МИХАИЛ БРУК — МИСТЕРИЯ СОЛНЕЧНЫЙ СВЕТ. НАЧАЛО ВСЕХ НАЧАЛ.

   Тайна нашего происхождения, увы, неизвестна. И первый вопрос: для чего? Для чего мы потребовались миру? Он, этот мир, был прекрасен и до нас. Может быть, как и всегда, природа нуждалась в равновесии? Но так ли уж наша глупость и пошлость способна сбалансировать ее мудрый замысел? Вряд ли. Скорее, появилась необходимость в не слишком взыскательном зрителе….

   Так, много-много лет назад мне открылась одна из тайн. Природа — тщеславна. Иначе, как объяснить появление на свет божий разумных, не очень разумных и совсем неразумных, но зато очень впечатлительных существ, именуемых людьми?

    Только взгляните, два абзаца и пять вопросительных знаков. Ну, да! Я один из вас. Такой же любопытный, непонимающий и восторженный. Молния — ах! Восход и заход Солнца — ух! Извержение вулкана — ма… твою!

    Но не все же нам в зрителях ходить. Пора уже и самим научиться удивлять. Ведь мы не просто сторонние наблюдатели, а часть этого мира.

Удовлетворение тщеславия — наша потребность. Только поглядите: сколько народу желает стать поэтами и прозаиками, учеными и начальниками. Даже этими, как их, бизнесменами. Хотя последние только и могут получить известность, благодаря судебным хроникам и некрологам на страницах популярных газет.

    Вот и я взялся за перо в очень раннем возрасте. Не совсем уж в младенческие годы, а тогда, когда у девушек появляется томный взгляд, а юноши покрываются прыщами, изрыгают гортанные звуки, вызывают на бой сотоварищей и, что есть мочи, колотят кулаками по своей грудной клетке.

       Создать что-нибудь лирическое, конечно, не составляло труда. Но у меня были грозные соперники. Иван Тургенев, Блок и Есенин имели такую бешеную, хоть и посмертную, популярность, что соученицы своими презрительными гримасами, наверняка похоронили бы попытки отличиться перед ними.

       И все-таки желание завладеть их помыслами будоражило мою с каждым днем все более мужающую натуру. Помогла арифметика, точнее простой расчет. В школьной программе по литературе значилось много лириков, а вот баснописец только один. И тот, всем надоевший до чертиков, дедушка Крылов.

    «Тягаться со стариком»,— презрительно скажете вы.

       Ну, так, что с того. Важен же результат. Есенину, принимая во внимания его репутацию, я бы проиграл сразу и по всем статьям. А тут тучный мужчина, в годах, окруженный всяким зверьем, почивает в домашнем халате на пьедестале. Не противник, а загляденье….

        Недооценил я его. Седовласый моралист оказался совсем непрост. Он умел выбирать объект для критики. Незатейливый каламбур, легкий ненавязчивый укор, и порок пригвожден к позорному столбу. Порок, а не человек. Мои же творения были гораздо откровеннее. Что может знать отрок о темных сторонах жизни? Зато о товарищах по классу, о преподавателях совсем не мало. Улавливаете разницу?

    Бестелесный порок, распятый дедушкой Крыловым, молчал. Баснописец получал ордена, награды, пользовался всеобщей любовью и уважением. Даже персонажи, униженные, да и просто уничтоженные его беспощадной критикой, воздавали поэту по заслугам. Посмотрите композицию на Патриарших прудах в Москве.

    Мне же доставались тумаки от мужской половины класса и презрительные взгляды от женской. В пылу творчества я забывался окончательно и, подобно отчаянному кавалеристу рубаке, разил направо и налево без разбору.

    Мораль в баснях Крылова была мягкой, ненавязчивой. Негоже, мол, то и это. В сравнении с нею, мои выводы, или, если хотите приговоры, звучали подобно залпу расстрельного взвода.

    Настоящие же неприятности ожидали меня впереди. Уже было помянуто о соотношении лириков и баснописцев в школьной программе. Пропорция сия оказалась совсем неслучайной. Лирика пробуждала в нас возвышенные чувства, а морализаторство нездоровое критиканство. И когда к вздохам «Шаганэ, ты моя Шаганэ…» прибавлялись трубные вопли о Татьянах, Светах и Галинах, с этим еще можно было мириться даже в те пуританские времена.

       Откровенные же издевательства над одноклассниками, сквозь которые явно проглядывало неодобрительное отношение к педагогическому составу, а равнозначно и, следовательно, к начальству, руководству, руководителям пар… и пр… , не могли остаться без ответа.

        И собрался совет из шести человек. В достопамятные времена различных уклонистов, троцкистов и прочих инсургентов судили тройки. Для меня состав чрезвычайной комиссии, видно, решили расширить, принимая во внимание серьезность случая. Председатель, он же представитель Отдела Народного Образования, зачитал состав обвинения.

А затем, как бы наивно, поинтересовался, не мои ли это творения. Комиссия однозначно подтвердила, будто по команде, кивнув головами. Тогда последовал вопрос. А что собственно этим, автор, то есть я, хотел сказать?

И головы собравшихся стали раскачиваться из стороны в стороны, выказывая

явное неодобрение скрытым и явным мыслям, заключенным в представленных отрывках.

    Но главный неожиданно пожелал услышать и мое мнение. Инквизитор-либерал был изощрен в способах ведения следствия. А в это время, мне никак не удавалось переиначить строки моего конкурента-баснописца:

И если бы с его умом была возможность

Почувствовать свою перед тобой ничтожность…

       У чрезвычайной педагогической комиссии, как вы понимаете, тоже не нашлось подходящего эквивалента. Валидол, который они, узнав о моей проблеме, словно по команде, положили себе под язык, в счет не шел...

СНЕГ, ОТДАЮЩИЙ СИНЕВОЙ — ПОРОЖДЕНИЕ ЛУНЫ. СНЕГ, ОТЛИВАЮЩИЙ ВСЕМИ ЦВЕТАМИ РАДУГИ, — ТВОРЕНИЕ ВОСХОДЯЩЕГО СОЛНЦА. СНЕГ, СВЕРКАЮЩИЙ ПОДОБНО АЛМАЗНОЙ ПЫЛИ, — ЗНАК ТОГО, ЧТО СОЛНЦЕ В ЗЕНИТЕ. РУЧЬИ, КАПЕЛЬ, ГРЯЗНЫЕ ЛУЖИ…. КОНЕЦ МИСТЕРИИ.

    И опять о тщеславии. Определенно, наши создатели, кем бы или чем бы они ни были, здорово промахнулись. Зрителю быстро наскучили их спецэффекты. Теперь уже они (зрители) стали уподоблять себя творцам.

    Взять, хотя бы нас, поэтов. Даже не углубляясь в историю и не поднимаясь до Байрона и Пушкина, мы заставили забыть почитателей нашего таланта о росе и снежной пороше, о бабочках и травках, цветах и деревьях. И заставили трепетать от грохота будней, наслаждаться бессонницей и прочими недомоганиями расстроенного организма. И о, творец, а может быть и творцы, рифмовать ненормативную лексику.

    Но, вернемся к повествованию. Случай с комиссией так и не смог остановить моего поэтического порыва. Скорее наоборот. Да и кто бы, одержав столь сокрушительную победу над высокопоставленными дядями, не возгордился? Оставались, правда, недоброжелатели сверстники, продолжающие поколачивать меня. Никчемные зрители, для которых грубая сила стала единственным аргументом самоутверждения. Что для них мое моральное превосходство? У этих кулак — всему голова.

    Впрочем, романтик не всегда хил и беззащитен. Случается и наоборот, когда возвышенная натура становится бедствием для окружающих. Взять, хотя бы Сирано де Бержерака. Поэт, герой, ученый, дуэлянт. Басен, правда, не писал. Зато своими эпиграммами проходу никому не давал. А ежели кто возмущался, очень доходчиво объяснял, как следует себя вести:

Hy-с, кто задел меня? Кто мною был задет?

Я вызываю всех. Вы? Нет? Вы? Нет?

Вы? Тоже нет? Однако это странно.

Какая тишина! Вот и молчите впредь:

Меня нервируют бессмысленные звуки.

А если кто-нибудь желает умереть,

Прошу вас: молча поднимите руки!...                                

    Ух! Аж мороз по коже. «Подходит»,— решил я. И стал борцом.

Нет, не за гражданские права. А просто борцом вольного стиля. И ситуация изменилась коренным образом. Если раньше меня считали хлюпиком диссидентом (уязвил таки власть — комиссию из РОНО), то теперь, вооруженного знанием и умением, стали рассматривать, как опасного для общества смутьяна. Не Сирано, конечно, но тоже не подарок.

       Так и рос лет до тридцати, удивляя друзей и знакомых скандальными высказываниями, непостоянством занятий и непредсказуемыми выходками.

Что стоило, например, замечание о «джинсовых» зубах для начальства. Для тех, кому не довелось жить в то время, сообщаю: более престижной одежды и выдумать было невозможно. Из нее (джинсы), разве что фраки не шили.

Вот и указал как-то одному комсомольскому лидеру на несоответствие в его гардеробе. Зубы золотые, а все остальное затянуто в материю цвета индиго.

       Стоит ли объяснять, что упомянутое непостоянство увлечений и занятий являлось прямым следствием игры воображения и несдержанности речи. Ну, и докатился до редакции одного глянцевого журнала. Не худший вариант.

    Здесь все и завертелось. Понятно, сначала наступила весна. Как же еще могла отреагировать Природа на столь счастливый исход моих метаний? А по весне случилась Феерия. Именно так, с большой буквы. Потому что есть вещи, происходящие время от времени, периодически, ну там затмение Луны, парад звезд (не голливудских, а настоящих), цунами…. И их следует писать с прописной. Когда же Земля и Небо меняются местами, а время перестает отмеряться занудливым тиканьем часов, тогда следует употреблять заглавные буквы.

        Утром весь город еще задыхался от газов и дыма, а черные, голые стволы деревьев только усиливали всеобщую депрессию. Но уже к полудню Воробьевы горы покрыла взрывная волна зелени, охватившая Лужники, Нескучный сад и покатилась дальше и дальше по проспектам и улицам Москвы.

        Вот и у меня что-то лопнуло, треснуло в голове и сразу же захотелось описать всю эту метаморфозу. Но как быть с критическим и даже с критиканским взглядом на мир? Соперничество с дедушкой Крыловым так и оставило отпечаток на всю жизнь

        Понятно, восхититься Феерией не удалось. В памяти всплыли воспоминания о родной Alma Mater, где учили: ничто в природе не происходит само собой. «Вот и сейчас,— шептал мне на ухо чей-то ехидный голос,— это всего лишь избыток углекислого газа и прочей дряни в воздухе».

        Испуганное моим открытием руководство журнала, тоже, между прочим, с золотыми зубами, велело выкинуть статью в мусорную корзину. А самому убираться куда-нибудь подальше, на неделю, на месяц. Короче в отпуск.

        Страшное разоблачение, по тем временам любая новость считалась опасной провокацией, лишило моих боссов разума. Сегодня террорист с бомбой в руках — набившая оскомину обыденность. Все, на что он способен — это отправить к праотцам себя и себе подобных. Но тогда обнародовать пустячный факт означало произвести террористический акт против самого святого, что было у народа, против их начальников.    

        И все же Феерия околдовала город. Более того, расколола на два враждующих лагеря. Иначе чем же объяснить, что мои разоблачения, изложенные, впрочем, не дурным языком, стихами в прозе, охотно приняли во флагмане российской литературы. Куда я и направился сразу же после беседы с золотозубым боссом.

       Главный, сам главный редактор вышел из своего кабинета, чтобы пожать мне руку и сообщить, что отныне я их соратник, плоть от плоти, кровь от крови…. Дальше сопоставления нашей общности зашли слегка в тупик. Ну, не хватало у литератора знаний в анатомии.    

        Все покатилось, все поехало. Теперь я только успевал разоблачать всякие там министерства сельского хозяйства и мелиорации. Иногда, по праздникам меня на руках выносили в народ, как символ борьбы с губителями природы. А мою душу все больше и больше одолевала тоска. Тоска по красоте, которую напрочь изгнали со страниц этого броненосца литературы, грусть оттого, что я из живого существа постепенно превращался в какой-то бездушный символ борьбы кого-то с кем-то.

    Да, и для человека, знакомого с советской классикой, такая популярность не могла ни вызвать неприятные аналогии. Припоминаете «геркулесовцев» из романа Ильфа и Петрова «Золотой теленок». Так вот, те тоже по торжественным дням шествовали по городу с… гробом, который символизировал и провозглашал «Смерть бюрократизму».    

    Советские учреждения были косны и неповоротливы. С гробом они бы смирились. Но живой человек, обличающий во всех смертных грехах, не чуждый поэзии и умело расставляющий акценты на каждом из их деяний, цитирующий классиков и откровенно бросающий им вызов — это уж слишком.

       Не скрою, была сделана попытка силе противопоставить силу. Но в их прокуренных помещениях не удалось сыскать ни одного достойного противника. Сегодня, конечно, нашелся бы кто-нибудь на стороне. Но даже в те времена попытка отыскать киллера за безналичный расчет не считалась серьезной затеей.

       Впрочем, на то оно и государство, чтобы все знать. Подняли бумаги, просмотрели документы и выяснили…. Выяснили! Этот поэт, этот погубитель мелиорации …. О, ужас! Он сам мелиоратор!!! Плоть от плоти, кровь от крови… А-А-А-А-А!!! (Вы спрашиваете, почему я об этом молчал? Вы не читали другие мои рассказы: IQ-13, IQ-14? Ну, так живо исправьте эту непростительную ошибку! А то… «Ну-с, кто задел меня?». Поняли, что вас ждет?) Вы, разумеется, помните фильм Никиты Михалкова «Свой среди чужих, чужой среди своих». Жаль не знаком с режиссером. Подсказал бы продолжение. Создали бы новый сериал и назвали «ЧУЖОЙ».

        Потому что те же руки, носившие меня по праздникам, открыв страшную тайну моего происхождения, в том же миг осуществили давнюю мечту футуристов. «Бросили с Парохода современности», если не столь поэтично, то с борта флагмана советской литературы, а всем по-простому, выкинули из окна редакции вместе с пожитками. Заставили отдуваться за Толстого, Достоевского и Пушкина (за объяснениями отсылаю к В. Маяковскому, Д. Бурлюку, В. Хлебникову).

        О, простота, святая простота! Кто же такое оставляет бесхозным на улице? Через несколько секунд, после того, как я приземлился на асфальте, подъехала черная машина и ласковые, бережные руки уложили меня на заднее сиденье. Внутри сидели толстые, улыбчивые люди, родные мелиораторы...

СОЛНЦЕ И ВОДА ТВОРЯТ ЦВЕТА РАДУГИ. ВОДА И СОЛНЦЕ ДАРЯТ ЖИЗНЬ ЗЕМЛЕ. РАДУГА И ЖИЗНЬ — СУТЬ ОДНОЙ БЕСКОНЕЧНОЙ МИСТЕРИИ. МИСТЕРИИ «СОЛНЕЧНЫЙ СВЕТ».

    Где-то мне уже доводилось писать, что профессия выбирает нас. Повторяю, если вы поэт с нежной ранимой душой, крепкой спиной, здоровенными бицепсами и бычьей шеей, ну нет для вас иного выбора, чем землица и водичка. Можно и наоборот.

       Признаюсь, ущерб, нанесенный мной, оказался велик. Все стройки века, а ничем другим мои новые друзья и не занимались, остановились. Реки, было повернутые вспять, метались словно безумные. Метались и не находили выхода. Старые русла уже засыпали, новые не прорыли.

        Да что мне до них, когда душа и сердце, сердце и душа, бесновались внутри нехилого тела в поисках красоты и понимания. Новые же друзья требовали положить конец тем безобразиям, что случились по моей вине. Мое же взбудораженное нутро пело и вибрировало от каждого вздоха. Мелиораторы желали крови. А я маршировал по коридорам учреждения, распевая бравурные гимны. Спасители, подобравшие меня на тротуаре, умоляли приступить к работе, начать борьбу: «Ну, хотя бы журнал-флагман, это белогвардейское логово! Ну, писатели-деревенщики, ну — этот позолоченный фонд нашей литературы!». И в ответ получали трубный гимн ВЕСНЕ СВЯЩЕННОЙ, хотя на дворе уже стояла осень.

    Наконец, им удалось усадить меня за стол с пишущей машинкой. Вы уже, наверное, забыли, как выглядел этот ундервуд, по имени «ЯТРАНЬ», этот электроорган поэтов и писателей. И с первыми аккордами на чистом, белом листе бумаги проступили слова великого Дидро:

«Когда хочешь писать о женщине, обмакни перо в радугу и стряхни пыльцу с крыльев бабочки»….    

    МЕДЬ И ЗОЛОТО. ЗЕЛЕНЬ ПАТИНЫ И ЖЕЛТЫЙ ЦВЕТ НЕПОДВЛАСТНОГО ВРЕМЕНИ МЕТАЛЛА. СТРАСТЬ, БОРЬБА, СТРАДАНИЕ И БЕЗРАЗЛИЧИЕ УМЕРШЕЙ ДУШИ. ЖИЗНЬ И БЕССМЕРТИЕ — ДВЕ СТОРОНЫ ОДНОГО ТАИНСТВА. МИСТЕРИИ «СОЛНЕЧНЫЙ СВЕТ».