Капиталина — Сирота

Колючая пихта

В разговоре с монахом Манятка ничего особенного не заметила и ничего её не насторожило. Да и где ребёнку понять, что замышляет взрослый человек? Вот, если бы рядом был Тризорка, то он, наверное, понял бы и почуял человека. Как-то горестно стало, что его рядом нет. Осторожно, страшась всего на свете, Маня, как за гипнотизёром, потянулась за дьяком в избу.

Посмотрела вокруг, внимательно ещё раз взглянула на голубоватую, вечно зелёную, тайгу. Заметила, что как будто мелкий дождь, несётся с неба снежная крупа, кружась вокруг дерев, словно вальсируя в померкшем пространстве леса и призывая к блуду монаха. Иной раз крупинки, как мелкий дождь, садятся на стволы и сучья таёжной растительности, утяжеляя лапки пихт своим обледеневшим весом. Солнце на закате закрыто небольшой тучкой. Сквозь прорехи её картинно обрисовались лучи. Над небесным морем этой тучки, как бы повис в невесомости некий занавес, он растворил в себе бьющие вниз лучи. И стал светиться от этого сам оранжевым светом. Он ожидает настоящего весеннего дождя. Все облака медленно, как по морю, медленно поплыли на Запад, от этого полынья чистого неба расширяется. Обозначились вдали высоко «Гималаи», кучевой облачности. Кое-где она прочерчена стрелами каких-то интересных линейных облаков, вытянутых почти в нитку.

Отряхнув свою фуфайку, Маня соскребла веткой снег с валенок и тихо, очень осторожно, озираясь вокруг, вошла, крадучись, за монахом в скрипучую дверь избы. В сенцах ещё раз оглянулась, будто прощаясь с тайгой и Белым Светом навсегда. Так бывает когда люди, чуя опасность интуитивно, оглядываются назад в последний раз. Как будто они совершили что-то такое, что им нет ходу назад.

— Заходи! Чего набычилась? Не бойся! Я не зверь, не кусаюсь.

-А я и не боюсь, батюшка. Только ведь страшно. Здесь нас только двое. Ты, батюшка, да я.

-А что от этого меняется, ровным счётом, ничего. Поди, матушка, помнишь арифметику? Сумма слагаемых от неизвестного числа не меняется. Так что не балуй, проходи в светёлку.

— А я разве поперёк чего-нибудь тебе, батюшка сказала. А в школу-то я почти не хожу. Что знала по арифметике так и то забыла. Дома надо прибирать, Зимку доить, Линку в школу собирать, хлебы печь, готовить еду в котле. Каждый вечер лапшу варю, чтоб все поели на ночь. Если что не так, того и смотри маманя Ульяна отходит, чем попало так, что не то что школа, улица в одиночестве с Тризоркой не мила.

Монах, казалось, внешне ужимками лица сочувствовал, а сам уже замыслил не— ладное.

— Вот оно как? А вроде как слухи об Ульяне недурные ходят: де войну прошла, медалей на груди — не уместить на пиджаке. Бывший агроном, учительствовать и вроде врачевать стала. Всё село уважает. А она, оказывается, над неродными детками измывается. Вот не знал.

— Она очень хитрая. На людях так прямо изворачивается, как гадюка. Когда пришла к нам жить, тоже по первости казалась добренькой тётей. Так оно, так и было, пока своих, кровных не родила год за годом. Их у неё трое: Линка, Герка Игоша. А потом как пошла над нами издеваться — седьмой угол все стали искать.

-А что отец? Куда он смотрел? По твоему суждению так и не человек она вовсе не то, что Герой войны. Таких, Героев, как она, под расстрел надо ставить. То есть к стенке.

-А что это к стенке? Ульяна тоже это слово часто говорила.

-Не смышлёныш, что гадёныш! Мала ещё ты, чтоб это знать. У монаха прокатилась волнами дрожь по телу. Но в мыслях у него уже возникло желание эту девятилетнюю Манятку приласкать, обходить. «К стенке, это, Мария, значит убить человека из чего-нибудь огнестрельного. Ну, например, из ружья»,— почти шёпотом объяснил монах.

Монах был молод, даже красив внешне. Его шелковистая бородка так и приманивала к блуду многих женщин, но он почему-то не собирался выходить из монашества, коль принял постриг и стал именоваться Терентием. Он был монах. И такое положение его, как нельзя, устраивало в это, для всех тяжкое и голодное время. Одному выжить гораздо проще. Нет забот, нет хлопот, а что касается интимности? До определённого времени, пока учился в семинарии, обет девственной юности он соблюдал. Всегда держал пост. И вне поста он не налегал на еду, чтобы та ненароком не потянула к близости с женщиной. Но вот однажды, увидев Маланью, которой уже давно в живых нет, объект своей страсти никак не мог успокоить. Прыток он у молодых. Полез он в свои портки, чтобы справить малую нужду. В это время как раз сравнительно ещё молодая Маланья собирала ромашки, у которой ветер задрал юбку, и надо же случиться, в это время проходил монах Терентий. Он долго подглядывал из-за кустов за подолом юбки, что сил уже не осталось всё это созерцать. У него после мочи само по себе потекло белое молоко — и ему стало легко. Так легко, что хотелось жить, петь, радоваться, веселиться и, вообще, скинуть эту вечно длинную сутану. Но желания желаниями, но есть ещё реальная жизнь.

И вот однажды снова он увидел пятидесятилетнюю Маланью, которая снова рвала цветы радости.

Долго наблюдал монах. Но душа и сердце не выдержало, хотелось той радости, которую он испытал в тот, первый раз. Стремительно подойдя сзади Маланьи, он всем своим грузным телом навалился на женщину. Перевернул её к себе передней частью, приготовившись к любовному излиянию.

— Ты, что, Терентий? С ума что ли рехнулся? Люди увидят.

— Ой, сладкая ты моя не откажи мне в этой радости. Единственный только раз не откажи! Здесь никого нет. Только я и ты. Остепенись! Не рви мою одёжу! Перстань царапаться. А то и правда народ познает?

— Стыдоба-то какая? Свят-Свят! Угомонись ты! Гляди полное село молодых девок, а ты на старю клячу залез!? Стыдища!

-Всё равно ж, матушка, у тебя мужа нет, так осласти ты меня, уже ёрзая по Маланье оправдывался монах — насильник. Да и знать никто не будет. Мне это ж тоже не с руки, чтоб моя честь была задета, — шепелявил монах через шелковистую бороду, елозя лицо женщины.

-Тьфу, на тебя! Какой ты монах? Святости в тебе нет! Любовь она не такая, монах. Она совсем из других отношений строится. Поцеловать-то толком не можешь и не умеешь?

-А ты, Маланьюшка, научи!

-Вот ещё! Ты мне кто? В сыновья годишься. Стыдись! Позор на мою старую голову.

Терентий ничего не отвечал, закончив трение о Маланью, обмяк своим телом на хрупком женском существе, прекрасно понимая, что никто и никогда не узнает о его богохульстве.

Между тем, пока он уговаривал Манятку зайти в светёлку, как на грех, ему это вспомнилось. У монаха стало взыгрывать всё. Желваки на щеках заходили, как волны в море. Неизвестно от чего тряслись руки. По телу посыпались гусиные лапки и они щипали нужные и ненужные места. Нервный тик щекотал веки, словно глаза были засыпаны ржаной или овсяной остью, глаза, как у быка, налились кровью, мозг не хотел слушаться хозяина, нижний сук не давал покоя, то и дело выползал, подпирая подол сутаны, что монах пару раз незаметно щипнул его, мысленно говоря, не торопись!

Всё пришло в движение, кроме замёрзшего Маниного тела, которое хотелось отогреться в эту стужу на любой печи. Ребёнку неведомы были сексуальные мучения монаха. Мария, как чистый бриллиант, стояла в светёлке, размышляя о том, что обязательно ли ей надо раздеться и сесть за стол, к которому пригласил, улыбаясь через силу, монах.

— Ну что ты, дочка, стала, как изваяние на Анничкином мосту, на проспекте Невском, проходи! Одежонку? Скинь свою! Поди, она сырая насквозь. Попьём чайку, отдохнём, позднее позаботимся о пихте, которую тебя просила Ульяна принесть, да и Пасха завтрево, весь в буйном нетерпеливом волнении промямлил, почти умоляя, монах. Произносил он некоторые слова на церковнославянском языке. Мария даже над ним подшутила, говоря ему почти в лицо: «Не принесть, а принести; не завтрево, а завтра».

— А ты баешь, Маланья, и «осекся», что имя он перепутал. И сразу поправив свое высказывание, монах чётко произнёс: Мария! А ты сочинила, что в школу не ходишь, дабы тебя мачеха не пускает?

— Так, батюшка, я и начитываюсь, когда к бабушке сбегаю от побоев Ульяны. Там мне бабуля все книги, сколько есть, представляет. Ведь, мой деда попом служил в Карабаянской Обители. Вот только плохо я его помню. Бабушка рассказывала, что их раскулачили, выгнали из дома, потом дедушку забрали и отправили куда-то далеко в лес. Вроде как она говорила, что они там лес валили. Вернулся он, да только недолго пожил. Я ещё помню чуть-чуть его. Добрый был, ласковый. Всё меня внучечкой звал, так он меня и окрестил, и имя мне нарёк Мария, то есть Манятка. Я ведь у них самая первенькая была. Мой отец Богдан последний из одиннадцати сыновей был. Бабуля с дедом в нём души не чаяли. Только вот предположить не могли, что моя мама умрёт.

— А те десять-то куда подевались?— Вылупив свои глаза, налитые кровью, словно у быка или хряка, — прошепелявил монах.

— Не знаю. Бабушка их только до сих пор ждёт. Может, умерли, а, может, на войнах сложили свои буйные головы. Может, когда и вернутся? Да я их и не знаю. Только на фотокарточках и видела. Вот только долго большой портрет висел над бабушкиным столом. Она говорила, что это самый умный сынок, Геннадий. Можно сказать, каждый день, как на икону, молилась на портрет и просила, чтобы он вернулся. Сядет на скамейке у палисадника, где буйно цвела алая мальвина, нарядившись, и ждёт, как у моря погоды. Посидит-посидит, и скажет: « Пошли, Манятка, чайку попьём. Видно, нынче он не придёт».

— Да! В тяжкие времена люди жили. То война, то тюрьма, — уже уставая от беседы, поддакнул Терентий.

— Пасека у нас стояла в огороде. Маков там было видимо — невидимо, разных цветов. Ещё помню, как мёд качали в центрифуге, которая на деревянной кровати ещё стояла. Но, к сожалению, дедушки, то бишь, батюшки, Парфения, вроде как в тысяча сорок шестом году не стало. Умер от остановки сердца. Так вот, у дедушки была большая библиотека. Даже «Демона» я читала.

— Наверное, матушка, не обитель, а церковь. Позволь тут тебя поправить. Это тот Лермонтов, который «Демона» и написал? Помню ещё из семинарии. Мы там много чего изучали. И про Ленина, Маркса, Энгельса и коммунизм тоже — всё проходили. Тогда борьба шла не на жизнь, а на смерть между коммунизмом и религией. Только вот про Сталина ничего нам не рассказывали. Да он вроде тоже из духовников был.

— Может и Лермонтов написал. Только вот, то, что бабушка моя пережила? Она всё вспоминала, как их выгнали из дома. Показывала мне церковь малинового цвета, и дом в котором школу организовал председатель колхоза, которую я эпизодически посещала, когда сбегала от Ульяны. Мачеха с отцом особо не торопились меня возвращать.

— Что так? Не любили тебя что ли? Или норов у тебя был в детстве ядовит?

— Они меня забирали только тогда, когда надо было свиней пасти и коров. У нас в деревне коров по очереди пасли.

— И ты тоже пасла?

-Конечно. Кто же, кроме меня? Так вот я говорю, что бабуля всё время вспоминала, как она на салазках, посадив детей, каталась за дедом, когда он на пересылках был, чтобы мельком повидаться и потолковать о том, сём. Так что в школе я столько не читала, сколько книжек разных читала в дедушкиной с бабушкой библиотеке.

— Евоно как? Монах выглянул в окно и подумал, что погода отвратительнейшая и более отвратительным было настроение. Тучи идут низко и плотно. К чему это? И молвил: « Ну, что, Мария, рассупонивайся! Будем отдыхать. Коли у меня одно спальное место, спать будем рядом вместе.

05 апреля 2015 год,

Крайний Север,

Больничный Городок.

Фото автора.