Егор Черкасов — Рассказывал дед Макар

                                    ( Рассказ о тех, кого мы, порой, не замечаем)

    Вступление, или как–то так:

    Втереться в доверие к деду Макару, пьянице — затворнику, как все его называли в нашей деревне, было очень непросто — он ненавидел людей. Ненавидел он их за вечную злобу, корысть, нелюбовь к ближнему и вранье.

Но нам, детям, он позволял видеться с ним: «Вы даже не люди еще — вы — дети!»— говорил он нам. Теперь–то я точно понимаю, почему он так говорил. Действительно, мы, тогдашние, были намного лучше, чем сейчас.

    Конечно, мы пользовались доверием деда Макара. И за честь принимали общество старого пропитого горемыки — философа. Сначала мы просто любили его слушать, дедушка любил много говорить с нами. Детьми мы малыми были — вот и весь ответ. Да и у дедушки Макара всегда было сливовое варенье собственного приготовления, которое он намазывал нам на здоровые ломти батона и всем поровну раздавал. Как тут устоять перед его обаянием и щедростью? Это было в начале нашего юношества, еще до налета свинцового цинизма жизни.    

    Но вот что интересно: когда дед Макар умер, не знали односельчане, где его родню сыскать, на что хоронить, но уже соседка по дому деда, старая, как свет, тетя Валя, нашего пьяницу — деда святым прозвала! Видимо, благодаря собственному опыту распознавания святости. Ведь люди чуда ищут всегда и везде и во всем. Дед    Макар, как знал об этом,    говоря за несколько лет до смерти: «Ох уж эти перемолившиеся!» В чуде нуждаются, как хлеб в масле поутру!»

Мы знали, что дед Макар святым никаким не был, но был человеком необыкновенным. Мне казалось, что он на меня из всех пацанов в деревне больше внимания обращал. Только сейчас я понял, почему мы были так нужны друг другу — старый и малый. Это был МОЙ ДЕД, который раскрывал мне глаза на мир, ненавязчиво учил меня уму-разуму. Это была какая-то невидимая нить, которая вела от старого к новому. И мы зацепились этой нитью. Он был тогда важнее для меня в своих рассуждениях, чем «нотации на бегу» моих загнанных жизнью родителей, чем равнодушные типовые ответы учителей школы на мои робкие вопросы. Он просто отпечатался в моем детском сердце, которое не умело врать. Не врал и дед Макар. Нам ничего не надо было друг от друга, он — доживал. Я — начинал жить.                                     Но, значит, не просто ему надо было многое мне сказать,    а мне — слушать и запомнить, а позднее — написать. А это — НЕМАЛО в нашем немом кино бессмысленных будней, потому что Он, дед, его слова, пробуждали во мне СМЫСЛ и СОВЕСТЬ. Ведь все учили нас в то время быть хитрыми, осторожными, а он, по сути, учил нас быть дураками из сказки, где счастливый конец поджидает только честных дураков. Сердцем чувствовать этот мир и его чудесный промысел и не врать себе. Трогали наш детский ум изречения деда Макара, а спустя годы, они отозвались в нас по-взрослому.    Прошло еще несколько лет. Я распознал себя как некого молодого и амбициозного «писаку». Писал «взахлеб» и, как правило, на злобу дня. Давил своими рассказами на простецкие чувства тех, кто любил не шедевры литературы, а «чтиво» в киосках Роспечати.    Народ узнал меня и потребовал. Потребовал так, что многие литературные собрания в городе не обходились без моего участия. Мы снимали кафе для литературных чтений, я ездил по детским библиотекам, школам,    да раздавал свой труд, то за деньги,    а то и вовсе — бесплатно, не без умысла, конечно, а чтобы Имя мое еще громче зазвучало.

        Особенно я полюбил в то время искать вдохновение.    Искал его везде: на набережных города в поздний час, в уютных двориках, в старинных музеях и антикварных лавках, где я дышал пылью великих сочинений                     в книжных отделах. Иногда посещал выставки современности, но они меня как-то не вдохновляли. Больше ужасали и заставляли обратиться к старине. Тогда я почувствовал, что история движется, если не по спирали, то уж точно к нам по кругу возвращается. Одни и те же были мысли, слова, поступки людей из разных времен. Ничего нового. Вспомнил, как об этом дед Макар рассказывал, и начала меня душить тоска по дедушке! Как мне его стало                        не хватать! Я словно его теперь только понимать начал так сильно,    и слова его стали еще глубже до меня доходить, что    в глазах у меня    он стоял, как живой. Вот тогда–то и решил, что коли писать (пописывать) могу, то должен непременно о    дедушке Макаре написать. Конечно, я понимал, что мой возраст и мое осмысление мира, пусть и переданное    мыслями и выражениями    старика, выложенными на бумагу, не сделало бы революции в мозгах людей старше и умнее меня. Но, тем не менее, рука стала выводить    строчку за строчкой, и буквально за несколько дней, удалось дописать    рассказ об интересном и мудром, проницательном человеке — дедушке Макаре.

       Дед Макар мыслил монументально, иногда он «заходился», или речь его заплеталась от изрядно выпитого. Но одно могу заявить точно: я не помню, чтобы изреченные мысли дедушки, хотя бы одна, потом не вернулась ко мне и не напомнила о себе. Мыслил дедушка честно. Он имел на все свое мнение, такое непохожее на мнение сплоченного в своей безликости большинства, и поэтому всем был он    чужой, а значит — лишний. Лишний — для этой жизни, в которой он не пригодился своей честностью и умом                                ни самому себе, ни обществу. Лишний, потому что богатый опыт его жизни был выводом только для него самого. Он был отчаянно одинок. И я, такой маленький, тогда почувствовал своим сердцем его взрослую боль. Какая-то внутренняя кассета во мне тогда записывала цепко все его «философии», словесные выбросы, для меня, сегодняшнего. Тогда я не вмещал его мудростей, а теперь они становятся нужнее и понятнее мне. Что сделал я?         Я просто написал его слова, чтобы их читали.    

    Глава 1-я. О силе.

— А! Детишки! Заходите, озорничишки,— начал стихами дедушка Макар. От него уже нещадно разило, но нас это не смущало нисколечко. Запах самокрутки немного смягчал паленую «рябиновую».

— Дед Макар, мы к тебе. У тебя еще слива растет? — наивно и прямо спросил я.

— Растет, мелкотня, растет, прям, на столе уже выросла — пошутил дедушка,    —    проходите, руки помойте, да ко мне айда! Сливу только что собрал — и вы тут как тут. Не зря, значит, собирал.

       Вместо кресел и стульев для нас Макар приспособил у себя в хибаре три березовых пенька. Мы сели на эти пеньки и начали на них раскачиваться. Слива, собранная в ведерке и поставленная в центре стола, как приманка, нещадно манила нас и приковывала взгляд больше, чем настоящий погром                 в доме деда, а также необычные старые вещи. И хотя наши бабушки, знавшие Макара уже давно и столько же не любившие его, строго запрещали нам появляться в его антисанитарном убежище, мы все равно летели к деду, как мухи на варенье. Что-то теплое исходило от деда,    пусть и мешался у него запах махорки и «Рябинки», все равно никто из взрослых, кроме деда Макара, с нами так охотно не играл и не разговаривал во всей деревне.                 Кто— кто, а дед Макар любил с нами и общаться часами и воспитательные беседы с нравоучительным характером проводить.

    Увидев в окне проезжающую иномарку размером в однокомнатную квартиру, и ее хозяина, здорового, лысого, со сцепленными челюстями, как у бультерьера, дед сказал: « Вона, хитрые! Смеяться то не умеют, только щерятся от хитрости! Света в них нет. Да им и не надо. Сейчас их время — потемки! Они стали все прихватизаторами, обобрали всех. Разе в них сила, хитрость— то их? Нет. Врешь! Это — вероломство! А что им? Кинут в церковь денег — отмолите грех! Те — берут. За меня кто молиться будет? Я — голый! Посулить мне неча. Одна надежда, пацаны: у Бога — своя бухгалтерия. Время все рассудит, в чем и в ком сила.    Эх, время — перевертыш! Раньше-то таких жадных да нечестных презирали! Знайте! Место силы в душе.                     Я сильный был, когда любил и когда немца ненавидел. И это —                                            по— честному. А теперь выходит, я им (он кивнул на джип) победу добыл? Он мне теперь на праздник раз в год стакан наливает. Ремонт обещает. Он — хозяин. Вот те — на… Думаешь, он сильный? Он жадный. Душой слепой. У него душа, как дичок. Яблочко незрелое. А кого дичками— то кормят?»

   Я громко ответил за всех: «Свиней».

   — «То-та!    Егорка, свиней!»    И вдруг как— то пронзительно посмотрел мне в глаза. Как будто в самую душу до дна взглянул, увидев во мне всю мою суть, а также изо всех сил скрываемую от людей застенчивость и робость.     Ничего, Егор, — прочитав мое нутро, ободрил    дед, — Крути, Егорка, всегда по–солнцу, не бойся. А обосраться в жизни всегда успеешь. Не бойся ни-че-го! Будь, милай, сильным!

    А дальше продолжил: «Сильный человек все делает осознанно. Было время, я пацаном был. С меня спрос какой? Да никакой. А вот лет с пятнадцати, я старался все осознанно делать. Война когда началась, сразу научила нас все делать осознанно. Она, вопреки нашим хотелкам, и мужчин из нас лепила и воинов, и как-то о слабости вообще речи не было — все сильные были. И осознанные. Знали: зачем и для чего.

    Всю жизнь потом я интересно жил. Женился осознанно, морду бил —осознанно. Своё место на заводе тоже осознанно выбрал.    А теперь пью.                     И, как ни странно — тоже с осознанием.     Я на молодых смотрю: все, что делают — все без осознания.    А коснись чего: «Я — не причем! Такая жизнь! Обстоятельства!» Стыд и срам. Это — слабость одна.

   В моей жизни вот как было: конечно, война не спрашивала — заявила о себе так, что мы еще после ее окончания, годы спустя не могли поверить, что ее больше нет. Потом оклемался я к мирной жизни. Женился. Маришка — девкой ничего была. Как-то помотались с ней месяца два, я ей и предложил за меня выйти замуж. Твердо я тогда решил, что семья нужна и дети. Да и стране нужны были мы и здоровыми и сильными. Как бы вы семью сейчас                             не отрицали, а ничего кроме семьи не придумаете — в ней тоже есть большая сила, уж поверьте мне. Я когда семью свою любил, я всех сильнее был.                         Я — мужем, отцом был! Это большая ответственность. А на заводе как работал! Понимал, что стране, как ни крути, оборонка нужна. Я готов был терпеть во всем. Мне    важней всего нужна была сильная Родина. А я был ее сыном. И на душе у меня был праздник. Семья была. Завод кормил. Квартиру на заводе дали. Хрен ли не жить, пацаны? Вот я и жил. А сейчас — доживаю через не могу.

    Как сейчас нынешние живут? Хочется спросить их, нынешних: Что вы хотите? Куды идете? Зачем? Любят они говорить, что по этому… «по кайфу» живут. Это же тупик. Ничего вы не получите для души. Это вас в     омут тянет. Потому что человеку «в кайфе» всегда надо набедокурить чего лишнего. Не создать, а набедокурить. Над ним контроля нет, а сам он не может. Человек сам себя в свободе своей контролировать не может. Он                             в кайфе контроль над собой теряет, даже облик свой на пес знает какой меняет. Осмотрится такой по сторонам, и где ему кнута нет, да срок                                не светит — там нагадит всегда. Вот жалко, что на них кнута нет, а то был бы порядок.     Кнут всегда нужен.    Человек в кайфе    разлагается. У него свободы много, ответственности — никакой. А что вы думаете, сильные теперь — молодые? В образе жизни своем? Сейчас приди фашист — шыш                        с маслом от вас. И этот (опять смотрит на джип) — первый бы в окопе обосрался. Никакие его деньги    наворованные не помогли бы ему. Перед совестью своей каждый ответ держать будет».

    Как нам было отвечать?    Мы, пацаны, ели сливу, которая убывала в ведерке с катастрофической быстротой, и смотрели на деда, как на экран кинотеатра — нам далеко было до его философских переживаний. Дед Макар дымил самокруткой,    и когда дым рассеивался, то мы видели его страдающие глаза. Нам даже спорить не хотелось. Он говорил все правильно, даже для нас, пацанов. Мы не спорили. Только сливу всю съели и все.

        Глава 2-я. Рассказ о религии и вере. О смирении и гордыни.                        

    — Дедушка, — спросил я, — а почему тебя в сельском храме не бывает совсем, или ты в другой какой ходишь?

       Мой вопрос немного заставил старика задуматься. Я    переживал, что он мне сделает выговор за неудобство самого вопроса.    Конечно, это выглядело не иначе, как провокация. Мы вообще любили деда Макара провоцировать, как правило, на конфликтные тирады и высказывания, зная его нрав и вечную обиду, тогда смешную для нас. Дед начал отвечать так:

    — Тут, сокол ясный, вот с чего нужно начать — начать с веры                                                     во Всевышнего. И вот что я тебе на это скажу. Верю — значит, предан Богу. Верю в него, как в правду, за которую готов непременно ответить и постоять. Ни во что человек так свято не верит, как в Бога и в правду. Это — одно и то же. Правда — от Бога. Люди верят в жизнь на Марсе, но им плевать, если завтра скажут, что жизни на нем нет, или что она закончилась. А за БОГА люди на костре горят. Я не стоял никогда за Христа и в костре не горел. Я даже молюсь не так, как другие. Я всегда Бога, как родного, рядом чувствовал, когда в войну в окопе ноги отмораживал или когда между жизнью и смертью был.    Я Бога только благодарил. Потому что выжил.                         Но чего я не хотел всегда делать — так это просить или выпрашивать у него чего-нибудь. Благодарить — пожалуйста. Просить — нет. Я же мужик                             всё-таки! Я и так прожить под Богом смогу. И прожил. Буду честен: лучше уж так, как я, — не клянчить, жить по совести , на небо « Благодарю» сказать, чем выцыганивать    себе того, чего у другого есть, а у тебя нет. Или верить, что если поставить свечку пожирнее, то и просить понаглее будет можно. И они меня будут учить смирению? И они мне будут говорить, что я гордый? Что наглый? А они? Не наглые, все просят и просят у Бога, а не пытаются сами что-то в этой жизни сделать?

    Деда Макара опять понесло на личную обиду и на личную неприязнь, но остановить его уже было невозможно.

    «— Вышла бабка в прошлый раз из храма да как поехала матом лаять на свою собаку за то, что та ей под ноги суется-радуется! Я сижу и думаю: как же она этот театр смирения два часа выдержала и ни разу на священника не наорала? И когда она честнее была — в храме или с собакой? Уж, коли кровь у нее такая кипучая да нрав паскудный, не лучше ли дома дела полезные делать,    чем каяться и грешить, да вновь каяться и вновь грешить, а                                 в придачу еще об святость в церкви мордой тереться — целовать? Все равно ведь лучше не стала. Проживет всю жизнь сама собой. От греха не убежит.    А они меня гордым называют. Вот ведь задача: была когда-то партия большевиков. Все туда стремились. Колокола    переплавили, священников     расстреляли. Захотели новую веру. Поверили в коммунизм. Ходили на партсобрания, как в храм — с благоговением и верой. Потом коммунизм рухнул. Вернули попов, колокола зазвонили. Народ радостно закрестился                     в небо, наелись коммунизма-то и закрестились. А привычки остались.                                 И теперь, та же бабка Агафья каждое воскресенье храм с таким остервенением штурмует в восемь утра, как когда-то здание парткома! Природа ее не изменилась. Просто нужно свои скверности кому-то сливать. Да быть как все ее подруги в этот день в церкви. Всеобщая коллективизация населения, мать ее ети! Праздник же. Имени святого Пафнутия, например. А кто это? Пафнутий? Неважно. Подруги стоят, я тоже с ними. Наговорились там все, попели. Обсудили всех. Теперь она — в истине, а кто не был в церкви — грешник. Бабке Агафье, ей что в партию, что в храм со всеми. Невелика ее вера. Не велика, что свою праведность    и веру она исчисляет походами в храм, числом свечек, числом ударов лбом об пол. Это не вера — это обряд. Обряды не делают веру сильней. Обряд — тот же строй. Вот, в пост ходят на Критского. На полу сидят на коленях. Вставать нельзя. Кто придумал? Христос? Нет. Но надо выстоять на коленях. Думают ведь все в это время о коленях больных. Но никто ведь не признается.    Это, конечно, к Богу никак не относится. Я ведь его сейчас не обижаю. Отцы церкви говорили, что Бог поругаем не бывает. Иногда люблю я «перемолившихся» позлить тем, что рассказываю им о том, как напьюсь, и ко мне иногда ангелы прилетают. Мы с ними вместе и плачем и смеемся, хотя больше плачем: над моей жизнью больше плакать хочется, чем смеяться. Я так всех любить начинаю с ними, с ангелами, всех обнять хочу, — так на меня их визит действует.    А протрезвею — вновь всех ненавижу и готов всем в лица плюнуть лживые и злые. Вот такую я историю православным рассказываю. Те меня, как еретика, поносить начинают, говорят, что нет столько молитв, чтобы меня отмолить. Видите ли, такого пьяницу, да ангелы посещают! Такого гордеца! Это я то, гордец? А не они ли за каждой молитвой просят не больше, не меньше, как морды свои в райское место пропихнуть, да жизнь вечную выцыганивают?    И они не гордецы? Я-то в рай не напрашиваюсь. Позовут — пойду. А так напрашиваться, — не стану. Скажут если: « Макар — ты молодец. Вот тебе место в раю»— хорошо. А скажут, что такие в космонавты не годятся — значит, верно решили, их право. Рай-то ведь не мой, а Божий.

Я спокойно верю, без остервенения и лжесмирения.    А смирение... меня Бог и так всю жизнь смирял, чего тут выгибаться то и из себя овцу безропотную строить. Когда отца с матерью похоронил, я у тетки жил.    Ох, и не любила она меня! Била меня за любую провинность. «Высерком» называла, словно я родился зазря. Вот тогда— то меня жизнь уже смирять начала. С малых лет — не жравши, босой, сирота. Корову доил, огород копал, да за несколько верст бегал тетке помогать по работе. Письма по деревням    таскал. Да чего только не делал. Сироте тяжело жить.     Бывало, напечет тетка    лепешек, а мне — нет. Я    в водицу сухарь окунаю    и плачу. Тогда мое детское сердечко и знало и понимало не то, что сейчас, нынешние дети.    Вот как жизнь смиряла. Парнем работал в порту грузчиком. И хотя мой вес еле за 50 переваливал, таскал я, как муравей, больше себя — потому что на хлеб заработать надо было.    Ничего, работали. Халявы не было.

    Ну, а война так весь народ смирила, что и говорить нечего. Я такое помню, так «смирялся»! А вот, когда поняли мы с товарищами, что окружили нас немцы и не выбраться нам уже, вызвали мы огонь на себя, простились друг с другом… Вот тогда «смирился» я полностью. Так смирился, что когда выжил — каждой травке был рад, каждому дню новому, да конечностям своим неоторванным! А когда война кончилась, ещё долго я поверить не мог, что все прошло. Вот так меня смиряли.

    Не могу не вспомнить, как Мариша, супруга моя, умирала. Нас тогда жизнь подкосила и смирила по— своему каждого. Как сейчас помню пальчики ее похолодевшие — так из нее жизнь уходила, а я, дурак, все грел их, дышал на них, с надеждой, что они вновь согреются... Как я плакал тогда! Как горевал… Не    смирением ли было тогда, когда я потерял последнюю опору в своей жизни, а в петлю не полез и продолжал жить? Я ведь любил ее. Как раненный ею был. Люди смеются над этим — нельзя мужикам нежным быть. Это, вроде, как слабость. Нет, врешь — в любви вся сила и есть. Я теперь мир не кожей чую. У меня ее, кожи-то нет. Весь я жизнью ободран. Зато                                 не намыленный. Помнишь, Егорка, — обратился он ко мне, — как в стихах про Конька-Горбунка: «Хоть Ивана вы умнее, да Иван-то вас честнее!» Или как там… старый я, не помню точно. Я тоже — честный, значит, дурак… а Бог близко…со мной.    «Дуракам— де клад дается!»

    Смирение... это не когда платочек носишь сорок дней, да едой скудной себя моришь. Это когда сорок дней к тебе твоя супруга, во сне или наяву приходит, и ты силишься, чтобы с ума не сойти! Смирение — это когда ты на небо материшься, но не кончаешь себя, а дальше живешь и живешь! А не знаешь, зачем уж живешь. Так что от Бога-то я и не уходил далеко: страдал, как он велел, смирялся, жил по совести. Добро делал, как мог, и не делал зла великого.     Жизнь нас всех когда-нибудь смирит. Не беспокойся — и вас всех стариками со старухами сделает, а пока... живи, как живешь, а не играй в пес знает что. Любится — люби, живется — живи, коли молодой — будь им. Не стесняйся буйства своего. Умирать будет надо — умирай...»

   Старик заплакал.

   Мне было по-настоящему жаль его.    Доживая свой век, он выгорел и не было ему места даже на том островке спасения для всего человечества, как религия и ее основы. Кто он мне был тогда? Учитель? Нет.    Просто дед. Неприкаянный, одинокий, спивающийся, доживающий свое, дед. Таких много на моей земле: грешников и пьяниц при жизни, святых — после смерти. Жизнь для таких — мука. И это все за попытку найти ответ на проклятые вопросы, за желание просто жить по-совести. Недаром, потом говорили о дедушке Макаре: «Отмучился…» Но это было потом. А теперь, когда я вышел за пределы дома деда Макара, свет в его окне был погашен.    Макар лег спать.

    Глава 3-я.    Об идеях и «идейках с индейками».

   За окном третьи сутки не было просвета — дождь лил и затапливал поля и леса, овраги и низины, урожай местных жителей, словно его послали как вражеский десант. В такой атмосфере хотелось    человеческого участия и общения. Надев сапоги подлиннее, куртку-дождевик, я направился проведать деда Макара, а заодно передать ему долг от моей тети за какую –то помощь.

    Застал я деда за просмотром телевизора, где осуждался социализм и его плохие последствия. Я уже догадывался, что попутно дед Макар пытается ответить сам на эти вопросы, пока просматривает    программу, ибо не тот характер у него, чтобы верить всему, что на экране «кажут» и принимать                 « ихнюю» точку зрения за чистую монету.

— А! Ты пришел! Садись, Егор. Послушаем нехристей, — деловито сказал Макар, и я уселся.

— Вам смешно?— спросил    я, видя его кривую ухмылку.

— Не то слово, сынок. Мало того, что рассуждает о моем времени человек втрое младше меня, да еще с какой стороны рассуждает! Ему ли вещать об этом? Человеку, воспитанном на Ван-Дамме и черепашках –ниндзях! Хочет он, с легкой руки, судить о том, о чем ровесники социализма не решаются.

   Мое время не было простым. С год от года оно преподносится все гаже и гаже, а тем временем иконы со Сталиным уже есть. И это не в мое время, а в ваше! А с кого вам сейчас свои иконы рисовать? У вас героев-то нет. Все поступки только за деньги. Умирают ведь бесплатно только за идеи. А у вас, еп-ти, как ее?.. мотивация! Во!     Мотивацию вашу я видел в зоопарке. Нажмет обезьяна педаль, дают банан. Не хочет жрать, не нажимает. Умное животное. Но мы— то, Егорка, люди! Нельзя на этой, мать ее, мотивации жизнь прожить! Вот вы Сталина-то и вспомнили! Как без знамени молодому идти? Победа нужна. А где победа? — При Сталине.    Теперь ГТО хотят вновь ввести и ГОСТ. А чего, своего-то ничего не придумали, только просрали все, что мы вам сделали. Где продукты    натуральные, без примеси? Где стройки, космос? Где справедливость для человека?     Где    молодежь — двигатель прогресса, чтоб успокоить стариков в надежности нового дня?    

   — Когда же будет человек все делать для Родины с новой силой, такой силой, как будто это он не делал никогда? Когда сама жизнь повернет нас по— правильному?    Начнет радоваться человек каждому дню, и чтобы боли в нем не было. Вот, может, тогда заживем…        Дед помолчал и обратился ко мне:

   — Вот изобрели палку для фото. «Селфи» — сказал я.    «Хорошо, селфи. И что? Вы двигаете прогресс? Это для Родины? Вулканы задремали, а реки перестали мелеть от ваших изобретений? Вы потому понять не можете бесполезность вашего дня, что Волга течет из вашего крана каждый день, хлеб убрал кто-то за вас.    Но это когда-то закончится. Болта, гайки не купите на Родине, поедете в Китай за ими. Нет в вас государственности, большой общей идеи…» — вздохнул дед.

    А идейки — только для индейки! Все клокочут и клокочут, зобом трясут. Все куды-то двигаемся семимильными шагами… Куды? Ведь бег на месте. А чтобы не ворчали — «идейки от индейки» подают к столу. И все довольны.

Ну ладно, выключу я этот ящик, а то ночью не усну.

    Макар забрал у меня теткин долг и напоил чаем с малиной. Рассказал пару анекдотов его времени, над которыми взахлеб смеялся только сам, а после последнего анекдота и вовсе слегка разозлился на меня, что юмора, мол, я не понимаю. А вечером так грянул гром, что закралась во мне мысль непременно бежать    из гостей до дому во всю прыть. Макар же, видя превратности погоды, вслух решил, что при такой погоде хорошо делать всего две вещи: философствовать и пить, и что он выбирает, как не странно, второе.

       Глава 4-я. О любви        

    Я доверял деду Макару и часто рассказывал ему то, что не решался рассказывать даже самым близким людям. Однажды в момент острой душевной немощи, я рассказал ему о своей первой любви и о ее последствиях. Рассказывал долго, делал много остановок, чтобы не упустить чего-нибудь важного в своей исповеди, опускал глаза, когда рассказывал деду о том, что было стыдно рассказать, и поднимал их вновь на него,                             в надежде отыскать в нем понимание моей ситуации и сочувствие моим переживаниям. Дед делал молчаливый, одобрительный кивок головой и слушал меня дальше.

    Я был подранком тогда, и любое переживание моей души мне казалось     катаклизмом. А дедушка, слушая мой рассказ, был спокоен, как Будда, когда мои эмоции лились через край. Наконец, я замолчал. Было время говорить моему слушателю. Он сделал паузу после моего исповедания,                         и немного призадумавшись, начал свой рассказ.

— Любовь свою найти — это ценнее, чем в лотерейный билет выиграть, друг мой! Но: всяк человек — ложь.    Верно в Библии сказано. Это сказано для того, чтобы мы не любили женщину больше Бога. Я так понимаю. И вот как же в мире лживых свою-то любовь отыскать? Это тоже только с помощью Божией. Любовь, порой, бывает и такой: порой, кроме как «мразь», ты ее назвать никак не можешь, а все-равно любишь. И так бывает. А когда хорошо все между вами, как любовь-то проверить? Настоящая ли она?     Сейчас человек ищет не любовь, а чтобы комфорт, выгода были при этом. Чтобы пазлы все совпали. Это не любовь, а ложь.     Много говорить о любви не буду — мало знаю о ней. Да и не хочу    сопливиться.    Вот тебе поведаю об одном случае. После этого случая, по-другому стал я думать о любви.                                 Я вообще, Егор, считаю, что любовь у многих людей самая искренняя только к самим себе проявляется. И только она на всю жизнь. Когда этот человек любит, якобы, другого, это он себя в этой любви любит. В любом своем паскудстве иной человек непременно себе оправдание найдет и себя самоочистит от любого греха лишь потому, что себя больше всего любит. Так вот о случае.

    Когда Маришка моя покинула меня и оставила на земле смердеть одного, я все никак не мог свою «инь, янь, мать его, срань» найти. Строили мы                         с Маришей жизнь так, что впоследствии поодиночке ее и не мыслили. А тут на тебе, — такой страшный случай. Выживать надо как-то. Это я сейчас так говорю, вроде шучу. А тогда землю слезами поливал.

    «Выживалка» начала работать. Это когда недо-жизнь, Егорка, понял? Жизни нормальной нет, и живешь ты не иначе, как скотина.    Только облик человечий — вот и все отличие. Отличие, да не величие. И, правда, не велик                    я был тогда. А гол и малодушен. Душенька моя только к Марише просилась, либо к матери. Вот что со мной сделалось! Стержня внутри я лишился. Как младенец какой, все титьку искал. Плакал много. Ослаб. Озяб… Так вот,                     о «выживалке»…Сыскалась мне одна профура. Ничего, такая, смазливая.                    Да и нет ведь некрасивых баб-то! Есть зелье! Оно и скрепляет постыдство. Скрепился, вообщем, я союзом этим. Она, Зинка, радовалась этому больше меня, все меня по улицам водила, чтобы всем показать, какого, мол, мужика подцепила. А как стал я с ней кров делить, так и ухажеры ее появились.                             Я удаль при ней пару раз показал — ухажеров все отваживал. Зачем я это делал? Только для того и сделал, чтобы честь мою эти сволочи не замарали. Мол, мужик воевал, награжден был, а бабу его …в общем ты понимаешь. Но нельзя же жить так всегда!    Если баба не нагулялась.

    Получилось у меня пару раз за Зинаидой проследить. Увидел я, как    у дома ее кавалер местного розлива встретил, да нежно в шейку чмокнул!                         А потом, шельму, к себе повел. А ведь как Зинка, душа ее окаянная, мне чуть ли не каждый божий день о любви своей ко мне талдычила. Все гладила меня и все пришептывала о чувствах своих, якобы неземных. А тут такая ситуация!    И вдруг как прозрел я, спросил сам себя: Макарка, да ты чей раб-то? Нельзя так бабу любить, чтоб себя потерять. Да и перед Мариной на небесах даже стыдно стало. Как я пал!

    Все не расскажу. Но рожа ее — товарный вид долго не имела. Потом этой рожей она вновь закрутила. Ничего не потеряла. Любила она только себя.                 До сих пор, наверно, свою самость тешит. Ну, а мне — своя дорога.

   А тебе скажу такой еще ответ: не покупайся на слова красивые о любви. Мы все говорить научились красиво. Но редко кто сможет слово о любви                     в настоящую любовь на деле превратить.    На деле — многие пустоцветы и только, а любовь... она     особенных ждет, да не каждому выпадает.

   Глава 5-я. Мнение о власти.

Дед Макар, наученный жизнью и битый ею не раз, знал, про какие темы говорить с нами, а про какие нет. Иногда даже шутил:

— А может вы кэгэбэшники какие, хер вас знает! Ходите все ко мне, да слушаете меня, а может еще на «пищалку» свою записываете. По бабам уже должны ходить, а не к деду старому! Вам все смешно, а мой дружок, сосед,    так и ушел в лагеря, а знаете как? Про власть зарекнулся по пьяне                                    с местным алкашем, который у него в тот вечер гостевал. А алкаш тот доносил, понятно? И вот в следующий вечер приехали за ним, да больше я его и не видел. Так я друга навсегда и потерял. Время было такое. Да оно, может быть, и снова станет такое, не приведи Господи.    Как тараканов по щелям загонят — будем знать.

   Но однажды дедушка не сдержался. Дело было так. С друзьями на речку пошли, мимо дома Макара проходили. Увидели, как он на крыльце стоял, да с бабкой    Валей громко    бранясь переговаривался. Слышим, матерится:

— Это кому ты жопу решила вареньем намазать? За кого ты пошла голосовать? Он тебе — пол-литра, песку-сахару кило, а ты и рада его пропихнуть?!    Да пойми ты, дура, он тебе врет, что из народа, ты харю –то его видела? Да, разе с такой харей за народ болеют? Или он и впрямь    болеет, коли она такая пухлая? Да посуди сама: как меня, деда, хоть и пьяницу, но еще в разуме, прошедшего войну, голод, живущего на нищенскую пенсию, в этой вот разрушенной хибаре, без родни, сможет понять тот, кто во Франции домик себе прикупил, икру жрет, да на машине     с квартиру, гоняет к нам за подписями? Да какой он наш? Какой он мой? Он что, со мной в одном окопе сидел? Один сухарь напополам ел со мной?                 Не бывать моему голосу в честь него, не бывать!

А еще вспоминается мне такой случай. Собрал нас дед вокруг телевизора и включил нам какой-то канал. Там    депутат, брызгая слюной, доказывал, что на заграничных счетах его не миллиарды, а всего лишь — мелочь лежит. Помню, усадил нас дедушка Макар поудобнее у телевизора, а сам стал собираться выходить из дому. Мы ему, мол: « дедушка, нас собрал, а сам посмотреть, что там говорят и о чем, не хочешь?» А он ухмыльнулся и сказал:

— Так для того вас и собрал здесь, что это детская передача началась.                                По мне, так только детям такое вещать возможно!

   Оделся и вышел в сени.

   Глава 6-я. О времени. О старости. О вечном.    

   А знаете,— говорил Макар нам, пацанам, — ведь вы потом тоже будете такими, как я, и тоже будете многое не любить. И думать, что молодежь поступает по дурости, а вы — уже ученые всему. И мне старики так говорили. Время по кругу идет. Но ничему человека не учит. Одни и те же ошибки, одни и те же проблемы жизни. Смогли мы научиться                                        не воевать? Нет. Смогли как-то жизнь свою поднять в разы лучше? Нет. Молодые как вешались, так и вешаются. Оттого, что пусто им на душе, хоть и все с виду у них есть, а пусто и гадко им. А потому, что мы —    мыши полевки, накопительством занимаемся, и нам все мало и мало. А душа у нас — сирота.

Вывод    сделаете сами. Куда путь держать. По душе, то есть по совести, или по зауми. А еще скажу — судьбу не объедешь. Вот я жизнь прожил трудную, честную, а что получается? Кем я стал? Я — из ума выживший старикан, на всех обиженный, неудачник. Обида и горечь меня жгут. Какой мне покой? Я не готов. Может быть, потому еще с земли не забирают… Мне как-то Михайловна говорит: «Во сне ты мне, Макарка, приснился. Свет от тебя шел, как от святого!». Я про себя-то понял, что идут за мной ангелы мои, пора уже прощаться... Да с того момента год уж прошел, а я все тут, дурак,                                с вами. Смех и грех, вообщем.

   Одно я понял: все равно вы лучше меня, потому что вы еще ягнята!                         Не творите зла, не живите на земле по-пустому. А еще: бойтесь равнодушия.        В Библии про них говорят — теплохладные. Они — не злые, не добрые, они —никакие. Суховей.    Видимо, таких Господь и сожжет, как сорну— траву.

   Не разменивайте Победу нашу на чушь всякую, ведь мы для вас    победу то кровью добыли.    Натерпелись мы за вас. Чтобы вы свободными родились. Не меняйте все это на жвачку, мальчишки!

    Стал понимать я слова деда, когда намного старше стал. Когда столько всего сдуру наделал и от других огреб.

   Вспомнил, как говорил дедушка: «Вот я на днях полол грядку, да решил вдруг лечь на траву, посмотреть, как там, в траве без нас жизнь-то идет. И знаете, идет полным ходом, и только нас там не хватало, чтобы все взять и нарушить. Жучок за паучком, пчелка на цветочек, муравейчик за травушкой. И все у них хорошо, процесс у них как был, так и идет. Под солнцем они не грешат. А мы как умудрились все вокруг себя засрать?

   Последнее время сам дед Макар жил, как тот паучок или жучок, о которых он рассказывал. Зла не делал, даже пить устал, телевизор закрыл тряпочкой и не включал больше. На его вопросы ответа в телевизоре нет. Словно понял в один момент, что смотреть ему больше там нечего. Часто все на лужайке сидел, да на небо смотрел, и глаза его голубые, на солнце выцвели, как ситчик. И чувствовал я в последнее время, что смотрел он не на нас, а в нас.    Скучаю я по нему.

   Глава 7-я. О добре и зле.

   Дед Макар об этом говорил так:

«Существуют вместе и добро и зло. Все остальное на этом болтается. Вишь, в Библии как просто: не ешь с этого, мол, дерева яблока — вот и зло не познаешь. Пущай, оно бродит само по себе, да тебя, человека, никогда не тронет. Да нет же, съели по яблоку. Отравились знанием, стало быть. Поэтому, зло через человека, видимо, пошло. А дальше — больше. Как от зла устоять? Дали нам заповеди. Все, вроде, просто. Исполняй, и спасешься. Но нет, брат.    Почему–то зло умнее оказалось, адвокатами обложилось и давай человеку ум за умь заводить, заповеди на нет сводить. Вроде — да, вроде — нет, вроде — один Бог знает. Потому, что на вертел кому хочется? Никому! Вот и научился человек отговорки придумывать всему грешному и злому, чтобы как-то оправдаться в жизни своей. Жизнь-то ведь не по заповедям течет, а сама по себе, как она сама распорядится, нас не спрашивает. Она, жизнь-то, и в зле, и в добре. Знаешь поговорку: не было бы счастья, да несчастье помогло. Так и про это: из зла — добро, из добра — вымощена дорога в ад. Тогда нам сказали: «Нет греха непрощенного, окромя нераскаянного» Ну, чтоб нам было полегче немного жить в грехе, в жизни то есть. И вот мы каемся, да грешим, грешим да каемся, а жизнь — не спрашивает, как тебе: больно, горько, а ли как?    Не можем мы, значит, без зла. Посередке стоим между ими. Мятется душа, плачет.    А что из себя — грех? Для молодого — свой, для старого — свой. Вот, разе грех молодому яриться? Я, думаю, нет.    На то она и молодость. Бог ее дал. Ее надо по-молодому и прожить. Я думаю грех — это когда душу придавит. Стыдом придавит, тяжестью. Спать не можешь, кусок в горло не идет, свет не мил. Вот, это грех. Душа, значит, заблудилась. А то, что громко смеялся или девку любил, разве грех это?

    Потом человек взял, да еще хитрее придумал, что все, мол, в жизни относительно. Это значит: добро, зло, но относительно чего? Человек-то разве поймет, откуда ноги растут у того или иного явления? Да, с роду не поймет. Это вникать надо всю жизнь, неторопливо, без суеты. А вы ведь все бежите, как угорелые, и старших не слушаете, книг не читаете, да историю горазды стали год от года переписывать — жить хотите с нуля, с себя то есть. Вот и получается: с нуля вы шишки себе и набиваете. И потом оглядывается человек и понимает, что зло-то очень далеко зашло, хитрое оно, ведь на его стороне и прогресс и циферки каждому вместо имени, соблазны всякие, комфорт, кайф то есть ваш,    да и говорить умно    все    научились. Любую правду замылят. Слова-то обесценились. А за добром — только заповеди, да душа в слезах. А заповеди эти, написанные веками, не так-то и просто выполнить. А самую заветную,    про любовь, думаю, никто до конца на земле не выполнил. Жизнь уж больно грязноватая, да суровая. Запутался человек. А как распутаться? Не иметь никаких своих желаний…

   Глава 8-я.    Сормач

   А еще, я на всю жизнь благодарен деду за то, что он научил нас, пацанов, играть на гармошке. Учил он терпеливо и сразу зорко распознавал из нас толковых в музыке и бестолковых. Начали мы с частушек, а потом пели и играли протяжные песни, посложней. Были строчки песни, которые мы даже пели в слезах: «Товарищ, я вахту не в силах стоять, сказал кочегар кочегару…» Зато, в конце наших концертов, он всегда играл веселое.    Это был «Сормач» с наигрышами. «Сормача» Макар играл особенно. Каким-то никому неведомым способом — закрыв глаза и свесив свою пьяную голову на гармошку, будто срастаясь с ней воедино. При этом, находясь в состоянии крайнего подпития, он никогда ни в одной ноте не сфальшивил. И только старость и вино заставляли его уставать в игре.    Это была не игра — магия, от которой с нас слетала вредная городская культура выверенного поведения.

   Мы дружно орали с ним: «Девки пойте, девки пойте, девки веселитеся…», и вся его старая изба начинала кружиться и приплясывать с нами от общего веселья и звонких голосов. Дед учил меня играть на гармошке, как родного, и потом, научив «азам» и поняв, что я способный «слухач», подарил мне    свою гармошку со словами: «Играй, Егорка. Ты, видно, тоже, как и я, — дурак от природы. Когда жизнь придавит, в себя музыку впускай. Как воду ее живую пей. От нее и разогреешься и развеселишься ».

   Глава 9. Последняя встреча.

    Кто знал, что она будет последней? Каждое лето мы все еще приезжали в нашу родную деревню, сначала на плечах родителей, затем на велосипедах,    потом, взрослые, — встречать отпуск с шашлыками, пивом, везли отдыхать своих жен. Мчали по песчаной дорожке мимо дома деда Макара на своих Car, но уже редко заезжали к нему — у нас было свое, а у него — только его. Изредка спрашивали у местных, как у деда дела. Те отвечали, мол, все тише и тише ведет себя старик, может и кончился уже, а мы еще об этом не знаем. Так терялась последняя ниточка общения между нами и Макаром.    Хотя приезд в деревню всегда давал нам вспомнить не раз детство и юность.    Вспоминался и старик с его нравоучениями. И после — мысли о нем, как-то на душе то ли стыдно, то ли досадно становилось. Макар много души в нас вложил. Мистика случалась порой: во сне он нам снился в одну и ту же ночь — разным людям, в разных городах. То случайно, разбирая квартирный хлам,    найдешь вещицу, подаренную когда –то дедушкой, думаешь, поеду в деревню — навещу. Да, куда там! Суета засосала, не вынырнешь. И тут — звонок. Про деда. Что отошел сутки назад, что денег на похороны нет, и что большие проблемы с местом на кладбище.

    Стало ясно, что вот и пришел черед нам, наконец— то, помочь деду хотя бы уйти достойно в мир иной. Конечно, деньги собрали, помогли, с местом договорились через председателя нынешнего, почти ровесника, (с ним пили не раз).    Предали земле деда Макара. Земля ему пухом, мир его душе! Вот и все. Да не все. Не ушел он от нас совсем. Ниточка — память оказалась крепкой.    

    Глава 10-я. Заключение.

    Никого я своим рассказом не учил, не укорял, не наставлял.    Просто хочу себя и вас спросить: а в чем все-таки великая ценность обыкновенного человека на земле? Неужели, мир его уходит вместе с ним, да и все? Да чего там... империи песком заметает и следа не найдешь, а тут — песчинка, человек. Но верится мне, что человек важнее и значимей любой великой империи. Дедушка Макар теперь уже навсегда оставил след в моей памяти.    След этот светлый и добрый. Отеческий. Вложил он мне, как будто часть своей души, доверил Слово свое, и ушел. А во сне улыбается, смотрит на меня глазами голубыми, ничего не спрашивает, потому что и так теперь    все и про меня, и про все остальное, что мучило его, уже знает.

   Вспоминаю слова его, однажды сказанные мне с болью: «Я, порой, на жизнь смотрю и чувствую себя в ней так неуверенно, словно собака, которая хочет проезжую трассу перебежать. Вот, ровно такое же ощущение!                                 А может, все потому, что чувствую я себя совершенно одиноким, малым и беспомощным перед этой «трассой».    

   Не помог я тебе на этой трассе.    Не стал опорой. Прости меня, дедушка.