Letavia Geyl — Художник из Эйхилла.

Мистер Перривел лежал в своей постели и будто бы бредил во сне. Лицо его выглядело ужасно: щёки и нос покрывали жёлто-зелёные пятна, от глаз расходились тёмно-фиолетовые круги, веки дрожали, приоткрывая бельма, отчего создавалось впечатление, что в старика вселился бес. Пересохшие губы шевелились, иногда среди бормотания слышались отдельные слова, но понять смысл сказанного было невозможно.

Жена бросилась к матери, а я остался стоять возле двери, поражённый дьявольским преображением старика.

Когда женщины немного успокоились, Лив стала звонить доктору, а я — расспрашивать, что произошло.

— Ещё утром он был совершенно здоров, Эндрю! — причитала миссис Перривел. — Он… отправился в булочную, как всегда, а перед этим, скорее всего, зашёл к приятелю, Эдварду Грину, он владелец бакалейной лавки на площади. А потом… потом этот оборванец Лагерти принёс Рональда на своём горбу и бросил у двери… вот таким!

— А почему вы не отвезли его в больницу?

— Доктор приходил, — женщина закивала и поправила выбившиеся из пучка пряди русых с проседью волос, — но он выскочил от него как ошпаренный и сказал, чтобы я позвала священника.

— Ерунда какая-то.

— Эндрю, доктор отказывается приезжать снова, — Лив подошла к столу, бледная и растерянная, опустилась на стул и потрепала край скатерти, — говорит, чтобы мы отправлялись в церковь, к пастору Гейнсу.

— Какая чушь, — нервно пробормотал я, начиная выходить из себя, — мы что же, застряли в средневековье, в конце концов?!

Я вскочил из-за стола и помчался в больницу. Когда выяснилось, что именно произошло с мистером Перривелом, на лицах персонала отчётливо прорисовался страх. Всё же мне удалось убедить прислать за тестем машину, после чего я сам доставил Лив с матерью в больницу. В палате, тем временем, творилось что-то странное. Как мне позже рассказали, приборы, к которым пытались подключить Рональда, истошно пищали и выходили из строя один за другим. Когда мы прибыли, возле больного помимо медсестёр оказался пастор Гейнс, по-видимому, кто-то из них вызвал его.

— Что происходит? — как только священник вышел из палаты, я отвёл его в сторону.

— Боюсь, я уже видел такое, мистер Уилсон, — он тяжело вздохнул и похлопал меня по плечу, — крепитесь и готовьтесь к худшему.

— Я не понимаю! — злость закипала во мне, люди в этом городишке вели себя очень странно.

В тёмных глазах пастора была обречённость.

— За последние две недели это уже третий случай, сын мой. Вот человек совершенно здоров, а через час уже лежит на мостовой с пятнами по всему лицу, а ещё через сутки… Никто ничего не может поделать с этим.

Священник покачал головой и удалился, оставив меня в полном замешательстве. У меня было стойкое ощущение, что вся эта история — чей-то дурацкий розыгрыш.

Пока миссис Перривел и Оливия сидели у кровати больного, я решительно отправился к главному врачу клиники. Тот внимательно выслушал мою историю и претензии, а затем заверил, что они сделают всё возможное, чтобы помочь отцу Лив.

Близился вечер. Я какое-то время бродил по коридору клиники, поглядывая на перепуганных медсестёр, которых заставили находиться в одной палате с Перривелом, а затем мне надоело бездействовать, я решил наведаться в бакалейную лавку, к приятелю Рональда.

Город был мне знаком не слишком хорошо, потому я едва поспел к закрытию. Похожий на небольшой пузатый бочонок кучерявый старичок вертел ключом в замочной скважине, когда я заметил его и окликнул. Тот, узнав с кем беседует, запустил меня в лавку и поставил чайник в подсобке.

— Ужасные дела, ужасные, — мистер Грин покачал головой, — он едва только вышел от меня и отправился через площадь, я наблюдал из окна. А потом меня отвлёк покупатель, и я увидел только, как Лагерти тащит его мимо, прямо на себе. Он побросал все эти свои… художественные принадлежности. Как Рональд?

Старик снял с полки потрёпанную папку и положил передо мной на стол.

— Пока трудно что-либо сказать о его состоянии. А кто этот Лагерти? — я припомнил, что миссис Перривел тоже упоминала это имя.

— Да, — бакалейщик махнул рукой, — местный голодранец. Учился где-то на художника пару лет, а потом вернулся и пропил все деньги почившей матушки, до последнего пенни. Теперь вот рисует прохожих, чтобы хоть как-то платить старухе-хозяйке за маленькую комнатку, в которой поселился. Я думал, придёт за своим добром, но он не вернулся.

Пока старик разливал кипяток по кружкам, я заглянул в папку с рисунками. Несколько карандашных огрызков выпали и покатились по полу. Верхняя работа оказалась наброском, с которого на меня обеспокоенно глядел Рональд Перривел. Я, наверное, охнул, потому как мистер Грин заинтересованно подошёл и заглянул в папку.

— Вот так дела… а я и не видел, — он почесал кудрявую макушку, — у парня, стало быть, талант.

Рисунков оказалось много, все они были выполнены с фотографической дотошностью.

— Вот этих двоих я знаю, — бакалейщик ткнул волосатым пальцем в усатого джентльмена в полицейской форме, а затем — в худощавую, богато одетую женщину с презрительным выражением лица, — только вот… нет их уже в живых.

— Здесь же стоят даты, — я удивился, — не прошло и двух недель.

— Да, — старик вздохнул, — странные дела.

— У вас нет адреса этого Лагерти?

Дом, где проживал художник, оказался на углу узкой, тёмной улочки. Подгнившая деревянная лестница под моими ногами натужно скрипела, а к перилам я побоялся даже прикоснуться — они ходили ходуном от лёгкого ветерка. Поднявшись к перекошенной двери в дом, я постучал, через некоторое время отворила древняя старуха со свечой.

Она провела меня к чёрной лестнице, ведущей на второй этаж. От запахов умирающего дома мне сделалось дурно, но всё же я поднялся наверх и стал стучать в дверь, которую мне указала хозяйка.

— Чего надо? — голос владельца комнаты злобно скрипел, на вид молодой человек оказался тоже не слишком приятным. — А вы кто такой?

— Мистер Лагерти? Я принёс ваши работы, вы оставили их сегодня на площади, — не скрывая своего любопытства, я разглядывал человека, который рисовал столь пронзительно реалистичные портреты.

Художник встрепенулся, увидев свою папку с рисунками, его лицо просияло, и молодой человек распахнул передо мной дверь. Комнатка была совсем крошечной, грязное окно без штор выходило на кривую улочку. Я отдал папку владельцу и, остановившись посреди комнаты, стал озираться. Все стены были увешены портретами разной величины, набросками, изображениями каких-то иероглифов или чего-то подобного. Из мебели в жилище Лагерти был только низкий топчан и кривоногий стол.

— Сэр, я прошу прощения, что явился в такое время, расскажите о человеке, которого вы сегодня гм… помогли доставить домой. Что с ним случилось? Вы рисовали его, может быть заметили что-нибудь странное?

Художник посерьёзнел, лицо его потемнело, а глаза недобро заблестели.

— Этот идиот Грин дал мой адрес, да? — в голосе его было столько злобы, что я невольно отшатнулся. — Старик сам напросился…

Молодой человек метнулся к столу и стал что-то лихорадочно искать под ворохом бумаг. Часть их, шелестя, соскользнула вниз и опустилась мне под ноги. Сердце моё сжалось от дурного предчувствия — на всех листах была изображена моя жена, такой, какой она была много лет назад.

А художник тем временем откопал огрызок карандаша, планшет и чистый лист, а затем с победным кличем впился колким взглядом в моё лицо. Я понял, что должен немедленно покинуть комнату, но едва только карандаш коснулся листа, голову мою пронзила боль, а тело налилось свинцом.

— Знаешь, раз уж ты пришёл ко мне сам, я расскажу тебе, что происходит, — Лагерти мерзко захихикал, — я нашёл одну старинную книжку, при помощи которой хотел поправить свои дела… жизнь моя не слишком сложилась. Но что-то пошло не так. И вместо того, чтобы отбирать у вас, зажравшихся идиотов, то, что мне хочется, заклятье убивает. Ты, наверное, детектив какой, но это уже неважно. Когда я закончу — ты будешь мёртв, а я исчезну из этого убогого городишка. Только подберу убитую горем по папаше малышку Перривел.

Я не мог даже вскрикнуть, лицо моё будто бы окаменело, при том жгло так, словно этот безумец окунул его в кастрюлю с кипятком. Карандаш художника порхал по планшету, а я, задыхаясь от боли, ощущал, как комната погружается во тьму — глаза начали слепнуть. Но когда мерзавец сказал про Оливию, что-то во мне вспыхнуло. Не знаю, каким чудом, но мне удалось сдвинуться с места, я сделал несколько шагов и опрокинулся на него, выставив вперёд руки. Тогда я услышал испуганный всхлип, при падении что-то хрустнуло, а дальше — темнота.

Через несколько дней я пришёл в себя, тогда Оливия рассказала мне, как, забеспокоившись, позвонила мистеру Грину, а тот помчался по моим следам и обнаружил в маленькой комнатке, завешенной портретами, едва живого меня с обезображенным лицом, а рядом — Лагерти с переломанной шеей — при падении он ударился о подоконник. На планшете негодяя оказался набросок моего лица, удивительно похожий, по мнению всех, кто его видел.

Ещё Лив рассказала, что Лагерти в юности настойчиво ухаживал за ней, но характер у юноши был ужасный, он был чрезвычайно завистливым, поднимал руку на свою мать, промышлял воровством. Зная обо всём, после окончания школы Перривелы отправили дочь учиться в другой город, где она встретила меня.

К сожалению, полиция не сумела найти книгу, о которой говорил несчастный художник, а у меня, на лице, как, впрочем, и у Рональда Перривела, навсегда остались отметины страшного проклятья, которое едва нас не погубило. Однако в моём столе до сих пор лежит папка с удивительными портретами руки Лагерти, как напоминание о том, что даже в самом гнилом человеке может таиться частица чего-то прекрасного.