Марат Туша — Ножка цапли

"Ножка цапли"

Книга первая:

«Соблазненные Революцией».

Роман, который перевернет ваше сознание.

«В безумии нет смысла, господа, но смерти красота порой лелеет языком познания все язвы мира бренного, и чувств прошедших лет, съедает жадность сладострастия порок!

Абсурд, в чем смысл жизни расцветает, исчезнет без следа, коль вы поверите в его реальность бытия, себя единожды познавши.

А револьвер в руках твоих несет освобождения усладу — слепцу, глупцу и мудрецу в финале.

О, грешник, что посмел поставить под сомнение божественное слово, вырвав грязный свой язык, ты бросил вызов тьме, поднявшись в высоту, взирая на головы наивных парижан, тебя не раз презревших.

Нет бога там, где веры нет, но чувство праведника не подлежит сомненью, коль оскорбляет смех его над собственным грехопадением

В вине вся правда, коль трезвенниками вы

отказываетесь быть, по воле вашей, господа ли, иль горем, счастьем вы убиты.

Но Бахус гроздью виноградной поманит вас

Девицей сладострастной соблазнив, которую увидели вы впервые,

У храма Афродиты, что в пятницу святую к ступеням хладным носит жертвенных Баранов,

Руно, чье золотом играет в сверкающих лучах Олимпа,

Но Зевс, презрев пиратский промысел,

Всей страстью воспылал к девице, что служила весталкой в храме.

Он в юношу тотчас преобразился.

И на ступенях храме деве милой, принявшей строгий тот обет,

Не знать мужской любви до гроба,

В своей безумной страсти объяснился. Отвернут был во имя Афродиты,

Чей храм построен был ее отцом во дни гонений,

Прибежищем он стал для всех, кто волею судьбы до дна испил

Проклятий чашу,

И душу завещал Аиду, кто правит в подземелье,

Окруженной листвою черных тополей.

Обманываться вы, презренные служители металла

Готовы каждый день, чтоб срок свой увеличить

Существования в вашем жирном теле, погрязшие в грехах

Вселенского порока,

И оправданья смысл вы ищите во лжи, а

Слуги и лакеи, за злато восхваляющие то,

Что мертвенному тлену подверглось раньше,

Чем родилось на свет,

Уже давно в аду пылающем,

В котлах готовят масло

Для господ своих!».

Джон Солбери отрывок из поэмы «Желтые подвязки» (Издательство «1765 год», Венеция, полн. собр. соч. Том 2, глава 6, страница 131).

Обращение к читателю.

Многоуважаемый читатель, хочу откровенно признаться, эта книга вызовет у тебя противоречивые чувства, а может и отвращение. Автор в довольно ироничной, а где-то в крайне жесткой форме, замешанной на абсурде, неприкрытой гадости, пошлости, низости, нелогичности, вранья, лести, людских пороках и прочих литературных метафорах, по мере своих сил и ума попытался противопоставить черт знает что — черт знает чему, а вот что у него из этого вышло — решать тебе. В книге могут случайно быть оскорблены чувства верующих в различных богов, божков, дьяволов, демонов, прочую мифологию и народный фольклор. Так же могут быть задеты гомосексуалисты, писатели, литературные критики, водители такси, проститутки, повара, президенты, императоры, премьер-министры, иезуиты, волхвы, дачники, работники сферы образования и медицины, старьевщики, садисты, наркоманы, алкоголики, министры, журналисты, сталевары, плотники, волынщики, угольщики, зубные врачи, гинекологи и педиатры, сатирики, рыбаки, охотники, краеведы, музейные сторожа, исполнители роли Деда Мороза и Снегурочки на детских утренниках и корпоративах, настройщики аккордеонов, вязальщицы, укладчики шпал, дирижеры, адвокаты, менестрели, пластические хирурги, водители трамваев, хоругвиносцы, продавцы мороженого, байкеры, женщины с маленькими сиськами, женщины с большими сиськами, усачи, бородачи, трубачи, барабанщики, стукачи, работники лесного хозяйства, члены палаты лордов и палаты общин, манекенщицы, таксидермисты, работники соляриев, осветители, курильщики, трезвенники, атеисты. С большой долей вероятности не могу поручиться за чувства работников пивоваренного завода «Чанг», автомастерской при въезде в Махачкалу, работников гостиничного сектора причерноморской курортной зоны, паромщиков, ловцов змей, любителей паркура, бодибилдинга, восточных единоборств, толкиенистов, модернистов, постпмодернистов, профессиональных гомеопатов, а так же бесчинствующих, радикально настроенных молодчиков и исламских фундаменталистов. В случае, если ваши чувства будут каким-то образом задеты, или оскорблены — прошу снова перечитать данное обращение к читателю, или отказаться от прочтения романа вовсе. (Обращение подготовлено при содействии союза частных адвокатов Вестминстерского юридического консорциума «Легат», юридической фирмы «Ллойд, Гершвин, Добровинский, Розенталь, Бергман и партнеры», кафедры юриспруденции университета «Цюрих Женераль», немецкого сообщества борцов за равноправие эмигрантов «Толеранс» (Гамбург-Кишинев), студенческого союза «Череп, фартук, мастерок» (Нью-Йорк), Научно-исследовательского центра правовой поддержки социально незащищенных слоев профессиональных игроков в рулетку «Пиковая дама», союза медсестер в коротких халатах «Чистое судно», треста охранников крытых автомобильных стоянок «Синий Вепрь», профсоюза белых воротничков «Нет ли зарядки на мобильник?» и, наконец, ассоциации доноров мочи для нужд подавления оппозиции «Золотой дождь».).

Марат Туша.

Манифест «2 декабря» (Декабристы).

Обращаюсь ко всем своим сторонникам, почитателям, фанатам и прочим революционным и предреволюционным элементам! Внедряйтесь в любую систему, которая питает всякого Человека без лица! Становитесь частью ее. Но делайте это с юмором и желанием заразить ее изнутри вирусом свободы, торжества разума и гуманизма! Смейтесь, высоко подняв голову! Пишите глупости в документах, подмешивайте «виагру» в кулеры, крадите мобильные телефоны сотрудников и публикуйте их фотографии в социальных сетях, боритесь против чванства, взяток, чинопочитания, лести, обмана, разврата, религии в любой ее форме. Доводите до абсурда все, что окружает вас! Не бойтесь делать смешные пакости, веселить людей, гадить начальству, петь в туалете, курить на рабочем месте, устраивать тотализатор среди работников культуры и просвещения, высмеивать соседей, плевать в почтовые ящики, воровать пароли аккаунтов, продавать марихуану, писать кляузы на участковых, бить стукачей, пускать газы во время исповеди, крещения и причастия, смеяться в суде, быть смелым, рачительным и стойким. Пейте холодную воду, ешьте мороженое на морозе, клевещите, пиратствуйте и крадите! Ибо ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО АБСУРД — как высшая степень свободы, станет залогом вашего душевного равновесия и подлинного освобождения! Нет ничего важнее, значительнее, величавее, существеннее и желаннее СВОБОДЫ в ее первозданном совершенстве космического равновесия ВСЕЛЕННОЙ!

Марат Туша.

Манифест «3 декабря» (Декабристы).

Граждане!

Берите в свои руки вокзалы, банки, телеграфы, газеты, бензоколонки, мастерские, земельные наделы, свалки, больницы, аэропорты, рынки, стриптиз-клубы, военные базы, морские и речные порты, винные погреба и супермаркеты ведущих сетевых компаний. Властью революционного комитета требуйте исполнения декретов: об «Абсурде в сфере муниципального управления», «Глупостях и смехе на государственной службе», «Розыгрышах среди член-корреспондентов РАН».

Манифест «3 декабря» (Декабристы).

Вы просыпаетесь, вспоминаете, желаете, это, впрочем, неважно, потому что все правда. Вы хотите разыскать уединенный уголок, где вас никто и никогда не сможет отыскать. Где вы каждое утро становитесь на краю обрыва спиной к белой ротонде, пристально смотрите в даль, в то время, как сине-зеленые волны водохранилища, моря, океана, не суть важно, врезаются в берег, стараясь достать до ваших ног. Дом, который куплен на чужое имя, яичной скорлупой белеет среди виноградных лоз, оплетающих невысокий забор, розовых кустов и георгинов.

Зимой во дворе стоит серебристый внедорожник с полным баком горючего, готовый в любой момент сорваться с места и унести своего седока по запорошенной мелким снегом дороге. Иногда хочется взять и остановиться посреди морозного поля, где еще не так давно росла сочная, впитавшая в себя ласковое южное солнце — кукуруза. А где-то вдалеке бурлит тонкая зеленая масса лесополосы, которую истязает синяя, именно синяя плоскость чистой реки. Стройные батальоны камыша равномерно перешептываются под кронами раскидистых плакучих ив, делясь самыми сокровенными тайнами, впитанными из глубины таинственных, холодных скифских могильников.

Выйти из машины, вдохнуть полной грудью ледяной воздух. Да так, что ваши легкие просто взорвутся от сотен тысяч осколков северного ветра. Плюнуть на все. Сделать первый шаг в сторону еще не остывшей земли, пройти несколько километров по мерзлой пахоте, увязая по колено в снегу. Остановиться. Оглядеться. Поднять вверх руки и… Заголосить! Закричать, заорать, заблеять, словно самка касатки, потерявшая своего новорожденного детеныша в черной бездне холодного океана. Топать ногами, упасть на спину, продолжая стучать кулаками по ровным бороздам, жрать снег с землей, сплевывая его окровавленным ртом. Достать из кармана куртки папиросу, закурить ее. Успокоиться. И вдруг, там, вдалеке, среди этой унылой черно-белой картинки, заметить слабый отблеск, скорее даже вспышку яркого, цветного, трепещущего теплого света.

Позабыв обо всем, вы, сломя голову бежите по пояс в снегу, не обращая внимания на усталость, холод, волчий вой, одиночество и чувство собственной обреченности. А когда достигаете искомой точки, понимаете, что обманулись простой оберткой фольги от дешевых конфет, незнамо как прилипшей к замерзшему стволу в двух милях от скоростного шоссе. Но этот досадный эпизод не влияет на общую картину вашего нарастающего с каждой секундой безумия. Вы продолжаете бежать по снегу, пока не оказываетесь на берегу скованного толстой коркой льда залива. Высохшие желтые волосы степной травы нервно треплет восточный ветер. Песчаная коса, острым лезвием врезающаяся в черный лед, встречает вас угрюмым воем пурги. Вечер опускается незаметно, пожирая остатки вашего уже давно мертвого тела с высоко поднятой головой. И в тот самый момент вы, словно легендарный Данко, вырываете из груди собственное сердце, чтобы лишь на мгновение вернуть безвозвратно ушедшее лето…

Марат Туша.

НАЧАЛО

Одни люди ходили... Нет не так… Были люди на земле, жара сковала все вокруг. Ветер нес раскаленное дыхание пустыни. Они сошли с ума. Они взрывают людей, убивают детей и женщин. Что происходит? Кто может дать хоть какой-то вразумительный ответ? Посмотрите на детей. Они не желают зла и смерти. Потом сырость. Она приходит ночью с запахом тины от бегущей по соседству реки, пот стекает по складкам шеи и капля жидкости постепенно впитывается уже и без того мокрой подушкой. С полей несет навозом и еще чем-то острым и неприятным. Десятки луженых лягушачьих глоток не дают заснуть. Еще эта жара впридачу. Стены дома за день засосали слишком много солнца. И теперь отдают это тепло, от которого ты потеешь еще больше. А утром твоя подушка вся мокрая, напившаяся желтой влаги сполна, стремительно летит на балкон поближе к солнцу, чтобы к вечеру немного просохнуть и снова забирать твои соки в себя, не переставая источать самый дерьмовый на свете запах. Трудно уснуть, когда они совсем рядом. Точнее сказать они вокруг тебя просто мы их не замечаем. Вода в реке временами очень грязная. Мутный поток рвется в море, бурля и перекатываясь на пологих склизких камнях. Он несется мимо старого мусульманского кладбища. Оно небольшое: дорога разрезала его пополам. Белый мрамор могил перемежается с заброшенными, полуразрушивимися надгробиями. Серые камни давно сточили дожди. Они покрыты зеленым мхом, который окончательно доест их в следующем тысячелетии. К ним уже никто не придет. Никто не прочитает молитвы и не всплакнет, утирая слезы грубым холщовым платком. А вот и они, только лежат под свежими, искусно вырезанными резчиками мраморными плитами самой причудливой формы.    

Здесь река словно зная о мертвецах покоящихся прямо на ее живописном берегу, сбавляет ход, и тут же снова рвет и мечет, постепенно подмывая пологий берег, укрытый от любопытных глаз четырехметровыми стеблями зеленого камыша. Большую часть года река чиста как слеза младенца. Стоя на невысоком мосту можно без труда разглядеть плоские гладкие камни, зеленые, как листья салата, водоросли, банки из-под пива, поблескивающие своей серебристой чешуей, велосипедные колеса, автомобильные покрышки, пластиковые бутылки, слегка подернутые какой-то зеленой слизью, все дно усеяно свинцовыми грузилами и ржавыми рыболовными крючками, которые так и остались напоминать собой о нерадивых рыбаках прошлого. Рыбу ловят обычно на хлебный мякиш. Мальчишки приходят с длинными удилищами, но их терпения хватает лишь на то, чтобы забросить пару раз удочку, а потом со смехом начать кидать тяжелые камни с берега. При всем том мусоре, при всей этой грязи, которую люди бросают в речку, вода, по-прежнему остается чистой и прозрачной. Не очень далеко растянулась ровная дорога, по которой несутся убитые временем машины. Нередко слышится вой сирены кареты скорой помощи. Куда она спешит? Кто задумывался о том, кто сейчас лежит внутри машины на носилках? Может, это умирающий старик? Он тяжело дышит, болезненно морщась от яркого света и громкого стона сирены. В его руках зажата старая папка с рукописью, перевязанная толстой веревкой. Медсестра смотрит на умирающего, понимая, что старик вряд ли увидит завтрашний рассвет. Молоденькая девочка в белом халате еще не задумывается, что настанет тот день, когда вот так же ее положат на носилки, сделают какой-нибудь укол, накроют белой, пахнущей дешевым ароматизатором простыней и повезут, чтобы уже никогда не возвратить обратно в родной дом. Кто этот старик, стонущий под капельницей? Почему он один? Что за рукопись он пытается удержать? Неужели не нашлось никого из родственников, кто мог бы поехать вместе с ним. Поддержать его в трудную минуту, глупо улыбаться в палате, выбегая в коридор при каждом прерывистом вздохе. Но нет, старик умирает, умирает в одиночестве. Никто и никогда не задумается о том, какую жизнь он прожил. Что видел на своем длинном веку, что чувствовал. Почему его волосы рано стали седыми, что случилось с его семьей. Где похоронены его друзья, с которыми было выпито немало вина, проведено столько памятных моментов его жизни. Куда делся старинный особняк, который построил еще его отец, почему на том месте теперь фешенебельный магазин торгующий галантереей в всякой мелочью. Как он мог допустить, что дом, старинный, славный дом, где часто слышался детский смех, веселая болтовня его беспечных обитателей, сладкое мурлыканье черного толстого кота, который во время долгих зимних ночей, лежа у камина, щурился на горящие поленья, томно мурлыкая, когда хозяйская рука поглаживала его по мягкой, искрящейся в полумраке шерсти.

Тогда в далеком уходящем 1963 году, ничто не предвещало трагедии, случившейся под занавес эпохи. Никто из домочадцев не мог даже предположить, что скоро, старинный особняк превратится в ужасное место, наполненное болью и холодным крадущимся страхом, притаившимся за каждым поворотом, за каждой книжной полкой, уставленной ровными рядами старинных фолиантов, пахнущих нафталином и книжной пылью.

В тот памятный вечер погода выдалась не по сезону осенняя, хотя обычно, годами раньше, перед рождеством выпадало столько снега, что соседние коттеджи, стоявшие в низине, засыпало по самые крыши мягким, девственно чистым снегом. Лишь черные пальцы печных труб робко выглядывали наружу. Дым, струящийся в морозном воздухе перпендикулярно вверх, пронзал светло-серое рождественское небо, освещенное гигантским диском сонной луны. Снег скрипел под ногами, миллионами ломающихся снежинок. Если бы только было возможно опуститься на колени, взять дедовское увеличительное стекло и внимательно всмотреться в фантастическую, искрящуюся феерию причудливых форм микроскопических кристалликов замерзшей высоко в небе воды, поверьте, вам стало бы нестерпимо жалко разрушать это сказочное творение природы. Снег засыпал высокие ели, которые в те холодные годы выглядели жалкими наростами на ровной пушистой поверхности. И это несмотря на свои толстые десятиметровые стволы, усеянные пушистыми колючими лапами. О рождестве напоминали лишь разноцветные огни гирлянд, непонятно каким чудом оставшиеся в живых на ближайшей к коттеджу голубой ели. Лампочки словно вырастали из-под многометрового слоя снега, переливаясь всеми цветами радуги. Но в тот памятный рождественский вечер 1963 года все было совершенно наоборот. Снег почему-то застрял высокого в горах, будто капризный ребенок, не получивший желаемую игрушку, решил отомстить непогодой всем жителям небольшой деревушки.

Дворецкий Джон Смит был высокого роста. Можно сказать, что Джон мог служить идеальным натурщиком для любого художника, который бы вздумал писать портрет слуги, или дворецкого. Непомерно длинную шею дворецкого окружал накрахмаленный воротничок, плотно стянутый черным галстуком бабочкой. Его фрак всегда идеально чистый и выглаженный казался только что сошедшим с витрины дорогого магазина для прислуги. Туфли сорок пятого размера могли служить запасным зеркальцем для опоздавших на прием дам и их кавалеров. Лакированная поверхность отражала свет электрических ламп. Если бы кто-нибудь смог нагнуться и попытаться разглядеть особенную технику шнуровки, коей обычно, могут похвалиться шотландцы, он смог бы без труда увидеть свое отражение на носках лакированных туфлей. Джон имел худощавое, я бы даже сказал, субтильное телосложение. Длинные руки почти доставали до колен, а ладони дворецкого были настолько большими, что он, при желании мог спокойно обхватить голову любого взрослого мужчины. Узкие плечи, закованные в кандалы старомодного фрака, имели странную покатую форму, отчего Джон был вынужден подкладывать поролоновые подплечники, вышедшие из моды много лет назад. Стрелки на его брюках всегда казались эталоном прямой линии, нарушить которую мог только краткий курс Неэвклидовой геометрии, прослушанный где-нибудь в Принстоне. Я намеренно нарочито долго описывал фигуру и туалет дворецкого, чтобы постепенно перейти к его внешности. А внешность Джона была куда ярче его одежды и всего остального. Огромный длинный нос, слегка вздернутый на самом кончике, мог свидетельствовать о переливающейся через край гордости за собственное место, какой наделены все слуги в благородных, или претендующих на их место домах. Глаза мужчины всегда полузакрыты. Его рост позволял ему держать их в таком положении постоянно. Любой посетитель, пришедший в особняк, всегда был до нитки исследован цепким и опытным взглядом дворецкого. Губы Джона представляли собой две тонкие бесцветные полоски, служившие шатким основанием для его знаменитого носа. Эти полоски редко улыбались, и еще реже удивлялись. Две впалые бледные щеки разделяли лицо Джона на две части. Ах да, на носу мужчины приютилась большая коричневая родинка. В ее самом центре рос толстый, лихо закрученный вверх жирный волос. Джон, безусловно, знал и догадывался об этом существенном недостатке, но слишком консервативный характер дворецкого не позволял вносить какие-либо существенные изменения в конструкцию лица без соответствующего согласования со своим собственным Я. Уши слуги были настолько большими, что его мочки могли совершенно свободно достать до стоячего воротничка рубашки. Острый кадык на длинной шее поднимался то вверх, то вниз, в тот момент, когда дворецкий собирался что-то спросить или ответить. И вот только тогда его рот открывался, и на свет божий выпадали спокойные, тихие слова, которые можно было ожидать от талантливого психотерапевта, или философа, но никак от простого дворецкого. Джон был женат на скромной тихой женщине. Она была в два раза моложе мужа. Жену дворецкого звали миссис Дороти Смит. Семья Смит третье поколение работала в доме Лоуренсов. Дед Джона— Оливер Смит верой и правдой служил в особняке. Он прожил долгую, но не совсем счастливую жизнь. Через три года, когда его наняли слугой, страшная эпидемия гриппа случилась в городке, и мистер Оливер Смит подхватил эту неприятную болячку, которая свалила его в постель на долгих три недели. А после выздоровления выяснилось, что грипп дал осложнение на слух. А еще через полгода Оливер окончательно оглох. Но мистер Джейкоб Лоурнес— тогдашний хозяин фамильного особняка сжалился над бедным слугой и не выставил его на улицу, как тогда поступали многие хозяева по отношению к своим преданным работникам. Оливер страшно обрадовался этой новости и старался как мог ублажить своего покровителя и, как он сам любил говаривать:    Ангела-хранителя. Но от глухого слуги проку как от трехногой лошади. Оливер все время торчал у кабинета мистера Лоуренса, чтобы невзначай не пропустить звона серебряного колокольчика, который стоял на столе у хозяина дома. Бедняга Оливер не услышал бы этот сигнал, если бы даже вместо колокольчика к его уху приставили колокол с баптистской церкви святого Варфоломея и стали в него со всей силы трезвонить. Но слуга надеялся, что ему все-таки еще доступны некие звуковые сигналы, поступающие из внешнего мира, что, впрочем, часто становилось причиной курьезных, или пикантных ситуаций, в которые без конца попадал Оливер Смит. Однажды, слуге почудилось, что он слышит звон колокольчика: он вбежал в кабинет господина Лоуренса, где застал хозяина дома в совершенно непристойной обстановке: молодая горничная —Луиза— устроилась на коленях у хозяина дома, весело хихикая, и теребя старика за три единственных сохранившихся на голове волоса. При этом ее правая нога вела себя просто вызывающе: она почти взгромоздилась на тщедушное плечо пожилого джентльмена, чем вызывала неописуемый восторг со стороны хозяина кабинета. Но и после этого случая Оливер остался служить в доме. Мистер Лоуренс строго-настрого приказал излишне услужливому «глухарю», как за глаза величали Оливера Смита между собой домочадцы, появляться поблизости от кабинета. Через два года Оливер женился на скромной вдове, бывшего морского офицера, который долгое время провел в восточной Индии и Новой Зеландии. И вот когда наступил долгожданный момент возвращения мужа в родной город, кстати, успевшего накопить приличное состояние и перевести все деньги на счет жены, он был зарезан местным пьянчугой на пристани у вонючей забегаловки из-за трех долларов. Правда убийца, к слову сказать, так и не успел их пропить — был схвачен полицией, а через три дня повешен у городской ратуши за пиратство и разбой в акватории Севастополя. Вдова — Мадлен Кроуфорд не долго горевала, а чего ей было собственно горевать, когда собственный муженек годами пропадал черт знает где, и навещал ее лишь наездами, а потом снова уходил в плаванье. И тут вдову засватали за нашего дворецкого Оливера Смита. Мадлен сначала и слышать не хотела о нем, но потом хорошенько поразмыслила, взвесила, так сказать все за и против, взглянув на себя в зеркало, безропотно согласилась.

История безвременной кончины, или загадочного исчезновения господина Ричарда Кроуфорда, эсквайра.

Господин Кроуфорд сошел на пристань родного города, около шести часов пополудни. Трап, который кинул пьяный матрос, весь провонялся рыбой, и был сплошь покрыт серебристой чешуей, усеянной зелеными мухами. Эти твари считали грязный кусок старой доски своей неделимой собственностью. Они пометили ее сотней тысяч грязных меток. На последней перекладине, отделявшей сапог морского офицера Ричарда Кроуфорда от земли, он неожиданно поскользнулся и чуть не свалился в вонючую воду, которая большим маслянистым пятном растеклась по поверхности у пристани. Это была плохая примета для моряка — не жди на суше счастья, или жена принесет в подоле ублюдка. Но сэр Кроуфорд был прагматичным и не верящим в бога человеком. Он был высокого роста, статный, с благородной осанкой. Мужественное видавшее виды лицо морского офицера, обрамленное длинными волнистыми волосами, было слишком красивым даже для мужчины его профессии. В больших, черных, как угли глазах всегда горел странный огонь, который может вспыхивать исключительно у людей, лицом к лицу встречавшихся со смертельной опасностью, и с честью выходивших из самых сложных жизненных перипетий. Черная борода сэра Кроуфорда была его гордостью и предметом зависти офицеров и матросов, знавших его не один год. Под темно-зеленым камзолом, просторными штанами и не слишком опрятной рубашкой (в последние дни судно попало в такую передрягу у Черного мыса, что капитан Роберт Брэдшоу стал молиться всем святым, а потом и чертям вкупе, чтобы они оставили «Филадельфию» — так называлось судно, на котором Ричард Кроуфорд возвращался в родной город, в покое) скрывалось загорелое мускулистое тело настоящего атлета.

У пристани было довольно оживленно: хитрые перекупщики с пропитыми рожами тихо обменивались последними новостями, с нескрываемым любопытством поглядывая на жирный бок "Филадельфии», только что причалившей к склизкому, покрытому толстым слоем водорослей, темно-фиолетовых мидий каменному основанию пирса. Из этой разношерстной толпы выделялся один странный господин. Его косматая голова на целых два фута возвышалась над дюжиной таких же вшивых голов. Великан носил прозвище Голиаф. Это было единственное правильное имя для такого человека, хотя в семье его звали просто— папа Дэйв. Папа Дэйв слыл непререкаемым авторитетом среди портовой шпаны, карманников, проституток, беспризорников, мошенников, беглых рабов, тайных шпионов, продавцов опиума, алкоголиков, китайцев, негров, ирландцев, в общем всех, кто так, или иначе забредал в мрачные закоулки города, тесно связанные с преступным миром портовых доков. Папа Дэйв сегодня был не в настроении. То ли жена приготовила ему утром несвежий завтрак, то ли бекон отдавал как всегда сырой рыбой, то ли кофе пахло дешевой парфюмерией, от чего папа Дэйв всегда морщился и бросал на жену вопросительно-негодующие взгляды. За окном надрывно кричал молочник, позвякивая алюминиевыми бидонами, ребятишки принялись гонять дворовых котов, осмелившихся бросить вызов их недавно отстроенному военному форту, который они с таким трудом сооружали из старых ящиков, картонных коробок, стульев, останков старого комода, старых автомобильных покрышек. Кирпичами им служили вязанки старых журналов, перетянутых толстыми тесемками, продолговатые пластиковые поддоны, много лет служившие кошачьими туалетами и впитавшими в себя «аромат» нескольких поколений домашних питомцев, большая часть из которых покоилась с миром на кладбище домашних животных, под симпатичными и аккуратными могилками, коим могли позавидовать немногочисленные известные люди города.

Папа Дэйв первым заметил красавца офицера Ричарда Кроуфорда. Голиафу всегда претили люди, казавшиеся ему неприлично красивыми. Может это было вызвано огромной заячьей губой, которая уродливо разрезала лицо Папаши Дэйва пополам, а может деформированным черепом, результатом работы пьяной в якорь акушерки, или огромным страшным носом, съехавшим в сторону из-за заячьей шубы, но при этом, занимавшим почетное место меж маленьких глаз, зрачки которых находились в постоянном бесконечном движении. И вот эти самые глазки «схватили» офицера, чтобы уже никогда не упускать. Папа Дэйв тут же отпустил какого-то хромого беднягу, по мнению Голиафа задолжавшему ему ничтожную сумму денег. Должник тут же ретировался, потирая красную от железной хватки гиганта шею. Папаша Дэйв потерял всякий интерес к перекупщикам, а те, в свою очередь, заметив резкую перемену в настроении местного пугала, принялись снова ругаться с рыбаками, разложившими в своих больших корзинах утренний улов. Офицер Кроуфорд, давший себе слово обязательно промочить горло в портовой таверне, уверенным шагом направлялся к ее дверям. Это была традиция, которой офицер следовал на протяжении нескольких лет службы на флоте. Перед отправкой в плавание и после возвращения, он обязательно посещал таверну, выпивая пинту черного хмельного ирландского пива. Три серебряных доллара, лежавшие в кармане Кроуфорда были подарком его любимой жене Мадлен, которую он любил всей душой и сердцем. Остальные деньги, как мы знаем, офицер заранее переводил на ее имя, дабы не смущать команду изрядной суммой наличности. Офицер уже было взялся за бронзовую ручку двери кабака, как почувствовал острую боль в спине. Он обернулся и увидел огромного урода, стоявшего позади него с окровавленным ножом в руках. Папаша Дэйв, а это был именно он, тем временем сунул свою лапищу в карман брюк офицера Кроуфорда и вынул те самые три серебряных доллара, которые тут же перекочевали в его карман. Пока офицер был еще жив, Голиаф на всякий случай еще трижды воткнул свой нож ему в грудь и живот, и бедняга испустил дух. Вот так трагически оборвалась жизнь офицера Кроуфорда, унесшего с собой в могилу тайну одного странного острова, где он очутился волею судьбы и контракта с Ост-Индской компанией.

За год до своей смерти у дверей грязной таверны, офицер Ричард Кроуфорд стоял на палубе торгового судна «Мэйфлауэр», держащего курс из Бомбея в Сидней. Это был обычный рейс, связанный с перевозкой пряностей. Трюм корабля был битком набит мешками с красным и черным перцем, корицей и тмином, гвоздикой и сандалом. Несмотря на жару, Кроуфорд был одет в просторные штаны из легкого бомбейского шелка, белоснежную рубашку с широкими рукавами, поверх он всегда носил темно-зеленую жилетку. Длинные волнистые волосы покрывала белоснежная шляпа. Высокие сапоги до колен, всегда начищенные до блеска, отражали серебряными бляшками солнечные лучи. Не одно сердце бомбейских красоток разбила черная борода и пронзительный взгляд красавца Кроуфорда. Но он оставался верен своей любимой и единственной жене красавице Мадлен.

Соленый ветер трепал кудри мужчины, а он напряженно всматривался в даль. По словам капитана они должны были уже давно обогнуть мыс Соленый, но его очертания все никак не появлялись. Около двух часов дня наконец показалась земля. Ричард первым заметил тонкую тёмную полоску, расплывшуюся в синеве океана. Капитан вышел на мостик, он взял подзорную трубу и всмотрелся в даль. Кроуфорд отчетливо услышал грубое морское ругательство, которое вырвалось из уст старого морского волка. Но Ричард и сам понял, что этот кусок земли никак не мог быть мысом…. Жара плавила корабельные снасти с такой остервенелой силой, что они вот-вот могли слиться в воду. Шхуна бросила якорь у острова. Лазурная вода отражала все цвета радуги, переливаясь и искрясь под палящими лучами солнца. Капитан приказал спустить шлюпку. Ричард Кроуфорд вызвался первым ступить на неизвестный доселе остров. Карта упрямо твердила, что ближайший участок земли, который может появиться перед глазами команды "Мэйфлауэра"— это острова Бенджамина Кука. В шлюпке сидело три матроса и помощник капитана. Ричард, на всякий случай вооружившийся револьвером и мачете, сидел на корме. Офицер Кроуфорд обратил внимание на идеальную тишину, которая опустилась в тот момент на этот кусочек океана. Помимо тишины его интерес вызвала совершенно странная акустика, непривычная и нереальная. Ричард уже имел дело с подобными звуками и игрой эха. Это было в театре в Мадрасе, куда он забрел два года назад. Гулкое эхо разносило голоса актеров, отражаясь от деревянных стен, грязного потолка и нескольких десятков стульев, расставленных в идиотском хаотическом порядке.

Когда моряки принялись грести, звук, издаваемый их веслами о воду напомнил офицеру то самое эхо, которое он слышал в театре. Будто не было открытого океана за бортом шлюпки, не стоял на якоре красавец "Мэйфлауэр", не шелестел прибой, поглаживая своими зелеными волнами белоснежный песок неведомого острова. Ричард несколько раз "продул" уши, как он часто делал это во время сильного шторма, чтобы избежать наступления морской болезни. Но ощущение нахождения в какой-то дорогой и совершенно бессмысленной своими размерами декорации не покидало господина Кроуфорда ни на секунду. Каждый всплеск весел, каждый вздох матроса и бранное слово помощника капитана, оставалось в нескольких метрах от Ричарда, и снова возвращалось в его мозг. Офицер был уже готов поверить, что все происходящее сейчас с ним — обычный сон, готовый унести своего хозяина в далекие земли, где среди бесконечных лавандовых полей, усеянных белой галькой дорожек, ионических колонн и античных храмов, у алтарей которых до сих пор горит огонь, пахнут благовония, а по большим праздникам умудренные сакральными знаниями жрецы, приносят в жертву очередного быка, или золоторунного барана. Когда нос шлюпки уперся в песок прибрежной полосы, в голове Кроуфорда раздался звук хрустящего январского снега на окраине Бостона. Матросы, видимо, тоже почувствовали сильный диссонанс между звуками, которые они слышали и той реальности, в которой они привыкли существовать повседневно. Но отсутствие хоть какой-то доли пытливого ума позволяло природе продолжать бессовестно обманывать их.

Когда Ричард прыгнул в воду, он почувствовал, как прибрежный песок моментально стал засасывать его. Офицер с большим трудом переставлял ноги, чтобы избежать участи быть проглоченным зыбучей трясиной таинственного острова. Помощник капитана предложил разделиться на две группы — одна пойдет на восток, а другая соответственно — на запад. Офицер Кроуфорд кивнул в знак согласия — это было единственное правильное решение в подобной ситуации. Вместе с Ричардом отправился высокий гнусавый матрос со странной фамилией Боб Ко. Он был одет в темно-зеленый камзол с золотыми обшивками пуговиц, отложным воротником, так же расшитый золотой ниткой. Кожаная, видавшая виды, треуголка роняла тень на половину лица мужчины. Пот градом катился по лбу, вискам, затылку, впитываясь в грязный платок, повязанный поверх жилистой шеи матроса. В правой руке Боб Ко держал револьвер, готовый выстрелить в любой подходящий момент. Матрос прихрамывал на левую ногу — большой мозоль на пятке, который Боб совсем забросил лечить, загноился и источал такую вонь, что Ричард Кроуфорд, шедший немного позади, сначала изо всех сил зажимал свой большой нос, чтобы хоть как-то заглушить отвратительные гнилостные флюиды, расползающиеся по всей прибрежной полосе незнакомого острова. Зубы матроса практически прекратили свое существование несколько лет назад — большая часть из них представляла кривые ряды черных пеньков. Когда Боб улыбался, от него шарахались даже лошади у портовых таверн. Офицер Кроуфорд недолюбливал этого грязного, вечно страдающего от венерических заболеваний матроса. В каждом порту, куда причаливала «Филадельфия», Боб, сходя по трапу на сушу, тут же попадал в цепкие лапы портовых шлюх, которые за его же кровно заработанные деньги, одаривали беднягу целым букетом самых экзотических заболеваний, посвящённых любвеобильной античной богине Венере. Много позже, после бурных ночей, блужданий по грязным комнатам публичных домов, с их клопами, вшами и тараканами Бомбея, Мадраса, Сянгана, Стамбула и Афин, бедняга Боб тратил остаток своих денег на шарлатанов, посмевших именоваться лекарями. А те, в свою очередь, с упоением выписывали самые невероятные рецепты, большая часть которых была замешана на смеси сурьмы и ртути, от чего матрос страдал ничуть не меньше, чем от язв, фурункулов и гниющих гениталий.

Ричард несколько раз пытался вразумить Боба, но тот лишь усмехался беззубым ртом, тыча грязным пальцем в засаленные страницы священного писания, которое он, несмотря на природную тупость и совершенную глупость, знал практически наизусть. В конце концов Кроуфорд оставил это неблагодарное дело, вспомнив пословицу о свиньях и бисере.

Справа шуршал бирюзовый прибой, слева зеленела ровная гладь тропических кустов, пальм и диковинных цветов. Жирная листва отливала восковым цветом неестественных, фантастических красок, где желтый оттенок мог совершенно свободно вступать в «связь» с лиловым и фиолетовым, красным, синим, розовым и «глупым» коричневым, черным и зеленым цветами. Песок под ногами совершенно не приставал к обуви. Ричарду казалось, что он словно избегает трогать подошвы его сапог, как сторонится мусульманин касаться запрещенной Кораном свинины, или вина, как добропорядочный христианин воздерживается в святой пост от употребления мяса и животной пищи. Пока они шли по берегу, офицер Кроуфорд не увидел на своих ботфортах ни одной песчинки, ни ракушки, ни нитки зеленых водорослей! Тоже самое касалось цветов и растений: как только Ричард протягивал руку, чтобы ухватиться за ветку, толстый лист, покрытый восковой, слезливой субстанцией, «убегал» от мужчины, не давая до себя дотронуться. Наконец, Кроуфорду надоела эта игра в кошки-мышки, он посмотрел по сторонам и резко свернул вглубь острова. Не обращая внимания на причитания со стороны матроса Боба Ко, Ричард ускорил шаг. Тропинка образовалась сама собой: кусты расступались в разные стороны, пропуская вперед незадачливых путешественников. Офицер заметил, что вокруг стояла гробовая тишина: не было слышно ни пения тропических птиц, какие в больших количествах селятся на подобного рода островах и атоллах, не слышал он и странных звуков, которые издают бабуины в период брачных игр, ни стрекота цикад, ни хрюканья диких свиней. Небо голубой тарелкой накрыло остров, равнодушно глядя на странное творение в центральной части Индийского океана. Матрос едва поспевал за Ричардом, сыпля проклятиями как из рога изобилия. Ему не нравился этот остров, ему не нравилась тишина, преследовавшая путников по пятам, он ненавидел эту уродскую, по его мнению, красоту, от которой хотелось бежать куда глаза глядят. Наконец, Ричард замедлил шаг, а потом и вовсе остановился. Матрос чуть было не уткнулся своим мягким от прогрессирующего сифилиса носом в широкую спину Кроуфорда. Картина, представшая перед мужчинами, выпадала из рамок обыденной реальности их собственного восприятия объективного мира. Безусловно, каждый для начала протер глаза, затем Бо повернулся и бросил полный недоумения и страха взгляд на Ричарда. Кроуфорд, в свою очередь, сделал тоже самое, хотя его всегда отличало умение держать себя в руках, независимо от сложившейся ситуации. На какое-то мгновение офицеру показалось, что ЭТО только что появилось из ниоткуда. Ведь Ричард шел впереди матроса, и ему первому удалось увидеть, как из воздуха, из жаркого марева сложилось НЕЧТО. Велика сила твоя господи, велики творения твои. Прямо на Ричарда смотрел кусок площади Южного Бостонского железнодорожного вокзала! Он видел серые колонны, облицованные мрамором, огромные витражные окна, в которых виднелся горящий свет! В центре фрагмента здания, на самой его вершине, белел внушительного размера круг самых больших привокзальных часов в Массачусетсе. Через мгновение, которое показалось офицеру Кроуфорду целой вечностью, часы вдруг зазвонили! Матрос Ко от испуга бухнулся на колени, закрыв голову руками и вереща от ужаса. Ричард— напротив, продолжал стоять как истукан, вздрагивая от каждого удара курантов. Из дверей выходили люди, спеша по своим делам: кто-то ловил такси, кто-то бежал к звенящему неподалеку колокольчику, темно-зеленого с желтой полосой на боку трамвая, были и те, кто просто стоял и глазел по сторонам точно так же, как это сейчас делали Ричард и Боб. Офицер даже уловил своим длинным носом смрад выхлопных газов автомобилей, он смог выделить из этого букета чудесные флюиды шикарных женских духов, аромат дорогой сигары, запах асфальта, уставшего от Бостонской июльской жары. Ричард видел как легкий ветерок перетаскивает с места на место старую Бостонскую газету. Не долго думая, сэр Кроуфорд схватил газету и преподнес ее к глазам. Ричард понимал, что сейчас матрос начнет задавать кучу сложных для восприятия человека вопросов и с нетерпением ждать таких же быстрых, правдивых и слаженных ответов. Дата на газете была недвусмысленна и резала по живому своей беспощадной правдой — 23 мая 1924 год. Ричард понимал, что все, что он видит в этот момент еще не родилось. Еще нет ни автомобилей, ни гигантских витражных окон, ни больших часов, ни газеты, которую офицер сейчас держит в руках. Нет, черт побери, самого Южного Бостонского железнодорожного вокзала! Их еще не придумали инженеры, архитекторы, изобретатели, писатели и журналисты. Наконец вой Боба Ко прекратился. Матрос встал с колен и в ужасе, не переставая вопить, как рожающая девка, убежал в подозрительную зелень джунглей странного острова. Ричард остался один на один со своим твердым ощущением, что он медленно, но бесповоротно сходит с ума. Офицер сделал несколько глубоких вдохов и заново продул уши, как он уже делал в лодке по дороге на остров. Его толкнул плечом какой-то джентльмен, в спешке не заметив рослого красавца в старомодной одежде. Тут же Ричард Кроуфорд чуть не попал под колеса автомобиля. Лишь резкий звук клаксона и ругань водителя заставили моряка отойти в сторону. Ричард заметил симпатичное лицо молодого человека, сидящего за баранкой. У него были чувствительные губы, прямой нос и высокий лоб, обрамленный темными вьющимися волосами. Кроуфорд мог бы сразу и без оглядки влюбиться в этого настоящего Аполлона и бежать за ним следом хоть на край земли, но он вспомнил о своей красавице-жене и тут же твердой рукой отогнал эти крамольные мысли прочь из своей головы. Ричард был не из породы людей, которые к своему стыду, бросают начатое дело на полпути. Нет, напротив, мужчина имел твердый характер и суровый морской нрав, не позволяющий обстоятельствам вмешиваться в его жизнь. Офицер Кроуфорд сам управлял обстоятельствами, он лично принимал решение, нисколько не полагаясь на христианские ценности, о которых вечно бубнил один из его матросов, переквалифицировавшись из пирата в святого отца. Хотя, по правде говоря, тот матрос не мог читать, а вместо библии он всегда держал под рукой потрепанный томик известного индийского черного мага и язычника Раджа Чандри «История совокуплений человека и животных», которую безграмотному матросу продали в Бомбее за баснословные деньги, выдав второсортную книжонку за первое европейское издание священного писания.

Сцена 2. По следу Гильома де Лотенбрю.

Пасмурное утро 12 ноября 1630 года возвестило о себе густым туманом, который разлился по проселочным дорогам Прованса, огибая лесные чащи и проникая в каждую клеточку одиноких крестьян, решивших спозаранку выгнать свой уставший скот на дымящиеся поля. Старый монах прихода Святой Женевьевы, в потрепанной рясе и с пустой бутылкой молодого вина в руках, мирно спал под столетним дубом, оповещая округу богатырским храпом, о том, что это святое место занято, и нечего праздным бездельникам и искателям приключений на свои грязные панталоны, беспокоить столь достопочтенное духовное лицо. Монаха звали просто и обыденно для той поры и части прекрасной Франции— брат Жак. Еще вчера хозяин харчевни «Красный горностай» тучный и краснощекий мэтр Банифе был готов вышвырнуть монаха прочь, если бы за него не заступился молодой дворянин в дорогом камзоле, сшитым, по-видимому, у лучшего портного Парижа, и добротной шпагой на золотой перевязи. Он заплатил за кролика, пожаренного в сметане и луковом соусе, пару перепелов с чесноком и виноградом, четверть поросенка с кашей и луком, и добрую бочку красного мозельского вина.
Дворянин представился брату Жаку. Его звали граф Гильом де Лотенбрю. Отец Гильома — граф Гуго де Лотенбрю был представлен ко двору в 21 год, и верой и правдой служил королю Франции ровно до того дня, пока оспа не свалила его в Лионе. Граф тихонько подсел к почти бесчувственному брату Жаку и поставил свою глиняную кружку, доверху наполненную вином, рядом с почти пустой тарелкой монаха.

— Клянусь Святой Изольдой, я вижу ангела, — промурлыкал святой отец, поднимая свое лицо из тарелки.

Вся правая часть его изрядно потрепанной физиономии была облеплена горохом, кусочками лука, чеснока и фасоли. По правой щеке медленно стекал липкий соус.

— Ты не прав, святой отец, — вкрадчивым голосом промолвил граф, — Мне далеко до святого, и мои молитвы вряд ли услышит тот, во имя которого ты не соблюдаешь этот пост.

Молодой граф с нескрываемым чувством презрения обвел взглядом стол монаха, от чего тот немного смутился и даже негромко отрыгнул в рукав своей вонючей рясы.

— Если грешник вроде тебя раскаялся перед лицом господа, он заслуживает прощения, сын мой, — жирный рот отца Жака выражал полное непонимание монолога графа.

— Я не считаю себя грешником, отец Жак, — граф достал из кармана мобильный телефон и посмотрел на время.

Его лицо слегка изменилось. Мертвенно-бледная кожа окрасилась слабым румянцем.

— Сейчас нет времени предаваться схоластике, друг мой, — сквозь зубы прошептал граф. — Мне нужна всего лишь твоя жирная оболочка.

Отец Жак попытался встать из-за стола, но его грузное тело тут же упало под лавку, на которой он только что гордо восседал. Граф Гильом де Лотенбрю склонился над тушей и стал быстро-быстро облизывать щетинистые щеки монаха. Потом он засунул палец в то место, которое называют глазницей и через мгновение, слизывал остатки глаза, которые остались на длинном, чёрном ногте. Двое мальчиков, игравших в планшет у стойки, с любопытством посмотрели в его сторону, но через мгновение, вновь сосредоточились на увлекательной игре. Монах перестал дышать. Граф не без труда выволок брата Жака на улицу и уложил рядом с поилкой для лошадей. Затем он раздел его донага, привязал к своему коню и, ударив кнутом, пустил коня галопом в черную дыру ночи.

Утром старый монах прихода Святой Женевьевы спал под столетним дубом, обхватив бутылку молодого вина. Прямо за его спиной возвышался высокий, неприступный донжон замка Шотаден, спрятанный среди столетних каштанов и кленов. Монах очнулся от странного сна и, напевая пошлую песенку про пастуха и молодую пастушку, направился в сторону замка. Он хотел лицом к лицу встретиться со своим заклятым врагом — графом Луи де Морильяком — человеком, который отобрал у Гильома его возлюбленную Аннет, уничтожил его фамильные владения в Лотарингии и убившим на дуэли младшего брата Луи, которому не исполнилось и семнадцати лет. Гильом, обуреваемый жаждой мести, достал свой верный "Парабеллум" и, передернув затвор, поспешил к замку Шотаден. Через пару сотен метров справа от проселочной дороги он увидел высокое дерево. На сучке болталось двое висельников, скорее всего разбойников, или воров. Тела уже почти разложились, но согласно последнего указа короля, преступники должны были висеть не менее трех месяцев. Осенив, как это требовала его легенда, себя крестным знамением, Гильом свернул к замку.

Граф Луи де Морильяк (он же — Человек без лица) проснулся от странного ощущения, что за ним кто-то наблюдает. Он посмотрел на часы — три часа ночи. Хотелось пить. Граф встал с кровати и, сунув холодные ноги в потертые тапочки, побрел на кухню. Открыв холодильник, он минуту тупо смотрел внутрь на синий огонек, потом взял бутылку минералки и сделал несколько жадных глотков. Почувствовав себя лучше, Луи подошел к окну. Красные кремлевские звезды яркими всполохами светились в темноте ночи. Одинокий светофор у Александровского сада все еще находился в тестовом режиме. Граф размял затекшую во время сна спину, и достал из шкафа портативную мелкокалиберную винтовку. Привычным движением передернул затвор и с треском открыл окно. Свежий воздух мощной волной окатил его с ног до головы. Открыв указательным пальцем пластмассовую заглушку оптического прицела, Луи привычным движением приложил прицел к правому глазу. Ничего интересного. Обычно он стрелял по воронам и голубям, мирно спавшим на ветках деревьев Александровского сада. Иногда попадались медведи-шатуны, которые своим ревом будили всю округу. Но это было крайне редко. Однажды он подстрелил самца велоцираптора. Тварь пыталась проникнуть в мавзолей и поживиться старой мертвечиной. Тогда граф чувствовал себя настоящим героем-охотником американских прерий. На следующее утро его лучший друг Анри (помощник Человека без лица) подарил ему ковбойскую шляпу едко-малинового цвета, которую Луи не снимал даже на работе. Вдруг из-за каштана показался чей-то темный силуэт. Человек словно крался, стараясь оставаться незамеченным. Граф внимательно следил за ним. Когда человек подошел к кремлевской стене и попытался забраться на нее, Луи выстрелил.

Гильом потрогал шершавую стену замка Шотаден, усыпанную изумрудным мхом. Когда он попытался поставить правую ногу на уступ, что-то больно ужалило его в шею. Граф вскрикнул и попытался вытереть шею. Правая рука окрасилась в алый цвет. Теплая кровь текла не переставая. Что это такое? Почему так больно? Гильом присел на траву. Силы покидали его с каждой минутой. Он вздохнул и потерял сознание.

Гильом открыл глаза. Комната, в где он лежал, была маленькой и очень темной. Окна зашторены плотными занавесками, на небольшом столике стоял хрустальный графин с водой, медный таз, подсвечник с двумя свечами, ваза с фруктами и несколько книг, на стене темнело большое распятие. Граф попытался встать, но острая боль в одно мгновение вновь уложила его в постель. Шея ужасно ныла, кто-то заботливо обвязал ее какой-то белой тряпкой, сквозь которую еще сочилась кровь.

Выстрелив из ружья, Человек без лица с удовольствием понюхал ствол. Он любил запах пороховых газов. Граф вернулся в спальню, и теперь уже ничего не мешало ему уснуть сладким сном младенца. Малиновая ковбойская шляпа дремала рядом на тумбочке возле светильника. Вдруг Луи почувствовал, как ему трудно поворачивать шею. Правой рукой граф потрогал ее. Больно. Луи медленно встал и подошел к зеркалу. То, что мужчина увидел в отражении, заставило его вскрикнуть: из зеркала на него смотрело пустое лицо! Шея была перевязана грязной тряпкой. Он был толст и безобразен, в грязной монашеской рясе. Деревянный крест лежал на большом животе и тоже был не совсем чистым.

В стекло что-то глухо ударилось. Гильом приподнялся и, дотянувшись до портьеры, откинул ее. За окном на ветру колыхался огромный человеческий глаз на кривых длинных ножках. Граф успел даже разглядеть тонкие сетки кровеносных сосудов, рассекавших глазное яблоко. За окном толпилась целая орда глаз. Они почти не двигались и все до одного в упор смотрели на потерявшего дар речи Гильома.
Ужас обуял графа. Шея стала болеть пуще прежнего. Слабая пульсация внутри заставила Гильома начать распутывать повязку. Наконец бинт упал на пол и граф снова подошел к зеркалу, которое висело на стене в тяжелой деревянной рамке.

— Дьявол! — воскликнул он.

В отражении он не увидел своего привычного пустого лица. На него смотрели бесцветные глаза человека с редкими, светло-соломенными волосами на голове. Тонкие с кривизной губы выражали презрение и недоумение одновременно. Из раны торчала какая-то тонкая нить. Луи потянул за нее. Было немного щекотно, но приятно. Вдруг граф обратил внимание, что чем больше он тянул, тем меньше становились его уши. Еще мгновение, и уши исчезли совсем, а потом появились на конце нити, которая, наконец, вышла из раны. Кровь почти не текла. Последним, что граф Луи де Морильяк вытянул за эту странную веревочку, стали его собственные мозги в какой-то зеленоватой слизи. Он аккуратно сложил все в медный таз, стоявший на столе. Ужасно воняло гнилью и порохом. Луи открыл дверь и увидел небольшую лестницу, ведущую вниз. Скрипя ступеньками, он спустился вниз. В небольшой столовой сидели трое престранных субъектов. Они играли в шахматы. Граф первый раз в жизни видел такие шахматы: доска разделялась на три поля — черное, белое и красное. Теперь можно было играть втроем в эту древнюю игру. Первый игрок был похож на маленькую собачку. Огромные глаза пса постоянно слезились, и он то и дело облизывал их языком. Второй игрок — вислоухий карась — именно так его назвал в своих мыслях граф. Существо представляло собой нечто среднее между огромным карасем с ушами сеттера. Третьего игрока граф окрестил — тыквой. У нее были большие глаза, огромный рот весь в алой помаде. Игра была в самом разгаре, когда Луи спустился вниз. Карась о чем-то оживленно спорил с собачкой, а тыква— то и дело крестилась и старалась повесить на себя седую бороду и митру.

— Нет, вы скажите, монсеньор! — возмущался карась.— Где это видано, чтобы конь ходил буквой "Г"!?А!?

Тыква достала Псалтырь и, открыв его на 131 странице, вознесла свои грустные глаза в потолок, но ничего не ответила.

— А как, по-вашему, господин карась, должен ходить конь? — возмущалась собачка, жестикулируя правой лапкой. — Какой буквой?

— Да всем известно, что конь должен ходить буквой "Овес"!
— Помилуйте, почтеннейший, — собачка подскочила на пуфике, недовольно фыркнув. — Почему буквой "овес"? Ведь даже буквы такой нет!

— А вы, господин, Косолапый, не догадываетесь?

Псина выразительно замотала головой.

— Да потому что буква "овес" гораздо ближе к коню, чем ваше буква "Г"! Ну при чем тут конь и "Г"!? Помилуйте, овес — куда ближе — спросите у любого коня.

— Может, вы и коня такого знаете? — господин Косолапый прищурил свои мокрые глазки. — Может, у вас есть на примете похожий, конь, который может играть в шахматы, сударь?

— А то как же! — карась мотнул усищами.

В дверь кто-то постучал.

— У меня есть три знакомых коня: один белый, другой вороной, а третий — Россинант. Стоп, нет, Буцефал!

— Открыто!— в три голоса крикнули игроки и уставились на дверь.

В проеме показалась огромная конская голова с нестриженой гривой.

— Прошу прощения, — промолвил конь. — Меня хотели о чем-то спросить?

Карась потер плавники и, сплюнув на пол, проговорил:

— А скажи-ка любезный, министр, как должен ходить конь?

— Конь должен ходить буквой "овес", или на худой конец буквой "ячмень"! Но это по моему, сугубо лошадиному мнению.

Тыква напялила на голову митру и отвернулась. Седая борода съехала влево. Псалтырь упал на пол.

— Съел!? — радостно завопил карась.

От всего виденного у графа помутился разум, но, вспомнив о том, что мозги он только что оставил в медном тазике этажом выше, дворянин подошел к игрокам и, раскрыв дореволюционную цветную карту московского метро, нашел Филевскую ветку, ткнул туда пальцем. Вся троица тут же уставилась на незваного гостя.

— Кто ты, доброе чудище? — спросила тыква, надевая на глаза пенсе.

Луи попытался найти зеркало, чтобы в очередной раз удивиться той метаморфозе, которая с ним произошла, но не найдя такового, поверил, что он чудище и старался вести себя подобающим чудищу образом. Граф до безобразия выпучил глаза, надул губы и щеки, а потом принялся ужасно шипеть.

— Первый раз вижу сумасшедшего монаха, — промолвила собачка, поворачиваясь к человеку задом.

— А он мне нравится, — сказала Тыква. — Давеча, на моем поле тыквы без кожуры пришли, так он, — Тыква ткнула в Луи иссохшим отростком.— Он их посадил, на грядку к сеньору помидору.

— Тоже мне, подвиг, — возмутился карась. — С такими подвигами он далеко не пойдет, это я вам говорю.

— И все же ты не прав, — сказала Тыква. — Я бы ему палец в рот не положила!

— Да у тебя и пальцев отроду не было!— собачка вновь вернулась в общество.

Граф без церемоний сел за стол, продолжая шипеть и изображать из себя черт знает кого.

— Кстати, господа, — сказал Луи, перестав делать большие глаза. — Я потерялся, не могли бы вы мне помочь отыскать дорогу на Красную площадь?

Вся троица отчаянно заржала.

— Какую площадь? — хохотал Карась, подергивая длинными ушами. — Красную? А почему не желтую?

— Или зеленую?— вторила собачонка, виляя обрубком хвоста.

— Или коричневую? — ржала Тыква.

Граф даже обиделся. Они не слышали о красной площади! Тыква подпрыгнула за столом, и ее борода окончательно упала на грязный пол, обнажив по бокам, завитки усиков справа и слева от больших ушей.

— Может вы и про Александровский сад ничего не слышали?

В голосе монаха было столько горечи и обиды, что хватило бы огорчить луковый суп самой мадам Дувар, знаменитой фаворитки кардинала де Ришелье, под личиной которой, согласно записям из дневника маркиза Жофруа, скрывался известный на весь Париж дуэлянт и задира, предмет воздыхания всех без исключения девиц и жен, знаменитый писатель и потрошитель критиков — господин ДЖОН СОЛБЕРИ.

Замок Шотаден утопал в тени кленов, каштанов и столетних вязов. Жиром — водитель госпожи Аннет, был субтильным малым с повадками латентного гомосексуалиста. Он всегда одевался с иголочки и тщательно следил за своей внешностью: от ногтей до прически. Жиром возился в гараже, раскладывая по полочкам никелированные ключи, отверточки и шурупчики. Он был одет в узкие до невозможности брюки, такую же узкую рубашку с коротким рукавом и длинным воротником. Ботинки на толстой каучуковой подошве, казались просто огромными по сравнению с его субтильным туалетом. От Жирома всегда хорошо пахло. В ворота замка въехала машина — зеленый "Рено". Жиром отложил свое ежедневное занятие и с любопытством посмотрел на утреннего гостя. Из машины показался плотный мужчина с огрызком сигары во рту. Он был одет в мятый костюм, его туфли покрылись пылью, а весь вид говорил о том, что это легавый. Мужчина закрыл дверцу машины и стал оглядываться. Жиром не спешил выходить: он не любил неопрятных мужчин, и еще больше, водитель не любил полицейских. На его счастье, дверь в парадную отворилась, и на пороге показалась белокурая головка Жанны. Жанна была служанкой в замке. Это весьма любопытная особа с настороженностью смотрела на гостя.

— Мадмуазель, — сказал визитер, подходя к двери. — Разрешите представиться, комиссар Рени, из уголовного департамента шестого округа.

— Чего вам угодно, мсье? — Жанна старалась не выдавать своего волнения.

— Где я могу видеть мадам Аннет Берье?

— Она в доме.

— Доложите о моем визите, мадмуазель, пожалуйста.

— Сию минуту, мсье.

Жанна удалилась, а Рени остался стоять у порога, то и дело, вытирая пот со лба неопрятным платком. Через несколько минут Жанна вновь появилась и жестом пригласила полицейского войти.

Жиром прикрыл дверь гаража, а потом задвинул щеколду. Он опасался этого визита. В последнее время его гастрономические изыскания возбуждали массу подозрительных взглядов в сторону его гаража со стороны прислуги и хозяйки. Однажды госпожа Аннет спросила о запахах, исходящих из гаража Жирома. Он пояснил, что любит готовить и иногда его эксперименты с поварской книгой приводят к плаченому результату. Аннет спросила, что он предпочитает готовить, на что Жиром ответил — большей частью соусы и мясо. Аннет попросила Жирома угостить ее как-нибудь своей стряпней. Как-то Жиром приготовил жаркое с прованским соусом в белом вине с шампиньонами и трюфелями. Блюдо настолько понравилось госпоже Аннет, что она стала частенько заказывать еду у Жирома, чем насказано обидела семейного повара мсье Луи Габриэля. Правда чем больше она ела, тем чаще стали пропадать люди в соседней деревне. Но это уже совсем другая история...

Комиссару Рени было чуть за сорок. Он отслужил в криминальной полиции Парижа 15 лет и слыл хорошим сыщиком. Мужчина развелся три года назад. Жена — Катрин сказала, что устала жить с бесчувственной скотиной. Рени не сильно переживал. Детей у них не было, а работа заменяла ему родных, детей и все на свете. У себя в департаменте, он снискал славу дотошного легавого, который, уже если напал на след преступника — то ни за что не даст ему уйти от правосудия. Он много курил, литрами пил крепкий кофе, пил слишком много вина, иногда позволял себе появляться на службе под шафе, но это были мелкие эпизоды, на которые начальство старалось не реагировать. Рени был хорошим сыщиком. Три года детектив не снимал свой костюм, он был рабом своих вещей, которые любил и ненавидел, если кто-нибудь вмешивался в давно заведенный лично им распорядок жизни. Сегодня у комиссара было не совсем обычное дело. Вчера ему позвонил заместитель министра и лично приказал встретиться с владелицей замка Шотаден, госпожой Аннет Берье. Поручение и вправду было несколько странным — как сказал заместитель министра — скоро предстоит неофициальный визит во Францию господина Джона Солбери, духовного лидера последней русской революции. Сначала комиссар попытался протестовать — что это, дескать, дело тайной полиции и государственной секретной службы, но начальник был непоколебим. Комиссар поднялся в сопровождении служанки на третий этаж. Вокруг все дышало стариной и даже немного упадком. Картины и гобелены, оружие на стенах, рыцари в латах, огромный камин, длинный стол в сопровождении двух дюжин резных стульев — все шептало гостю о тех славных временах, когда люди дрались только лишь из-за косого взгляда, или неосторожно брошенного слова, когда воевали из-за женщин и пили столько вина, что сейчас... Впрочем, мы оказались в кабинете госпожи Аннет. Комиссар снял шляпу и грациозно взмахнул пышными перьями в сторону графини. Аннет приподнялась и склонилась перед ним в легком грациозном поклоне. Свечи слегка затрепетали от слабого дуновения ветерка. Рени, одетый в шикарный камзол, расшитый золотом и серебром, в высоких ботфортах, левой рукой сжимал эфес дамасского клинка.

— Графиня, вы несказанно прекрасны в это хмурое утро, — не поднимая головы, промолвил мужчина.

— Спасибо, милый Рени, что согласились навестить меня в дни моего траура по бедному кузену.

Тыква, собака и карась встрепенулись, словно услышали знакомое имя, но потом их физиономии вновь приобрели отрешенный вид. Тыква снова подобрала свою бороду и протерла линзы пенсне. Крякнув, Тыква продолжила:

— Это мне напоминает историю рыцаря Жака де, — Тыква поморщилась. — Дьявол, забыла его фамилию. Так вот, рыцарь Жак, или можно назвать его рыцарь Красная площадь, для более удобного понятия обозначения вещей нашего гостя. Итак, сеньор Красная площадь безмятежно жил в своем родовом замке на юге Бургундии. Он каждое утро бродил среди виноградников и зеленых рощ и сочинял стихи. Позже рыцарь увлекся старинным искусством борьбы прованских фермеров. Жак не сделал там больших успехов и его отец — граф Труа де... опять забыла фамилию, определил его в университет. В университете Жак поглощал паштеты, гусей, варенье и свиные шкварки. Этим он приглянулся начальнику тайной полиции овощей и тайной канцелярии семян — барону Мориньи. Тот пригласил молодого Жака к себе на службу, и граф стал самым молодым лейтенантом королевской гвардии по охране овощей. Для проверки качеств графа, барон отправил его в дальнюю провинцию. Но вскоре до барона дошли вести, что Жак стал торговать королевскими овощами, продавая их в большом количестве римским легионерам, заблудившимся в лесу, и сколотил себе неплохое состояние, прикупив себе старинную виллу на берегу моря. Там же он и женился на простолюдинке.

Тыква налила себе полный бокал вина и опорожнила его в мгновение ока.

— Барон приказал выгнать графа. Но тот уже успел запастись хорошими связями при дворе, тайно поставляя контрабандные фрукты и сыр к королевскому столу.

Тыква закурила кальян. Теперь ее физиономия походила на обкуренную тыкву. Луи слушал с любопытством, время от времени косясь на родинку в виде тайного знака горчицы, на своей правой щеке. Деформация не прекращалась, а напротив, усилилась.

— А что случилось с ним дальше? — поинтересовался монах.

— Да ничего, граф убил барона, потом умер король — подавился фруктом, который дал ему граф, хотя злые языки говорили, что не тем фруктом он подавился, — прыснула тыква. — И вскоре, граф, стал голубым кардиналом при дворе нового короля. Без его ведома не решался ни один вопрос. Фрукты и овощи с королевских огородов пришли в негодность. Все крестьяне умерли, города опустошила чума. Остались только мы, король, граф и ты — монах.

Граф Луи совершенного ничего не понимал. Мозг в тазу отказывался признавать реальность, в которой он очутился. Другой мозг признавал ее, но только с востока. Сгущались сумерки. Стол и приборы окрасились в желто-оранжевые цвета. В окне блеснула молодая луна.

Рени тряхнул головой. Пелена наваждения исчезала вместе с невообразимым ароматом пряностей и духов.

— С вами все в порядке? — словно из забытья раздался голос.

Рени увидел лицо мадмуазель Аннет. Она стояла в двух шагах от его кресла с бокалом белого вина в руке. По ее шершавой коже время от времени пробегала дрожь. У женщины были красивые розовые глазницы, обтянутые тонкой пленкой. Она изредка моргала, слизывая остатки влаги длинным фиолетовым языком. Вторая голова колыхалась на тонкой змеевидной шее, испещренной мелкими прожилками. Толстый живот был почти прозрачным, что можно было разглядеть остатки стряпни Жирома, плавающие в голубоватой светящейся жидкости.

— Да, все нормально, — ответил комиссар.

— Вот ваше вино, мсье, — предложила женщина, усаживаясь обратно в кресло.

Рени сделал пару глотков и прислушался к оглушительному вкусу доброго старого вина. Детектив вдруг отчетливо вспомнил, как еще вчера он пытался взобраться на стену замка Шотаден. Он вспомнил, как кто-то ранил его в шею. Комиссар даже потер правой рукой белый шрам справа, или слева. Запах мха, покрывающего восточную стену замка, вновь возник в носу.

— Чем обязана, господин комиссар, вашему визиту? — вежливо поинтересовалась женщина.

— Я прибыл к вам по поручению министра, — сходу ответил Рени.

Аннет с любопытством зашелестела вторым и четвертым ухом.
В этот момент от сквозняка отворилось большое окно в кабинете. Вдалеке громыхнул гром. Запахло дождем. Резкий порыв ветра старался сорвать всю листву с окрестных деревьев.
Вдруг, за подоконник кто-то цепко ухватился. Рени потянулся к кобуре, где лежал пистолет. Вскоре показалась светлая голова. Ветер перебирал редкие волосы.

— Не стреляйте, — попросил человек за окном. — Меня зовут граф Луи де Морильяк.

Комиссар чуть не упал со стула. Мужчина подтянулся и, перегнувшись через подоконник, с глухим звуком упал на пол. Он был очень изможден и еле дышал.

— За мной гонятся Тыква и Карась, — шептал он. — Не дайте им меня поймать, умоляю вас.

Голос человека был тихим и жалобным. Комиссар подошел к окну и изо всех сил закрыл створки. Человек на полу облегченно вздохнул. Вдруг он быстро вскочил на ноги и как ни в чем не бывало без приглашения сел напротив Аннет.

— Ну-с, какой на сегодня план? У меня от этих весел с галер все руки в мозолях!

Граф достал свой блокнот и написал какие-то несуразные каракули, которые, впрочем, сам никогда не мог разобрать.

— Сегодня охота на медведя! — крикнула Аннет, косясь на окно. — Но мы ожидаем приезда сэра Джона Солбери.

— Охота на медведя! — вторили голоса Тыквы и Карася за окном.

Где-то на улице заиграли охотничьи рожки. Повсюду слышался лай гончих. Луи встрепенулся.

— Давно хотел поохотиться на медведя! У меня зуб на него!

— У него зуб, — послышался голос Тыквы Митры. — Да у меня, если хотите знать, несколько зубов на косолапого.

Аннет встала и пригласила гостей на улицу. Граф отметил, что вместо коней хозяева использовали Петухов и Белок.

— Медведь в овраге, мы его загнали утром и теперь не выпускаем, — сообщил Главный егерь — усатый Сом.

— Ну что, господа? — прошипела Аннет. — Начнем?!

Луи вскочил на Петуха и, пришпорив его, лакированными туфлями, устремился вслед за Рени и Аннет. Собаки громко лаяли, рога трубили, охотники оживленно перекрикивались. Вскоре показался овраг. Граф увидел огромного медведя на дне оврага. Медведь сидел в старом продавленном кресле и читал русскую "Ниву" за август 1913 года. В правом углу его пасти торчала изгрызенная трубка. На носу — очки, левая дужка — сломана.

— Вот он! — завопила Тыква, хватая белку за гриву.

Аннет и Рени соскочили с петухов и встали на краю оврага.

— Кого вы загнали? — недоуменно поинтересовалась Аннет у егеря.

— Медведя, госпожа, как вы и просили, — пожал плечами егерь.

— Так это не медведь, а...

— Тряпка, — помог женщине комиссар.— Именно — тряпка!

— А по мне нормальный медведь, — сказал граф Луи и достал свой арбалет.

Он зарядил его свернутым листком из своего блокнота с каракулями. Первый выстрел оказался точным. Листок вошел прямо в голову медведя. Тот выронил журнал, трубка сама упала в листву. Граф зарядил второй листок. Медведь попытался вырвать когтями первый "снаряд", но тщетно. Кровь ручьем текла из раны. Второй выстрел, третий. Через несколько минут животное упало и испустило дух, утыканное анонимками.
Тыква быстренько спустилась вниз и, открыв псалтырь, начала читать молитву. Граф де Морильяк с лицом победителя оперся правой рукой об арбалет.

— Давно мечтал убить медведя, — продекламировал он. — Надоели они мне.

Аннет и комиссар отвернулись от него.

— Ты бы лучше тараканов у себя потравил, — буркнула Аннет. — Хотели угостить жареным мясом господина Джона Солбери! И что нам теперь прикажете делать?

Граф не обратил внимания на ее слова, он вытер пот со лба и вдруг увидел великого инквизитора (он же — литературный критик-инквизитор). Тот восседал на высоком троне в алой мантии, мятой парчовой шапочке. Над троном сверкала неоновая надпись, которая то и дело тухла, но потом снова вспыхивала: «Продажа алкогольных напитков на вынос». Справа и слева на невысоких трибунах галдели крысы и вороны в черных кафтанах.

— А, милости просим, мсье, — инквизитор учтиво пригласил графа. — У нас сегодня намечается хорошенькое дельце.

Он наклонился к уху и перешел на шепот:

— Судим четырех ведьм, к вечеру будет жареное мясо с оливками, черносливом и марсельским сыром.

Инквизитор усадил Луи слева от себя. Перед трибунами суетились крысы. Время от времени хрюкали большие, отвратительные кабаны в черных и белых мантиях, примостившиеся под трибунами и пожиравшие фекалии, сидящих сверху. В центре площади стояло четыре столба, обставленные жирными вязанками хвороста. Возле столбов граф заприметил ловких людей в шутовских одеждах. Они готовили соус в большом казане, подсыпая корицу и мускатный орех.

— Введите преступниц! — крикнул мажордом в парчовых стрингах, и в блестящем сомбреро.

Семеро козлов в синих шароварах ввели четырех совершенно обнаженных девушек. Единственной деталью их туалета были несуразные колпаки, из-под которых выбивались длинные, красивые волосы. Крысы оживились, а свиньи под трибунами перестали жевать дерьмо, предчувствуя свежатину.

Девушек выстроили перед трибуной, где восседал великий инквизитор. Граф вдруг только сейчас заметил, что инквизитор до боли похож на Тыкву с бородой. Броненосец подал судье огромный фолиант в толстом кожаном переплете. Граф де Морильяк тоже достал свой блокнот и приготовился "делать пометочки".

Великий Инквизитор открыл книгу и поморщился.

— Плохо ваше дело, девицы, — проговорил он, слюнявя грязный палец, перелистывая страницы.

Девушки сбились в кучку, было видно — что они сильно напуганы.

— Разрешите полюбопытствовать, — Луи придвинулся к Инквизитору поближе. — А что, собственно, они натворили?

— Вы еще спрашиваете?!

Инквизитор отпил из бокала горячей человеческой крови. Его зубы окрасились в красный цвет.

— Ноября 20 числа, эти ведьмы сидели в харчевне, ожидая приезда некого господина Джона Солбери. По слухам, он известный писатель, прославившийся тем, что не написал свой, ставший знаменитым роман.

Граф отодвинул от себя серебряный кубок с кровью.

— А что в этом преступного?

— Да как они могли?! — голос Инквизитора перешел на крик. — Господин Джон Солбери никогда бы не переступил порога этого вертепа! Это весьма уважаемый джентльмен. Мы сами ждали его два воскресения назад, но, говорят, его телега сломалась у Лысой горы.

Грязный палец Инквизитора указал на крыс, сидящих неподалеку.

— Вам не кажется, некоторые из них похожи на Коперника? — козлы радостно заблеяли.

Вокруг начался ужасный галдеж. Но Инквизитор встал — шум прекратился.

— Почему господин Солбери должен был навестить именно их? Взгляните на их груди — они полны и манят к себе, посмотрите меж их ног, там живет Вельзевул! — взор его упал снова на девушек. — Разве наш бог не сказал, что мы стоим рядом с его престолом и можем вершить суд над неразумными?! Господин Солбери ни разу, повторяю, ни разу не бывал в наших благодатных местах! А ведь мы каждый день молились, чтобы его повозка свернула в нашу сторону! Так неужели мы недостойны внимания, сэра Солбери, а эти ведьмы достойны? Неужели вы могли подумать, что он хоть одну строчку напишет про вас? А возможно, мы попадем в его знаменитый ненаписанный роман! Вот это настоящая слава!

— ДА! МЫ достойны! Мы! — визжала иступленная толпа. — На костер их! Сжечь их!

— Что вы делали в харчевне, нечестивые?! — глаза Инквизитора налились кровью.

— Мы хотели дождаться приезда сэра Солбери, — тихо ответила одна из девушек. — Он в прошлом году проезжал мимо нашей деревни и обещал навестить нас этим летом.

— Навестить, вас? Да вы даже не знаете, как он выглядит!

— Мы думали, он такой же, как все, — вновь заговорила другая девушка. — И для него неважно, что мы все зачаты в кровосмесительном браке.

— Какое святотатство! Какая ересь! — закричала Тыква.

Луи обратил внимание, что теперь на месте головы Инквизитора торчала Тыква.

— В главе 6 параграфа 231 страница 1098 Великого толкования недеяний нашего бога говорится: «только ногоположенные и ухооткушенные могут ожидать сэра Джона Солбери в святом месте, при этом, все остальные должны жертвовать на укрепление и строительство новых храмов во славу бога нашего».

Инквизитор вынул монокль из правого глаза, который практически врос в роговицу. На его левой руке блеснул браслет из человеческих черепов.

— И зачем вы хотели встретиться с сэром Солбери? — голос Инквизитора перешел на хриплое шипение.

Один из козлов ударил девушку длинным кнутом. На плече бедняжки вздулась кроваво-лиловая полоска.

— Мы хотели попросить у него прощения. И еще привезти в нашу деревню новых грибов, а то старые нас уже практически не торкают.

Повисла тишина.

— Прощения о чем?

Крысы насторожились, их противные влажные носы заострились.

— Соус с майонезом готовить или без? — послышался голос одного из шутов у чана со специями.

— Конечно, с майонезом! — одновременно крикнули Луи и Инквизитор.

— Ладно, что-то я проголодался, — пробурчал Инквизитор, заново прикладываясь к чаше с кровью. — Давайте заканчивать!

— Приговор, монсеньор, — прошептала одна из крыс.

— Что? — переспросил Инквизитор.

— Приговор, вы забыли огласить приговор, монсеньор.

— Ах, да, верно.

Инквизитор встал во весь рост. Луи заметил, что вместо ног у него были длинные толстые щупальца, от которых не слишком хорошо пахло. В небе замелькали стервятники, тучи сгустились над судилищем. Вдруг, в толпе показалась чья-то сутулая фигура. Граф разглядел сгорбленного старика с длинными кудрявыми волосами и какой-то деревянной штукой на голове.

— Кто это? — тихо спросил он у Тыквы.

— Это первосвященник, — тихо пробормотал Инквизитор. — У него право первого голоса.

— В смысле?

— Сейчас начнет клянчить, смотри...

Первосвященник, хромая на правую ногу, подошел к Инквизитору, и, склонившись, в три погибели, промямлил что-то нечленораздельное.

— Что ты сказал? — Инквизитор вопросительно посмотрел на еврея.

— Согласно Главной Книге, которая была записана над Тазом с помоями, ты должен помиловать одного из преступников перед святым праздником Испарений из Таза!

Инквизитор недоуменно вскинул брови и вопрошающе оглядел крыс. Одна закивала головой, словно ее шейные позвонки были на шарнирах.

— А ты верно истолковал смысл Главной книги, первосвященник? — в голосе инквизитора сквозило недоверие.

— О, великий Митра, — взалкал еврей. — До сих пор не пойму, почему тебя так называют?

— Не твое дело, иудей, излагай, зачем пришел и проваливай.

— Прошу помиловать одну из грешниц, — потребовал первосвященник.

— Какую? — Инквизитор прищурил правый глаз, уставший от монокля.

— Вот эту, с хорошим задом!

Луи тоже заприметил девушку с хорошим задом. "Наверное, крестьянка! И чего она хотела в действительности хотела от сэра Солбери?" — подумал он.

— Хорошо, забирай! — махнул рукой Инквизитор.

— Как это забирай!? — возмутился граф. — Может, я тоже, на правах гостя, хочу забрать ее!

— Мое слово— первое! — закартавил первосвященник, вскидывая руки к небу.

Инквизитор оказался в непростой ситуации: право гостя— священное право, с другой стороны — слово первосвященника — нарушить его, значит навлечь на себя все проклятия рода Израилева.

— А давайте разыграем ее? — послышался слабый писк с правой стороны.

— Разыграем? — первосвященник, сунул руки в карманы своего балахона. — Идея неплохая, но от нее пахнет дьяволом!

— Здесь от всех нехорошо пахнет, — буркнул Инквизитор. — Ну-с, вы согласны?

Граф де Морильяк потер шершавые руки.

— Разыграть, так разыграть, — голос гостя стал покладистым.

Откуда ни возьмись, возникла белка в черной полумаске и стала раздавать карты. Первосвященник сел напротив Луи, а Инквизитор оказался в центре. Графу досталось три карты. Он аккуратно, словно заправский шулер положил их на стол и с недоумением посмотрел на них: король, ферзь и ладья. Что за черт! Карты игральные, а картинки из шахмат. Это какой-то бред!

— Чье слово? — поинтересовался Инквизитор, тихо наступая на ногу графа.

Тьма сгустилась над площадью правосудия. Из ночи показался робкий солнечный луч, который, словно хвастаясь, что сумел пробиться через эту плотную густоту, вырвал из сумрака лоснящиеся серые спинки крыс. В воздухе запахло серой и абрикосовой газировкой. Первые капли дождя разбились о стол, за которым сидели картежники, обрызгав их кафтаны цветными молекулами влаги. На трибунах стихло оживление, и повисла мёртвая тишина. Высокие колонны, стремящиеся в бесконечность, окрасились в золотистый цвет. Цветной воздушный шар, застрявший между пятой и шестой колоннами, пытался вырваться из плена. Несколько лилипутов тащили огромный фаллос в сторону темного коридора. На вершине головки фаллоса темнела надпись: «Добро пожаловать, господин Джон Солбери!». На дальнем плане можно было заметить дюжину снеговиков, которые по очереди разрезали друг другу животы и с умилением смотрели, как их дымящиеся внутренности стекают на снег.

Нострадамус медленно прохаживался вдоль маленькой кельи, что-то подсчитывая в уме. Но когда он возвращался назад, можно было заметить, что часть его затылочной кости отсутствует, а вместо нее зияет пустота. Именно там — в пустоте — сидел маленький человечек с огромным глазом вместо уха и печатал на старинной печатной машинке.

Граф Луи де Морильяк оскалился, чувствуя, как некто пытается разорвать его изнутри и заново родиться на свет. Он открыл рот настолько сильно, как мог. Кости челюсти стали трещать, лопаясь на мелкие кусочки, щеки в миг, превратились в кровавые ошметки.

Кардинал умирал. Становилось очень трудно дышать. Его окружали добрые и верные слуги. Жизнь с каждой минутой теряла свой осмысленный облик. Он вновь увидел того самого монаха, который играл на гигантской флейте. Инструмент издавал такую ужасную какофонию, что мозг любого другого человека давно бы уже взорвался. Много лет кардинал пытался разглядеть лицо, которое скрывал капюшон. Но ему это так и не удалось сделать. Он увидел Христа. Господь был прибит к столбу. Кардинал придирчиво рассматривал правую ладонь Христа, с которой медленно стекала кровь и гранатовыми каплями падала на землю. Потом его взор остановился на большой черной собаке. Псина сидела неподалеку и выла. У псины было три головы. Картина распятия сменилась картиной снятия со столба. Кардинал видел, как несколько человек завернули розовое тело в кусок ткани и понесли прочь. Мать стала отрезать каждому из учеников по кусочку тела. А фаллос украл шакал и убежал в пустыню.

Снова заиграла флейта. В небе показались темные тени. Кардинал увидел себя маленьким мальчиком. Вот он едет на новеньком велосипеде вдоль небольшой речушки. Он отчетливо видит иву на берегу и свою мать. Женщина стоит у кромки воды и внимательно всматривается вдаль. Вдруг, она свистит. На свист прибегает тот самый трехголовый черный пес, который выл у Голгофы. В его пасти торчит мужской фаллос. Мать вынимает его и зовет сына. Мальчик оставляет велосипед. Ему очень страшно. Он не понимает, что происходит, и от этого страх еще больше усиливается. Он робко подходит к матери. Женщина быстрым движением снимает с сына панталоны и, оторвав его член, немедленно прикрепляет на его место новый, который она забрала у псины. Еще через мгновение река начинает разливаться и заливает всю округу. Кардинал оказывается в мавзолее на Красной площади. Там в полумраке он видит стеклянный саркофаг с телом человека внутри. Возле саркофага сидит несколько существ, напоминающих ему длинноносых птиц с огромными влажными глазами. Главная птица открывает крышку и откусывает кусок мяса у трупа. Другая птица перехватывает часть плоти и отдает ее кардиналу. Несмотря на отвращение, он начинает жевать. Заходит человек в белом халате с большими ножницами в руках. Он начинает стричь кардинала. Волосы падают на гранитный пол мавзолея. Становится нестерпимо жарко...

Инквизитор устало оглядел игроков.

— Я выиграл, — сказал Луи, убирая карты в колоду.

— Почему это ты выиграл? — возмутился первосвященник. — Ты даже карты не показал!

— А ты что, мне не веришь? — глаза графа стали наливаться кровью, ноздри расширились, дыхание стало прерывистым.

— А я ему верю! — громко воскликнул Инквизитор. — Заверните ему еретичку!

Дородная дама, каких было полным-полно в старых советских магазинах, подошла к одной из девушек.

— Какую заворачивать-то?! — крикнула она зычным голосом, уперев руки, усыпанные рубиновыми перстнями в бока.

— В смысле, какую? — не понял граф.

— В смысле какую?! — вторил ему Инквизитор.— Да они же на одно лицо! Это же китаянки! Они для меня все одинаковые.

Только сейчас граф де Морильяк обратил внимание, что лица у девушек действительно были похожи как две капли воды. Первосвященник с недовольным видом встал из-за стола и, усевшись на метлу, в мгновение ока скрылся из виду.

— Я даже не знаю, — в сомнении замотал головой граф. — Может вон ту — третью?!

— Воля гостя — закон! — Инквизитор щелкнул пальцами. — Только поменяйте ей голову, с той — второй. А это эта немного поизносилась.

"Продавщица" быстро сняла с себя накрахмаленный чепец и, натянув колпак палача, молниеносным ударом ятагана снесла голову третьей девушке. Пока никто не успел опомниться, она отрубила головой второй. Кровь забрызгала белоснежный халат.
"Очи черные!" — раздалась вдалеке песня. На площадь вышли цыгане с гитарами и двумя медведями. Они в быстром танце закружились вокруг трупов. Инквизитор притоптывал и прихлопывал.

— Мне бы выигрыш получить, — немного обиженно буркнул Луи.

"ночь светла, за рекой тихо светит луна, и блестит..." — слышалось издалека.

— Сейчас, сейчас, не мешай, — ворчал Инквизитор, вытирая кровавые слезы рукавом рясы.

Два козла приволокли головы девушек.

— Зачем тебе выигрыш? — поморщился Инквизитор. — И с этим ты хочешь жить?

Он указал в сторону козлов, на рогах которых были надеты отрубленные головы. Глаза — полуоткрыты, языки уже посинели.

— Давай лучше отнесем их в наш Храм. Там им самое место!

— Воля ваша, монсеньор, — крикнули козлы в один голос.

Они исчезли. Из воздушного шара, застрявшего между колоннами, стали падать люди. Две оставшиеся в живых девушки, не дожидаясь приговора, пошли в сторону места казни. Они сами привязали себя к столбам. А одна из девушек достала зажигалку и бросила ее в хворост. Пламя вспыхнуло очень ярко. Ни единого звука — только притягательный запах жареного мяса, разлетевшийся по округе. Ветер сорвал флаги с трибун. Пряный шум прибоя и аромат соли, пришедшие с востока, окутал площадь. Вдалеке раздался заунывный колокольный звон. На площадь входят чумные доктора в своих черных плащах и птичьих масках с длинными носами.

"Сон графа Луи де Морильяка №13/2". В совершенно пустом помещении сидит мальчик. Он играет в резиновый мяч. Мяч медленно взлетает вверх и так же медленно опускается вниз. Огромная муха на стекле противно жужжит, то и дело чистит свои покрытое волосками тело. Ее омерзительный хоботок ощупывает поверхность стекла, оставляя микроскопические влажные отпечатки. За окном идет шествие. Слышится музыка странного оркестра: они ужасно фальшивят, не попадают ни в одну ноту. Полностью отсутствует ритм. Шествие состоит из диковинных полулюдей — полузверей. Все они держат в руках длинные шесты, на верхушках которых насажены куры-гриль. Жир стекает по всей длине шеста, вымазывая руки несущих. Шествие медленно проходит мимо мавзолея. На его трибуне стоит Человек без лица. В его правой руке зажат кривой нож. На алтаре лежит Эйнштейн с выпученными глазами. Рядом с Человеком без лица стоят двое: один с головой барана, другой — с головой обезьяны. Они держат в руках опахала из перьев орла и медленно обмахивают ими алтарь. Нож с хрустом вонзается в сердце Эйнштейна. Тот начинает кривляться и показывать язык. Человек без лица достает еще горячее сердце. Толпа исступленно кричит. Кровь не капает вниз, а по странному стечению обстоятельств — падает вверх. Три девочки в кружевных платьях на трехколёсных велосипедах тащат за собой на привязи мертвого бегемота. Животное уже наполовину разложилось, мухи роем кружатся над тушей. Голодная собака бежит следом, стараясь вступить в половой акт с ногой бегемота.

Женщина в черном стоит в отдалении от алтаря и что-то шепчет в большое ухо, растущее прямо из гранитной стены мавзолея.
Мальчик отталкивает мяч и подходит к окну. Его глаза закрыты. Губы что-то тихо шепчут. Открывает дверь. В комнату входит священник с эрегированным членом под рясой. Он подходит к мальчику и кладет правую руку на плечо. Мальчик испуганно открывает глаза. Он очень боится этого человека. После каждой встречи со святым отцом у него зудит попка. Входит еще один священник с таким же большим членом, выпирающим из-под рясы. В его руке зажата флейта. Он подносит ее к губам и начинает облизывать длинным шершавым языком. Мальчик, закрыв уши руками, пытается убежать. В окне появляется голова человека в черном костюме и черном цилиндре на голове...

Сон мальчика во сне графа Луи де Мроильяка.

Мальчик приходил в зоопарк каждое утро. На вид ему было не больше восьми лет. Светлые волосы, голубые глаза, короткие штанишки и сандалии на босу ногу. Он с первого дня летних каникул наведывался в зоопарк и навещал свою любимую птицу — большого степного орла. Птица оказалась в зоопарке весной. Орла привезли охотники, которые нашли его у дороги. У него было перебито крыло. Они подобрали птицу и привезли в зоопарк. Ветеринар две недели лечил ее. Вскоре орел поправился, и его поселили в большой клетке. Мальчик увидел птицу 1 июня. Он сразу полюбил ее. Остальные дети быстро проходили мимо одинокой птицы. Когда мальчик остановился перед клеткой, орел открыл глаза и внимательно взглянул на ребенка. Его клюв слегка приоткрылся.

— Смотри, какая птичка, — раздался голос чей-то мамаши.

Мальчик с ревностью посмотрел в сторону говорившей. На следующий день он снова пришел в зоопарк. В его руке была записная книжка в красном переплете. Он переписывал всех, кто подходил к клетке. Мальчик сам кормил птицу с рук. И птица, узнав его, каждый раз спускалась с ветки и подходила к краю клетки. Мальчик приносил свежее мясо, которое покупал рядом в гастрономе. Орел осторожно брал клювом кусок, поднимал голову и глотал.

— Ты читать можешь?— раздался как-то строгий голос за спиной.

Мальчуган увидел сторожа— пожилого мужчину лет шестидесяти.

— Нельзя кормить животных с рук! А вдруг он клюнет тебя?

Мальчик посмотрел на птицу, потом на сторожа. В правой руке мальчугана сверкнула опасная бритва. Через мгновение сторож упал на землю. Из раны в горле нескончаемым потоком полилась кровь. Мальчик огляделся и, нагнувшись к телу, отрезал правое ухо, которое тут же бросил орлу. Затем, он с огромными усилиями оттащил труп в кусты, прикрыв его ветками и травой. Целый месяц птица питалась почти свежим мясом. И чем больше мясо протухало, тем больше оно приходилось по вкусу орлу.

К концу летних каникул один из служащих зоопарка случайно обнаружил пять скелетов, недалеко от клетки с орлом. Разразился скандал. Газеты наперебой кричали о маньяке, который выходит на охоту.

— Я только хотел кормить мою любимую птицу, — говорил мальчик, стоя перед зеркалом у себя дома. В школе меня учат помогать братьям нашим меньшим! Он наклонил голову набок и улыбнулся то невинной улыбкой, которой могут улыбаться только маленькие мальчики...

Второй сон мальчика, который приснился первому мальчугану во сне графа Луи де Морильяка.

Анатолий Ефремович Новосельцев проснулся еще затемно. Дети еще спали у себя в комнате. За окном проехала поливальная машина. Солнце стало робко выбираться из-за крон деревьев. Спать уже не хотелось. Анатолий Ефремович одним движением встал с постели. Жена недавно бросила его, и теперь все приходилось делать самому. А делать надо было много: приготовить завтрак — себе и детям. Погладить одежду, почистить обувь. Пройдя на кухню, Анатолий Ефремович открыл холодильник "Бирюса". Достав пирамидку с молоком, он откусил кончик и сделал несколько глотков. В холодильнике лежало три сырка "Дружба", полпалки колбасы, несколько яиц, полпачки сливочного масла. Включив газ на плите, Анатолий Ефремович поставил чайник и устремился в ванную. Через десять минут он вернулся, выключил чайник, заварил чай в заварном чайничке. Бросив на сковородку масла, он дождался, когда оно расплавится, разбил четыре яйца. Работа кипела. Руки автоматически выполняли повседневную работу. Разбудил детей. Они почистили зубы, и вышли к завтраку. Все хотели спать. Время от времени папе приходилось их подбадривать.

— Все, пора одеваться!

Новосельцевы вышли из подъезда. Сосед возился у «Москвича».

— Привет, Петрович! — поздоровался Анатолий Ефремович. — Как дела?

Сосед кивнул головой и обреченно махнул рукой. Дети бежали чуть поодаль. Перед воротами садика он попросил сыновей не лить клей на стул воспитательнице и не поджигать беседку на детской площадке. До института статистики, где служил Анатолий Ефремович, было рукой подать. Новосельцев обычно шел до универмага, на светофоре переходил дорогу, а там было рукой подать до института. Но сегодня Анатолий Ефремович решил изменить своей привычке. Он стал переходить дорогу раньше. В это раннее утро почти не было машин. Новосельцев сунул руку в карман в поисках сигарет. Достав пачку «Столичных», Новосельцев вдруг уронил ее на асфальт. Мужчина не слышал звука приближающейся "Волги". Глухой удар откинул беднягу к бордюру. Смерть наступила мгновенно.

Людмила Прокофьевна Калугина с ужасом наблюдала за это картиной из окна своего директорского кабинета. Она с ужасом закрыла рот руками. Зеваки стали собираться у дороги. Где-то вдалеке завыла сирена скорой помощи, но в ней не было необходимости. На следующий день Калугина подписала приказ об исключении из штата института Анатолия Ефремовича Новосельцева — "в связи с утерей доверия"...

Протокол заседания комисси по цензуре при министерстве культуры.

Секретарь (приглушенным голосом) — Господа, мы собрались здесь, чтобы обсудить просто возмутительные поклепы со стороны это "писатилешки" Марата Туша! Кто хочет высказаться?

Министр полиции (возмущенно)— А что там обсуждать? Вы читали, что он пишет (полушепотом) про него?(палец министра ползет вверх).

Министр просвещения (откашливаясь) — А какой он подает пример детям? Это возмутительно, господа! Мы только что решили улучшить все наши позиции в образовании, и вот — результат! Полная бездуховность!

Поп в высокой тиаре на голове (не менее возмущенно) — Так он еще и церковь святую поносит! Да где это видано? Наши доблестные священники не покладая рук трудятся на благо паствы, а этот. А ведь многие из них прозябают в нищете, недоедают! Обедни на свои деньги служат, свечки экономят, деньги жертвуют на больных и немощных!

Министр пропаганды (снимая очки) — Вы представляете, что будет, если люди начнут это, с вашего позволения, читать?

Министр пиявок (поправляя колпак) — А если они еще и думать начнут?! (хватается за голову) — Тогда нам не поздоровится!

Министр полиции (накручивая усы) — Поэтому, дабы упредить возможное негативное влияние этого (сплевывает на пол) предлагаю его ликвидировать!

Поп (крестится и лезет под стол) — Вы говорите, говорите, господин министр, я где-то «Брегет» потерял, сейчас вылезу.

Министр пиявок (сморщив носик) — Вам бы, господин министр, всех ликвидировать. Здесь надо найти подход!

Министр пропаганды (восхищенно) — Верно! А я тогда смогу в ток — шоу выступить!

Министр полиции (обиженно) — Ну тогда не говорите, что я вас не предупреждал.

Министр здоровья (разминая затекшую спину) — А может, господа, как раньше, пару укольчиков и в психушку?

Помощник Бога (ковыряя в рыжих усах) — Господи, как плоско вы мыслите, господа, все гораздо проще. Давайте скажем людям, что он (помощник кивнул головой на портрет Человека без лица) решил развестись. Народ съест это, а про писателя забудет.

Поп (вылезая из-под стола) — Гуманнее надо быть, гуманнее. К примеру, можно его высечь, а потом на дыбу, благо простаивает на красной площади, хотя тоже не выход, помните, как 25 мая 1720 года в городской порт Марселя прибыло торговое судно «Гран Сен-Антуан». Погода стояла по-настоящему весенняя. Аромат от цветов и акаций распространялся по всей набережной. Владельцем судна был Жан-Батист Шато, из Сирии. Он слыл хорошим коммерсантом. Судно заходило в Перт-Саид, Триполи и на Кипр. В пути, начиная с Ливорно, на судне погибло 6 человек. Но корабельный врач посчитал причиной смерти употребление некачественной пищи. Через два дня после прибытия в Марсель на корабле погиб один человек, его смерть не была признана чумой. В июне погибло ещё несколько человек, включая несколько портовых работников и членов их семей. Муниципальные власти первоначально пытались сохранить известие в тайне, чтобы не вызвать паники и не повредить торговле, а так же ежегодному карнавалу соек. Однако, вскоре эпидемия расползлась по всему городу.

13 июня, с восточной стороны, в Марсель вошел мужчина. На вид ему было не больше шестидесяти. Мужчина походкой военного моряка подошел к стражникам, охранявшим вход в город. Те, согласно решению парламента Прованса, обязаны были никого не пускать и не выпускать из города. Над ратушей уже развивался черный флаг, извещая округу о пришедшей в город чуме. Стражи сидели на бревнах, из которых еще недавно возводили стену, пили вино, закусывая его жареной дичью, луком и острой фасолью. Увидев мужчину, солдаты взяли в руки алебарды.

— Эй, путник, поворачивай назад! — сказал начальник стражи, выступая вперед.

Однако на мужчину его слова не возымели никакого действа. Он продолжал идти вперед. Правая часть его лба была забинтована. Волосы, выбивавшиеся из-под шляпы, доходили до плеч. Черная борода опустилась до груди. Слева на бедре поблескивала старомодная шпага.

— Клянусь святым распятием!— крикнул страж. — Я проткну тебя, если ты не остановишься!

Он решительно шагнул вперед, остальные стражи последовали его примеру.

— Стой!

Незнакомец остановился. Его глаза странно сверкнули. На повязке отчетливо проступила кровь.

— Господа, извините меня, но я должен пройти в город, это очень важно, клянусь честью! Мое имя Ричард Кроуфорд, несколько дней меня зарезали в порту Бостона. Мне обязательно надо добраться до источника заражения, чтобы воскреснуть!

Человек достал из сумки два гамбургера, жаренную картошку и три пластиковых стаканчика с колой. Охранники все как один встали на четвереньки и, завиляв своими задницами, принялись уплетать фастфуд, забыв о своих прямых обязанностях.

А сэр Кроуфорд пошел в город, чтобы потом поехать на Тибет.

Сон Графа Луи де Морильяка 12/543 дсп.

"Великий Осирис лежит на столе. Точнее, не сам Великий Осирис — муж Изиды, а то, что от него осталось. Части тела, после битвы с Сетом, Изида собирала по берегу Нила. Она нашла все — все, кроме дорогого фаллоса ее супруга. Фаллос упал в воду и его, скорее всего, съели рыбы. Изида вздымает руки к небу. Она не может вступить в половой акт с Осирисом — она не сможет воскресить его. Плач стоит над Нилом. Стон скорбящей вдовы летит над пустыней. Изида накрывает мужа своими крыльями. Черная собака бежит к реке. В пасти зажат фаллос Бога. Плачет Изида, плачет Мария Магдалина.

Мальчик и мать стоят у реки. Мать отрывает фаллос мальчика и ставит на его место фаллос, который принесла собака. Из реки выныривает окунь. Он тоже держит фаллос. Женщина берет и его и ставит на место своих половых органов, раздаются ужасные звуки труб.

— Свершилось! — громыхнуло с неба.

Боги соединились в своем начале и совершенстве.
На краю крыши стоит молодой парень. Он собирается прыгать вниз. Его лицо искажено гримасой ужаса. Позади парня стоит монах и читает газету вверх ногами. Рядом с монахом большой круглый аквариум. В воде плавает чья-то вставная челюсть.

Ворон садится на край крыши. Крыша наклоняется, словно качели, парень скатывается вниз и падает с десятиметровой высоты. Внизу он разбивается насмерть. Монах взлетает с крыши и садится на спину трупа. Тело еще бьется в конвульсиях. Монах начинает пить кровь. Его рот становится алым. Во дворе за столом сидят архангелы: Михаил и Гавриил. На столе стоят те самые головы девушек, которые отрубили по приказу Критика-инквизитора. Верхняя часть черепа вскрыта и из нее торчит соломинка. Архангелы гадают на Таро, то и дело прикладываясь к соломинке, посасывая жидкость.

Часы на городской башне падают на брусчатку. Часовая стрелка убивает старуху, а минутная — беременную. Стекло разлетелось на тысячи мелких осколков. Двое цыган собирают стекла, красят их в разные цвета и складывают мозаику в виде силуэта Франсуа Рабле. На месте башенных часов появляется изображение старухи с косой. Она единственная, кто знает будущее, но сказать ничего не может из-за странного диагноза, который ей поставили по дороге в центр психологической помощи, пострадавшим от действий Человека без лица.

Е2-Е4

Ричард вошел в двери небольшого ресторанчика или кафе, которое расположилось справа от входа в вокзал. Здесь было тепло и пахло свежей сдобой. На удобных мягких кожаных диванчиках сидело несколько посетителей. Единственной неприятной деталью в заведении был какой-то странный, отталкивающий запах, расползающийся по всему залу. Но Ричард не мог понять его природы.

Увидев вошедшего офицера в столь странной одежде для погожего майского дня двадцать четвертого года, часть посетителей решила, что в драматическом театре антракт и один из актеров, решил кинуть в желудок пару сэндвичей, запив их горячим шоколадом. Другая часть— подумала, что Кроуфорд участвует в рекламной акции "Спасем Бостонский зоопарк!", проводимой муниципалитетом. Единственный человек, кто ничего не подумал, был бармен, он же владелец этого достопочтенного заведения— мистер Алистер Бишоп. Он скосил свой единственный глаз (второй ему выбил его собственный сын из рогатки еще в детстве) в сторону посетителя и продолжил натирать пивные кружки махровым полотенцем. Кроуфорд прошелся по серой кафельной плитке на полу и устало сел на диван. Алистер махнул головой в сторону клиента, и молодой парнишка лет семнадцати живо подбежал к офицеру, заглядывая ему в глаза. Ричард попросил чашку чая, и своим обыденным заказом вызвал вздох облегчения со стороны посетителей кафе. Все нормально. Парень наш. Тем временем внимание Ричарда привлекла странная троица, сидевшая ближе к выходу. У большого витража, справа от барной стойки, выглядывала совершенно лысая голова тучного, широкоплечего мужчины с наивными добрыми глазами. Слева от него сидела его полная противоположность— высоченный с крайне узкой костью, длинными светлыми волосами и рыжей бородкой человек. Он выглядел очень злым, то и дело зыркая по сторонам. Так как они расположились на диване лицом к офицеру, он мог их хорошенько разглядеть. Третий клиент не был в поле видимости Ричарда, но сэр Кроуфорд почему-то решил, что человек, сидящий к нему спиной — рябой карлик. Подозрения офицера нашли свое подтверждение в том, как двое других его друзей называли третьего. Толстый величал приятеля — Карлик, а каланча — звал Рябым. Их товарищ отзывался и на Карлика, и на Рябого. Пока парнишка наливал чай, Ричард стал невольным свидетелем странного разговора этих мужчин, который впоследствии с большим трудом смог изложить его на бумаге. Мы, для большего удобства читателя, сделаем это за мистера Кроуфорда в виде небольшой пьесы:

Действующие лица:

Каланча — высокий человек с прямыми светлыми волосами лет тридцати.

Толстяк— плотный мужчина, совершенно лысый с добрым лицом.

Рябой— карлик со следами оспы на лице (Ричард его не видит, а только слышит).

Каланча. Джентльмены, вынужден вас огорчить, Иисус Христос это я.

Толстяк (крякая от возмущения). А с чего такая уверенность, сэр? Чем это вы отличаетесь от меня с Рябым?

Каланча (надменно). Во-первых, мои волосы, посмотрите, они точно такие как у Иисуса! Во-вторых, возраст мне ровно тридцать один год.

Рябой (с вызовом в голосе). А при чем тут ваши волосы, любезный? Кто сказал, что у Иисуса были светлые и длинные волосы, как у вас? Кто это видел? Я, например, не видел, даже Папа Римский — тоже не изволил лицезреть!

Толстяк (примирительно). Джентльмены, давайте потише, мы привлекаем к себе внимание.

Каланча. Я вот не боюсь привлечь внимание, когда там, в Иерусалиме я разогнал торговцев у храма отца моего.

Рябой (со злостью). Все, понеслось. Я вот насчет волос, опять же. По моим данным толстяк больше Иисус.

Каланча (глядя на Толстяка). И в каком месте? Уж не в обрезании ли тут дело?

Толстяк. Сколько раз вам говорить, я не обрезанный, а просто калека. Мы в детстве часто таскали груши из сада аббатства святого Густава, которое было недалеко от нашего дома. А однажды нас увидел сторож, он погнался за нами, все перепрыгнули через высокий забор, а я пахом зацепился за острие крюка и повис вниз головой.

Каланча. Хорошо, тогда давайте бросим жребий. Кому достанется самая короткая спичка, тот и Иисус.

Толстяк (прыснув в кулак). А если сатана сейчас сидит позади нас? Вы уверены, господа, что он не поменяет спички, так, ради фарса?

Все оглядываются на Ричарда Кроуфорда. Его колоритный вид, черная борода и старомодный костюм не оставили никаких сомнений среди честной компании, что это настоящий враг рода человеческого.

Рябой. А я его не заметил, странно, я всегда чувствовал нечистого, даже там, пустыне.

Каланча. Господа, так дальше продолжаться не может, мы должны, наконец, определиться. Представьте, что мы скажем апостолам? Вот придем мы с вами в Гефсиманский сад, так сказать, персонально заявимся, все втроем, и скажем: а поглядите-ка, братья апостолы, нас трое и мы все Иисусы!

Толстяк. Правильно, значит, получается, что мы троица!

Ричард слушал своих соседей с разинутым ртом. Он ни разу не встречался с Иисусом Христом, хотя считал себя убежденным атеистом. И вот теперь, к своему удивлению, Ричард встретил всю святую компанию: и не одного, а сразу трех Иисусов — на любой выбор и вкус. Офицер стал подбирать слова, чтобы обратиться к господам богам, но пока не знал, кто в действительности из них является настоящим сыном Иеговы. Эта мысль чрезвычайно беспокоила бедного Ричарда. Тем временем, за соседним столом продолжалась занимательная беседа:

Рябой. Да какая мы к черту троица, господа!

Толстяк. Что ты имеешь в виду?

Каланча. Ты еще скажи, что тебя зачали в чреве непорочной девы!

Рябой. Так и есть. Моя мать— укротительница тигров из парижского шапито, никогда не была замужем.

Калача (скалясь). И что это доказывает?

Рябой (горделиво вскинув голову). Она и есть непорочная дева.

Толстяк. Моя мать тоже никогда не была замужем, правда она долгое время работала шлюхой в одном публичном доме, но она всегда говорила мне, что никогда не целуется в губы. Получается, она тоже дева!

Каланча (растерянно). А моя мать была замужем, за пожарным с «Титаника». Даже не знаю, что и сказать по этому поводу.

Рябой. Вот видишь!

Пришел мальчик официант. Он поставил на стол большой таз, в котором колыхалась какая-то неприятно пахнущая жидкость. На черной блестящей поверхности плавали апельсиновые корки, яблочные огрызки, половина старого ботинка, зубастая пасть которого, словно в фильме Чарли Чаплина, ощерилась и смотрела прямо на Ричарда. Офицер вежливо поинтересовался о назначении этого напитка. Мальчик, шмыгнув носом, заявил, что это фирменный глинтвейн для мистера Джона Солбери. Кроуфорд однажды уже слышал эту фамилию, но никак не мог припомнить при каких обстоятельствах. Мальчишка же, в свою очередь, очень лестно отзывался об этом джентльмене, намекая на то, что сэр Бишоп все глаза проглядел в ожидании, когда же сэр Солбери соизволит выйти из дверей южного вокзала и почтить своим присутствием его во всех отношениях приличное заведение. Алистер Бишоп подошел к слуге и, отмерив подростку увесистый подзатыльник, сел напротив Кроуфорда. Он несколько минут сверлил Ричарда своим единственным глазом, сопел, потирал руки, нервно сжимал губы, от чего на его щеках появлялись пикантные ямочки, топал ногами, ерзал по красной коже дивана, а она издавала в ответ неприличные звуки. Наконец он решился и спросил Кроуфорда насчет мистера Солбери. Знает ли он этого всеми уважаемого человека, если знает, то может, что-нибудь добавить к портрету, который только что нарисовал мальчуган. Ричард откровенно признался в своем полном неведении, но он готов с удовольствием выслушать историю этого досточтимого господина.

Алистер подмигнул мальчишке: тот нажал кнопку с правой стороны барной стойки, и тут же в другом конце зала почти бесшумно поднялся занавес, и Ричард был приятно удивлен, увидев перед собой небольшую импровизированную сцену, где с большим трудом уместился квартет карликов с черными длинными бородами, в островерхих шляпах, черных очках и лиловых перчатках. Квартет собрался с духом и заиграл джазовую импровизацию «Танго смерти» великого Вагнера. Музыка, которую Ричард не мог слушать раньше, вследствие того, что был убит задолго до рождения гениального композитора, с удовольствием принялся слушать бессмертное произведение. Алистер, тем временем, поведал загадочную, полную необъяснимых вещей, историю мистера Джона Солбери.

Джон был его старым партнером, который много лет назад уехал в Индию, чтобы заработать побольше денег, а затем открыть сеть закусочных быстрого питания по всей Северной, а может быть и Южной Америке. Джон и Алистер десять лет назад кинули жребий— согласно его условиям, один из партнеров должен был остаться в Бостоне и присматривать за кафе, в то время как другой, отправится на заработки в дальние страны. Участь путешественника досталась сэру Солбери. На следующее утро он уехал, оставив Алистера Бишопа в одиночестве, и с надеждой на скорее возвращение дорогого партнера. Прошел год, другой. Лишь спустя три года Алистер получил от Джона Солбери долгожданное письмо: "Мой дорогой друг, Алистер. Прошу меня простить за столь долгое молчание, но мне понадобилось ровно три года, чтобы попасть в Гималаи. Признаюсь, это удивительная и полная загадок, тайн и неизведанных мест страна. Я поселился в одном высокогорном монастыре. По правде говоря, по дороге в Индию, я изрядно поиздержался в финансовом отношении, и с трудом понимал, каким чертом я оказался в Гималаях. В итоге я остановился у стен старого буддистского монастыря без единого шиллинга в кармане. Монахи приютили меня, накормили, выделив даже отдельную келью для гостей. А утром я увидел эти прекрасные горы! Дорогой Алистер, нет ничего чудеснее Гималаев в предрассветный час! Представь себе фиолетовую синь величественных и древних вершин, разбросанную по линии горизонта, как на картине еще не рожденного, а может уже и почившего, Николая Рериха. Постепенно синева сменяется розовым цветом предрассветного неба, сливаясь с голубой лазурью, доходящей до границы черного космоса. Внизу, в долине, сочная зелень альпийских лугов, перемежается с алыми, желтыми, изумрудными и темно-синими пятнами ароматных горных цветов. Вода в реках настолько чистая и прозрачная, что иногда чудится, будто это и не вода вовсе, а чистый первородный кислород.

Монахи очень приветливы и дружелюбны. Они всегда улыбаются, несмотря на крайне суровые условия жизни. Говорят, зимой здесь ужасно холодно и постоянно дуют пронизывающие ветра. С гор то и дело сходят лавины, погребая все на своем коротком пути под толстым слоем белого снега. Пищевой рацион монахов скуден и однообразен. Каждый день им готовят хлебные лепешки на воде, кукурузную похлебку и дают немного бобов. В большом количестве пьют козье молоко и употребляют специфический козий сыр. Мяса не едят вовсе. Это приводит к сокрушительным желудочным расстройствам и бурному газообразованию. Ночью в монастыре постоянно слышится канонада, испускаемая тощими задами монахов. А утром под закопченными сводами монастыря скапливается такое количество кишечных миазмов, что приходится часами проветривать помещение в любую погоду, несмотря на холод, снег и ветер. Монахи одеты в малиновые и темно-бордовые тоги. Среди прислуги много маленьких мальчиков, чьим родителям не по карману прокормить свои чада. Ребятишки помогают на кухне, убирают территорию монастыря, начищают до блеска густой пастой драконьи головы на воротах и высоком заборе, а когда все дела сделаны — они, как и миллионы их ровесников, просто валяют дурака.

Расскажу тебе, дорогой мой друг Алистер, об одном забавном и загадочном происшествии, свидетелем которого я стал, будучи в монастыре. Как-то вечером, незадолго до католического рождества, в ворота постучал незнакомец. Стояла ужасная непогода. Снег тяжелыми хлопьями облепил землю и видавшие виды гранитные монолиты, из которых построен монастырь. Ветер еще не добрался до долины в предгорье Гималаев, но первые порывы с ожесточением рвали желто-красные флажки на крыше, стенах, сторожевых башнях и (здесь неразборчиво). Монах, дежуривший в беседке, отворил калитку и увидел высокого, хорошо одетого мужчину в добротных меховых сапогах и лисьей шубе. Из темноты ночи в сторону ворот били два ярких луча от света фар настоящего автомобиля! Признаюсь, Алистер, я был чрезвычайно обескуражен фактом присутствия этого чуда современной техники здесь, на высоте более, чем четырех тысяч метров. Монах, никогда до сего дня не видавший машин, принял незнакомца за демона и, прокричав старинную мантру, отгоняющую дьяволов, закрыл дверь перед носом мужчины. Лишь мое вмешательство позволило гостю представиться и объяснить причину своего неожиданного визита. Им оказался профессор Бостонского университета Грегори Шелдон. Я уверен, что ты, Алистер, вероятно знаешь о ком идет речь. Дочь мистера Шелдона— Алисия, несколько лет назад вышла замуж за твоего двоюродного брата Майкла Уилкокса. У них трое очаровательных детей: два мальчика и белокурая дочурка со всеми признаками следов кровосмесительного уродства на лице. Профессор заблудился по дороге к тому самому месту, где расположился лагерь этнографической экспедиции. С его слов я понял, что Бостонский университет получил грант одного из меценатов по имени Роналд Беккери, на изучение загадочных рисунков и надписей, найденных в прошлом году в одной из пещер у подножия Гималаев. Мой драгоценный друг Алистер, если ты не поленишься и отправишься в бостонскую библиотеку, которая расположена по адресу: Пайндрайв, и отыщешь подшивку газет "Бостон Пост" за ноябрь 1921 года, то неприметно найдешь подробную заметку об этом случае.    

Профессор Шелдон шесть месяцев назад отправился на Тибет. В составе его экспедиции было трое ученых-этнографов, секретарь и полдюжины наемных непальцев, которых они с большим трудом смогли нанять в Катманду. Но в эту жуткую снежную ночь машина ученого свернула не на ту дорогу и вскоре уткнулась в ворота монастыря.

Сэр Грегори оказался чрезвычайно удивлен, увидев в моем лице земляка — мы оба были родом из Бостона, и единомышленника. Я уступил ему свою келью, которая лишь частично напоминала ему о родине. Профессор со словами искренней благодарности согласился. Приняв теплую ванну, он торопливо отправился на ночлег. Оставшись в темном и мрачном молельном зале, я недурно устроился в ногах сорокафутового Будды с большими раскосыми глазами и неизменной флегматичной улыбкой. Ветер продолжал завывать в трубах монастыря, хлопья снега, случайно залетевшие внутрь, тут же образовывали высокие сугробы в укромных закоулках зала. Я лежал на спине, заложив руки за голову и с упоением смотрел на звезды, которые без устали подмигивали мне сквозь худую монастырскую крышу. Я мечтал о тех днях, когда мы, Алистер, сможем открыть сеть закусочных по всей Америке. Я даже придумал ей название — KFC— что означает «Key From Cinderella». Мне кажется, это неплохое название для ресторана? Как ты думаешь? Мне по душе, если думаешь под другому, отправь 343 на короткий номер 5757977797733939004. Около двух часов ночи я услышал чей-то душераздирающий крик. Сердце екнуло, когда я осознал, что вопль исходит из моей кельи. Я опрометью бросился туда. Перед моими глазами предстала ужасная картина: профессор Шелдон лежал на холодном каменном полу лицом вниз. Из его спины торчала рукоять ножа. По всем признакам он был мертв. Тут же в мою келью вбежало несколько до смерти напуганных монахов. Они смотрели на мертвого ученого и о чем-то тихо переговаривались, с опаской поглядывая на меня. Мне с большим трудом удавалось понимать их речь, но из сказанного я уловил, что Шелдон был убит демоном, садовником, или швейцаром, хотя никто не был против и Челюскина. Если бы не трагичность ситуации, я бы рассмеялся им в лицо. Все это напоминало мне дешевую мелодраматическую пьесу Оливье Бернстона, которая недолго шумела на подмостках Нью-Йорка и Филадельфии в начале блистательного двадцатого века, а потом с треском провалилась где-то в Луизиане (к слову сказать, в Луизиане проваливаются все пьесы!).

Итак, Грегори Шелдон лежал на каменном полу, уткнувшись своим аристократическим носом в холодные, покрытые вонючей зеленой слизью плиты. Странные ощущения овладевают людьми при виде мертвецов. Представьте себе, вы весь вечер провели в шумной компании с этаким весельчаком, вроде светского льва из Лос-Анджелеса — Энтони Фарго, душой вечеринок, который не переставал развлекать вас пошлыми анекдотами из жизни Софи Габриель и Пабло Коди, успевая обсмеять отвратительную родинку на левой щеке известного дамского сердцееда. При этом, он успевает безо всяких усилий подливать искрящееся шампанское в хрустальные бокалы модно одетых дам со страусовыми перьями в полах своих безумно дорогих шляпок. Этакий джентльмен расторопно раскуривает трубку, краешком губ, выпуская голубоватый дымок, слегка надув свою розовую щечку, а потом, как ни в чем не бывало, промокнув свои чувственные губы белоснежной салфеткой, намеренно повернув ее вышитым вензелем к гостям, чтобы они непременно обратили внимание на узнаваемые всякому светскому обществу инициалы. Щеголь божественно играет в твист и покер, разбирается в последних шахматных комбинациях, знает толк в хороших винах, может определить, где и когда был собран тот, или иной сорт винограда, насколько он впитал в себя солнце сухих долин Франции, или влажных субтропиков южного побережья Италии.

И вдруг, этот досточтимый джентльмен, произнося очередной высокопарный тост, случайно давится зеленой оливкой, которая еще мгновение назад утонула в его бокале с портвейном. Он вскидывает руки и машет ими с такой силой, словно старается отогнать от себя внезапно налетевших зубастых демонов, или отвратительных валькирий. Затем щеголь делает все в обратном порядке: белые манжеты с пластмассовым звуком образуют размытые овалы вокруг его модного, вычурного силуэта. Зрители, в восторге аплодируют в полной уверенности, что это лишь часть заранее приготовленного представления. Его лицо синеет, глаза вылезают из орбит, изо рта пузырится белая пена. Люди беснуются вне себя от восторга, а когда наш герой падает замертво, ухватившись руками за горло, толпа замолкает. Перед живыми на полу лежит совершенно мертвый человек. Никто больше не смеется. Дамы вытягивают длинные, напудренные шеи, собаки поднимают уши, слуги перестают разносить десерт на серебряных подносах. Вот только минуту назад наш весельчак радовал гостей, а теперь он лежит бесполезной кучей еще теплого, но уже теплого мяса. Никогда он не будет шутить, больше никогда его острый язык не станет предметом обсуждения великосветских посиделок среди свечей и звонких бутылок терпкого хереса…

Сэр Грегори Шелдон постепенно коченеет…

Инспектор полиции приехал через три часа. Он ураганом вошел в келью, успев смерить своим опытным, даже несколько надменным взглядом всех присутствующих.

— Инспектор Фу, — с сильным мандаринским акцентом произнес полицейский, совершая дикий реверанс, достойный пера Александра Дюма.

Его несвежий измятый костюм, источал неприятный аромат гнилых фруктов, долгое время хранящихся в погребе. Плотное брюшко, прикрытое грязной рубашкой, смешно колыхалось при любом удобном случае. Тонкие усики подрезали верхнюю губу, оттеняя крохотную кнопку восточного носа.

— Кто может говорить по-китайски? — спросил детектив, доставая потрепанный блокнот и обсосанный химический карандаш.

Монахи переглянулись, а потом все почему-то уставились на меня.

— Вы говорите по-китайски? — Фу ткнул в меня карандашом.

— Я не понимаю вас, — по-английски ответил я.

— О, я вас хорошо понимаю, — обрадовался детектив. — Как вас зовут?

Я назвал свое имя в надежде, что Фу быстро раскроет это дело. Общеизвестно, что китайские детективы очень сообразительны и неподкупны. Например, сэр Артур Конан Дойл списал своего Шерлока Холмса с офицера Лао Яна, который верой и правдой служил в полиции в эпоху династии Цинь.

— Мистер Солбери, — Фу неправильно ставил ударение, произнося мою фамилию. — Скажите, что вы увидели, когда вошли в келью, только прошу вас как можно подробнее, и не упускайте ни одной пусть даже самой незначительной детали.

Я поведал свою историю, а детектив старательно все записывал в свой блокнот, пользуясь старинной китайской системой стенографии.

— Значит, вы были первым, кто увидел мистера Шелдона, не так ли сэр Солбери?

— Нет, сэр, первым его увидела акушерка! Но вы правы, офицер, — моя шутка на фоне трупа не вызвала никакой реакции со стороны детектива. — Я увидел его последним.

Фу привычным движением сунул карандаш себе в рот и задумчиво подкатил глаза.

— У меня есть две версии, — вдруг выпалил детектив.

Я насторожился, Фу сел на пол рядом с трупом, скрестив по-турецки ноги.

— Скажите, мистер Солбери, вы давно пишите книги?

Я опешил. Откуда этот коп в мятом и неопрятном костюме узнал о моей давней страсти? Решив не подавать и виду, я скосил глаза на стену, где темнела старинная фреска великого Марко Базаити. Долгими зимними ночами я гадал, каким образом, этот великий венецианский зодчий оказался в здешних местах?* (*Об этом художнике не сохранилось почти никаких документальных свидетельств. Неизвестны ни точная дата его рождения, ни точная дата смерти. В архивах имя Марко Базаити встречается только один раз — в 1530 году в списке гильдии венецианских художников, отправившихся с посольством в Индию. Однако, последний источник указывает, что его видели в районе Гималаев около 1531 года.). Фреска изображала чудесное воскресение Спасителя на третий день после распятия, хотя, я с большим трудом разглядел название, написанное рукой самого Базаити: «Чудесное укладывание жареной говяжьей котлеты между булочками с кунжутом, солеными огурцами, свежими помидорам, листьями салата, кольцами лука, горчицей и кетчупом* (*Кстати, тогда мне пришла идея нашего главного блюда, которое мы будем готовить в нашей сети ресторанов «KFC», я назвал его котлетный хлеб с овощами.).

— Давно, — мне казалось, что мой голос совершенно не похож на тот тембр, которым я обычно изъясняюсь. — Но как вы догадались, я никогда ни единой живой душе не рассказывал об этом своем увлечении?

— Ваши кончики пальцев, господин Солбери, имеют странную сероватую окраску. Это объясняется тем, что вы часто меняете ленту на печатной машинке, а значит, вы много часов просиживаете за ней. Вы не бухгалтер, сэр, так как все тибетские монастыри освобождены от уплаты налогов, а большая кипа чистых листов бумаги на вашей тумбочке, лишний раз свидетельствует в пользу моей версии. Вы — писатель!

— Феноменально! — воскликнул я.

Монахи постепенно стали расходиться, оставив мне безоговорочное право общения с Фу. Тем временем детектив начал колдовать над трупом. Я с интересом наблюдал за его действиями, нисколько не сомневаясь в компетенции офицера, который уже успел доказать свои профессиональные навыки. Фу достал из кармана резиновые перчатки и привычным движением надел их на свои непомерно толстые для офицера полиции пальцы. Затем он взялся за рукоять ножа, и силой вытащил его из спины профессора. Так как сердце мистера Шелдона давно остановилось, то кровь не брызнула струей из раны, а просто стала медленно сочиться на его одежду.

— Обратите внимание на нож, — Фу поднял лезвие вверх, и несколько капель упали на рукав его некогда белого пиджака. — Вы не находите ничего подозрительного?

Детектив ткнул рукояткой ножа мне в лицо. Во тогда-то я заметил, что Фу как всегда был прав: мастер сделал рукоять холодного оружия из цельного куска горного хрусталя. Внутри я увидел настоящего голубого дракона с красными глазами. Я не знаю, как ему это удалось сделать, но сказочное чудовище казалось по-настоящему живым. При каждом повороте рукоятки, глаза дракона продолжали следить за движениями своего хозяина. Я вспомнил легенду о Хурбе — волшебном кинжале великого бога Хэй Уэя. Когда-то давным-давно, высоко на небесах жил Хэй Уэй — бог ветров, ураганов и повелитель цунами. И была у него единственная дочь — красавица Суань Шень — луноликая дева. А внизу, в долине, работал на рисовом поле крестьянин по имени Хуан Ши. Нет, легенда о Хурбе сюда не очень подходила. Это была совсем другая история и с совершенно другими персонажами.

— Вы тоже подумали о Хурбе? — вдруг спросил Фу, наблюдая за моим взглядом.

— Как вы догадались?! — воскликнул я слишком громко для удивленного человека.

— Потому что я тоже подумал о Хурбе, — признался детектив. — Но я, как и вы решил, что легенда не подходит под это ночное преступление. Скажите, а мистер Шелдон путешествовал один?

Я пожал плечами. В вопросе Фу было не больше логики, чем в анализе ДНК Шалтай-Болтая.

— Право, мне сие неизвестно, но в монастырь вошел только он один, — ответил я.

— Вам не кажется, что нам стоит проверить его машину?

— Вы же детектив, мистер Фу, вам и решать, — мне не очень-то сейчас хотелось выходить ночью на мороз.

К тому же на дворе началась настоящая метель, ветер остервенело рвал флаги на стенах, снег за несколько минут превратил северную башню в циклопического размера снеговика. Черные бойницы окон походили на глаза, не хватало только здоровенной морковки. «Паккард» Шелдона стоял под навесом, и его правая сторона оказалась полностью запорошена снегом. Крыша машины, не смотря на навес, с трудом выдерживала большой сугроб, а он норовил в любую секунду с треском проломить ее. Я шел следом за Фу. Инспектор даже не накинул свой непромокаемый плащ ярко желтого цвета. Зато я, напротив, зябко кутался в шкуру яка, от которой вовсю разило ослиной мочой. Мне было невдомек, как этот китаец может спокойно переносить тридцатиградусный мороз, да еще с пронизывающим ветром со снегом? Пока мои ноги утопали в сугробах инспектор Фу уже открыл дверцу машины. В тот момент мне показалось, что из груди детектива вылетел какой-то странный, не похожий на голос человека птичий клекот. Так кричит орел над своей добычей, извещая округу о сногсшибательном успехе его охоты. Возможно, это просто ветер, ударился в бамбуковые трубочки, висевшие на столбе со множеством цветных лоскутков. Когда я подошел к машине и глянул внутрь, моя кровь немедленно застыла в жилах. На пассажирском сиденье виднелся окоченевший труп женщины, сзади, прижавшись друг к другу сидело трое мертвых молодых людей. Их синие лица, покрытые белой коркой льда, замерли в предсмертном крике ужаса. Я не знаю, как долго они находились здесь, но я был на сто процентов уверен, что монахи, услышав крики, обязательно пришли бы на помощь замерзающим людям, хотя, с другой стороны, они могли принять их за демонов. Из чего я сделал вывод— жертвы окоченели задолго до приезда профессора Шелдона в монастырь.

— Как говорил Конфуций, в компании мертвецов телега далеко не уедет, — проговорил Фу, ковыряясь в ухе спичкой.

Из-за ветра я не расслышал ни единого слова.

— Что вы сказали, господин инспектор?! — крикнул я по-английски.

— Я сказал, что наш профессор привез их сюда, чтобы замести следы, — китайский акцент детектива больно резал мой слух.

Но его слова не имели силы звука.

— Идите внутрь, я вам все расскажу.

Я опять ничего не расслышал, но все-таки пошел обратно в монастырь по протоптанной в снегу дорожке. Фу вернулся следом за мной, стуча ногами по полу, стряхивая с себя остатки налипшего на его лаковые туфли снега. Выбросив шкуру, от которой все мое тело еще несколько дней воняло мочой и дымом от костра, я с отвращением передернул плечами. Мы прошли в большой зал, где монахи обычно принимают пищу. В это время суток здесь было безлюдно. Ветер рвал и метал за стенами, словно хотел разобрать монастырь по камешку, чтобы тайна профессора Шелдона так и осталась неразгаданной. Я нашел свечу, бараний окорок и полбуханки черствого хлеба. Чопорный официант принес ледяную бутылку "божоле" и два бокала, прозрачные стенки которых были покрыты тонкой паутиной треснувшего стекла. Официант стал наливать инспектору, наполнив его бокал наполовину, он хотел было перейти ко мне, но детектив указательным пальцем настойчиво опрокинул горлышко бутылки, заставив сосуд наполниться до краев. Я заметил, что вино от холода, на глазах превратилось в жидкую, искрящуюся ледяную кашу розового цвета. Тоже самое случилось и в моем бокале. Официант вежливо осведомился, хотим ли мы что-нибудь еще, но, получив отрицательный ответ, нахально вздернув нос, бесшумно удалился.

— Хорошо, что сегодня здесь не так много людей, — сказал Фу, подмигивая мне.

— Да здесь вообще никого нет, — возразил я в полной уверенности своей правоты.

Инспектор зацокал языком, вертя головой, как это могут делать только китайцы с южных границ с Маньчжурией.

Я снова оглянулся. Действительно, ни одного человека я не заметил. Чуть поодаль от нас, за небольшим, но уютным столиком с диковиной лампой, под матерчатым абажуром, во фрачных парах сидело два карася. У одного в правом глазу блестел монокль. Второй, помоложе, курил ароматную сигарету с длинным мундштуком. Слева от них я заметил семейную пару броненосцев. Жена, в белом чепчике, о чем-то тихо шепталась с мужем, который то и дело оборачивался и косился в нашу сторону. Вдалеке играл джаз. Дирижер и музыканты — все сплошь виртуозы — призраки умерших насильственной смертью зебр в лондонском зоопарке, выделывали настоящие чудеса. Наш официант мне сначала показался шотландским рыцарем, но внезапно он превратился в фарфоровый чайник на длинных, как у цапли ножках. Единственная деталь, которая роднила его с тем, предыдущим, был длинный, слегка изогнутый нос. Яркий свет газовых фонарей и свечей превращал все помещение ресторана в дивное, сказочное место.

— Ваш профессор Шелдон — безжалостный убийца, — промолвил Фу, доставая из кармана лорнет. — Умоляю вас, возьмите тоже лорнет, и время от времени поглядывайте с независимым видом на завсегдатаев. Так мы не будем привлекать к себе пристального внимания.

Инспектор извлек из-под стола лорнет и, заговорщически оглядываясь по сторонам, передал мне его. Я тут же приставил линзы к глазам и с деловым видом оглядел семейную пару броненосцев. Как только я проделал этот нехитрый трюк, интерес посетителей к нам внезапно пропал.

— Слушайте меня и продолжайте смотреть в лорнет, — шепнул Фу. — Я уже несколько лет охочусь за профессором Шелдоном. Как только в Бостоне ему выделили деньги на экспедицию по изучению древних надписей на стенах пещеры в Гималаях, мы в управлении полиции Гон-Конга получили анонимное письмо.

Фу, не прекращая пялиться в свой лорнет, достал из правого кармана смятый листок бумаги. Он развернул его и торопливо прочитал: «Доподлинно сообщаю вам, что господин Грегори Шелдон, профессор, выдает себя за оного, не являясь таковым. Настоящий профессор Шелдон покоится на дне озере Мичиган, с ноября 1919 года. Его место занял вор и мошенник — Роналд Беккери. Этот негодяй профинансировал собственную экспедицию, выдав себя за мецената. Участником этой экспедиции стала дочь миллиардера Джорджа Рокфеллера — Элизабет. Целью Роналда Беккери было заставить мисс Элизабет выйти за него замуж, а потом завладеть ее наследством. За три дня до начала экспедиции в бостонском кафедральном соборе состоялась помолвка Роналда Беккери и Элизабет Рокфеллер. Спустя сутки они расписались, зарегистрировав брак в муниципалитете Бостона* (*Заспись в книге о заключенных браках от 21 ноября 1919 года, за номером 347). Однако, о преступном замысле господина Беккери стало известно молодому человеку по фамилии Джон Солбери. Он и Элизабет любили друг друга, хотя ни разу в жизни не встречались и даже не были знакомы. Сэр Джон Солбери направился следом за мнимым профессором и выследил его по дороге на Тибет. Но было уже поздно. Роналд Беккери убил Элизабет, и еще трех участников экспедиции прямо в своем автомобиле. Джон Солбери настиг преступника в стенах тибетского монастыря и прикончил его ножом, в рукоятке которого можно разглядеть синего дракона с красными глазами.

Засим прошу не применять строгих мер наказания к вышеназванному господину — Джону Солбери, в силу смягчающих его вину обстоятельств. Директор информационной отдела газеты Аль-Джазира — Ясир Арафатов».

— Что все это означает, инспектор? — спросил я, постепенно осознавая, что мой план внезапно раскрыт.

— Пригласите меня на танго, — внезапно прошептал Фу, не убирая глаз от лорнета.

Его голос изменился: из уверенного и не терпящего возражений он превратился в робкий, испуганный шепот человека, который только что почувствовал реальную угрозу собственной жизни.

— Что вы сказали, Фу? — я не расслышал его предложения, или мне так показалось в связи с его неожиданной нелепостью.

— Пригласите меня на танго, Солбери, черт вас дери, — пуская белую струйку слюны, снова прошипел Фу.

Я, признаться, почувствовал себя крайне неудобно. Во-первых, меня очень смущала эта необычная публика, среди которой я чувствовал себя совершенно чужим, а во-вторых, танцевать с мужчиной, да еще танго под джазовую музыку призраков, было как-то неловко. По правде говоря, в своих потаенных мыслях я желал бы потанцевать с симпатичным, молодым человеком. Но мне это представлялось совершенно в ином свете: южный приморский городок, где время замерло много сотен лет назад, аромат восковых магнолий и чайных роз, струящийся по клумбам и галечным дорожкам ночного парка, белоснежная ротонда, в которой на стульях сидят музыканты. Все поголовно в льняных брюках, бежевых босоножках и белоснежных косоворотках. Дирижер — молодой мангуст в капитанской форме и такой же фуражке с расшитым золотом якорем в обрамлении лавровых листьев. Он вскидывает руки и оркестр начинает играть. Я стою, прислонившись к фонарному столбу. Вокруг его шарообразного белого плафона в несметном количестве веют мошки и комары. Мимо проходят пары. Люди о чем-то переговариваются, весело смеются. В воздухе стоит устойчивый запах абрикосовой газированной воды, духов «Красная Москва» и «Тройного одеколона». Откуда-то издалека доносится шум воды небольшого фонтана. И вот в этот момент ко мне подходит Он! Это молодой парень лет двадцати трех. Я его хорошо знаю, он работает грузчиком в морском порту. Я много раз видел его, когда прогуливался в поисках писательской музы. У парня упругое загорелое тело, круглые сильные плечи, мощная бугристая спина, сильные руки, способные просто так подхватить меня и кружить, кружить! Когда я увидел его в порту — он был по пояс голый — бронзовая кожа, лоснящаяся от пота, светится здоровьем и молодостью. Ни капли жира, свидетельствующего о лености, хорошей еде или разврате. Нет, нисколько! Чистое олицетворение первобытной мужской силы, взращенной под теплыми лучами южного солнца, здоровой пищей и обильного секса. Я присел на лавочку, спрятавшись под тень старой акации, и принялся с вожделенным наслаждением наблюдать за его работой. Вот он идет по тонкой доске трапа на сухогруз. Смотрит на радужные разводы мазутных пятен, расплывающихся у пирса, легко прыгает на изнывающую от жары палубу. Вдалеке слышен гудок входящего в порт пассажирского лайнера «Принцесса Элизабет». В порту пахнет свежим лесом, смолой, соляркой, забористым табаком, человеческим потом, промасленными бочками, в которых так любят играть местные ребятишки. Здесь нет места жеманности и чванливости великосветского общества, с его ужимками, нечеловеческой мимикрией, глупому подражанию, вечному поиску в стране большого НИЧТО по дороге к глупому НИГДЕ. Тут кипит настоящая жизнь, без прикрас и лакировки. Эти люди честны в своей силе и бессильны перед элементарными нормами, которые мы называем пошлым словом «приличие». Это именно они громко ударяют своим потрескавшимся кулаком по столу, и громогласно объявляют, что на самом деле «ХВАТИТ!». Их слушаются, и не могут противоречить, ибо отрицание этого «ХВАТИТ!» заставляет еще громче звучать барабанную дробь на дощатом эшафоте великой французской революции, или русского беспощадного бунта, удары плебеев по римским трибунам во время гладиаторских боев, крики матросов и солдат во время штурма очередной купеческой усадьбы, рев толпы на площади перед мертвым пурпурным королем. Что может сравниться в твоей тупой и никчемной жизни с этой совершенной музыкой Вселенной Перворожденного Хаоса? Ведь это она позволяет нам поднимать голову и смотреть на звезды. Музыка космоса бросает человека в бескрайние просторы мироздания, чтобы воочию увидеть все несовершенство создателя, его смешной и подозрительной команды наемников.

Внезапно я ощутил слабую вибрацию. Мой лорнет автоматически устремился в сторону ее неожиданно возникшего источника. У входа в ресторан я увидел его! Это был охотник за головами. Он стоял и искал глазами меня. Кто бы мог подумать, что шериф Бостона еще два года назад, по просьбе Роналда Беккери выдал ордер на мой арест. Я увидел точащий кусок объявления о моем розыске и награде в 1000 долларов за живого, или мертвого. Охотник тоже держал в руке лорнет, чтобы не вызвать у местных лишних кривотолков. Он скользил взглядом по столикам, балюстраде, сцене с оркестром, официантам с одной лишь единственной мыслью — разыскать меня. Фу, первым почувствовавший его присутствие, быстро сообразил, что нам надо начать танцевать танго. Двое мужчин, кружащихся на эстраде под бессмертную музыку великого немецкого гения, не вызовут подозрений, даже у налогового инспектора, или продавца в газетном киоске. Мне стало стыдно за самого себя, что детектив больше думал обо мне, чем я сам. Я немедленно вскочил и, обхватив Фу за талию, принялся отбивать мерный такт в унисон оркестру. Пока мы наслаждались танцем, я не спускал глаз с охотника за головами. Он был высокого роста, примерно около двух метров. Поверх его могучих плечей был накинут непромокаемый плащ, доходивший ему почти до сапог, увенчанными серебряными шпорами. На голове незнакомца взгромоздилась широкополая шляпа с рванными видавшими виды краями. Я успел заметить увесистую серебряную бляху на его толстом кожаном ремне. Она пару раз сверкнула в тусклом свете свечей ресторана. Мне показалось, что на бляхе были выгравированы два длинноствольных «Ругера» над расколотым пополам алым сердцем, а внизу надпись на испанском языке "Шопенгауэр". Когда незнакомец заметил довольно симпатичную пару: немолодого азиата и славного европейца, кружащихся в танце под аккомпанемент оркестра, он криво усмехнулся краешком рта и, сплюнув на пол коричневую жижу, которую жевал целый день в седле по дороге из Эль Пасо до самого Тибета, зашагал к стойке бара. Я чувствовал волнение инспектора Фу, хотя в тот момент, мне казалось, что ему уж точно волноваться не о чем. Инспектор положил свою голову мне на плечо, и еще крепче прижался своим несколько рыхлым, но все еще дееспособным телом.

— Танцуйте, — шептал он мне в ухо, полизывая мочку. — Умоляю вас, танцуйте!

От его слов по моему телу бегали мурашки. Я отчетливо мог обонять аромат старомодных духов, которыми детектив, по-видимому, соблазнял неопытных стажеров у себя в полицейском управлении. Тонкие китайские усики смешно щекотали мою шею, а сам Фу иногда, позволял своему синему, как у известной породы собак — чао-чао, языку облизывать мой нос и подбородок. Что-то завораживающее было в этом смертельном танго. С одной стороны, я чувствовал опасность, которая исходила от охотника за головами, с другой — невероятное возбуждение от близости горячего и целомудренного тела полицейского Фу.

Мой враг подошел к бару и сел на высокий стул. Его большой рост позволял мужчине нависнуть над стойкой, а полы шляпы закрывали половину лица испуганного бармена.

— Я ищу Джона Солбери, — медленно, отчетливо проговаривая каждую букву, произнес человек в длинном плаще.

Бармен — тонконогий камбоджиец-богомол, не понял ни единого слова, которое произнесло это диковинное насекомое с огромными глазами и отвратительным запахом изо рта.

— Я ищу Джона Солбери, — повторил посетитель, теряя терпение.

Для бармена его речь напоминала треск цикады в эвкалиптовой роще в эпоху правления римского императора Тиберия.

— Я вас не понимаю, господин, — на всякий случай ответил бармен, протирая нечистым полотенцем стаканы.

Охотник услышал птичий клекот, вперемежку с воем одинокого больного волка. Это его разозлило не на шутку.

— Ты вздумал издеваться надо мной? — он отвернул правую полу своего плаща, где над толстым карманом его рубашки мерцала звезда маршала. — С тобой говорит представитель закона.

Бармен увидел странную метаморфозу — стрекоза раскрыла крылья и, пошевелив лапками, стала непрерывно трясти своим хвостиком.

— Я правда не понимаю ни слова из вашей речи, господин, — бармен все еще надеялся на благополучное разрешение спора. — Видимо, в наших местах еще не слышали такого диалекта, который вы используете в разговоре.

Для охотника все стало на свои места. Он сообразил, что камбоджиец-богомол с ними заодно. А последние его щебетание, от которого все лицо маршала оказалось забрызгано какой-то зеленоватой, тягучей слизью, переполнило чашу его терпения. Охотник достал пистолет и приставил дуло к голове бедняги.

Стрекоза в глазах бармена грозно раздвинула свое ротовые пластины и приставила к его голове некий странный предмет, отдаленно напоминавший кусок обглоданной рыбьей кости.

— Что вы делаете, господин?

Маршал нажал на курок и желто-зеленые мозги бармена забрызгали всю стойку. Музыка тотчас остановилась. Я прижался к вспотевшему от волнения инспектору, отдавая себе отчет в том, что если я подниму голову, то все будет кончено гораздо раньше, чем предполагал это я. Тотчас из кухни ресторана выбежало две дюжины белок. Они принесли с собой тряпки, ведра, швабры, куски хозяйственного мыла, хлорный раствор в маленьких бутылочках, и, напевая берущую за душу задушевную песню о любви молодого пирата к женатому тюленю, принялись дружно убирать то, что осталось от бедняги бармена. Через минуту все блестело первозданной чистотой, словно не было того рокового выстрела, оборвавшего жизнь бывшего премьер-министра Камбоджи, который несколько лет назад бежал из страны, преследуемый участниками государственного переворота. На его месте появился точно такой же богомол, он тут же принялся вытирать стаканы и бокалы концом нечистого полотенца. Маршал подошел к нему и повторил свой вопрос, с которым он обратился к предыдущему бармену. На всякий случай охотник за головами сразу же приставил пистолет к голове бармена. Когда снова прогремел выстрел, белки с ведрами были уже наготове. Маршал бы перестрелял бы всех барменов к чертовой матери, но у него, как назло, кончились патроны. Последний богомол сменил полотенце на фартук, кстати, его чистота так же оставляла желать лучшего. Маршал устало опустился на стул и достал небольшую склянку, где лежала высохшая ножка цапли.

И вот здесь, дорогой мой друг Алистер, все и случилось. Инспектор Фу, которого я все это время нежно обнимал за плечи и талию, как-то странно дернулся и замер. Я, все еще не поднимая головы на охотника, почувствовал его учащенное дыхание. Но оно уж точно не было человеческим. Сначала до моих ушей долетели неприятные звуки, словно кто-то под водой накачивает колесо от велосипеда, а оно все равно опускает воздух через сотни мелких отверстий в резиновой камере. Звук сменился какофонией из смеси чавкающей мокрым хлебом собаки и свиста курьерского поезда. Я вспомнил этот звук: недавно мне удалось уже слышать его, когда Фу открыл дверь «Паккард» мертвого профессора! Перед моим лицом возникла чудовищная в своем отвратительном уродстве голова неведомой мне твари. Она походила на гигантскую розовую личинку мухи. Большие блюдца выпуклых коричневых зрачков с любопытством глядели на меня. Из мерзкого рта существа торчали прозрачные щупальца, которые все время хаотично шевелились, заглатывая на ходу насекомых и мелких птиц.

— Нам нужен этот амулет, господин Солбери, — вдруг проквакала тварь, облизывая мое лицо своим липким, тошнотворным языком. — Вы добудете нам амулет «Ножка цапли», а мы обещаем вам вернуться домой богатым человеком. Повторяю, очень богатым человеком.

Я почувствовал, что бывший инспектор Фу не врет.

— Кто вы такой? — тихо, чтобы не привлечь внимание охотника за головами, поинтересовался я, морщась от липкой слюны личинки.

— Это неважно, господин Солбери, повторяю, нам нужен этот амулет.

Тем временем, маршал снова убрал склянку в карман плаща. И тут до меня дошло, что амулет, за которым охотилась личинка действительно очень сильный и мощный. Мне самому захотелось владеть им. Рассматривать, доставать из банки и гладить пальцами высохшую ножку давно умершей птицы. Чувствовать ее шершавую поверхность, обонять аромат мумифицированной конечности. Я представил, как сам маршал делает это, и испытал такое чувство черной зависти к ее обладателю, что у меня подкосились ноги.

— Вы согласны, господин Солбери? — из пустоты мироздания возник голос личинки.

— Попробую, — ответил я, продолжая оставаться ослепленным действием этого замечательного амулета. — Но ведь он ищет меня.

Личинка шевельнулась и покрылась светящимися пятнами по всей поверхности своего студенистого тела.

— Возьмите вот эту таблетку, — тонкая, почти неосязаемая ручка протянула мне продолговатую красную пилюлю. — Съешьте ее и для охотника за головами вы будете похожи на одного из представителей его вида. Вашего лица он не узнает. Дальнейшие инструкции вы получите после того, как амулет будет у вас в руках.

Я взял таблетку, повертел ее между большим и указательным пальцами и сунул в рот. Вкус пилюли напомнил мне сок черной смородины и мяса несвежей селедки.

— Можете идти, господин Солбери, — личинка шевельнула усиками и, вильнув телом, поползла обратно к столику.

При личном осмотре, я не обнаружил никаких изменений, но уверенный кивок личинки вселил в меня твердую уверенность, что метаморфоза все-таки состоялась. Собравшись духом, я направился к барной стойке. Охотник, сидящий спиной ко мне, вдруг резко обернулся. Я увидел, как расширились от удивления и страха его глаза. Рот маршала скривился в жалком подобии улыбки, а правка рука потянулась к шляпе.

— Господин президент Линкольн! — маршал козырнул, но маска удивления так и осталась на его лице. — Что вы здесь делаете? Это очень опасное место, господин президент, скажу больше, оно опаснее любой оперы.

В душе я расхохотался: личинка сообщила мне, что я стану похож на представителя собственного подвида, но она и понятия не имела, на какого! Быть в шкуре Авраама Линкольна непростая задача, это я понял сразу. Во-первых, страшно чесалась спина, но я с достоинством терпел эту жуткую чесотку, хотя мог спокойно повернуться спиной к стойке и хорошенько продрать ее сверху вниз! Во-вторых, борода! Как люди носят такую бороду: она курчавая, длинная, в нее постоянно попадают хлебные крошки, кусочки ветчины, кунжутные зерна, шелуха от семечек, запутываются пружинки и шестеренки от карманных часов. Мне сначала показалось, что я не президент Линкольн, а его величество господин Время! Но, нет, я заметил билет в партер на спектакль «Наш американский кузен» * (*Спектакль, во время которого Джон Уилкс Бут убил президента Авраама Линкольна) и понял, что моя оболочка все-таки больше похожа на одного из отцов основателей.

— Как вас зовут, любезный? — спросил я у охотника за головами.

— Мое имя Дюк Форсайт, сэр, я маршал североамериканских соединенных штатов.

— Кого вы ищите здесь, господин Форсайт?

Мужчина наклонился ко мне и прошептал:

— Некого Джона Солбери, сэр.

— А что он совершил?

Форсайт сунул руку в боковой карман своего плаща. Я чувствовал, что маршал потрогал амулет, и мне самому захотелось прикоснуться к этой заветной бутылочке с ножкой цапли внутри.

— Он мошенник и негодяй, сэр, Бостонский суд выдал ордер на его арест, живым, или мертвым, награда тысяча долларов серебром!

— А я думал помиловать этого парня, — сказал я голосом Линкольна.

— Помиловать, сэр?! — воскликнул он. — Это невозможно! Как так? Я проделал такой долгий путь, а вы хотите позволить этому проходимцу спокойно жить поживать? Я высоко чту ваши заслуги перед страной, сэр, но закон должен быть выше любого президента. Что вы скажете нашим потомкам?

Он бросил взгляд на билет, торчащий у меня из кармана.

— Это билет на спектакль, господин президент? — с легкой усмешкой в голосе поинтересовался маршал.

— Да, а что вас так веселит, господин Форсайт?

— Билет в партер? — уже не сдерживая улыбку, поинтересовался охотник за головами.

— Ваша правда, но как догадались?

— А спектакль, случаем, не называется "Наш американский кузен"?

— Да, точно так, — у меня во рту стоял неприятный железистый привкус и болела правая щека.

Дюк засмеялся, больше не в силах сдерживать себя. Он хохотал, запрокинув голову назад и взмахивая руками, как машет крыльями осерчавший петух. Он хватал себя за бока, пока его лицо не стало окончательно пунцовым и Форсайт, чувствуя, что вот-вот задохнется, наконец заговорил:

— Забудьте о потомках, господин президент, — Дюк махнул рукой. — Хотите выпить, сэр?

От выпивки президент никогда не отказывался, тем более, что охотник за головами обещал налить виски за свой счет. Богомол-камбоджиец поставил на полированную столешницу два бокала и кинул в каждый не менее дюжины кусков желтоватого льда. Затем он зубами откупорил зеленую бутылку и стал наливать виски.

— Знаете, господин президент, — вдруг Форсайт начал говорить откровенно, не обращая внимания на подозрительную пару броненосцев, которые то и дело двигали своими крохотными носиками, поблескивая издалека круглыми глазками-бусинками. — А я ведь раньше был писателем. До того, как стать охотником за головами. Вы спросите, а что ты такого написал, Дюк, что осмеливаешься причислять себя к великой когорте гениев слова? Чем ты поразил этот мир? Какие язвы современного общества с его пороками, грехами и кровавыми делами ты вскрыл? Ведь, как нас учат такие титаны, как Скотт Элиот, Джордж Уэст, Майкл Фишман, Алисия Иствуд, Пол Айзек младший, и наконец, несравненный и лучезарный Пабло Уайтстоун: главная задача любого писателя — это правдиво изображать жизнь, не взирая на лица, обнажать нервы этого мира, до боли в зубах чувствовать пульс истории.    

Я обратил внимание, что первый раз в жизни мне удалось столкнуться с первым правилом настоящего писателя: когда говорит гений— время останавливает свой неумолимый ход. Это произошло тут же на моих глазах! Карамельная струя виски, так и не вылилась в стакан, замерев в нескольких дюймах от невысокой горки желтого льда.

— ... И я вам отвечу, господин президент — ничего! Вам покажется это смешным, или даже безумным, но ведь не написать ни строчки, не говорит о том, что я не испытывал муки творчества, не спал ночами, курил, глядя в потолок, придумывал героев своего ненаписанного романа, представлял их внешность, характер, манеры поведения, недостатки, физические изъяны, присущие многим людям. Я специально уехал на север, чтобы там начать писать свой единственный и неповторимый роман. У каждого писателя есть такое произведение, которое стоит ему жизни. Оно высасывает из него все соки, оставляя напоследок совершенно иссохший плод, обремененный долгами, алкоголизмом, наркоманией, галлюцинациями и кучей всяческих грязных и низменных пороков. Несколько лет я провел в одиночестве в заброшенной избушке где-то на границе с Канадой. Волки и медведи были моими слушателями, когда я громко проговаривал пролог романа. Я часами точил перья, перекладывал листы бумаги, растапливал замерзшие чернила, если дело происходило в лютый холод, много курил и пил. Постепенно, день за днем в моей голове родился главный персонаж моего романа. И знаете, господин президент, как я его назвал?

— Признаюсь, что не смогу догадаться, господин Форсайт, — ответил я, чувствуя, что моя борода вдруг начала сползать вниз на белоснежную рубашку.

Я подхватил ее руками, пытаясь удержать от падения.

— Имя ему Джон Солбери!

Слова охотника за головами чуть не отвлекли меня от удержания бороды. В последнюю секунду я подхватил ее правой рукой и, нагнувшись, сделал вид, что сильно закашлялся. В этот момент первые капли виски только ударились о лед в стакане, начиная его перемешивать по часовой стрелке.

— Я дал ему имя этого негодяя плута и мошенника из Бостона. Я лелеял своего Джона Солбери, наделив его поистине христианской добродетелью, мужественным лицом, твердым характером и прекрасной родословной первых благородных переселенцев из славной Шотландии. У него была прекрасная жена — Шерил, трое ребятишек — все мальчики, два спаниеля и прекрасный дом в Бостоне, на Черристоун авеню. Для этого я покинул избушку, и среди лютой зимы отправился в Бостон, чтобы физически быть ближе к моему герою, хотя, как вы изволили понять, он был лишь плодом моего воображения. Средства были на исходе, но я не обращал на это никакого внимания. Работа над романом в моей голове подходила к завершению. Оставалось только придумать развязку и эпилог. Утром я проснулся как всегда в пять часов, позавтракал кипятком и куском сахара. В половине шестого я сел за стол и первый раз за несколько лет наконец взял в руки перо. В моей голове все улеглось по полкам: главный герой, его жизнь, судьба его близких, печальная участь врагов Джона, и наконец, обретение долгожданного счастья в Америке в кругу семьи и выросших детей. Я уверенно взялся за перо, как вдруг мне на глаза попалась газетная заметка, в которой говорилось, что господин Джон Солбери обвиняется в попытке убийства Элизабет Беккери, законной жены досточтимого сэра Роналда Беккери, мецената и ценителя настоящей литературы. Шериф Бостона устанавливал награду в 1000 долларов за его голову. Вы можете себе представить, господин президент, каково эту лицезреть собственными глазами, как твой собственный идеальный герой, на которого ты положил столько лет своей жизни, испытывал нужду и лишения, в одно мгновение превратился в ординарного преступника? И тогда я твердо решил податься в маршалы. Я сам пришел в здание министерства юстиции Бостона и подал заявление на вступление в батальон. Мне пришлось сдавать кучу экзаменов: например, экзамен на знание биографии Клинта Иствуда, Энио Морриконе и Серджио Леоне. После устных тестов, следовала практика — как быстро вынуть револьвер из кобуры, не меняясь в выражении лица, как зажечь спичку о каблук сапога, как одним залпом выпить стакан виски и самое сложное — как курить крепкие сигары, не откусывая кончика! Сдав все на отлично, я получил вот эту звезду.

Форсайт снова открыл полу своего плаща. Я тут же заметил склянку, торчащую из кармана справа от звезды.

— Простите, господин Форсайт, а это что такое? — я указал пальцем на банку.

Дюк побледнел и быстро запахнул плащ.

— Простите, не могу об этом сказать даже вам, господин президент, — прошептал Форсайт, глядя на меня бегающими глазками. — По большому секрету могу лишь добавить, что это пропуск, но вы — молчок.

Он приложил палец к губам и шикнул на меня, словно воспитатель из детского сада шикает на непослушных детей.

— Пропуск, куда? — я тоже перешел на шепот, хотя говорил довольно громко, чтобы нас не заподозрили.

— Вы толкаете меня на преступление, господин Линкольн, — недовольно бурчал Дюк. — Это пропуск в Зону Картера.

Я первый раз слышал об этом географическом названии, хотя, признаться имею ученую степень по странам и континентам, расположенным под вторым слоем земной коры.

— Мне это ни о чем не говорит, мистер Форсайт, — не переставая поддерживать бороду, сказал я.

— Неужели президент Линкольн никогда не слышал о Зоне Картера? — в голосе Дюка слышалось неподдельное недоумение.

Я отрицательно мотнул головой.

— Зона Картера, это рай для всех писателей, — пояснил Форсайт. — Точнее для тех, кто ничего не написал, но книга уже живет независимо от воли     ее создателя. Ее герои вырвались на свободу, обретя счастье жизни. Я мечтаю, что когда доберусь до этого самозванца Солбери и прикончу его, то, получив свои законные тысячу долларов серебром, уеду в Зону Картера и смогу там жить припеваючи в небольшом домике под красной черепичной крышей с бассейном. Я даже купил по случаю себе печатную машинку «Золингер-3», которая может подключаться к телевизору.

Я совершенно ничего не понимал, для чего охотник за головами стремится убить меня и сбежать в эту чертову Зону? Но еще больше я не понимал, для чего личинке нужен был этот пропуск, с какой целью она хотела попасть туда? Или может быть, это всего лишь проверка? Ведь не могли же они догадаться, что я сам прячу рукопись в Зоне Картера? О, это было бы крайне неприятно для меня самого и истории моей писательской славы. Что если охотник подослан агентурой Зоны для проверки моей благонадежности? Ведь я сам несколько лет назад подписал контракт о сотрудничестве. Если это так, то тогда все сходится: Говард Шелдон — «подброшенный труп»* (*так в Зоне называли человека, вызвавшегося за небольшую плату получить удар в спину ножом и умереть при неизвестных обстоятельствах — после смерти он попадал в рай, где его ждали 72 симпатичных трансформера), монастырь — театральная декорация, монахи — организованная массовка из Бродвейского мьюзикла, инспектор Фу — миграционный офицер Зоны Картера, охотник за головами — агент службы государственной безопасности.

Я немного успокоился, если это проверка, то я почти прошел ее. Еще немного и пропуск будет в моих руках. Тогда я решил идти напролом.

— Мистер Форсайт, — к сожалению, пришлось выбросить бороду в урну. — Мне нужна ваша "ножка цапли".

Лицо Дюка стало зеленым. Он увидел перед собой человека, за которым столько месяцев гнался, не в силах догнать.

— Ты не получишь от меня пропуск, проклятый Джон Солбери, — зашипел Дюк, прижимая склянку к груди.

Я выхватил пистолет и кобуры, висевшей на ремне у Форсайта и приставил его к лицу маршала. Тот дико рассмеялся.

— Патроны кончились, мистер Солбери, вам некуда деваться!

— Это они у вас кончились, господин миграционный инспектор, а у меня их полно.

Я достал из-за щеки три патрона сорок пятого калибра и медленно вставил их в барабан револьвера— теперь я понял, почему когда я говорил, мой язык и щеки ужасно ныли от боли, а во рту стоял отвратительный привкус меди.

— Вы же не станете стрелять, Джон, в государственного инспектора? Это преступление против сущности бытия!

Форсайт стал меняться на глазах, превращаясь из высокого брутального ковбоя с Дикого Запада в небольшое существо с розовым студенистым телом, двумя десятками ножек, прозрачной головой, еле прикрытой хитиновыми панцирем и большими глазами, смотрящими во все стороны одновременно.

Вот тогда, мой любезный Алистер, я понял, какую злую шутку со мной сыграла пресловутая Зона Картера. Выбора не было. Если я нажму на курок— они все равно арестуют меня и отправят на Каштановый остров, а там местные критики-инквизиторы, славящиеся на все Средиземноморье, быстро промоют мозги и заставят сказать, где лежит рукопись. В случае, если пистолет не выстрелит, я нарушу контракт с миграционной службой Зоны, и тогда моя рукопись навсегда останется вне зоны моей досягаемости. А это равносильно смерти.

Я смерил презрительным взглядом говорящий студень и, отвернув пистолет в сторону, двумя выстрелами прикончил пару броненосцев. Спустя несколько минут, я очнулся в кабинете следователя федеральной тюрьмы Зоны Картера. Я сидел на стуле и смотрел на засранный мухами вентилятор над головой. Он лениво крутил пожелтевшими от временни лопастями, практически не разгоняя застывший в помещении воздух. Обшарпанные стены, некогда окрашенные в темно-зеленый цвет, навевали очень грустные мысли. Деревянные полы, давно утратили свой блеск, рассыхаясь и постепенно превращаясь в настоящую труху. За столом, которые обычно стоят в дешевых бухгалтерских контрах, сидел следователь. Он дождался, пока я окончательно прийду в себя, затем открыл картонную папку и обмакнул перо в чернила. Сам следователь был помесью скворца с человеком. Точнее, голова у него была птичья, а все тело имело человеческие очертания. Он был одет в измятый светлый костюм, рукава которого заметно отличались по цвету и тону от остальных его частей. Белая рубашка, переставшая быть таковой несколько месяцев назад, вся пожелтела, ибо следователь имел одну неприятную особенность — он жутко потел. Черные глаза скворца с подозрением смотрели в мою сторону.

— Как вы себя чувствуете, господин Солбери? — голос следователя был немножко гнусавым (В носовой части клюва птицы торчала вата).

— Заметно лучше.

— Простите, я слегка простыл, — снова прогнусавил скворец. — Если хотите, я включу вентилятор сильнее?

— Не извольте беспокоится, — вежливо ответил я, пока не представляя темы беседы, которую собрался вести со мной следователь.

— Курите?

Скворец открыл крышку картонной пачки папирос и подвинул ее мне. Я взял одну сушеную мокрицу и закурил ее.

— Вы, наверное, удивлены, господин Солбери, зачем мы вас доставили сюда?

Мне не хотелось вдаваться в подробности моего состояния, которое я испытывал в тот момент, но слово «паршивое» было слабым эпитетом, которым его можно было кратко описать.

— Вы правы, я удивлен. Хотя, мне кажется, что не я зря пристрелил тех двух броненосцев, они мне показались крайне подозрительными.

— И вы были совершенно правы! — воскликнул скворец, вскидывая руки. — Наши коллеги из службы государственной безопасности проверили их документы. Они оказались фальшивыми. Чуть позже мы установили, что броненосцы шпионы, которых к нам послал один спящий наркоман. Он заранее выдумал их образ, наделил неплохими, но все же поддельными документами, укололся и заснул, чтобы под покровом дурмана забросить их на границу Зоны Картера и украсть пару рукописей для продажи в интернете. Тремя днями позднее, наши пограничники задержали еще четырех пингвинов в полном вооружении, одну мышь и четырех человеко-рыб. Вот так-то, господин Солбери! Все стремятся попасть в Зону Картера. Все хотят быть абсолютно счастливыми писателями. Вы же понимаете, о чем я говорю?

Скворец тоже закурил. Я с интересом наблюдал, как сигаретный дым просачивается сквозь вату, становясь вязким и желтым.

— Ведь вы, опытный агент-писатель знаете, что самая страшная беда, которая может постичь любого автора, это признание. Тогда теряется весь смысл его работы. Не просто теряется, а исчезает навсегда. И ты уже никогда не поймаешь этого кайфа, кайфа творить как тебе заблагорассудиться, писать все, что ты хочешь. Чтобы не оглядываться на мерзкое шипение за твоей спиной этих отвратительных толстозадых теток, которые только и знают что твердят: он исписался, да, в прежние времена этот парень был по-настоящему крут, высох, выдохся, сошел на нет. Ты начинаешь с ними спорить до хрипоты, что ты тот же, прежний и полон сил, но тетки уже оставили на твоем челе свое черное, отвратительное клеймо. Люди постепенно перестают покупать твои книги. Ты снова отправляешься в уединенные места, чтобы заново засесть за очередной роман. Но каждая строчка, выползающая из-под пера, дается тебе чересчур тяжело, как тяжело даются женщине первые роды. Ты начинаешь литрами пить виски, это на какое-то время освобождает твой разум от тяжести воспоминаний и первобытного страха, но потом все возвращается на круги своя. Как, например, с вашей рукописью, господин Солбери.

«Значит они снова любой ценой хотят заполучить мой роман. Ловко вы все здесь обставили, я даже чуть не купился на эту пресловутую «ножку цапли» и двух броненосцев! Хорошо работаете, господа, чисто, не подкопаешься, комар носа не подточит!»

— Вы слышите меня, господин Солбери?

Скворец подошел к грязному окну, зарешетчатому с обеих сторон. На подоконнике стоял графин с темно-зеленой водой. Я даже заметил пару серых головастиков, вольготно плавающих внутри сосуда. Он налил полный стакан воды и протянул его мне

— Прошу вас.

Я залпом осушил его, чувствуя, как головастики прямиком направились в мой желудок. Мне было известно, что это необычные головастики, а специальные жучки, которые будут следить за моими передвижениями в Зоне и ежедневно докладывать в Центр. Но у меня был проверенный способ избавиться от жучков. Его мне подсказал один больной проказой араб, он назвал этот коктейль: «сон мадридского верблюда под гранатовым деревом» (впрочем я, для простоты окрестил его просто — «СОК») — возьми две части водки, смешай с одной частью виски, долей десять граммов портвейна, пять спирта, бокал шампанского, сто граммов абсента и, наконец, пропусти всю это через сифон. Когда лекарство окончательно заполнится углекислым газом, его следует немедленно выпить и параллельно сделать себе клизму из гранатового сока с оливковым маслом. Мне уже приходилось дважды проделывать это с собой, когда только заключил контракт о сотрудничестве.

— Вы же знаете политику Зоны Картера, никогда не принуждать писателя к славе, это первое правило, которое кровью наших предков прописано в главном своде законов Зоны. И я тоже считаю, что обрекать человека на славу, это хуже чем обрекать его на вечные муки в аду. Но ваша рукопись, сэр, прошу, вы должны меня понять, господин Солбери, она нечто совершенное и уникальное в своем роде явление, и очень необдуманно с вашей стороны не опубликовать ее. Пусть для начала небольшим тиражом, кстати, мы готовы взять на себя все расходы на рекламу. Но роман непременно должен стать достоянием человеческой мысли. Ведь для этого...

«Так вот зачем они меня вербовали несколько лет назад, у них там есть свои информаторы! — страшная догадка пришла мне в голову. — Кому я говорил о своем романе?». Я принялся лихорадочно перебирать в голове все возможные варианты, но ничего путного на ум не приходило.

— ... Мы, безусловно, ценим вашу работу на нашу организацию, господин Солбери, по некоторым вашим служебным запискам у нас в академии учат правильно писать рапорты о проведенной оперативной работе. Но побойтесь бога, не прячьте от мира ваш талант, не зарывайте его в землю, не пытайтесь бежать от самого себя, прятаться в чужих оболочках, выдавать себя за разных людей. Вот к примеру, в прошлом году, вы три месяца притворялись бездомной собакой в квартире одного известного профессора, доктора биологических наук. Вас до сих пор считают покончившим собой один молодой человек, который боготворил вас почище собственной молодой жены. От себя вы все равно не убежите.

Скворец внезапно замолчал и пристально посмотрел в мою сторону.

— Вы хотите что-то сказать, господин Солбери?

Мне было неловко и стыдно, я чувствовал себя не в своей тарелке, видя тщетные старания следователя. Но я дал себе слово, что никто и никогда не прочтет мой роман. Ни один человек на земле. И это будет мой крест, который я обязуюсь нести до конца своей жизни.

— Если можно, я подумаю, а потом дам ответ? — в душе теплилась надежда, что мой вежливый тон сыграет свою положительную роль.

Скворец приоткрыл клюв, чтобы сказать что-нибудь дерзкое и неприятное для меня, но почему-то осекся и замер. Я давно привык к подобного рода особенностям коренных жителей Зоны Картера. Они могли просто так заснуть на полуслове, но будить их по местным законам категорически воспрещалось. Я встал со стула и направился к двери. Подобное состояние могло продлиться две-три недели, а за это время я был должен успеть перепрятать рукопись. Что-то неспокойно было у меня на душе.

Прежде чем наведаться в камеру хранения за рукописью, я решил обезвредить тех самых отвратительных головастиков, которых я проглотил в кабинете скворца. Физическое состояние не улучшилось:    ужасно болела голова, локти и коленные суставы страшно ныли, в глазах стояла зеленая мутная пелена, которая не проходила с момента, как я вновь вернулся в Зону Картера. Почти на ощупь я добрался до бара «Красный горностай». Это заведение пользовалось большой популярностью среди писателей, и в тоже время имело чрезвычайно мерзкую репутацию настоящего публичного дома. Здесь можно было без труда отыскать литературного негра и трахать его во все дыры целыми днями, за какие-то жалкие каштаны с уже знакомого нам Каштанового острова. Критики-Инквизиторы сами выращивают их, затем готовят по специальному рецепту и паромом, который привозит на остров беглых преступников, прозаиков, поэтов, еретиков и убийц, передают на большую землю. Здесь много литературных агентов: коренные граждане похожи на крыс, но с большими сильными страусовыми ногами и увесистым задом разжиревшей продавщицы сладкой кукурузы в Пасадене. Агенты из нашего мира внешне ничем не отличались от обычных людей, единственный призрак, по которому узнавал их я — это полное отсутсвие языка. Прошу заметить, это никак не отражалось на хамском поведении по отношению к писателям. Их язык давно исчез, превратившись в никчемный атавизм. Они изъяснялись с помощью жестов и пошлых записок, рисуя порнографические сцены совокупления животных с гомосексуалистами.

Я вошел в бар. Для этого раннего часа здесь было многолюдно. Мне удалось большим трудом различить двух эссеистов, потягивающих в долг разбавленный секретом бродячей собаки, виски. Они каждый день зависали здесь, часто и долго спорили о роли авторских слов в эссе, глумились под бездомным поэтом-наркоманом, который предлагал всем сделать минет за пригоршню жареных каштанов с запретного острова.

Бармен — невысокий, очень верткий и пронырливый енот узнал меня и приветливо махнул рукой. Я, с большими усилиями дошаркал до стойки и промолвил одно единственное слово: «Сок». Енот все понял с полуслова. Он быстро свистнул трем бурундукам, которые стали изо всех сил скакать по полкам, принося нужные ингредиенты. Через пять минут передо мной возник стакан с «Соком». Преодолевая отвращение и рвотный рефлекс, я одним махом осушил его и поставил на стол. Теперь надо подождать. Недолго. Примерно три-четыре минуты. Огненная вода попала в желудок и жучки-головастики, почуяв неладное, постарались вырваться наружу через мой рот. Но я сидел, зажмурившись, прикрыв рот обеими руками. Все. Улеглось. Боль моментально ушла, исчезла и неприятная пелена перед глазами. Поблагодарив енота, я положил на стойку серебряную монету. Бурундук, что попроворнее других, схватил ее, попробовал на зуб и услужливо отнес в кассу.

Я уселся за стол, небрежно показывая наркоману, что сегодня не нуждаюсь в его услугах. Тошнота окончательно пропала, а я почувствовал себя заново родившимся.

— У вас не занято?

В тот момент, когда я услышал ее голос, мои уши отказывались признавать, что это все не понарошку. Мне почудилось, что со мной разговаривает ангел, спустившийся с небес. Подняв голову, я увидел ее. Женщина стояла передо мной, а свет лампы, исходящий от мутного, круглого плафона под потолком не давал мне возможности хорошенько разглядеть ее лица.

— Могу ли я присесть на этот стул? — еще раз спросила красотка, не сходя с места.

— Да, конечно, присаживайтесь.

Незнакомка, наконец, вышла из ореола света, и я увидел ее глаза. Это были чудесные, большие, с небольшой поволокой глаза прекрасной и редкой тропической рыбы. Крашенные малиновой помадой губы, казалось, занимали всю нижнюю часть ее божественного лица. Вместо носа зияли — две небольшие аккуратные дырочки, которые не только не портили общую картину, но и подчеркивали небесную красоту женщины. Ушей не было вовсе, а длинные ядовито зеленые волосы, ниспадали на ее плечи, доставая почти до поясницы. Признаюсь, я впервые встречался с альбигойской принцессой* (*Не путать с альбигойской ересью). Откровенно говоря, мне приходилось ранее слышать о красоте жительниц южного Средиземноморья, но видеть не довелось никогда. У красотки были тонкие руки, покрытые изумрудными чешуйками, которые переливались под разными углами света. Единственной деталью, которая несколько портила всю картину совершенного существа — был небольшой шрам, разрезающий ее правую часть лица. Скорее всего, это был след от рыболовного крючка* (*Альбигойские принцессы в детстве часто становятся жертвами рыбаков, их жарят, а потом подают на стол в кисло-сладком соусе). Но это впечатление имело лишь сиюминутный характер, а затем и вовсе испарилось. Незнакомка была одета в красное платье с внушительным декольте спереди и сзади. Пока я разглядывал ее, кто-то, сидящий внутри меня, спросил: «Какого черта она делает в этом убогом месте?». Не скажу, чтобы вопрос живо заставил меня бежать от нее прочь (в начале это желание действительно преобладало над сиюминутной страстью к морепродуктам), но я все равно насторожился. Кроме того, «Сок» только начал свое алкогольное действие на мой мозг.

— Вы писатель? — спросила женщина, доставая тонкую сигарету в виде высушенного члена опоссума.

Если она шпионит за моей рукописью, то работа очень грубая и непрофессиональная.

— Да, я писатель, — я непроизвольно икнул из-за чертовых газов, которым наполнили мой желудок продукты распада мертвых головастиков-стукачей.

Взрыв невероятной вони, который мощной струей вылетел из моего рта и, как мне показалось больно ударил принцессу в лицо, заставил меня покраснеть от стыда.

— Простите меня, великодушно, — смущенно опустив глаза, прошептал я, чувствуя, как новый поток смрада готов вырваться наружу, но только из совершенно иного отверстия, чуть ниже поясницы. Мне пришлось изо всех сил сжать ягодницы, чтобы окончательно не опозориться перед знатной дамой.

— Все в порядке, у меня было точно так же, когда я выводила из себя этих проклятых головастиков-стукачей, — призналась женщина, подмигивая мне своим влажным глазом.

— Как и вы?!!! — не сдержавшись воскликнул я, чем тут же привлек внимание двух нетрезвых эссеистов.

— А что вас так удивляет?

Тогда я немного приподнял правую ягодницу и выпустил наружу такой поток миазмов, что пробегавший мимо бурундук упал замертво, вскинув вверх свои тонкие лапки.

— Вот теперь вы очистились, — женщина еще несколько секунд трясла рукой, чтобы разогнать, нависшее над ней зеленое облако, появившееся из моего кишечника.

— Это точно, — я подмигнул еноту.

К нашему столику подошел официант-цапля. Он придирчиво принюхался, и зажав крыльями нос, гнусаво спросил:

— Чего изволите, господа? — и презрительно добавил. — Пердун!

— Виски, — ответила дама.

— И мне, — впервые соглашаясь с женщиной, бросил я.

Журавль, между прочим, снова обозвал меня засранцем и, изрыгая последние ругательства, удалился.

— Меня зовут принцесса Мария Альбигойская, но я много лет назад отреклась от трона ради свободы творчества. Поэтому вы можете звать меня просто — Ма.

— Джон Солбери, — представился я, слегка склонив голову.

Глаза женщины стали еще больше и еще влажнее. Она подалась всем корпусом вперед, обдав меня сказочным ароматом дорогих восточных масел и морской соли, коим могла позавидовать сама Шахерезада.

— Как, вы тот самый великий Джон Солбери?

Она махнула в мою сторону рукой, выражая тем самым, свое откровенное недоверие.

— А что вас так смутило, Ма?

Принцесса нарочито громко рассмеялась, а чешуя на ее руках вспыхнула и тут же потухла.

— Меня? Мне кажется, любой в этом баре может представиться Джоном Солбери, и кадрить этим нехитрым образом местных юношей легкого поведения. Но меня-то вам не обмануть. Я знаю, как выглядит настоящий господин Солбери.

Женщина из сумочки достала фотокарточку и протянула ее мне.

— Вот реальный Джон Солбери!

Я машинально взял снимок и поднес его к глазам. Крик удивления и отчаяния, невольно вырвавшийся из моей груди, заставил енота снова погрозить мне пальцем. С фотографии на меня смотрело лицо Ричарда Кроуфорда! Да, да, мой милый Алистер, того самого джентльмена, который сейчас сидит в нашем ресторане и слушает, как ты читаешь это письмо. Но можешь мне поверить, что настоящий Джон Солбери — это я.

— Откуда у вас этот снимок, Ма? — я чувствовал, что женщина мне не до конца доверяет.

— А то вы не знаете, я купила его в знаменитом клубе почитателей таланта "Джона Солбери" за десять центов.

Хмыкнув в кулак, я улыбнулся. Это же надо, уже несколько лет мне приходилось прятать от посторонних глаз свой роман: его никто и никогда, кроме меня не читал и не видел, а они уже успели состряпать мой фан-клуб, да еще приторговывают фальшивыми снимками джентельмена, по-видимому, морского офицера, выдавая его за меня! Куда это годиться? Как пал этот мир, утонув в своих собственных пороках!

— Вас обманули, принцесса, — сказал я так запросто. — Это снимок совершенно другого человека, с которым мне не посчастливилось быть знакомым.    

— Я вам не верю, сэр, как вы это докажите?

Мне с трудом удалось повернуть фотографию к женщине обратной стороной.

— Читайте, что здесь написано!

Она прищурила глаза и стала медленно называть непонятные моему уху слова: "Моему сыну, Ричарду, от парикмахера Уилсона Кроуфорда. Бостон, 1898 год". Глаза принцессы моргнули и застыли от смущения и страха.

— Так значит это вы?

Шепот женщины эхом отразился от деревянных стен бара.

— Это я.

Принцесса, забыв про смущение, неожиданно рассмеялась. Такая резкая смена настроения заставила меня усомниться в здравости ее рассудка.

— Они же там все шарлатаны, — наконец, немного успокоившись, промолвила она. — Все, как один. А особенно этот Пиноккио Санчес!

— Кто? — переспросил я, ожидая услышать запах деревенской свадьбы.

— Пиноккио Санчес, председатель вашего фан-клуба. Злые языки поговаривают, что он давно умер, но меня на мякине не проведешь! — Ма нахмурилась и тихо спросила. — Скажите, господин Солбери, это очень трудно?

— Я не совсем понял ваш вопрос, Ма, — мне не хотелось откровенничать с этой хоть и очень красивой, но чертовски подозрительной женщиной.

— Написать гениальный роман, и не давать его никому прочесть.

— Ну скажите, ваше высочество, откуда вы знаете, что он гениальный? — вспылил я, раздражаясь совершенно не по поводу. — Ведь вы его не читали? Нет?

Принцесса загадочно улыбнулась. Только в тот момент я заметил, что у нее абсолютно отсутствуют зубы. Признаюсь, меня не смутил тот факт, как она произносит шипящие звуки. Ведь это совершенно невообразимо четко выговаривать некоторые звуки, будучи совсем без зубов.

— Я? Не читала, но один мой знакомый...

— Который тоже не читал?

— Да, вы правы, но он отличный критик, кажется имеет солидную должность критика-инквизитора при кухне главного повара Человека без лица. Он мне с самого начала сказал, что такой мастер, как великий Солбери, не сможет написать плохую книгу. Просто, это не в его стиле. А значит, я не ошиблась, в выборе своего кумира.

Цапля-официант принес два стакана виски. От «Сока» у меня до сих пор мутило: желудок разрывался на части от острой боли. Я слил два стакана в один и протянул его Ма, а сам опрокинул бутылку, присосавшись к горлышку, как молодой любовник с жадностью сосет розовый сосок своей опытной возлюбленной

— А вы, принцесса, тоже писательница? — виски убили мою немоту, из-за которой до сего момента я не проронил ни слова.

— Наконец, вы заговорили, господин Солбери, а то я думала, что вы — глухонемой, — прошептала принцесса, кутаясь в тонкую шелковую шаль. — Да, я тоже писательница, правда не такого высокого полета, но несколько моих романов были опубликованы в издательстве «Братьев Форж» в прошлом году.

Я присвистнул — это очень почтенное издательство, которое большей частью специализируется на кражах рукописей молодых авторов их переделке, а затем публикации под известными именами или брендами. Правда, эти «известные» люди, порой, даже сами не подозревали, что стали «авторами» очередного бестселлера. Например, три года назад они перехватили несколько рукописей никому неизвестного романиста, живущего в том же доме, что и я. Затем отшлифовали их, изменили несколько имен и напечатали под фамилией Скота Фицджеральда. Представляете, каково было удивление проснувшегося в полдень спьяну молодого повесы Скота, когда к нему в дом постучалась слава и удача? Приехали журналисты, а фанаты просто выносили забор его дома. Он до сих пор не ведает, что своим счастьем обязан никому неизвестному молодому человеку в зеленых очках и толстом вязаном свитере. Но в Зоне главное не результат, здесь важнее всего процесс! Это трудно понять и еще труднее к этому привыкнуть.

Мне не хотелось вдаваться в интимные вопросы творчества Альбигойской принцессы: сама ли она писала свои книги, или воспользовалась услугами литературных сексуальных негров, или того еще хуже — шпики из издательства как обычно, украли очередную рукопись специально для Ма.

— Вас к телефону, — внезапно официант нарушил ход моих мыслей, незаметно подкравшийся ко мне сзади.

— Меня? — переспросил я, будучи твердо уверенным, что в Зоне Картера, я по сей час остаюсь инкогнито.

— Вас, сэр, у нас все точно.

Извинившись перед Ма, я пошел в сторону телефонной кабинки. Внутри отвратительно воняло кошачьей мочой и блевотиной. Я брезгливо взял трубку и приложил к уху.

— Мистер Джон Солбери? — голос на другом конце провода был похож на звук постоянно разбивающегося стекла.

— С кем имею честь?

— Меня зовут Боб Ко, я ваш литературный агент.

Моя рука уже потянулась для того, чтобы повесить трубку. Сотни литературных агентов с обоих концов вселенной каждый день одолевали меня, суля золотые горы, если я соглашусь напечатать свой роман, воспользовавшись только их «эксклюзивными» услугами. Они называли шестизначные цифры, шептали о каких-то высоких покровителях, без умолку твердили, разбрасываясь самыми известными в литературном мире фамилиями, а порой, опускались до банальных угроз и услуг сексуального характера.

— Постойте, я не по поводу вашего романа! Мистер Солбери, я несколько лет ходил матросом на одном судне с мистером Ричардом Кроуфордом. Вам знакомо это имя?

Я помедлил со ответом, ожидая продолжения диалога с незнакомцем.

— Ему угрожает смертельная опасность! — стекло стало биться чаще и громче.

— Простите, но мне какое дело до этого самозванца, который соизволил выдавать себя за меня?

Повисал пауза.

— Вы не понимаете, сэр, — Боб, видимо, очень сильно волновался, оттого его речь стала похожа на стрекот цикады. — Его хотят убить, а вы должны предотвратить это преступление.

— Простите меня, молодой человек, я не хочу тратить ни свое ни ваше время, к тому же у меня сейчас встреча с дамой.

— Эта принцесса — шпионка, она сейчас подмешает вам в виски улиточный сок, от чего вы сто процентов разболтаете, где прячете свою рукопись.

Легкая усмешка повисла на моем лице. Как я устал от всего этого. Шпионы, соглядатаи, стукачи, самозванцы, извращенцы и наркоманы, проститутки, некрофилы, господи, дай мне силы выдержать весь этот ад. В такие минуты я подумывал плюнуть на все, отдать в самое захудалое издательство свою рукопись, чтобы хоть кто-то смог заработать на этом состояние, а следом пустить себе пулю в рот. Апатия, перемежающаяся с большими суицидальными потугами, заставляла меня по-иному смотреть на обыденные вещи.

— Откуда вы знаете? — только я в такие минуты мог задать подобный глупый вопрос.

— Когда вы сядете за стол, она попросит вас заказать еще виски, а вы спросите принцессу о Фретдейне Фретенгхгаузене.

— Фретде… кого? — даже в пьяном угаре я не смог бы повторить это имя и фамилию.

— Запишите, это вам пригодится.

Я достал свой потертый блокнот и попросил повторить снова. Мой собеседник заново повторил имя по буквам.

— И что случится, когда я спрошу?

— Увидите сами. Извините, мне пора, господин Солбери. Мы с вами еще свяжемся. Пароль — Хихикающий Хирург, запомните хорошенько! Хихикающий Хирург!

Я повесил трубку и вернулся к своему столику. Ма улыбалась, глядя на меня своими большими рыбьими глазами.

— Можно вас попросить заказать еще виски? — попросила принцесса, кокетливо растягивая свой рот в улыбке.

«Все точно так, как говорил этот загадочный субъект», — подумал я.

— Простите, ваше высочество, вы слышали что-нибудь о Фретдейне Фретенгхгаузене?

Честно говоря, агент мог бы меня и предупредить. Я увидел, что у принцессы расширились глаза, а потом резко надулся живот. Все произошло настолько стремительно, что я не успел закрыть лицо руками, как она на моих глазах просто лопнула! Ошметки ее блестящей зеленой чешуи, вперемежку с внутренностями, пахнущими водорослями, тиной и гниющей рыбой забрызгали меня всего с головы до ног. Я сидел, зажав рот руками, не в силах пошевелиться. Мне казалось, что сейчас какая-то небольшая часть принцессы приникнет в мое тело, или желудок и тогда конец — я сам превращусь в Альбигойскую принцессу.

В баре никто не обратил внимание на это досадное происшествие. Здесь каждый день и каждый вечер случалось что-нибудь похожее. Лишь бурундуки снова выскочили из-за стойки и стали снова вытирать меня цветными шелковыми тряпочками, обильно смачивая их теплой дезинфицирующей слюной. Через пять минут я снова сидел сухой и чистый. Цапля убрал вентилятор, которым он меня сушил после мойки. Енот саркастически посмеивался, успевая поглядывать на эссеистов.

Дорогой мой Алистер, если ты сможешь, предупреди мистера Кроуфорда о грозящей ему смертельной опасности. Засим прошу откланяться, твой преданный друг, Джон Солбери».

Алистер закончил чтение и взглянул на Ричарда. Офицер некоторое время не мог произнести ни слова: столь причудлив загадочен был текст этого странного и подробного письма.

— Вот видите, сэр, мой друг беспокоится о человеке, которого он никогда не видел в глаза, если не считать фотографии с подписью его покойного отца Уильяма Кроуфорда.

Ричард наклонился к Алистеру и прошептал:

— Хочу вам признаться, сэр, Ричард Кроуфорд — это я.

Мужчина мгновенно побледнел. Его щеки затряслись, как у больного приступами эпилепсии человека.

— Этого не может быть, — прошипел он, кивая мальчишке, чтобы тот скорее выгнал всех посетителей из ресторана.

Мальчик взял колокольчик и стал безостановочно звонить в него. Первыми ушли музыканты — карлики. Они не выдержали этой невыносимой трели. За ними стали уходить другие завсегдатаи. Последними ушла странная троица, спорившая об Иисусе и Сатане. Когда ресторан опустел, Алистер приказал мальчику закрыть дверь и встать на стреме.

— Покажите ваш паспорт, — попросил хозяин, настойчиво протягивая руку.

Ричард отдал ему бумагу, подписанную сэром Эвандером Хейли — торговым представителем Ост-Индской компании в Калькутте. В ней было сказано, что офицер Ричард Кроуфорд эсквайр, действительно является наемным работником компании в должности корабельного врача, астролога, проводника и официального переговорщика в случае контакта с островными туземцами, а так же внеземными цивилизациями.

— Это вы, — вдруг сквозь слезы прошептал Алистер. — Это вы!

— Да, это я, — Ричард понимал, что ситуация выглядит довольно глупо, но слезы в глазах толстяка не позволяли ему наговорить кучу дерзостей.

Алистер встал и подошел к стойке. Он нажал на какой-то рычажок и тут же перед глазами Ричарда открылась деревянная стенка, которая служила частью барной стойки. Там он увидел два гроба.

— Что это такое? — тихо промолвил Кроуфорд, подняв глаза на хозяина ресторана.

— Это моя жена и теща, — ответил Алистер, вытирая невольные слезы краешком фартука. — Я не могу похоронить их уже три года.

— Но почему, сэр, что вас останавливает?

Хозяин усмехнулся.

— Четыре года назад муниципалитет издал закон, запрещающий людям умирать.

Кроуфорд открыл от удивления рот. Он не верил своим ушам.

— Простите, но только господь бог...

— Кстати, они отменили и бога, — вспомнил Алистер. — Точнее, ввели на него высокий налог. Хочешь молиться— плати в казну, исповедаться— плати, венчаться, отпеваться, делать обрезание — за все плати городу.

Ричард совершенного ничего не понимал: как в Америке, в Бостоне, могут запретить умирать?

— Они написали очень хитро, если кто-то умирает, его родственники должны в трехдневный срок съесть мертвеца. Кости забирал муниципалитет для переработки в костную муку, которая шла на производство удобрений. Когда умерла моя бедная жена, Алисия, я не смог ее съесть. Теща предлагала сварить из нее гуляш и продавать его в ресторане под видом венгерского. Но я отказался, хотя профит от этого был весьма очевидный.

Алистер приложил ладошки друг к другу и тихо затараторил:

— Я купил хороший гроб и похоронил Алисию здесь. Теперь она всегда со мной.

— А теща? — лукаво поинтересовался Ричард, кивая на второй гроб.

— А теща там живет, — он постучал три раза по крышке и через секунду раздался ответный стук.

Алистер нагнулся и, аккуратно подняв крышку гроба жены, достал на свет божий толстую картонную папку, перевязанную суровой нитью.

— Это принадлежит вам, сэр Кроуфорд, — хозяин ресторана протянул папку Ричарду.

— Что это?

— Это знаменитый роман моего друга Джон Солбери, — ответил толстяк. — Да, да, не удивляйтесь, тот самый. Настоящий. За ним идет ожесточенная охота. Вы должные его во что бы то ни стало спрятать.

— Я, но почему? — Ричард был удивлен и несколько ошарашен этими двумя гробами, которые лежали совсем рядом с ним. Только сейчас он понял, откуда исходил этот неприятный запах, когда он вошел в ресторан.

— Потому, что вы его должник, сэр. Ведь Джон спас вас от смерти.

— Позвольте, когда? Как? Ведь я его даже не видел.

Алистер подозвал мальчишку, тот ловко отодвинул занавеску. Ричард Кроуфорд от удивления даже вскрикнул. Напротив, буквально через дорогу от ресторанчика, в котором он сейчас сидел, расположился точно такой же ресторан! Скажем прямо, полный близнец заведения Алистера Бишопа. Но в отличие от настоящего, там толпился народ. Кроуфорд не сразу понял, что произошло, и лишь спустя минуту, офицер увидел блестящий багажник большого черного автомобиля, который въехал прямо в обеденный зал с такими же красными мягкими креслами. Видимо, с машиной что-то произошло: или отказали тормоза, или что-то стало помехой на дороге. В результате, водитель на огромной скорости, врезался в стеклянное окно заведения. Однако внимание Ричарда поразило даже не наличие ресторана-близнеца и даже не точная копия мистера Бишопа, стоящая у фонарного столба и истекающая кровью. Он увидел самого себя! Когда машина врезалась в стену, Ричард допивал свой кофе. Большие куски разбитого окна превратились в сотни гильотин. Они в несколько мгновений разрезали на части тело Кроуфорда, сделав из него экспонат анатомического музея. Дюжина зевак собралась поглазеть на мертвеца. Толстый полицейский, до сего момента, несколько лет стоявший на этом перекрестке у вокзала, важно расхаживал вдоль периметра, хорошо очерченного большой лужей крови, в рисунке которой одна дама из великосветского общества разглядела портрет незабвенного Рудольфо Валентино и потеряла сознание.

— Но как такое возможно? — спросил Ричард, не отрывая глаз от второго Ричарда Кроуфорда.

Алистер с болью в голосе ответил:

— Было древнее пророчество, оно гласило, что человек, пришедший в наш ресторан, спасет гениальный роман великого писателя. За две тысячи лет до прихода сюда первых переселенцев, индеец племени Массачусетс — Длинное Перо, сделал наскальный рисунок, который при желании вы можете увидеть в книге — Pasztory, Esther, «The Murals of Tepantitla, Teotihuacan» Колумбийского университета, а так же в монографии профессора Чарльза Робина Честера в научной библиотеке Бостонского университета. Так вот в пещере на Тибете, Длинное Перо изобразил двух человек. При расшифровке надписей над головами, написанными на Алгонкинском языке, ученые сошлись в едином мнении — первого человека зовут Джон Солбери, а второго Ричард Кроуфорд. На рисунке отчетливо видно, как господин Солбери передает сэру Кроуфорду свою рукопись через Большого Человека* (*В переводе профессора под этим именем значился Алистер Бишоп). Когда мой друг Джон ознакомился с этим древним текстом, он всерьез задумался над безопасностью свой рукописи. Джон пришел ко мне домой поздно ночью и поделился своими мыслями. Мы тогда уже приняли решение открыть по всей Америке сеть закусочных быстрого питания. Всю ночь мы пили вермут, запивая его коньяком, мешая с водкой, а утром нам в голову пришла одна замечательная идея — построить точно такую же копию ресторана, в котором мы сейчас имеем честь находиться, так сказать, воссоздать его интерьер, вплоть до мельчайших деталей. Два года у нас ушло на строительство этого ресторана, и пять лет на его копию. Вы даже себе представить не можете, господин Кроуфорд, насколько это трудно делать вид, что мы не имеем никакого отношения к двойнику. Но Джон Солбери на то и Джон Солбери, чтобы решить эту проблему. Он за неделю создал две подставные фирмы, на счета которых мы переводили деньги подрядчикам. Те, в свою очередь, очень быстро эти деньги рассовали по своим карманам, оставляя все на откуп субподрядчикам. Через год у нас не осталось ни цента, а вместо копии нашего ресторана, по-прежнему стоял пустырь, похожий на один стадион в северной русской столице. Вы спросите, для чего это все было задумано?

Алистер перевел дыхание и отхлебнул из тазика, в котором плавал рваный ботинок.

— Кстати, сэр, советую попробовать мой фирменный пунш! Он позволит вам яснее представлять описываемые мною события. Без шуток!

Хозяин подвинул тазик к Ричарду и вопросительно уставился на него. Офицер нагнулся, и, стараясь, не вдыхать в себя зловонные пары, поднимающиеся к самому потолку, сделал небольшой глоток. Жгучая жидкость обожгла гортань и желудок. Несмотря на свой отвратный вид, вкус пунша оказался недурен: он чем-то напоминал сок белладонны, перемешанный с кожурой лимона и приправленный спиртовой настойкой апрельской белки. Алистер не соврал: Ричард в тот же миг почувствовал, что его глаза видят больше обычного, уши слышат звуки за несколько миль от ресторана, а разум — разум открыл для офицера такие безграничные возможности, что он мог вместить в себя в одно мгновение всю вселенную с восточной стороны от Туманности Андромеды.

И тогда Ричард все понял! Вот для чего Рональд Беккери выдавал себя за профессора Грегори Шелдона — он хотел, чтобы тайна пророческих рисунков в гималайской пещере индейца Длинное перо осталась нераскрытой! Теперь стало понятна и смерть троих мужчин и дочери Рокфеллера в машине лже профессора! Он убирал свидетелей!

— И тогда, — Алистер сейчас казался таким маленьким на фоне гигантской папки с рукописью Солбери, — началось самое забавное. Джон отравился в лес, в пригороде Бостона. Его не было три недели, а когда он вернулся, я увидел увесистый мешок, набитый серебряными долларами! Я спросил друга, откуда эти деньги, но он лишь покрутил головой и приложил палец к губам. Мы закончили стройку, купили мебель, посуду, самая большая проблема была найти людей похожих на Джона и вас, господин Кроуфорд. Как выглядит Джон, мы-то, конечно, знали, а вот с вами пришлось повозиться. И тут нам опять пришли на помощь рисунки индейца Длинное Перо. Он в своем пророчестве ясно указал на ваш возраст, рост, вес и род занятий. В недрах Бостонского архива я отыскал газету, где есть ваше описание. В доме Пола Ривера* (*Одно из старейших зданий в Бостоне) мы нашли всех двойников. Часть из них пришлось ловить по подвалам и чердакам. Кстати тот парень, — Бишоп указал пальцем в окно. — Тоже родом из Каира. Вы не были в Каире весной, господин Кроуфорд? О, это волшебный город! Настоящая восточная сказка. Как я мечтаю снова побывать там!

Ричард томно вскинул глаза к потолку. Не был ли он в Каире весной? Этот вопрос в мгновение ока перенес офицера на правый берег Нила. Полная луна взошла над древним городом, осветив минареты и дворец Абдина. Жара уже немного спала, уступив место прохладной арабской ночи. Седые пирамиды равнодушно взирали на людей с высоты своих прожитых тысячелетий. Полная луна, кажется, вот-вот зацепит верхушку знаменитой королевской усыпальницы. Сотни, тысячи лет ночное светило наблюдает за ровными геометрическими фигурами, построенные человеческим гением и стараниями миллионов жуков-скарабеев.

Кроуфорд остановился в захудалой гостинице, которую держал пожилой араб, его звали Али Абу. Офицер любил это место: здесь царила своя, присущая только Каиру атмосфера умиротворения, первозданной чистоты и медитации. Особый запах, источаемый десятками пестрых ковров, жаренными кофейными зернами, деревянными лавками и столами, на долгие годы задерживался в памяти путников, посетивших древний город весной. Вечером, когда хозяин зажигал масляные лампы, сделанные искусными арабскими мастерами из разноцветного багдадского стекла: красного, желтого, зеленого, синего и розового, гостиница окрашивалась фантастическими, совершенно непередаваемыми красками. Свет струился по потолку, медленно стекая по крашеным белой известкой стенам, растворяясь в толстом ворсе старинного персидского ковра. В темном углу, который год, сидел все тот же бедуин в белых одеждах и синей, потрепанной чалме. Он курил кальян, прищурив правый глаз, наблюдая, словно древний сфинкс за редкими посетителями гостиницы. В сизом дыму можно было увидеть чудесную проекцию из бессмертной «Тысячи и одной ночи», где образы сказочных героев переплетались с живыми персонажами современной истории.

Ричард всегда бронировал номер на втором этаже, окна которого выходили на оживленную улицу. После пятничной молитвы она превращалась в настоящий восточный базар. Торговцы ловко, со знанием дела сооружали разноцветные навесы, устанавливали деревянные подпорки, мастерили прилавки, раскладывали на них свой нехитрый товар. Тут же шныряли нищие, бездомные, цирковые шарлатаны, дрессировщики тигров и обезьян, султанские соглядатаи и шпионы всех марок и мастей со всего света. А где же всей этой публике не быть, как не великом восточном базаре? Здесь всегда случаются настоящие чудеса, сказка внезапно оживает и становится явью. Кроуфорд любил это время года проводить в Каире. Это была его единственная отдушина, о которой никто и никогда не узнает. Он мог несколько недель безвылазно сидеть в своем номере, курить кальян, пить крепкий сомалийский самогон, от которого сшибало с ног даже видавших виды матросов. Запоем читать книги, писать новеллы и короткие эссе, делать акварельные зарисовки, придаваться мечтам, испробовать все виды доступных в то время наркотиков, проникнуться романтикой и красотой этой мерзкой, вонючей дыры. Ричард часами наблюдал за здоровенными коричневыми тараканами, ползающими по его стене. Они так отвратительно шелестели своими тонкими лапками, образуя настоящую, ни на что не похожую, дьявольскую мелодию.

И чем громче она звучала, тем отчетливее внутренний голос Кроуфорда говорил: «Я не вернусь! Я ни за что не вернусь домой! Обратной дороги нет! Нет дороги домой! Она, сука, забыла меня, своего сына, дорога, ведущая к дому. Там, за холмами, среди столетних вязов и дубов, в сырости и тумане, рождающая бледных призраков, смотрящих в глаза маленького мальчика. Здесь его место, именно в этой проклятой и забытой богом дыре он чувствует себя по-настоящему свободным. Все меняется, каждое мгновение, каждая частица нашего существования претерпевает безвозвратные изменения, которые остаются только в памяти, или запечатлеваются на бесчисленных фотографиях, или видеокадрах, которым, в итоге, грош цена в базарный день. В какой-то момент своей никчемной жизни ты понимаешь, что все напрасно — ты давно потерял возможность останавливать мгновение и наслаждаться им там… в Зоне Картера. Тебе туда больше нет дороги, никто не пропустит твою жирную, испещренную целлюлитом тушу. Ты больше не в состоянии смаковать мельчайшие подробности своего прошлого, словно пинцетом доставая из самых потаенных уголков твоего сознания и мрачных глубин души то, что случилось когда-то и, возможно, случится потом. Ночью, ты засыпаешь, в ужасе сознавая, что утром проснешься в той же постели, укутанный с ног до головы простыней, пропахшей телами сотен людей, живших здесь до тебя.

Ужас сковывал мышцы Ричарда. Он, как мог оттягивал этот момент, даже не подозревая, что там, в запретной для него Зоне Картера человек по имени Джон Солбери уже выбрал его в качестве хранителя своего бессмертного романа…

— Ваш двойник, господин Кроуфорд, ежемесячно получал приличные деньги, дожидаясь того момента, когда этот автомобиль врежется в ресторан, — голос Алистера откуда-то издалека долетел до ушей морского офицера.

Ричард прищурился, чтобы лучше рассмотреть хозяина ресторана. Он махал руками, стоя на краю папки с рукописью.

— Почему вы стали таким, Алистер? — стараясь говорить негромко, поинтересовался Кроуфорд. — Я вас почти не вижу.

— Не беспокойтесь за меня, — приложив руки ко рту, словно рупор, ответил Бишоп. — Я просто попал в некую математическую формулу и сейчас стремлюсь к нулю. Меня за эту неделю второй раз пытаются вычислить агенты Зоны Картера, а их вычисления не всегда корректны по отношению к известной теореме Ферма. Вот и приходится таким экзотическим способом прятаться от их вычислений.

— А что я должен с ней делать? — спросил Ричард, наблюдая, как Бишоп уменьшается на глазах.

— Главное, не давайте ее никому напечатать, и сами постарайтесь уйти от искушения прочитать ее, господ…

Алистер не смог договорить последних слов, так как окончательно превратился в НИЧТО.

Кроуфорд долго бродил по лесу, держа подмышкой толстую папку с пожелтевшими листами бумаги. К вечеру он увидел хижину довольно странной формы: дом словно взяли и перевернули вверх дном. Основанием сооружения служила большая кирпичная труба, на которой держалась вся эта странная, нереальная конструкция. Ричард долго бродил вокруг да около, стараясь отыскать вход, но его старания не увенчались успехом.

— Так ты и будешь до страшного суда здесь рыскать, — чей-то тоненький голосок заставил офицера оглянуться.

На краешке дверного косяка, который был в пяти футах от головы Кроуфорда, сидел небольшой — примерно пять-шесть дюймов в высоту Санта Клаус. До этих пор Ричард даже не представлял, кто это такой, но как только он увидел краснощекого весельчака с белой бородой, в красном камзоле и такой же алой шапочке — он тут же решил, что перед ним самый что ни на есть настоящий Санта Клаус!

— А как мне попасть в дом? — спросил Кроуфорд.

— В какой дом? — не понял старичок.

— В этот, — офицер ткнул пальцем в косяк.

— Здесь есть дом?! — воскликнул Санта Клаус, подскакивая на месте. — А я думал, что это Гималаи, черт меня дери! Опять турфирма все напутала!

Ричард рассмеялся.

— Нет, Гималаи — это горы, и они очень далеко отсюда.

— Ты дурачок, или так просто прикидываешься? С чего ты взял, что Гималаи — это горы? Я, например, утверждаю, что Гималаи — это соотношение длины дверного косяка к углу обзора его сетчаткой глаза стрекозы в полете. И могу биться об заклад, что это так. Хочешь биться об заклад?

Ричард не стал спорить с Сантой, чувствуя, что этот мерзкий старикашка еще пакостнее, чем его противная нянька-манекен — Долорес Аг.

— Хорошо, я просто немного устал и хотел бы получить теплый ночлег и сносный ужин, — Кроуфорд даже показал подошву своего ботфорта, к которой прилип гнилой листочек и кусок собачьего дерьма. — Но, я не буду против, если мне предложат все наоборот.

— Так ты подпрыгни, или давай прыгнем вместе и закричим, хозяин туг на ухо и нас не услышит.

Кроуфорд кивнул. Санта встал на ноги и приготовился прыгать.

— Кричать надо всем вместе, одновременно, хозяин откликается на слово «конфирмация».

Ричард в голове несколько раз повторил это странное заклинание, чтобы не ошибиться в процессе крика.

— Готов? — он подмигнул офицеру и зачем-то стал креститься.

— Давайте, попробуем.

— Конфирмация!!! — закричал что было сил Кроуфорд, при этом Санта просто стоял и смотрел, как человек орет и прыгает вверх вниз.

— Уморил, — выдохнул старичок и, упав на спину, стал громко ржать, без устали болтая ногами.

Поняв, что его надули, Ричард обиделся, и хотел было, прихлопнуть надоедливого пустозвона толстой папкой с рукописью, как вдруг Санта внезапно перестал смеяться.

— Погоди-ка, — он пристально всмотрелся в папку. — А что это у тебя такое?

— Не ваше дело, — Кроуфорд стал ощупывать себя за грудь, ему показалось, что она стала несколько больше обычного.

— Ты что, обиделся? — Санта махнул рукой. — Плюнь, я так со всеми делаю.

— Почему? — язвительно поинтересовался офицер, на всякий случай, еще раз пощупав себя за грудь.

— Да потому что шляются здесь всякие, придут, поцокают языком, ковырнут в носу и снова убегают в лес. А ты случаем, не мутант?

Санта кивнул на грудь Ричарда — она действительно росла на глазах, превратившись в пышную, я бы даже сказал, соблазнительную деталь женского тела.

— Я? — мужчина с ужасом наблюдал за собственной трансформацией.

Он не верил своим глазам. Еще несколько минут назад офицер Ост-Индской компании Ричард Кроуфорд ощущал себя полноценным мужчиной. Как вдруг его сознание стало раздваиваться. «Если я мужчина, то откуда у меня такая большая грудь? — размышлял Кроуфорд, пытаясь найти хоть каплю логики в своем нынешнем обличии. — Давайте, возьмем за истинную посылку простую логическую модуляцию — «Я — мужчина». Тогда будет истинно — мужчина не может иметь женскую грудь. Но к нашей модуляции примешиваются эти мерзкие буфера. Получается, что в итоге — я — не мужчина?»

— Попробуй эмпирическим путем, — усмехаясь, посоветовал Санта, ковыряясь в носу.

— Это как?

— Дерни себя за член, дубина!

«Верно! — улыбнулся про себя Кроуфорд. — Какой же я дурак!». Он расстегнул ширинку и запустил туда руку.

«Боже! — отвратительная своим безумием мысль яркой звездой вспыхнула в его голове. — Я меня пропал член!». Действительно на том самом месте, где обитал мистер Кроуфорд — младший, сейчас присутствовала совершенно гладкая, шероховатая поверхность с большим клитором в форме рождественской елки.

— Вот такие дела, госпожа Мата Хари, — промолвил вредный старикашка. — Придется тебе отдать рукопись в архив.

— Почему?! — едва не плача, воскликнула известная в некоторых узких кругах шпионка и танцовщица.

— Ну посуди сама, роман-то Джон Солбери доверил Ричарду Кроуфорду, верно? Пророчество древнего индейца по имени Длинное Перо, говорило о том же человеке?

— Верно.

— А теперь взгляни на себя и дай объективную оценку, — Санта нажал небольшую кнопочку у косяка, и перед обалдевшей от такого напора Мата Хари появилось небольшое зеркальце.

Она увидела симпатичное личико с приятными чертами, пухлыми губками, большими черными глазками и слегка курносым носиком.

— Ну да, а в чем собственно дело? — девушка только не могла понять, почему у нее на лице растет густая борода.

— Так что ты оставь-то, папочку, а сама побрейся и приготовься к свадьбе.

Мата Хари уперла руки в бока, понимая, что нахальный старичок просто наглым образом обманывает ее.

— Во-первых, рукопись я тебе не отдам, — девушка показала Санте миниатюрный кукиш. — Во-вторых, какая свадьба? Кто жених?

Санта Клаус обиженно насупился, но внезапно его лицо просветлело:

— Триста тридцать четыре, — сказал он.

— Я вас не понимаю, — Мата Хари стала оглядываться по сторонам.

Лес готовился к ночи. Сосновые и еловые ветки попрятались в стволы, птицы вывернулись наизнанку, оставив только свои клювики, чтобы дышать, трава ушла под землю, тоже самое произошло с папоротниками, небольшая речушка, протекающая мимо дома, остановилась и замерла.

— Свадьба начнется через три, два, один, ноль… Пора!

Мата Хари отшатнулась в сторону. Все преобразилось словно по волшебству: откуда ни возьмись возник длинный стол, накрытый парчовой тканью, стол тут же начал ломиться от изысканных яств. Как грибы после дождя выросли стулья, лавочки, кресла и просто табуретки. Меж трех осин возник оркестр, заиграла приятная мелодия воспоминаний о южном солнце, теплом море, жареных маленьких креветках, какие продавали в 1978 году на городском пляже в Пицунде. Постепенно стали появляться гости. Первым за стол сел гигантский угорь в косоворотке, за ним — росомаха, три дятла, несколько очень шумных скворцов и две сороки, четыре желтых удава, две обезьяны, три волка, дюжина крыс и полдюжины мышей в маленьких котелках с тросточками. Гости стали галдеть, перекрикивая музыкантов. Тамада — высокая цапля, без правой лапки, поднимал заздравные тосты за молодых. Мата Хари не заметила, как оказалась во главе стола. Справа от нее пустовал стул жениха.

— Ты, милочка, не бойся, — шептала ей на ухо пожилая улитка. — Ежели што, я подсоблю. Жених-то красавец, таких нынче днем с огнем не сыщешь.

В это самое время тамада, прихрамывая, подошел к большому зеркалу и трижды постучал в него своим длинным и острым клювом. Мата Хари, подложив рукопись под себя, с неподдельным интересом наблюдала за происходящим. Внезапно, из зеркала показалась чья-то рука. Она то и дело сжимала и разжимала пальцы.

— И мы рады вам представить самого лучшего жениха, — закричала цапля. — Сэра Гордона Мак Дауэла!

Из зеркала вышел невысокий человечек с лицом, похожим на какого-то грызуна. Он все время принюхивался, водя влажным носиком, и все время делал жевательные движения двумя острыми, как у бобра зубами. Его влажные черные глазки утопали в тени густых бровей.

— Я не согласна! — вдруг завопила Мата Хари.

— Да ты шо так разоралась, — причитала улика в капоре. — У ентова Казановы, почитай денег куры не клюют, а ты в крик. Побойся бога!

— Да пошли вы в жопу, бабушка, — шепнула женщина-шпионка, и снова громко крикнула. — Мы так не договаривались! Что это за хмырь? Я думала, свадьба будет как свадьба. Чин чином, как в старые времена, с шампанским и питьем из туфельки невесты.

Мата Хари для пущей уверенности подняла свою ногу, на которой был по-прежнему надет ботфорт Ричарда. Она успела подумать, это ж сколько надо туда налить, чтобы потом постараться выпить?

— Да она сама дура, — вдруг тонкий голосок горе-жениха разорвал тишину. — Волосатая, как лобок моей кузины, а все туда же, в светское общество!

И тут Мата Хари вспомнила, что не успела сбрить бороду. Она обеими руками ухватилась за лицо, краснея от стыда.

— Тогда и вы, сударь, идите в задницу! — шпионка зло бросила в сторону жениха.

Мужичонка нахмурился, поводил носиком и, схватив полбуханки хлеба с сыром, полбутылки водки, шмыгнул обратно в зеркало. От него лишь остался устойчивый запах чеснока и соленых огурцов.

После позорного бегства жениха свадьба сама сошла на нет. Гости постепенно исчезли, а в воздухе еще долго висел противный голос улитки:

— Вот какая нонче молодежь пошла, все им прынцов, да грфьев подавай. А где их на всех напасешься? В государстве может, их столько и нет на вас красавиц! Тьфу!

Когда все успокоилось, Мата Хари сняла с себя накладную грудь, платье и всякие женские побрякушки. У стола снова стоял Ричард Кроуфорд. Он с опаской пощупал себя между ног, и облегченно выдохнул, когда его рука наткнулась на вожделенный предмет мужского достоинства.

— Хитрый, сука, — раздался с высоты голосок Санты. — Всегда был хитрым, ну ничего, рукопись ты сам отдашь, или я не Локки!

Старичок рассыпался на сотни пенопластовых шариков, которые тут же разлетелись по поляне. Перевернутый дом исчез, а на его месте возникло странное сооружение, состоящее из четырех металлических колонн, накрытых стеклянной прозрачной крышей. Внутри этой неземной конструкции висел странный прибор, по-видимому, инопланетного происхождения. От него вился толстый провод к двум черным полусферам, объединенным таким же черным переходником. Ричард безошибочно решил, что перед ним самое что ни на есть разрушительное оружие, способное в один миг уничтожить вселенную. Он испуганно обошел загадочный объект, заглянул с другой стороны. Вся конструкция была нелогична и напоминала древние языческие храмы, где люди издревле поклонялись сатане.

Вдруг, эта штука издала такой звон, что Кроуфорд уронил на землю папку с рукописью. Эта тварь трещала, и рычала как сотни цикад в приморском лесу острова Деймос. Ричард наблюдал, как трепещут полусферы, как дергается провод, видимо, вот-вот готовый выпустить из своего отвратительного зияющего космической пустотой зева столб адского огня.

Желтый камень над желеобразной площадкой постепенно растворялся в лучах воскресного солнца. Утро августа 1985 года в Москве ничем не отличалось от таких же рассветов много лет назад и несметное количество лет вперед. Оно было пухлым и раскатистым. Тополя и акации, лучезарно произраставшие на скучных дворовых площадках мечтали о влаге из толстого гофрированного шланга, из которого сторож Сазонов каждое утро поливал тысячилетний серовато-синий асфальт, который еще можно встретить в ледяных пустынях Арктики, или раскаленных песках Сахары.

Человек, о котором сейчас пойдет речь, впервые в жизни отверг родной город, на корню изменив свою жизнь. Обычно бывает наоборот— город отвергает человека. Он изрыгает его в подворотни, безжалостно бросает на острие ножа в проходном дворе, накачивает наркотиками и заставляет сделать тот последний шаг, который навсегда остановит эту боль, город швыряет своих слепых щенков куда попало, разбивает сердца, строит бетонные заборы, бросает под машины и трамваи, заставляет замерзать ночью в нескольких метрах от родного подъезда, насылает пьяных гопников, желающих поживиться человеческим мясом, вокзальных крыс, которые бегут навстречу зазевавшемуся бедняге, меся лапками грязный растаявший снег, перемешанный с теплой кровью. Город не стесняется посылать смертоносные заболевания, которые, проникая через электрические розетки, зависают у вас под потолком, выискивая наиболее беззащитную добычу, а потом впиваются своими гнилыми острыми зубами в тело ваших родных и близких, заставляя их страдать и отравлять жизнь окружающих. Вы с жалостью смотрите как они заживо гниют у вас на глазах, но поделать с этим вы ничего не можете. Вы заходите в комнату, где все насквозь пропитано тленом и смертью, даже почерневший паркет скрипт под ногами точно так же, как скрипят колеса погребальной телеги где-нибудь в Орлеане, насквозь зараженном этой старой как вселенная недугом — бубонной чумой. Смотрите как в углу у холодной стены лежит скорчившись ваша тетка, или мать. Угол покрыт зеленой плесенью. Вообще, все в доме пропитано ей. Она постепенно сползает на пол и потихоньку движется в другие комнаты. Человеческое тело не может так вонять. Это совершенно невыносимо. Смрад разлагает вашу плоть на атомы, а вы не в силах сопротивляться этой бесконечной боли, начинаете подумывать о том, как скорее избавить это гнилое тело от страданий.

Один мой друг, писатель, как-то признался мне в одном ужасном грехе. Он убил собственную мать. Зараза с серой планеты, миллионы лет подряд преследующая все живое, где бы она не бросила свои корни, вселилась в бедную женщину. Она с рождения не знала счастья и покоя. Сначала ее истязал собственный отец, почему-то посчитавший, что его собственный ребенок не похож на него. Потом над ней издевались в школе и институте, а когда она вышла замуж, пальму первенства перехватил ее муж. Он нажирался как свинья, а когда приходил домой избивал несчастную женщину на глазах их сына. Мальчик, подобно волчонку, безропотно наблюдал за этим. И если бы не ранняя кончина отца под колесами утренней электрички, он сам бы перерезал ему горло в темную безлунную ночь.

И вот наш герой бросил вызов этому бетонному монстру, по ржавым жилам которого вместо крови течет человеческое дерьмо. Город сгнил сотни тысяч дней назад. Он давно доел своего последнего жителя, закусив трупами с огромного северного кладбища. Он насытился и погрузился в смертельный сон, оставляя трупным червям право доедать его изможденное тело. Город ушел глубоко под землю со всеми домами, парками и площадями. Только трупные черви не замечают той странной трансформации, которая происходит с телом. Они продолжают жить, активно размножаться, заражая последние остатки живого организма смертельно опасным ядом. И лишь иногда, по вечерам, некоторые черви, наделенные особыми способностями, чувствуют его угасающий пульс. Но они слишком заняты на своих кухнях, в постелях с высокоскоростным интернетом, им не до чего нет дела. Яркий мир без разрешения вторгся в их дом, окончательно размыв границы реальности, наполняя и без того загаженные сосуды мутными потоками гноя и человеческих экскрементов.

Боль, пронзает все существование человека в этом мертвом мегаполисе. Нет надежды. Она похоронена на старом кладбище неподалеку от уверенности и счастья. Жители на свои деньги соорудили прекрасные памятники этим музам, даже не подозревая о причинах их столь раннего ухода из мира. Кто может воззвать к справедливости на заседании профсоюза палачей?

Кроуфорд с нескрываемым ужасом слушал ужасную какофонию звуков и вибраций, от которых у любого другого нормального человека случилось бы умственное помешательство. Схватив рукопись двумя руками, Ричард со всех ног бросился бежать прочь. Он не помнил, сколько времени продолжалась эта гонко со смертью. В ушах все еще стоял тот самый кошмарный треск из зловещей космической станции. Звук преследовал Кроуфорда до тех пор, пока он не свалился от усталости на землю. Грудь офицера разрывалась боли, нечем было дышать.

— Вы шизофреник, сударь?

Тонкий голосок, откуда ни возьмись, заставил Ричарда открыть глаза. Он привстал на локтях и увидел невысокого мужчину чрезвычайно странного вида. Незнакомец был одет в желтый камзол, такого же едкого цвета чулки, с кокетливыми подвязками. Голова человека сильно откинута назад из-за большого зоба, который разросся до такой степени, что бедняга все время смотрел в небо, не в силах опустить свой череп вниз. На удивление Ричарда, зоб внезапно раскрылся, как спозаранку раскрывается цветок лилии, и перед его взором показался маленький человечек, сидящий внутри на крохотном стуле. Он был одет в теплый халат, а на голове белел микроскопический колпачок с бубоном из меха горностая.

— Вы шизофреник, сударь? — повторил свой вопрос хозяин зоба, продолжая глядеть вверх.

Кроуфорд заметил, как странный зобный человечек знаком показал, чтобы Ричард отвечал вопрошавшему как ни в чем не бывало.

— А что значит — шизофреник?* (*Во времена Ричарда Кроуфорда — шизофрения еще не была выделена в качестве самостоятельного заболевания и считалась переселением дьявола в тело человека).

— Я, признаться, сударь, и сам не знаю, что это такое, — урод пытался поправить подвязки на чулках.

Ричард видел, каких это требовало усилий. Мужчина странно нагнулся, и, не глядя вниз, стал искать руками атласные желтые ленточки.

— Простите, вы не поможете мне подвязать чулки, — вежливо попросил он.

Кроуфорд сел на правое колено и стал затягивать узлы.

— Разрешите представиться, Ян Сикорский, — человек в желтом камзоле попытался сделать реверанс, но, неожиданно потерял равновесие и рухнул прямо на Ричарда.

— Ведите себя естественно, — тонкий голос человечка из зоба привел Кроуфорда в чувство. — Не подавайте вида, что заметили меня, я вам потом все объясню, когда эта тварь уснет. И главное, соглашайтесь со всем, что он говорит, и не вздумайте давать ему сладкое, как бы он вас не просил — это погубит его окончательно.

— Простите меня великодушно, — голос Сикорского был неприятен и скрипуч, как старое колесо от телеги. — Я писатель по призванию, а вас как зовут, сударь?

— Ричард Кроуфорд, — представился он, осторожно подтягивая к себе рукопись Солбери. — Морской офицер.

— О, как это романтично, встретить в наше нелегкое время настоящего морского волка.

— Ну насчет волка вы погорячились, господин Сикорский, — Ричард скромно опустил глаза.

— Нет, нет, даже не убеждайте меня в обратном, — Ян замахал руками, тем самым чуть не сбив на землю своего визави. — Я это слышу по вашему голосу. Хотите есть?

Ричард хотел дать отрицательный ответ, но снова увидел активную жестикуляцию человечка в колпаке.

— Да, не отказался бы, — покорно сказал он.

Коротышка улыбался и кивал.

— Скажите, сударь, у вас нет ничего сладкого, ну, там, сахара, или пастилы?

В зобу началось светопреставление: человечек снял колпачок и принялся размахивать им во все стороны.

— Знаете, не захватил с собой, — ответил Ричард под одобрительное кивание. — Обычно, перед выходом из дома, я кладу несколько пастилок, или кусочков сахара, чтобы угостить детишек, или лошадей. Вы ведь знаете, господин Сикорский, как эти благородные животные любят сахар?

— Мне ли не знать! — мужчина попытался сесть на пень, но снова потерял равновесие. — Я вам скажу больше, у меня была одна знакомая лошадь, так она отказывалась от овсянки ради кусочка торта, или мармелада. Правда, скажу вам честно, через полгода ее так разнесло вширь, что она не влезала ни в какую сбрую. Как же ее звали, дайте-ка вспомнить, ах, да, к Элизе, точно к Элизе.

— Вы писатель? — Ричард помог Яну, наконец, попасть на пенек.

— Да, я известный писатель, не читали мой последний роман «Она не могла зако…».

— Простите, я не расслышал, что она не могла? — засунув спичку головкой в ухо, переспросил Кроуфорд.

— «Она не могла зако…», — повторил Сикорский. — Что вас так смутило, господин Кроуфорд?

— Мне кажется, последняя фраза в названии вашей книги незавершенна.

— Вы находите? Странно, довольно странно, редактор мне ничего по этому поводу не сказал, — голова Яна дернулась — это он так смеялся.— Хотя, хочу вам откровенно сказать, мой редактор — настоящая сволочь. В прошлом году он присвоил два моих рассказа, выдав их за утерянные дневники Джона Солбери.

Ричард насторожился.

— Простите, за чьи дневники?

— Джона Солбери, — сказал Сикорский, шныряя по карманам в поисках сигарет. — Вы и о нем не слышали? Помогите мне подкурить.

Из кармана Яна выпала пачка «Lucky Strike». Ричард никогда не видел прежде сигарет. Он достал одну и спросил:

— Как ее подкуривать?

— Суньте мне в рот, вон той желтой штучкой, а к другому концу поднесите спичку.

Кроуфорд выполнил эту нехитрую операцию. Сикорский затянулся и выпустил дым из ноздрей.

— О чем я говорил? — сам у себя спросил Ян.

Человечек в зобе быстро сел за миниатюрный столик, на котором стояла печатная машинка. Он отстукал несколько слов, достал лист бумаги, свернул его в трубочку и сунул в отверстие для вакуумной почты. Через мгновение Сикорский ожил.

— Вспомнил, мы говорили о Джоне Солбери, — Ян попытался хлопнуть себя по лбу, но эта попытка снова привела к падению с замшелого пня. — О, это великий писатель, ему и в подметки не годятся эти бумагомараки с кучей регалий, званий и никому не нужных бестселлеров. Он первым нашел в себе силы не написать ничего, при этом, оставаясь настоящим гением слова и виртуозом пера.

Сикорский снова замер с открытым ртом, сигарета упала на землю и задымилась в траве. Карлик в зобу опять начал печатать и опять по прозрачной пластиковой трубке листок с текстом направился в сторону мозга хозяина.

— Я как-то попытался повторить подвиг великого Солбери, но, увы, не смог продержаться и трех недель, как руки сами потянулись к печатной машинке. А он, зная, что его роман будет по-настоящему непревзойденным произведением литературного искусства, нашел в себе силы не написать его! Могу себе представить, какая чудовищная борьба происходила в душе Джона. Ты садишься за стол, придвигаешь печатную машинку, знаешь все о каждом герое, его характер, отчетливо видишь весь интерьер, в котором он живет, извилистую речку, там, я не знаю, сад, или пещеру, неважно, сидишь несколько часов, гладишь клавиши, вдыхаешь запах новенькой бумаги, чувствуешь, как сейчас начнется великое чудо созидания чего-то большого, гениального, исполинского и безмерно красивого.

Вдруг Сикорский замолчал, Ричард, к своему удивлению заметил, что Ян уснул.

— Наконец-то, выдохся, будь он неладен, — пропищал коротышка. — Простите, меня за резкость.

— Кто вы такой? — Кроуфорд нагнулся к говорившему.

— Я настоящий Ян Сикорский.

Ричард мотнул головой. Он ткнул пальцем в желтый камзол спящего мужчины.

— А это тогда кто?

— Это? — карлик свесил ноги и уселся на самом краю зоба. — Это паразит. Да, не удивляйтесь, сударь, самый настоящий. Ну, типа глистов что ли, или клеща, да, вот клещ, будет самое подходящее имя для этой сволочи.

— И как вы им заразились?

— Это долгая история, у вас есть время?

Кроуфорд уселся поудобнее между ног паразита и принялся слушать:

— Несколько лет назад я был молодым начинающим писателем. Невесть что, но три романа удалось издать. Это не принесло больших денег и головокружительного успеха, но меня все-таки заметили и узких литературных кругах даже считали подающим надежды, молодым автором. Я стал завсегдатаем одного модного салона, куда заходила вся богема Калькутты. Вы бывали в Индии?

— Да, я останавливался в отеле «Калькутта» в Северной Дакоте пару лет назад.

— Тогда вам будет легче понять меня. Там я познакомился с одной поэтессой — Шангри Лакшми. Она по вечерам танцевала в ночном клубе, а днем писала стихи. Как-то после концерта, изрядно выпив, мы уединились в отдаленной кабинке и предались запретной любви. А через два дня я заметил на, — человечек смущенно ткнул себя между ног. — Крохотный фурункул. Конечно, я знал о сифилисе и всяких других заболеваниях, сведших в могилу не одного художника, или писателя. Я обратился к доктору Мортимеру Уотсону, который слыл одним из немногих почитателей моего таланта. Он дал мне какие-то порошки и настойки. Я делал все в точности, как он велел, но фурункул рос с каждым днем. Через месяц я уже не мог появиться на улице, чтобы не привлекать к себе внимания. Промежность раздулась, превратившись в огромный волосатый кокон. Доктор Уотсон приходил каждый день, брал какие-то анализы, давал все новые и новые порошки, и все время что-то записывал в свою тетрадь. Через три дня из кокона показалась человеческая рука! Я проснулся от странного звука, словно кто-то рвет шерстяные нитки. Представляете, тот ужас, который сковал меня, когда я увидел его голову? Паразит постепенно высосал из меня все жизненные соки, я уменьшился в размерах, а вскоре поселился в зобу этой твари. Доктор Уотсон сказал, что это очень редкий вид мухи "меланофору ругалис". Она садится на спину жертвы и моментально откладывает яйцо в его тело, с этих пор жертва становится пищей для развивающейся личинки. То есть я стал завтраком, обедом и ужином для этой твари. Месяцем позже я узнал, что эта сучья поэтесса Лакшми издала небольшой сборник своих мерзких стишков под названием «Кот, который любил Магду Геббельс», и укатила с одноглазым импресарио в Бомбей. С тех пор я стал заложником паразита. Доктор Уотсон сказал, что любая моя попытка избавится от гада, приведет к моей смерти. Чтобы хоть как-то выходить в общество, встречаться с людьми, заниматься любовью с продажными девками, я научился управлять этой тварью. Поселился у него под шеей, создал, так сказать, себе хоть какие-то человеческие условия существования, чувствуя, что сам стал паразитом на теле паразита! Парадокс, вы не находите?

Человечек снова подошел к машинке, стал быстро-быстро печатать, не обращая внимания на спящего Яна. Затем протянул листок Кроуфорду и зачитал по памяти: «Утро знойного августа 1985 года осталось незамеченным в истории и, вероятно давно бы стерлось из ее памяти, если бы не вызов, который бросил маленький человек всему тлену и гнили, которая окутала большой город. Ночью прошел дождь, настоящий августовский ливень, напитавший асфальт живительной влагой».

Ричард поднес листок бумаги близко к глазам и стал читать: «Девочка цыганка в оборванном платье с чумазым лицом, испачканным не то остатками чупа-чупса, не то сладкой ваты, которой торгуют ее бородатые и косматые соплеменники в вонючих широкополых шляпах на городских ярмарках, показала мне язык и прошмыгнула в подворотню, оставив после себя запах конского пота и женской молодой мочи. Московская подворотня странное и неповторимое сооружение из дырявого асфальта, оштукатуренных стен, выкрашенных в желто-грязный неповторимый цвет, который ни один штукатур из какого-нибудь занюханного солнечного Сан-Франциско за всю свою жизнь никогда не воссоздаст этого цвета, кучи окурков, горы банок из-под пива, энергетических напитков, колы, спрайта, доктора Пепепра, водки старого Хуана, пива Чанг, виски добрая сотня волынщиков, полдюжины гопников, замешанных на чесноке, пиве, вечернем борще с кусочком стручкового красного перца, от которого стонет и ноет каждый крохотный рецептор мягкого розового языка.

Цыганка... нет, не было никакой цыганки. Откуда взялась цыганка? Черт его знает. Почему цыганка? В этом дворе цыгане отродясь не водились. Они вымерли еще в докембрийский период. Представьте себе Землю в самом начале ее времени, даже в тот момент, когда времени самого еще не было, не то, что бы не было, просто оно текло в другом направлении, с иным вектором и в полной кромешной тишине. Совершенная тишина, оглохшая от собственного беззвучия, безраздельно правила на земле, еще мертвой и никчемной. Все трансформировалось очень быстро. Ножка цапли действительно оказалась моим счастливым билетом в царство свободы творчества, не обремененного ни богом, ни дьяволом!

Конгданг большой город — столица Зоны. Он встретил меня и тут же съел всего без остатка. Каждая строчка выползала с большим трудом. Иногда мне кажется, что все это не по-настоящему. Зона Картера затягивает. Я шел по длинному коридору аэропорта Зоны. Жара проникала сквозь толстые стены и становилось еще невыносимее от раскаленного железа, которое чуть ли не плавилось от вечного солнца. Мой видавший виды чемодан скрипел правым колесиком, которое, впрочем, отвалилось как только я подошел к большим вращающимся дверям, ведущим к выходу в город. Таможенник даже не заглянул в мой паспорт, а просто шлепнул печать и взял свои положенные за эту нехитрую работу деньги. Бегство в Зону Картера было вынужденным. Правда мне удалось слегка подготовить почву для мягкого приземления в Зоне. Дом, который я снял через посредника на подставное лицо, располагался в восточной части большого города. Это было в сотне километрах от столицы. Тихий городок, с пальмами, фруктами, ромом, текилой, коктейлями, трансформерами разных мастей, цветов и видов, грязными улицами, белыми каменными заборами, снизу увенчанными толстым слоем черного плесневелого грибка, небоскребами на берегу океана и бедными лачугами, собранными из бамбука, пальмовых листьев, связанных между собой веревками, сплетенными из волокна коксовых орехов, с ядовитыми змеями, ползучими гадами, почти прозрачными ящерицами с черными глазками, которые как тараканы лезут в ваш дом и живут там, независимо от вашего желания, лазая по стенам, потолку и вашей постели.

Я вышел на улицу и оказался под гигантским навесом. Мне в лицо тут же ударил поток обжигающего и чертовски влажного воздуха. Прямо на моих глазах рубашка за считанные секунды стала мокрой от пота и стала ужасно пахнуть. Я стоял на раскаленном асфальте, с трудом вдыхая липкий воздух Зоны. Люди, которые прилетели вместе со мной, направились к автобусам. Они стояли в один длинный ряд и имели чрезвычайно потрепанный вид. У них почему-то были выбиты все стекла. Только потом я понял, что стекла выбивали специально, чтобы во время движения было не так жарко. Пока я курил меня обхаживал невысокий трансформер. Я слышал о таких раньше, но никогда не видел вживую. Это был мужчина с короткими черными волосами, лицом, покрытым оспой, под его рубашкой я заметил женскую грудь, вместо правой руки у него была видна клешня какого-то экзотического ракообразного, а из брюк сзади вился толстый хвост, поросший тонкими полупрозрачными шевелящимися червями. Никто не знал, для чего трансформеры делают себе эти операции, которые стоят чрезвычайно дорого. Я где-то читал, что это связано с их религией. Но утверждать однозначно браться не буду. Трансформер лопотал на своем мяукающем языке, уговаривая меня воспользоваться услугами его такси, которое он называл «лучшим в Зоне Картера». Я спросил о цене — он назвал сумму, я поделил ее на два и назвал свою. Таксист почему-то быстро согласился, позже я понял, что надо было делить на три. Он схватил мой чемодан и, несмотря на свой небольшой рост и относительно хрупкое телосложение, с легкостью тащил его на плече. Мне досталось лишь сломанное колесико и недопитая бутылка с водой. «Чудо-такси» стояло неподалеку и всем своим видом показывало, что это самое странное и необычное создание, которое я когда — нибудь видел в своей жизни. Оно напоминало средних размеров носорога с ярко— оранжевой кожей, покрытой не то волдырями, не то фурункулами. Таксист резво взвалил чемодан на его хребет, а сам вежливо предложил мне влезть внутрь фантастического транспортного средства, простите, через его задний проход. Я стоял и мялся, прежде чем трансформер не раздвинул толстую дебелую кожу и не махнул мне головой. Я вздохнул и начал влезать, испытывая необычайное отвращение. Однако, через минуту мое брезгливое отношение сменилось крайней степенью удивления и даже восторга. Внутри такси было довольно чисто и удобно. Первое кожаное сиденье, на котором сидел водитель, имело форму полусферы, с вдавленной центральной частью. Я не без удобства умостился позади, рассматривая бесчисленное количество фигурок местных божков, демонов, животных, которыми изобилует религия Зоны. В такси пахло прогоревшими свечами и ароматическими палочками. Трансформер, не переставая лопотать, завел двигатель и мы поехали. Такси, несмотря на свою видимую неуклюжесть, передвигалось по дороге резво, обгоняя похожие диковинные чудо механизмы, которые то и дело норовили наскочить друг на друга, столкнуть с дороги, или просто вступить в интимную связь. На автобане пришлось дважды заплатить за проезд. Таксист легко орудовал своей клешней, доставая монеты из кармана. Путь до города занял около двух часов. Я смотрел сквозь полупрозрачные бока «носорога» на пролетающие мимо захудалые деревеньки, пальмовые рощи, простирающие свои длиннющие стволы к вечно безоблачному небу, сотни озер, в которых местные крестьяне разводят странный вид креветок, скрещенных со скорпионами и мокрицами. Затем они вылавливают их и продают на больших рынках, которыми славится южная часть Зоны Картера. Говорят, из них варят всем известный суп Хай Донг, отведав который человек видит красочные галлюцинации и может все это еще искусно излагать на бумаге. Все писатели— иммигранты подсаживаются на этот супчик, но я твердо решил писать безо всяких стимуляторов. Через два часа таксист остановился у небольшого домика, который я видел лишь на фотографии. Я расплатился с водителем и тот, промычав что-то на своем мяукающем языке, исчез из поля моего зрения. За невысоким заборчиком темнела пышная зелень пальм, каких-то кустов с маслянистыми и толстыми листьями, банановых деревьев и свежевыстреженной травы. Дом был небольшим, но очень уютным, с его покатой крышей, покрытой темно-коричневой черепицей, оранжевой плиткой у входа, тремя ступенями, бассейном неправильной формы. Северная сторона моего нового жилища выходила на уютное озерцо, где розовыми пятнами блестели шикарные лилии, а по утрам прилетали важные, как сам премьер-министр, цапли и чинно расхаживали в зеленой воде, то и дело вылавливая зазевавшихся неолягушек. Как только я открыл дверь ключом, который согласно контракта, лежал под мягкой подушкой ротангового гамака странной, каплевидный формы, стеклянные двери распахнулись и я ступил на скользкую плитку, чуть не растянувшись прямо на пороге. Справа я успел заметить просторный диван с темными подлокотниками из синтетической кожи бизона-эмигранта, слева стояла невысокая тумбочка, куда взгромоздился подержанный биотелевизор. Признаюсь, это диковинка привлекла мое внимание своей необычной внешностью. Не было никакого экрана, или чего бы то ни было, напоминавшего передающее устройство. Не было динамиков, или микрофонов, посредством которых транслировался звук. Биотелевизор представлял собой беспозвоночного мутанта-медиума, щупальца которого обхватывали вашу голову и «программа» передавалась прямо в мозг зрителя. Человек получал полную гамму ощущений, от звуков, цветов, запахов, тактильных ощущений, эрекции, семяизвержения, или оргазма, смерти, боли, мучений, угрызений совести, стыда, тщеславия, гордости, до полной потери реальности и чувства вечной опустошенности и вселенского одиночества.

Впереди в нескольких метрах от меня стоял большой аквариум, в котором плавали экзотические рыбки и пресмыкающиеся с гипетрофированными половыми органами. Пластиковая крышка треснула то ли от старости, то ли от неумелого использования предыдущим хозяином дома. Я прошел в спальню и увидел толстый матрас, лежащий прямо на полу. Климат этой части Зоны Картера позволял спать просто на полу. Опасаться можно было только змей, да падающих по ночам тебе на лицо прозрачных ящериц. Я поставил чемодан у небольшого шкафа, рядом положил сломанное колесо. Хотелось немедленно стянуть с себя липкую от пота одежду и погрузиться в бассейн, который я заметил справа от входа в дом. Что собственно, было и сделано. Вода в бассейне была теплой и не доставила мне абсолютно никакого удовольствия. Забегая вперед, скажу, что все здесь было слишком теплым. Очень теплым, а иногда просто горячим. В воде, которая текла из крана, можно было варить яйца, раскаленный воздух заставлял безвылазно сидеть дома, вентиляторы под потолком крутились отчаянно, но воздух в доме по-прежнему оставался недвижим. Холодильник на кухне тарахтел с такой силой, что мне приходилось закрывать все двери в доме, а голову подушкой, чтобы не слышать его треска и грохота. Но он-то и был единственным источником чего-то по-настоящему холодного, а порой, даже морозного в доме.

Вернувшись с купания, я открыл чемодан и, повесив на вешалку собранные в спешке вещи, с нескрываемым отвращением вспомнил о тех головорезах с обезьянними мордами, которые гнались за мной, исполненные искреннего желания поквитаться за все, что я им сделал. Сейчас все это казалось далеким, фантастическим сном, отголоски которого обычно, еще можно услышать на заре.

Я направился в ванную комнату. Бриться совершенно не было никого желания. Хотелось немедленно приступить к работе над книгой, которую я был вынужден остановить две недели назад. Приняв душ, который состоял из желтых струй теплой, дурно пахнущей воды, я все-таки побрился, чувствуя, как моя нежная кожа, на глазах покрывается десятками прыщей и волдырей. Закончив с туалетом, я закурил и наконец-то извлек из чемодана мой видавший виды ноутбук старой, но уважаемой фирмы «Золингер-3». Несколько лет подряд я пользовался только этой известной маркой. Она была неприхотлива, требовала минимум электроэнергии, машинного масла и гарантийного обслуживания. Наконец я достиг своей цели: спокойствия и кратковременного умиротворения. Я смогу начать работу над новым романом, который грезился мне в далеких, сумрачных снах, там за пределами Зоны. Я поставил ноутбук на небольшой деревянный столик, и подключил сеть к ленивой черепахе, которая так и норовила уползти подальше из моего кабинета. Хочу оговориться, что как такового электричества в Зоне Картера не было. Жители пользовались естественными источниками энергии: ее излучали мутанты. Черепаха давала самый минимум. Он с трудом мог обеспечить мне два-три часа бесперебойного питания с практически темным монитором. Вскоре я соорудил небольшой загон, что позволяло мне больше не гоняться за ней по всему дому.

Я включил старый настольный вентилятор. Резиновые лопасти тут же разбросали попугайное дерьмо по моему неопытному лицу и шее. Его твердые кусочки в секунду сделали бессмысленным мое омовение, но я не собирался сдаваться. Через полминуты монитор брызнул на стол бронзово-серебристым светом и поприветствовал меня приятным звуком марша «Мендельсона» в обработке Стинга. Признаться по правде, от этих звуков мне всегда становилось неловко.

Все! Наконец я в Зоне Картера! Свободном пространстве для всех писателей. Ничто не сможет меня отвлечь от работы. Никто не побеспокоит своим постоянными просьбами, нытьем, желанием получить несколько больше, чем имеет сейчас, вожделением новой должности, которая лишь на несколько дюймов приближает его к жрецу в сером костюме и пластиковом галстуке. Я всем давал надежду. Ничто не делает нас сильнее, как надежда, и ничто не делает нас такими слабыми. Пусть она пустая и напоминает собой большой мыльный пузырь, который вот-вот лопнет, разлетевшись на мириады бесчисленных молекул. За каждое мгновение ожидания, они платили большие деньги. Каждый стремиться поиметь другого, но с минимальными последствиями для себя. Так уж устроен тот мир. Но в Зоне все теряет свой смысл: деньги перестают радовать тебя, так как их ценность приобретает скорее нумизматический смысл, нежели номинальный. Трансформеры не признают никакой оплаты, кроме твоей крови, или продолговатой склянки со свежей спермой, которую они собирают своими тонкими языками, сползающую по твоим ногам и коленям, когда ты только что подрочил, уняв непрекращающуюся дрожь в коленях. Здесь золото не имеет той власти, которой мы наделили этот презренный металл там, за чертой. Потом я видел сотни дверных ручек, щеколд от общественных туалетов, витиеватых цепочек над унитазами, сделанных из чистого золота высшей пробы. И никто, поверьте, никто не обращал внимания на эти сверкающие побрякушки.

Весь мир перестал существовать для меня в ожидании начала работы. Человек, никогда за свою жизнь не написавший ни одной строчки, не сможет ощутить того чувства, которое обуревает настоящего писателя, когда он садиться за новый роман. Я двадцать минут смотрел на экран монитора, прежде чем начал стучать по клавишам: «Аэропорт встретил меня невероятным миксом из стали, стекла, бетона. Агент Браун ждал меня у автомата по продаже страховых полисов. Он постоянно курил, чувствуя, как драгоценное время утекает в небытие с каждой минутой. Курьер из Касабланки задерживался, что не входило в планы Брауна. Этим курьером был я. В моем чемодане лежала микропленка с чертежами секретной подводной лодки одного враждебного государства, которая специализировалась на выпуске ноутбуков. В их клавиатуре находились специальные сенсорные датчики. Они моментально отсылали информацию о напечатанном тексте на вражеский спутник.

Микропленка стоила жизни двум нашим лучшим агентам, верой и правдой служившим идеалам торжества свободы и демократии.

Я без проблем прошел паспортный контроль, подмигнув симпатичной девушке в униформе таможенной службы. На выходе в зал ожидания, я закурил папиросу, разглядывая потрепанный плакат, извещавший о лучшем отдыхе на Гавайях»….

Дрожь ушла. Я почувствовал усталость от перелета, сумасшедшей гонки в одной кабине с трансформером, невыносимой жары и странных сладковатых запахах, которые без спроса посмели вторгнуться в мой дом. За окном играла легкая музыка. Знакомая песня в исполнении шикарной Лоры Фицджеральд, возвращала меня в далекое прошлое. Я взял папиросы, надел белую безрукавку. Она, впрочем как и все вещи, уже нуждались в стирке. Соломенную шляпу и парусиновые штаны мне пришлось поискать в чемодане. Сандалии, которые мне пришлось купить втридорога в магазине аэропорта со странным названием «Муэйшхао — 7,5», жутко натирали между пальцами, отчего подошва немного прилипала к ступням, орошенная моей собственной кровью. Сумерки спустились незаметно и очень быстро. В тех местах, откуда я так поспешно сбежал, было несколько стадий подступавшей к городу ночи. Летом день растягивался до девяти — десяти часов вечера, потом свет постепенно начинал меркнуть, уступая место сиреневому цвету, от которого уже не было спасения. Эта тошнотворная часть ушедшего дня продолжалась до тех пор, пока на небе не появлялись первые звезды. Но и это нельзя было назвать полной темнотой: чернильное пятно слишком долго заполняло небосвод, будто спрашивая у своей сиреневой предшественницы права воцариться над городом.

В Зоне Картера было все наоборот — никаких полутонов, никакого намека на вечер. Небо в одно мгновение становилось черным, как чернила фирмы «Гоу энд Райт», и оставалось таковым до пяти часов утра.

Я вышел на улицу. С непривычки я забыл в доме платок, отчего мне пришлось вернуться обратно. Через пять минут я добрел до небольшого кафе. Это было одноэтажное здание, спрятавшееся среди пальм, жирных кактусов, восковых магнолий и жасмина. Справа от кафе плескалась чернильная вода довольно внушительного размера бассейна. Внутри заведения играла легкая музыка. Старый ламповый приемник с зеленым глазком посередине, без лишнего напряжения изливал в наступившую темноту заунывные трели двойника Фрэнка Синатры. За небольшим столиком сидел тучный седой мужчина с серебристой бородой. Точнее, слово «сидел» не совсем точно подходило к его горизонтальному положению, которое занимало его тело. У правой руки, лежащей на стеклянной поверхности, валялся перевернутый бокал. Чудом уцелевшая бутылка виски «Сотня Волынщиков» стояла на краю, а ее янтарное отражение отбрасывало длинную тень на толстые пальцы завсегдатая. За барной стойкой никого не было. На экране телевизора, висевшего в углу под самым потолком, показывали какую-то слезливую муть. Большой вентилятор на высокой подставке, изо всех сил дул в спину спящего мужчины. Источником энергии кафешки был розовый буйвол, прячущийся на заднем дворе.

По-видимому, это была привычная ситуация для этого кафе. Я сел рядом и принялся ждать. Через несколько минут за стойкой показалась темноволосая женщина. Она была очень худа, но ее милая улыбка тут же располагала к приятной беседе.

— Вы поселились в доме мистера Ли? — спросила она, даже не поздоровавшись.

Местные вообще имели собственное представление о вежливости и моральных принципах. Для них не составляло никакого труда заговорить с незнакомцем, особенно, если этот незнакомец недавно оказался в Зоне.

— Простите, где? — переспросил я.

Мой риэлтор не уведомил меня об имени хозяина дома.

— Вы поселились напротив кафе?

Женщина обнажила два ровных ряда совершенно белых зубов.

— Простите, я не знаю…

— Если ты еще раз скажешь ей — простите, она позовет своего мужа, и тот отстрелит тебе несколько пальцев на твоей руке. Я даже не знаю, как ты сможешь потом пользоваться своим допотопным «Золингером».

Эти слова были произнесены человеком, которого я вначале посчитал мертвецки пьяным.

— Прос…

Рядом со мой раздался щелчок, когда кто-то передергивал затвор. Я увидел низкорослого мексиканца в очень большом сомбреро. Тот сурово глядел на меня, не переставая вертеть барабаном своего видавшего виды револьвера.

— Я прилетел только сегодня, — мой собственный голос казался мне глухим и одновременно чужим. — И поселился вон в том доме, с какой-то странной скульптурой у входа.

— Это «ЯМ» — седой оторвал свою тяжелую голову от стола и принялся откровенно разглядывать мою персону. — Местные ставят там урны с прахом предков, сладости, газировку, ароматные свечи и прочую ерунду, чтобы задобрить духов.

Женщина бросила на стол меню, из небогатого ассортимента которого самым знакомым для меня блюдом были свиные ушки в кисло-сладком соусе. Остальные блюда пестрели смесью насекомых, пресмыкающихся, диковинных растений, странных ягод, обильно сдобренных живыми опарышами и продуктами жизнедеятельности местной большеголовой ящерицы — КЕ. В качестве напитков ресторанчик предлагал уже знакомый виски «Сотня Волынщиков», который, к слову, в этих местах считался элитным пойлом, полдюжины рисовых водок, ликеров, настоек, о происхождении которых можно было только догадываться. Единственный сорт пива, который мне удалось распознать, носил смешное имя — ЧО.

Я заказал ушки, и стакан «роскошного» виски со льдом.

— Попробуй их суп Хай Донг, — посоветовал мужчина, поворачиваясь ко мне.

Я отрицательно мотнул головой.

— Мне хочется иметь чистую голову, чтобы работать, а я слышал, что этот чудо-суп отрицательно сказывается на сознании.

Мужчина засмеялся так громко и так заразительно, что я немного смутился.

— Кстати, откуда вы узнали, что я работаю на «Золинг…

— Тоже мне, нашелся шпион, — усмехнулся седой. — Дюк, Дюк Шульц. Романист, хотя в последнее время переквалифицировался на порнографию. Платят за каждую сцену, не так много, но постоянно. С натурщиками проблем нет, особенно с трансформерами.

Он вытер о скатерть свою нечистую ладонь и почти насильно пожал мою руку.

— Сид Шумский, писатель.

Его липкая ладонь обволокла мою руку, покрыв ее почти полностью.

— Еврей? — бесцеремонно осведомился Шульц.

— Почему вы так решили, мистер?

Дюк встал и, качнувшись, направился ко мне. Затем он грузно упал на стул, ножки которого предательски хрустнули, но выдержали вес его тела.

— Послушай меня, сынок, здесь не принято говорить собеседнику «мистер», и тем более выкать всем подряд. Ты мне нравишься. Уже издавался?

Я не знал как вести себя в подобной ситуации: с одной стороны, похоже, что Дюк давно жил в Зоне и кое в чем разбирался. С другой, мое воспитание не позволяло вести себя подобным образом с посторонними людьми.

— Да, шесть лет назад вышел мой роман «Гроза над Сахарой», там…

— Дерьмо, — коротко и отрывисто дал свое заключение моему первому изданному произведению Шульц. — Полное дерьмо! Я проблевался после первых десяти страниц, дружище Сид. Как такое вообще можно писать?

Признаться по правде, Дюк был прав. Книга, невесть какая. Так сказать, первый писательский опыт. Критика встретила ее прохладно, хотя читатели приняли роман относительно хорошо и тираж быстро раскупили. Тогда я просто сгорал от гордости и тщеславия, не переставая щупать твердую обложку, как это делает прыщавый школьник, которому одноклассница разрешила потрогать себя за упругую грудь.

— На твоем месте я бы не стал хвалиться этим посмешищем здесь, в Зоне. Могут, чего доброго, и пришить в подворотне.

Мужчина бесцеремонно вытащил папиросу из моей пачки, и чиркнув толстой спичкой о каблук своего ботинка, закурил.

— Сид, дружище, — он дыхнул на меня целым сбором из виски, чеснока, жареной картошки с мясом и вареных куриных зародышей. — Не напрягайся, ты должен научиться расслабляться. В таком состоянии ты не напишешь ничего путного. Поверь, старик, я говорю тебе это со знанием дела. В этом блядском месте только правда, вырванная с корнем из самых потаенных закоулков твоей мрачной души, сможет стать залогом настоящего литературного успеха. Не думай ни о чем, кроме своей книги. Пиши. Открою тебе тайну, Сид, ты не замечал, что когда ты начинаешь писать, садишься за стол, надеваешь свои любимые тапочки, или видавший виды халат, трогаешь клавиши своего ноутбука, твои мысли, заточенные на выдачу порции гениального продукта, вдруг растекаются по тарелке пошлости, откровенной порнографии и суицидальных настроений. Попробуй вырезать это все из себя, как опухоль, и выбросить на помойку. Знаешь, сколько никчемных бумагомарак пачкают своими ручонками бумагу, издаются, получают безумные гонорары, экранизируются, а все почему?

Шульц ударил кулаком по столу.

— Потому что там, — он махнул рукой в сторону теплого озера, где водилось столько ядовитых гадов, что, казалось, вся вода пропитана их зловонием и ядом. — Эти болваны жрут все подряд, не обращая внимания на вкус и чувство меры. Им совершенно безразлично, что ты хочешь сказать. Они готовы смешать тебя с дерьмом, лишь за то, что ты однажды, как бы между прочим, написал правду о них. А как они бесятся, когда ты трогаешь их богов, божков, святых и прочих иллюзионистов! Они надувают губы, брызжут слюной и спермой тебе в лицо, а все из-за чего? Из-за того, кого они никогда в глаза не видели!

Дюк замер. Он хотел вспомнить что-то интересное, чтобы привести достойный пример, но вдруг его внимание переключилось на совершенно приземленную тему.

— Ты чем решил здесь жить?

Я уже почти привык к резким сменам в настроении Шульца.

— Думаю, мне на первое время хватит моих сбережений, а потом...

— Ты даже не воображай себе, что сможешь жить за счет своей блядской писанины. Черта с два! В Зоне Картера хорошо живут только настоящие писатели. Хотя и им грош цена в базарный день. Правда, есть один парень, ты слышал что-нибудь о Джоне Солбери?

Я вздрогнул. Кто не слыхал о великом Солбери? Его имя вот уже несколько лет подряд было у всех на устах. Признаюсь, он был моим кумиром. Тот вызов, который он бросил обществу, сраному, глупому, развратному и тщеславному скоплению людей в своих бетонных муравейниках, пропитанных черной завистью ко всему, что не входит в их дурацкие представления о жизни. Сэр Солбери сумел разорвать путы, сдерживающие его поистине гениальное творчество, и сбежать прочь от всего фальшивого, ненастоящего, пахнущего дешевыми духами в прозрачных розовых пузырьках.

— Да, я…

— У меня один знакомый ищет себе психоаналитика в свою контору, на Северной улице, — Дюк хмыкнул, словно хотел ненавязчиво предложить мне эту работу. — Я вижу, ты парень с головой.

Он взял салфетку со стола и, вынув обгрызанный карандаш из бокового кармана, написал несколько строк.

— Держи, не затягивай с рандеву, парень вроде тебя сможет быстро обрасти нужными связями. Зовут его мистер Ли. Запомни — мистер Ли! Не путай с хозяином твоего сранного дома! Ты, кстати, видел его рожу?

Он сунул листок мне в руку и снова упал на стол, захрапев мертвецким сном. Я взглянул на салфетку — там была нарисована русалка, которую ножкой цапли насилует старый рыбак. Для меня эта «записка» была плодом воображения сумасшедшего алкоголика, который только что вырубился прямо у меня на глазах. Но эта бумажка еще сыграет свою роль в моей жизни в недалеком будущем.

Я расплатился по счету и, прихватив с собой картонный стаканчик с солеными орешками вместе с бутылкой красноватого местного самогона, который мне отчаянно навязала хозяйка ресторанчика, вышел на улицу. Огромные звезды в ночном небе Зоны Картера разительно отличались от наших светил. Казалось, они нависали прямо над головой и подозрительно подмигивали прохожим, намекая на разные развратные штучки вроде естественного секса с трансформерами, или группой гомосексуалистов, приехавших в Зону в поисках приключений.

Я уселся на край детской горки, и облокотился спиной о холодный пластик. Несмотря на невыносимую жарку, поверхность горки действительно была холодной и мокрой. Ядовитое озеро было близко, но я не услышал ни единого писка малярийного комара, или хлопанье крыльев газовых птеродактилей. Этот факт меня очень удивил и позабавил.

— Это гнилое место, старина.

Чуть не выронив бутылку из рук, я приподнялся, но мои ноги предательски соскользнули, и я больно ударился задницей о мокрую траву у подножия горки.

— Чувствуешь вонь от озера?

Я пытался найти глазами своего неожиданного собеседника, но то ли самогон, проданный мне хозяйкой ресторана, оказался слишком крепким, то ли многочасовой перелет до Зоны Картера оказал на мой мозг неизгладимое впечатление, я никак не мог различить очертания своего ночного собеседника.

— Чувствуешь? — строгий голос изменился в сторону доверительного шепота. — Там, на дне, полно трупов. Знаешь? Их выбрасывают мусорщики. Они каждое утро объезжают небольшие поселки в радиусе десяти миль. Трупы смердят, разлагаясь, а их мерзкое мясо едят светящиеся улитки и коралловые крабы, любители мертвечины, да еще жрут монахи из соседнего монастыря.

— А мне что до этого? — я стал щуриться, как это делают близорукие люди, пытающиеся сфокусировать свой взгляд на конкретной точке.

— Странный ты человек, Сид Шумский, — голос вдруг появился откуда-то справа. — Они задурманили твое сознание до такой степени, что ты даже не понимаешь, кто ты, где и какой сегодня день.

Я рассмеялся, выронив орешки.

— Как это я не понимаю? Сегодня суббверг, шестой квадрат…

Стоп, что значит «суббверг» и почему «шестой квадрат»? И кто такой Сид Шумский?

— Вот видишь?

Внезапно из-за горки вышел потрепанный чао-чао (не путать с известной породой собак). Чао-Чао — это особый вид монахов, которые из-за своего небольшого роста, почти незаметны в высокой траве. Сотни этих странных существ каждый день гибнут на дорогах Зоны, попадая под колеса автомобилей и мотоциклетов. Монах был лыс как яйцо, свет от электрического фонаря отражался на его макушке и мог служить дополнительным источником освещения — например, для обувной мастерской. Его большие мясистые мочки ушей весили как минимум грамм триста-четыреста. Из них можно было приготовить пару острых, но чертовски вкусных блюд. Большие глаза напоминали два блюдца, которые постоянно увлажнялись от непроизвольных слез, постоянно стекающих из его толстых век. Я много раз слышал об этих чудных, далеких от наших проблем карликах, но увидеть его живьем мне довелось впервые.

— Я очень давно живу на этом свете, мой друг, — монах чао-чао уселся рядом со мной, обхватив колени руками. — Скажи мне, Шумский, можешь ли ты вспомнить, что с тобой произошло два дня назад?

Я оторопел. Если бы со мной беседовал психиатр, я воспринял бы его вопрос, как должное, и, с большей долей вероятности, спокойно дал необходимый ответ. Но передо мной сидел коротышка в оранжевой тоге, босой, вечно шмыгающий своим длинным, раздвоенным носом, лысый и морщинистый. Этот чао-чао никак не располагал к откровенности, тем более, во мне булькали литры выпитого алкоголя.

— Кончено, — выпалил я, чтобы не расстраивать монаха. — Конечно, я все помню. Два дня назад я убегал от…

Внезапно, я остановился и с неподдельным испугом уставился на чао-чао. Он ковырял в носу, то и дело вытирая грязные пальцы о тогу. Коротышка знал, что говорит. Моя память спасовала перед монахом. Возможно, это был какой-то гипноз, которому он подверг меня, когда заприметил на детской горке. Пока я не был ни в чем уверен. Но то, что я напрочь забыл события недалекого прошлого, заставили меня с подозрением отнестись к этому странному чао-чао.

— … от бандитов, которые желали лишь одного — испить моей крови, — эти несколько слов дались мне с большим трудом.

— Да, — вздохнул карлик, и его тщедушная грудная клетка расширилась, а потом тут же сжалась в комок. — Сильно тебе промыли мозги, псевдо Шумский.

Монах стал раскачиваться, а потом выдал полную околесицу.

— Советую для начала, воспользуйся советом Дюка, — быстро-быстро заговорил карлик. — Этот мистер Ли, уважаемый человек, он вылечил не одного писателя. Доверься ему.

Чао-чао негромко пукнул на прощание и ушел в темноту, оставив после себя мерзкую вонь из его кишечника.

Утро ударило по моим ушам громким стуком в забор. Я открыл глаза, пытаясь собрать воедино картину вчерашнего вечера и ночи. Картина сложилась крайне неприятная, так как рядом с кроватью я обнаружил несколько зеленовато-желтоватых луж. Скорее всего, я наблевал их в полной отключке. На всякий случай пришлось пощупать себя между ног — так и есть. Липкие штаны свидетельствовали еще об одном постыдном событии, которое догнало меня после опустошения моего собственного желудка. Шатающейся походкой я направился к двери, но мои ноги думали однозначно о другом. Развернувшись на 180 градусов, я ударился лицом о подставку, на которой поблескивала дешевой позолотой статуэтка местного божка, сломал ее напрочь, разбил гипсового веселого толстяка и с грохотом растянулся на мраморной плитке.

— Господин Шумский?!

Голос, призвавший меня к жизни, был тонким и неестественно красивым. Я с большим трудом открыл глаза и сквозь алкогольную поволоку попытался сфокусировать свое зрение.

— Господин Шумский, это я.

Неожиданное заявление за забором все-таки подняло меня над полом и понесло в направлении калитки. По пути я еще раз ударился головой о крашеную коричневой краской отштукатуренную колонну, напрочь снес хозяйский мангал, рассыпав по всему двору давнишний пепел и мусор.

Схватившись руками за полукруглые верхушки моего забора, которые к слову говоря, были сделаны из толстого гипсокартона, я приподнялся и увидел миловидную макаку с накрашенными синей помадой губами. Она держала в правой руке длинный мундштук из слоновой кости тонкой работы, время от времени неестественно глубоко затягиваясь, выпуская струйки дыма из своих больших ноздрей.

— Кто вы? — прохрипел я, чувствуя очередной рвотный позыв.

— Меня зовут, Карен Да, я ваша староста по улице. Вы вчера поселились в этом доме?

— Да, — меня совершенно не удивила макака, которая разговаривала со мной ранним утром, меня удивила ее необыкновенная способность курить сигареты с мундштуком, ловко сбрасывая пепел на бетон, и сплевывая между зубов.

— Вот и отлично, мы вас хотим пригласить на собрание нашего домового комитета. Оно состоится завтра вечером, после того, как сойдет вода в озере. Люди пойдут собирать кости для удобрений, а мы успеем провести собрание.

Я встал на колени и начал блевать на тонкую полоску зеленой травы, которая вела к бассейну. Карен Да начала взбираться по забору, разбираемая любопытством, видимо, желая взглянуть на результат моего вчерашнего позора.

— Подождите! — из последних сил крикнул я, чувствуя, как мерзкая, едкая, пахнущая желудочным соком кислота в очередной раз со свистом вылетает из моего желудка.

— Хорошо, я оставлю вам приглашение под забором.

Пока я стоял на четвереньках и попросту блевал в траву, из-под гиспокартоновых реек показался белый уголок конверта.

— Господин Шумский…

— Проваливайте, — рыгнул я из последних сил, и мои руки не выдержали вес тела, подкосившись, предательски уронили его прямо в желто-зеленую жижу.

Лишь к полудню мне стало немного легче. Я очнулся от кошмарного сна, который терзал меня несколько часов, пока я лежал под забором. Солнце нещадно изжарило половину моей спины, превратив ее в красный ожог, покрытый сотней мелких волдырей, заполненных отвратительно пахнущей жидкостью. Пытаясь встать на ноги, я поскользнулся на собственной блевотине и больно ударился головой о забор. Издав протяжный стон, мне стоило большого труда вернуться обратно в дом, лечь под душ и добрых полчаса отмокать от результатов вчерашней попойки, не в силах даже встать на колени.

Сменив грязную одежду на чистую, я направился на кухню, чтобы поискать чего-нибудь съестного. Вчера я не удосужился позаботиться об этом, а сегодня мой обессиливший желудок напомнил об этом сам острой болью внизу живота. В холодильнике ничего не было кроме бутылки с водой. Я взял кое-какую мелочь и отправился на поиски съестного. Приглашение, которое принесла рано утром госпожа Карен Да, по-прежнему лежало с внутренней стороны моего двора. Я подобрал его и небрежно бросил на бамбуковый столик, стоявший под навесом.

Ресторанчик был еще закрыт, а в бассейне плавал жирный мужчина, по виду —немец, с молодым мальчиком из Зоны, которого он то и дело хватал за задницу и между ног. Мальчишка отчаянно визжал, но сопротивлялся не слишком отчаянно. Бедняки из восточных провинций частенько продавали своих детей из многочисленных семей для извращенных утех развратных авторов порнографических романов и сценариев. Потом они продавали свои вирши за пределы, зоны, умело обходя законодательство* (*В Зоне Картера любой писатель был обязан уплачивать 10% с гонорара налогов в казну государства, но реально никто не платил, все и так с лихвой отдавали деньги за суп Хай Донг, или еще чего потяжелее). Потом эти дети вырастали и становились ненужными, теряя свою привлекательность и упругость. Те, кто был поумнее, выходил замуж за янки, а потом годами судились с ними за его дом, в котором по местным законом могли жить до окончания судебной тяжбы. Власти Зоны всячески поощряли мужскую проституцию, считая ее неотъемлемой частью культуры, так же как и трансформеров. Глупые примыкали к многотысячной армии гомосексуалистов, которые расхаживали по набережной, пытаясь привлечь хоть какого-нибудь захудалого клиента диким и безвкусным макияжем, оголяясь, как только можно себе представить.

Я свернул направо, обратив внимание, что возле каждого домишка стояло эта странное сооружение, под названием «ЯМ». Через три сотни метров я увидел небольшой магазинчик, перед входной дверью которого позвякивали бамбуковые палки, связанные между собой капроновыми нитками. В магазинчике было жарко, как в аду. Темноволосый мальчуган с большими глазами играл сам собой в кости своей покойной бабушки. Его мать, беременная женщина с обреченным взглядом, пыталась достать до верхней полки, чтобы снять бутылку рисовой водки для одного «белого» господина. Двухметровый бугай, весь на странных татуировках, в одних грязных трусах с обгоревшими плечами и лицом полного дебила равнодушно наблюдал, как она карабкается на стул.

— Позвольте, — я без церемоний зашел за прилавок и, несмотря на свой довольно немаленький рост — почти в шесть футов два дюйма, был вынужден встать на носочки.

— Спасибо, — продавщица взяла деньги и, отсчитав сдачу красномордому бугаю, приветливо улыбнулась мне. — Чего вы хотите?

Я взглянул на прилавок. Там лежало множество всяческой наверно еды, правда из известной мне я увидел только знакомые на вид куриные яйца и то, розового цвета.

— Я желал бы купить еды впрок, мне предстоит много работы дома, я — писатель, и не хотел бы последующие две-три недели тратить время на поход в магазин.

Женщина шикнула на мальчугана, тот, насупив брови, нахмурился и ушел куда-то на задний двор магазина, служившего этой семье еще и домом.

— Я вас поняла, если хотите, давайте составим вместе список всего, что вам необходимо, а я закажу для вас без большой наценки. Я вижу, вы хороший человек, у вас доброе сердце, и вы очень помогли мне сейчас, — она погладила свой живот и с умилением взглянула на меня.

— Право, я не совсем разбираюсь в местных продуктах, — я с опаской взглянул на россыпь скорпионов в кляре, майских жуков с болгарским перцем и белых, жирных личинок, сваренных в кипящем масле с обжигающим огненным красным стручковым перцем, зародышей крокодилов в собственном соку с чесноком и лаймом.

— О, не обращайте на это внимания, это для безмозглых туристов, вроде того, кому я сейчас продала водку, — женщина рассмеялась, вытирая руки о майку с изображением великого Че Гевара Гомеса.

Она достала толстый журнал, на первой странице которого я увидел знакомую мне пиццу, чизбургер, гамбургер и даже горячий хот дог с аппетитной сосиской, политой сверкающим кетчупом и горчицей.

— Вы можете присесть и полистать, а я приготовлю вам что-нибудь освежающее.

Я взял каталог и сел на ротанговый стул.

— Меня зовут Лора Сой, — женщина протянула руку, я пожал ее, слегка привстав со стула.

— Сид, Сид Шумский, писатель.

— Могли и не говорить, это и так видно.

Лора взяла несколько бутылок из старого холодильника и начала что-то колдовать у прилавка. Пока я делал заказ, она смешала содержимое как минимум дюжины сосудов совершенно разных цветов, марок, крепости, вкусов и качества. Затем в ход пошел: яблочный уксус, клубничный сироп, яичные желтки, соус чили и черный молотый перец. Когда женщина поставила передо мной высокий бокал с мягко говоря подозрительным содержимым, я вопросительно взглянул на нее, не решаясь прикоснуться к сосуду.

— Можете не бояться, этот напиток делал мой отец, когда страдал от похмелья, поверьте, вам сразу же полегчает.

Я осторожно толкнул бокал указательным пальцем и синевато-зеленая темная жидкость, своей консистенцией напоминавшая газированное оливковое масло, выпустила смрадный пузырь в воздух, создав в магазине невыносимую атмосферу.

— Пейте, пейте, господин Шумский.

Я сделал глоток и, по привычке перестав дышать, опорожнил ровно половину бокала. Признаться откровенно, я ожидал очередной приступ тошноты, плавно переходящий в рвоту. Прошла минута, другая, но ничего подобного не случилось. Мой желудок подал сигнал мозгу, что все в полном порядке, и я могу продолжать свои алкогольные и наркотические эксперименты.

Я допил до конца и сделал заказ, одарив Лору щедрыми чаевыми. Вернувшись в дом, я придвинул свой «Золингер-3», чувствуя нереальный подъем сил. Зелье беременной владелицы небольшого магазинчика чрезвычайно возбудило меня. Скорее всего, дело было в местных травах, на которых были настроены практически все местные напитки. Пришлось срочно бежать в ванную и лихорадочно дрочить, пока мощная струя теплой и густой спермы не брызнула мне в руку. Вытерев набежавший пот со лба, я помыл руки и, восстановив дыхание, вернулся за письменный стол. Очередная строчка выстроилась сама собой:

«Как написать книгу, чтобы ее никто не захотел прочитать? Любой уважающий себя автор стремится к признанию своего литературного гения. Он прилагает нечеловеческие усилия: пишет, страдает, переписывает, вновь пишет и вновь страдает. Не спит ночами, постоянно думает, держит в голове своих персонажей, литрами пьет виски, выкуривает тонны сигарет. А потом начинается самое страшное. Бесконечный поход в издательства. Отбивание порогов, нескончаемые беседы с ничего не смыслящими в этом деле редакторами, корректорами, секретаршами и клерками. По моему глубокому мнению, каждый редактор — это писатель-неудачник. Его сарказм и деланные умозаключения всего лишь ответная реакция конченного лузера на любое произведение. Этой мыслью я как-то поделился с моим приятелем по автомобильной парковке — Джеком Лондоном. Он сказал, что согласен с этим аргументом на сто процентов!

С каждым разом твоя надежда, что роман найдет своего читателя, тает на глазах, превращаясь в сонм несбывшихся надежд. Я же хочу написать антикнигу, у которой нет названия, нет начала и конца, нет продолжения, смысла, главного героя или героини, отсутствует идея, содержание, любовная интрига, воспитательный момент, лирические отступления.

Когда писатель сталкивается с редактором, тот старается переделать его под себя, под свой вкус. Он задает глупые вопросы…»

Я перестал печатать. Внимательно перечитал написанное и удалил написанное без следа. Зачем я это написал? Голубоватый курсор, не переставая, подмигивал мне в ожидании очередной строчки. И вдруг мне в голову пришла одна любопытная мысль: «Куда исчезают удаленные писателями строки, предложения, главы и абзацы их произведений? А порой, и целые романы? Что происходит с мыслями, переживаниями, перенесенными на бумагу, томимыми жаждой передать свои чувства, сокровенные мечты. Исчезают ли они без следа, или все-таки остаются где-то во времени и пространстве, в ожидании того бунтаря, который сможет соединить их в одно целое и представить на суд читателя?

Я внимательно осмотрел монитор своего «Золингера», затем взял лупу, пытаясь отыскать хоть какой-то намек на остаток моей писанины. Нет. Ничего. Ни следа. Пустота.

В Зоне Картера солнце гасло очень быстро. Его словно выключали, а потом рано утром вновь нажимали рубильник. Я не заметил, как ночь упала на крышу моего дома, слегка задев черепицу, прошуршав по водосточной трубе, и черной кошкой пробравшись ко мне в комнату.

— Ты уже подрочил? — знакомый голосок монаха чао-чао заставил меня резко обернуться.

Он сидел на улице, открывая и закрывая железную крышку хозяйского мангала.

— Ты меня напугал, — сказал я, косясь на свою правую руку, не представляя как он узнал о моем постыдном поступке.

— Извини, Шумский, — карлик, наконец, захлопнул крышку и уставился на меня своими огромными глазами. — Пока ничего не вспомнил?

— А я ничего и не забывал, — меня раздражала самоуверенность этого недоростка.

— Понятно, — чао-чао бесцеремонно вошел в дом и стал принюхиваться. — Подрочил. Я чувствую запах твоего семени. Не переживай, это с каждым случается.

Монах чувствовал себя в моем доме слишком вольготно, словно мы были старыми приятелями. Он то и дело заглядывал в шкафы, обнюхивал углы, как это делает нашкодивший котенок, плевал себе на руку, а потом вытирал слюну о блестящую лысину.

— Ты не звонил еще мистеру Ли?

— Нет, я себя неважно чувствовал, — ответил я, чувствуя, что мой ответ больше похож на оправдание.

— Знаю, блевал полдня, а потом пялился на эту беременную сучку в магазине.

Меня удивила такая осведомленность монаха, в тоже время его беспардонность заставляла меня чувствовать себя крайне неловко.

— Откуда ты знаешь? — вспылил я, испытывая необычайное желание просто прихлопнуть этого назойливого, плохо пахнущего и вечно пердящего карлика.

— В Зоне Картера ничего не может долго оставаться тайным, господин Шумский. Сегодня ты позвонишь мистеру Ли и попросишь помочь справиться с депрессией.

Настойчивость монаха могла свести с ума кого угодно. Какого черта этот недоросток решил, что у меня нервный срыв. Напротив, я испытывал необычайный подъем, желание писать и писать, изливая на бумагу свои переживания, мысли и чувства.

— Но я…

— Слушай меня, Сид, — голос чао-чао скрипнул, словно старые проржавевшие петли на двери приморской таверны. — Если ты в ближайшее время не свяжешься мистером Ли, с тобой может случиться та же неприятность, что и с Марком Мак Маком. Надеюсь, тебе не стоит напоминать о том, кто такой мистер Мак Мак?

Конечно, карлик был прав. Та история с талантливым писателем Мак Маком, в прошлом году наделала много шума. Марк проснулся раньше обычного, поежившись от промозглого октябрьского холода. За узким окошком, выходившим на плесневелую стену противоположного дома, бушевал ветер, игравший острыми, как лезвия самурайского клинка, дождевыми струями, которые принес западный ветер со стороны Оклендского залива. Синие ноги Марка постоянно вываливались из-под вонючего верблюжьего одеяла, норовя зацепить ледяные прутья его железной кровати. Мужчина с трудом нащупал пачку папирос «Кармен». На картонной коробке была изображена темноволосая танцовщица в балетной пачке с согнутой в колене правой ногой. Достав последнюю папиросу, Марк закурил, выдыхая дым вперемежку с паром теплого воздуха из его простывших от вечной сырости легких. Вчера день не задался. Ровно в полдень он пришел в редакцию «Сеймур бразерс», чтобы встретиться с редактором, который обещал прочитать рукопись его романа «Шелк на песке». Тучный редактор с бычьей шеей и налитыми кровью глазами (вероятно от ночной попойки в бильярдном клубе), пыхтя трубкой, постоянно почесывал свой жирный зад, бросая на субтильного Марка презрительные взгляды.

Марк Мак Мак два года работал над этим романом, писал днями и ночами, редактировал, и снова писал, черкал, выбрасывал целые страницы, жег их в печи, пил вермут и виски, курил и снова писал. Это был роман об одном солдате, который во время войны погиб при первом же сражении. Он был молод и полон несбывшихся надежд. Его ждала любимая девушка. Мать молила бога, чтобы тот оставил ее единственного сына в живых. Отец — инвалид, тоже хотел пойти на фронт, но его комиссовали. Солдата звали рядовой Уотсон. Он служил в батальоне майора Дантона, который первым встретил натиск «лиса пустыни» — генерала Роммеля.

Мак Мак смаковал каждую деталь, которая была связана с бытом солдат той еще не случившейся войны. Он и сам не знал, как, кто и почему диктовал эти странные, загадочные и душещипательные строки, которые не было дано никому оценить. Шел только октябрь 1928 года. Лондон без устали слал всем своим консервативным, неторопливым и чертовски заносчивым горожанам тонны воды, кубометры тумана, далекие звуки пароходных гудков на Темзе, отголоски модного фокстрота; «Детка, почему ты ушла к другому?» и удушливые миазмы городской канализации.

— Дерьмо, — Сеймур младший отшвырнул рукопись подальше от себя, чуть не задев свое любимое чучело голубого скворца, неизменно стоявшее по правую руку от него.

Марк успел подхватить папку в тот момент, когда она почти упала на пол. Писатель поднял глаза на редактора. Он смотрел на Марка сверху вниз. В его глазах было только презрение и ничего больше.

— Такого дерьма мне еще не приходилось читать! — толстяк хрюкнул и высморкался прямо под стол. — Как ты докатился до этого Марк? Ведь я хорошо помню, как три года назад ты издал неплохой сборник советов для женщин, страдающих трещинами на сосках после родов. Помнишь? Мы продали все за какие-то две недели, а потом еще дважды переиздавали. А теперь ты возомнил из себя великого романиста? Марк, ты— бездарность! Твое место — нарезать статьи из газет, пытаясь собрать воедино что-то более, или менее вразумительное. Посмотри на своего рядового Уотсона, он же полный кретин! Зачем он обосрался в окопе? Ведь до войны еще тринадцать лет! Какого хера он делал на поле? Один и без оружия? Ведь тебе никто не поверит, что скоро грянет новая мировая война, мать ее так!

— Он думал, что война началась, — ответил тогда Марк. — Уотсон заранее решил обосраться, до того, как его убьют. Ведь это так логично, тем более, он был излишне чистоплотен, сэр.

— А как его могли убить, если война еще не началась? Кто его убил? Ведь с другой стороны поля нет врагов! Они еще только пошли в школу! Некоторых, правда уже выгнали из художественной академии!

Резонность вопроса Сеймура младшего ошарашила писателя. Мак Мак почувствовал, что липкий длинный язык редактора пытается расстегнуть ширинку на его брюках.

— Что вы делаете, господин Сеймур младший? — Марк жеманно сдвинул ноги, чувствуя себя не в своей тарелке.

— Я хочу поживиться твоей плотью, — зашипел Сеймур. — Не можешь хорошо писать, тогда торгуй собой!

Никто не мог объяснить потом, что на самом деле случилось в кабинете редактора. Секретарша услышала душераздирающий крик и, сломя голову бросилась к шефу. За ней побежал водитель мистера Сеймура младшего, лифтер, мальчик — разносчик газет, коммивояжер в красной бабочке, истопник, кочегар из котельной, билетерша, официант и миссис Даунинг (она не в счет — ее пригласили в мою галлюцинацию из массовки прошлого сна). Картина, представшая перед изумленными людьми, поражала своей жестокостью и умилением: мистер Сеймур младший лежал на полу, уткнувшись лицом в ковер. На спине трупа, а никто и не сомневался, что этот почтенный господин был мертв, как на троне восседал Марк. Он держал в правой руке длинный язык мистера Сеймура, которым он еще несколько минут назад пытался совратить писателя. Язык извивался, как змея, норовя выскользнуть и поскорее спрятаться в темном, прохладном месте. В левой руке Марка блестел острый нож. Всего за несколько минут он успел разрезать ягодницы редактора и «нафаршировать» их карандашной стружкой, ватой, чернилами и заголовками из прошлогодних газет. Из прямой кишки бедняги торчал окровавленный клюв его любимого скворца.

— Боже! — прошептал ковер, чувствуя стокилограммовую тушу на себе. — Сколько еще эта скотина будет давить мне на яйца?

И что вы думаете случилось после? Мак Мака арестовали? Четвертовали? Повесили? Повели на эшафот? Усадили на электрический стул? А? Ничего подобного!

Его роман "Шелк на песке" тут же стал бестселлером, права на его издание купило издательство «Ливерпуль Остин», заплатив Марку ровно 756689876622880009 фунтов стерлингов в мелких монетах!

Жуткое желание взяться за работу немедленно исчезло. Я, взглянув на те несколько строк, которые мне удалось выжать из себя рано утром и, найдя их чрезвычайно пошлыми и бездарными, без всякого сожаления вынул из компьютера, сжег прямо на хохломском подносе, который лежал справа от моего ноутбука. Моя рука сама собой потянулась к темно-зеленой бутылке красного терпкого вина. Я налил себе полный стакан и залпом выпил его. Дрожь, подступавшая к телу, немедленно прошла, уступив место приятной теплой неге, способной растопить мои и без того слабые вены.

— Да, Сид, тебе определенно надо к мистеру Ли, — сказал чао-чао, о существовании которого, я только что вспомнил. — Не тяни с этим, иначе окончательно свихнешься!

Монах растворился в жарком мареве...

Таксист-трансформер дотащил меня на руках до Северной улицы. Я до сих пор не мог взять в голову, как эти субтильные, даже тщедушные жители Зоны Картера, обладали такой недюжинной силой. От дома, который я снимал на юго-востоке города до офиса мистера Ли было не менее десяти миль. И лишь один раз таксист-трансформер остановился на светофоре, чтобы перевести дух. Воспользоваться услугами подобного вида транспорта мне посоветовала Лора Сой, беременная продавщица. Она сказала, что это в два раза дешевле, чем вызывать обычного носорога, или велоцераптора, и пешие таксисты знают много обходных дорог. Единственным недостатком такого рода передвижения по узким, вонючим улицам города был запах пота таксиста, которым я провонялся с ног до головы. Расплатившись с трансформером, я огляделся по сторонам. Северная часть города состояла из множества адвокатских контор и фирм по продаже недвижимости. Власти Зоны не поощряли продажу жилья писателям со стороны, в основном, речь шла только об аренде. Но ловкие риелторы впихивали втридорога самые замшелые и неликвидные объекты всем тем, кто хотел поскорее раствориться в тумане забвения.

Не скажу, что мне быстро удалось найти офис мистера Ли. Для этого я пару раз останавливал проходящих мимо трансформеров, жестами объясняя причину моего беспокойства. Наконец, пройдя вдоль длинной улицы, на которой во всю шла бойкая торговля супом Хай Донг, жаренными гибридами кальмаров с небесной молью, креветками, фаршированными прозрачной пудрой и прочей снедью, я увидел вывеску с точной такой же русалкой, которую изобразил Дюк Шульц. На первом этаже расположилась парикмахерская, где трое напомаженных трансформеров, в поте лица стригли мыльные пузыри! Их пускал краснощекий, очень жирный мальчуган-китаец. Позднее мне рассказали, что стрижка мыльных пузырей очень дорогое удовольствие для клиента. Это было под силу исключительно богатым людям. Обычно, таким образом обеспеченные родители отмечали очередной день рождения своего чада. По традиции жителей Зоны Картера, каждое дыхание ребенка, плененное тонкой прозрачной мыльной пленкой, очень быстро обрастало сотней мелких волосков. Опытный парикмахер должен был моментально состричь их, до того, как пузырь лопнет. Люди говаривали, что это приносит мгновенное счастье в виде хорошего стула и добротного пердежа малыша.

Позади меня послышался шум приближающейся толпы. Я оглянулся и на всякий случай отошел немного в сторону. По улице, двигалась разношерстная демонстрация. Меня удивила одна деталь, которая бросилась в глаза: каждый нес в руке прозрачную склянку с желтой жидкостью внутри.

— Что они делают? — спросил я у невысокого паренька с арбалетом в руках (по-видимому, он был охранником толстого мальчика).

— Начался праздник Святой мочи, — ответил он на неплохом человеческом языке.

— Святой чего?

— Ты я вижу недавно в Зоне, — парень поставил арбалет на пол и надвинул на лоб буденовку с фиолетовой звездой. — Почти триста лет назад Зоной Картера правил Человек без лица. Однажды несколько художников решили выставить свои полотна на всеобщее обозрение. Они рисовали всем, чем придется, даже руками! Короче, когда выставка открылась, нашелся один трансформер, который сказал правителю, что все картины смешно пародируют дырочки от уколов маслянистой омолаживающей жидкости на его лице! Хотя, по правде говоря, он сам полотна не видел, а слышал об этом от старухи, торговавшей на углу соленой селедкой из антиматерии. Тогда трое приспешников решили отличиться перед Человеком без лица: они взяли три банки, налили туда свою мочу и забрызгали всех художников и их картины. Разразился страшный скандал! Но этих троих представили к наградам: одному правитель поручил строить мосты в бесплодных землях, второму — готовить молекулярную пищу при дворе, а третий получил государственный патент свободно торговать подземным жиром с Ваганьковского водохранилища.

— Очень занятно, — мой желудок все еще страдал от выпитого алкоголя.

— Такие дела, дружище, — охранник снова взял арбалет в руки.

Я спросил его насчет офиса мистера Ли, он молча ткнул пальцем в сторону лестницы, ведущей на второй этаж. Ступени были загажены мочой и окурками. Обходя лужи, я тогда первый раз почувствовал Искривление. Попробую передать свои ощущения, они были как раз очень сильными и незабываемыми. Сначала все шло своим чередом: моя правая нога поднялась на первую ступень, коих в первом пролете насчитывалось ровно девять! Следом оторвалась левая нога… внезапно мною овладело странное чувство, будто я завис. Так часто случалось с моим «Золингером» — он просто зависал, переставая отвечать на самые простые команды. Мое тело висело в пространстве нескольких сантиметрах от смердящих луж. Я мог видеть все, что происходит вокруг, но тело совершенно перестало слушаться команды мозга. Мимо спускались и поднимались люди, словно не замечая меня. Я слышал их голоса, ощущал запах потных человеческих тел, читал грязные мысли о жратве и сексе, о сексе и жратве, мог свободно рассказать, что лежало в их сумочках и рваных косметичках.

Все кончилось так же неожиданно, как и началось. Мозг снова обрел возможность руководить мышцами, а я опять стал частью мирового времени.

Дверь в офис мистера Ли была приоткрыта. Я постучался и вошел внутрь. В небольшой приемной было чисто и опрятно. За столом сидела хорошенькая секретарша. У нее было две головы, а из декольте выглядывало три груди.

Нет, меня еще не отпустило. Я по-прежнему «висел» над ступеньками, не в силах вернуться обратно из-за неожиданно возникшего Искривления.

Дверь в офис мистера Ли была приоткрыта. Я постучался и вошел внутрь. У меня сложилось впечатление, что это был не офис преуспевающего бизнесмена, а старинная мастерская по ремонту допотопных ламповых телевизоров. Повсюду стояли пыльные кинескопы, в картонных коробках поблескивали электронные лампы…

Нет, и эта реальность оказалась обманкой…

Дверь в офис мистера Ли была приоткрыта. Я постучался и вошел внутрь. За обычным столом сидел худосочный китаец. У него были длинные черные волосы, маленькие глазки и два огромных передних зуба, которые никогда не прятались под верхней губой. На тонкой, почти детской руке мистера Ли поблескивали дорогие золотые часы. Он о чем-то оживленно говорил по телефону, используя вместо трубки горностая, причем слушал он через пасть животного, а говорил прямо тому в зад!

— Мне надо еще три дня, чтобы ваше дело было готово, мистер Хемингуэй, — китаец говорил по-человечески смешно коверкая слова. — Авторское право я вам гарантирую, комар носа не подточит. Уверяю, вы останетесь довольны. Нет, мистер. Кажется «Старик и акула», сами решайте с названием, мое дело маленькое. Да, и вам всего хорошего, привет жене! Не забывайте регулярно чистить ваше ружье!

Мистер Ли положил горностая на прибор и уставился на меня.

— Я вас слушаю, сэр!

Достав рисунок Дюка, я протянул его мистеру Ли. Тот взял бумагу, посмотрел на нее. От меня не могло укрыться одно обстоятельство, что китаец немедленно съел салфетку-пароль.

— Сид Шумский, — представился я.

— За вами не было хвоста? — тихо поинтересовался мистер Ли, плотно закрывая жалюзи.

— Кого? — переспросил я, чувствуя бессмысленность вопроса.

— Слежки? За вами не следили?

— Я, право, затрудняюсь ответить, — в моем голосе послышались нотки неуверенности. — А почему за мной должны следить, и, простите, кто?

Китаец приставил палец к губам. Он нажал на кнопку под столом, и стена, на которой бездарный художник изобразил готовящуюся похлебку в обугленном котелке, напротив меня исчезла.

— Идите за мной!

Мистер Ли зашагал вниз по темной лестнице. Я практически ничего не видел: темнота окружила меня плотным кольцом, а отсутствие какого-либо источника света, заставляло поднять руки в стороны и медленно балансировать между тьмой и невидимой стеной. Свет ударил так неожиданно, что я на несколько мгновений закрыл глаза рукой. Когда я пришел в себя, то представшая моему взору картина поразила мое воображение. Подземелье уходило бесконечностью сводчатого потолка на сотни метров вперед. Туда же бежало три длинных стола. За ними, справа и слева, отделенные друг от друга фанерными перегородками, сидело бесчисленное количество литературных негров! Перед каждым стояла печатная машинка, своими блестящими кишками соединенная с гигантской дамой в грязных подштанниках. Росту в ней было не менее двухсот футов, но меня поразил даже не ее рост, нет, а ширина! «Жирная самка!», — так я прозвал даму. К ногам самки тянулись сотни, тысячи трубочек, бесцеремонно заползая к ней под панталоны. Треск от машинок стоял невыносимый. Литературные негры без остановки стучали по клавишам, не обращая внимания на общий шум.

— Вот оно мое детище, — прошептал китаец. — Теперь вы понимаете, почему мы так обеспокоены конспирацией?

— Простите меня, мистер Ли, но я никак не возьму в толк, причем здесь я?

Китаец взял меня за руку и повел по каменному полу вперед. Мы шли добрых десять минут, прежде чем он открыл потайную дверь золотым ключом, висевшим у него на шее. Мы оказались в чудной комнате, напомнившей мне кулисы старого театра, или передвижного цирка-шапито! Чего здесь только не было: огромные маски чудищ, карнавальные костюмы, палки, ходули, шесты, жестяные доспехи, седла, поилки для коней, гигантские вонючие гульфики, банки из-под горчицы, ремни, сбруя, куклы всех мастей и размеров, барабаны, тромбоны, кнуты, пряники — в общем все и много больше, что умещалось в повозках бродячих артистов.

В центре стоял большой деревянный стол, за который уселся мистер Ли. Я сел в массивное кожаное кресло у стола, не прекращая осматривать комнату. Вдруг мое внимание привлек стеклянный ларец вытянутой формы. Там, внутри, лежало нечто, укрытое куском материи. Ларец был закрыт на висячий замок.

— Вас заинтересовал этот саркофаг, господин Шумский? — китаец заметил мой взгляд.

— Признаться честно, мистер Ли, меня интересует все, что здесь происходит, в том числе и этот ларец.

Мистер Ли громко рассмеялся и, встав из-за стола, подошел к ларцу.

— Идите сюда поближе, господин Шумский, — китаец поманил меня своим тонким, длинным, измученным ревматизмом указательным пальцем.

Под ногами заскрипели прогнившие деревянные доски. Очутившись у стеллажа, я стал с нескрываемым любопытством наблюдать за мистером Ли.

— Это настоящая мумия Санчеса Пиноккио, господин Шумский, — китаец понизил голос до шепота. — Я специально закрываю его на замок, парень до сих пор ведет себя очень беспокойно.

Мистер Ли достал золотой ключик из кармана и шлепнул замком. Крышка стеклянного гроба отворилась. Мой нос уловил запах старых вещей и плесени.

— Вот он, господин Шумский, деревянный бог, настоящий, безо всяких дураков.

Он сорвал покрывало и перед моим взором предстала подлинная мумия какого-то ужасного карлика! Росту в нем было не больше одного фута: нижняя половина тела представляла собой два деревянных протеза в белых в красную полоску носках и тяжелых деревянных башмаках, какие было принято носить в Амстердаме. Руки — две деревяшки на шарнирах, сделанных непревзойденным гением Карло Бестульджи, иссохшее лицо венчал длинный нос, сделанный из отполированного орешника. Почерневшая от времени кожа на лице мумии, вся сморщилась и превратилась в некое подобие дерюги. Я заметил три кривых желтых зуба, выглядывающих из-под высохшей губы.

— Он великолепен, — шепнул мистер Ли. — Вы не находите?

Китаец поднял деревянную руку мумии, она скрипнула и глухо ударилась о стекло саркофага.

— Вы хотите сказать, мистер Ли…

— Это бог Пиноккио, — закивал китаец, прикладывая пальцы к своим торчащим как у кролика зубам. — Мы его выдаем католическому приходу святого Антония в праздник Пасхи и Рождества. Они провозят саркофаг через весь город, внушая своим прихожанам, что это маленький Иисус. В эти дни в Зону съезжаются верующие со всех концов. Они за небольшие деньги получают доступ к саркофагу, целую его, в надежде исцелиться от заболеваний, бесплодия, проказы, чумы, сифилиса, Адамова огня, а так же от компьютерных вирусов на Андроиде.

— Но ведь это же подлог, надувательство! — без особого возмущения заметил я, стукая мизинцем по носу мумии.

Китаец всплеснул на меня руками. Его глаза сверкнули злым огоньком.

— Надувательство? Вы, господин Шумский, не представляете, что мы даем епископу монастыря святого Франциска — мэтру Жульберу на день всех святых. Вот послушайте поучительную историю о рождении Пиноккио. А потом я расскажу, что со происходит со взрослой мумией.

— Интересно узнать, мистер Ли.

Он достал из кармана губную гармошку, фальшиво сыграл саундтрек из фильма «Клиника доктора Халигали» и начал свой рассказ:

— Далеко, далеко за много миль от изумрудного замка, в маленькой лачуге родился мальчуган. Его отцом был старый шарманщик, который жил под лестницей. Карло носил лохмотья, старую широкополую шляпу и всегда был добрым и отзывчивым. Своего сына он назвал Пиноккио. Мало кто знал, что матушкой Пиноккио была герцогиня Вавилонская, прославившаяся своим распутным поведением во время правления своего благородного мужа царя Ксеркса.

Карло и герцогиня встретились совершенно случайно во время Московского фестиваля молодежи и студентов. Старый друг Карло— Джузеппе — честно признаться, пьяница и плут, познакомил беднягу Карло с молодой девушкой с черными длинными волосами и черными глазами. Они прекрасно провели время на Воробьевых горах, а когда Карло уехал к себе на родину, герцогиня забеременела.

Через девять месяцев Карло проснулся очень рано. Розово-зеленый рассвет проник в его чулан. Он пошарил рукой у своей лежанки и, нащупав початую бутыль вина, оплетенную виноградной лозой, сделал несколько жадных глотков. Опохмелившись, Карло почувствовал себя намного лучше. Встав и потрогав стоящий колом член, столяр вспомнил, что ровно три месяца он не пробовал на вкус женской плоти. Пьяница направился в мастерскую. Напротив стола лежала груда поленьев. Карло дрожащей рукой взял одно и пристально посмотрел на него.

— Ну, здравствуй утреннее полено!

Полено вдруг дернулось и издало какой-то странный звук.

— Дьявол! — успел проговорить Карло.

— Ты звал меня? — раздался чей-то голос сверху.

Столяр-пьяница с трудом поднял голову вверх. На каменной стене сидел мужчина в холщовой накидке. Он склонил голову набок и пристально смотрел на Карло.

— Ты кто?— голос столяра за секунду изменился в двух тональностях.

Существо спрыгнуло на землю неподалеку от Карло.

— Я не люблю долгих прелюдий, давайте — без церемоний— Дьявол, собственной персоной.

Карло смачно сглотнул, но комок застрял у него в горле.

— А ты, как я вижу, Карло? Столяр, пьяница и плут?

Дьявол улыбнулся, обнажив ровные ряды острых зубов.

— Верно, — тихо согласился тот, молясь в душе, что больше никогда не возьмет в рот спиртного.

Вдруг, дьявол встал на стул и стал декламировать бессмертный строчки из «Божественной комедии»:

«Когда Иисус, постящийся в Пустыне, увидел, что Дьявол исчез. Последними его словами были: «Если ты сын Бога — сделай эти камни хлебами и насыть плоть свою!»

Иисус достал телефон, и, укрывая динамик правой рукой, промолвил:

— Одну пиццу с ветчиной и колой. Адрес — Пустыня Намиб, третья пирамида, участок 131. Вдруг, на глазах у всех, из песка восстал Адам. Он недоверчиво взглянул на пророка. В его мертвых глазницах горели искорки недоверия.

— Почему с ветчиной? — спросил он, присаживаясь на огромный валун напротив. — Я хочу с анчоусами.

— Не люблю анчоусы, — ответил Иисус. — У меня от них изжога».

В этот момент у герцогини начались схватки. Женщина кричала, что есть мочи. Повивальная бабка — старуха Лаура Корьме, подняла подол своей юбки и засучив рукава, застыла в ожидании появления плода.

— Господи, сущий! Дьявол! — орала герцогиня Вавилонская. — Избавь меня от этого бремени!

— Я вижу его!— орала повитуха.

Между ног показалось нечто, напоминающее полено. Помощницы повитухи смазали горчицей влагалище. Потом поперчили и присыпали корицей.

— Хорошо идет! — кричали они в один голос.

Через десять минут герцогиня избавилась от бремени. Рядом с матерью на большой кровати, устланной парчой, расшитой золотом, лежало симпатичное полено...

Так родился он — пророк, бич божий, глаз Амона, кузнец Святого меча и хранитель Изумрудной Скрижали — Санчес Пиноккио!

Вечная хвала имени его!

Мистер Ли перевел дух и добавил:

— Мы передаем в аренду мумию Великого Архитектора Карло Бестульджи, они выдают ее за зрелого Христа, буквально перед его участием в тайной вечере.

Китаец снова приложил палец к губам.

— Понятно, — протянул я, чувствуя, что окончательно запутался в геологических и временных рамках.

Мистер Ли снова кинул покрывало на мумию, но за мгновение до этого мне показалось, что деревянная рука показала мне средний палец. Он закрыл на замок крышку, а ключ снова сунул в карман.

— Давайте, наконец, поговорим о нашем деле, господин Шумский.

Мистер Ли снова сел за стол. Он нажал кнопку на настольной лампе, и

сверху со скрипом опустился внушительного размера поднос. Он был весь уставлен яствами, от чего у меня, ничего не евшего с утра, разыгрался ужасный аппетит. Там лежали жареные перепела, ветчина, буженина, ароматная индейка под золотистой корочкой, говяжий язык с перцем, половина молочного поросенка с горчицей, соленый виноград, лимоны, яблоки, картофель, медовое печенье, графин доброго красного вина, два хрустальных бокала на высокой ножке, сыр, сушеные фрукты, фисташки, грецкие орехи, миндаль, фундук и кешью.

Мистер ли взял с подноса самый маленький миндальный орех, затем снова нажал на кнопку, и пока поднос с тем же мерзким скрипом поднимался к потолку, протянул орех мне.

— Угощайтесь, господин Шумский.

Я было протянул руку, но китаец, внезапно одернул свою и молча сунул орех себе в рот.

— Простите, это не вам, я ошибся.

Мне стал крайне неприятен поступок тщедушного мужчины с большими зубами, я хотел сказать ему какую-то дерзость, но он опередил меня загадочной фразой:

— Я хочу предложить вам работу в своей компании, господин Шумский, мне нужен помощник, кто будет контролировать рукописи, написанные литературными рабами для известных писателей.

Предложение мистера Ли разительно отличалось от слов господина Дюка Шульца — о психоаналитике, но тем не менее, оно вызвало у меня неподдельный интерес.

— Вы хотите сказать, что именитые писатели обращаются к вам в поисках помощи в написания своих романов?

Китаец улыбнулся во весь рот.

— Именно так, господин Шумский, — он набил шариковую ручку табаком и закурил. — Скажу откровенно, мы работаем не совсем легально, в Зоне все компании подобного рода должны платить высокие налоги, но у меня есть связи с главным поваром в королевском дворце. Я каждый месяц подкидываю ему каштанов и еще кое-чего покрепче, а он прикрывает мой бизнес. Наши услуги обходятся в два раза дешевле, чем у других, поэтому проблем с клиентурой нет.

— То есть господин Хемингуэй...

— Это наш постоянный заказчик, когда он напивается, то каждый раз во сне попадает на границу Зоны. Там на КПП сидит мой человек, вот он-то и сосватал мне старика Эрнеста. Недавно мы заполучили Стивена Кинга, Мураками и Пабло Коэльо. Работы выше крыши! Ну так как, господин Шумский?

Мистер Ли размял кривые пальцы и почесал у себя между ног.

— Признаюсь, у меня были другие планы, я начал работать над рукописью…

— Неужели над продолжением «Грозы над Сахарой»? — с усмешкой спросил китаец. — Ее за вас писал один мой работник — Карлито, правда я его уволил за тупость и нерасторопность еще в прошлом году.

Это было новостью для меня. Безусловно, когда я садился за «Золингер» и начинал набирать текст, у меня поначалу складывалось впечатление, что кто-то или что-то водит моими пальцами по клавишам. Слова, предложения выходили сами собой, а потом, перечитывая написанное за день, я с ужасом понимал, что рукопись слишком далека от первоначального замысла, который я в нее вложил в голове. Но позже это чувство почему-то пропало.

— Все верно, господин Шумский, Карлито был гомосексуалистом, вот он и слился с вами без вашего ведома, в Зоне такие отношения строго преследуются по закону.

— Гомосексуалист? — с придыханием спросил я.

Моя задница страшно болела первые несколько дней после начала работы над романом. Я просыпался по утру, чувствуя неприятное зудение в области прямой кишки. Так вот значит что! Этот сучонок Карлито трахал меня, пока я спал, да притом написал за меня полную ахинею!

— Да, вы видите, у меня нет оснований скрывать что-то от вас, господин Шумский.

Голова китайца погрузилась в дремучее облако смердящей пластмассы горящей шариковой ручки и какой-то мерзкой травы.

— Если вы согласитесь, я гарантирую, что ваш роман писать будете вы лично! Даю вам свое слово и мои персональные гарантии!

Вдруг над головой мистера Ли загорелась красная лампочка, и сразу протяжно завыла сирена.

— Облава, — шепнул китаец. — Повар из дворца всегда предупреждает за десять минут. Делайте все, что вам будет говорить Анжело!

Из ящика стола мистера Ли показалась крохотная головка человечка в костюме Бэтмена. Он сонно тер глаза, лениво почесывая задницу.

— Анжело, ты знаешь что делать.

Мистер Ли выбежал из кабинета, что-то крича на ходу по-китайски.

— Открывай рот, дурында! — сказал гномик басовытым голосом.

— Зачем? — переспросил я, на всякий случай отходя подальше от Анжело.

— Открывай, кому говорят!

Я пожал плечами и открыл пасть. Гномик разбежался на столе и прыгнул прямо мне в рот. Латексные ушки человека-мыши защекотали мою глотку, а когда он принялся пролезать в горло, рвотный рефлекс чуть не вынудил меня наблевать прямо себе под ноги.

— Если ты блеванешь, я насру тебе прямо в горло, — раздался недетский голос гномика.

С большим трудом мне удавалось сдерживать приступ рвоты. Я чувствовал, как этот засранец добрался до горла и продолжил свой путь к моему желудку. Задрав рубашку, я заметил странную выпуклость на моем животе, которая то появлялась, то пропадала снова. Наконец Анжело бухнулся прямо в желудок и пробасил оттуда:

— Что ты за дерьмо вчера пил, вонь-то какая, фу!

В эту минуту дверь отворилась и на пороге показался высокий человек в черной рясе, подвязанной фиолетовым муаровым поясом.

— А кто здесь у нас прячется?

Голос говорившего был странным и каким-то неживым.

— Это я, ваше святейшество, — вдруг мой рот стал сам собой открываться, против моей воли. — Госпожа Моришаль.

— Что ты делаешь в этой вонючей дыре, Луиза?

— Я шла на рынок купить зелени, бычьих потрохов, уксуса и полгуся, ваше святейшество, а здесь готовят превосходный луковый суп.

Мой голос действительно был женским!

— Ты не видела здесь нелегалов?

Мужчина вышел из тени. Я увидел его лицо! Такой уродливой рожи надо было поискать: во-первых оспа избила всю кожу на щеках, лбу, носу и подбородке. Она отливала красно-фиолетовым цветом. Во-вторых, на макушке святого отца виднелся половой член, аккуратно спрятанный в расшитый золотом, аметистами и мелким жемчугом гульфик. В-третьих, уши, нет, это были не уши, а два лопуха, грязные, местами рваные.

«Это критик-инквизитор, — раздался в моей голове голос Анжело. — Он выискивает нелегальных писателей, или литературных негров, отправляет их в темницу, где бедняг потом кастрируют и при помощи инъекции из смеси валидола с нитроглицерином лишают вдохновения навсегда! Так что делай все, что я скажу, иначе…»

— Нет, сударь, — я жеманно, но супротив своей воли завилял бедрами. — Здесь я никого не видела!

Критик-инквизитор подошел вплотную. Его смрадное дыхание окатило меня с ног до головы запахом чеснока, яичной отрыжки и прокисшей капусты. Он наклонился так, что головка его члена показалась из гульфика и кокетливо подмигнула мне единственным глазом.

— А ты, случаем, не обманываешь меня, Луиза?

— Вы что, мессир, как можно, я добропорядочная католичка! Каждое воскресение вы видите меня на мессе, я обычно сижу за третьим столиком у стойки, прямо напротив официанта.

— Я знаю, Луиза, — критик похлопал меня по заднице и ущипнул за грудь. — Может, уединимся в укромном уголке?

— А вы, право, шалун, мессир!

Этот сучий потрох Анжело вдруг повернулся спиной к критику и нагнулся. Я понял, что сейчас этот урод трахнет меня против моей воли! И не ошибся. Твердый член инквизитора тут же вошел в меня, а его сильные руки изо всех сил сжали мои соски.

— О, сударь, да вы настоящий жеребец! — говорил я голосом потаскухи Луизы. — Да! Да! Ударь меня! Оседлай, сделай своей вещью!

Я стоял раком, не в силах сопротивляться, пока это грязное животное не удовлетворит свою похоть. Из моих глаз текли слезы, а в горле застрял крик отчаяния, злости и ненависти к этой твари в рясе.

— Фу, — вытирая пот со лба, проговорил критик, судорожно кончив в меня. — Давно ты ко мне не захаживала, Луиза, видишь, как я соскучился!

— Мессир, благословите меня! — сказал я, чувствуя себя униженным и окончательно оскорбленным.

— Это уже свершилось, дочь моя, Луиза! — вытирая член о рясу, усмехнулся он.

Я только тогда заметил, что критик трахал меня тем членом, который рос у него на голове.

— Если увидишь кого-нибудь подозрительного, немедленно звони мне, — критик-инквизитор чмокнул меня в губы и, испарился.

В моем желудке снова случилось новое движение, гномик вылез, и, сняв свой дурацкий костюм, вытер желудочный сок с лица.

— Мерзкая тварь! — выругался он в адрес критика. — Раньше работал обыкновенным наборщиком в типографии «Малыш», не знаю как, но выбился в критики. Теперь читает проповеди, трахает все, что движется и каждый день нажирается каштанов! Чтоб ему пусто было!

В дверях показалась голова мистера Ли.

— Ну как? — спросил он, подмигивая Анжело.

— Господин Шумский молодец, — гномик, наконец, вытерся и сел на стол, весело болтая ножками. — Его трахают, а он думает о роли интеллигенции в истории государства! Настоящий мужик!

— Поздравляю вас, так сказать, с первым боевым крещением, господин Шумский! — китаец обнял меня и заплакал...

Он принес контракт. Я прочитал внимательно слово «контракт» и поставил свою подпись внизу чистого листа.

— Вот и отлично, Сид, можно я буду звать вас по имени?

— Как вам угодно, — ответил я, боясь присесть в кресло.

Задница ужасно ныла, отдавая острой болью прямо в позвоночник.

— За это надо выпить! — пробасил Анжело. — Сид — ты настоящий писатель!

Мистер Ли поставил на стол бутылку ликера. Мы чокнулись и выпили. Ликер напомнил по запаху вонь из ведра уборщицы в средней общеобразовательной школе где-то на юге Рязанской области, по вкусу тоже. Но я из вежливости делал вид, что смакую старое бургунское вино из подвалов покойного графа Бри.

— Можно я скажу тост? — глухой голос из саркофага Пиноккио застал меня врасплох.

От испуга я громко пукнул и от этого сильно смутился.

— А, старина, Пиноккио, ты проснулся? — спросил мистер Ли, доставая золотой ключик, зажав из-за моей досадной оплошности свой нос.

Он открыл саркофаг, и на сцене появился еще один персонаж.

— Давай, говори, уже, а то потом полгода ныть будешь из своего аквариума! — Анжело в отчаянии хлопнул себя по коленкам.

Стуча деревянными башмаками, Пиноккио подошел к столу, фамильярно щелкнул своей деревянной ладошкой по руке мистера Ли, показал кукиш гному и подмигнул мне мумифицированным глазом.

— Я хочу поднять этот тост, — Пиноккио говорил скрипучим тоненьким голоском, отпивая прямо из горлышка. — За человека, который однажды написал первую анонимку. Многие из вас скажут, как это плохо, неприлично и низко, а я вам отвечу, анонимка — это двигатель нашего, погрязшего в грехах и пороке, мира. Она и только она, волею господа нашего, позволяет компетентным органам выявлять неблагонадежных...

— Ну вот, понесло, — грустно вздохнул Анжело.

Мистер Ли чистил зубы тонкой ниткой, скрипя ей не все голоса и лады.

— Граждан! — Пиноккио намеренно повысил голос, покосившись на гнома. — Я хочу выпить за Человека без Лица, за его исторические решения, помните, как он, не щадя своего живота, десять лет работал гребцом на галерах господина Луиджи из Турина, чтобы потом сломать ему все весла и порвать паруса? А как он освободил пленных журавлей из темницы в Дамаске? Помните эту знаменитую операцию под кодовым названием — «Стерх стерху не товарищ»? Ведь никто не решился сделать это, а он , таки, пробрался ночью в Дамаск и улетел вместе с птицами. А чего стоила его замена наложницы? Как он ловко подменил одну другой, что это никто не заметил. А его великолепная роль водителя второй черной «Волги» в фильме «Мертвый сезон», за которую Леонардо Дикаприо без сожаления отдал ему своего Оскара? Воистину говорю вам, нет и не будет больше такого...

— Вздрогнули! — не дождавшись окончания тоста, сказал мистер Ли, выпивая до дна свой бокал.

— Кстати, вы дали пропуск господину Шумскому? — спросил Анжело.

— Ой, совсем забыл!

Китаец подошел к полке, взял одну из сотен стеклянных банок, стоящих на ней, открыл пластиковую крышку и извлек засушенную ножку цапли.

— Берегите ее, Сид, — сказал он, вручая артефакт. — Не показывайте никому, только в крайнем случае на границе Зоны.

Я повертел ножку, оцарапав себя намного высохшим и почерневшим от времени когтем.

— Сука, вы меня не слушали! — Пиноккио в ярости швырнул бутылку в стену и, показав всем неприличный жест, вернулся обратно в свой саркофаг.

— Слава богу, — промолвил Анжело, сморкаясь в первую страницу Конституции. — Как он мне надоел! Сил нет слушать его болтовню!

— Я все слышу! — раздался скрипучий голосок из саркофага. — И все распишу про тебя, недомерок!

Я вернулся домой только под вечер...

Ночью я проснулся от случайного шума во дворе. Лежа на животе и проклиная гребанного критика-инквизитора, который окончательно раздолбил мое унылое дупло, я встал на ноги и, обливаясь потом, одернул занавеску. В свете полной луны, которая отражалась в теплой воде бассейна, темнел знакомый силуэт монаха чао-чао. Он сидел на каменном парапете, опустив свои ноги в воду, болтая ими словно ребенок. Накинув на плечи промокшую от пота простынку, я открыл дверь и вышел на улицу. В больших глазах монаха тоже отражалась луна, а мочки его непропорционально больших ушей смешно щекотали узкие плечи чао-чао.

— Ты был у мистера Ли, Сид?

Вопрос монаха почему-то заставил меня усомниться в искренности его слов, сказанных в мой адрес ранее. Отголоски фальши протяжным эхом отозвались в ночном мареве тропического неба. Мне показались подозрительными бегающие глаза лысого карлика.

— Да, я был сегодня у мистера Ли, — я хотел как можно скорее сменить тему разговора, но мои надежды оказались напрасными.

Монах оживился, его уши дрогнули, а ноги замерли, оставшись по колено в жирной воде.

— И как прошла встреча? Расскажи подробнее, в деталях.

Моя задница протяжно завыла от боли и горя, но я старался не выдавать себя.

— Встреча? — перекинув край простыни, как это делали римские трибуны, я тоже уселся на край бассейна, в нескольких футах от чао-чао. — Прошла хорошо, мистер Ли предложил мне работу в своей конторе.

— Да ну? И что за это за работа?

Монах внезапно вскочил на край бассейна, его глаза оживились, а руки затряслись от возбуждения.

— Он дал тебе ее? — прошипел монах, опускаясь на корточки прямо перед моим лицом. — Отвечай, он передал тебе ножку цапли?

Я хотел было ответить, что да, но кривая усмешка на лице монаха заставила меня передумать. Фальшь, сквозившая в каждом его слове, воняла гнильем и плесенью.

— Не понимаю о чем ты говоришь?

Монах, несмотря на свой маленький рост и мое превосходство в физической силе, вдруг прыгнул мне на грудь, в яростном порыве добраться до моего горла.

— Отдай мне ее, сейчас же, а не то я перегрызу тебе горло и выпущу кишки! — существо шипело, брызгало слюной, нещадно царапало мне грудь и плечи. — Сука, отдай мне ножку цапли! Клянусь, я вырву твое сердце из груди и скормлю его свиньям!

Наша отчаянная борьба переросла в уличную потасовку.

— Господин Шумский? У вас все в порядке?

Голос за забором мне показался знакомым. Чао-Чао тут же растворился в темноте, а я, вытирая кровь со своей шеи, устремился к калитке, откуда доносился женский голос.

— Кто это?

— Это Карен Да, староста нашего комьюнити, я услышала шум и подумала, что с вами что-то случилось. Я к вам заходила утром с приглашением на собрание.

Я искал глазами монаха, но его и след простыл.

— Нет, все хорошо, миссис Да.

— Мисс Да, — поправила меня макака.

Я закутался плотнее в простынку и подошел к воротам. Макака была одета в национальное макакское платье и блестящие туфли на чрезвычайно высоком каблуке.

— Выпьете со мной? — мне было немного не по себе, и я первый раз в жизни пригласил макаку выпить виски.

— Не откажусь, — Карен улыбнулась, обнажая белоснежные клыки.

Она громко зацокала по плитке во дворе. Несмотря на непривлекательную внешность, Карен обладала великолепной фигурой и стройными ногами. Она брила все свое тело, чтобы немного походить на человека. Мы прошли на кухню, я открыл холодильник и разбудил сонную черепаху-мутанта, которая поддерживала необходимое напряжение.

— У вас очень старый генератор, — улыбнулась Карен, глядя на черепаху. — Я думала, что такими уже не пользуются. Если хотите, я отдам вам более мощный, он все равно пылится у меня в гараже.

— Был бы очень признателен, мисс Да, — ответил я, разливая виски по стаканам.

На свою удачу мне удалось найти несколько кубиков льда. Мы выпили за знакомство.

— Лора Сой сказала, что вы очень хороший человек, — макака достала сигареты и вопросительно взглянула на меня.

— Курите, без проблем.

Карен закурила, я тоже достал свои папиросы.

— Вы писатель?

— Да, — промолвил я, морщась от боли в заднице. — В некотором роде.

— В Зоне все белые люди писатели, или поэты, — макака глубоко затянулась, выпуская дым краешком накрашенных губ. — О чем ваши книги?

Этот вопрос часто ставил меня в тупик. Я сделал задумчивое лицо, а потом ответил:

— Большей частью о жизни, о ее темных сторонах, подсознании, влиянии снов на будущее человека, чувстве долга, морали и еще много о чем. Как-то трудно определить конкретный жанр, когда пишешь о подобных вещах.

Карен многозначительно закивала.

— Я два годы жила с одним литературным негром, его звали Билл. Он писал для какого-то Брэдбури...

— Брэдбери, — поправил ее я.

— Да, может быть, скажу честно, он неплохо зарабатывал, а потом, когда этот Брэдбери умер, Биллу поручили работать с миссис Стил, она писала женские романы. Вот с того момента у нас начались проблемы. Билл плотно подсел на каштаны, он сам говорил, что писать такую фигню хуже, чем писать порнографию. Через полгода он пропал где-то в районе плавучего овощного рынка.

Я налил еще виски. Мы проболтали до самого утра. Когда Карен ушла я вспомнил про ножку цапли. Какого черта чао-чао хотел отобрать ее у меня?

Мой ноутбук продолжал тихо урчать, забирая остатки энергии. Я набрал в поиске «ножка цапли». И вот что мне выдала машина:

«Ножка цапли — представляет собой высушенную часть правой конечности белой цапли, примерно 15-30 см в длину. В некоторых верованиях является амулетом-оберегом. Например, согласно религии гномов Северного полушария мозга, страдающих от венерических заболеваний, ножка цапли стала причиной гибели их верховного бога — Амарсанихана. В период его скитаний по горам восточного Средиземноморья, язычники подкараулили Амарсанихана у водопада, который в настоящее время носит его имя. Они связали его, а потом защекотали до смерти когтем вышеназванной ножки. Во время второй эпидемии дизентерии, охватившей в 16-ом веке большую часть Малой Азии и Ближнего Востока, местные колдуны эффективно лечили больных этим недугом, вставляя ножку цапли в задний проход, дабы избежать неконтролируемого испражнения и последующего обезвоживания. Наибольший расцвет применения ножки пришелся на вторую половину двадцатого века. Высокопоставленные члены тайных лож «Северного» и «Южного» маскарада, подписали единый документ, среди прочих пунктов которого, было написано буквально следующее: «ножка цапли, являясь самым древним свидетельством существования единого и самородного рыбака (члены секты считают, что их бог родил сам себя, без помощи сверхъестественного осеменения), может по праву считаться священной, любое осмеяние оной, признается ересью и карается смертью через общественное порицание всех членов общины». В 1955 году, на съезде «Северного» маскарада был принят устав о правосторонней ножке цапли, в то время, как в 1956 году, на собрании «Южного» маскарада, узаконили левостороннюю ножку цапли. Каждый член секты был обязан принести ножку цапли для освящения в водах реки «Ганг». Правительство США получило многомиллионный контракт, на переименование «Миссисипи» в «Ганг». В апреле 1958 года вышло постановление Федерального резервного фонда дикой природы имени Вязанной Шапочки Жака Ива Кусто (ВШЖИК), которое регламентировало отлов, убийство и лишение конечностей белых цапель в пойме Ганга.

В Зоне Картера ножка цапли используется в качестве средства идентификации членов подпольного движения «Сонный эквилибрист», основанного небезызвестным писателем Джоном Солбери».

Я перестал читать и задумался: значит мистер Ли член подпольного движения «Сонный эквилибрист» и ближайший сторонник Джона Солбери? Тогда это все меняло! Я достал ножку цапли, подаренную мне китайцем и внимательно осмотрел ее со всех сторон. В основании почерневшего когтя и увидел затейливую гравировку. Чтобы прочитать ее мне пришлось взять увеличительное стекло: «Моему другу, соратнику по революционной борьбе, с холодной головой и пламенным сердцем — Сиду Шумскому. Джон Солбери».

Невольный возглас изумления вырвался из меня. А ведь этот чертов чао-чао был прав! Я совершенного ничего не помнил из своего прошлого. Словно чья-та злая воля лишила меня воспоминаний, надеясь, что я буду жить другой, менее опасной жизнью, на радость нашим врагам! Нет, дудки! Теперь я вспомнил все! И настойчивость чао-чао, который хотел отобрать у меня ножку цапли объяснялась тем, что он не был никаким ни монахом! Он был агентом Скворца! Да, того самого Скворца из министерства государственной безопасности Зоны Картера, который допрашивал меня после того, как я разделался с Форсайтом и Альбигойской принцессой. Разрушенный карточный домик снова сложился в прочный замок.

Я вспомнил, как ранним утром брел по колено, утопая в вонючем иле Гнилого Таганрогского залива. Нас осталось в живых двенадцать офицеров. Командир отряда штабс-капитан Джон Солбери выглядел очень уставшим. Он не спал почти трое суток. Красные выбыли нас из Таганрога еще вчера, и вот теперь мы прорывались в распоряжение верховного главнокомандующего русской армии барона Врангеля. Осень разбавила теплую воду залива холодными течениями. Камыш шелестел под порывами октябрьского ветра, вода покрывалась свинцовой рябью. Вдалеке до сих пор слышится канонада.

Моя шинель, сапоги, галифе и даже фуражка — все смердило потом, солдатской махоркой, от которой нещадно болело горло и хотелось все время сплевывать горькую, желтоватую слюну. Мы заранее сняли с себя погоны, ордена и все знаки различия. Штабс-капитан Солбери приказал все сложить в один узел и закопать на вершине оврага в излучине Дона у знаменитого казачьего камня атамана Григория Портнова. Мы поклялись, что, если кто-то останется из нас в живых, непременно вернется сюда и откопает политые кровью георгиевские кресты и шитые золотом погоны. По старинной казачьей традиции нам пришлось помочиться с вершины оврага, дабы закрепить данную клятву.

Красные наступали с восточной части города. Я вспомнил этого негодяя полковника Щура. Этот подонок предал нас, сбежав с передовой перед штыковой атакой большевиков. Его толстый зад, обтянутый шитыми в Петербургском ателье господина Бергмана, форменными брюками, еще долго вилял между воронками и проволочными ограждениями. Вот тогда в тяжелый для нас час командование батальоном взял на себя штабс-капитан Джон Солбери. Граф Солбери происходил из старинного английского рода. Его прапрадед служил при дворе королевы Елизаветы первой. Его отец первым стал использовать магическую силу японского пейджера для вызова духов из родового замка Кентерберийских лордов, чем навлек на себя проклятие самого Римского папы и секретаря Московского патриархата господина Ольгерда Рабиновича.

Около девяти утра над Таганрогским заливом взорвалось южное солнце. Смердящие испарения, поднимающиеся с илистой поверхности, становились невыносимыми. Мои ноги увязали по колено в синей жиже, чавкали и снова проваливались в бездну.

— Господин штабс-капитан! — во рту все пересохло. — Скажите ради бога, далеко еще до наших?

— Шут его знает, есаул, — ответил Джон, поглядывая на компас. — Судя по моим расчетам, мы сейчас... Подпоручик, дайте карту.

Подпоручик Шилов — милейший парень, сын покойного аптекаря Аристарха Петровича Шилова, чья аптека была на Мясницкой улице и имела хороший профит на продаже фальшивого «Анаферона», снял с плеча планшет, раскрыл его и достал потрепанную карту. Он надвинул на нос свои круглые очки и развернул пожелтевший лист.

— Так-с, господа, дайте-ка взглянуть, — штабс-капитан Солбери склонился над картой, не замечая, как его ноги по колено ушли в зыбкий ил. — Вот мы здесь, Вареновка, высокий берег и много оврагов. Красные, скорее всего, пошли в обход. У нас есть пара часов, чтобы вырваться из этого проклятого кольца. Молю бога только о том, чтобы он дал мне силы разделаться с этой скотиной Щуром!

Подпоручик Шилов устал держать карту на вытянутых руках. Штаб-капитан Солбери, превозмогая отвращение, вытащил ноги из трясины и вернул карту подпоручику.

— Нам туда, господа, — Джон указал в направлении маяка, белой сигарой прятавшегося среди высоких камышей. — Там живет один бывший актер парижского императорского театра, он нам поможет.

Почему-то я верил этому офицеру. Мы попытались удвоить скорость, но силы быстро покидали нас. Только спустя час я с наслаждением выбрался на сухой берег и упал спиной на белый, крупнозернистый речной песок. Вверху проплывали рваные серебристые облака в чистейшем голубом небе.

— Господи, — мой голос доносился откуда-то издалека. — Неужели мы опять на суше?

— Смотрите, на маяке человек, — негромко промолвил подпоручик Шилов.

С трудом перевернувшись на живот, я поднял голову и увидел чей-то темный силуэт у большой полированной линзы.

— Это господин де Фюнес, — радостно шепнул штабс-капитан, тряся меня за плечи. — Черт меня дери, он еще жив! Вы видите! Я всегда говорил, что великие актеры не умирают. Они просто теряют память и уходят в глухие места, чтобы жить триста-пятьсот лет в умиротворении и одиночестве, если, конечно, их раньше не найдет сатана.

Вставать не хотелось. Если бы сейчас из камышей вышли бы комиссары в скрипящих кожаный куртках и таких же черных фуражках с наганами в руках, я попросил бы их пристрелить меня на месте. Силы окончательно покинули меня.

— Вставайте, есаул, нас жду великие дела! — Джон Солбери как только мог подбадривал меня.

Наш отряд добрел до маяка. Это было поистине живописное место, достойное кисти великого Александра Грея, на белоснежном песчаном плесе, в окружении плакучих ив, возвышался красавец-маяк. Далеко в воду уходила деревянная пристань, к крайнему столбу которой был привязан казачий ялик. На берегу меж усаженных в песок жердей, трепетала рыбацкая сеть, серебрившаяся от рыбьей чешуи, а чуть южнее, в степь уходили ровные ряды старых виноградников.

— Убирайтесь отсюда, здесь вам не богадельня! — старческий ворчливый голос с трудом долетел к нам с высоты маяка.

— Господин де Фюнес, — штабс-капитан сложил руки лодочкой и приставил их ко рту. — Это я, Анри, мы с вами встречались в Париже в «Лидо» на премьере «Фантомаса»!

Старик наверху замешкался. Мне было трудно разглядеть его лицо, но по молчанию стало понятно, что слова штабс-капитана (непонятно по какой причине назвавшимся Анри) подействовали на артиста.

— Какого дьявола, Анри, вы здесь делаете?

— Красные идут за нами по пятам, господин де Фюнес! — крикнул Джон. — Не могли бы вы спрятать нас у себя на маяке, как вы сделали это уже однажды с английским летчиком в фильме «Большая прогулка»?

— Черт с вами, Анри, я сейчас спущусь!

Мы терпеливо ждали внизу, переминаясь с ноги на ногу. Несмотря на середину октября, осень на Дону в том году выдалась теплой. Ко мне подбежал лохматый, хромой пес, виляя хвостом он стал ластиться, облизывая руку. Я принялся гладить беднягу, чувствуя некое отдаленное родство с этой безродной псиной. Мне почему-то вспомнился бал у графини Морозовой в Москве весной 1913 года. Господи, как давно это было, и в то же время недавно. Что стало с нами? Что случилось с Россией? Почему в одночасье все рухнуло и превратилось в прах? Чья злая воля столкнула брата с братом?

Я был молодым кадетом казачьего корпуса великого князя Николая Александровича. Высокий, статный, в белоснежном мундире, новеньких сапогах, в которых отражались свечи в золоченных канделябрах благородного дома. Это был мой первый бал, где я впервые в своей жизни полюбил. Молодая графиня Анна Скобелева, племянница хозяйки дома Александры Федоровны Морозовой, юная, стройная красавица с большими карими глазами, белокурыми волосами, аккуратно уложенными в модную прическу, предмет воздыханий гимназистов, студентов, молодых кадетов и престарелых пердунов во фраках, со скучающим видом стояла у мраморной колонны, увенчанной бюстом императора Наполеона в лавровом венце.

Тяжелый засов, запирающий толстую железную дверь маяка, с противным скрипом открыл путь смотрителю. Я увидел невысокого старика, совершенно лысого, с живыми голубыми, как два кристалла весеннего льда глазами и невероятно подвижным лицом. Он придирчиво осмотрел нас, потом обнял за плечи штабс-капитана и пустил нас внутрь.

— Почему он назвал вас Анри, господин Солбери? — спросил я, пока офицеры располагались на уютных, мягких диванах.

— О, это старая история, есаул, как-нибудь я опишу ее в своем романе.

— Вы писатель? — удивленно поинтересовался я.

— Да, только умоляю вас, есаул, никому не говорить об этом, это тайна!

Я перекрестился и нарисовал воображаемый крест на животе, а потом щелкнул себя ногтем указательного пальца по передним зубам.

— Ни единой живой душе.

— Скажите, господа, каким дьяволом вы бродили по заливу, да еще во время отлива? — де Фюнес гремел бокалами.

— Нас предал половник Щур, — ответил штабс-капитан, снимая слепленные из грязи сапоги. — Он сбежал с передовой, прихватив полковую кассу, крестильную купель, золотой подсвечник мадам Кольцовой и мобильный телефон подпоручика Шилова.

— Вы поглядите, экий негодяй! — старик поставил бокалы на стол и попросил меня спуститься в подвал за бутылью домашнего вина.

— Это вино я сделал в прошлом году, — Луи де Фюнес поднял бокал. — Ну что ж, господа, выпьем за Россию-матушку!

Все чокнулись и мигом опустошили свои бокалы. Вино, несмотря на непрезентабельный вид бутылки и самого винодела было действительно превосходным.

— А что я вам говорил? — актер налил еще.

— Скажите, господин де Фюнес, — меня распирало от любопытства, — Почему вы живете в этой глуши совершенно один?

Старик вздохнул и тяжело опустился на стул.

— У каждого актера, мой друг, когда-то наступает момент уходить со сцены. Дьявол, которому мы служим, дает нам право выбора — умереть во время спектакля, или покинуть родной дом, детей, жену и внуков и жить вдали от родины. Признаюсь честно, я струсил и сам попросил Сатану отправить меня в Таганрог. Вот уже двадцать лет, как я смотритель этого маяка по контракту. Правда, я даже не знаю как он включается.

Де Фюнес усмехнулся и потрепал меня за щеку.

— А ты хорошенький есаул, оставайся у меня на маяке, если хочешь? Кстати, вы на знаете, как поживает мой сын Оливье? Он всегда хотел быть летчиком, а я, старый хрыч, тащил его в актеры!

— Спасибо…

— Красные! — закричал вдруг подпоручик Шилов, глядя на неровные линии на ладони своей правой руки.

Я со всех ног бросился по кривой лестнице, ведущей наверх. Штабс-каптан дышал мне в спину. Мы в считанные часы забрались на небольшую площадку у огромного фонаря. Снизу маяк казался не таким высоким, как сверху. По скромным подсчетам он возвышался над заливом на пять-шесть километров. На нашу удачу погода была ясная и солнечная.

— Вон они! — крикнул Солбери, указывая пальцем в юго-западном направлении.

Приглядевшись, я заметил тонкую темную змейку всадников, которая тянулась по полям донской степи. Это был передовой отряд красных. В основном он состоял из троблинов (помесь Камчатских троллей и Калининградских гоблинов), но встречались и гнофы (смесь горских гномов с воронежскими эльфами). Самыми жестокими комиссарами были безумные дантисты — их было мало, но фанатизма им было не занимать.

— Всем сюда! — скомандовал Солбери.

Остальные офицеры тоже ринулись наверх.

— Придется лететь, — сказал штабс-капитан.

— А что будет со мной, Анри? — де Фюнес стоял у кромки площадки, тяжело дыша от долгого подъема.

— Не переживайте, господин де Фюнес, — Солбери обхватил его за талию и первым полетел прочь от маяка. Я обратил внимание, что на спине у него тарахтел небольшой моторчик, который вращал оранжевый пропеллер.

— Сука, Карлсон гребенный, — сказал я и тоже ринулся в бездну…

Пять часов утра, Таганрогская Петровская гимназия. На улице непролазная грязь. Вся брусчатка завалена пожелтевшими листовками с громкими лозунгами с призывами задавить «красную гадину». Ветер, не ленясь, переворачивает одну за другой, перемещая их с мостовой, на площадь. Гимназия закрыта. Черные глазницы непонятно каким образом уцелевших окон равнодушно взирают на унылую осеннюю картину. Поручик, одетый в серую шинель, стоит у театральной тумбы, на которой еще висит потрепанная афиша трехмесячной давности: «Парижский водевиль мадам Бонуа! Только три дня! Проездом из Парижа в Стамбул! Спешите!». Вдалеке слышится гулкий стук копыт. Показалась усталая двуколка. Полковник Щур сам сидит возницей, крепко держа вожжи сильными, жилистыми руками. Из-под его усов струится пар.

Щур (громогласно) — Чего застыли, поручик?

Поручик (с удивлением посмотрел на костюм полковника: овчинный полушубок, теплые штаны, заправленные в сапоги, из-под полушубка выглядывала малороссийская рубашка) — Вы ли это, господин полковник? Где ваш мундир?

Щур (осматривая себя) — А что вас удивляет, господин поручик, вы лучше сами садитесь, да переоденьтесь поскорее, а то ваши погоны и шашка могут привлечь ненужное внимание красных. Они уже в Таганроге, чтоб им пусто было!

Поручик со скрипящим сердцем уселся в двуколку. Позади хрустящими ремнями привязано несколько больших чемоданов. На сиденье лежала сложенная невысокой стопкой одежда. Офицер спешно переоделся. Вдруг, он заметил, что до боли похож на ту самую мадам Бонуа из Парижского Водевиля с афиши. Одежда-то — женская!

Поручик (в крайнем удивлении) — Что за шутки, господин полковник? Я — боевой офицер!

Щур (усмехаясь) — Вот и идите воевать с красными, а я уже отвоевался. Кстати, на знаете, кому можно загнать полковую купель? Если не хотите — снимайте, у меня на ваше место очередь.

Поручик выглянул из двуколки и увидел у тумбы несколько человек в матросских бушлатах с красными лентами на бескозырках, стоявших друг за другом. Он вернулся обратно на сиденье.

Щур (победоносным голосом) — Убедились, господин, поручик?

Поручик (поправляя чепец на голове) — А как же усы?

Щур (кидает ему на колени тонкой работы шаль) — Прикройте лицо этим. Я скажу, что вы— моя жена и у вас оспа.

Камера опускается вниз, наезжает на пожелтевший кленовый листок, который лежит на брусчатке. Прохладный ветерок треплет мертвую плоть, стараясь вырвать его из крепких объятий каменного плена. Колесо двуколки наезжает на мятый листок, давит его и стремится прочь. Вдалеке слышатся звуки духового оркестра и одиночные выстрелы. Двуколка едет по мокрой мостовой, унося за собой последнюю надежду на возвращение аромата московского бала графини Александры Федоровны Морозовой...

Отрывок из романа Джона Солбери «Кiпятокъ из Сiама» (опубликован в 1928 году, в издательстве московского Патриархата, Нью-Йорк).

Бангкок очень приятный город. Приятный из приятнейших городов. Там я жил несколько лет. Писал, печатался, опять писал. Жизнь в городе очень странная и необычная, по нашим меркам. Тайцы встают рано. Как только тайцы встают, они начинают жрать. Едят все подряд, особенно любят рис, том ям, салат из авокадо и морепродукты. Жуков и саранчу жрут одни пьяные туристы. Съел таец лапшу с супом и фрикадельками за десять батов — и доволен. Жизнь удалась! Сядет таец на байк и мчится по дороге. Шлем телепается, глаза слезятся. А по пятницам тайцы бухают. Любят они это дело, почище нашего брата. Купят пару бутылок местного виски, сядут у дороги и напиваются. Очень романтичные натуры, хочу вам доложить. Смотрят на закат, бухают и смеются. А еще тайцы любят прически делать. Парикмахерских в Бангкоке по три штуки на рыло. Работают там исключительно трансформеры. А приходят к ним тоже трансформеры. Вот и чешут друг другу волосу с утра до вечера.

Тайские полицейские очень важные. Все, как один носят корсеты и трещат в свои свистки. Остановит такой полицейский русского туриста, да начнет его расспрашивать: о тем, о сем. А русский турист уже набрался с утра вискаря и лыка не вяжет. Тычет полицейскому ксиву красную, а тот смотрит на нее и головой мотает.

Хороши тайские монахи. Идет такой утром и стучится в двери, а тайцы ему еду подают, совершенно бесплатно. А туристы норовят под накидку заглянуть, мол в трусах он, или нет.

Таксисты тайские очень приличные. Некоторые говорят на других тайских наречиях, но все друг друга понимают. В машине чисто и опрятно. Правда свечи не тушат перед фигурками святых. Возят быстро и аккуратно. Мне рассказывали, кто выжил, очень приятные люди тайские таксисты.

Что-то я заговорился. Сижу, значит, в субботу. Очень жарко. Пот так и капает с носа. Под мышками что твой мартен. Делать нечего. Вдруг мысль приходит: а не сменить ли мне пол?

Начинаю думать о выгодах:

Выгода первая: женщине завсегда лучше. Ей места в метро и автобусах уступают.

Выгода вторая: женщине завсегда мужика найти можно, а вот мужику порядочную женщину, пойди поищи. Или дерьмо подсунут, или еще того хуже, статью уголовную.

Выгода третья: на пенсию раньше уходят. И то верно.

Выгода четвертая: женщины красивые.

Выгода пятая: женщина завсегда к порядку стремится. Не то, что мужчины. Поставит слонов на пианино и любуется. А еще кружевные салфетки крючком вяжет, так сказать для общего порядку.

Выгода шестая: просто выгода.

Выгода седьмая: женщина оргазм получает куда приятнее. А разве это не выгода?

Выгода восьмая: женщина может выпить сколько хочет и никто ей не скажет: пьяная свинья и по морде тапком даст.

Выгода девятая: женщины завсегда друг другу на помощь прийдут. Или посплетничают, или за волосы потаскают.

Выгода десятая: а про десятую выгоду не скажу, это тайна.

Записал я все выгоды и поехал утром в госпиталь.

К слову сказать, больницы в Бангкоке все чистые. Только заходишь внутрь, тут тебе медсестра реверанс и гран-мерси. Чего изволите? А я ей и говорю, хочу, мол, пол поменять. Она меня усаживает в кресло и морду в фотоаппарат тычет. Я оскалился ради профору, но она все равно на карточку щелкнула. Потом отвела меня в залу. А там народу тьма тьмущая. И все как один забинтованные. То нос увеличат, то наоборот — уменьшат. То уши растопырят, то бородавку нарастят. А те, что сиськи сделать желают побольше — не пересчитать!

Сел я на диванчик. Смотрю, столик рядом. Ничего себе такой столик, аккуратный. А на столике фрукты всякие диковинные, чай к тому же, до кофе, и сахару завались. И все даром! Наелся я фруктов, запил чаем. Сижу, жду.

Проходит полчаса. Зовут меня по имени, да еще мистером называют. Вот, думаю, потеха будет: сначала мистер, а потом миссис натуральная. Ведут по коридору, кругом цветочки в банках, лампы яркие и чистота. Заходим к доктору.

— Чего изволите?

Вежливый доктор попался.

— Хочу бабой стать и баста! — сходу отрезал я.

— Вы уверены в этом, или у вас болячка в голове приключилась? — не унимается очкарик.

— Да уж будте покойны. Уверен.

Говорю я и ногой кокетливо шаркаю.

— Снимайте портки,— говорит доктор и берет лупу.

Снял я портки. А доктор так и ахнул.

— Это что ж ты, собака, таким добром разбрасываешься? У меня в три раза меньше.

— А вы отрежьте и себе присобачте, — спокойно отвечаю. — Мне не жалко.

Доктор аж подпрыгнул.

— Это мне непременно нужно. У меня жена молодая. А как прийду домой с таким хозяйством, она мне в миг виски нальет и том-ам подогреет.

— А вы мне тогда скидочку сварганьте, а то как-то невежливо получается.

— Всенепременно, — кудахтает врач и скачет вокруг меня.

Потом посадили меня в кресло на колесиках и покатили по коридорам больницы. Медсестра лопочет что-то, а доктор рядом бежит. Язык высунул, словно боится, что я по дороге еще кому-нибудь свое хозяйство за гривенник пристрою.

Привезли в лабораторию. Кругом приборы разные, банки да склянки. Раздели донага, повели в душ. Три медсестры моют меня и хихикают. А чего там хихикать, я-мужик, я твердо решил бабой стать.

Одели в исподнее. Доктор насчет денег интересуется. Я подмигнул ему, мол, скидка где? Тот достал счеты, послюнявил пальцы. Эйн, цвейн, дрейн — вот и скидка. Я нагнулся и достал из мешочка своего холщового пачку керенок и швырнул ему в морду.

Тот сказал, что резать будут утром, а сегодня мне сделают клизму и дадут сонных капель.

Привели в палату, принесли клизму. Доктор с клизмой был добрый. Шутки, да прибаутки приговаривает, а сам клизмочку норовит поглубже в зад сунуть. Потом пришла медсестра. Дала склянку с каплями и конфету. Села на краешек кровати посмотрела на меня так жалобно и... ушла.

А я полежал чуток, да уснул. И приснился мне сон. Будто пришел я баню, разделся, зашел в помывочную. Вхожу, а там одни бабы моются, но у всех длинные черные бороды. А посередине, на высоком помосте толстая дама восседает. А в руках она держит карты но все картинки пустые!

Стал я шарить руками в поисках шайки, а шайки все с глазами так и смотрят на меня жалобно, а одна, бесстыжая, подмигивает.

Вдруг дверь в парную открывается, и на пороге мужик стоит в белом халате. Смотрит эдак пристально на меня, а потом как гаркнет:

— А ты чего здесь забыл, собака, тебе в шестой надо!!!

Я, прямо, опешил, глазею по сторонам, шестой ищу. Вдруг вижу дверца маленькая, а на ней номерок «6». Я дверцу тихонько толкнул и оказался в большом светлом зале. Голый, а вокруг полно столов, а за столами секретарши сидят, до что-то печатают. Присмотрелся, гляжу, а вместо рук у них спицы вязальные, да так противно цокают.

— Вам кого надо, гражданин?

Я оборачиваюсь и вижу прямо перед собой Роберта де Ниро, но с лицом Анубиса. Он одет в дорогой костюм в полоску и старые, замшелые кеды.

— Вы к товарищу Склифосовскому?

Признаюсь, что от стыда, что я голый, немного пустил газу. А этот де Ниро как засмеется во всю глотку.

— Он точно к Склифосовскому, Анна Илларионовна, проводите товарища.

Из-под стола вылезает большая черепаха в обтягивающем трико.

Она встает на задние лапки и быстро бежит в другой конец зала. В это время я начинаю понимать, что за окном Марс. И дома марсианские, и собаки на улицах марсианские, милиционер и даже хлебная машина с синей кабиной.

Изо всех сил я бегу за черепахой, но чем быстрее я бегу, тем дальше она от меня становится. У выхода черепаха исчезает и я сталкиваюсь лицом к лицу с апостолом Павлом. Он сидит спиной ко мне и продает лотерейные билеты. Правда все номера на них уже кто-то стер ластиком.

— Тебе сколько?— спрашивает апостол.

— А сколько можно?

Он поворачивается и я понимаю, что меня опять обманули. Вместо апостола Павла со мной говорит чеснок.

— До пошел ты в жопу, — мне стало себя жалко.

В это время по залу разносится «Дубинушка». Большой хор карасей в милицейской форме и зеленых лосинах изо всех сил старается тянуть ноты.

Отрывок из романа Джона Солбери «Лимфоузел царя Леонида» (издательство «Золотой дождь», Москва, 1967 г.)

   Ночь. Красная площадь. Мавзолей. На Спасской башне сидит ворона. Ее черные глаза блестят от алого Света вокруг. У входа в мавзолей стоят солдаты. Один сурово смотрит вперед, а другой-просто молчит и думает о чести, которой его удостоили.

— Закурить не найдется, солдатики?

Караул оборачивается. На пороге стоит Ленин. В домашнем трико и тельняшке навыпуск.

— Черт! — выругался сержант Коркин.

— Черт!— выругался сержант Гвоздь.

Ленин потянулся.

— А что, батенька, какой год нынче? А это что за хрень? — он указывает на памятник князю Владимиру. — Кто приказал поставить этого болвана?

Солдаты крестятся.

— Это недавно поставили, Владимир Ильич! Честное слово, мы тут не причем.

— Это мы сейчас разберемся, кто здесь причем! — картавит покойник.

В это время из могил у кремлевской стены вылезают другие покойники.

— Нынче бал!— гремит голос Ленина.

Музыка Вагнера доносится из окон Ленинской библиотеки.

Я комфортно устроился в кресле бизнес— класса. Вино. Семга. Отличный сыр. Боюсь летать на самолете. То ли дело самому полететь. После посадки решил попробовать полететь. Взмахнул руками и... Полетел! Парил над аэропортом, потом перелетел к реке. Слышу подозрительный звук позади. Оглянулся — два истребителя: один «Адмирал Кузнецов», а второй «Дамасский мул». Как неприятно пуля от пулемета входит в тело. Просто ужас! И зачем я полетел?! Сидел бы сейчас на кухне, пил водку с колбасой. Разговаривал с соседом— Борисом. А потом самолеты сбросили все бомбы на школу чечетки в пригороде Алеппо-на-Ефрате.

300 спартанцев поспорили с тремя старцами в фиолетовых перчатках. Спартанцы говорили, что победят при Фермопилах, а старцы в фиолетовых перчатках ничего не говорили, им вера не позволяла. Но поспорили серьезно. 300 спартанцев вышли на битву. Ксеркс возвел руки к небу. Оскар ему был обеспечен. Когда 300 спартанцев одержали победу, два старца в фиолетовых перчатках склонили головы и отдали все свои купоны на неограниченное посещение Афонской горы, где монахи который в подвалах год прячут последнее дыхание Человека без лица. А у царя Леонида после битвы воспалились лимфоузлы.

Я последний из трех мушкетеров. Я— четвертый. Меня звали Атос. Но друзья называли меня Хулиган. Я был женат на Миледи, но она потеряла голову от любви. Мой друг Д'Артаньян уехал в Ереван. Его дедушка был родом из Давташена. Его возлюбленную отравили просроченным йогуртом из «Магнита». Он обиделся и уехал. Портос слыл обжорой. Но стал принимать порошки Малышевой и умер стройным, красивым и обрезанным. Его цвет лица в гробу дышал счастьем и здоровьем. Арамис стал раввином в Минске. После войны его расстреляли два раза: сначала немцы, потом наши, но его спасли экстрасенсы из Владивостока.

Я — последний. Я— легенда.

К стене прибили доцента Шмойля. Доцент не сопротивлялся. А зачем ему лишние движения? Он ведь —доцент. Квартира, дача, жигули — все, что культурному человеку надо.

Мой тесть заядлый рыбак. Настолько заядлый, что однажды ушел на рыбалку и не вернулся. Его нашли весной. Весь распух и позеленел. Вот к чему приводит излишняя забота об экологии.

Жил был Животов. Он плохо учился в школе и всем завидовал. Когда учительница спрашивала его, он жевал и плакал. Все книжки он сменял на пирожки и сочники. Животов никого не любил. Он рано стал заниматься онанизмом. В своих мечтах он представлял графа Кропоткина и Орнеллу Офенбах.

В институт он не поступил и пошел на службу. На службе его не любили. От Животова пахло молоком и малиновой жвачкой. Однажды старшина спросил его:

— Почему ты пахнешь молоком и малиновой жвачкой?

На что Животов бодро ответил:

— А у нас к Красной Армии все должны так пахнуть, согласно уставу, товарищ старшина.

Старшина покачал головой и выбросил ее в мусорный жбан.

Идет Животов в увольнение, а сам воробьев считает. Вдруг падает ему на голову камень. Больно ушиб голову. Завыл Животов.

— А почему я не писатель?— возникла в голове Животова мысль. — Я смогу.

Вернулся он в казарму, взял перо, да лист бумаги и стал писать. Но вспомнил, что писать не может. А мысли бегают в голове разные. Столько их скопилось, что таки прут наружу. Запрыгал Животов от злости. Застучал зубами. Пришел старшина— съел старшину Животов. Пришел лейтенант— съел лейтенанта. Пришел капитан— съел капитана. Пришел майор— съел майора. Пришел подполковник — съел подполковника. Пришел полковник — съел полковника. Пришел генерал— съел генерала. Наелся досыта. И снова писать захотел. Мысли так и прут, так и прут.

Как съел он всю армию, демобилизовали его. Животов вернулся домой. Пошел на прием к начальнику и сказал, что, мол, известный писатель. А начальник поверил ему и дал оклад в триста рублей, койку в комнате и торшер с фикусом. Зажил Животов, стал писать. Напишет листочек, хрясь его в компьютер сунет, и ждет часами, когда компьютер его напечатает. В среду, после обеда Животов захотел отобрать у Французов Ниццу. Уж больно любил он мечтать о ней. Прилетел ночью на самолете, высадился в аэропорту и стал везде таблички менять с «Франция» на «Россия». Поймали его полицейские, допрашивать стали, а пока сержант писал протокол, Животов сделал его капитаном полиции и подарил фуражку с двуглавым орлом. Полицейский возгордился такой положительной перемене и стал помогать Животову. Собрали они личный состав и проголосовали за выход из Франции. В муниципалитете услышали о проделках засланного казачка, собрали совещание. Но пока они совещались, пришли новые полицейские и заставили всех проголосовать за присоединение. Утром проснулись жители Ниццы, а в городе все поменялось: стоят церкви с куполами, рынок посреди набережной соорудили, три автостоянки на месте парка построили, и снег привезли из Екатеринбурга. Все по-русски говорят, да пиво утром хлещут. Понравилось Животову картина, но он решил не останавливаться на этом и направился к туркам, чтобы Босфор забрать. А Турки прознали об этом и попросили Человека без лица убить Животова. А утром его взорвали в лифте, а людям сказали, что это сделали французские продавцы клубничного мороженного.

Программист Федосеев сидит за компьютером. Он курит и жмет кнопки на клавиатуре. В комнате накурено. Его друг программист Чеважский пьет пиво, молится и смотрит в окно. Стук в дверь. Федосеев, не торопясь, открывает. За дверью стоит человек в дорогом футляре. Это агент Собакин. Рядом с Собакиным женщина в кожанке и красной косынке. Это Большевичка Роза Коган. Она курит папиросы задом наперед.

Федосеев (удивленно) : Вы кто?

Собакин:(сурово): Я агент Собакин, это Коган.

Федосеев: Зачем пришли? Мы за свет оплатили еще в прошлом году, а дрочим только по талонам.

Коган (насмешливо):Здесь дело похлеще света и вашего онанизма. На вас поступил сигнал.

Чеважский (из комнаты): Кого там черт принес?

Черт: Я такую мерзость даже в руки не возьму. Копыта замараю.

Федосеев (громко): Это агенты. Они говорят, что на нас сигнал поступил.

Чеважский (отпивая пиво, продолжает молиться): От кого сигнал?

Федосеев: От кого сигнал?

Собакин: От некого гражданина Бичевского.

Федосеев и Чеважский (хором): Понятно!

Коган: Дайте пройти!

Федосеев: Только сапоги снимите. Сами знаете, птичий грипп ходит, хотя как он может ходить, ведь он летать должен.

Агенты снимают обувь. Под сапогами Собакина и Коган добротные войлочные унты.

Чеважский: Откуда такая вонь?

Собакин (обиженно): На мыло средств не отпущено. Вот и ходим так, в натуре.

Коган (сурово): Ну-с, показывайте запрещенную литературу.

Собакин (недовольно): Роза, сейчас вся запрещенная литература у них в этом ящике.

Коган смотрит на компьютер.

Коган: А как они поместили все книги сюда?

Собакин: Заткнись, дура.

Коган: Кто дура?

Чеважский: Вы.

Федосеев: А по-моему, вы дурак

Собакин (плачет): Я агент со стажем, а Коган ко мне так приставили, чтобы коррупция поменьше была видна.

Коган: Да твою коррупцию за версту видно.

Звонок в дверь.

Федосеев: Кому там еще не спится?

За дверью: Открывайте! Это батюшка!

Федосеев: Входи, коль пришел.

Собакин: Вот и сообщник! Покажи паспорт!

Поп: Какой у собаки паспорт? У меня только ветеринарная книжка с синими печатями.

Коган: Кто пустил собаку в комнаты?

Чеважский: Пес мой, прошу любить и жаловать!

Собакин: Жаловать можно, а вот любить.

Входит старуха в черной шали.

Старуха: Господа, подскажите, где находится школа танцев Соломона Кляра?

Коган: Прочтите в вечерке.

Старуха: Роза, это ты?

Коган: Да, а что?

Старуха: Ты же моя дочь, которую я потеряла на пароходе по пути в Константинополь, когда мы бежали от Человека без лица.

Коган: Не может быть. Стало быть, я графиня?

Старуха: В седьмом поколении.

Собакин: Вот оно что. Мы всех дворян к стенке поставили, а ты к нам внедрилась? Шпионка!

Коган: Мне здесь делать нечего. Мама, когда следующий пароход до Стамбула?

Старуха: Ровно в полдник.

Все встают, целуются и поют «Прощание славянки».

Поп, пока все целуются, выносит из дома чугунную ванну и статую Юлия Цезаря…

Многие критики-инквизиторы из Зоны Картера идут по давно проторенной дорожке: писатель создает произведение, а критик-инквизитор, прочитав его, дает свою оценку тексту, чтобы иметь шанс поджарить на костре автора. Способ простой и довольно банальный. Мы же попытаемся раскрыть образ героя еще не созданный автором. Он даже еще не витает в голове писателя, как это искусно смог сделать великий Джон Солбери. Нет никаких предпосылок для его создания. Скажем больше, нет еще и того самого писателя. Вот теперь, уважаемые критики-инквизиторы, сможете ли вы произвести некий труд, имея перед собой, так сказать, пустоту? Скажете-безумие! Сумасшедший, псих и еще что-нибудь в подобном роде. Ан нет! Никак с вами не согласен!

Вот, к примеру, наш герой — Павел Иванович Чичиков. Рассмотрим на примере его образа возможность подобного анализа.

Итак, Павел Иванович Чичиков. Я вижу этого человека совершенно ясно. Он танцует мазурку на балу у графа Ордынского. Танцует, доложу вам, очень так приятно. Лаковые туфли сверкают под канделябрами, аромат французских духов совершенно хорош и возбуждает разные компромиссы. Густые бакенбарды, ах, какие, господа, бакенбарды носит Павел Иванович! Не бакенбарды, а кудри Персея! Клянусь вам! Густые, черные, причесанные! А какая манишка— чистый крахмал. Белая, хрустящая с морозом.

На сцену выход певица. Это крепостная девка Марья. Певица представляет отличный голос. И имеет хорошую толстую шею с несколькими прожилками. Павел Иванович любит дам с толстыми шеями. Хотя по мне, нет резону в толстой шее. Вот, например у графа Турчинова , жена была с толстой шеей. Так она этой шеей завсегда мешала графу. Вот выйдут они на променаж, весь Крещатик млеет. А как откроет свой рот, так лучше бы и не открывала. Один конфуз и получается. А у барона Чхеидзе жена — просто шея.

Вот начинает петь Марья. Павел Иванович что твой ангел: ладошки сложил на манишке, глазки возвел к небу, а по щеке слеза прозрачная катится. До чего имеет характер приятный ко всему располагающий.

Поет Марья, а Павел Иванович в такт ножкой подбивает.

— Извольте сударь, вашу даму пригласить?— раздается голос рядом с ухом Павла Ивановича.

— Помилуйте, сударь, у меня нет дамы, — отвечает душа наша и снова млеет.

— Да как же нет, сударь мой, когда есть у вас дама.

Павел Иванович надевает пенсне и смотрит на собеседника. Перед ним гусар. Высокий, рыжий с седыми волосами на висках и бакенбардах и весь из песка! Гусар подкручивает усы и лукаво подмигивает другому гусару в норковой шубе.

— А я еще раз, друг мой любезный, утверждаю, что я сегодня без дамы.

Улыбка Павла Ивановича может растопить любое холодное сердце. Как-то на приеме у Московского губернатора Павел Иванович только улыбнулся, так сам святейший князь Николай Александрович тут же ему Анну вручил.

— Да вы, сударь, нахал!

Поручик бьет розовые щечки Павла Ивановича грязной, пахнущей мочой перчаткой.

— Я вызываю вас на дуэль!

Музыка стихла. Марья перестала петь, хлопая длинными ресницами. В залах повисла тишина.

— Помилуйте, сударь, я никак не готов к дуэли. Я даже стрелять не умею.

Гусары заржали.

— Тогда на шпагах! И никаких отказов!

Пухлые ручка Павла Ивановича затряслись. А у кого бы они не затряслись?

— Пройдемте на задний двор, — не унимается гусар, топая сапогом и звеня шпорами.

Павла Ивановича берут под руки. В это время графиня фон Штольц начинает поправлять рукавчик на платье. Ах, какой это рукавчик! Не рукавчик, а гранж-пассаж! Шелк, что крылья ангельские. Кружева — чистая прелесть вологодская. Платье расшито жемчугом и цветным бисером. А какие ручки у графини! Вы бы тут же потеряли голову при виде таких пальчиков. Ее поступок— настоящий подвиг. Поправить рукавчик на балу! Неслыханно! Дамы затаили дыхание. Кавалеры замерли в ожидании. Рукавчик медленно ползет вверх. Сдавленный стон послышался из Летнего сада. Бог мой, он доползает до белого плечика и замирает. Выдох облегчения проносится по залу.

А что наш бедный Павел Иванович?!

Дали ему шпагу в руку. А гусары вокруг так и ржут, так и потешаются над бедным Чичиковым.

— Вот умора!

Начал прыгать гусар на Павла Ивановича. Да случайно поскользнулся, да и упал несколько раз на его шпагу. Да так упал, что кишки свои на мрамор выронил, а, извиняюсь, гениталии прямо на клумбу в полнейшем беспорядке выложил. Перестали гусары ржать, а Павел Иванович, душа наша, им и говорит:

— Я, господа, хорошие, даром, что такой хилый. Я, может быть, десять лет на таможне с одним китайцем жил как муж с женой. Вот этот мистер Ли, владелец подпольной фирмы литературных негров и научил меня премудростям всяким, как с клинком обращаться, да с нунчаками впридачу.

И пошла молва по все Москве— живет такой чиновник Павел Иванович, служит на таможне, да дело большое замышляет.

Мои воспоминания текли не прекращающейся рекой. Ощущение опасности не покидало, усиливаясь по мере приближения к моему дому человека Библией в руках. Он был одет с иголочки — голубая рубашка, темный галстук, плотные брюки, и это несмотря на такую жару, туфли на толстой каучуковой подошве. Человек подошел к дому и постучался. Я осторожно выглянул из-за занавески, стараясь не дышать, чтобы он меня не заметил.

— Вы верите в бога, господин Шумский? — незнакомец громко крикнул, поправляя влажные трусы под брюками.

— Да пошел ты в жопу! — крикнул я и, закрыв рот рукой, понял, что выдал сам себя. — Сука.

— Можно и расскажу вам о боге, господин Шумский? У меня в руках священная книга.

— Заходите, — обреченно проговорил я, понимая, что сегодня я опять не напишу ни одной строчки.

Передо мной стоял старший офицер секты «Святого Мартина, которого обманули цыгане на Курском вокзале». В Зоне Картера члены секты чувствовали себя очень вольготно. Прежде всего, они были посредниками между критиками-инквизиторами при продаже каштанов с одноименного острова. А еще сектанты контролировали выпуск свечек, предназначенных для крещения и поклонения. Старейшины возглавляли координационный совет имени Человека без лица, который занимался контролем глубины, ширины и размера крестильных купелей, противодействию групповому онанизму, хоровому пению эстрадных песен в церкви, выбрасываю детей в мусорные баки. Но первоочередной задачей Совета был контроль за составом горючей смеси, которую жители зоны использовали при установке банок на спины своих больных простудными заболеваниями родственников. В старые времена, в те ненастные дни, когда сильно заболел Человек без лица, придворный доктор посоветовал ставить ему банки. Служанка, которая не славилась большой расторопностью, решила использовать в качестве горючей смеси обычный спирт. Она намотала на спицу кусок бороды первосвященника и смочила ее спиртом. Но как только борода загорелась, Человек без лица решил, что его хотят убить. Он закричал что есть мочи, вбежала стража, служанке отрубили голову, а ее тело использовали для сексуальных утех Человека без лица. С тех пор состав смеси был утвержден Советом Федерации и одобрен председателем критиков-инквизиторов. Теперь горючая смесь состояла из воды, поваренной соли и острого перца.

— Вы просто должны услышать слово божье, — промолвил офицер, бесцеремонно усаживаясь на диван. — Хотите каштанов?

Не хотелось начинать утро с психотропных препаратов, но слушать нудную болтовню этого недоумка у меня не было ни малейшего желания.

— Давайте, ваши каштаны.

Офицер жеманно погрозил мне пальчиком.

— Ой, какие мы закомплексованные, — он достал из кармана два каштана, один съел сам, а второй протянул мне.

— Меня зовут Хихикающий Хирург, — представился офицер.

— Сид Шумский, — я взял каштан и стал очищать его от твердой коричневой кожуры.

— Да благословит господь твой дом, — Хихикающий Хирург в миг съел свой каштан.

Я тоже съел свой, но мои ожидания немедленно ощутить фейерверк непривычных ощущений, галлюцинаций и всего такого, к сожалению не наступили.

— Они просроченные? — спросил я у офицера.

— Как можно, товар самый что ни на есть лучший, только что доставлен с Каштанового острова.

Я увидел, как изо рта мужчины полезли отвратительные черви. Он попытался скрыть этот постыдный факт, но, заметив, что это не укрылось от моего внимания, выплюнул две дюжины отвратительных существ прямо на пол и с видом человека, который абсолютно ничего не понимает, открыл библию.

— Смотрите, господин Шумский, во второй главе третьего Закона племянника Моисея говорится: «Блаженны поедающие каштаны перед началом изучения священного писания, блаженны пожарные, восходящие на крышу горящего дома праведника, ибо соседи ваши поедают плоть вашу, не страшась ни господа ни ангелов его». (библия, третий Закон племянника Моисея, гл.6 стих.18).

Он ткнул пальцем в тонкие листочки. Я напротив, сфокусировал зрение, ибо каштан начал воздействовать на лобные доли головного мозга, постепенно меняя реальность местами с образами, таящимися у порога моего сознания, навеянными теплым ветром прибоя на берегу ядерного реактора, выросшего на месте старого иезуитского кладбища.

Меня не прет!

Педро сдвинул сомбреро на затылок и посмотрел на солнце. Палящие лучи полуденного светила были готовы насквозь пронзить смертельно уставшего мексиканца. Рой мух, круживших над Педро с самого Ла-Паса, меньше всего беспокоил его. Мексиканца волновали только голодные койоты. Эти мерзкие твари как только учуяли, что его верный конь скоро издохнет, стали нахально кусать его за копыта. Педро снова надвинул сомбреро на глаза, пытаясь защититься от жары. Воздух плыл перед глазами, словно воскресное клубничное желе. Редкие кактусы приобретали самые причудливые формы в жарком мареве августа. Педро бросил взгляд на небольшую флягу, отороченную мехом лани. Воды оставалось на два, может, три глотка — не больше. Вдруг он увидел столб пыли, поднимающийся к облакам в полумиле от себя. Педро насторожился. Дилижанс и четверка лошадей, мчался по пустыне без возничего. Мексиканец был тертый калач. И не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы сделать простое умозаключение: богатый дилижанс без возничего — либо на него напали грабители, но не успели поживиться добром, либо Внеземная Тварь, не дожидаясь святой Пасхи, снова полезла из живота мадам Кортес.

Облизнув запекшиеся губы, Педро схватил коня под уздцы, и поскакал наперерез одинокому дилижансу. Он без труда остановил уже порядочно уставших лошадей. Пена, словно первый декабрьский снег, белыми хлопьями летела с беспокойных хвостов упитанных жеребцов. Странный запах, струящийся из самого дилижанса, не предвещал ничего хорошего. Педро знал этот запах — это был запах смерти.

Он служил в четвертой роте капитана Теодора Джефферсона армии конфедерации. Третьего дня их рота попала в засаду неподалеку от Крейк Дэйли. Местечко — так себе — несколько домиков, методистская церквушка, грязный салун, облупленная тюрьма и кладбище на лысом холме. Речушка, разрезавшая долину пополам, стала непреодолимым препятствием для двух воющих между собой рот — Севера и Юга. Когда рота, в которой имел честь служить Педро, вошла в Крейк Дейли, точной такой же запах смерти бродил по всей округе. Сладкий аромат разлагающихся трупов. Старая церквушка, куда заглянул Педро вместе с сержантом Рональдом Рейганом, была битком набита мертвецами. Судя по внешнему виду, тела пролежали здесь не менее двух недель. Крысы, мухи и черви — все говорило о добром пиршестве и торжестве новой жизни над смертью.

— Что за дьявол случилось здесь? — прохрипел сержант, закрывая нос грязным платком...

Старый монах— бенедиктинец встал с колен перед образом Пресвятой Девы. Перекрестившись еще раз, он покинул молельное место и направился в сторону хлева. Там все еще непонятно как выжили три свиньи. Они с грустью хрюкали в ожидании долгожданной еды. Засуха выжгла все вокруг на сотни миль. В соседнем монастыре полегло целое стадо коров и полсотни свиней. Несколько монахов не выдержали такого неожиданного поста и пустились в бега, прихватив золотые подсвечники. Правда, троих нашли мертвыми в пустые спустя неделю.

Отец Хосе верил в Бога и любил его. Несмотря на то, что бог отнял его жену (год назад она умерла от оспы) и троих дочерей (оспа, холера и анорексия). Отец Хосе верил — на том свете им сейчас хорошо, хотя Хихикающий Хирург, промышляющий тогда в тех местах охотой на кроликов и дешевыми проповедями, в двух словах объяснил несмышленому отцу Хосе, что царства небесного как такового не существует. Это все заблуждения дремучих монахов, которые проиграли в кости свои месячные абонементы на Никейский собор. Хихикающий Хирург бил библией по голове бедного старика, крича изо всех сил: "И послал я на землю сына своего единородного, дабы тот искупил грехи ваши. Но сатана трижды искусил его в отеле "Бурдж аль Халиф" и благодать покинула потомка колена Давидова. А господь навсегда закрыл врата своего царства для душ грешников, сказав им: "идите в жопу!" (Книга пророка Михаила, глава 74, стих. 13).

Когда он вошел в хлев, в нос ударил непривычных запах. Это было что-то среднее между ароматом мяты и запахом ванили. Монах огляделся. Свиньи лежали на земле и не подавали признаков жизни. Хосе перекрестился. Вдруг какой-то подозрительный шорох заставил его насторожиться. В дальнем углу хлева лежал мужчина. Он был одет во все черное. Лицо закрывала ковбойская шляпа. Из правого уголка рта медленно текла кровь.

— Кто ты, сын мой? — тихо спросил монах, без страха подходя к незнакомцу.

— Ты не мой отец, монах, — ответил мужчина.

Его голос был глухим и каким-то странным.

— Бог — отец всем нам и тебе, сын мой.

— Если ты еще раз назовешь меня своим сыном я достану твои кишки через глаза и намотаю их на твою шею, а потом подвешу тебя в этом мерзком хлеву за твои собственный яйца.

После смерти близких отец Хосе ничего не боялся, но сейчас он вдруг ощутил совсем рядом с собой присутствие неминуемой смерти.

— Тебе нужна помощь, сын...

Монах осекся, увидев как перекосилось лицо незнакомца.

— Да, старик, как далеко отсюда местечко под названием Крейк Дэйли?

— Два дня пути верхом.

— Это хорошо, старик, а теперь покинь меня и не входи сюда до утра.

Отец Хосе вышел из хлева и хотел было перекреститься, но вдруг к своему ужасу обнаружил, что его руки в один миг высохли, превратившись в обтянутые кожей кости. 

Джон Солбери устало натянул поводья и верный конь остановился. Из-под копыт взметнулись облачка серой пыли. Конь недовольно фыркнул, потряхивая гривой. Джон привстал в стременах и приложил правую руку к глазам, закрывая лицо от солнца. Впереди он увидел облако пыли. Кто-то скакал навстречу. Джон Солбери меньше всего ожидал встретить на этой богом забытой дороге кого-то. У него были свои планы. Два дня назад он вместе с Грязным Гарри ограбил почтовый дилижанс из Зоны Картера. Добыча составила — три романа Сони Уильямс и последняя пьеса Хэмпри Стоу. Грязный Гарри с пулей в голове уже сутки как лежал у колодца в паре десятков миль от места преступления. Грязный Гарри имел виды на роман Сони Уильямс, но Джон Солбери слыл отличным стрелком и опередил его. Теперь он был счастливым обладателем ценных рукописей. Джон планировал без помех добраться до Мексики и опубликовать произведения под своим именем в подпольной типографии большевиков (вот так с обычного литературного пиратства начинал свой творческий путь гениальный Джон Солбери, хотя, с кем не бывает…). Он один знал об этой старой дороге, которая вела к некогда богатой медной рудой шахте. Теперь лишь ветер и сухие кусты перекати-поле были хозяевами здесь.

И вот — незадача. Кто-то еще прознал об этом пути. И было бы крайне неприятно увидеть здесь шерифа, или охотников за головами. Джон слез с коня и отвел его за выступ скалы. А сам забрался на плоский но высокий камень и на всякий случай достал свой верный Кольт Нави.

Вскоре показался незнакомец. Он был верхом на вороном жеребце и одет во все черное. Поперек его седла лежал человек с мешком на голове. Когда конь незнакомца поравнялся с камнем, на котором притаился Джон, он остановился. Лицо незнакомца скрывала широкополая черная шляпа. Джон Солбери услышал как мужчина втянул воздух ноздрями. Даже с высоты камня до ушей донесся неприятный свист. Потом наездник скинул человека с мешком на голове на землю. Тот глухо застонал. Человек в черном снял мешок и Джон узнал отца Хосе!

Дальше случилось то, что господин Солбери ожидал меньше всего увидеть. Незнакомец снял шляпу и писатель к своему удивлению и ужасу узнал Ричарда Кроуфорда! Морской офицер изрядно изменился, его некогда роскошная, черная борода сейчас была похожа на свалявшийся кусок пакли.

— Где Джон Солбери? — Кроуфорд пнул ногой монаха. — Последний раз тебя спрашиваю, скотина! Куда он поехал?

Джон вдруг увидел звезду критика-инквизитора, блеснувшую на груди Ричарда.

«Вот это новость! — подумал молодой Солбери. — Значит, этот лже-офицер фальшивка? Но зачем он преследует меня? С какой целью идет по пятам?»

Тем временем Кроуфорд поднял беднягу за правую ногу, раскрыл свою пасть и… проглотил бедного отца Хосе! Джон подавился немым криком, чуть не выдавшим его присутствие. Монах, оказавшийся в желудке Ричарда Кроуфорда (как это случилось с пророком Ионой, который был проглочен китом по письменной просьбе Человека без лица) стал безостановочно молиться.

Ричард погладил себя по животу, смычно отрыгнул и, сев на верного коня, поскакал к ближайшей станции метро. Джон Солбери, напротив, устремился к мексиканской границе…

Отрывок из романа Джона Солбери «История Господина Ингмара Лиепы — ИГИЛ» (Издательство «Юго-Восток», Санкт-Петербург, 1997 г.).

Письмо, написанное магом и чародеем Алефом Боазом, дня 12 ноября 2012 от РХ (Рождения Химеры), в камере федеральной тюрьмы муниципального образования на правах исторической достопримечательности города Венеция, Италия.

«Что они знали о тайных сферах? Кучка профанов, объединившись вместе и обозвав себя учеными. Теперь они правят балом, беспомощно пытаются сказать людям, что Они всего за несколько веков познали вселенную, сумели раскрыть тайну светил небесных, заглянули за пределы возможности человеческого глаза. На самом деле все гораздо сложнее. Я — Алеф Боаз — маг и чародей завтра взойду на костер и огонь съест мое бренное тело, но дело мое будет жить, а страшное проклятие покарает врагов моих во веки веков!

Я родился в ночь на 12 ноября 1379 года в городе Бремене. Моя мать — была истинной ведьмой с Лысой Горы. Ее сожгли на костре через две недели после моего рождения. Меня взяла на воспитание повитуха — Грета. Я рос замкнутым и нелюдимым ребенком. Сверстники сторонились меня и называли "ведьминым выродком". Отца я не помню. Со слов Греты моя мать зачала меня во время осеннего шабаша на день всех святых от неизвестного колдуна, первого председателя ТСЖ в г. Воронеже.

В 11 лет я потерялся в лесу. Там пришлось заночевать, ровно в полночь я набрел на поляну, на которой бородатый, черный козел насиловал молодую девушку. На поляне собралось много людей в белых рубашках, а потом они принялись прыгать через костер.

Потом козел увидел меня и, встав на задние ноги, подошел ко мне. Он долго смотрел на меня, а потом плюнул в лицо. Его слюна обожгла мою правую щеку, от чего об этом остался шрам на всю жизнь. Я закричал и потерял сознание. С этого момента начался мой путь, следы которого стерты временем.

Под покровительством герцога Генриха Баварского я начал свои изыскания в тайных сферах. Он любезно платил мне сорок золотых в год и давал крышу над головой.

Осенью 1400 года мне удалось оживить безвременно ушедшую супругу моего сюзерена Гертруду, герцогиню Баварскую. Бедняжка страдала от грудного кашля. Придворный медик — Ганс Гирбер, ярый последователь Полибия, сообщил, что у герцогини нарушены движения всех четырех жидкостей в организме. Он пускал благородной женщине кровь четыре раза в день и два раза ночью. На пятый день бедняжка испустила дух. Герцог чуть не потерял рассудок от горя. Он призвал меня и пообещал заплатить любые деньги, если я смогу оживить его любимую супругу.

Почти за сто лет до моего появления в замке герцога, в 1299 году папой Бонифацием VIII была издана декаре-талия, которая запрещала расчленять и хоронить останки умерших в разных местах (кстати, многие недоумки думали, что псы христовы запрещали практику вскрытия трупов, а на самом деле они лишь протестовали против неподобающего обращения с трупами — то есть совокупления).

Этот слабоумный докторишко Ганс предложил расчленить тело герцогини, ибо во сне ему явился святой Дунстан, который объявил бедную женщину — ведьмой, успевшую зачать от самого Дьявола. И "святой" не нашел ничего лучшего, как предложить расчленение.

Герцог, уже было согласился, но я попросил его отложить это действо на три дня. Я призвал духов с планеты Гибо. Они указали, что мне следует делать. Я умилостивил их живой плотью девяти младенцев, печенью черного кабана и рогами сорокалетнего оленя из охотничьих угодий моего сюзерена. Духи дали мне слово, которое я произнес в церкви, где стоял гроб с телом герцогини. Потом духи начертали символ на распятии, который я изобразил у гроба перед алтарем. На третью ночь герцогиня восстала из гроба. Первое слово она произнесла, как древнее заклинание — АБЫРВАЛГ!

В 1410 году я влюбился в одного послушника из аббатства святого Патрика. Я встретил его по дороге в Рим, где хотел раздобыть манускрипт проклятого епископа-чернокнижника Адриана Византийского. Мой конь, любезно предоставленный герцогом, встал как вкопанный перед дорожным крестом у въезда на старый тракт. У креста стоял юноша неземной красоты. У него были бессовестные голубые глаза, в которых могли утонуть сотни озер, шелковые ресницы обрамляли глаза, светлые волосы были аккуратно подстрижены. Чистый, высокий лоб говорил о благородстве происхождения этого юноши. Прямой нос и тонкие губы возбуждали грязные мысли, почище Боккаччо! Он был одет в рясу, подпоясанную грубой веревкой. Когда я подъехал к нему ближе, то услышал:

Angelus Domini nuntiavit Mariae.

-Et concepit de Spiritu Sancto.

Ave Maria

Ecce ancilla Domini.

— Fiat mihi secundum verbum tuum.

Ave Maria ...

Et verbum caro factum est.

— Et habitavit in nobis.

Ave Maria ...

Ora pro nobis, sancta Dei Genetrix.

— Ut digni efficiamur promissionibus Christi.

Юноша читал молитву с такой верой в голосе и в душе, что у меня на глазах навернулись слезы. Я спешился и подошел к нему. Он представился. Его звали брат Доминик. Юноша поведал мне, что принял обет обойти все святые места, где ангелы являлись людям. Он говорил проникновенно и каждое его слово проникало в мое сердце. Я предложил ему место в седле позади меня. Брат Доминик с почтением согласился, указав мне на старинный медальон, подаренный ему его отцом. На нем были изображены два всадника, скачущие на одном коне. Это был символ проклятых тамплиеров. Символ взаимопомощи рыцаря другому рыцарю. Мы проскакали миль двадцать, прежде чем решили отдохнуть. Я нашел удачное место для отдыха: на берегу небольшой чистой речушки, под сенью раскидистой ивы. Я расстелил на траве нечто похожее на скатерть, которая так же служила накидкой в непогоду. Из походной сумки я выложил хлеб, ветчину, колбасу, почти полная фляга с вином тут же наполнила походные стаканы. Сначала брат Доминик отказался принять пищу, но потом несмело откусил кусочек ветчины, запив его вином.

Через четверть часа мы слились в страстном поцелуе. Мы любили друг друга до самой ночи, а потом до утра. Доминик шептал мне слова любви, и я сходил с ума от страсти и плотского вожделения.

Через пару дней мы добрались до его аббатства. Брат Доминик представил меня аббату — отцу Дюберу, который любезно пригласил погостить у них несколько дней. Я представился ему, как странствующий поэт. Это были самые счастливые дни в моей жизни.

Ночью я пробирался в келью к своему любимому, и мы предавались сладким утехам до полного изнеможения. А утром я с любовью наблюдал как Доминик с братьями идет на молитву, а потом на трапезу.

Но долго мое счастье продолжаться не могло. Демоны, которым я поклонялся, потребовали новую жертву за свои услуги. Они пообещали мне бессмертие в обмен на жизнь и душу моего любимого.

Всю следующую ночь я не мог уснуть. Передо мной стоял трудный выбор: жить с любимым, или получить вечную жизнь, дабы познать все тайные сферы мироздания.

Я пришел к Доминику ровно в полночь. Он встретил меня страстным поцелуем. Но я вырвал его сердце и съел его глаза, прежде чем тело любимого перестало биться в конвульсиях.

Демоны не обманули меня. Впереди ждал долгий путь…».

Хихикающий Хирург широко открыл рот и я увидел, как из темноты его мрачного зева на меня смотрит какой-то лысый старик. Отпрянув от проповедника, мне показалось, что мои ноги превратились в руки! Это было чрезвычайно необычное ощущение: мозг отдавал команду ногам — бежать подальше от подозрительного старика, пялящегося на меня из пасти офицера, но руки хотели делать все, что угодно: чесаться, ковырять в носу, рисовать йодную сетку на спине единорога, перебирать пшено, взвешивать гусиную печень, готовить рыбный суп, но никак не бежать из дома.

— Вы господин Шумский? — старик вытер рукавом влажные глаза.

— Да, это я, — мой голос был звонче обычного. — Хотя, сейчас мне трудно говорить об этом, я уже два часа не вижу своей тени. А какой же человек без собственной тени? Это напоминает мне историю мельника Франсуа, который купил несколько мешков пшеницы, а когда привез их на мельницу, обнаружил пропажу своей тени. С того момента он считался больным проказой.

— Занятная история, господин Шумский, — старик окончательно покинул тело Хихикающего Хирурга и устало уселся напротив меня. — Меня зовут отец Хосе.

От него так сильно воняло, что мне пришлось каждую минуту жечь спички, от чего вскоре весь дом пропах серой и дымом.

— Вы не представляете, каких усилий мне стоило оказаться в Зоне, — господин Шумский. — Операция по моей переброске началась очень давно, в 1885 году в местечке Крейк Дэйли. Моим куратором был морской офицер Ричард Кроуфорд. Этот благородный человек сумел провести меня через КПП.

Старик указал на тело Хихикающего Хирурга, которое он снял с себя, словно старый чулок. Мы хотим установить контакт с вашим подпольем. Я уверен, что вы, господин Шумский организуете мне встречу с мистером Ли.

Речь отца Хосе показалась подозрительной и слишком уж откровенной для нелегального агента.

— Прошу меня простить, святой отец, мне не очень трудно уловить смысл ваших слов, о каком мистере Ли идет речь?

Отец Хосе подошел к аквариуму, который стоял у большого окна и запустил в зеленую воду руку. Он ловко поймал скользкого сома и, достав его, моментально съел. У старика на лице проявилась выражение умиротворения, перемежающегося с неземным удовольствием.

— Как я соскучился по морепродуктам, — он вернулся на диван и вытер рот рукой.

Мои мысли окончательно смешались. Чтобы окончательно не рехнуться, я стал дергать себя за пенис, спрятав руку под шелковый коврик, на котором обычной молились монахи, чувствуя, как он медленно набухает.

— Я понимаю, вы не верите мне, но я хочу вам показать кое-что.

Отец Хосе достал из кармана смятый листок бумаги и протянул его мне. Я с недоверием раскрыл его и побледнел: на клочке был нарисован рыбак, который ножкой цапли насилует русалку.

— Вы… вы…

— Да, я участник подполья «Сонный эквилибрист», сопротивления памяти Человека без лица, — старик устало закрыл глаза. — Вы можете мне доверять, господин Шумский. Вы, кстати, тоже когда-то были его участником, но волею случая эти подонки вас лишили памяти. У вас находится ножка цапли, подаренная вам нашим духовным лидером и вождем Джоном Солбери.

Я не могу вспомнить, что в тот момент заставило меня наклонить голову. Скорее всего, таракан с лицом в виде задницы святого Августина, за которым я второй день безуспешно охотился. Но как только моя голова опустилась вниз, острый дротик с ярким оперением воткнулся в спинку дивана, на котором я сидел.

— Ложитесь на пол! — скомандовал брат Хосе, и тоже рухнул рядом со мной.

Второй и третий дротики вошли чуть ниже.

— Они отравлены, — старик тяжело дышал, показывая на спинку дивана, которая недовольно морщилась от ядовитого дротика.

Я аккуратно поднял голову и увидел старого знакомого чао-чао! Монах приложил длинную бамбуковую трубку к губам, готовый в любой момент сделать выстрел. Его огромные глаза-блюдца с нескрываемой ненавистью смотрели в мою сторону. Агенты критиков-инквизиторов рассчитали все до мелочей: мой переезд в Зону, аренду дома, встречу с Дюком Шульцем, в порядочности которого я нисколько не сомневался. Они так же знали, что я обязательно попаду к мистеру Ли. Сомневаться в моей искренности он бы не стал. А история с внезапной проверкой критика-инквизитора была тоже разыграна намеренно, чтобы агенты сопротивления убедились в моей благонадежности и отдали драгоценный артефакт.

— Мне нужна только ножка цапли! — голос чао-чао скрипнул за окном. — Отдайте мне ее и проваливайте! Сейчас сюда едет группа критиков-инквизиторов, вам некуда бежать!

Отец Хосе протянул мне тонкую пластмассовую трубочку от шариковой ручки.

— Я сейчас вернусь в Хихикающего Хирурга, — очень быстро затараторил тот. — Вы должны прикрыть меня, а потом бегите. Не забудьте спрятать ножку цапли. Мы вас сами выйдем с вами на связь.

Машинально взяв трубочку, я стал плеваться в сторону чао-чао. Тот с глухим стоном скрылся из оконного проема, что было достаточно для святого отца прыгнуть обратно в рот офицеру секты «Святого Мартина, которого цыгане обманули на Курском вокзале».

Хихикающий Хирург быстро пришел в себя.

— Что здесь происходит?

Я не стал объяснять ему ничего, лишь плюнув еще несколько раз в направлении окна, бросился в спальню, где меж простынок и пододеяльников лежала заветная ножка цапли. Схватив ее, я отодвинул вправо алюминиевую раму и выпрыгнул из окна на задний двор дома.

Окунувшись в липкую жару, как муха в ловушку, я на четвереньках пробрался к забору, который отделял меня от большого тропического леса с дурно пахнущим озером. Я вспомнил святого епископа Власия, который преследуемый императором Ликинием, поселился в холодной пещере. Он каждое утро благословлял животных, в большом количестве приходящих ко входу в пещеру. Львы не трогали ланей, а медведи мирно играли с поросятами. Я остановился на полпути и стал отчаянно молиться святому Власию, чтобы он превратил меня в собаку. Это была последняя надежда на спасение. По звуку автомобильного мотора я понял, что критики-инквизиторы уже прибыли к дому. Я слышал их крики и нецензурную брань чао-чао, который на чем свет стоит ругал меня и мое грозное оружие в виде тонкой трубочки (в Зоне Картера «плевалки» причисляются к огнестрельному оружию и подлежат обязательному лицензированию). Но это нисколько не смутило меня и не отвлекло от молитвы. Я продолжал взывать к святому Власию.

— А это кто у нас здесь такой? — голос раздался откуда-то сверху.

Я, на всякий случай стал натужно гавкать, пытаясь вилять воображаемым хвостом.

— Так и есть, еще один идиот молится святому Власию, — голос говорившего мне показался до боли знакомым.

Я открыл глаза и увидел перед собой лицо Хихикающего Хирурга…

Не знаю, сколько часов прошло прежде чем меня опустило от детской дозы каштанов, но когда сознание наконец, снова вернулось в область моего мировосприятия, я понял, что не было никакого отца Хосе, вылезающего изо рта офицера-сектанта, ни плюющегося отравленными дротиками монаха чао-чао, ни моего постыдного бегства и молитвы, обращенной к святому Власию во спасение моей грешной души и просьбой превратить в собаку. Все это был результат галлюцинаций, вызванных особым химическим составом каштанов.

— Ну как, оклемался? — Хихикающий Хирург сидел на том же самом месте, держа в руке раскрытую библию. — Не понимаю, почему люди верят в дьявола? Вот скажите, господин Шумский, как можно верить в этого мерзкого предателя?

Я поплотнее погрузился в диван, и попытался состроить многозначительное выражение на своем лице:

— Один мой друг, геолог, рассказывал занятную историю, которая приключилась с ним во время экспедиции на Алтай в 1957 году. Вертолет высадил их в районе реки Кулуртай, что течет в предгорье Белой горы.

— Я не понимаю тебя, Сид, — Хихикающий Хирург мог позволить себе фамильярничать со мной, в связи с тем, что он спас меня от неминуемой виртуальной смерти в собственных галлюцинациях. — Причем здесь твой друг-геолог? Знаешь, как-то раз я сам повстречался с нечистым. Меня поразило то, что он любит блинчики с клубничным джемом и «Пепси-колой», как мой начальник. Я описал это в причте, которую согласно решению последнего священного собора включили в дополнительную главу пророчества апостола Кирилла Прозрачного.

Пока Хихикающий Хирург говорил я внимательно наблюдал за крохотной черной точкой в его правом глазу, которая все время перемещалась вверх-вниз, вправо-влево, в зависимости от интенсивности движения глаза офицера. Она почему-то раздражала меня своей подвижностью и относительной свободой.

— Притча рассказывает об одном епископе, который однажды во время семинара, посвященному поискам третьего священного гвоздя (его украли цыгане перед распятием Иисуса) проходившим в Лас-Вегасе, после хорошей игры на рулетке спустился в ресторан при казино и повстречался там с сатаной! В те далекие дни я подрабатывал помощником крупье в Башне Око Трампа. Мои обязанности не были слишком обременительны, но ответственность, возложенная менеджером, обязывала держать ухо в остро! Епископа звали полковник Северцев Николай Николаевич, критики-инквизиторы завербовали его еще в период учебы в духовной семинарии в Варшаве в 1938 году. Тогда он носил просто польское имя — Кароль Лойола. Кстати, вербовщиком его был апостол Кирилл-Прозрачный, который впоследствии перешел на сторону приверженцев восточной части магазина по торговле магическими услугами Главного Иерусалимского храма. Епископ пришел в ресторан в приподнятом настроении: в карманах его рясы приятно щелкали друг об друга пластиковые жетоны, большую часть из которых, он получил за беспошлинную торговлю мокрыми сигаретами, хлебом и свечками прихода святого Бонифация. Его построили три года назад в пригороде Таганрога на деньги больных педикулезом детей. Прихожане, в основном это были пациенты местного психо-неврологического диспансера, и заключенные, находящиеся на поселении за незначительные правонарушения (в основном, ветераны и участники знаменитого кровавого Воскресения, когда русский царь отдал приказ стрелять в младенцев, стариков и женщин). К слову сказать, участники шествия не получили высочайшего разрешения на его проведение в префектуре Крестовского острова, что собственно и стало юридическим основанием для применения оружия (Г.Резниг «История с прищуренным глазом», Санкт-Петербург, 1912г., стр. 786). А все жандармы, стрелявшие в безоружных людей, получили от правительства Петербурга изолированные квартиры, с ванной и паровым отоплением.

Отрывок из романа Джона Солбери «Николай второй — вы не любите кошек?» (Издательство «Чикагского межведомственного спичечного треста», Чикаго-1989 год. Изъято из библиотек России, материал признан экстремистским, протокол расширенного совещания комиссии по эстетике и равноправию среди гомосексуалистов и ветеранов битвы при Цхивнвали летом 2008 года, № 202, от 14.02.2018 г., стр. 987 — остался лишь этот фрагмент).

"Женщина была одета безукоризненно: серый брючный костюм, белая блузка, дорогие туфли, минимум украшений, великолепная прическа и божественные духи. Она села в кресло и задумчиво стала мять сигарету. Я видел, что ей трудно начать разговор. Легкая тень сомнения не покидала посетительницу. Еще мгновение и она уйдет. Я намеренно молчал, ожидая первого шага с ее стороны.

— Меня зовут, Анна, — проговорила она тихим, но уверенным голосом.— Я решила прийти к вам и поделиться сокровенной тайной, с которой живу уже много лет.

— Внимательно вас слушаю, — ответил я, поднося зажигалку.

Женщина сделала глубокую затяжку и слегка приглушенным голосом, продолжила:

— Иисус остановился на берегу неглубокой речушки. Засохшая старая олива даже не шелохнулась в присутствии Посланника. Он увидел молодого мужчину в овечьей шкуре с длинным посохом в руке. Тот сидел на берегу, опустив ноги в воду. Его рыжая борода светилась в лучах заходящего солнца. Иисус подошел ближе и присел рядом с незнакомцем.

— Кто ты, добрый человек? — спросил Иисус, смиренно сложив руки на коленях.

— Меня зовут Иоанн Креститель, — ответил мужчина, не глядя на вопрошающего. — Что ищешь ты, путник?

— Я искал тебя, Иоанн, дабы крестил ты меня в водах реки этой.

Иоанн лениво повернул голову и улыбнулся.

— А откуда мне знать, что ты именно тот, за которым охотится царь мой?

— А кто твой царь, Иоанн? — спросил Иисус, рассматривая ярлык с надписью "made in China" на своем плаще.

— Мой царь — Хозяин Чертога света. Он великий воин, который ведет тысячелетнюю войну с Твоим Яхве, его псами — Моисеем, Иовом, Тобой— Иисус, твоей Матерью — Марией, Иосифом и Иоанном.

Иисус смутился. Что-то пошло не по плану. Он хорошо знал, что здесь, на этом месте он встретит бывшего язычника, который произведет обряд таинства, окунув его в воды Иордана.

— Может, ты спутал меня с кем-то, Иоанн? — спросил странник у рыжебородого.

Тот усмехнулся и достал из старой холщовой сумки колоду карт Таро. Помешав ее, он наугад достал одну.

— Вот видишь, — "Повешенный". Да еще перевернутый. Ты не тот, которого я жду.

— А кого же ждал ты?

— Твои карты известны— ты обречен. Мне не интересен пророк, который обречен. Я таких видел сотни на Привозе в базарный день. Повешенный!

Иисус смутился еще больше. По плану он уже должен был погружен в воды три раза, время неумолимо утекало.

— Будешь яблоко?— спросил Иоанн неожиданно.

— Не откажусь, — ответил путник.

Иоанн достал зеленое яблоко и, потерев его о шкуру, отдал Иисусу. Тот откусил кусок и осмотрел фрукт.

— Смотри — это же IPod, — в шутку бросил Иисус. — Все-таки твой царь искусил меня.

— Да, брось, старик, просто поешь.

Иисус доел яблоко, выплюнув косточки на землю. План рушился с каждым мгновением.

— Что же мне делать? — спросил он, глядя на Иоанна.

— Следуй за красным броненосцем, — небрежно бросил Иоанн, доставая удочку.

Иисус увидел возле засохшей оливы красного броненосца. Зверек сидел на торчащем из земли корне, одетый в зеленый сюртук и жокейскую кепку. Настоящую жокейскую кепку, с маленьким пером колибри с правой стороны. Иисус подошел ближе. Броненосец поднял мордочку вверх и задвигал маленьким черным носиком, будто принюхиваясь к чему-то.

— Наконец ты пришел, мать твою, — сказал броненосец, увидев Иисуса. — Где носило твою белую задницу?

— Я прошу прощения Рокко, — ответил Иисус. — Ведь тебя зовут Рокко?

— Ты прав, Грязный Гарри, меня зовут Рокко. И мои сапоги уже две недели как чистые. Я устал тебя ждать, хотя, злые языки поговаривали, что тебя пришил Джон Солбери недалеко от Крейк Дейли.

Крупный план на лицо Иисуса. Прищуренные глаза. Музыка Луиса Энрике Бакалофа. Иисус достает тонкую сигару и прикуривает.

— Ступай за мной, Грязный Гарри, и отдай мне свой верный кольт.

Иисус расстегнул полы своего плаща и достал из кожаной кобуры шестизарядный кольт. Броненосец привычным движением взял оружие и придирчиво осмотрел его. Потом понюхал ствол и лизнул дуло.

— Недавно стрелял, Гарри?

— Да, пришлось усмирить одного охотника за головами, Рокко.

— И как звали этого беднягу, Гарри?

Снова крупный план. Слышится композиция "Le Grand Duel" за кадром.

— Его звали Тибриус Ацит.

Броненосец чиркнул спичкой о каблук и закурил сигару.

— Знатный охотник. Но что-то мы засиделись, Гарри. Иди за мной.

Броненосец сплюнул под сапоги и нырнул в узкую нору под оливой.

Метафизическое зло окутало пророка, но тот не нашел вокруг себя никого, кроме мерзких лиц подхалимов и предателей.

Нора звала и манила к себе.

Крупный план на лицо Грязного Гарри. Голубоватый дымок заставил глаза вновь сузиться.

Иоанн наконец приподнялся, но корни, растущие из его тощего зада, с трудом отпустили его на волю.

Женщина закончила свой рассказ и взглянула на меня.

— Очень занимательно, фрау Кох. Советую вам обратиться в отдел конгрегации, это прямо по коридору и направо.».

Епископ сел за столик и открыл меню.

— Вы хорошо сегодня играли, любезный, — мужской сильный голос заставил священника вздрогнуть и отложить толстую папку в бархатном переплете.

— Что вы сказали, прошу меня простить, из-за джаза я не расслышал вас?

Незнакомец, сидевший напротив епископа, рассмеялся. Он был высок, бледен, косил на левый глаз, имел большие уши, заостренный нос, морщинистый лоб, выдающиеся скулы, жилистую шею, густые ресницы, черные брови, зеленые глаза, покатые плечи, чувствительные пальцы, желтые ногти.

— Вам исключительно везет, мсье Северцев!

— Пожалуйста, не кричите, — взмолился епископ. — Откуда вам известна моя фамилия?

Вопрос вызвал приступ бешеного смеха незнакомца.

— Помилуйте, да кто же не знает епископа Северцева? — мужчина протянул свою длиннющую руку и пожал ее священнику. — Эштон Батчер, литературный агент, издательский дом "Авдиевы потуги".

Епископ поморщился: он был наслышан об этом литературном агенте-акуле, которого знали почти все писатели Восточного и Западного побережья Волги. У Эштона был поистине собачий нюх на талантливого, подающего надежды писателя. Он выискивал их по подвалам панельных пятиэтажек, выманивал с автомоек, придорожных кафе, подкарауливал на площадках для выгула собак, выкрадывал прямо со свадеб и публичных домов. И каждый, кто становился объектом внимания господина Батчера, получал Пулитцеровскую премию. В какой-то момент, комитет для награждения, даже решил приостановить деятельность деятельность фонда, но нашлись меценаты из Тамбовской Официальной Писательской Группы (ОПГ) имени Человека без лица, которые стали финансировать ежегодную премию, правда, Злые Языки (особый вид мутантов-писателей, выведенных на фермах под Петербургом) поговаривали, что Тамбовская писательская группа отмывает незаконные деньги, полученные от продаж синопсисов, присланных из Афганистана и Юго-Восточной Азии.

— Вы самый популярный проповедник современности, господин Северцев, — Эштон пригладил тонкие усики над верхней губой и смачно высморкался в черный, шелковый платок. — У меня к вам есть предложение, от которого вы не сможете отказаться.

Епископ вдруг почувствовал как я легонько щелкнул его по коленке. Он осторожно заглянул под стол, где увидел меня. Я знаками пытался убедить его вести себя естественно, не показывая и виду, что я сижу под столом.

— Вас что-то беспокоит, господин Северцев? — Эштон хотел было поднять край скатерти, но епископ остановил его.

— Нет, все в порядке, господин Батчер, у меня зачесалась задница, вот и все.

Я сидел под столом, ни жив ни мертв. Служба безопасности казино не была заинтересована в открытой вербовке писателей на своей территории. Как любил говаривать основатель первого казино в Лас-Вегасе — пророк Даниил Раскосый: «Пришедшие играть, да получат фишки, а пришедшие писать да устремятся в Зону Картера— и никто не смеет мешать первым, и беспокоить вторых!». (Пророчество Даниила Раскосого, книга 6, стих. 8).

— И о каком предложении идет речь, господи Батчер? — епископ жестом показал мне, что все под контролем.

— Боюсь, моя просьба будет выглядеть для вас несколько необычно, я бы даже сказал вызывающе, но и дело стоит свеч.

Эштон выдержал паузу, потом понизил голос и прошептал:

— Я хочу, чтобы вы, епископ, внесли кое-какие правки в библию.

Колени Северцева дрогнули, а потом снова замерли в холодном безмолвии.

— Куда?

— В библию, да, вы не ослышались, господин епископ, — Батчер достал тонкую сигарету и закурил — дым пах смолой, серой и палеными куриными перьями.

— Это невозможно, мистер Батчер, я епископ и не могу вносить изменения в священное писание, это пахнет богохульством.

Эштон замахал на меня руками и заржал:

— Господин Северцев, о каком богохульстве вы говорите? Я просто продиктую вам несколько глав, а вы изложите это все на латыни. Идет?

Епископ робко опустил глаза и взглянул на меня, я жестом показывал ему, чтобы он стоял на своем.

— Нет, господин Батчер, вы просите от меня невозможного! Меня отлучат от церкви!

— Перестаньте отводить от меня ваши глаза, епископ! — вдруг резко прикрикнул агент. — Я знаю, что говорю, потому что был свидетелем тех далеких событий.

«Он рехнулся, — подумал я. — Это же, сколько ему лет?»

У меня не было выхода, я решил воспользоваться секретным десятым протоколом «Рачителя веры среди работников казино, сферы обслуживания и водных спасателей детских оздоровительных лагерей Черноморской и Причерноморской зон». Я достал небольшой шприц и крохотную светло-зеленую лягушку с желтыми пятнами на спине. Воткнув иглу в тело земноводного, я вытянул часть спинного мозга в шприц. Получилось что-то около трех кубиков. Быстро, пока спиной мозг не превратился в великолепное сладкое желе, я сделал укол епископу точно под его колено.

— Прежде чем вы скажете окончательно ваше решение, я хочу вам сказать, что я — сатана. Поэтому у меня есть все юридические основания вносить правки в библию. Это как в «Википедии» — каждый может вносить правки, а если, простите, я член редакционного совета? Что было бы не будь меня в реальности? Почему люди могут вносить туда свои заметки, а я — нет? Где я вас спрашиваю, справедливость?

Но епископ уже не слышал его. В результате инъекции его мозг отключился, и Северцев превратился в подобие тряпичной куклы, каких показывают в балаганах на ярмарках. Я привычным движением натянул на правую руку специальную перчатку, в пальцы которой инженеры из Риги вживили сверхчувствительные электроды, позволяющие управлять телом «куклы», в точности как это делают цирковые кукловоды. Левой рукой я быстро поднял рясу епископа и сунул правую руку в его задницу. Теперь я мог управлять им, и даже говорить его голосом.

— Вы все время молчите, епископ, — сатана затушил сигарету.

Я глядел на него глазами Северцева.

— Мои аргументы вас не устраивают? Обещаю, в случае реализации плана, все концессионеры получат равные доли прибыли. Сижу вам по секрету, суммарные продажи по всему миру священного писания составляют 34000000897879990,666 долларов! Если это поделить на каждого жителя земли, включая мусульман, буддистов, иудеев, язычников и просто офицеров патрульных служб — получается около 1340000 тысяч долларов! Представляете, сколько денег оседает в карманах владельцев издательств и наследников правообладателей. А ведь в настоящее время я остался единственным на земле, у кого есть все права на издание библии. Вот попробуйте мне возразить, господин Северцев!

Сатана прищурил глаз и уставился на епископа.

— Это, господин Батчер логический казус, — ответил я, согласно протокола.

— В каком смысле?

— Смотрите, библия — это слово бога, закрепленное на бумаге, верно?

— Предположим, — сатана скрестил руки на груди.

— Кто является главным противником бога?

— Это я, разумеется, только я не могу взять в толк, куда вы клоните?

— Подождите, минуту, — оборвал нечистого я. — Если главная задача священного писания говорить людям о любви к богу, ближнему, исполнять все заповеди, то почему мы можем допустить, что сатана станет ее редактировать от своего имени?

Эштон всплеснул руками.

— Я все понял, вылезайте из-под стола, господин Хихикающий Хирург! — крикнул сатана.

— Не вылезу, мне там удобнее, — я до последнего момента старался ничем не выдавать себя.

— Ну и сидите там, как дурак! А отвечу на ваш вопрос, господин Хирург, ваша логика нарушает принцип здравого смысла, например, кто-то взял и написал роман, в котором описывает вас с негативной стороны. Вы прочли роман и пришли к автору. А служанка, к примеру, — старая миссис Хатчисон, сообщает вам, что автор умер, или уехал в неизвестном направлении. Вы пытаетесь убедить ее, что все написаное в романе, не соответствует действительности, все вымысел от первой до последней строчки. А она разводит руками и отсылает вас к редактору. Вы бежите, сломя голову, в издательство, врываетесь в кабинет редактора, ругаете его на чем свет стоит. А он сообщает вам, что автор давно умер, и редакция использует его имя, как торговую марку. За него пишут литературные негры из Зоны Картера, которым, в принципе, за каштаны все равно о чем писать. Внезапно, он пытается изнасиловать вас собственным языком. А еще вы узнаете, что книга разошлась миллиардными тиражами, кто-то сорвал куш…

— Простите, я не могу понять одного, для чего вы мне все это рассказываете?

Хихикающий Хирург отложил библию и внимательно осмотрел мои зрачки:

— Сид, тебя еще не отпустило, чего же ты молчал до сих пор? Эка тебя торкнуло, братец, тебе следовало бы для начала в уменьшить дозу каштанов.

— Мне вначале показалось, что реальность вернулась ко мне, — отвлеченно буркнул я.

— Ясно, давай к делу, — Хихикающий Хирург открыл библию и я увидел меж страниц сделанное углубление, в котором лежал небольшой черный пистолет, с совершенно грустными, недетскими глазами и постоянно шмыгающим от простуды дулом. — Это твое оружие, Сид, твоя задача закрепиться в конторе мистера Ли. Втереться, так сказать, в его доверие, а когда появится возможность, ты должен разузнать, где он хранит копию рукописи романа Джона Солбери. Твое прошлое поможет тебе сохранять подлинную легенду писателя, да и ножка цапли подтверждает твои исключительные полномочия.

— А зачем вам эта рукопись? — голова начинала страшно болеть, каждое произнесенное слово давалось мне с большим трудом.

— Понимаешь, старина, мистер Ли — сектант, он хочет использовать рукопись в своих грязных целях. Наш источник, внедренный ранее в его подпольную контору, сообщает, что старик каждую ночь от руки переписывает священное писание, используя для этого роман Солбери! Он делает это тайком от всех, вдыхая пары пунша, сваренного по старинному рецепту господина Алистера Бишопа.

Хихикающий Хирург растянулся на диване, приняв самую вольготную позу.

— Теперь ты понимаешь, Сид, насколько важно нам изъять роман до того, как произойдет социальный взрыв, а может быть, и революция!

— Я совсем запутался, — мой голос окончательно ослабел, приняв форму худого, грустного человека в белых клетчатых штанах и старом пенсне, бредущего вдоль сочинской набережной в непогожий ноябрьский вечер. — Мне надо побыть одному, мистер Ли попросил меня сегодня выйти на работу в ночную смену.

— Вот и отлично, старина! Скажу по секрету, контора, в случае успешного завершения операции, щедро наградит тебя шикарной виллой в Море Спокойствия. А ты знаешь, сколько стоит там земля?

Выпроводив Хихикающего Хирурга, я устало опустился на диван и уснул тревожным, полным дурных предчувствий сном…

Пока я спал в дом вбежала дюжина белок в легких вязанных шапочках. Они торопливо стали устанавливать жучки по всему дому. Жучки постоянно вылезали и хотели сбежать. Когда я проснулся, на город спустилась тьма…

Мистер Ли сидел в своем кабинете и разговаривал с одним священником в розовом, обтягивающем его грузное, рыхлое, белоснежное тело, костюме из блестящего латекса. Когда я вошел к нему, старик, жестом позвал меня к себе.

— Помилосердствуйте, мистер Ли! — причитал священник. — Как это можно просить за мумию молодого Иисуса, такие деньги?! Нам-то всего нужно, повозить его по левому и правому берегу Дона, собрать пожертвования на восстановление замка Монсегюр!

— Вот видите! — китаец хлопнул пальцами по крышке стола. — Вы собираетесь бабки зарабатывать, а я должен вам бесплатно профит обеспечивать? Да и накой черт вам понадобилось восстанавливать замок Монсегюр, батюшка? Его уже поди лет пятьсот как разрушили!

Батюшка сделал загадочно лицо и зашептал:

— Патриарх спит и видит как найти золото альбигойцев, мистер Ли, да и неплохо иметь дачку во Франции, конечно, не Лазурные берег, но все же!

— Как вы святые отцы все-таки падки-то на халявное золотишко, куда вам столько?

Бородатый священник запылал от ярости и негодования:

— Вы что, мистер Ли, забыли про приказ Человека без Лица об обязательном призыве всех граждан Зоны от восемнадцати лет на службу в монастыри и аббатства? А им надо платить жалованье, раз, офицерам жилье строить, два, детям — детские сады, в Дамасской области заново город Воронеж восстанавливать — три.

— Хорошо, двадцать золотых в сутки, плюс пять процентов от продажи билетов и тотализатора, питание Иисуса ложится на ваши плечи, и вот еще, с вами поедет мой работник, господин Шумский, — мистер Ли огорошил меня по самые помидоры. — Его вы тоже обеспечиваете всем необходимым, и гарантируете возврат в Зону ровно через две недели. Если вас не устраивает, прошу меня простить, но наша сделка недействительна!

Путешествие по правому и левому берегу какого-то Дона никак не входило в мои планы, к тому же, работать над новым романом я так и не начал.

— Сид, это отец Олег из прихода святых Флибустьеров Архангельской области Московии, — мистер Ли представил меня бородатому священнику. — Вы будуте сопровождать саркофаг, со святыми мощами вместе с батюшкой. Ваша задача обеспечить полную сохранность артефакта, но самое главное, контролировать продажу билетов, — китаец хитро взглянул на отца Олега. — А то знаю их брата! Продадут на сто рублей, а налоги не платят вообще!

С этого момента, господа, мистер Ли выдал мне паспорт на имя отца Петро Колабрезо, францисканского монаха из Генуи. Я оставил записку для Хихикающего Хирурга со следующим текстом:

«Дорогая Алисия (Хихикающий Хирург так попросил называть его в рапортах и переписке для конспирации),

Спешу сообщить тебе, что завтра я убываю с посольством в Московию. Чувство тоски по тебе гложет мою исстрадавшуюся душу. Только месяц назад я прибыл из Новой Зеландии, как обет безбрачия снова зовет меня в путь. По сложившейся традиции, я завещаю тебе свой родовой замок в Сен-Клермо Ля Рошель в оперативное управление. Урожай винограда за 1965 год собери в 2017, так посоветовали в винодельческой курии Ватикана. Мои книги по медицине и алхимии передай в библиотеку Крупской на Цветном бульваре, коллекцию пакетов и подносов из «Бургер Кинг» отдай отроку Мишелю Рошфору, который все эти месяцы сторожил лавандовое поле близ Лиможа. Засим хочу откланяться,

Всегда твой Петро Колабрезо».

Записки из дневника Сида Шумского о его путешествие по Московии.

«Мы прибыли в город Белая Вода, что на языке Московитян звучит как АК СУ. На въезде нас встретило торжественная и праздничная процессия: городской голова, полицмейстер, настоятель храма Преображения после Липосакции — отец Онуфрий, почтмейстер, начальник пожарной охраны, председатель попечительского совета малых народов Юга, атаман работников автомоек и мастерских технического осмотра транспортных средств, председатель городской Думы, судья, прокурор, директор хлебного завода, мать-героиня. На дощатой трибуне, специально возведенной по этому случаю из досок и неиспользованных крышек гробов, стоял городской голова и читал приветственное слово. Все дороги были перекрыты полицией. Тысячи горожан столпились на центральной улице, вожделея прикоснуться к святыне — саркофагу младенца Иисуса.

Я все это время сидел в машине, поддерживая стеклянный саркофаг с телом Пиноккио. Засранец то и дело открывал глаза и нахально корчил мне рожи. Отец Олег, чувствуя свою исключительную роль в этом представлении, успел переодеться в рясу от «Бриони», расшитую вручную золотом нежными пальчиками трех десятков слепых девиц из приюта святого Карла Лагерфельда, в правой руке он сжимал золотой посох, усыпанный 3988 маленькими бриллиантами и 2139 большими, 4999 индийскими сапфирами, 7887 бирманскими рубинами, 8897 жемчужинами, 9089 аметистами. Отец Олег с достоинством поднял рясу и подставлял свое грязное, волосатое колено для поцелуев прихожан. Тысячи старушек вожделели приложиться к коленке этого человека. Первое посещение русского города оказало на меня неизгладимое впечатление. Я спокойно смотрел на планшете рок-оперу «Иисус Христос — суперзвезда», пользуясь высокоскоростным спутниковым интернетом, в то время, как безумная толпа варваров, обманутая толстыми, чванливыми толстяками в странных нарядах, которые никогда не носили во времена правления императора Тиберия, не говоря уже о Калигуле!

Здесь должно сделать отступление, отец Олег, выйдя к пастве, вступил диспут с одной прихожанкой по имени Жанна. Она утверждала, что учение, которое исповедует священник — является ложным, так как в религии, которую исповедует эта женщина в три с половиной раза больше мучеников, что является неоспоримым фактом истинности ее веры. На что отец Олег возразил, что согласно решениям Лаодикейского, Карфагенского и Эльвирского соборов добровольное мученичество стали считать грехом. А значит — их количество мучеников уступает христианским в пересчете на современный курс один к трем! Он добавил, что распознать истинного и мнимого мученика, можно по принципу — чье дело правое. Но кто решает, чье дело правое?

На что женщина возразила: разве не всякий человек, идущий на плаху за веру, убежден, что его дело — наисправедливое? Разве игиловцы, погибающие во время террористических атак в Париже, или Новом Орлеане, не воображают себя мучениками за единственно истинную    религию? А разве староверы, преследуемые русскими царями, не смотрели на себя как на истинных мучеников? Кто сможет провести осознанную границу между истинным и лже-мучеником?

Отец Олег не нашел, что ответить ей, а только аккуратно ударил ее носком своего сапога в немытое лицо, от чего бедняжка потеряла равновесие и упала прямо в терновый кустарник, росший на месте облупившегося от времени памятника революционным-матросам, штурмовавших Зимнюю Дачу Человека без лица.

Потом началось шествие через весь город. Городской голова в сопровождении своей многочисленной свиты нес на руках стеклянный саркофаг с Пиноккио с видом великомученика Антония. Многотысячная толпа следовала вслед, вереща, причитая и молясь. Я с нескрываемым интересом наблюдал за людьми. Мне хотелось понять природу их темноты и откровенного невежества. Лишний раз я убедился в этом, когда саркофаг внесли в кирпичное здание и поставили на невысокий постамент, обложив со всех сторон живыми цветами, венками, елочными игрушками и портретами алого короля. Притронуться к рукотворной «святыни» пришли, кажется, все жители этого небольшого городка. У входа выстроилась многотысячная очередь, которой не было видно конца и края. Кассовый аппарат стоял у дверей, каждый заходивший внутрь должен был положить серебряную монету в чрево заморской машины. На небольшом экране было видно, сколько людей уже прошло внутрь. Сначала я относился к возложенной на меня мистером Ли миссии со всей ответственностью и серьезностью. Потом, мне стало глубоко наплевать на статистику.

После обеда появился отец Олег. Он был изрядно пьян и смотрел на меня сквозь пелену сизых, влажных глазок. Взяв меня за рукав, он сказал, что городской голова ждет нас на банкете по случаю приезда в город саркофага. Мы сели в машину, тем более, ужасно хотелось есть.

Через несколько минут нас встретили у ресторана ловкие шимпанзе в хороших костюмах — этот были помощники городского головы. Все улыбались и постоянно гнули спину. Вообще, в Московии, как еще об этом писал путешественник и монах ордена Последних Дней Джузеппе Ио: «Все население этой холодной страны почитает свое начальство пуще своих близких, они подобострастно целуют им руки, гнут спины, постоянно жалуются, пишут доносы на соседей, пьянствуют, развратничают, словно каждый их день — последний день перед Страшным судом. Любой московитянин, ежели получает хоть немного власти от имени Человека без лица, немедленно перевоплощается в крота! Да, вы не ослышались — в самого настоящего слепого и глухого крота, в зеленом суконном мундире, хороших штанах, треуголке с пером и обязательно с каким-нибудь орденом, или медалькой на груди. Он перестает слышать людей, а только вынюхивает своим тонким, остреньким носиком — где бы ему поживиться, да с кого содрать взятку. А население очень любит давать взятки начальству. У них даже есть конкурс на центральном телевидении — «Лучшая взятка года». Победитель получает всего три года условного заключения в квартире одной благообразной дамы из великосветского общества, любящей рисовать маслом на хлебе».

Нас провели в большую залу, где за длинным столом, накрытым скатертью сшитой лучшими вологодскими прядильщицами из кожи язычников, живших в этих местах, сидело не меньше трехсот человек. Городской голова и настоятель храма Преображения после Липосакции отец Онуфрий встретили нас торжественным тостом:

«Уважаемые заморские гости, — голова говорил на варварском наречии, хотя я находил много общего в этом языке с латынью. — Я рад видеть вас в нашем городе Белая вода со столь святым посольством. Несмотря на то, что именно в эти тяжелые дни наша вера проходит через горнило испытаний, ваш святой саркофаг с мощами молодого Иисуса явил собой символ возрождения нашей государственности, роста акций крупных государственных монополий на внешнем рынке и увеличения поддержки молодых писателей с правого берега!».

Дальше началась грандиозная пьянка. Я бывал во многих землях и, смею вас заверить, что повидал великое множество пьянчуг и пьяниц. Например, в Португалии мне посчастливилось встретиться с одним забулдыгой из Прованса. Так он мог в один присест выпить три пинты неразбавленного вина! Но то, что творилось на банкете, не могло вместиться в рамки моего воображения! Московитяне пили много и все без разбору: вино мешалось с пивом, портвейн с хересом, водка с коньяком и шампанским. Голова вливал себя все подряд, как истый Бахус, потом бежал блевать в гардеробную и опять пил. Прокурор уснул под столом через час после начала пира. Начальник полиции спел три песни и, упав с микрофоном со сцены, захрапел прямо у прошлогодней елки. Женщины изрядно потрепались за столом, а после танцев стали похожи друг на друга, как две капли воды. Я с ужасом представлял, что половина из гостей не доживет до завтрашнего утра. Но я жестоко ошибся. Утром мы в сопровождении все той же компании поехали на экскурсию. Голова, прокурор, начальник полиции, отец Олег и отец Онуфрий — все без исключения отлично держались на ногах! Лишь лицо головы было немного бледнее обычного! Ни у кого не проявлялось следов вчерашней грандиозной попойки!

Мы сели в большой комфортабельный автобус и поехали по городским ухабистым улицам. Город, казалось, вымер. Всех жителей согнали на поклонение «мощам» Пиноккио Санчеса. Даже бродячих собак и кошек ветеринарная инспекции изловила и тоже отправила к саркофагу, выпросив на эти цели из городского бюджета 2309878977866 золотых, притом большая часть этой суммы осела в кармане головы и главного казначея города — мадам с Прической из прошлого. Сам город Белая Вода имел довольно плачевный вид: дома изрядно поизносились, деньги на капитальный ремонт выделяли восемнадцать раз, но они странным образом оказывались съеденными по дороге полковыми крысами, о чем голова неоднократно докладывал в Москву, сетуя на плохую упаковку, которая, по его словам, специально пропитывалась барсучьим жиром, чтобы привлечь максимальное число этих отвратительных тварей. Дороги были покрыты рвами и ямами таких размеров, что водитель автобуса, опытный малый, изо всех сил крутил баранку, зная каждый ухаб наизусть. На лобовом стекле его транспортного средства висел церковный календарь с картой всех городских ям. Ловкие шимпанзе по мановению волшебной палочки быстро накрыли стол прямо в проходе и пьянка разгорелась вновь, обжигая желудки гостей и хозяев чистым медицинским спиртом! Я выпил лишь бокал сухого вина, чем вызвал крики недовольства со стороны отца Олега и городского головы. Нас мотало еще два часа, прежде чем мы вышли прямо в степи. Здесь нас поджидали казаки реестрового общества союза автомоек и работников СТО во главе с атаманом. Две дорожные девицы в потрепанных кокошниках из автомобильных покрышек, встречали делегацию хлебом с ртутью. Расторопный шимпанзе тут же разлил по стаканам какую-то вонючую, мутную жидкость по стаканам и откуда ни возьмись, из высокой травы показался народный хор глухонемых карликов в национальных одеждах. Они затянули грустную песню, отчаянно жестикулируя руками.

— А что, гости дорогие! — орал голова, трижды целуя атамана в засос. — Не пойти ли нам к святому нашему камню?!

Все закричали «Люба» (мне так послышалось в начале) и мы побрели по пояс в траве в сторону обрыва, с которого открывался прекрасный вид на Дон. У обрыва действительно лежал большой валун. Возле него стояло несколько молодых казаков с шашками в руках и суровыми лицами.

— Это, господа, наша реликвия! — голова встал на колени и несколько раз ударился лбом о камень. — Здесь пятьсот лет назад войсковой атаман Григорий Портнов, поднявший впоследствии восстание против Человека без лица, помочился с этого обрыва прямо в реку! Когда он это делал, Григорий решил, что он и есть исчезнувший за сто лет до этого наследник Человека без лица, сгинувший во время восстания байкеров из клуба «Ланцет и пинцет». И тогда атаман поднял народ и пошел с войском на Москву.

— За это надо выпить! — гаркнул атаман и добавил. — Теперь, по старой казачьей традиции, мы все должны помочиться с обрыва!

Толпа одобрительно загалдела, и все, как один пошли к оврагу. Мне тоже пришлось мочиться. От вони, которая исходила снизу обрыва, я пришел к выводу, что эта старинная традиция регулярно находит продолжение среди активной молодежи города и его гостей.

С трудом сдержав рвотный рефлекс, я побрел к автобусу, обуреваемый единственным желанием — немного поспать...

К сожалению, моим вожделенным мечтам не суждено было сбыться. Следующей остановкой была городская больница, о которой всю дорогу жужжал голова. Он с нескрываемой гордостью сообщил, что во время капитального ремонта украли всего 86 процентов средств, выделенных на эти цели, зато на остальные 14 все сделали лучшим образом и из самых высококачественных материалов.

Однако, когда автобус остановился у покосившегося кирпичного забора, я понял, что и четырнадцать процентов были украдены подрядчиками. Единственным новеньким и блестящим сооружением на территории больницы была часовня, куда, как я понял потом, направляли всех больных, на лечение которых не было лекарств. Здание главного корпуса напоминало огромный сарай, накрытый камышом! Ржавые водосточные трубы несколько месяцев назад отвалились от стен и теперь лежали в канаве, утопая в канализационных стоках (канализацию провели еще в 1910 году и после ни разу не ремонтировали). Главный врач имел такую хитрую рожу, что я не сомневался теперь, куда делись остальные 14 процентов.

— Добро пожаловать, господа, в нашу больницу! — голова приказал шимпанзе завязать всем глаза.

Я спросил у отца Олега, с какой целью они это делают, на что получил логичный ответ: «Дабы не лицезреть условий, в которых содержатся больные и выздоравливающие». Что противоречит закону о персональных данных.

Вот так нас и водили по коридорам и этажам в кромешной темноте.

— Это наш новый томограф, — экскурсию вел сам главный врач. — Мы его получили по государственной программе.

Я услышал гудение аппарата, хотя этот гул изображал специально вызванный по этому случаю из областного центра имитатор звуков.

— А это отремонтированная операционная, — продолжал хитрец.

По сквозняку, ударившему мне в лицо, я понял, что никакой речи об операционной, тем более новой вообще не идет. Повязка страшно воняла камфорным маслом и мазью Вишневского. Я даже не хотел думать, где она побывала до этого. Главный врач повел нас в столовую, где пахло навозом и прошлогодним снегом, затем мы обошли гинекологическое отделение, неврологию, хирургию. Единственным местом во всей больнице, где пахло правдой и где нам позволили снять повязки — был морг. Я увидел ровные ряды катафалков, на которых лежали трупы. Меня возмутил и поразил один вопиющий факт: все тела лежали по парам, по принципу «валета».

— А почему они так лежат? — спросил я, зажимая нос пальцами.

— Это распоряжение министерства здравоохранения, — монотонно пояснил главный врач, давая на себе красного клопа. — В связи с нехваткой средств, выделяемых на морги в этом квартале (по данным губернского управления статистики имени барона Мюнхгаузена, только в прошлом году на морг города Белая Вода было выделено 58786556576555,06 руб. золотом, хотя по моему личному мнению, этим данным грош цена в базарный день) принято решение составлять из трупов геометрические фигуры, или головоломки.

Когда мы снова очутились в автобусе, солнце уставилось на нас с высоты своего зенита.

— Да, господа, — голова переоделся в шикарное вечернее платье, и такую же кружевную шляпку с большим страусиным пером. — Что ни говори, а господин главный врач — наиприятнейший человек! Знаете, а он держит приличную голубятню в районе речного порта, а на въезде в город за собственные деньги установил памятник князю Брэду Питу в полный рост!

Стая ворон, напуганная клаксоном автобуса, взмыла в серое небо прочь от больничного кладбища…

Следующая остановка — почтовое отделение. Красный кирпич хилого одноэтажного здания местами потрескался и стал рассыпаться, черепичная крыша прохудилась в трех местах, а окон не было и вовсе, вернее, они были, но разбитые стекла деревянных рам, кто-то обтянул бычьим пузырем, который громко надувался под порывами холодного ветра. Когда наш автобус подъехал к главному входу, со стороны тракта подкатила разваленная телега, запряженная старой клячей, еле передвигавшей копыта. На мешках с промокшей от дождя корреспонденций сидел мужичок в шапке-ушанке и, держа вожжи, по чем свет стоит, ругал разбитые дороги и свою жалкую лошадь. Из дверей вышел почтмейстер — приятный круглолицый толстяк, с кривыми тонкими ножками. Мне казалось странным, как они выдерживают его грузное тело. Он долго расшаркивался перед делегацией, в основном старался перед головой. Тот даже позволил поцеловать ручку, слегка наклонив голову в глубоком реверансе.

— Хочу вам представить нашего почтмейстера, — голова подтолкнул толстячка вперед, но тот не удержался на своих ножках и повалился в мусорную кучу рядом с телегой.

— Эка сумятица! — крякнул мужичок, скидывая с телеги первый мешок с письмами.

— Куда ты кидаешь, пес! — полицмейстер ударил его сапогом в спину.

Мужичонка поломал шапку и стал кланяться и причитать.

— Барин, не вели казнить, сам видишь у Вай-Фая какая скорость!

— У какого еще Вай-Фая? — удивился полицмейстер, вытирая сапог о тулуп мужичка.

— У кобылы моей, Вай-Фая ее кличут, — он ткнул в круп бедной лошади. — Чтоб ей пусто было!

Тем временем мы вошли в темное, узкое помещение, заставленное деревянными ящиками, доверху набитыми газетами, журналами, письмами, бандеролями, телеграммами и прочими почтовыми изысками. За невысокой стойкой сидело три писца и что есть мочи скрипели перьями, не отрывая своих мордочек от гербовых бумаг, или гроссбухов. Напротив них на высоком стуле восседал карлик в полосатых штанишках и тельняшке. Он держал у рта жестяной рупор, время от времени отдавая короткие, но громкие команды:

— Раз, два, направо, налево, межстрочный интервал соблюдать! За строчки не выходить, раз это на так!

Писцы слушались его беспрекословно, как слушают гребцы своего носового. По прошествии трех минут беспрерывного крика, карлик с флегматичным выражением лица спускался со стула и уходил пить холодный чай с сахаром вприкуску. Воду в самовар наливал ловкий черт в красном переднике и легкой улыбкой на волосатой морде. От него пахло серой и бильярдом.

Мужик в шапке стал заносить мешки, обдав всех присутствующих невыносимым перегаром. Карлик, жуя плесневелый сухарь, выглянул из комнаты, вздохнул и, снова поднеся рупор к губам, рявкнул писарям:

— На приемку корреспонденции, марш!

Писари вскочили со стульев и, сломя голову, стали развязывать мешки. Мокрые, плесневелые конверты смрадным водопадом посыпались из штопанного мешка. Старший писарь — рябой, с кривыми зубами малый, принялся собирать письма в охапку и бегать по помещению, словно сеятель, укладывая их в свободные ящики. Я обратил внимание, что в этом безумном вихре не было никакой логики: ни тебе каталога, ни литерных номеров, ни книг входящей корреспонденции — ничего! Все делалось хаотично и на глазок. Два других писаря тоже не отставали от старшего, громко стуча каблуками по дощатому полу почтамта.

— Как вам, господа, организация производства? — голова подбоченился и с гордостью махнул пером на шляпке. — Третий год держим первое место в губернии.

— А что в ней такого замечательного? — тихонько я спросил отца Олега.

— Да вы только взгляните, как они работают, — всплеснул руками священник. — Какая грация в движениях, какой стиль в камзолах?!

— Но как, помилуйте, почта доходит до адресатов?

Отец Олег перестал улыбаться и недоуменно взглянул на меня:

— До каких адресатов?

— Ну как до каких, ведь эти письма адресованы кому-то?

— А, — отец Олег махнул рукой. — Эти, не извольте волноваться, это электронные письма.

— Какие? — я на всякий случай взял свой планшет и спрятал его в сумку.

— Обычные электронные письма, в основном, конечно, "Гугол", но есть и "Яху", хотя я сам предпочитаю "Мэйл". Год назад Человек без лица издал указ о создании при почтамтах специальных комнат, где должны храниться копии всех электронных писем жителей нашей губернии. Вот и сидят писари днями и ночами, переписывают, штат остался прежним, а забот прибавилось втрое больше. Зашиваются.

Я покидал почтамт с тяжелым чувством на душе. Что-то менялось в этом мире. Нечто страшное и липкое, цокая копытами всадников апокалипсиса, шаг за шагом подтачивало самые основы мироздания. Уже у автобуса ко мне подбежал грязный мальчишка-беспризорник и попросил денег. Я достал полсоверена и протянул его нищему. Он как-то странно скосил правый глаз и убежал прочь, сверкая пятками.

Сев в автобус, мне показалось, что вот только что, мгновение назад, мимо меня прошла сама смерть. Я почувствовал ее ледяное дыхание, сердце сжалось в кулак, превратившись в крохотный синий хрусталик.

— Господин Коламброзо, — отец Олег дернул меня за плечо. — Вы сошли с ума!

— Что случилось? — я огляделся по сторонам и, не найдя ничего подозрительного, хотел закрыть глаза и снова поспать.

— Зачем вы дали ему деньги?

— Кому?

— Этому беспризорнику, сударь.

— Но ведь он просил на хлеб, — не понимая беспокойства священника, осведомился я. — Он выглядел очень голодным.

— Вы ничего не заметили?

Тон отца Олега насторожил меня.

— А что я должен был заметить?

— Он украл ваш паспорт, отец Петро!

Я сунул руку в карман, где лежал планшет и мой паспорт, на имя Петро Коламброзо, ловко подделанный мистером Ли. Ни планшета, ни паспорта в кармане не оказалось!

— Сукин сын! — выругался я, не замечая восторженного и одновременно испуганного взора отца Олега.

— Вам надо сейчас же попросить голову справить новый документ, — шепнул как бы между прочим священник. — Иначе вас арестуют и отправят в ссылку на Сколковскую каторгу, а там таких беспаспортных заставляют выполнять самую грязную работу по изготовлению печатных машинок для слепых, пораженных огнем святого Антония — «Йота», или еще того хуже — прослушивать телефонные разговоры всех ослов Нью-Йорка! Вот такая невеселая перспектива.

Я обратил внимание на, что голова уже с большим трудом ворочал языком. Он примостился на заднем ряду комфортабельного автобуса и о чем-то ворковал с полицмейстером, который успевал время от времени залезать ему под юбку. Подойдя к этой сладкой парочке, я негромко кашлянул:

— А, господин Петро, как вам у нас? Нравится?

— Да, прекрасная страна, добрый город и очень хорошая администрация, господин голова.

— Да, господин Петро, на этом и стоим! На этом и стоим!

— Простите, что я побеспокоил вас во время вашего «консоме», но у меня случалась одна неприятность.

— Что? Вас кто-то посмел обидеть?! Вас, святого человека, привезшего на нашу землю мощи юного Иисуса? — голова силой отпихнул полицмейстера, который уже успел изрядно заслюнявить ему край платья.

— Нет, помилуйте, вы меня не так поняли, у меня украли паспорт.

— Что?! — теперь полицмейстер с налитыми кровью глазами и пеной у рта вскочил с сиденья. — У вас украли паспорт?!! Позвать ко мне жандарма!

В автобус вбежал запыхавшийся жандарм. Он был одет в довольно странную форму: желтые лосины, которые обтягивали его толстые ляжки, зеленый камзол, расшитый изображениями человеческих ушей, а на голове иронично смотрелось чучело кукушки.

— Это что же, господин жандарм, у вас делается? — полицмейстер упер руки в бока, в то время как голова массировал его шею. — Это как же такое изволите понимать?

— Не имею чести! — рявкнула кукушка на голове.

— У нашего иностранного гостя, — полицмейстер бесцеремонно ткнул меня своим грязным пальцем. — У этого добропорядочного человека, среди белого дня, при всем честном народе пашпорт увели! Разорю!

Жандарм испуганно посмотрел на меня, а кукушка стала громко куковать.

— Найти негодяя и вздернуть его на городской площади, чтобы другим неповадно было.

— Подождите, господин полицмейстер, как это вздернуть, это был грязный мальчишка-беспризорник, как же это за паспорт и вздернуть?

Голова убрал руки от шеи полицмейстера и едким голосом заметил:

— А у нас все по-простому, господин Петро, я здесь власть и закон, хочу казню, хочу милую, хочу разоряю. Наш великий Человек без лица так прямо и сказал своему верховному жрецу с Эльбруса: «Убивай всех, а на том свете пророк Чертополох все отсортирует». Вот и мы идем заветами нашего батюшки!

Жандарм достал свисток в виде эрегированного мужского фаллоса и засвистел что есть мочи. Через секунду отозвалось еще несколько таких свистков. Не прошло и пяти минут, как у автобуса столпилось порядочное общество из: кухарок, домохозяек, мастеров по ремонту виолончелей, швейцаров, банщиков, чистильщиков обуви и подтиральщиков, рыночных торговок, пионеров в красных галстуках, продавцов кваса, складских сторожей, прачек, мясников, управдомов, дворников, в общем всех, кто представлял собой негласный аппарат городской жандармерии. Кукушка недолго куковала, размахивая крыльями на голове главного жандарма, потом снесла яйцо. Жандарм подхватил его и бросил далеко на мостовую. Все как один бросились в рассыпную зачем-то помечая места своего движения стрелками, нарисованными мелом.

— Вот и ладненько, — заурчал полицмейстер, снова подсаживаясь к голове.

— А вы, господин Петро, сейчас же поезжайте с моим помощником в пашпортное отделение и получите новый документ.

Откуда ни возмись показался подтянутый шимпанзе в очках и темно-зеленом сюртуке. Он щелкнул каблуками сапог и промолвил:

— Прошу-с!

Мы вышли из автобуса. Шимпанзе быстрым шагом застучал по брусчатке, я последовал за ним...

Паспортное отделение располагалось на первом этаже городской бани. Еще три года назад голова продал баню сам себе, оформив сделку через своего шурина, проживающего на Сен-Жермен де Рю 45:67, квартира 3 в славном городке Нан. Дабы никто не заподозрил его в нечистой продаже и коррупции, голова быстро казнил всех банщиков и банщиц, их родственников, детей, 65 кошек, 76 собак, 4 попугая, 3 коровы и 98 свиней. А потом сменил вывеску с «Бани» на «Инаб». Прокурор провел проверку и, не найдя ничего подозрительного, уехал домой на новеньком жеребце белой масти.

Шимпанзе оставил меня в длинном, тесном коридоре, а сам куда-то убежал. Здесь было полным-полно народу. Люди сидели на лавках, лежали вдоль стен, спали на подоконниках, положив под голову цветочные горшки с геранью, ели вареные яйца с кровавой колбасой и луком, пили молоко и водку, шутили, много курили, стирали грязное белье. Большая часть особей женского пола в нечистых тазах, наполненных не менее грязной водой перемывала человеческие кости. Из множества дверей, расположенных по обеим сторонам коридора, постоянно выбегали какие-то существа с телом человека и головой лисицы, держа в руках пачки бумаг. Они забегали в другие кабинеты, громко хлопая дверьми, иногда останавливались, принюхивались и снова бежали по своим делам.

Я увидел старика в высоком белом колпаке, какие обычно надевали еретикам, приговоренным к «аутодафе» (смерть через автомобильную катастрофу), овчинном тулупе и валенках на босу ногу (то, что ноги были босые, я знал наверняка).

— Давно сидите? — спросил я между прочим.

— Да поди пятьдесят годков, господин хороший, — ответил старик.

— А почему так долго?

— Пашпорт хочу сделать, чтобы в Ишпанию уехать, там тепло. А по закону, кто хочет в Ишпанию ехать, должен пятьдесят лет ждать пашпорт. Вот и сижу, очередь караулю.

— А большая-то очередь?

Старик вытер пот, градом катящийся по его лицу, и ответил:

— За мной никого, а впреди ноль человек.

— Значит, вы один?

— Нет, я же тебе сказал, мил человек, за мной никого, а впереди ноль!

Мой смех не вызвал ответного энтузиазма у старика.

— Ты что арифметику слабо учил, господин хороший? Ведь если к ничего прибавить ноль всегда получается 17!

Логике старика можно было позавидовать.

— Это еще Пуанкаре доказал! Темнота!

Шимпанзе и след простыл. Через три часа я начал волноваться. В незнакомом городе, без паспорта, без планшета — необычайно странное ощущение. Я до мяса пропах табаком. В дальнем углу коридора начала рожать женщина. Кто-то тащил тазик с теплой водой.

Ближайшая дверь ко мне отворилась и лисья морда прошепелявила в сторону старика:

— Заходите, гражданин.

— Вот видишь, человек хороший, все чин-чином — как обещали так и сделали!

Старик вошел, но через секунду вышел. На его лице читалось изумление и досада.

— Сказали надо сфотографироваться, — он держал в руке бумажку.

— Надо, значит надо, — мне хотелось узнать причину его озабоченности. — А где делают снимки?

— Здесь же, — он указал на дверь, из которой только что вышел.

— Ну так идите!

— Они сказали, что очередь. Приходить через тридцать пять лет.

— Чего?!

— Главное, что все по закону, — вздохнул старик и снова уселся ждать своей очереди.

В два часа зазвонил звонок. Все двери одновременно открылись и лисы выстроились в два ряда. Я с любопытством смотрел, что будет происходить дальше. Кто-то зазвонил в маленький колокольчик и служащие паспортного отделения дружно зашагали к выходу, запев песню:

«Вчера еще ты был в армии, но сегодня на гражданке ох-хо-хо, поженился на армянке, ох-хо-хо»…

— Куда это они? — мне не хотелось расстраивать старика лишними вопросами.

— Время обеда.

Старик погрузился в свой тулуп и демонстративно громко захрапел. От нечего делать я стал заглядывать во все кабинеты. Первое, что меня поразило внутри — это высокие горы документов. От пола до потолка было не менее четырех с половиной метров, такие дома строили еще в эпоху Человека без лица. И вот все это пространство было завалено кипами, связками и папками с бумагами. Не было видно даже окна! Повсюду валялись конфетные обертки, упаковки от мармелада и пастилы. На стенах портреты нынешнего Человека без лица. Карандаши, точилки, чернильницы, перьевые и шариковые ручки стояли в тонкостенных стаканах на невысоких столах. Все они выглядели совершенно новыми, словно ими никто никогда не пользовался. Над этим полным бардаком кружились целые стаи мух. Мухи были повсюду: на настольных лампах, чашках, тарелках, полу, потолке, везде, кроме портрета Человека без лица! Как только какая-нибудь чертовка собиралась сесть на раму, или холст, из стены справа появлялся сонный человечек с рожицей трефового валета и отгонял муху прочь лазерной указкой, светя ей прямо в глаза (из бюджета города на эти цели было выделено 7896778666555, 45 руб. золотом, например, бюджет всего пенсионного фонда составлял 234,78 руб, медью на четыре квартала). Вечер подкрался незаметно. Служащие после обеда поехали на семинар по улучшению качества обслуживания населения и больше не возвращались. Люди постепенно стали укладываться спать. Понимая, что меня надули, я тоже примостился в углу под батареей. Ужасно хотелось есть. Желудок бурчал и стонал. Я попытался вспомнить дорогу к дому, где был выставлен саркофаг, но в голову лезли лишь строки из старинной книги, которые я тут же забывал. Ночью мне приснился забавный сон, будто я вышел на площадь, держа в руке плакат на котором не было ничего написано. Я стоял у большого пирамидального сооружения красного цвета, в котором лежал чей-то истлевший труп. Через три минуты ко мне подошли трое человек в масках чумных докторов с длинными клювами и отвели меня в желтое здание напротив пирамиды. Там меня допрашивал страшный мужчина с двумя головами. Одна голова играла доброго, а другая злого полицейского. Я ничего не отвечал, лишь негромко выстукивал ногтями по полированной крышке стола арию из оперы «Медная наездница». Потом в кабинет вошла очень красивая женщина с иконой в золоченой раме Человека без лица. Она поцеловала меня в засос, потрогала за член и сказала: «Ти есть шпион, ти есть агент ЦРУ!». Меня посадили в поезд и повезли в Сибирь, где я и умер через 65 лет в должности директора библиотеки.

Утром я совершенно забыл свой сон, хотя в точности помнил каждую деталь из него.

Ровно в десять часов в коридор вошел раздосадованный полицмейстер. Он держа в руке голову того самого очкастого шимпанзе, и аккуратно ложечкой ел его мозги.

— Господи, наконец-то мы вас нашли, господин Петро! — улыбнулся полицмейстер. — Жандарм весь город обкукукал, но ваш след простыл. А этот негодяй хотел пол поменять!

Полицмейстер указал на отрубленную голову.

— Эй там!

Из комнат высунулись все лисьи головы.

— Ну-ка ты, справь-ка этому господину новый пашпорт, да не так как в прошлый раз!

— Слушаюсь, вашеродие, — лис поманил меня пальцем.

— Буду ждать вас в автомобиле, господин голова дает праздничный обед в вашу честь.

Действительно, через пять минут я вышел из здания, держа в руке новенький паспорт. На первой странице было написано: «Дж.Локк — Мысли о воспитании». Я быстро сообразил, что Дж.Локк — это мое новое конспиративное имя. Как ловко придумал мистер Ли! У него везде были свои люди. Теперь для меня не составляло большого труда легализоваться здесь, за периметром Зоны Картера.

Воодушевленный такими мыслями, я сел в автомобиль полицмейстера и мы вновь загромыхали деревянными колесами по ухабам, ямам и лужам города.

Банкет был в самом разгаре, когда я вместе с полицмейстером вошли в зал. Городской голова, увидев нас быстро-быстро замахал рукой, приглашая меня сесть рядом с ним. Отец Олег совершенно голый танцевал лезгинку, держа в зубах вместо кинжала женскую ногу секретарши головы. Вокруг него стояли гости и отчаянно хлопали в ладоши, подзадоривая танцора.

— Как вы себя чувствуете, господин Петро? — осведомился голова, подвигая ко мне тарелку с вареной осетриной.

Я тихонько достал из кармана свой паспорт и показал его голове.

— Теперь вы господин Дж.Локк? — удивленно поинтересовался голова.

— Именно, и впредь прошу не упоминать мое прежнее имя.

Голова сделал заговорщическое лицо и подмигнул.

— Как вас представить?

— Настройщик виолончелей из Петербурга.

Голова снова сделал понимающий вид и, постучав лезвием ножа по высокому бокалу, встал из-за стола.

— Господа, прошу минуту тишины и вашего драгоценного внимания.

Музыканты перестали играть. Отец Олег с обиженным видом ушел одеваться.

— Хочу вам представить нашего дорого гостя из Петербурга, господина Дж.Локка! Он работает настройщиком виолончелей и у нас проездом.

— Куда вы следуете? — прикрыв рот рукой, тихо осведомился голова.

— Скажите в Панаму!

— В Панаму! Так что прошу любить и жаловать!

Это был условный сигнал. Все, кто еще мог стоять потянулись к столу, за которым я сидел и стали подсовывать под скатерть чемоданчики с золотом.

— Вы уж, позаботьтесь о золотишке, господин Дж.Локк, — шептал каждый, косясь на остальных. — Уж очень опасно стало хранить его здесь!

Через полчаса под столом образовалась приличная кучка из чемоданчиков, авосек, сумок, пакетов, картонных коробок из-под бумаги для ксероксов, самих ксероксов, доверху наполненных золотыми монетами, бриллиантами, акциями крупных монополий и жемчугом.

— Постите меня, а зачем они все принесли это добро мне? — спросил я у головы, пряча несколько золотых червонцев себе я карман.

— Вы еще спрашиваете? — усмехнулся голова, тоже ставя свой чемоданчик с бриллиантами поближе к моей правой ноге. — Перестаньте притворятся, господин Дж.Локк, как-буто вы не знаете, что все настройщики виолончелей — самые лучшие в мире коммерческие агенты по перевозке драгоценных металлов, валюты и камешков? А еще ваши панамские связи! Давайте не будем играть в кошки-мышки, сударь. Завтра мы отвезем вас на пароход до Центральной Америки. Поедите с комфортом — первым классом!

— Простите, а как же святые мощи?

Голова задумался на мгновение, просиял и ответил:

— Отправим через «DHL» к мистеру Ли, если хотите?

Я задумался: поехать на белоснежном пароходе по океанской глади, да еще первым классом, было очень заманчиво. Но я вспомнил о той задаче, которую передо мной поставил центр. Долг перед революционным комитетом пересилил тщеславное желание до конца жизни остаться Дж.Локком настройщиком виолончелей из Петербурга.

— Нет.

— Нет? — голова осекся на полуслове. — Господин Дж.Локк, побойтесь бога, ведь вас найдут!

Я осторожно достал из кармана ножку цапли и осторожно показал ее под столом голове. Увидев символ революционного сопротивления Человеку без лица, он сначала побледнел, а потом принялся дрожащими руками искать тревожную кнопку у себя между ног.

— Не будьте дураком, господин голова, — шепнул я, пряча ножку обратно. — Предлагаю вам добровольно перейти на сторону народного сопротивления. Решайтесь.

— А как же мой завод по производству майонеза в Калуге? — спросил голова, не переставая дрожать.

— Мы его национализируем во благо трудящихся.

— Значит, будет полный пипец!

— В каком-то роде, да, зато вас не расстреляют.

Над городом вставала заря. Это была заря новой эры, эры справедливости, равенства и братства. Сколько пройдет еще лет, прежде, чем люди построят новые заводы и фабрики, отправят первого человека в космос, покорят Арктику и расщепят атом? Никому не известно, только лишь мечта настоящих буревестников революции, обуреваемая страстью перемен, обязательно воплотиться в стали и бетоне, замешанном на крови миллионов жертв римского ритуала.

Шифрограмма.

Амадею.

«Герцог Вильгельм отравился овсянкой. Прошу принять срочные меры.

Сальери».

Я расшифровал следующий текст: «Аббату Соколову пора выпить чаю.

Хихикающий Хирург».

В гостинице второго города, куда я попал вместе с саркофагом, было относительно чисто и не пахло нафталином. Задача, которую поставил передо мной центр, была не из простых. Аббат Соколов давно беспокоил спецслужбы Зоны Картера. Пять лет назад он бежал с каштанового острова, прихватив с собой рецепт жарки галлюциногенных каштанов из сейфа критика-инквизитора. За это орден критиков-инквизиторов заочно приговорил его к смерти. Аббат Соколов два года скрывался в тумане, неподалеку от привокзальной площади в корчме дьякона Карасева. Но вот всего пару месяцев назад аббата выдала одна поэтесса из старинного, но обедневшего дворянского рода. Она сообщила его местоположение, потребовав 98898999997769,32 американских долларов.

Я продолжал путешествовать по городам губернии под именем Дж.Локка. В моем походном чемоданчике находилась цветная коробка, в которой лежало полтора десятка пакетиков чая «Бодрость подводника» с полониевым ароматизаторам. Такой чай можно было сколько угодно пить обычным людям, однако, как только его выпивал какой-нибудь аббат, или беглый епископ, они тут же начинали страдать от солнечного удара, а через несколько дней умирали в страшных муках, светясь зеленоватым светом. По информации Хихикающего Хирурга, которую я смог прочесть в шифровке, аббат Соколов поселился в центре города в небольшой гостинице «Туманный Альбигоец». Вечером я покинул свой номер и, переодевшись в североамериканского индейца, чтобы не вызывать лишних подозрений, отправился искать «Туманного Альбигойца». Город находился в сильном запустении, даже в сравнении с предыдущим поселением. Освещение на улицах отсутствовало полностью, зато местный городской голова был помешан на своем здоровье и часами пропадал в собственном фитнесс-центре. Он не пил и не курил, и не мог думать, так как его мозг был заполнен патентованным синтолом. Весь город был наводнен спортивными залами, куда каждый день полицейские сгоняли людей после работы. Каждый был обязан покупать годовой абонемент, цена которого иногда доходила до половины семейного бюджета. В городе не продавался алкоголь, зато в каждом баре, или ресторане вам с охотой приготовили бы шоколадный, или клубничный протеиновый коктейль, а в туалете можно нелегально было сделать себе укол анаболических стероидов. На этот раз я поступил намного умнее, чем несколько дней раньше: я сделал свою копию из мешка, набитого соломой, старых штанов, которые подобрал на свалке, рваной рубашки и соломенной шляпы. Чучело я послал вперед с саркофагом и отцом Олегом, окончательно переставшим что-либо соображать от беспробудного пьянства и непрекращающегося разврата с молодыми девочками и несовершеннолетними мальчиками. А сам купил поддержанную ослицу, пристегнул седло и въехал в город точно так же, как это сделал спаситель незадолго до своей своевременной кончины.

Я шел почти в кромешной темноте, сжимая в кармане два пакетика, один из которых предназначался аббату, а другой — мне. Где-то неподалеку лаяла собака, у круглосуточного ларька с пищевыми добавками, аминокислотами и протеинами стояла группка молодых спортсменов в обтягивающих майках. Они обсуждали результаты последних соревнований «Мистер Олимпия», которые в этом году проходили в Обнинске. От парней за версту несло стероидами и гормоном роста.

Через полчаса прогулки я увидел деревянную вывеску «Туманный Альбигоец». На первом этаже горели лампочки спортивного зала, где под присмотром двух жандармов «качались» две тучные женщины и один пожилой негр с неприлично большими баками. Я встал у входа и принялся внимательно рассматривать округу. Это делалось на всякий случай, если придется спешно уходить от преследования.

Вдруг двери гостиницы отворились, и на пороге появился аббат Соколов собственной персоной. Мне пришлось извлечь из кармана небольшую фарфоровую вазочку, на которой был нарисован портрет аббата (эту вазу ему подарил на именины кардинал Чарли Чаплин-Кроули пять лет назад). Аббат был нарисован в античном стиле: в белой, полупрозрачной тунике, сандалиях, какие обычно изображали на ногах Гермеса, в лавровом венке на голове и букетом нарциссов в правой руке. Аккуратно подняв вазу, я сравнил образ, изображенный на вазе, с лицом человека, выходящего из дверей. Швейцар в мундире капрала времен Павла Первого, улыбался и шаркал ножкой, без особого успеха пытаясь выговорить заморское слово: «мосье».

— Эй вы, чужестранец! — аббат устремил свой взор на меня. — Хотите выпить?

Я уже знал, что алкоголь был разрешен только в гостиницах, обслуживающих иностранцев и гостей города. Выносить спиртное за пределы отеля категорически воспрещалось, даже в собственный номер вы не могли занести початую бутылку водки или коньяка, так как каждая капля находилась на строгом учете.

— Да, я к вам обращаюсь, ваше лицо мне кажется знакомым! Мы не встречались на Ривьере?

— Боюсь, что нет, — ответил я, выбрасывая вазу в сточную канаву.

— Тогда, милости прошу к моему столику!

Я даже и не предполагал, что задание центра может быть выполнено в столь сжатый срок: добыча сама шла в ловушку.

— В этом чертовом городишке все спятили, помешались на здоровенных мышцах, совсем перестав думать о душе, — аббат выглядел уставшим в своем костюме желтого утенка. — Закрыли все церкви и монастыри!

— А почему вы решили, что я чужестранец? — спросил я, отдавая швейцару вместо чаевых старинную открытку с изображением Ниагарского водопада, когда его осушали для проведения очистительных работ.

— Костюм североамериканского индейца выдал вас, сударь, — усмехнулся аббат, закуривая трубку. — Здесь это считается анахронизмом и пережитком темного прошлого.

— Спасибо, что предупредили, — сказал я, снимая плюмаж из орлиных перьев и вытирая боевую раскраску с лица.

Аббат взял меня за руку и повел меж столиков, уверенно обходя и лавируя. Наконец мы остановились в дальнем углу ресторана.

— Прошу вас, садитесь.

Я сел на мягкий стул и осмотрелся. В зале было полно народу: постояльцы, проститутки, карманники, портовые грузчики, парикмахеры, фарцовщики, мошенники всех мастей, фальшивомонетчики, шпики, шпионы, владельцы редких пород собак, филателисты и аквариумисты. На эстраде стояла тучная женщина такого огромного роста, что верхушка ее прически касалась большой хрустальной люстры, висевшей прямо над ее головой. Она брала высокие ноты, напевая знаменитые строки печального романса:

«Вы меня обещали любить, свою верность неся,

по хрупкому льду…»

— Меня зовут Александр Полонский, — представился аббат вымышленным именем.

— Скабичевский, Иван Арнольдович, — я слегка наклонил голову, чтобы не засмеяться от внезапно возникшего каламбура: Чай с ароматизатором полония и Полонский— чудесная история произойдет сегодня в ресторане гостиницы «Туманный Альбигоец».

Подошел официант с лицом полного олигрфрена, но здоровенными мышцами, достойными великих скульпторов человеческого тела.

— Что будем кушать, мальчики? — его голос входил в совершенный диссонанс с размерами тела — тонкий, даже писклявый комично слышался из уст этого гиганта.

— Селедку, вареную картошку, оливье, черный хлеб, котлеты, графин водки, соленые огурцы и окрошку, — как из автомата выстрелил аббат, вытирая рот краем скатерти. — Вы хотите что-нибудь добавить, господин Скабичевский?

Я сунул руку в карман и ответил:

— И две чашки чаю, будьте любезны.

— Сию минуту, мальчики, — официант удалился, отчаянно виляя бедрами накаченных ягодичных мышц.

Аббат достал папиросу "Беломор" и предложил мне.

— Не бойтесь, здесь можно курить, — успокоил он меня. — Местный городской голова окончательно рехнулся на своем ЗОЖе.

— На чем, простите?

— ЗОЖ — Здравствуй огромная Жопа, — пояснил Соколов. — Новая техника в фитнессе, признанная министерством спорта и самим господином министром!

— Понятно, — мне было трудно поддерживать беседу в этом русле, поэтому я решил сменить направление разговора. — Вы давно здесь живете, господин Полонский?

— Примерно полгода, я приехал из Камбоджи, где купил несколько островов для строительства завода по производству шипованной зимней резины для стран Юго-Восточной Азии. А вы я вижу, недавно здесь?

— Да, вы правы, я странствующий проповедник, — ответил я, наблюдая за тем, как официант расставляет тарелки, блюдца, рюмки, миски и салатницы.

— Как это романтично, — аббат возвел глаза к небу.

Я успел подменить пакетик чая в кружке Полонского на заранее приготовленный мой пакет.

— А какую веру вы проповедуете?

— Любую, — ответил я, откусывая черный хлеб. — Какую попросят, вот, к примеру, в Стамбуле я читал мантры в голубой мечети, в Рангуне я шаманил по тавернам и кабакам, в Лондоне — читал проповеди святого Мак Доналда, в Маракеше — открыл несколько школ тантрического секса.

— Очень занятно, чрезвычайно интересно, господин Скабичевский.

Аббат сделал приличный глоток чая. Он поморщился и посмотрел в кружку.

— Что-то в этом чае не хватает, — сказал аббат, снова отпивая.

— Наверное, изюминки? — спросил я, лукаво глядя на Соколова.

В тот самый миг он все понял. Аббат стал бледным, как смерть. Он вперил в меня свои налитые кровью глаза.

— Все-таки нашли меня, — сокрушенно прошептал аббат.

— А как вы хотели, сударь? Где рецепт жарки каштанов, который вы выкрали с острова?

Вдруг Соколов изменился в лице, он показал мне грязный кукиш и как-то злобно процедил:

— А вот хрен вам, а не рецепт, подыхать буду, но рецепт не отдам!

Аббат вдруг вскочил на ноги и побежал к сцене, где продолжала надрываться толстая певица. Он вскочил на эстраду и, схватив певицу за бока, заорал что есть мочи:

— Ресторан заминирован! Вы все заложники! Никому не двигаться, особенно первой скрипке и вон тому человеку за третим столиком с длинной бородой!

Люди замерли в ожидании чего-то страшного, несколько женщин упали в обморок, а одна даже наделала под столом большую, дурно пахнущую желтую лужу.

— Перестаньте лгать, Соколов! — крикнул я. — Он блефует!

Аббат повернулся в мою сторону и его глаза сверкнули недобрым огнем.

— Вы, господин Скабичевский, или как вас там, ошибаетесь, граф Соколов никогда не блефует!

Аббат вдруг сорвал платье с певицы и все увидели, что певица почти на 65 процентов состояла из пластиковой взрывчатки С4! Такого поворота я не ожидал.

— Мне достаточно заставить ее взять самую высокую ноту и все вокруг взлетит на воздух! И, черт меня дери, если я не сделаю это!

В зале было слышно как жужжат мухи и капает на пол вино, пролитое из бутылки.

— Вы не граф Соколов, — вдруг раздался из-за колонны чей-то незнакомый голос. — Вы — самозванец!

Аббат обернулся. Я увидел средних лет мужчину в поварском колпаке. Он стоял прямо и смотрел на эстраду высоко подняв голову.

— А ты кто такой?! — аббат был вне себя от ярости.

— Я граф Соколов, — повар снял колпак и все увидели большое родимое пятно в виде молящейся Девы Марии на его лысой макушке.

— Это же граф, настоящий граф, — одобрительный шепот пролетел над залом.

— Вы — самозванец, сударь! — крикнул я, подмигивая настоящему аббату.

Тот начал стягивать со своего лица эластичную силиконовую маску. Зал охнул — на эстраде стоял не кто иной, как сам Джон Солбери! Я узнал бы своего друга и боевого товарища из сотен тысяч лиц. Он был одет в черную сутану, с большим ярким драконом, вышитым на спине.

— Революция, господа! Акт — первый! Террористический!

Взрыв ужасной силы разорвал в клочья здание гостиницы. Через секунду столб огня взвился в небо и погас примерно в западной части созвездия Лиры. Революция началась!

Революция.

В город стягивались верные Человеку без лица войска. По мостовым, громыхая гусеницами, проезжали танки и бронетранспортеры, латышские стрелки, вставшие на сторону Джона Солбери, захватили почту и телеграф в районе Пушкинской площади. Революционные матросы из Кронштадта, держали подступы к зданию "Гас-на-прома" и "Роза нефти". Там за толстыми бетонными стенами окопалась матерая контрреволюция в виде топменеджеров, их любовниц с мундштуками в зубах и лакеев из личной охраны. Они дрожали от страха, заливая его    литрами коньяка, виски и водки. Наркотики не действовали на организм. Страх и только страх, управлял ими. Все думали об одном и том же: как это так, только вчера все было хорошо, деньги, девочки, яхты, дома, виллы, Лазурный берег, курорты. И вот в одночасье все рухнуло. Развалилось словно гнилой столетний пень, кажущийся прочным и глубоко держащийся корнями за землю, в один миг распадается на трухлявые щепки, как только какой-то заблудившийся грибник пинает его ногой. Они, словно тараканы попрятались по щелям своего комфортабельного бункера, обжираясь, обкалываясь наркотиками, трахаясь со всем подряд и опять колясь. В этом дурмане предстоящей скорой расплаты, растворяются все чувства и эмоции — остается только одно — когда же лезвие революционной гильотины упадет на бритую шею и отделит настоящее от вечности. По приказу революционного комитета 4878 гильотин установили во всех дворах города рядом с детскими площадками. Члены революционного комитета наделили полномочиями принятия немедленного решения 5000 отборных и не запятнавших себя преступлениями и коррупцией рабочих и крестьян. Списки на казни подают сами жильцы домов, описывая все прегрешения соседей, вдаваясь в самые интимные подробности. Вечером национальная гвардия начинает штурм «Роза нефти». Здание обстреливают из тяжелой бронетехники, гранатометов, стрелкового оружия. повсюду слышны одиночные автоматные выстрелы. Наконец, ворота, укрепленные мешками с песком и бетонными шпалами, падают на плитку, и сотни революционных рабочих устремляются к дверям. Охрана какое-то время отстреливается, но потом бросает оружие и выходит из здания с высоко поднятыми руками на морозный воздух. Разъяренная толпа убивает их на месте. Полчаса требуется, чтобы взорвать стальную дверь, ведущую в подвал бункера. С этого момента начинается жестокий по своему масштабу кровавый пир. Вампиры новой русской революции с жадностью пьют человеческую кровь, еще не осознавая, что пройдет совсем немного времени и их растерзанные тела на столбах будет трепать февральский ветер. Но любой революции, всегда требуются кровососы. Без них невозможно очистить этот мир от скверны, которая годами накапливалась, как копится гной на сифилитических язвах венерически больного пациента. По мрачным коридорам сломя голову бегают озверевшие солдаты и матросы, сейчас настало их время — время торжества очистительного насилия над гнилым прошлым. Так всегда бывает, когда градус народного гнева, годами подогреваемый неумелой властью, доходит до точки кипения, а потом уже его не остановить. Не остановить тот мощный вал, сметающий на своем пути ветхие постройки старого времени. Уже повсюду слышны истошные вопли женщин, которых насилуют прямо на столах, полу, верхом на мертвецах, еще не так давно бывшими их любовниками, покровителями и воздыхателями. Вот какой-то мужчина в дорогом синем костюме пытается заступиться за длинноногую блондинку с силиконовыми сиськами, которую трое мужиков уже бесчувственную тащат на грязный, окровавленный диван. Пьяный матрос с бешеным лицом и совершенно безумными глазами стреляет из «Маузера» щеголю в ноги, мужчина воет белугой, вторая пуля попадает ему в спину, окрашивая синий пиджак в черный цвет. Его бьют ногами, долго методично, кровавая пена изо рта бедняги брызжет вокруг, вымазывая тяжелые ботинки его обидчиков. Еще живого его поднимают на руки и прибивают к двери. Кто-то тащит канистру с бензином. Менеджера обливают с ног до головы. Загорается спичка и нечеловеческий крик сгорает в жутком пламени.

Революционная толпа бежит по мраморным лестницам вверх. Они хотят одного — коснуться руками шеи главного босса. Миллионы голодающих детей смотрят онлайн трансляцию революционного бунта, оглашая холодные бараки громкими аплодисментами. Им ничуть не жалко этих напомаженных дам и сытых негодяев. А разве вам было бы жаль наблюдать за крысами, которых травят на ваших глазах работники карантинной службы? Но босса уже нет в помине. Он летит на собственном самолете с молодой женой-княгиней из Пензы. Он гладит ее по светлым волосам: «У нас все будет хорошо, все будет хорошо! Здесь уже не осталось ничего, что можно украсть.». Его дети за границей, сидят в отдельном зале для важных персон, ожидая родителей. Все их деньги давно уплыли на разные счета крупных и не очень банков. Они, кто так долго с пеной у рта кричал о загнивающем западе, о геях и террористах — сейчас стремился спрятаться на территории ненавистной им с детства.

— Нам приказывают садиться! — по громкой связи раздается голос пилота.

— Кто приказывает?

— Советник Джона Солбери — Сид Шумский!

— Не менять курс, буду я еще слушать всякого писателя-наркомана!

— Они говорят, что поднимут в воздух истребители.

— Кишка у них тонка, да и мозгов не хватит!

Через двадцать минут недалеко от границы в небе вспыхнул огненный шар. Это горит самолет босса! За ним второй и третий. Министры, генералы, заместители, бандиты всех мастей — все попали на прицел эскадрильи революционного эшелона истребителей, поднятых с подмосковного аэродрома. Ни один самолет не пересек в тот день границы. Кучи дымящихся обломков так и остались лежать в приграничном лесу, еще долго напоминая о том непростом времени.

Боеспособная часть национальной гвардии сосредоточилась у станции метро Новослободская. Там стояли полевые кухни, варилась каша, раздавалась тушенка, хлеб, анчоусы и фуагра. Неподалеку, у супермаркета «Три Кота» восставшие вешали какого-то толстенького мужичка из префектуры Северо-Западного административного округа. Он отчаянно визжал, дрыгал ногами и сопротивлялся. Но несколько здоровенных рабочих с Московского трамвайного депо, подхватил его грузное, белоснежное тело и быстро сунули в веревку. Толстяк верещал, умолял пощадить его, кивая на черный лимузин, в котором матросы нашли 590877799997,90 золотых слитков и бесчисленное количество бриллиантов. Его любовницу пользовали прямо на капоте машины четверо кочегаров с ближайшей котельной. Когда толстячок все-таки повис на веревке, под ним образовалась свежая лужица теплой мочи.

Осенний ветер таскал за волосы деревья, бросая легкие хлопья снега в лицо восставшему народу. Но подобные «колкости» не задевали доведенное до отчаяния население. Голодные, беснующиеся толпы били витрины магазинов, вынося все съестное. Не обходилось, конечно, и без мародеров, но их тут же ловили и расстреливали на месте. Вооруженные революционные массы свежей, очищающей струей катились по Москве в направлении Красной площади. Несколько вертолетов кружило в небе над городом. Им был отдан приказ стрелять по восставшим, но экипажи послали в жопу своих командиров, которые уже успели смыться по канализационным линиям за город, где их поджидали черные внедорожники, груженные картинами, деньгами, золотом, драгоценностями, мехами. Правда уехать далеко у них не получалось. Машины останавливали на революционных блок-постах, кого расстреливали на месте, кого сначала пытали, а потом все равно расстреливали. Ворованное добро передавалось в революционный Фонд Джона Солбери. С вертолетов были хорошо видны черные людские реки, стекающиеся к центру города. Никто и ничто не могло остановить этот сметающий все на своем пути беспощадный поток ярости, гнева и жестокого желания вдоволь напиться крови ненавистных эксплуататоров и их приспешников.

Народ выходил на улицы, площади и проспекты. Баррикады строили из подручных материалов: автомобильных покрышек, детских кроваток, мониторов разных компьютерных фирм, старых матрасов, стульев, шкафов, детских кукол, рыбьих костей, жестяных банок, пластиковых бутылок и прочего дерьма. Главный революционный центр сопротивления располагался на Красной Пресне. Здесь кипела настоящая работа. Санитарки ухаживали за ранеными, добровольцы с суровыми, но уверенными лицами получали винтовки и гранаты, революционные матросы устанавливали пулеметы «Максим» на третьем и четвертом этажах здания, пахло оружейной смазкой, кирзой, солдатскими сырыми шинелями, старыми деньгами, сахаром и кипятком. Какая-то старушенция в капоре и черной вуали разносила солдатам сухари и баранки, приговаривая: «Вы уж-то, милочки, покажите энтим буржуям где раки зимуют!». Она не одна, таких старух сотни, десятки, тысячи, десятки тысяч. Они тихонько бродят среди солдат и раненых, помогают сестрам милосердия, перевязывают раны, выносят утки, толкают каталки с мертвецами в морг, обмывают покойников, хоронят героев революции, пытаясь запомнить их светлые образы, фотографируют на мобильные телефоны, отсылают родственникам в Бугульму, или черт его знает куда! Лимузины у здания думы давно сожжены (через три года скульптор Иван Дадиани из останков металла построит скульптурную композицию «Ветер перемен» у станции метро «Площадь Ленина»).

Отрывок из пьесы Джона Солбери — «Год Северного ветра». (Издательство «Усы Дроздова», Москва, Рублевское шоссе 16, дом 33, изъята из постановки Томского драматического театра, в связи с цензурными ограничениями в 2017 году).

Действующие лица:

Человек без лица

Косолапов

Министр

Любовница

Писака

Жена Писаки

Горец

Директор чайной компании "Полоний и сыновья"

Отец Олег

Поручик

Журналист

Зима. Метель. Небольшой коттедж, в пригороде Грозного. Вдалеке слышны разрывы снарядов. К городу подходит кавалерия генерала Сида Шумского. Окна домов почти все зашторены плотной тканью. На улицах, кроме местных патрулей, никого нет. Магазины и ларьки закрыты. На столбах видны тела повешенных предателей и дезертиров. Они лениво покачиваются из стороны в сторону. Голодные псы прыгают под трупами, стараясь ухватить их за обглоданные наполовину ноги.

Министр (подбрасывая сухие дрова в большой камин) — Да, господа, такими темпами, нам придется истопить всю мебель здесь, чтобы хоть чуточку согреться!

Любовница (Кутаясь в шубу из горностая) — Вы не могли бы оставить свои комментарии, господин Министр? Посмотрите на вашего шефа, на нем лица нет!

Министр (вытирая руки о маршальские штаны с лампасами) — То-то и оно! Только вот дрова действительно кончаются.

Человек без лица (достает из кармана платок и вытирает глаза) — Сережа, правда, перестань паниковать, скоро прилетят вертолеты и нас всех эвакуируют!

Министр (тыкая кочергой в разгорающиеся дрова) — Прилетят, держи карман шире! Кто прилетит? Кто? Я хочу вас спросить?

Писака (Одет в теплый полушубок из овчины, отороченный голубым каракулем. Усы сбриты.) — Наши друзья, вы, наверное, забыли, сколько мы им помогали? Сколько мы денег вбухали, сколько людей положили? Они обязательно помогут! (смотрит на свои часы, вздыхает, манерно опускает руку вниз).

За окном слышна канонада. В темноте ночи, за горами видны всполохи от артиллерийских залпов. Совсем рядом воет вьюга. Из-под двери медленно сочиться белесый туман. Любовница, морщась, поднимает замерзшие ноги на диван.

Человек без лица (кутаясь в офицерскую шинель) — Господа, нет причин для паники, мы все понимаем опасность ситуации, но (он вздымает посиневший от холода указательный палец) верные нам части моего друга Горца из-под горы, не дадут нашим врагам ступить на священную землю предков апостола Андрея!

Министр крестится, Любовница и Писака наливают в заиндевевшие бокалы шампанское. Кто-то зажег свечи в позолоченных канделябрах.

Писака (поднимая бокал, его рыжие усы снова отросли и покрылись инеем) — Давайте выпьем!

В этот момент сверху спускается Отец Олег. Он одет в простые брюки, вязанный «с оленями» свитер, седая борода подстрижена.

Министр (гадко улыбаясь) — Чего это ты, отче, бороду сбрил?

Отец Олег (обиженно) — Времена нынче неспокойные, сын мой.

Человек без лица (подозрительно косясь) — А с кем это ты говорил сейчас по спутниковому телефону, владыка? Уж, не с дьяконом ли Варфоломеем (дьякон Варфоломей первым присягнул на верность повстанцам и стал убежденным атеистом).

Отец Олег (испуганно) — Со святым престолом, отец мой, говорил, поспрошал, как, мол, дела, нет ли надобности в помощи?

Писака (отпивая из горла бутылки) — Вот я тебе всегда говорил, старина, сдаст он нас при первой возможности!

Отец Олег (осеняя себя крестным знамением) — Господь с тобой, Димитрий, как можно такие слова обидные глаголить?

Отец Олег подходит к длинному столу, заваленному яствами. Долго смотрит, потом радостно ухмыляется и наливает себе полстакана водки. Быстро выпивает и закусывает санкционным сыром «со слезой».

— Отец Олег (довольно крякает и ставит стакан на скатерть). — А что, господа, может, помолимся за здравие?

Он обводит глазами присутствующих. Унылые физиономии не поддерживают его внезапного оптимизма.

Человек без лица (накалывая вилкой кусок холодной баранины) — А рясу куда подевал, отче?

Отец Олег (спохватившись) — Батюшки, рясу-то, я на вокзале оставил под Ростовом! А там и чемодан с иконами. Тыщ на двести зелени!

Министр (плюет в камин) — Вот тебе бабушка и Юрьев день.

Человек без лица (сплевывая баранину обратно в тарелку) — Холодная, зараза! Есть невозможно.

Писака. — Это ты спасибо Горцу скажи. Он все твердил, никаких проблем с отступлением не будет. Враз перебросим в Крым, а оттуда в Дамаск через Стамбул, если, конечно, турки пропустят.

Человек без лица (морщась то ли от злости, то ли от баранины) — Ладно, Дима, будет тебе, Горец еще никогда не подводил.

В этот момент за окном слышно ржание коней. Несколько черных силуэтов в бушлатах спешились.

Отец Олег (всхлипывая) — Вот, и конец нам господа, повстанцы добрались быстрее, чем Горец.

Медленно берет со стола несколько серебряных вилок и ложек, незаметно кладет в карман.

Дверь отворяется: клубы морозного воздуха нахально врываются в просторный холл дома. На пороге стоит красавец — Горец: в черной бурке, поверх черкески, в черной папахе, за поясном с серебряным окладом, висит дорогой кинжал. Глаза горца горят. Борода охвачена пожаром белого снега и сверкающего инея.

Горец (отряхивая бурку) — Человек без лица, ди хун, части генерала Шумского на подходе, ему на подмогу идет кавалерийский корпус Хихикающего Хирурга и танковая бригада мистера Ли. Нам надо уходить.

Человек без лица (наливая бокал красного вина) — Горец, (выпивая полный бокал) скажи мне, дружище, что стало с Россией? Почему в один миг все рухнуло? Неужели я где-то просчитался?

Горец (по-отечески кладет руку на плечо верховно главнокомандующего) — Сейчас не время, повелитель, кругом одни предатели! Оглянитесь!

Человек без лица смотрит на Отца Олега. Тот вздыхает и кладет обратно серебро на стол.

Человек без лица (мечтательно) — А помнишь, Горец, десять лет назад прием в Кремле? Были все: Ангела, Франсуа, Барак! Все пришли икорку на халяву отведать. А потом все пошло наперекосяк. Черт меня дернул этот Крым трогать. (задумавшись) Или, может, я все верно бы это сделал? Ностальгия у меня возыгралась! Чего ты молчишь, мой верный Горец?

В гостиной слышится звуки романса «Белой акации гроздья душистые…». Молодой поручик курит папиросы «Астория». Его правая рука перебинтована.

Горец (нахмурившись) — Повелитель, сейчас не время для воспоминаний, надо уходить. Мои люди готовы вас вывести к оврагам, там вас будет поджидать хорунжий Дадаев. Он проведет вас через ущелье к границе.

Отец Олег (испуганно) — А как же я, господа?

Горец (с пренебрежением) — Пойдешь вторым эшелоном.

Любовница (закрыв рот руками) — Побойтесь бога, господин Горец!

Горец (разминая затекшую от долгой скачки шею) — Ваш бог мне не указ, господа. Собирайтесь.

Горец смотрит на часы. В гостиной повисла мертвая тишина. Все смотрят на Человека без лица. Тот стоит у стола. Его руки дрожат.

Человек без лица (тихим голосом) — Господа, в этот решающий момент истории, прошу меня правильно понять…

Писака (недовольно) — Он нас кинет, клянусь, господа, он кинет!

Человек без лица (со злостью в голосе) — Заткнись, сейчас решается судьба России.

Отец Олег (шепчет на ухо Горцу) — Даю миллиард и два земельных участка на Соловках. И еще, камешки разные, два свечных завода под Курском, монополию на производство кадил в Арзамасе.

Горец (не обращая внимания на шуршание попа) — Господа, вторая бригада генерала Геремеева на подходе. Для вас приготовлен отдельный борт.

Сверху слышны шаги. По дубовой лестнице спускается жена Жена Писаки. Она в дорогой шубе. Ее волосы растрепанны. В правой руке зажат мундштук с ароматной папиросой.

Жена Писаки (не совсем трезвым голосом) — Дима, вы бухаете, а меня не зовете?

Писака (растеряно) — Таня, ты выспалась?

Жена Писаки (злобно) — Хрен вам! Клопы замучили, закусали до крови! Суки!

Поручик (отпивая шампанское) — Сударыня-с, гражданская война, издержки-с!

Писака (машет на него руками) — Будет вам, поручик!

Министр (строго) — Вы в каком полку служили, сударь?

Поручик (чешет себя по щеке, кожа медленно сползает, обнажая гнилые кости) — Вы помните Таганрог, господа? Я и есаул Шумский отправились в дозор. Рано утром. Как сейчас помню: чуть забрезжил рассвет, вонь от воды стоит невыносимая. А мы только вчера завтракали у Пьера. Закусывали трюфелями.

Поручик (делая большой глоток вина) — Я видел настоящий ад: Хорунжий Черкасский упал в грязь с простреленной головой. Вечером мы вместе пили «Дом Периньон» в ресторане «Астория», а утром он уже лежал мертвый, уткнувшись головой в ил. Красные засели в камышах с пулеметами и расстреливали нас в упор. Кони вязли в этой проклятом черном дерьме. Подпоручик Шубин — эта тыловая крыса — обделался при первом залпе. Если бы не маяк господина де Фюнеса, не пил бы я сейчас вместе с вами.

Писака (к Навке) — Таня, нас хотят кинуть, и у меня, кажется приход после кокаина!

Человек без лица (крутит у виска) — Дима, Горец же сказал, что генерал Геремеев уже на подходе.

Отец Олег (почесывая шею). — Знаем мы эти штуки, сами в теплые края улетите, а нас на съедение повстанцам отдадите, вот. Где же ваши верные части Серж? (смотрит на Министра) Где десантники, где национальная гвардия я вас спрашиваю, хоть самый задрипанный бронепоезд подгоните?

Министр (вздыхает)— Прав ты, отче, все нас предали.

Горец (надевая бурку) — Пора, время не терпит! Иншала!

Человек без лица и Любовница торопливо одеваются.

Отец Олег и Министр (в один голос)— Не бросайте нас, Человек без лица! Христом богом просим!

Человек без лица красит губы помадой Любовницы. Она приклеивает себе под нос черные усы.

Писака достает пистолет, но Горец с «Маузером» в правой руке предостерегающе цокает языком.

Человек без лица (с обидой)— А я верил тебе, Дима. Но не печалься, скоро и вас переправят.

Человек без лица и Любовница уходят. В гостиной висит мертвая тишина. Поленья трещат в камине, бросая на каменный пол рубиновые искры. Министр ходит взад вперед, напевая под нос «А нам все равно…». Отец Олег мечется от окна к столу. Из подвала показывается силуэт Косолапова. Он держит в руке большую бутыль домашнего вина.

Косолапов (не без гордости)— Человек без лица, я нашел отличное вино! Пальчики оближешь!

Писака (раздраженно)— Все, Дима, можешь не прогибаться, папа нас кинул, чтоб ему пусто было!

Косолапов (зависает, его нижняя губа предательски дрожит)— Не может быть, как он мог? Ведь я, ведь все мы...

Писака (раскладывая на столе пасьянс) — Вот такая загогулина, теперь нас быстро обнаружат и повесят.

Косолапов (с обидой в голосе)— Говорил я ему, не лезь ты в это дерьмо! Не послушался!

Министр (гадко улыбаясь)— А когда он тебя слушал?

Косолапов (достает айфон и делает селфи на фоне камина)

Отец Олег— Никак не успокоишься, все равно повстанцы интернет отключили.

Поручик видит, как в гостиную входит бывший командир Семеновского полка, который почти весь погиб под Таганрогом. Полковник Щур сильно пьян. Его под руки ведут двое в штатском. По виду— филеры.

Щур (икая) — Всем шампанского, черт вас дери! За мой счет.

Филеры (полушепотом)— Хватит вам, господин полковник, вы итак уже порядочно нажрались.

Щур (багровея)— Да как ты смеешь, свинья! Какую страну просрали! Шумский! Где тебя черти носят, свинья?!

Встает посреди гостиной и начинает петь: «Боже царя храни…»

Все, кто находится в гостиной тоже встают.

Поручик вспоминает Петроград. Весна. Играет военный оркестр. Части генерала Брусилова только что одержали победу.

Щур (поручику)— Господин поручик, не надо унывать. Россия-матушка еще долго будет кровью умываться. А я вот — за кордон. Купил уютный домик в Рио, еще в 16 году, до того, как рубль рухнул...

Морозный воздух соткал на окнах домов причудливые узоры. В Грозный входят передовые части повстанцев. Бравый генерал Шумский едет на белом скакуне. Поверх его плечей накинута белая бурка, папаха лихо заломлена на бок. За генералом видны сотни всадников в черных одеждах. Едут молча. Ои готовы умереть за свободу. Они — герои нового дня!

Сотник-скворец. — Ваше высокоблагородие, генерал Геремеев зажат в Лысой балке. Ему не выбраться из окружения.

Шумский (прищурив глаз)— Он нужен нам живой, будем судить, а потом на гильотину!

Сотник-скворец (отдавая честь) — Слушаюсь, господин генерал.

Та же самая гостиная в доме в пригороде городе Грозного.

Косолапов (растеряно)— Господа, может попробуем сами добраться до Ялты? Там у меня надежный человек живет, работает сапожником при местном отделении ФСБ. Документы справит и поможет до Стамбула добраться.

Министр (злобно сверкая глазами)— А как ты через блокпосты проберешься? По воздуху что ли?

Косолапов— А хотя бы и по воздуху! Я в сарае видел два старых планера ДОСААФ, у нас есть машина, можно попробовать сигануть с обрыва.

Писака (сияя)— Дима, ты гений!

Отец Олег (целуя Косолапова в губы) — Бог услышал мои молитвы!

Жена Писаки (проверяя саквояж с золотом и бриллиантами)— А сколько эти планеры смогут выдержать народу?

Косолапов (почесав затылок)— Надо поглядеть, Сережа, пойдем в сарай?

Министр (нехотя встает)— Идем, что ж с тобой делать!

Выходят.

Жена Писаки прячет саквояж под стол. Потом садится на стул и накладывает себе оливье, винегрет и селедку под шубой.

Отец Олег (вздыхая) — Послушался я повелителя, а теперь подыхать здесь. А ведь мне Свидетели Иеговы предлагали по их коридору уйти в Канаду. Правда надо было на их конгрессе выступить в Алабаме от имени апостола Павла, да еще кое-какие правки в библии согласовать. А что не сделаешь для спасения шкуры?

Жена Писаки (потирая о мех внушительный бриллиант на безымянном пальце)-А чего же не согласился, отче?

Отец Олег (разочарованно)— Прельстился речами сладкими.

За окном ухает артиллерия.

Отец Олег смотрит на золотой «Брегет», который время от времени то исчезает, то появляется. — Скоро рассвет, скоро взойдет новая заря, новой эры, но нам никто не будет рад в этом изменившимся мире.

В дверь кто-то осторожно стучится. Жена Писаки испуганно смотрит на Отца Олега, тот на всякий случай снимает золотые часы и прячет в карман.

Отец Олег (пригнул голову)— Кого еще черт принес, прости господи?

Жена Писаки опускается под стол, обхватывает саквояж руками, отчаянно мотая головой.

Дверь отворяется и на пороге показывается журналист.

Журналист (тихо)— Есть кто живой?

Отец Олег (хмуро)— А ты как сюда попал?

Журналист (снимает женскую норковую шубу)— С поезда я, ехал в Брест, а потом повстанцы остановили, Кисель нашли в туалете, он там прятался. Повязали, а я спрыгнул и лесочком, лесочком ушел.

Писака (недоверчиво)— А ты, случаем, не засланный ли казачок?

Журналист (разводит руками)— Кто, я? Ты на кого батон крошишь, тля подзаборная!

Отец Олег (достает из камина раскаленную кочергу)— А это мы сейчас и проверим.

Журналист (прячась за Пескова)— Господа, вы же не думаете пытать меня? Вы забыли, сколько пользы я вам принес?

Отец Олег (улыбаясь)— Мы все пользу приносили, только теперь народ об одном думает, как нас найти и вздернуть на красной площади на потеху быдлу.

Возвращается Косолапов и Министр. Их лица перепачканы сажей и паутиной. Косолапов держит в руках потрепанный томик биографии Волочковой.

Министр (радостно)— Планеры почти готовы. В каждый влезает по три человека, смотрит на Отца Олега, или два.

Косолапов (листая книгу)— Целый год за ней по букинистам гонялся, всю Москву оттоптал. Не мог найти, а здесь просто так в сарае смотрю... Лежит.

Щур (подвигается к поручику и шепчет ему на ухо)— Пароход отходит завтра утром, я договорился с капитаном, он разрешит мне спрятать кое-что в машинном отделении. Вы поможете мне, господин поручик? А я вас в Стамбуле уж поверьте, не оставлю, золотишко имеем!

Поручик (рассматривая отблески света в хрустально бокале)— А что, не подыхать же здесь?

Щур — Вот и договорились! Жду вас завтра в пять утра у Петровской Гимназии. Берите только самое необходимое, а мне еще полковую кассу надо стибрить, да купель утащить.

Гостиная в доме в пригороде Грозного. Министр спорит с Отцом Олегом. Косолапов внимательно читает биографию Волочковой, то и дело, плюя себе на пальцы, переворачивая страницы. Писака, обняв жену за плечи, поет тихим голосом «Любо братцы, любо….». Журналист курит у окна. Вот-вот забрезжил рассвет. Красная полоса у горизонта, разрезала промерзшую землю и раскаленное небо пополам.

Министр (отвлекаясь от Отца Олега) — Мороз крепчает, господа, надо собираться.

Писака (к Косолапову)— Да перестань ты читать эту хрень, Дима! Ты собрался?

Косолапов (обиженно)— Чего ты на меня кричишь, Дим?

Писака— Извини.

Отец Олег (озабоченным голосом)— Господа, на улице минус тридцать, мы же замерзнем в небе.

Министр (улыбаясь) — А ты помолись, может, твои тебе помогут.

Отец Олег (машет на Министра рукой).

Министр (задумчиво) — А отче прав, в полете будет все сорок, да еще с встречным ветром.

Косолапов (улыбаясь)— Что вы бы без меня делали?

Он вынимает зеленую бутылку со спиртом.

Косолапов— Вот сейчас накатим, и никакой мороз нам не страшен.

Писака (качает головой) — Умен, не по годам, сукин сын, жаль шеф тебя на вторых позициях держал.

Косолапов (скромно опустив голову)— Я еще маслом пишу, и стихи кое-какие имею… «Я тленный мой состав расстроенный днесь рушу.

Земля, устроив плоть, отъемлет плоть мою,

А, от небес приняв во тленно тело душу,

Я душу небесам обратно отдаю».

Отец Олег (крестясь) — Будет тебе, накаркаешь.

Он первым берет бутылку и делает большой глоток. Глаза Отца Олега лезут наружу— лицо краснеет.

Отец Олег. — Хорош! Ничего не скажешь.

Все начинают пить по очереди. Журналист, вдруг отходит от окна.

Министр (занюхивая спирт рукавом засаленного мундира) — Что случилось?

Журналист. — Мне почудилось, кто-то мелькнул под окном.

Писака (достав пистолет). — Сейчас мы посмотрим, кто там шатается.

Жена Писаки (испуганно). — Не надо, Дима, пущай ходит себе.

Отец Олег (строго). — Пусть идет! А вдруг это от Шумского?

Жена Писаки (со злостью). — Так вы, отче, и идите, а чего это вы моего мужа посылаете? Мы, может, недавно в браке, мы, может, еще жизнью семейной не насладились!

Отец Олег (скосив голову набок). — И не стыдно тебе, дочь моя…

Жена Писаки. — Мне стыдно? Господа, послушайте его! Мне — стыдно!

Начинает громко хохотать. В этот момент в камин падает тело.

Все вздрагивают и в один миг отскакивают от камина.

Министр (нагибаясь). — Кто это, черт возьми?

На пол выкатывает человек в пуховике, который уже начал дымиться. Он быстро встает и обводит публику водянистыми глазами.

Министр (радостно). Андрюша, какими судьбами?!

Директор чайной компании «Полоний и сыновья» (озираясь по сторонам). — Свои, господи, свои.

Писака (мрачно). — Кому и волки свои, чего ты тут забыл?

Директор чайной компании «Полоний и сыновья» (подходит к столу, наливает чай). — Дима, не канючь, дай согреться.

Косолапов (шутя). — И полония не забудь пару ложек кинуть!

Директор чайной компании «Полоний и сыновья» (криво ухмыляясь). —А, и тебе теперь говорить разрешили, иди сюда, отведай со мной чайку.

Косолапов (церемонно кланяясь). — Спасибочки, аппетита нету, от вашего чая смертность уж больно высокая!

Директор чайной компании «Полоний и сыновья». — Тогда сиди и молчи в тряпочку. Что у нас за диспозиция?

Министр (на ухо). Андрюша, мы теперь таких делов наворотим. А то я от этих козлов совсем устал. Мы бежать хотим на планерах.

Директор чайной компании «Полоний и сыновья» (окидывает взглядом всех присутствующих). — Да, компания подобралась, хоть святых выноси.

Отец Олег. Кто бы говорил! Вот ты мне лучше теперь скажи, Сережа, как мы всемером в планеры поместимся?

Вдруг, все поднимают головы, словно прислушиваясь к чему-то. Канонада слышится все ближе. Подозрительный свист приближается со скоростью звука.

Министр (обреченно). — Сорок пятый калибр, нам пи…

Дом в секунду разлетается в щепки. Огромная воронка, возникшая посреди промерзшей степи, черным отвратительным зевом разинула свою отвратительную пасть. Пронизывающий северо-восточный ветер разносит по полю клочки старого режима, куски человеческого мяса, одежды, свечей и посуды, волос и костей, кожаных чемоданов, обгоревших банкнот, оплавленного золота и старых грамафонных пластинок.

Февраль догнал отведенное ему природой время. Ветер внезапно стих, как-будто он ждал этого взрыва. Лишь пожелтевшая полынь, иссохшая своими стеблями, все еще колыхалась аплодируя свинцовому небу, морозному воздуху и предрассветной тишине. В Грозный входили части генерала Шумского…

Верхняя палуба большого парохода «Святая Ольга» ломится от небывалого количества людей. Черное море уже несколько дней оправдывает свое название. Вода густым дегтем облизывает жирные бока обросших водорослями волнорезов. В Севастополе еще правит старый режим. Люди боятся выходить на улицу. Магазины давно разграблены. Разбитые витрины «Магнитов», «Пятерочек» и «Медиа-маркетов». С полок смели все! У входа в один из супермаркетов лежит труп охранника в черной форме. Его забили палками колбасы, которую мародеры пытались вынести, спрятав под полами своих пуховиков. Рядом лежит старуха с зажатой в морщинистой руке пачкой сливочного масла. Это ее охранник ударил свой дубинкой, заметив как она украла масло с полки. Через несколько минут разъяренная толпа терзала его тело у входа в магазин.

Свора голодных собак, состоящая в основном из благородных пород, чьи хозяева, бросив их на произвол судьбы, умотали в Стамбул, терроризировала город. Десятки мопсов, баллонов, китайских хохлатых, чихуахуа, карликовых пинчеров, йоркширских терьеров и прочих низкорослых тварей, еще не так давно взирающих на мир из окон «Майбахов» и «Бентли» — сейчас являли собой жалкое, но в тоже время страшное зрелище. Привыкшие к регулярному питанию и медицинскому обслуживанию, сейчас, оставшись без всего этого, собаки окончательно озверели. Они нападали на людей, в основном стариков и детей, жрали кошек и крыс, словно стая амазонских пираньей выжирали куски мяса у лошадей и коров, а когда те, обессилевшие падали на землю, съедали все остальное, оставляя после себя кучи обглоданных белых костей.

Утром несколько повстанцев попытались проникнуть в город под видом амишей, но их поймали и повесили прямо у памятника генерала Корнилова. С революцией в город пришел голод. Запасы стратегического склада Министерства обороны были разворованы и проданы еще несколько лет назад. Повстанцы блокировали все дороги, обстреливая любую машину, пытавшуюся вырваться из цепких рук блокады. Один батальон матросов, оставшийся верным старым властям, удерживал оборону морского порта. У КПП столпилось порядка двух тысяч человек. Молодой мичман, больной чахоткой, с окровавленным платком у рта, сипло кашлял и все время говорил по мобильному телефону. Слава богу, сотовая связь в городе еще работала, но как надолго — никому неизвестно! Справа и слева от ворот установили два пулемета «Максим», привезенные из местного краеведческого музея. Матросы заправили ленты с патронами, смазали затворные механизмы и уселись за железными щитками. Мичман воспаленными глазами смотрел на шумную толпу. Многих он знал в лицо: это был «цвет» города, а в некотором роде и страны. Он узнавал депутатов государственной думы, телеведущих, которые напропалую поливали грязью всех и вся, министров, директоров холдингов, богатых педерастов со стажем, престарелых эстрадных исполнителей, с отвратительных морд которых маслянисто сочились целые реки ботокса, генералов, отказавшихся от присяги, банкиров, артистов, режиссеров и художников. Все, с кем раньше ассоциировалась прежняя власть, трусливо бежали прочь из России, думая только лишь об одном— чтобы их не ограбили и не отобрали подшитые под трусами ремни, плотно набитые валютой и драгоценностями. Толстые тетки с силиконовыми сиськами, увешанные бриллиантами, как новогодние елки, матерились друг на друга, брызгая слюной и остатками ветчины. Их жирные кобели в дорогих пальто и шубах не отставали от своих жен. Они пинались, дрались, вспоминали друг другу все самые отвратительные грехи, которые мог выдумать только великий Данте. Полковники плевали в лица своим генералам, бывшие депутаты государственной думы отчаянно прорывались без очереди, напоминая о своем привилегированном положении. Но это лишь раздражало толпу. Вот какого-то особо резвого слугу народа огрели по голове золотым канделябром, от чего бедняга упал в грязную снежную жижу, обливаясь кровью и сверкая золотыми зубами.

— Держать строй! — время от времени кричал мичман. — Никого не пускать!

— Господин офицер, — подмигивая офицеру шептал известный ведущий Соловьев-Седой. — Вы же меня узнаете, господин офицер, прошу вас, умоляю, Христом богом прошу, пропустите меня на пароход. Ведь меня повесят, всенепременно повесят! Я вам дам сто тысяч долларов, — добавляет шепотом, заискивающе заглядывая в глаза.

Мичман с высоты своего роста смотрит на это жалкое зрелище, еще не так давно вещавшее со всех экранов о негодной политике запада, ядерном пепле, величии России — теперь трясется перед ним, то и дело вытирая рукавом постоянно бегущие сопли. Его немытая голова стала прибежищем сотен вшей. От пальто разит мочой и едким табаком.

— Не велено, господин Соловьев-Седой, — холодно отвечает мичман.

Офицер, понимая, что сейчас в город вот-вот ворвутся передовые части Хихикающего Хирурга, осознает, что он и его взвод станут единственным препятствием на пути революционных полков к выходу в порт.

— Начальник! — мичман оглядывается, он узнал знаменитого на всю страну байкера с с татуировками на всем теле. — Пропусти, слышь? Там, за «Магнитом» стоит новенький «Харлей» он твой. Вот — ключи. Пропусти, не в падлу, братан!

Офицер обратил внимание, что байкер сбрил бороду, снял свою знаменитую вязаную шапочку. Теперь его не узнать: в турецкой феске, в красной майке с белой надписью «Я люблю Турцию», в стеганом халате он походил на немолодого дервиша из Багдада. В правой руке байкер сжимает кальян, набитый бриллиантами, в левой — икону императора Константина, с двойным дном.

— Отойдите господа от забора! — командует офицер.

— Да что мы слушаем этого чахоточного педика! — раздался голос бывшего депутата государственной думы Озимовой. — Давайте дружно снесем эти ворота и хрен с ними!

Толпа начинает нервничать. Мичман незаметно отдает команду матросам приготовиться к стрельбе.

— У них пулеметы не настоящие, — орет Озимовая, чувствуя что последний раз месячные были пять лет назад, а мужик и того позже. — У меня дети в Вашингтоне и Новом Орлеане, я хочу туда!

— Верно говорит, баба! — закричал какой-то мужичек в расшитой золотом рясе, рыжей бородой и круглых очках. — Навались!

Он вскидывает хоругви с изображением рок-группы «Коррозия Металла» и первым движется в сторону КПП.

— Да это же депутат Миронов!

— Не с места, стреляем без предупреждения! — орет мичман, но его голос глохнет среди рева толпы.

Под шумок через забор пытается перелезть человек с простой фамилией Иванов и типовым лицом. Однако, снайпер, сидящий на вышке, замечает его и одним выстрелом вынуждает человека с простой фамилией навсегда замереть на верхушке забора. Из его руки выпадает чемоданчик, набитый долларами и акциями «МММ».

Недалеко, у театральной тумбы лакей в парадной, но забрызганной кровью ливрее, соорудил импровизированный столик. На нем в великом множестве стоят початые бутылки с шампанским, виски, вином, коньяком водкой, абсентом, самогоном и лимонадом «Дюшес». На раскладном стульчике, в собольей шубе с бобровым воротником удобно расположился известный режиссер и певец Мышенков-Бесогонов — младший. Он совершенно пьян. Лакей, в лице которого можно узнать праправнука фаворита царя Петра Алексеевича — князя Меньшикова, постоянно подливает ему в высокий бокал коньяк, смешивая предыдущий напиток со следующим. Мышенков-Бесогонов потрогал лакея за задницу и горько вздохнул:

— Какую страну просрали, господа! Какую страну!

— Ваше благородие, — лакей навострил уши и присел на корточки. — Кажется стреляют-с!

Но режиссер его не услышал. Его голова с щетинистыми усами упала на плечо. Кровь забрызгала всю скатерть подаренную Мышенкову-Бесогонову Человеком без лица на день всех святых мучеников.

— Господи, — прошептал лакей, оглядываясь по сторонам.

Он быстро расстегнул шубу режиссера, под которой он еще вчера скотчем приклеивал пачки с деньгами к телу великого мастера. Лакей достал острый перочинный нож и стал дрожащими руками срезать деньги с еще теплого трупа.

— Ты что это делаешь, сукин сын?

Лакей замер и обернулся. Он увидел офицерский патруль, который обходил периметр портовой зоны.

— Мародерствуешь, сучий хвост!

— Помилуйте, господа, — запричитал лакей, отбрасывая нож куда подальше. — Как можно-с, с господином такое делать? Я просто хотел дать ему подышать.

Командир патруля с сомнением посмотрел на развороченную голову режиссера. Потом достал руками, одетыми в кожаные перчатки папиросу, закурил ее и коротко скомандовал:

— Повесить негодяя!

Через пять минут на столбе болтается новый повешенный из неровного ряда таких же бедолаг.

Тем временем, страсти у КПП накалились до предела: люди находившиеся позади, стали напирать, выдавливая впереди стоявших.

— Пулеметчики готовься! — мичман закричал нечеловеческим голосом.

— А ну их! — заорала Озимова.

В этот момент раздалась первая пулеметная очередь. Она скосила нескольких человек, другой пулемет занялся вторым рядом.

Люди упали на мостовую, истошно заорали раненые. Озимова вылезла из-под окровавленного тела Миронова. Ее стошнило креветками и черной икрой прямо тому на рясу. Из икринок вылупились какие-то маленькие червячки и тут же врезались в тело депутата. Он вдруг открыл глаза и, не смотря на огромную дыру в голове вскочил на ноги и закричал не своим голосом:

— Я потомок великого Вия! Правда в Иерусалиме мне обрезали веки!

Мичман достал папиросу. Толпа успокоилась. Несколько бывших топ-менеджеров крупных государственных монополий с аппетитом набросились на трупы, разбивая головы булыжниками и поедая их мозги.

— Господи, велика сила твоя! — прошептал мичман-атеист, крестясь первый раз в жизни.

Начальник контрразведки Севастополя полковник Николай Соболев    положил трубку после разговора с мичманом, взвод которого охранял въезд в морской порт. Он сидел в своем кабинете и курил. Курил до одурения, до потери сознания. Пепельница заполнилась окурками еще вчера. Телефон звонил не переставая. Полковник смотрел на портрет Человека без лица. Прямо перед ним стояла полупустая бутылка водки. Под столом валялось еще несколько бутылок. Соболев взял стакан, наполнил его до краев и выпил. Алкоголь напрочь отказывался брать бывалого контрразведчика. Водка вливалась как вода, лишь на полчаса затуманив сознание офицера.

— Вот скажи мне, — Соболев говорил с портретом уже третьи сутки. — На какой хер все это? Ведь жили мирно, спокойно, благородно. Да, не без воровства, хамства, разврата, подхалимства и пьянства, но все же жили! Чего тебе не хватало? Бабы — вот тебе баба, денег — вот тебе деньги, власти — да на, хоть подавись этой властью! А теперь что? Брат пошел на брата, сын на отца! Куда это годиться?

Полковник достал из сейфа табельный пистолет «ТТ».

— Эх, сукин ты сын!

Он подносит ствол к виску, нажимает курок. Выстрел разбрызгал его мозги по стене, половина портрета Человека без лица обагрилась новой кровью.    

Капитан парохода «Святая Ольга» Казимир Карлович Немо (матросы так и звали его — капитан Немо) еще утром получил радиограмму о катастрофе частного самолета, на котором летел его босс. Три дня назад пароход пришвартовался по порту Севастополя. Это был запасной вариант босса, на случай, если им не дадут вылететь из Москвы. После получения информации, Казимир Карлович отключил на пароходе все средства связи, дабы не позволить панике распространиться среди личного состава и офицеров. Сначала он принял решение немедленно уходить в Стамбул, но черт дернул капитана послушаться одного человека, которого он встретил вчера в портовой таверне. Это был уже известный нам папаша Дэйв, жизнь которого оборвется через несколько дней после убийства морского офицера Ричарда Кроуфорда.

— Вот смотри, Казимир, — из-за заячьей губы папаша Дэйв говорил гнусавым неприятным голосом. — Ну уедешь ты в свой сранный Стамбул. В лучшем случае продашь пароход грекам, которые обдерут тебя как липку, а в худшем отдашь судно пограничникам. Они-то уж непременно захотят поживиться на халяву.

— И что ты предлагаешь? — спросил Казимир, изрядно захмелевший.

— План прост, но прибылен! Смотри, ты видел сколько толстосумов сейчас осело в городе?

— Да, все бегут из Питера и Москвы.

— Я пущу слух, что ты готов отвезти их в Стамбул, или Марсель, за сто кусков зелени с каждого.

— Не дороговато ли?

Папаша Дэйв даже поперхнулся.

— Прости миллион — дадут, проси два— на тарелочке с голубой каемочкой принесут и еще ножкой шаркнут!

— Ты прав!

— Так вот, они заплатят деньги, ты набьешь свою посудину до отказала, выедешь в море, а я со своими верными ребятами подкараулю вас у мыса. Вот там-то мы и снимем все сливки. Представляешь, Казимир, сколько денег у них в чемоданах? Сколько золотишка и брюликов? За три жизни не потратишь, клянусь бородой капитана Флинта, якорь мне в зад! Что скажешь, Немо?

Казимир задумался: предложение папаши Дэйва было более, чем заманчивым. Пиратство последние годы процветало в водах Черного моря. В прошлом Казимир был тоже знатным пиратом. Но вскоре решил уйти на покой. Вот тогда-то его и заприметил босс с «Розы Нефти». Он предложил Немо хорошие деньги за то, чтобы он возглавил экипаж парохода «Княгиня Ольга».

— Решайся, старина! — папаше Дэйв хлопнул своей гигантской пятерней по спине капитана.

— Хорошо, только делим все по-честному, хорошо?

— Йохо! — рыкнул здоровяк и налил еще темного пива.

Мичман махнул рукой — пулеметы немедленно затихли. Площадь перед входом в порт опустела. Повалил густой снег, тут же окрашиваясь в пурпурный цвет человеческой крови. Снова зазвонил телефон.

— Алло, — офицер снял правую перчатку, чтобы пальцы могли нажимать кнопки.

— Алло, мичман, снимай пост, пароход через минуту отчалит, — голос полковника Соболева показался офицеру обреченным (затем полковник осушил стакан с водкой, поговорил с портретом Человека без лица и выстрелил себе в голову).

— Слушаюсь, господин полковник, — сказал мичман. — Снять оцепление!

Матросы убрали пулеметы. Оставшиеся в живых ринулись к пароходу, но тот, издав протяжный гудок, отчалил от пирса...

В город входили передовые части революционной армии под командованием генерала Хихикающего Хирурга.

Отрывок из романа Джона Солбери "К.В.С." (Издательство "Братья Зайцевы", Сергеев-Посад, 1975 год, полн. собр. соч. т.5)*Роман восстановлен благодаря подвижнику Семену Петровичу Смоленскому-Розенталю.

В городском саду Севастополя потемнели листья. Деревянная беседка, некогда оплетенная диким виноградом, в темноте дождливого осеннего вечера, больше походила на сказочное животное. Тонкие струйки дымки медленно подкрадывались к кустарнику, росшему вокруг. Жирные капли отстукивали монотонную дробь по крыше беседки. Подул легкий ветерок, который лишь на миг разогнал наползавшую белесую пелену. Вскоре все вернулось на круги своя. На полуистлевшем столе в центре беседки стоял медный кувшин с давно высохшей розой. Несколько черных лепестков лежало вокруг. Треснувшая чашка с наивной картинкой молодого пастушка и пастушки, терпеливо ждала своего хозяина. На столе стояло несколько приборов: фарфоровые тарелки, серебряные ложки и вилки, мельхиоровые ножи, соусницы и салатницы, хрустальные бокалы и большой кувшин для вина. Было ощущение, что очень много лет назад кто-то из заботливых хозяев приготовил добрый ужин и пригласил желанных гостей на трапезу. Но что-то помешало им продолжить начатое.

Покрытые изумрудным мхом статуи в саду, словно мерзли от постоянного холода. Съежилась Артемида, еле прикрытая тонким мраморным покрывалом, стучит зубами синий Меркурий, побледнел храбрый Персей.

Кроны вековых лип слились в причудливый орнамент. Меж их видавших виды стволов слышится смех и причудливая речь.

Но пора появиться и нашим героям. Туман дернулся в разные стороны, разорванный силуэтом высокого мужчины и.. Впустил его на территорию сада. Перед нами предстал высокий молодой человек лет тридцати в мундире капитана ФСБ. Мужчина имел благородные черты лица, которые несомненно, выдавали его дворянское происхождение.

Вспыхнул свет. Красивые, волнистые волосы офицера окрасились в светло-каштановый цвет. Голубые глаза словно два горных озера смотрели озорно и уверенно. Ухоженные усы, волевой подбородок. Воротник мундира наглухо застегнут. На груди блестят два Георгия. Звали молодого офицера Сид Шумский. Он уверенной походкой вошел в беседку и сел на деревянный стул с витой спинкой. Из кармана гость извлек серебряный портсигар и достал папиросу. Забытый аромат «Герцеговины Флор» быстро разнесся по ночному саду. Граф Шумский вспомнил ту весну в Севастополе. Цветущие липы и каштаны, звуки духового оркестра, нарядные дамы с зонтиками и миниатюрными собачками в руках, которые потом безумными ватагами будут нападать на всех и вся, голос молодой певицы и стихи из русского романса. А потом революция, кровь, виселицы на улицах и отплывающий из порта белоснежный пароход «Княгиня Ольга».

На его тарелке лежал засохший майский жук, несколько листьев и мертвый воробей. В чашке какая-то черная жижа.

В этот момент появился второй герой нашего рассказа. Молодая дама лет двадцати трех. Она возникла из темноты в розовом кружевном платье. Легкий летний зонтик тревожно кружился в ее руке. Черные перчатки-сеточки слегка укрывали белоснежные ручки незнакомки. Из-под кокетливой шляпки ниспадали черные волосы. Это была графиня Анна Ивановна Кочиньская. Она давно погибла в авиакатастрофе под Смоленском, первой увидев вспышку от ракетной установки «Град».

Следом за ней из кустов показался здоровенный детина лет двадцати пяти. Как говорится: косая сажень в плечах. В длинной холщовой рубахе, кожаных штанах, заправленных в невысокие кирзовые сапоги. Его звали Степан. Он служил «человеком» в трактире на Мясницкой улице. Трактир назывался "Старбакс" и пользовался хорошей репутацией у любителей сытно покушать и хорошо выпить.

Граф Шумский с папиросой во рту торопливо подбежал к графине и любезно предложил ей войти внутрь беседки. Та склонила голову и приняла приглашение офицера. Степан вошел сам и грузно сел на стул.

— Милый граф,— любезно промолвила Анна Ивановна,— Как я рада видеть вас снова!

— Любезная Анна Ивановна,— улыбнулся Шумский.— Я польщен вашими словами и, видит бог, я...

В этот момент все вокруг стало меняться. Лицо графа как-то осунулось. Глаза заволокла молочная пелена.

Конец февраля 1918 года в Севастополе выдался необычайно теплым. Снег почти сошел с улиц и лишь небольшие белые бляшки изредка показывались в подворотнях и у свалок, обнажая собачье дерьмо и лошадиный прошлогодний навоз. Ленивые коты группками нежились в лучах весеннего солнца. Извозчики почистили лошадей, вплетая в гривы бумажные цветы. И даже орластые пуговицы мундира околоточного сверкали начищенным блеском. Кое-где на фасадах домов можно было заметить потрепанные полотнища радужных флагов. Севастополь снова взяли гомосексуалисты. Время от времени слышались звуки артиллерийской канонады. Части генерала Богоявленского, жестоко огрызаясь, покидали город.

По улицам шатался разный сброд. Редкие отряды добровольной милиции не спасали город от мародеров и грабителей. Около пяти часов вечера из темного переулка вышла тень. Человек в офицерской шинели, без погон и знаков отличия, крадучись пробирался к небольшому двухэтажному дому. Он то и дело озирался по сторонам. Левая рука была прижата к бедру. Это выдавало в нем кадрового офицера ФСБ, привыкшего поддерживать шашку на ходу левой рукой, или прятать деньги, полученные от хозяина публичного дома, которого он покрывал…

Незнакомец через минуту оказался у резных деревянных ворот. Вдруг, что-то насторожило его. Вокруг стояла гробовая тишина. Голый куст благоухающей сирени неторопливо покачивался за забором. Чувство тревоги овладело мужчиной. Он осторожно толкнул калитку рукой, и та без труда отворилась. Внутри показался знакомый дворик. Всего несколько недель назад здесь играл рояль и были слышны звуки русского романса. Слышен радостный смех и французская речь. А теперь— тишина. Вдруг, в окне мелькнула чья-та испуганная тень. В руке офицера блеснуло вороное дуло нагана.

— Господи, господин Шумский,— раздался сдавленный голос. — Это вы?

Граф узнал служанку генерала от кавалерии Павла Леонтьева — Лизу. Ее лицо было мертвенно бледным.

— Вам не стоило приходить,— шептала она из окна. — сейчас же уходите.

Ее глаза были мертвы, а голос дрожал на ветру.

— Простите ради бога, Лиза, что случилось? Где графиня? Где Ольга?

Лицо девушки исказила гримаса боли и отчаяния.

— Говорите, не молчите, что с Ольгой?

Лиза заплакала и сквозь слезы, прошептала:

— Бедную Ольгу Павловну сегодня расстреляли, упокой господи ее душу.

Капитан ФСБ ухватился за стену рукой и стал медленно оседать на землю. В голове все помутилось. В горле застрял комок. Он расстегнул воротник шинели и с трудом задышал, глотая воздух открытым ртом. «Опоздал,— метались в голове обрывки мыслей.— Опоздал! Господи, ей же было всего семнадцать! У какого же изверга поднимется на этого ангела рука?!».

— Уходите, граф, гомосексуалисты могут в любое мгновение вернуться,— шептала без остановки Лиза. — Они вас не пощадят!

Капитан встал и медленно побрел на улицу. В голове стоял невообразимый шум. Ольга. Ольга, любовь моя. Почему он не успел? Жить больше нет смысла! Господи, за что ты посылаешь нам сии испытания?! Эти педики ненавидят красивых женщин. Что же станет с Россией?

Он вдруг вспомнил, когда впервые увидел Ольгу. Это было всего три года назад. Там, в Петербурге. Теперь, казалось, прошла целая вечность. Ей было четырнадцать. Ангельское лицо, обрамленное светлыми вьющимися волосами, всегда сияло чистотой и благородством. Ему было двадцать четыре. Молодой выпускник Академии ФСБ в парадном мундире, приехал на собственном породистом жеребце по кличке Гелентваген. Они танцевали без устали. Марина Александровна — мать Ольги была женщиной доброй. Она видела как сияют глаза ее дочери. Это был первый год той страшной войны.

Потом они виделись еще несколько раз. И всегда их беседы были наполнены словами чистой любви и преданности. Через два года граф попросил руки Ольги. Генерал благословил их. Следом началась смута, и на парламентских выборах к власти пришли гомосексуалисты.

Шумский оказался на улице. Он не знал, куда ему идти и что делать. Было только одно желание: разыскать этих педерастов и убивать, убивать их. Когда кончатся патроны он станет рвать их плоть зубами.

— Эй, смотри-ка , офицеришка, кажется эфесбэшник! — словно из тьмы ада раздался голос в наступающих сумерках.

Граф увидел двоих мужчин в кожаных куртках, красных чулках и черных туфлях на высоком каблуке. Пулеметные ленты розового цвета опоясывали их могучие торсы крест-накрест. Бескозырки были перетянуты голубыми лентами. Губы сверкали от яркой помады.

Голубая лента! Голубая лента!

Граф медленно достал острый нож. Лезвие холодом отозвалось в правой руке. Он чувствовал как некое существо тихо выползает из него наружу. Кровь фонтаном брызнула из горла первого гомика. Второй с ужасом смотрел как острое как бритва лезвие разрезает его сонную артерию.

Тела упали на землю, а безумный от горя граф упал на колени и стал медленно и жадно глотать теплую, соленую педерастическую кровь. Он долго не мог напиться, а когда насытился, по округе пронесся нечеловеческий вой, полный злобы и животной ненависти. В голове Шумского возник лишь один вопрос — если вампир выпьет кровь гомосексуалиста — станет ли он вампиром-гомиком, или нет?

Ольгу привели в "К.В.С." около десяти утра. Девушка вся дрожала от страха. Ее поместили в грязную одиночную камеру, где было одно единственное окно, откуда разило нечистотами. Графиня была в темно-синем платье, поверх которого она надела пуховый платок, подаренный графом Шумским на пасху, после покупки первого Гелентвагена. Она села на дощатый настил и, поджав ноги под себя, попыталась согреться. Время от времени до нее доносились истошные крики. При каждом звуке Ольга вздрагивала, представляя самые мрачные картины. Она тихо молилась, постоянно думая о любимом. Как ей хотелось в тот момент ощутить сильное плечо графа.

За дверью кто-то лязгнул ключом от замка. Железная дверь отворилась. На пороге стоял караульный-гомик с перламутровой винтовкой, украшенной кристаллами Сваровски, наперевес.

— Выходь, сучка мерзкая, — сказал он, жеманно корча лицо, изо всех сил моргая наклеенными ресницами.

Девушка покорно вышла из камеры. Ее долго вели по мрачным коридорам "К.В.С.". Где-то совсем рядом кричали люди. Кровь стыла в жилах от этих звуков. Наконец пассивный конвоир остановился перед зеленой дверью и негромко постучал.

Ольга увидела темную комнату. Большой стол освещала керосиновая лампа. За столом сидел следователь в кружевном платье, шелковых чулочках, с большим декольте, через которое выглядывала волосатая грудь. На носу поблескивали стекла круглых ярко-окрашенных очков в роговой оправе. Накрашенные губы перекидывали из угла в угол тонкую папироску с ванильным ароматом. Гомик читал бумаги из тонкой папки, перевязанной простым шнурком.

— Садитесь,— вежливо сказал он, указывая рукой на табурет перед столом.

Ольга покорно села.

— Хотите чаю?— и не дожидаясь ее ответа, нажал кнопку электрического вызова.

Вошел все тот же пидор, держа в руке медный чайник с кипятком. Следователь налил воду и бросил несколько черных сухих листочков. Несмотря на брезгливость, Ольга взяла стакан и сделала несколько глотков. Холод отступил.

— Меня зовут Петр Петрович Энский, мне поручено ваше дело, Ольга Павловна.

Он отложил бумаги, припудрил носик и пристально посмотрел на девушку.

— Вам, наверное, любопытно, почему именно вас привели сюда?

— Да, сударь,— тихо ответила девушка.

— Помилуйте, Ольга Павловна, какой же вам я сударь?

Следователь вскинул руки и замахал на девушку.

— Мой отец был гомосексуалистом, второй отец — швеей, я окончил балетную школу. Так что до сударя мне очень далеко. Ну-с, вернемся к нашим баранам, скажите, когда вы видели последний раз графа Шумского?

Девушка вздрогнула. Она ожидала услышать вопросы об ее отце, но никак не ее любимом.

— Я не помню, кажется в прошлом году, на балу у губернатора.

Следователь поморщился и снова полез в косметичку.

— Вы такая милая девушка, а уже обманываете.

Ольга зарделась.

— Я говорю правду, су... Петр Петрович.

Следователь закашлялся. Он вынул платок и продолжил сдавленно кашлять. Ольга уже однажды слышала этот кашель, когда их служанка заболела чахоткой. Бедняжка не прожила и полугода. Кровь на платке следователя была лучше всякого диагноза. Вдруг, легкая дрожь пробежала по телу девушки. Красное пятно на платке каким-то чудным образом воздействовало на нее. Ей вдруг захотелось попробовать свежей крови. Она отогнала от себя эти мысли.

Голос следователя стал каким-то глухим и нереальным. Челюсть Ольги приятно заныла. Она вдруг почувствовала, как сверху стали расти острые клыки, а между ног потекла теплая, липкая жидкость.

— Что с вами? — словно из тьмы раздался голос педераста в чулках.

Ольга не ответила. Она упала без чувств на пол. Следователь подбежал к ней и нагнулся. И тут же острые, как бритва зубы впились в лицо гомика. Ольга с урчанием пила кровь. По кабинету раздавались чавкающие звуки. В дверь постучали. Девушка подняла окровавленное лицо и зарычала.

— Товарищ Энский, привезли целую машину французской косметики, вы идете смотреть?

В двери показалась голова конвоира.

— Господи боже, — успел прошептать тот.

Ольга одним прыжком настигла его и, сбив с ног вырвала кусок мяса из шеи. Кровь фонтаном забила из артерии. Перед смертью конвоир педераст вспомнил одну замечательную историю: «Лев Иванович проснулся затемно. В комнате от сквозняка качалась лампа. Засиженный мухами плафон, входил в прочную гармонию с таким же грязным потолком. За окном бушевал февральский ветер. Голые ветки акации перебирали своими костлявыми пальцами, постукивая друг об друга ледяной кожей. У маленького табачного киоска, который сгорбился на углу дома, сидела черная собака и выла.

Лев Иванович опустил босые, желтые ноги на холодный пол. Тапочки затерялись под кроватью еще прошлой зимой, когда Лев Иванович обморозил ноги и доктор, не долго думая, назначил ему на всякий случай кастрацию. Пройдя на кухню, Лев Иванович открыл холодильник. Внутри зажглась тусклая лампочка. В нос ударил устойчивый аромат сгнившего сыра и овощей. Дверца с хрустом хлопнула.

Синий цветок газового пламени на печке кокетливо подмигивал из-под чайника. Лев Иванович поставил чашку на стол и как всегда положил внутрь пакетик. Сегодня пятница. А значит сегодня он идет в театр. Лев Иванович очень любил театр. Ему нравился запах гардеробной. Он любил пропустить рюмочку — другую хорошего коньяка во время антракта. Обожал гладить бархатные поручни мягких кресел в партере. Лев Иванович— любил театр.

День задался с утра. Белая собака у киоска по-прежнему сидела и смотрела на прохожих грустными глазами. Старичок в киоске уже успел раскрыть газету и наслаждаться морозным утренним бризом, принесшим с моря запах соли и подгнивших водорослей.

Лев Иванович торопился на службу. Он работал в префектуре одного из округов Москвы и, скажу вам честно, ужасно гордился этим. Каждое утро он проходил ровно тысячу сто срок восемь шагов до места работы. Каждое утро он видел одну и туже стену большого, желтого дома с решетками на окнах. Одно старое дерево и два мусорных бака.

Кабинет Льва Ивановича располагался на втором этаже красного дома. В кабинете стоял стол, стул, старенький компьютер, электрический чайник и множество папок с пожелтевшими листами внутри. Лев Иванович ведал чрезвычайно важным направлением работы префектуры— он отвечал за редактирование удаленных вариантов рукописей известных авторов. Начальник литературного департамента считал Льва Ивановича исполнительным и перспективным работником. Только в прошлом месяце Лев Иванович отредактировал три бесполезных повести графа Белкина и таким образом, перевыполнил квартальный план на сорок процентов. Начальник департамента обещал, что по итогам года он добудет из бюджета средства на полное переоборудование своего департамента новыми компьютерами и немецкими примусами.

День тянулся медленно. Лев Иванович три раз пил чай до обеда и три раза после. Пятница был короткий день. Наконец стрелки часов остановились на пяти, хотя короткий день был до трех.

В прекрасном расположении духа Лев Иванович вышел на улицу. Трамвай неторопливо повез его к театру. Через сорок минут Лев Иванович вышел у вокзала. Вспомнив, что театр находится на другом конце города, он кавалерийской походкой двинулся к метро.

Метро в городе собирались строить много лет назад, но почвы были непригодны для строительства и проект заморозили.

Лев Иванович спустился на эскалаторе к перрону. В вагоне метро он полистал журнальчик «Чаян», который утром купил в киоске у дома.

Вечерело. Здание театра окрасилось причудливыми огоньками и красками. Лев Иванович достал из кармана билет и с гордостью протянул его дородной женщине. Та посмотрела на театрала и сказала:

— Как же тебе тяжело без рук, родимый!

— Ничего, я уже привык, — улыбнулся Лев Иванович.

— Я посажу тебя поближе к сцене.

— Премного благодарен,— сказал он входя внутрь.

Внутри было довольно много народу. Дамы в вечерних платьях грациозно покачивали бедрами. Их кавалеры в атласных фраках гордо прохаживались от одной колонны до другой. Стоял невообразимый аромат разных духов, одеколонов и прочей косметики. Лев Иванович пристроился у буфета и порадовал себя рюмкой отменного коньяка. У него не было правого глаза, который Лев Иванович потерял в империалистическую, но другой видел очень хорошо.

Тетка не обманула и посадила его в первом ряду. Зал был набит до отказа. Стоял приятный театральный гул. Лев Иванович полистал программку, но вспомнив, что у него не было рук, отодвинул книжку в сторону. Зазвенел третий звонок.

Занавес открылся. В зале повисла тишина.

Через два часа спектакль закончился. Занавес не открывали. Зрители с интересом наблюдали величественные бархатные шторы. Оркестровая яма была совершенно пуста. Не было никого ни в гримерках, ни на сцене, ни в уборных. Всех актеров повесили еще три года назад, а музыкантов расстреляли.

Ровно через два часа весь зал разразился бурными аплодисментами. Крики «Браво!» то и дело выстреливали из разных концов. Спектакль очень понравился Льву Ивановичу. Такого аншлага он давно не видел.

Подъезд дома вновь проглотил своего жильца и, не подавившись, выплюнул из лифта Льва Ивановича к двери его квартиры.

День закончился удачно. Завтра в газетах будет много шума об этой чудесной постановке.

Лев Иванович хотел перекусить перед сном, но его желудок уже несколько лет назад сгнил в гробу безымянной могилы на Донском кладбище, посвященной жертвам, расстрелянным при освобождении    Севастополя. Поэтому он лег в кровать голодным и злым».

— Как же это вкусно, — замурчала Ольга, дослушав до конца мысли умирающего гомика-конвоира.

Она вытерла рот рукой и пошла по темному коридору, рассуждая только об одном: станет ли она гомосексуалистом, если выпьет их кровь?

Я сидел на чердаке папского дома в Ватикане и, стараясь не скатиться по скользкой от вечернего дождя черепице, держа в руке приемное устройство-микрофон. Наушники сильно сдавили мой череп — я каждый раз просил резидента выдать мне новые, но Хихикающий Хирург только разводил руками, заявляя, что средств на технического обеспечение сотрудников «наружки» выделяют недостаточно. Вдруг, я увидел чей-то темный силуэт, который карабкался к окну спальни, где сейчас Папа видел десятый сон. Мне захотелось, было окликнуть незнакомца, дерзнувшего среди ночи тайком пробраться в Ватикан, но вспомнил предупреждение резидента, который твердо настаивал лишь на наблюдении, без каких-либо активных действий с моей стороны. Человек был грузен и волосат — это единственное, что мне удалось разглядеть в ночи.

Понтифик открыл глаза. На мгновение ему показалось, что в окно кто-то скребется. Он прислушался. Кажется— никого. Натянув одеяло до самого носа, Понтифик снова попытался уснуть. Звук повторился, но теперь он стал сильнее. Права рука потянулась к колокольчику. Еще мгновение и в спальне Понтифика окажется несколько человек из швейцарской гвардии. Окно распахнулось, и в спальню ввалился человек в черной рясе. Его борода была вся в опилках, конфети и листьях.

— Господи, — перекрестился Папа Римский. — Патриарх, ты как сюда попал?

Человек в рясе встал на ноги и, отряхивая мусор, ответил:

— Привет твое святейшество и тебе! Сука, черепица у тебя на крыше уж больно скользкая, не то, что в моей библиотеке в Геленджике!

Колокольчик бесшумно стал на место.

— Что ты тут делаешь, святейший? — Понтифик сел на кровати и свесил ноги.

Патриарх достал сигарету и стал искать зажигалку, хлопая себя по бокам, словно изображая диковинную заморскую птицу.

— Здесь нельзя курить, — Понтифик отрицательно замотал головой.

— Я пару затяжек сделаю и брошу, уж натерпелся я, брат, пока к тебе пробирался.

Папа вздохнул и тоже взял сигарету из тумбочки, которые тайком прятал от камерария. Они закурили.

— Да, дела, — задумчиво промолвил Патриарх, выпуская кольцо дыма.

В комнату тихо постучали. Патриарх вопросительно посмотрел на Папу.

— Кто там? — тихо поинтересовался Понтифик, в который раз туша сигарету о расшитую золотом тиару.

— Это я, ваше святейшество, брат Винченцо, ваш камерарий. С вами все в порядке?

Патриарх утвердительно закивал головой.

— Да, все нормально, сын мой, просто я хотел перед сном помолиться.

За дверью раздался звук удаляющихся шагов и недовольное ворчание камерария. Патриарх уселся в глубокое кресло, стоявшее напротив большой постели Папы.

— А моя-то спаленка побольше будет, — сказал поп, обводя взглядом комнату Понтифика.

— Ты мне зубы не заговаривай, — неожиданно процедил Папа. — Говори, зачем пришел?

Патриарх обиженно надул губы и, почесав снизу бороду, сказал:

— Помнишь, ты проиграл мне спор на желание, ну тогда, на похоронах Дэвида Боуи?

— Помню, — перебил Понтифик, выражая всем своим голосом, что ему неприятен этот разговор.

— Я пришел, чтобы ты выполнил свою часть договора.

Патриарх перекинул увесистый золотой крест, усыпанный драгоценными камнями за спину и скрестил руки на груди.

— И каково твое желание, ваше святейшество? — спросил Папа, накидывая халат на плечи с американским флагом на всю спину.

— Я слышал, что в твоих хранилищах, ваше святейшество, вот уже сотни лет спрятан ЕГО костюм!

Повисла пауза.

— И что?

— Я хочу надеть его!

Понтифик перекрестился и замахал руками на Патриарха.

— Что ты, бородатый, с ума сошел, или тебя афонские монахи забродившим вином перепоили? Это же святотатство!

Патриарх склонил голову набок. Его глаза хитро блестели.

— Спор есть спор, твоей святейшество. Тебя тогда никто за язык не тянул.

Понтифик отвернулся. Его лицо в лунном свете стало еще бледнее.

— Хорошо, будь по твоему! Идем.

Папа подошел к стене и нажал на небольшой рычажок под картиной Рембрандта «Старик и море». Бесшумно отворилась небольшая дверца, открывая проход в темноту.

— Идем, только перестань отрыгивать без конца!

— Прости, брат, вчера сестра двоюродная капусты квашенной не жалела за вечерей.

Они долго плутали по лестницам, переходам, то поднимаясь наверх, то спускаясь вниз. Наконец Понтифик нажал последний тайный рычаг в виде бронзовой головы Игнатия Лойолы. Яркий свет ворвался в темный коридор. Патриарх первым вошел к небольшую комнату. Большой столб стоял посередине, накрытый полукруглым стеклянным куполом. На столбе он увидел все до единого предметы туалета САМОГО.

— Открывай, — с нетерпением прошептал Патриарх, почесывая правую руку, на которой виднелась татуировка «Михайлов идет по следу Красного Броненосца».

Понтифик горестно вздохнул и нажал несколько кнопок на куполе. Защита бесшумно улетела под потолок. Патриарх вразвалочку подошел к столбу и, упав на колени, несколько минут молился, не вынимая наушника из правого уха, где из динамика играла дискотека 80-ых.

— Всю жизнь мечтал сделать это.

Он стал медленно снимать рясу и уже через несколько минут облачился в синий комбинезон. На груди сверкала расшитая золотом латинская буква «S». Алый плащ, такого же цвета трусы и широкий желтый ремень. Теперь внутри этого наряда находилось немолодое, обрюзгшее тело. Живот, перетянутый ремнем, сотрясался при каждом шаге. Пришлось повозиться с красными сапожками. Они никак не хотели налезать на ноги Патриарха.

— Ну как я тебе?— он победоносно скрестил руки на груди. — Я чувствую в себе ЕГО силу! Господи, как это приятно!

Понтифик заметил следы мужского возбуждения под обтягивающим комбинезоном и от души позавидовал здоровью закадычного дружка.

— Я быстренько сгоняю в Иерусалим и обратно? — с мольбой в голосе, промолвил Патриарх.

Понтифик не успел ничего сказать. Патриарх уже стоял на подоконнике и, вытянув руку вперед, только успел крикнуть:

— Я супермен!

Через несколько минут полицейские обнаружили труп бородатого мужчина на площади Святого Петра. Он лежал в неестественной позе в костюме Супермена. Смерть наступила мгновенно от множественных переломов и потери крови.

За шесть часов до этого происшествия, на другом конце города молодой человек лет тридцати трех пытался объяснить полицейскому, что он не сумасшедший и хочет въехать в Вечный Город именно на ослице. Это был ваш покорный слуга — тайный агент по линии провокаций и рассказов, написанных симпатическими чернилами — Сид Шумский. Я любил этот неприхотливый способ передвижения, тем более, он не вызывал подозрений на фоне роскошных «Роллс —Ройсов», «Бентли», «Феррари», «Ламборджини» и одной заниженной "Приоры". Ни полицейские, ни агенты спецслужб, ни дворники, ни даже опытные, удрученные жизненными невзгодами домохозяйками — никто даже не заметил неприметного человека, среднего роста, с трубкой в зубах, одетого в длинное пальто и фетровую шляпу. Мой путь лежал на площадь Святого Петра, где я должен был тайком пробраться в Ватикан и попытаться прослушать разговор Римского Папы и Патриарха, который, по оперативной информации, должен был состояться сегодня ночью (источником выступил всем известный оракул Савика Шустрого, расположенный на первом этаже бывшего видеосалона «Стрела» в здании городского дома культуры) в спальне Понтифика.

Я неплохо говорил по-итальянски, пользуясь дешевым разговорником, украденным из библиотеки газеты «Красная звезда». Мне пришлось вырвать первую страницу, где виднелся размазанный библиотечный штамп— «Библиотека газеты — «Красная звезда» — номер / 34/33 ЛИ», на случай, если меня задержат сотрудники контрразведки.

На станции проката ослиц мне стоило большого труда разыскать дежурного работника. Старик в поношенной тунике спал в гамаке между двух столетних олив. На земле стояла большая бутыль, оплетенная лозой. Она была почти пуста. Работник громко храпел, оглушая округу витиеватыми кантатами.

— Простите, сеньор, — заглядывая в разговорник, по слогам прочитал я. — Как мне арендовать у вас ослицу?

Старик открыл глаза, и мне показалось, что он пытается адекватно соотнести свое положение в пространстве и во времени. Первые пять минут это ему не удавалось, старик махал руками, произносил нечленораздельные речи из сборника Венецианского Чернокнижника Карло Бондини, взывая к мрачным дьяволам, живущим на далеких звездах за поясом Святого Мартина.

— Кто вы, сеньор? — наконец, спросил старик, кстати, тоже пользуясь разговорником.

— Я Генрих Хицингер, — мой голос немного дрогнул.

В дымке сознания я поправил черную повязку, которая немного сползала, открывая обильно слезящийся глаз. Сегодня 20 мая 1945 года, унтер-офицер полевой жандармерии Генрих Хицингер собрался переправиться через Эльбу. Погода, несмотря на конец мая, стояла по-настоящему летняя. Цветущие вишни возбуждали обоняние своим божественным ароматом. Повсюду сновали пчелы, обезумевшие от раннего потепления и преждевременного цветения вокруг. В реке то и дело вскидывалась рыба. Правда, уже давно здесь никто не сиживал с удочкой. Вдалеке слышалась канонада русских, или американцев. То и дело, редкая автоматная стрельба заставляла трех путников подозрительно оглядываться назад.

Переправляться решили под вечер. Отто и Рудольф помогли мне раздеться. Они свернули мою шинель и вещи и, перевязав ремнем, первыми вошли в воду. Я шел последним. Меня немного трясло. Больная нога ныла. Пройдя несколько метров по илистому дну, я медленно поплыл. Уже на середине реки, я вдруг остановился. Отто уже был на берегу. Он переглянулся с Рудольфом.

— Генрих! — крикнул Отто. — Что случилось?

В это мгновение я увидел, как из темноты воды на меня смотрит чье-то лицо. Оно показалось мне знакомым. Поистине, я узнал его — того самого старика из проката подержанных ослиц на окраине Рима.

— Генрих, — раздался в моей голове необычный голос.

— Кто здесь?

— Генрих, это я твоя первая сущность— Генрих Лев герцог Саксонский. Скоро твоя душа встретится с богами в Валгалле. У меня есть последняя просьба к тебе, рыцарь.

— Говори, отец, мой, что ты желаешь?

— Ты должен пойти в местечко Мойнштадт и найти там кладбище. Разыщи могилу недавно усопшего священника, имя ему Ганс Грибер. Откопай гроб и вскрой его. Во рту у покойника будет лежать золотая пластина. Вынь ее, а потом отрежь его язык. Язык ты должен съесть до захода солнца. Все рыцари круглого стола уже ждут тебя, мой верный Генрих. Сделай все так как я сказал.

Лицо человека с длинными седыми волосами и длинной бородой скрылось в холодных водах Эльбы.

Я очнулся от того, что кто-то делал мне искусственное дыхание. Я тут же вскочил. Голова ужасно кружилась.

— Что со мной произошло?

— Вы стали неожиданно тонуть, рейхсфюрер, — тихо сказал Отто, вставая с колен.— Рудольф бросился в воду и спас вас.

Гиммлер, а им в тот момент был именно я, с благодарностью посмотрел на Рудольфа.

— Планы изменились, господа офицеры. Мы должны попасть в Мойнштадт.

— Рейхсфюрер! — воскликнул Отто. — Это же самоубийство. Там русские и англичане. Вас ждет самолет до Швейцарии.

Я окинул пустыми глазами берег. Алые пятна блуждали передо мной, но голос того старика из проката заставлял меня исполнять его волю.

— Мы идем в Мойнштадт!

Около четырех часов пополудни настоятель церкви Святого Антония, отец Ульрих Гаусхоффер заметил трех подозрительных мужчин на кладбище за церковью. Он поспешно вышел из дверей и, заперев костел, направился в сторону комендатуры.

Крышка гроба поддалась очень легко. Я долго всматривался в лик мертвеца, потом склонился и вынул из его беззубого рта золотую пластину со странными письменами. Отрезав полуистлевший язык, я сунул его в свой рот. Отто и Рудольф с выпученными глазами наблюдали за происходящим.

Небо померкло. Молния сверкнула и погасла. Небеса разверзлись и я увидел белоснежную колесницу, спускающуюся с небес. Упав на колени, я почувствовал, как мои руки задрожали. По моим небритым щекам потекли горячие слезы.

— Встань, рыцарь! — прогремел голос с высоты.

Яркий золотистый луч пронзил небосвод и осветил лицо Бога.

— Иди со мной — твое место за столом с великими рыцарями Круглого стола. Они уже ждут тебя. Осень катится к закату. Король Артур приготовил вино. Девы запели свои чудные песни. Воды святой реки наполнили русло Серебряного Водопада.

Я встал с колен и протянул золотую пластину Богу.

Время остановилось. Больше не было ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. В прохладных и темных лесах Валгаллы скакали три всадника. Их лица были бледны и сосредоточены. Их кони черны как ночь. Они держали путь к замку, где их ждали собратья по оружию. А во главе Круглого стола восседал величественный и гордый Иегова, держа в правой руке Золотую пластину из пасти Зверя, ждущего свой час в Мавзолее на площади Крови и Скорби.

— Простите, вы сказали, что вас зовут Генрих Хицингер? — старик по слогам читал с разговорника. — Ведь, если мне не изменяет память, под этим именем скрывался Генрих Гиммлер за сутки до того, как попал в плен к союзникам.

— Кто? — все это время я молчал, с нетерпением ожидая ответа насчет аренды.

— Простите, мне померещилось, — он встал с гамака и, несмотря на свой преклонный возраст, легко вскочил на ноги. — Не хотите ли вина?

— Не откажусь, — ответил я, глядя на циферблат часов.

Старик крякнул и разлил остатки вина по стаканам. Мы выпили.

— Так вы хотите взять в аренду ослицу?

— Да, сеньор! И, клянусь кровью христовой, вы дадите мне самую лучшую!

Я тоже читал из разговорника.

— Я ни хера не понимаю о чем вы сказали, — буркнул старик. — Но я вижу, вам нужна ослица?

— Да, сударь, я слышал от моего кузена из Тосканы, что у вас самый лучший товар!

Услышав слово «товар», старикашка достал из правого кармана полиэтиленовый пакетик с каким-то белым порошком.

— Нет, не это, — начал злиться я. — Мне нужна ОСЛИЦА!

— Я вас прекрасно слышу!

Старик ушел в хлев и через минуту вывел на коротком поводке старую ослицу. Бедное животное жалобно смотрело на меня, надеясь, что я дам ей сахару, или виски.

— Вот, пятьсот лир в день, плюс страховка.

— Идет, — сказал я, протягивая старику две карты Таро: «Повешенный» и «Шут».

Тот долго пробовал их на зуб, мял меж скрюченных морщинистых пальцев, просвечивал ультрафиолетовым фонариком, плевал на рубашку, пытаясь стереть изображение, потом удовлетворенно сунул в трусы и снова пошел в направлении своего гамака.

— Не забудьте заправить ее, а то в ней проса от силы на пять миль!

Последние слова старика долетели до моих ушей уже на выезде со стоянки. Ослица была покладистой, резвой, несмотря на отвратительных запах, который исходил от ее шерсти и тучи насекомых, круживших над ее головой. У меня была целая уйма времени, чтобы добраться до площади святого Петра (в путеводителе по Риму она была обозначена — улицей Максима Горького). После переворота в Севастополе, ужасно хотелось есть. У ближайшей пиццерии я увидел шашлычника в горской бурке и папахе. Он стоял у большого мангала в виде бронзовой Римской волчицы и усиленно крутил шампура, с нанизанными на них манящими, ароматными кусочками молодой баранины, вымоченной в свежайшем айране и сдобренными заморскими приправами, привезенными из теплых стран фирмой «Ричарда Кроуфорда». Шашлычник разливал доброе красное вино, успевая снимать мясо, нарезать его на кусочки, заваливая пластиковые одноразовые тарелки кинзой, помидорами, репчатым луком, огурцами, болгарским перцем и редисом.

— Хотите перекусить? — спросил он по-грузински.

— Я вас не понимаю, — ответил я и добавил. — Можно мне шашлыка?

Горец поправил накладные усы и стал накладывать мясо.

— У вас продается славянский шкаф? — спросил он, не переставая орудовать ножном.

— Мои друзья потеряли билеты на «Восточный экспресс», — я назвал отзыв.

— Слава богу, а то я уже затрахался у всех клиентов спрашивать про мебель, — шашлычник махнул в сторону рукой. — Только за три дня мне приперли два польских гарнитура, одну румынскую стенку и три кухни из Чехословакии! Не знаю, куда это все девать.

Я увидел у магазина целый склад старой мебели из стран бывшего Варшавского договора. Шашлычник накрыл его брезентом, чтобы не вызывать лишних кривотолков среди соседей и полицейских.

— Закажите вино, — попросил горец.

— Чего?

— Закажите вино, за нами наблюдают.

Я заказала целый рог крепкого грузинского вина.

— На площади Святого Петра найдите помеченный белой краской    камень брусчатки. Нажмите на него ногой и ждите, примерно через минуту прилетит архангел Гавриил и отнесет вас на крышу собора. Там вас будет ждать агент Вельзевул он проводит вас по крышам Ватикана, уж кому-кому, а не Вельзевулу знать все ходы и выходы в общежитии святого престола.    

— Вас понял, — ответил я и хотел было откусить мясо, как мои зубы впились в обыкновенную дешевую пластмассу.

— Мясо не настоящее! — горец поддерживал усы, (он до боли напоминал мне Хихикающего Хирурга) чтобы они окончательно не свалились. — Давай быстрее скочи к площади…

— Но ведь время еще полно, — я попытался возразить, но решительный жест рукой шашлычник оборвал меня на полуслове.

— Это здесь времени полно, а там, на площади уже вечер, ты что, не слышал про теорию относительности?

— Слышал, но там уж точно не про время на площади.

— А какая разница? Про время вообще, вот глянь-ка на свои часы.

Стрелки показывали половину двенадцатого.

— А теперь отойди вон к тому фонарному столбу.

Чтобы не выдавать моих подозрений насчет психического здоровья шашлычник, я повиновался.

— Теперь взгляни на циферблат!

Громкий возглас удивления вырвался из моего горла.

— Как это возможно?

Часы показывали СРЕДУ!

— Вот видишь, так что в наших общих интересах тебе поторопиться.

Вскочив на ослицу, я пришпорил ее и она понеслась по узким улицам старого Рима. Обеспокоенность горца была небезосновательной: в сторону площади Святого Петра двигалолсь несколько тысяч ослов, ослиц, карликовых пони и небольших бегемотов. Всадники нещадно хлыстали животных, заставляя их бежать из последних сил.

— Куда все так торопятся? — спросил я на светофоре у одной дамы в синем с голубыми прожилками кофейнике.

— Как, вы не знаете? — ее большие глаза удивленно возникли прямо перед моим лицом. — Сегодня же казнь!

Ее слова вызвали в моей душе бурю противоречий. Казнь? Это в 21 веке! Где это слыхано?

— А кого казнят?

— Вы, наверное турист, — длинные ресницы женщины громко захлопнулись. — Сегодня должны сжечь на костре ведьму!

— Вот это да! А я-то думал, что всех ведьм сожгли еще в средневековье!

Кофейник чуть не пролил кофе.

— А сейчас по вашему что?

— Ну уж точно не средние века, — уверенно сказал я, хотя в моей душе уже ползал червячок сомнения.

— Сейчас именно и есть средние века, сударь, я бы даже сказала первая четверть средних веков.

— Но постойте, как 21 век может считаться средневековьем?

— Вы плохо учились в начальной школе, сударь, — женщина звякнула серебряной чайной ложкой на дне. — Из ста веков, 20 веков, какой процент от общей суммы?

Я опешил. Она была права.

— Вы…

Светофор загорелся, как сухая липа и все снова продолжили эту безумную гонку. Через час (по моим часам) я оказался в СРЕДЕ! На площади было не протолкнуться: тысячи животных блеяли, икали, рычали и выли. Полицейские штрафовали тех нерадивых хозяев, под хвостами ослиц которых отсутствовали мешочки для дерьма.

— Сеньор, с вас 320000 лир штрафа, — молодой карабинер в мексиканском пончо, сшитым из полиэтиленовых пакетов супермаркета «Волмарт», выписывал квитанцию стройному юноше с застенчивым лицом певчего церковного хора. — И впредь прошу вас не нарушать распоряжение Человека без лица!

Я не стал слушать дальше, чем закончится эта перепалка и принялся искать белый булыжник. Это занятие оказалось не из легких. Половина площади утопала в дерьме, и мне приходилось разгребать ногами фекалии, чтобы увидеть цвет кладки. Вдруг, я случайно поднял голову и заметил большой плакат с недвусмысленной надписью: «Белый булыжник».

Со мной так часто бывало, когда я должен был что-то отыскать, роясь в бумагах, а нужная мне вещь лежала прямо перед носом.

Действительно, деревянная палка торчала прямо из камня.

— Вы должны меня сжечь, — шепнула мне палка в ухо. — Иначе, вас выследят.

Я достал зажигалку и, сделав равнодушное лицо, поджег основание плаката.

В эту минуту площадь оживилась. Ропот пробежал по толпе. Я встал с колен и увидел перед собой большой деревянный помост с черным от копоти столбом в центре. К столбу были приставлены охапки хвороста, связанного между собой промасленными веревками. Но не это поразило меня, палач в красном колпаке сгружал с большой тачки книги, его помощники старательно укладывали их поближе к кострищу. Я наступил на плитку и принялся наблюдать за происходящим. Через пять минут книги закрыли собой хворост. Я узнал подлинные собрания сочинений из библиотеки Ватикана: Гольбаха, Ламетри, Декарта, Руссо, Павлова, Циолковского и многих других. Зазвучали фанфары и на площадь выехала телега, в которой сидела некрасивая женщина в белом колпаке и робе, разрисованной картинками из страшного суда.

— Ты долго будешь глазеть на нее?

Я обернулся и увидел того самого оборванца, который стащил мой паспорт после осмотра здания почтамта в уездном городе. Мальчишка был все в той же рванине и с чумазым лицом.

— А, это ты! — закричал я, ища глазами карабинера.

— Я — Архангел Гавриил, — беспризорник протянул мне свою руку.

— Кто?!

— Ты чего разорался, дубина, а кого ты хотел увидеть — мужичка с белой бородой, трубой в руках и белыми петушиными крыльями?

— Ну, что-то вроде того, — промычал я.

— Так я тебе и покажусь, среди этого быдла! — расхохотался Гавриил. — Среди быдла — нужно быть быдлом, друг мой! Иначе тебя не поймут.

Мадлен Кроуфорд (а это была именно она) привязали к столбу и священник в черной сутане начал читать приговор: «Любезные жители вечного города! Слушайте и не говорите, что вы не слышали! Сегодня по высочайшему повелению Человека без лица и нашего Святого Папы, состоится казнь ведьмы Мадлен Кроуфорд, в девичестве — Коллонтай! Оная ведьма родилась 4 апреля 1834 года, росла в добропорядочной католической семье, получила духовное образование в школе святого Антония в Бремене. В 1856 году семья Мадлен переехала в Бостон, где она вышла замуж за прославленного морского офицера — Ричарда Кроуфорда, взяв его фамилию, о чем свидетельствует справка из Замоскворецкого ЗАГСа номер 12ё. Но после того, как ее муж — достопочтенный Ричард Кроуфорд без вести пропал из ресторана у Бостонского вокзала, наша святая церковь причислила его к лику святых, о чем есть папская булла, напечатанная в «Сторожевой башне» в августовском номере за 1936 год. Однако, сразу же после исчезновения собственного мужа, указанная Мадлен тут же вышла замуж за дворецкого в доме уважаемого Джейкоба Лоуренса — Оливера Смита! По словам ее нового мужа, Мадлен по ночам брила ноги и промежность, чем трижды вызвала дьявола в лице сэра Оливера Смита. В тоже время она вступила в противоестественную связь с молодым клириком из аббатства святого Доминика Толстого — братом Томом Крузом, который ранее состоял в эфиопской ереси. Через год Мадлен Кроуфорд случайно обнаружила в библиотеке аббатства книгу забытого чернокнижника и колдуна К.Каутского «Аграрный вопрос». Из этой книги она узнала много разных колдовских заклинаний, заговоров, примет, поверий, снадобий и даже способ, как бесплатно летать самолетами «Аэрофлота» без потери бонусов в «Люфтганзе».

Мадлен Кроуфорд, в девичестве — Коллонтай, вы обвиняетесь в преступлениях против бога и святой церкви и приговариваетесь к казни на костре!».

Священник убрал планшет в чехол и обратился к Мадлен, которая, как мне показалось, была смертельно пьяна.

— Что ты можешь сказать в свою защиту?

— А пошел ты в жопу! — ответила женщина, шатаясь на досках перед столбом, потом спохватилась и серьезно заговорила. — Товарищи! Дорогие товарищи! Сколько вы еще будете терпеть этих церковников?! Доколе они будут продолжать пить нашу кровь? Смотрите, в Лужниках нет ни оного планетария, закрыты все библиотеки, а они построили 2322888655 церквей только в одном районе у стадиона! В армию служить не идут, налоги не платят, все сукно на рясы ушло, детям сорочки шить не из чего! Свечки прогорают, а они воск собирают и потом заново перегоняют! А знаете, сколько мацы они продают перед Пасхой? Все парикмахерские разорились — мужики отращивают бороды, перестают стричь волосы! В школах сторожей заставляют креститься, чтобы те пирожки из столовых не тырили! А вы видели, на каких машинах они ездят? Какие телефоны покупают? Все пальцы в золотых кольцах! Пьют, развратничают, иконы продают иностранным туристам, купели на крестики переплавляют, а потом продают втридорога!

— Заткните ей глотку! — крикнул здоровенный байкер рядом со мной. — Абдулла, поджигай!

Палач вырвал несколько страниц из книги Декарта и сунул в рот Мадлен. Помощники полили ее оливковым маслом, а придворный повар Человека без лица сорвал с нее одеяние и сделал полсотни маленьких надрезов, куда стал засовывать кусочки чеснока и мелко нарезанной моркови. Обильно поперчив и посолив женщину, он ткнул своим носом в ее в живот, и одобрительно подняв большой палец, кивнул:

— Абдулла, поджигай!

Палач зажег факел.

— Полетели, — сказал Гавриил, дергая меня за рукав.

— Как полетели?

— Вот так, дурень!

Он схватил меня за талию, я увидел небольшой пропеллер, торчащий из спины архангела. Мои ноги оторвались от земли, но нас никто не заметил: все были поглощены завораживающим зрелищем горящего костра. Лишь одна маленькая девочка со взрослым лицом — точно с картины Энди Уорхола — медленно растягивая слова, прошептала,

— Так вот ты какой, Карлсон!

Как и сказал связной, на крыше собора нас ожидал Вельзевул.

— И ты здесь, Гавриил? — спросил он у беспризорника, отпуская ему подзатыльник. — Ты когда долг отдашь?

— Да отдам, Вельзевул, ты же меня знаешь!

— Поэтому и говорю, — заржал Вельзевул.

Это был высокий мужчина, как две капли воды похожий на архимандрита Чаплина-Богоявленского.

— Смотри, не отдашь, патрону пожалуюсь!

— Завтра отдам, — Гавриил сплюнул на купол собора.

Я втянул ноздрями воздух. Запах жаренного мяса Мадлен расползался по всей площади. У меня разыгрался зверский аппетит, но задание центра — первое дело.

— Сегодня у Человека без лица будет настоящий пир, — продолжал хохмить Вельзевул. — У придворного повара будет чем нашпиговать рыбные расстегаи и приправить гречневую кашу!

Гавриил, ругая Вельзевула на чем свет стоит, нажал кнопку на ширинке, его пропеллер завертелся, а из задницы повалил черный дымок. Он чертыхаясь летел в сторону римского стадиона.

— Как жизнь Сид? — Вельзевул достал трубку и закурил.

— Все путем, — мне не очень-то хотелось общаться с ним, тем более, на куполе собора Святого Петра.

— Да, закрутил ты историю, Сид, — Вельзевул взглянул на луну, повисшую над Стеллой. — Для чего это все тебе?

— Сам не знаю, — я отвечал машинально, стараясь не думать.

— Думаешь, тебя за это по головке погладят?

— Не погладят.

— Тогда ты — дурак, Сид.

— Я заню.

— Они предадут тебя анафеме. Это, конечно, не недельное отключение интернета, но все же, печально.

— Они первые начали.

— И ты мне об этом говоришь? — Вельзевул смачно зевнул. — Не лезь ты в это дело, Сид! Послушай моего совета. Я уж пожил на свете побольше твоего.

На площади все закончилось. Поджаренную с корочкой Мадлен Кроуфорд увезли в столовую придворного повара Человека без лица. Площадь опустела, оставался лишь мерзкий запаха навоза и животного дерьма. Вельзевул провел меня по крышам Ватикана и оставил на черепичной крыше, как раз над спальней Понтифика. Я достал прослушку и увидел чей-то черный силуэт с большой бородой, карабкающегося в моем направлении.

Занавес.

Через два дня все Москва оказалась во власти революционных сил. Еще кое-где слышались выстрелы, редкие лимузины пытались вырваться из города, тут же дополняя собой длинную очередь разорванных в клочья толпой машин представительского класса. Перед зданием бывшей государственной думы установили гильотину. Джон Солбери — возглавивший восстание, приказал построить ее по чертежам, точь-в-точь, как в период великой французской революции. Еще одну установили на красной площади перед мавзолеем. Там уже работала пара башенных кранов, которые разбирали кладку этого захоронения.

Из записок крановщика Петра Суворова (СМУ №148, бригада Павла Гриднева):

«Нас вызвали рано утром. Приехал высокий мужчина в кожаной куртке с белой лентой на фуражке. Он показал мандат, выданный Революционным комитетом Союза непризнанных писателей (РКСНП), подписанный Сидом Шумский (председателем комитета общественной безопасности РКСНП). Он курил папиросы и все время кашлял в платок.

— Кто здесь главный? — спросил он, входя в бытовку.

Признаюсь откровенно, в те лихие революционные дни мы не были такими сознательными как сейчас. Я, механик Гаврилов, заправщик Суздальцев, стропальщица Феоктистова и бригадир Павел Гриднев — сидели у стола. Выпивали, обсуждая общественно-политическую обстановку в стране и за рубежом. Механик Гаврилов принес из дома двадцать литров свежего первача. К четырем часам пополудни половина из принесенного была выпита нами. Из закуски мы предпочитали кильку в томатном соусе, хлеб с майонезом, вареную картошку с укропом, приправленную сливочными маслом, салат из зеленого горошка, свежей капусты, соленые огурцы и помидоры — с морозом. Селедку мы разрезали на вчерашней газете «Слово», забросав зеленым лучком и окропив подсолнечным маслом, черный хлеб я нарезал тонкими ломтиками, дабы в хлебе не было никакого дефицита. стропальщица Феоктистова (довожу до вашего сведения, что она ранее служила при старом режиме в контрольном отделе местной администрации) первая предложила смешать самогон с карбидом, намекая, что после такой смеси голову сносит окончательно. Я был последним, кто сопротивлялся этому безобразию, но моего мнения никто не спрашивал.

— Я главный, — ответил бригадир Павел Гринев, но тут же упал с простреленной насквозь головой.

— Вы здесь главный, — уверенно заблеял механик Гаврилов, которого тут же стошнило прямо на наш видавший виды диванчик.

— То-то! — сказал человек в кожанке, убирая Маузер в деревянную кобуру. — Мне нужен кран и бригада из четырех человек. Лучше два крана. Так быстрее будет.

— А что за работа, господин хороший? — поинтересовался заправщик Суздальцев.

Кожанка снова вынула Маузер — заправщик спрятал голову в плечи, приготовившись умереть на месте, как наш героический бригадир.

— У нас нет господ, граждане, господ мы отменили! Читали Декрет Джона Солбери?

— Никак нет, ваше высокобла…

Это сказал я, но вовремя одумался.

— Почитайте на официальном сайте революционного совета, полезно будет!

Мы закивали, а я продолжил выковыривать из фуфайки кусочки черепа бедного бригадира.

— Тогда ты — новый бригадир! — человек ткнул в меня стволом, и гаркнул. — Быстро собрать бригаду и приготовить технику, на все про все даю час!

Мы выскочили из бытовки, осталась только стропальщица Феоктистова. Она томно закатила глаза и призывно поманила мужчину в кожанке. Тот оглянулся по сторонам и, спустив штаны, принялся оприходовать несознательную гражданку (в настоящее время бывшая стропальщица Феоктистова работает в Совете по передаче церковного имущества городскому населению).

Когда мы очутились на красной площади я первым почувствовал неладное, но в целях собственной безопасности не подал и виду. Перед мавзолеем толпилось три десятка голодных человек с красными флагами, но их быстро расстреляли, очистив дорогу для нашей техники.

— Разбирайте! — заорал человек в кожанке.

— Помилуйте, гражданин хороший, это как же, мавзолей самого Ленина разбирать?

Тот повернулся, оскалился и снова полез за пистолетом.

— А кто этот Ленин был ты хоть заешь, рожа твоя пропитая? Ты знаешь, что он сбежал вчера как раз перед штурмом кремля? Какая-то сука ему шепнула! А то лежал он себе в гробу, ни о чем не горевал, в тепле, при людях. Лежал — не горевал. А вот наш вождь Джон Солбери решил поганой метлой смести с лица земли этот саркофаг с трупом в центре города! Вот послушай, рабочий, я расскажу тебе одну поучительную историю об этом Ленине и ты меня, возможно, поймешь.

Человек с Маузером сел на край мавзолея и, закурив папиросу, начал свой рассказ:

— Много лет назад, в Симбирске, жил был один парень, молодой, умный, но уж больно не очень красивый. Картавил, на ногу хромал, бороденку имел жиденькую, все время влезал в драки, ходил петухом, чистил уши спичками, ковырял вилкой в зубах, обсыкал трусы, мазал горчицу на варенье, свистел в храме, пердел на исповеди, носил камзол задом наперед, говорил по-французски, ругался по-немецки, причитал на иврите, а с маменькой своей (бывшая ведьма из известного дворянского рода Синей Бороды и Розового Сосца) говорил исключительно на тарабарском наречии тибетских монахов. Выучился он в гимназии, и забросила его судьба на юридический факультет Казанского университета имени Рихарда Зорге (если я ничего не путаю). Университет Ленин не закончил, потому что его вышибли с третьего курса за организацию подпольной парикмахерской по интимной стрижке для первокурсниц. Признаюсь, отбоя не было от клиенток. Даже сама Лепешинская не раз заезжала в Казань, чтобы посетить сей салон. Оказавшись на улице с волчьим билетом, Ленин быстро вошел в подпольную организацию Русских Славных Дрочеров Работающих По найму (РСДРП). Он стал быстро продвигаться по служебной лестнице. Через год он возглавил Симбирское отделение. У Ленина на это были свои причины: во-первых, всех членов подполья по указу Человека без лица, отправляли в ссылку в Швейцарию, или на Капри. А Ленин не любил Симбирск, его однажды поймал городовой за то, что он написал на заборе у здания городской думы — «Симбирск — отстой, Цюрих — респект». За это Ленин схлопотал свой первый срок и обрел почет и уважение среди всех членов подполья. Его сослали в Женеву. Там, среди минеральных источников, черного шоколада и шампанского он подготовил манифест, для свержения Человека без лица. К нему приехал неизвестный писатель — Горький. (агентурная кличка в Зоне Картера — Малыш — коротыш — подразделение мистера Ли), Ленин передал ему манифест и посылку для родителей в Симбирск. На границе Горького задержали. Манифест оставили, а посылку тщательно досмотрели. Вот выдержка из протокола осмотра посылки, — человек с Маузером достал из кармана вырезку из газеты «Спид-Инфо». — Итак: наркотики: кокаин — 300 гр., героин — 650 гр., морфий 1,5 кг., анаша — 2 кг., алкоголь — водка 3 бут,. пиво — 1 бут. (неполная), полкурицы, семена герани — 45 гр., парик женский 1 шт., монокль без стекла 1 шт., веер черный 1 шт., таблетки от сифилиса — 10 уп., таблетки сонные — 12 уп., таблетки от запора — 2 уп. (одна начатая), трубка курительная — 1 шт., женское нижнее белье (б/у) — 2 компл., сода — 2 уп., гроздь белой акации (сухая — без запаха) 2 шт., три значка в форме красной звезды с изображением мальчика в центре на белом фоне — 121 шт., набор фокусника — 1 шт., игровая консоль «Дэнди» (б/у) — 1 шт." Таможня не пропустила в Россию лишь игровую консоль «Дэнди», которую с нетерпением ожидал отец Ленина в Симбирске.

Через год он попытался перейти границу Финляндии под видом лосихи. Костюм они шили вместе с гражданкой Каплан, которая подрабатывала белошвейкой в немецких, английских и французских ателье. Однако, на границе случился казус, о котором Ленин впоследствии, не любил вспоминать. Буквально в метре от границы его увидел сохатый. Новая самка в его лесу вызвала в нем бурное желание. Лось громко замычал, потер рогами о ствол березы и с разбегу запрыгнул на лосиху. Надо было отдать должное Ленину, который стоически перенес совокупление, так как несколько финских пограничников наблюдали за этим действом с дозорной вышки. С трудом отделавших от «жениха», Ленин наконец, пересек границу и поселился в шалаше на берегу озера. Каждый день к нему приходил мальчик и приносил молоко, хлеб, колбасу, овощи, пиво и видеокассеты со свежими фильмами о вампирах и зомби. Ленин ел, потом смотрел с мальчиком фильмы и засыпал, обняв парнишку, вспоминая о Каплан, Моноплан, Гидроплан, Госплан и Изольде Францевне Пшешксшунской. Когда вечер опускался на озеро, Ленин садился писать книги, или уходил в лес охотиться на детенышей диплодоков. Через месяц он почувствовал неладное. Фельдшер, которого привел мальчик, констатировал беременность. Ленин тут же вспомнил о том проклятом случае на границе. Аборт, по техническим причинам, делать было нельзя. Через три месяца Ленин родил Сталина, который, укусив повитуху за палец, сбежал в лес с цыганами. Говорят, его потом видели на Сорочинской, Рязанской и Питерской ярмарках. Он отрастил себе большие усы, занимался грабежами, воровал лошадей, мазал дегтем ворота, вываливал в перьях городовых, обрезал евреев и магометан, собирал пожертвования на бедность, обкладывал налогами богатых, суши воблу на ветру, а по воскресеньям подбрасывал дохлых куриц на колокольни.

Осенью Ленин решил идти на Петроград, чтобы стать на место Человека без лица. Он долго брился, оставив лишь небольшую бородку колышком, рыжие усы. Шикарные длинные, волнистые волосы пришлось сбрить, чтобы быть походим на Ильича. Лысина все время мерзла и чесалась. Мальчик, который помогал ему в шалаше, крестился и взял фамилию Бендер.

По льду Финского залива Ленин приехал на снегоходе. Он немного не дотянул до Петропавловской крепости. Его соратники из РСДРП выловили Ленина из Невы, очистили от помоев, причесали, надушили и переодели в синий френч и белые колготки. Вечером его перевезли на явочную квартиру у «Мак Доналда» и снабдили недорогой сотовой связью. Ночью революционный комитет решил брать Зимний дворец. Сотни рабочих, крестьян, интеллигентов, программистов, зубных техников, проктологов и просто нормальных людей, пришли к воротам и стали ждать выстрела с катера, на котором Ленин укатил на рыбалку. Сам он в зимний не пошел, так как у него была аллергия на пороховые газы и свинец. Как только Зимний пал, настала очередь Весеннего, Летнего и Осеннего сезонов игр непроизвольных оруженосцев времен старика Сервантеса. Ленин приехал во дворец и стал шнырять по залам в поисках золотишка и порнографических открыток. Но его опередили соратники по РСДРП — начинающий писатель — Жорж Бичевский и поэтесса Фани Шлиссербургская. Они успели сложить все золото и передать его английскому шпиону — Лорду Карванрону (впоследствии, лорд подложил все золото из Зимнего дворца в гробницу фараона Тутанхамона, которого сам и выдумал). Ленин очень опечалился, что золото сперли. Он подписал приказ о расстрелах. Революционные рабочие принялись хватать на улицах всех попало и расстреливать. Через трое суток рабочие взялись за рабочих. К концу недели осталось два программиста и один системный администратор Смольного. Ленин отсыпался в подвале в сомнительной компании жирных женщин, мужья которых погибли в первые минуты начала мировой премьеры «Бэтмен — изнутри».

А когда Ленин умер — кто-то ради шутки предложил сделать из него мумию — точь-в-точь, как сделал мистер Ли с Пиноккио и выдавал его за мумию младенца Христа.

Человек с Маузером    победоносным видом обвел нас и приказал.

— Ну ка, братцы, давай сровняем с землей этот невзрачный символ прошлого!

Мы сели за рычаги управления и принялись ломать мавзолей. Как только упали первые гранитные блоки, тысячи крыс, змей, отвратительных жаб, беременных зайчих и летучих мышей разом вырвались наружу и исчезли в морозном воздухе. Я увидел саркофаг, в котором когда-то лежал ОН. Но, как сказал человек в кожанке, гробница пустовала вторые сутки. Ленин сбежал!

К вечеру на месте мавзолея оказалась гигантская яма, под которой текли смрадные реки всех московских нечистот. Вокруг стояла такая невыносимая вонь, что пришлось на полгода закрыть все магазины и аптеки вокруг, а так же здание библиотеки и метро. Всю ночь мы грузили мрачные плесневелые блоки на большие грузовики. Машины с ревом уносились в неизвестном направлении. На их место приезжали другие. Солдаты привезли несколько военных прожекторов. Они освещали место работ, от чего на красной площади стало светло как днем. В полночь пришел поп. Он что-то громко кричал, размахивая кадилом, но из-за шума двигателей, его никто не слышал. А через минуту поп упал в канализацию и пропал навеки. На его место пришел второй поп, с ним приключилась точно такая же история. Я окончательно сбился со счета, когда прошло больше полусотни попов. Мало того, что их становилось все больше, они еще и увеличивались в размерах! Последний поп осторожно выглянул из-за купола собора Василия Блаженного, подмигнул, перекрестился и… бросился в яму.

Вот такая история случилась со мной, в дни революционного мятежа, поднятого Джоном Солбери.

Крановщик Петр Суворов.».

Но контрреволюция не собиралась сдаваться Девять тысяч полков маршала Мейгю-Дерея подошли к Москве со стороны Битцевского парка. Это были отборные дивизии горцев, молдавских строителей, таджикских дворников, три роты гомосексуалистов из Большого театра и гей-клуба «Рочестер», женский взвод элитных проституток, два взвода прядильщиц из Иваново, несколько полков рисовальщиц из Гжели и Хохломы, семнадцать батальонов массовки из популярных сериалов. Солдат нарядили в самые изысканные доспехи из дуршлагов, тазов, кастрюль, сковородок, разделочных досок. Оружие выдать не представилось возможным в связи с подлым воровством в Кантемировской дивизии. Но все-таки кое-чем части, верные старому режиму вооружили: скалками, граблями, туалетными ёршиками, трубками от пылесосов, чеснокодавками, щелкунчиками и даже абажурами от старых торшеров. Мейгю-Дерей, верхом на белой свинье, укутавшись в черную бурку, встал на стременах и всмотрелся в долину, припорошенную рыхлым снегом. Джон Солбери и Сид Шумский стояли у ларька, который торговал водкой и пивом. Сид смотрел в бинокль, стараясь разгадать диспозицию врага.

— Они пошли в наступление, — Сид опустил бинокль и повернулся к диктатору.

Тот стоял в снегу, подняв правую ногу на полковой барабан. Джон был одет в простую солдатскую шинель, фетровую видавшие виды треуголку.

— Там же одни бабы, — втянув ноздрями холодный московский воздух, промолвил диктатор. — Куда же подевались их хваленые войска, или горский спецназ?

— Все сбежали, сударь, — Сид возвышался на ларьком примерно на пять метров. — Ну, я пошел?

— Давай, друг мой, и пусть фортуна поможет тебе!

Сид взял в руки острый двуручный меч, которым он на пробу легко разрезал ларек пополам.

— Пошел!

Джон Солбери снял треуголку, достал мобильный телефон и принялся снимать на видео историческую битву, впоследствие получившую название «Битцевской бойни». Гигантский Сид с диким ревом бежал в направлении странного, разношерстного войска. Первый ряды молдован и горцев попытались сдержать его натиск, но страшный меч апокалипсиса в руках Шумского в буквальном смысле разрезал десять полков пополам. Кровь текла рекой. Соленый пар поднимался над полем. Женские части бросились на подмогу авангарду, но через мгновение все умерли на месте, составив из мертвых тел большие кровавые пирамиды. Маршал Мейгю-Дерей, увидев, что его армия тает на глазах, бросился врассыпную: после удара меча Шумского его голова покатилась на восток, ноги побежали на запад, руки на юг, а туловище — на север. Ровно в пять часов в пятницу закончилась знаменитая «Битцевская бойня».

Последним бастионом Человека без лица (который давно сменил свое лицо и преспокойно жил в тихой австрийской деревушке кодовым именем — Густав Троцкий — через два года после революции простой студент исторического факультета Степан Багров, вооруженный ледорубом и потерявшей всякий стыд конституцией, убил Густава Троцкого во время утренней дойки) стал научный центр «Сколково». Талантливые ученые-богословы построили гигантские баррикады, украсив их нано-лампами и нано-минами. Нано-танки (размером со спичечную коробку) в количестве 79895455732114 штук деловито разъезжали по асфальту за забором, постреливая в сторону революционной толпы использованными ухочистками и спичками. Несмотря на свой небольшой размер и вес, танки сжигали такое количества солярки, что силы контрреволюции, оборонявшие «Сколково», дружно заблевали первые три этажа некогда красивого здания, постепенно перемещаясь на крышу.

Штурмом командовала безумная Лора Сой — та самая беременная продавщица из продуктового магазина в Зоне Картера. Она стала настоящей «валькирией» революции. Не зная ни жалости, ни пощады, Лора явила собой истый идеал женщины нового времени, а может и целой эпохи!

Крановщик Петр Суворов вернулся домой с ночной смены. После долгой и напряженной работы на красной площади, рабочий до сих пор не мог взять в толк: куда же подевался Ленин? Как он мог сбежать из саркофага? Во-первых, судя по его телу, он был уже много лет как мертв, во-вторых, даже, ДЖАЕ, если предположить, что шум техники его мог разбудить, то как, помилуйте, на ватных ногах можно вообще бежать? Петр помыл руки, вытер их вафельным полотенцем со следами горячего утюга, поужинал холодным супом, прошлогодним винегретом, выпил стопку водки и вернулся в комнату. Петр Суворов сел на диван и включил телевизор. Сначала он посмотрел передачу про нелюбовь к старому Человеку без лица, затем следовал выпуск новостей, где Человек без лица что-то читал, а потом исчез и началась революция. Одна и та же картинка менялась каждые полторы минуты с хвостиком. Но крановщик Суворов ждал свою любимую передачу, где повар Ургант готовил всякие вкусные вещи. Долгожданная передача волновала тело и душу рабочего-крановщика. Всякий раз она была неповторима, и уникальна по-своему. Наконец, загорелись знакомые буквы на экране и появилось красивое, даже чересчур лицо ведущего. Он матом поприветствовал телезрителей, сказал два теплых слова в адрес нового Человека без лица. Камера отъехала назад и крановщик Суворов увидел двух странно одетые женщин, сидящих на простых деревянных стульях. Позади каждой из женщин стояли большие зеркала в старинной деревянной рамке. Женщины смотрели друг другу в глаза. В каждом зеркале из-за эффекта рекурсии были видны только их затылки, убегающие в бесконечность. На полу лежало три красных яблока. Время от времени в студию в Останкино входил мальчик с длинной заостренной палкой. Он подходил к яблокам и по очереди накалывал на палку спелые плоды. Долго нюхал их, вертел в руках и превращался в настоящее бесчувственное животное.

В соседней студии установили большой стол и накрыли клеенкой. На столе лежало три мумии Ленина! Маленькая, средняя и обычная.

— Так вот ты куда запропастился, Ильич! — воскликнул Петр, хлопая себя по коленкам. — Ай да хитер, сучий потрох! Хитер! Очухался от смерти и раз — на передачу! Звезда!

За столом стоял Ургант. Он был совершенно голый и только передник с силуэтом обнаженной девушки неумело скрывал его наготу. На голове смешно топорщился поварской колпак с надписью на латыни «О sancta simplicitas!».

Перед ведущим помощники разложили медицинские инструменты. Чуть поодаль лежали овощи и фрукты, а слева — приправы и соусы.

У стола как всегда стояла трибуна с пятью рядами скамеек. Она была до отказа заполнена зрителями в масках династии Рюриковичей. Люди молча сидели, почти не шевелясь, ожидая начала передачи.

Все замерло. Никто не двигался, словно чья-то невидимая рука остановила время и пространство в какой-то темной точке вселенной. Зеркальные женщины начали произносить страшные заклинания, доставшиеся им от бабок. Из их глоток вырывались давно забытые имена членов художественного совета Свердловского академического театра имени атамана Семенова. Вдруг они перестали вибрировать, почувствовав на себе грозный взгляд ведущего.

— Сегодня я научу вас готовить Ленина, — как ни в чем не бывало промолвил Ургант. — Вы прекрасно знаете, что умение готовить Ленина связано с нашей давней русской традицией, корни которой уходят в далекое прошлое. Тем более, сегодня, после падения цитадели Человека без лица, мы стали свободными и счастливыми! С чем я вас, мои дорогие и поздравляю!

Ургант замер, над его головой в воздухе появилась горящая надпись «Аплодисменты». Рюриковичи дружно захлопали в ладоши.

— Чтобы Ленин получился сочный я отрезаю по полфунта мяса с шеи.

Ургант острым скальпелем отрезал мясо.

— Потом я кладу мясо в кастрюлю с толстым дном. Перчим, солим, добавляем кориандр и мускатный орех.

У Рюриковича на первом ряду обильно потекла слюна.

— Дальше мне нужны потроха.

Ургант щелкнул пальцами, и в его правой руке появилась стеклянная банка с внутренностями далеко не первой свежести.

— Вы же помните, что потроха у нас хранились отдельно?— улыбнулся чудо-повар.

Он открыл банку и вывалил ее содержимое в эмалированный тазик.

— Засыпаем потроха солью, несколько горошин черного перца, лавровый лист и...конечно же— кубик Магги!

Ургант, зажав нос, уложил все названные компоненты в тазик.

— Затем заливаем кипятком и добавляем яблочный уксус.

У Рюриковича во втором ряду обильно потекла слюна.

— Через час мы берем шейку, потроха очищаем, сливаем воду и смазываем оливковым маслом. Закладываем мелко нарезанными яблоками, авокадо и манго. Ставим на полтора часа в духовку на двести градусов.

Вновь ярко загорелись «Аплодисменты». Рюриковичи в исступлении захлопали в поролоновые ладоши. Через два часа все было готово.

Женщины резко развернулись на своих стульях и посмотрели в зеркала. Но вместо лиц они снова увидели собственные затылки. Рекурсия не прекратилась!

— Вот и готово! — крикнул Ургант.

Он открыл духовку и достал кастрюлю. Открыл крышку и втянул волосатыми ноздрями воздух.

— Господа, аромат божественный!

Рюриковичи выстроились в очередь. В руках они держали алюминиевые миски и ложки. Ургант положил каждому по кусочку. Все уселись на пол и начинали трапезу. Ни единого звука, только чавканье и шелест страниц из библии, которыми вытирали рот Рюриковичи.

Ургант вытащил из правого бока небольшую резиновую трубочку и .. сдулся, словно детский надувной мяч.

Рюриковичи сделали тоже самое. Комната оказалась совершенно пуста.

Женщины встали со стульев и ушли. Их отражения по-прежнему остались в рекурсии.

— Херня! — выругался Петр Суворов. — Я думал гуляш будут готовить, а они Ильича в колбасу превратили!

В дверь кто-то позвонил. Петр сунул холодные ноги в тапочки и зашаркал в коридор.

— Кто там? — спросил крановщик, на всякий случай беря в правую руку топор палача из Лилля.

— Откройте ради бога, — голос за дверью показался крановщику знакомым.

— Нет, времена нынче опасные, откуда я знаю, может вы мародер?

В подъезде обиженно засопели.

— Я инспектор Фу, мне нужно схорониться у вас в квартире.

Петр открыл дверь и обомлел: в коридоре стоял Ленин!

— Владимир Ильич, это вы? — всплеснул руками крановщик. — Чего это я вас в коридоре держу? Проходите!

Ленин торопливо вошел в прихожую и стал прыгать на одной ноге, стряхивая с ботинок налипший снег.

— Кто-нибудь из взрослых еще есть в квартире?

— Никого, Владимир Ильич, — мужчина помог Ленину снять китайский пуховик с желтой надписью на спине: «Мосгаз».

— Хорошо, батенька, это мне на руку!

Ильич снял туфли и по квартире разлетелся запах старого формалина.

— Есть кипяток?

— Да, прошу вас на кухню.

Петр Суворов впервые в жизни испытал чувство гордости, что вождь мировой революции, пусть даже покойный, пришел к нему в квартиру в дни Великой революции. Он уже представлял большую бронзовую памятную доску на доме по Третьей Улице Строителей №25 кв. 12., на которой написано: «Здесь, в феврале 2017 года В.И.Ленин выразил в этом доме, на состоявшихся исторических конференциях свое сочувствие воле нашего народа к независимости!».

— Вам с сахаром, товарищ Ленин? — спросил Петр, наливая воду из чайника в большую кружку.

— Да, пару кусочков рафинада.

Ленин был в своем неизменном черном костюме, черном галстуке в белый горошек, белой рубашке с выпачканным воротником. Петр Суворов подвинул к нему кружку и подперев руками подбородок, уставился на Ильича.

— Как вас зовут, батенька?

— Петр, Петр Суворов, — представился крановщик.

— Уж не Александра ли Васильевича родственник? — Ленин прищурил правый глаз.

— Нет, но в моем роду были потомки древнего рода Путиловских рабочих, которые первыми вошли в нужник Человека без лица в Зимнем дворце.

— Похвально, — отхлебывая кипяток из кружки, сказал Ленин. — А кипяточек у вас, Петр, как вас по батюшке?

— Кириллович.

— Петр Кириллович, отменный, я такой последний раз в Вене пил с одной графиней, ну да ладно. А я к вам по делу!

— Слушаю вас, Владимир Ильич.

— Осенью 1917-го я в этой квартирке припрятал кое-что.

Крановщик с удивлением бросил недоуменный взгляд на календарь: там мелькнули совершенно другие цифры.

— Так ведь дом этот после войны построили.

Ленин приложил палец к губам и показал сначала на свои некрасивые волосатые уши, а потом на стены.

— Я знаю, — нарочито громко сказал Ильич. — Я же не каждый день в мавзолее работал, иногда давали отгулы, вот и припрятал вон за этим шкафом.

Он подошел к письменному столу, на котором Петр любил делать разные поделки из спичек и старых, но еще рабочих презервативов.

— Ну как, подсоби, рабочий класс!

Петр подскочил и начал помогать Ильичу отодвигать шкаф. Сквозь пелену пыли и паутины, он разглядел нарисованную на стене черной краску ножку цапли.

— Вот ты где, — прошептал Ильич, весь трясясь от волнения. — Наконец, я нашел тебя.

Он подошел вплотную к стене и аккуратно смахнул паутину с картинки. Крановщик Суворов с нескрываемым любопытством наблюдал за вождем мирового пролетариата. Ленин еще несколько мгновений восторженно рассматривал ножку цапли, а потом неожиданно, со всего маху ударил ногой по стене. Штукатурка и старый кирпич провалились куда-то в темноту.

— Ни черта себе, потайная комната! — крановщик принялся махать руками, отгоняя от себя клубы удушливой пыли.

— А вы, батенька, жили себе и не тужили.

— Там сокровища? — в голосе крановщика послышались жадные нотки.

— О, товарищ, там спрятано то, что важнее всех сокровищ на земле.

Ленин, несмотря на констатацию собственной смерти в январе 1924 года, довольно резво запрыгал по кирпичам и исчез в темноте. Он вышел через минуту, держа в руках увесистую папку, перевязанную веревкой. Она была покрыта толстым слоем пыли.

— А почему вы назвали себя сначала, инспектором Фу, товарищ Ленин? — вежливо осведомился Суворов, чувствуя подвох в хитром прищуре Ильича.

— А я и есть инспектор Фу, — Ильич снял маску и перед изумленным крановщиком предстал незнакомый китаец довольно плотного телосложения, с маленьким носиком и тонкими росчерками черных усов над верхней губой.

— От имени миграционной службы Зоны Картера я объявляю вам благодарность, товарищ Суворов, — инспектор Фу вытер потное лицо и отшвырнул маску в сторону. — Вас ждет щедрая награда, Петр Николаевич! Мы, наконец-то, заполучили роман Джона Солбери!

В этот момент в комнату стали неожиданно входить люди в черных кожанках, тяжелых сапогах и фуражках. Появился Хихикающий Хирург, Сид Шумский с трубкой в зубах, а еще через минуту в комнату вошел сам диктатор — Джон Солбери!

Инспектор Фу, прижав рукопись к груди, злобно глядел на вошедших. С его зубов на пол стекала липкая слюна.

— Ваша песенка спета, агент Фу, — проговорил Джон Солбери, подходя к Фу. — Задание — провалено, вы раскрыты!

Господин Солбери обвел всех присутствующих победоносным взглядом:

— Хотя, братья, агент Фу — лишь еще одна маска на лице международного шпиона экстра-класса! Его имя Джон Смит! Он несколько лет подряд работал дворецким в доме сэра Джейкоба Лоуренса, чтобы отвести от себя все подозрения в организации преступного сообщества контрабандистов литературных произведений из Зоны Картера. На какое-то время ему это удалось. Но наша контрразведка не зря ест свой хлеб, товарищи! Верно, гражданин Шумский?

Он силой вырвал рукопись из рук поверженного агента и отдал ее Сиду.

— Спрячьте ее в моей персональной ячейке в Аду, — прошептал Джон, склонив голову. — А этого — на гильотину!

Под утро из дома крановщика Петра Суворова вышли четверо человек. Первым шел дворецкий Джон Смит в наручниках. Справа и слева от него — Сид Шумский и Хихикающий Хирург. Последним процессию замыкал Джон Солбери. Он держал в руках рукопись и декламировал на ходу: «Скоро рассвет, скоро взойдет новая звезда на утреннем небосклоне творческой свободы! И эта звезда будет светить всем нам, кто не побоялся бросить вызов этому прогнившему насквозь миру!»

Марат Туша 2013-2016 гг.