Букля — история жизни

Второй раз, более нормальный, произошёл спустя несколько недель, когда он вернулся на эти улицы по непонятным для себя причинам. Привыкший попрошайничать (чуть сдвигая потрепанный берет на один глаз), он постучался в дверь их дома, в полной уверенности, что увидит недовольные лица. Но нет.

На пороге стояла женщина в переднике, типичная хозяйка, которая ходит по торговым улочкам с подругами и улыбается им, пополняя корзины с овощами и фруктами. И на губах у неё была улыбка.

— Ты один из тех мальчишек, что беспризорничают поблизости?

Спросила она, и ему показалось…показалось… он не придал этому значения, лишь удивился, что не было в голубых глаз ни раздражения, ни злобы. Лишь спокойствие.

— Нет, мэм. Лично я — не беспризорничаю. Просто прошу милостыню.

Он улыбнулся, как обычно улыбаются другие: озорно, уголком губ, обнажив неполный ряд зубов. И, как думал, он сам никогда не научится.

— Точно?

— Да.

— Что ж, — женщина потянулась куда-то за стенку, долго что-то искала с сосредоточенным лицом, но потом расслабилась и вытянула вперед сжатую в кулак руку, — Очень хорошо, что ты не безобразничаешь.

В третий раз он пришёл к их порогу уставший и сонный, с разбитой губой и порванной фуфайкой. Постучался, пытаясь успокоить стучавшие от холода зубы.

Дверь открыл приземистый мужчина средних лет с сединой в каштановых волосах. Скрестил руки на груди и посмотрел, чуть нахмурив густые брови, на него поверх очков в толстой квадратной оправе.

— Слушаю, — сказал он, и мальчик заметил небольшой синяк на предплечье его правой руки. Внезапно вспомнилось сегодняшнее утро, наполненное азартом погони, страхом быть пойманным и предвкушением от еды, которую можно было купить на стащенную из чужого кармана купюру. Вспомнилось собственное поведение, когда, настигнутый, ощерился и ударил, не столько причиняя боль, сколько дезориентируя.

— Я…

Слов не находилось, будто все мысли в голове разом взяли и смешали в одну серую кашу. Холодный ветер забирался под полу куртки, нещадно кусал за спину и загривок. Медленно немели пальцы.

— Что ты?

— Папочка, а это кто?

Ребёнок был девочкой. Низкорослой, коротковолосой, курносой и в веснушках на пухлых щеках. Прятался, держась за штанину свободных домашних штанов, за отца, но не без любопытства смотрел пронзительными голубыми глазами. Из-за девочкой, словно копируя детское поведение, выглядывал щенок месяцев семи: ещё не взрослая собака, но уже и не месячный малыш.

— Это… — мужчина снял очки, потёр переносицу. Порыв холодного ветра завыл и толкнул в спину. Мужчина взялся за ручку двери.

— Папочка, здесь так холодно! Пусть он зайдёт! Замёрз, красный весь! А ты сам говорил, что мёрзнуть это плохо!

Мужчина устало вздохнул, когда девочка дернула его за штаны. Мальчик не мог не улыбнуться ей. Рассмеялся неожиданно для себя, когда она сделала также в ответ: у девочки отсутствовало гораздо больше зубов, чем у него.

— Хорошо. Заходи. Отогреешься и пойдёшь.

Четвёртый раз случился неожиданно. Через неделю мужчина сам нашёл его, ковыряющегося в мусорном баке за два квартала от их дома. Прикрыл глаза, будто собирался с мыслями, и сказал, спрятав руки в карманы тёплого пальто.

— Моя дочь. И жена, чего уж там, в один голос уговаривают меня приютить тебя.

Крышка со звоном выпала из разжавшихся от неожиданности пальцев и упала на правую ногу. Мальчик вскрикнул.

— Пойдёшь?

— Да!

Дальше была череда неведомого ранее: уюта дома с растопленным камином, нормальной кровати с жестковатым матрасом, который казался самой мягкой на свете периной; одежды совсем не по размеру, зато теплой и без дыр; долгого-долгого вычёсывания, полного страданий и терпения; смеха на пару с любознательной девочкой и её верным другом, которого «подобрали с папой осенью»; не специально подслушанного разговора, из которого следовало, что отца семейства не столько раздражала ситуация, сколько веселила «И кого же мы приютим весной, Мерри?»; работы в огороде, сперва сложной, потом приятной; радостных совместных ужинов; полных жгучей ненависти встреч со старыми «друзьями», иногда случайных, иногда не очень; нравственных уроков и плотного многообразия непонятных букв, которые со временем перестали быть таковыми и приобрели смысл; годы счастливой жизни и походов в школу; первый поцелуй, приятный, но неправильный, с привкусом машинного масла, плесневелого хлеба, старых портянок и всего того, что они с "сестрой" оба терпеть не могли; понимания многих вещей в этом мире.

Череда радостных моментов, навсегда оставшихся в памяти после запомнившейся на всю жизнь картины: поседевший ещё сильнее «отец» на пороге его комнаты, растрёпанный с красными глазами, дрожащими руками с зажатым в них письмом. Странный, будто бы ударенный кем-то.

Которые он навсегда запечатает в сердце и повезет с собой сначала в университет в совершенно другой стране, затем — на работу там же. Да, образы потеряют чёткость, некоторые и вовсе сотрутся из памяти, но он сохранит их, как стопку писем от «родителей» и «сестры», сообщающей, что тоже переезжает в город. Которые будут поддерживать его в трудные минуты его жизни, когда что-то не получается или случается во вред.

Всегда. Пока он жив и улучшает жизнь приютивших его когда-то людей, как может.