santehlit — Рахит

                                                                                                    В двадцать лет силы нет — её и не будет.

                                                                                                                                                        /народная мудрость/

                                                                           Вступление

   Человек рождается    маленьким, беспомощным, беззащитным, но с невероятной жаждой жизни и удивительными способностями выживать в любой среде — будь это волчья логово или королевские чертоги. Только в каменных замках растут принцы, а в земляных норах — маугли.

   Появился я на свет здоровяком. Из всей палаты — что весом, что ростом — матери на радость, другим роженицам на зависть. Но вот беда — не пошло мне впрок родное молоко. То ли патриотизм во мне начисто отсутствовал и впитываться не хотел, то ли ещё какая причина, только мотал я головой, избегая нацеленного в рот соска, и верещал, истошно, не согласный с голодной кончиной. То же, что ухитрялась впихнуть в меня мама, неблагодарно срыгивал. На счастье моё случилось в палате мёртворождение. Горевала несчастная очень, и муж её дома — запил, забирать не хотел жену-неудачницу. Говорила она, глядя на наше родственное противостояние:

   — Нюр, ну дай покормить.

В её руках я мигом успокаивался. Набивал брюшко контрабандой и неблагодарный засыпал. Молочная моя мама плакала, а родная злилась. Возмездие ждало дома. Так и не привыкнув к родному молоку, выживал на сладенькой водичке и жёваном хлебе. Вопил дни и ночи напролёт, голос потерял, а потом слабеть стал. Однажды отчаявшись, отложила меня в сторону мама и сказала:

   — Не жилец.

Застонал глухо отец, скрипнув зубами. Сестра смотрела на меня с деловым интересом, будто гробик примеряя. Но Всевышний рассудил по-своему. Заглянул к нам врач участковый и всплеснул руками:

   — Да у него ж рахит развивается! Что ж вы, мамаша, ребёнка губите? Ну-ка бегом к нам.

Вернулись мы в палату, из которой месяц назад выписались. И пошёл я по рукам. Ел от брюха, пищать перестал, поправляться начал.

   — Большой любитель чужого добра растёт, — смеялись женщины.

А мама на своём:

   — Троих вскормила. Что ж этот как подкидыш?

Врачи:

   — Бывает. Несовместимость.

Мама моя человёк упёртый, ей врачёвы домыслы по барабану. И что было бы со мной, не явись на выписку за нами отец, одному Всевышнему известно. Но он прибыл и строго из-под сдвинутых бровей глянул на жену, услышав диагноз.

   — Коровка есть? — напутствовали врачи. — Вот и кормите малыша. Кашки варите, творожок. И везде, и везде рыбий жир добавляйте….. Слышите? Рыбий жир спасёт вашего потомка.

Я притих в кулёчке одеяла, чуя кульминацию недолгой жизни. Отец взял меня на руки и с тех пор не выпускал до самой своей кончины — не в буквальном конечно смысле.

Вот с такими мироощущениями и вошёл я в сознательную жизнь.

С болезненной, порой доходящей до абсурда любовью и опёкой отца.

С незаметной, практически не проявляющейся, однако подспудно всегда присутствующей неприязнью матери.

С презрением старшей сестры — «рахитик!»

С тошнотворным вкусом и запахом рыбьего жира.

                                                                Шесть-седьмой

    С вечера стоял морозный туманец, и все деревья за ночь густо оделись в белый наряд. Заворожённое, волшебное царство! В первые, утренние, досолнечные ещё часы он держался крепко. Разве что стайка снегирей (красногрудых на белых сахарных ветках) стряхнёт немного инея, и крупные, но очень лёгкие, невесомые почти, кристаллы кружились в воздухе, текли вниз, переливаясь, играя бликами. Но позже, когда светило поднялось выше и стало немножечко, по декабрьски пригревать, он начал сам по себе осыпаться, и вскоре весь чистый, прозрачный, подзолоченный солнцем и подголубленный небесами воздух наполнился мерцающей, как пух лебяжий, неподвластной законам земного тяготения, снежной пылью.

   Не правда ли, грешно сидеть дома в такое утро. Радостями, которые преподносит жизнь, следует дорожить. Потеплее одевшись, я вышел на улицу. Воздух звенел не только воробьиным гомоном. В соседском огороде вопили мальчишки, играя в войну. Юрок Куровский догнал Вовку Грицай, свалил в сугроб, оседлал.

   — Ага, попался! Смерти или живота?

   — Ой, живота! — тяжело дыша то ли от бега, то ли от смеха, взмолился Вовка. — Ой, больше не буду.

   — Хватит вам дурачиться! — крикнул я им сквозь щель в заборе. — Посмотрите, какие снегири прилетели.

Куровский перестал тузить Вовку. Тот поднялся из сугроба, выглянул из-за Юркиного плеча, увидел меня и быстро пошёл — мягко сказано — побежал ко мне. И такой радостью засветился — просто родного брата встретил, с которым десяток лет не виделся. Перед забором погасил свою улыбку — должно быть, застеснялся.

   — Давно бегаете? — спросил я. — Небось, ухи отморозили. Гляди — отвалятся.

   — Эти отвалятся, новые вырастут, — беззаботно махнул рукой Юрок, подходя.

   — Жди-и, — на полном серьёзе усомнился Вовка. — Вырастут…

   — А у нас сегодня ёлка будет, — похвастал он.

   — Какая ёлка? — я потёр застывающий нос варежкой. — Игрушечная?

   — Ну, вот ещё! — Грицай попытался быть серьёзным, что, однако, ему плохо удавалось — Ёлка самая настоящая, из леса, а на ней игрушки.

   — А-а, настоящая? — я шмыгнул носом. Мне хотелось посмотреть на ёлку.

Вовка это сразу понял.

   — Пойдем, глянешь. Замёрз совсем.

   — Я не замёрз: я только вышел.

   Хозяйка дома подозрительно оглядела нас от большой печи.

   — Что, уже набегались? Быстро…

Вовка оправдывался, пытаясь расстегнуть закоченевшими пальцами пуговицы пальтишка:

   — На улице — Мороз Красный Нос. Вон и мальчишки подтвердят.

Мать слушала и смотрела на его торчащий вихор, оттопыренные уши сначала как будто бы с угрозой, но постепенно сердце её оттаяло, и по лицу заструилась улыбка.

   — Мам, есть что поесть? — Вовка опростал ноги от валенок, подошёл к матери и приложился холодным ухом к её полной руке выше локтя.

   — Промялся? — Стюра Грицай провела рукой по вихру, но он тут же встопорщился. За её спиной весело потрескивало в очаге. По комнатам разливалось тепло.

   — Давай-ка сюда свои лопушки, — сказала тётя Стюра, прижимая к себе голову сына и оттирая его озябшие красные уши. Вовка посматривал на нас смородиновыми глазами из-под материнской руки и счастливо сопел.

   — Нате-ка гостинца, — хозяйка разломила кусок пирога на три части и подала нам. А мы уплели его с таким наслаждением, будто это был не обыкновенный капустник, а невесть какое лакомство.

   — А ты, Антошка, всё хилой какой-то. Или мать тебя плохо кормит, или гуляешь мало? Много, говоришь? Так что ж такой худющий — кожа да кости? Или молока у вас сейчас нет? Вот погоди, весна придёт, корова растелится — будет и молочко…

   — Скорей бы уж, — посетовал Юрок. — Зима как надоела…

   Поев, мы забрались на печку. В тепле нас разморило, а вот пальцы ломило.

Подошёл хозяин дома, погладил мои волосы большой мозолистой ладонью кузнеца:

   — Согрелись? Тогда слезайте, ёлку будем ставить.

Глаза у него хитроватые, с постоянной лукавой усмешкой в глубине.

   Самый маленький Грицай — Серёжка, скакал, скакал на одной ноге, упал, нос расквасил. Его старшая сестра Людмила присела перед ним на корточки, намазала нос зелёнкой.

   — Не ори, так надо. А то будет заражение крови, и тебе весь нос отрежут.

Увидев нас, она встала и начала собирать в пучок рассыпавшиеся волосы. Они были тёмными, и потому, наверное, кожа на лбу и на висках казалась особенно нежной, матово-белой. Кофточка-безрукавка с широким вырезом на груди оставляла открытыми руки и шею.

   Хозяин принёс с веранды пушистую ёлочку с крестовиной у комля, поставил возле окна, в комнате сразу стало темнее. Он широко раздул ноздри, ловя острый аромат хвои, потом поперхнулся, сердито махнул рукой и трудно закашлялся. Лицо его стало тёмным, под стать ёлочной хвое, в груди что-то хрипело и клокотало. Прокашлявшись, сказал:

   — Кому что, мать чесная! Наполеону для настроения Россия нужна была, Гитлеру — весь свет, а кому и так вот, у ёлочки посидеть — красота, милое дело. Как думаете, пацаны, будет из вас толк в жизни? Даст Бог — посчастливит. Жизнь, она ведь что коловерть: кого на дно затянет, в самую тину, а кого на быстрину вынесет — плыви по раздолью.

   — Ясный ты на слова, и лампу зажигать не надо, — сказала ему жена от дверного косяка, тоже любуясь ёлкой.

   — Видишь, какая экономия выходит, забогатеть можно. Что ни говори, а здорово сотворён мир, с отделкой исключительной. Только вот человек в недоделке остался. Словно кто помешал в процессе создания…

Жена отмахнулась, сказала, уходя на кухню:

   — Ёлка в дом — праздник в нём.

   Нина Грицай развешивала на качающихся ветвях стеклянные бусы, а её старшая сестра держала в руках коробку с ёлочными игрушками и декламировала:

   — Под голубыми небесами

    Великолепными коврами,

    Блестя на солнце, снег лежит,

    Прозрачный лес один чернеет,

    И ель сквозь иней зеленеет,

    И речка подо льдом блестит…

   Ёлка совсем отошла от мороза. Над хвоёй заклубился дымкой пар. На иголках засверкали капли росы. Тянуло от коры смоляной свежестью. А мне вдруг погрезились сказочные берега далёких стран, крики птиц и шум прибоя, грохот барабана, зовущего на бой, короткая, но кровавая схватка, смуглые плечи и курчавые головы пленников, что склонились на алтарь жертвоприношения…

   — Тотошка!

Я вздрогнул и оглянулся. На пороге в шубейке с платком в руке стояла моя сестра.

   — Идём обедать.

   — Отстань, я ёлку наряжаю.

Высоченный кузнец Михаил Грицай на самый кончик ёлки водрузил рубиновую звезду.

   — Без этой вершинки — раскосматится.

И засипел широкой грудью.

   — Я жду, — напомнила о себе моя старшая сестра. — За вихры тебя тащить? Я могу.

   — Ты сама-то зайди, — пригласил её хозяин. — Да на ёлку полюбуйся. У вас такая?

   — Не-а. Мы вообще не ставили.

   — Вы вечером вместе с Антоном приходите, — пригласила Люда Грицай.

   — Ладно. Пошли, — теребила меня сестра.

Михаил Давыдович покачал головой, усмехнувшись:

   — Думаю, всё думаю, старость пришла, уж и в землю пора, да что-то не хочется. Вот я и говорю иной раз: куда люди спешат — торопятся, будто бегом бегя дольше прожить можно.

   С сестрой спорить бесполезно. Я оделся и вперёд побежал домой. Дома было чисто, тепло и уютно, словом, как перед праздником. Я поел и забрался на широкую родительскую кровать. Вскоре подкрался сон.

   … У меня были крылья — огромные, сильные. Я парил высоко над землёй. Подо мной растелилась незнакомая равнина, виднелись вдали горы. Зорко оглядывая безмерные пространства, я увидел берег чудесной реки. Захотелось искупаться. Приземлившись, почувствовал неясную угрозу. Дёрнул с бедра меч и, очертя голову, бросился навстречу неведомой опасности. Подо мной уже резвый скакун, белый плащ вьётся за моими плечами. А со всех сторон, из-за каждого куста, пригорка или валуна в меня направлены стрелы бьющих без промаха луков. Неведомые стрелки. Кто они? Сколько их?…

   Я проснулся от яркого света в комнате. Люся читала книгу, притулившись к столу. Было невыразимо приятно нежиться под тёплым одеялом. Сестра не заметила моего пробуждения и продолжала неторопливо шелестеть страницами. Должно быть, интересная книга. Но куда ей до моего сна!

   — Диковинный сон мне приснился.

   — Силён же ты дрыхнуть. Что ночью будешь делать?

   — В гости пойду.

   — Ага, иди. Давно уже пора, да как бы не поздно было — на дворе-то уж темно.

Я бросился к окну, и сердце моё защемила обида.

   — Проводи, — наспех, кое-как одевшись, захныкал я.

   — Отвянь, — дёрнула плечом сестра.

   — Я боюсь — там темно.

   — Боишься — не ходи.

   — Ага, с тобой сидеть останусь.

   — Ну, иди… Я посмотрю, как ты вернёшься, если ещё дойдёшь.

И я пошёл, хотя очень боялся ходить по тёмной улице. Ледяной червячок страха осязаемо шевелился где-то на дне моего сознания. Но улица не была такой страшной, какой казалась из окна. В разрывах облаков мерцали звёзды. Луна где-то блудила, и её матовый свет мягко стелился по окрестности. Снег весело и звонко хрустел под валенками. Мороза не чувствовалось, хотя, конечно, он был — не лето же.

   Чёрный пёс вынырнул откуда-то на дорогу, покосился на меня, сел и завыл, уткнувшись мордой в небо. С отчаянным воплем я бросился вперёд, собака с визгом от меня. Мелькнул забор, и я с разбегу ткнулся в калитку грицаевских ворот. Никто меня не преследовал, никто не гнался. Калитка подалась вовнутрь двора, когда я потянул за верёвочку щеколды. Все окна были черны, лишь гирляндою светилась ёлка. Поднялся на крыльцо, прошёл веранду, дёрнул дверь. Ни души, ни звука.

   — Есть, кто дома? — прозвучало мольбой.

   — Кто там? — Люда откуда-то из глубины комнат.

   — Это я, — сказал я.

   — А, Антон, — с улыбкой на губах показалась Люда. — С Наступающим!

   — Говорили, ёлка будет.

   — Проснулся! Так была уже. Ребятишки были — попели, поплясали, получили подарки и разошлись. Ты где был?

Слёзы сами собой побежали по моим щекам. Люда покачала головой и вытерла мне нос полотенцем.

   — Подожди, я тебя сейчас угощу. Там должно что-то остаться.

   — Садись, — позвала она меня за стол, — да разденься ты.

   Через минуту я уже уплетал какие-то сладости, запивая их компотом, а Люда сидела на диване, погрузив локоть в подушку, подперев щёку рукой, и ладонью поглаживала голое колено.

   — Очень жаль, что тебя не было — детвора так уморительно веселилась.

Ей захотелось меня утешить, но как это сделать она не знала. Ей было шестнадцать лет, и она испытывала ко мне материнские чувства. Наверняка.

   — А где все?

   — У Батеневых.

Не компот, а настоящий нектар! Я потягивал его с наслаждением. И торт, и печенье с выпечкой, я ещё не всё испробовал. А конфет, какая куча! Мне хотелось остаться. Но обида и неловкость не проходили. Я заявил, что ухожу. Людмиле было скучно одной сидеть дома.

   — Подожди. Идём, чего-то покажу.

Я, жуя на ходу, протопал следом за ней в тёмноту спальни. Люда быстро освободилась от платья, а шёлковую сорочку обеими руками лихо вздёрнула на самую голову. Это было непостижимо, таинственно и захватывающе интересно. Сейчас мы будем целоваться и ляжем в кровать, подумал я.

   — Видел?

   — Ага.

   — Что видел?

   — Ну, тебя.

   — Да нет, смотри.

Манипуляции с сорочкой повторились.

   — Видел? Искры видел? И всё тело наэлектризовано — светится.

Я поперхнулся непрожеванным куском. Люда надела платье, включила свет и подозрительно уставилась на меня.

   — А ты что подумал? А ну, марш домой! Бесстыдник…

Кто бесстыдник? Я? Ну, люди! Вот, народ! Это в душе, а внешне я был вызывающе спокоен и безмятежно доволен собой. Сколь бы старше и умней не была она меня, всё же оставалась женщиной — куда ей до мужика, пусть даже такого маленького, как я.

   Ночью приснился сон. Целый хоровод девиц кружился возле моей кровати. Их не видно было в темноте, только шарканье ног и скрип половиц. Потом ночные сорочки птицами взмыли вверх, и обнажённые тела угрожающе засветились из темноты. Я нырнул под одеяло.

   Сегодня самый замечательный день в моей жизни: мы едем покупать телевизор. Вот только проснётся отец, отдыхающий после ночной смены, и сразу поедим. Я взволнован, мне радостно и чуточку не по себе. Как долго тянется утро. Странная тревога наполняет сердце: а вдруг отец передумает. Я так ждал этого дня. Сумбурные чувства теснятся в груди — напряжённое любопытство, счастье, страх, надежда, сомнения, нетерпение. Будто сквозь стену доносится голос сестры:

— А что ты сделаешь, если тебя захотят отлупить?

Я опасливо отодвинулся.

   — Не собираюсь тебя бить, просто хочу узнать, что ты делаешь в таких случаях?

Я сунул указательный палец в рот и стал грызть ноготь. Люся вытащила палец из моего рта и посмотрела на руку с обкусанными ногтями.

   — Рука как рука. Всё нормально. Скажи, а тебе никогда не хотелось дать сдачи?

Широко раскрыв глаза, я покачал головой.

   — Так и будешь всю жизнь козлом отпущения?

Я опустил голову. Палец снова оказался во рту.

   — Послушай, Тотошка, — хрипло прошептала она, наклонившись к самому моему уху, — я научу тебя давать сдачи. И когда какой-нибудь здоровенный парень начнёт приставать к тебе, ты покажешь ему, где раки зимуют.

Я вытащил палец изо рта и недоверчиво уставился на неё.

   — Ты слышал, как я отлупила Катьку Лаврову? А она ведь старше и больше меня.

Я почтительно кивнул.

   — Так вот, я научу тебя, как это делается. Тресь! Тресь! Тресь!

Её кулаки отмутузили воздух.

   — Тресь! — тихо повторил я, неуверенно сжал кулак и нанёс слабый удар в пустоту.

   — Прежде всего, если кто-нибудь заорёт на тебя, никогда не трусь, не веди себя так, будто думаешь, что тебя убьют на месте.

   — Тресь! — я неуверенно ткнул маленьким кулачком перед собой.

   — Нет, начинать надо с другого. Может, тебя вовсе и не собираются бить. Первым делом — глубокий вздох, — она глубоко вздохнула воздух и подождала, пока я сделаю то же, — рёбра проступили под моей рубашкой, — а потом орёшь во всё горло: «Вали отсюда к чёртовой матери!»

На её крик в дверях комнаты появилась мама.

   — Что вы тут делаете?

Она с тревогой посмотрела на меня. А я поднялся на цыпочки, сжал кулаки, зажмурил глаза, сделал глубокий вздох и заорал:

   — Вали отсюда к чёртовой матери!

Потом повернулся к сестре и улыбнулся:

   — Ну, как, нормально?

   — Люся,… — сказала мама.

   — Должен же он, наконец, научиться защищать себя.

Мама остановилась в дверях, словно не зная, что ей делать дальше. Тогда я насмелился, подошёл к ней, выставил перед носом свой маленький кулачок, глубоко вздохнул и пропищал:

   — Вали отсюда к чёртовой матери!

Мама покачала головой:

   — Дожила…

   — Я просто тренируюсь. Это я не тебе сказал.

Мать вытерла нос передником, махнула рукой:

   — Чему хорошему, а этому быстро учатся. Лучше б почитали…

   — Читать его в школе научат, а вот защищать себя вряд ли.

   — Ну, учи-учи, — мать шмыгнула носом и вытерла глаза передником.

   — Я не собираюсь из него делать задиру, — сказала Люся. — Просто я хочу, чтобы он мог постоять за себя. Не может же он прятаться за твою юбку каждый раз, когда кто-нибудь на него не так посмотрит.

Отец проснулся от наших воплей, заскрипел пружинами кровати, поворачиваясь на бок, сказал:

   — Вот сподобился же Всевышний девицу наградить мужским характером, а парнишку наоборот. Послушай меня, сынок. Твоя сестра права, но только отчасти: на каждого драчуна найдётся ещё более сильный соперник. Я научу тебя не бояться никого и ничего. Надо только понять, что такое страх. А это то, что движет нами. Всё на свете держится на нём. Дисциплина и подчинение зиждутся исключительно на страхе. Основы закладываются с детства. Страх перед материнской руганью, перед отцовской поркой, перед упрёками друзей. Страх перед учителем, перед наказанием, боязнь плохой отметки, провала на экзамене. Потом, когда ты взрослый — страх перед начальством, от которого зависит твоя премия и карьера. Страх перед кознями коллег или врагов. Страх перед войной и смертью. Верующий боится ада, неверующий — ошибок. Страх перед болезнью, болью, старостью. Одиночеством, непониманием, милицией, психушкой. Страх проходит через всю нашу жизнь. Вообще, она им только и держится. Страх перед тюрьмой заставляет нас уважать законы. Так было всегда, во все времена. А теперь запомни: когда, как говорит твоя сестра, кто-нибудь не так посмотрит на тебя, ты подумай о том, как многого боится он. И тебе станет легче смотреть ему в глаза. И ты ударь его — нет ни кулаком, словом — ударь в самое уязвимое место. И если ты правильно определишь его уязвимое место, и правильное найдёшь слово, увидишь, как побледнеет твой враг, испугавшись, и побежит прочь, сломя голову.

Я задрал вверх подбородок и вызывающе посмотрел на сестру: словом бить куда как интересней, что скажешь? Люся отмахнулась: а ну тебя — не в коня корм.

   Знаменательный день для меня!

   И самый обычный для миллионов других людей. Один день из многих. Зимний, серый, скучный. Приближающий их к старости. Отцу, конечно, до старости далеко. Он отдохнул и теперь энергичен, весел, деятелен. Мы выходим из нашего дома на тихой окраинной улице. На остановке приходится подождать. Появляется автобус, мы садимся. Через несколько остановок въезжаем в Южноуральск. За обледенелым окном — люди куда-то спешат, бестолково суетятся, словно муравьи. Городская суматоха, наполненная своими делами и заботами.

   В автобусе сплошь угрюмые неприветливые физиономии. Разговоров не слышно. Ни улыбок, ни оживления.

   А мы едем покупать телевизор!

   Белесое солнышко, будто ему лень светить, с трудом пробивается сквозь серую мглу. Отец смотрит в окно и молчит о чём-то своём. Можно немного помечтать. Я представил старинный город, о котором читала сестра. На улочках возле рубленных из крепчайшей лиственницы домов и лавок толпятся казаки, служивые люди, охотники. Подгулявшая компания дразнит у кабака привязанного цепью медведя. К воеводскому дому тащат мужичонку в латанном кафтане. На гостином дворе покупатели прицениваются к сыромятным кожам, соли, охотничьим припасам, ножам, алым сукнам, свинцу, котлам из красной меди, бисеру. Много всякого добра в пограничном городке. Народ тут лихой, предприимчивый, видавший виды. И то сказать — что делать в городке на границе Великой Тайги ленивым изнеженным боярским сынкам? Ведь, пока доберёшься сюда — натерпишься и горя, и напастей. Это люди своего жестокого века. Они открывают новые земли, торгуют, воюют. Врагов у них не меньше, чем друзей. И свистят в лихой час оперённые стрелы — и падают казаки на дикую землю.

   В воздухе носится аромат новогодних апельсинов. Ага, прокол! Откуда в старинном таёжном городе южные диковинные фрукты? Может, царь воеводе своему выслал в подарок? У царя-то, небось, были. Я вздохнул. Вот так соврёшь, и не поверят.

   Ну что ж, перенесёмся мысленно в страну апельсинов. Вижу ясно, берегом реки, жарит по песку кучка людей. Бегут и оглядываются. Вслед из густого тростника несётся львиный рык. А впереди-то крокодилы! Вот бы их сюда. Что б тогда творилось в городе, а? Да и в автобусе стало б попросторней, если б из-под сиденья — хвать за ногу — аллигатор. Может порычать тайком: шибко скучные физии у горожан — пусть немного порезвятся.

   И почему у нас нет таких хищников? Чем наши берёзы, хуже пальм?

   Пацаны мне не поверят, что в автобусе на нас напал крокодил и многих проглотил. Откуда, скажут, быть здесь крокодилам в разгар зимы?

   А вот если б по улице промчалось стадо слонов, тогда не только люди — машины шарахнулись в стороны, забились по углам. Это тебе не пешеходов давить — со слонами шутки плохи.

   — Пап, а ты мог бы стать капитаном? — спросил я, теребя его за рукав.

   — Ке-ем? — в изумлении переспросил отец.

   — Да капитаном на корабле.

   — А почему бы нет? Не представился случай, а то б попробовал.

   — А я буду.

   — Ну и молодец. Хорошая работа — много платят. Ну и уважение, конечно.

   — Не, я не для денег. Я путешествовать люблю. Или вот, скажем, на лошади — тоже интересно: всё лучше, чем пешком.

   — Про верблюда не забудь, — усмехнулся отец. — Корабль пустыни.

   — Школу закончу, — заявил я, — пойду на путешественника учиться. Или сразу, без школы…

   — Нет, без школы не возьмут, — на полном серьёзе сообщил отец. — Без школы сейчас только в дворники.

Как мучительно сознавать недостаточность своих знаний! К сожалению, сестра не хочет учить меня читать: говорит — в школу пойдёшь и научишься. До школы далеко. Без книг где набраться знаний? Ах, да! Ведь мы же едим покупать телевизор! Держитесь, моря и острова — все тайны мира буду знать! Да здравствует телевизор! Но сколько ж можно ехать, пора бы уж …

   Нет, капитаном всё же лучше быть. Я б научился курить трубку. А как чудесно плыть по воде мимо незнакомых берегов! Встречи со штормами, стоянки у берегов чужих стран, знакомство с чудесами тропических морей. Сколько себя помню, всегда мне грезились синие дали и белые паруса, тропические пальмы и свирепый рёв шторма. Мне казалось, я знаю, как пахнет смола и пеньковые канаты.

   За окном автобуса мелькают кирпичные неопрятные здания. Множество людей мельтешат между ними. Многие из них — воры. Отец говорит, что воришками, как товаром, город щедро снабжает наш посёлок и деревни. Как прекрасна жизнь, между прочим, и потому, что человек может путешествовать! Весь свой век прожить среди этих серых стен, этих людей… Бр-р-р!..

   Наконец покинули автобус и вошли в невзрачный дом, в такую же квартиру. Отец с хозяином телевизора долго крутили его ручки. Отец задавал бесчисленные вопросы, а мужик нудно отвечал. Наконец на тысячи вопросов отвечено, все подробности настройки телевизора усвоены, и начались торги, такие же долгие и нудные, и мне всё больше казалось — бесплодные. Пока отец вёл переговоры, я не спускал с экрана глаз. Там какие-то мужики разгуливали по городу с петухами под мышками. Вот клоуны! А потом петухов стравили для драки. Самим, небось, лень.

   Переговоры отца с хозяином закончились тем, что последний попросил, как можно скорее покинуть его квартиру. Что делать? Решил вмешаться.

   — Жаль, что у вас нет петуха. У нас есть…

Спорщики как по команде уставились на меня. Потом хозяин взглянул на экран и всё понял. Он расхохотался:

   — Чёрт с тобой! Твоя взяла. Согласен, но только вот ради этого смышлёныша…

   Итак, у нас в доме появился Телевизор. Не сказка и не выдумка. Единственный на всю улицу. Сильно и радостно билось моё сердце. Надо было видеть, каким я ходил гордым и как свысока посматривал не только на сверстников, но и на ребят постарше. Сколько радостных, восторженных минут я пережил у его голубого экрана. Сколько новых прекрасных мыслей открыл мне мой светящийся друг. О, как он умел рассказывать даже о самом скучном! Знали бы вы, какие увлекательные сюжеты рождались в моей голове! Например, из документального фильма об истуканах острова Пасхи! А в благодарных слушателях недостатка не было.

   Великие перемены с появлением телевизора произошли в жизненном укладе нашего семейства. Все соседи, от мала до велика, стали относиться к нам с величайшей почтительностью. Вечерами у нас собиралась внушительная толпа зрителей. Рассевшись, кто, на чём смог, многие просто на полу, живо комментировали увиденное.

   — Спасайте! Утонул! Ах, ты, грех какой! Гляди-ка, выплыл! Где? Верно. Вот это, называется, повезло! Посмотрите — целёхонек!

А дядя Саша Вильтрис как заорёт:

   — Он жив! Ура! Ура!

И полез обниматься. Ну, как на стадионе. Увлёкся мужик. На правах хромого он садился, развалившись, в одно из двух наших стареньких кресел.

   Иногда это смешило, чаще — надоедало. Тогда отец вставал и решительно выключал телевизор.

   — Комедия окончена, артистам надо отдохнуть.

Гости нехотя расходились. Кто-нибудь предлагал поиграть в картишки, с надеждой, что экран засветится ещё раз.

   Надо ли говорить, что все зрители, и дети в том числе, были просто влюблены в прелестных дикторш. Просто души не чаяли. Вот как-то одна и заявляет:

   — Этот фильм детям до шестнадцати лет смотреть не рекомендуется.

Отец покосился на Люсю и её подружку Нину Мамаеву.

   — Для вас сказано.

   — А чего его не гонишь? — фыркнула сестра, ткнув в меня, примостившегося у отца на коленях, пальцем.

   — Он ничего в этих делах не понимает, — усмехнулся отец.

   — А там ничего и нет такого, — вмешалось Нина. — Я этот фильм в кинотеатре видела.

   — Какого такого? — обернулся отец.

   — Ну, такого… Вы знаете.

   — Я-то знаю. Вы откуда знаете? Ох, девки, девки, как быстро вы взрослеете — беда, да и только.

Я украдкой показал сестре язык и кивнул — вали, мол, отсюда. А потом пожалел — ах, как бы не поплатиться.

   Новогодние каникулы закончились. Скучно стало на улице. Да и дома, когда отец отдыхал после смены, а мама не разрешала включать телевизор. Дошкольником быть очень плохо. Все друзья на учёбе. У них время летит быстро, весело, незаметно. Им есть чем заняться, мне нет. А хочется большой, бурной жизни. Хочется писать стихи, чтобы вся страна знала наизусть. Или сочинить толстенный роман. Я живу в тоске, потому что не умею ни писать, ни читать. Неграмотный я по причине своего малолетства. Но чувствую в себе силы и способности на тяжкий умственный труд. Вот слепые же пишут романы, и музыку, и стихи. За них кто-то записывает. Вот бы мне такого писарчука — уж я бы надиктовал!

   Хуже всего, что никто не понимает моей муки. Все смотрят на меня, как на малыша, которому достаточно дать конфетку, чтобы он отстал и не путался под ногами. А можно просто поерошить волосы — иди гуляй. Остаётся одно — мечтать. И это спасение от вселенской скуки и людских обид. Смотрю на высокий сугроб, представляю его Кавказским хребтом, а себя — путешественником, заросшим чёрной бородой, голодным, продрогшим от холода. Я даже гибну, но открываю ещё одну тайну природы. Вот жизнь! Если бы мне попасть в экспедицию! Нет, не возьмут: скажут — окончи школу. А потом — институт. А потом…. А потом я и сам не захочу в горы, сяду за стол и буду писать романы в тихом, уютном кабинете. Мир потеряет великого путешественника и открывателя. Точно. Стану Героем, Гением, Человеком, которым гордится страна, если…. Если не помру со скуки в начале самом своей жизни. Господи, как тяжело жить! Скорей бы весна. Когда много света и солнца. И сады начинают пахнуть так, что бодрость преследует тебя даже во сне.

   Ничто не вечно в этом мире. Даже скука, глубокая, как горе. В соседском огороде появляется Вовка Грицай с маленьким Серёжей. Жеребёнком, ошалевшим от радости, я поскакал навстречу — благо, забора между нашими огородами не было.

   — Н-но! — подгонял я сам себя.

Серёжка, укутанный в шаль, сиял глазами, в улыбку губы распустил. Глядит на солнце, на сверкающий в его лучах снег, смеётся:

   — Солнушко, гы-го-го…

   — Цыпа, цыпа… — манит он резвящихся воробьёв.

   — Здорово, Вовчик! — бодро, звучно, нажимая на «ч», говорю я. — Как школа? Происшествий не было?

   — Какие там могут быть происшествия? — пожимает плечами Вова.

   — Ну, не скажи. Столько пацанов вместе… Неужель чего нельзя придумать?

   — А учителя?

   — А голова на что? Ну, хоть бы после школы девчонок отлупили.

   — Чё ты такое несёшь?

Я посмотрел на Вовку со смутным беспокойством — начал задаваться? Школьник.

   — Ты, наверное, с девчонками дружишь? — съязвил я и покрутил пальцем у виска. — Похоже, школа ничему хорошему не учит.

   — Я тебе сейчас покажу, чему нас учат в школе, — сказал Вовка и выломал обезглавленный подсолнух.

   — Ура! Сейчас будет рыцарский турнир, — я тоже вооружился и поскакал вокруг соперника.

   — Коли! Руби! — возбудился маленький Серёжа. Ему удалось выломать прошлогоднюю будыль из снежного покрова, и он напал на брата с другой стороны.

   — Ну, начинается потеха, — пригрозил Вовка и повёл на меня атаку.

Я отступал, отбиваясь, и хрипел страшным голосом, изображая чудо-юдо лесное:

   — Добро пожаловать, богатырь, в гиблые места!

   — Ты давай работай, — Вовка лупил своей палкой по моей. — Сейчас я тебя уложу на раз-два-три… Раз!.. Два!.. Три!..

   — Ура! — Серёжка ткнул своим «копьём» брату в глаз.

Вовка вскрикнул и доказал, что в школе он чему-то всё-таки научился — разразился отборнейшей бранью.

   — Я тебя щас на куски порву, — пообещал он брату, а сам пнул его так, что Серёжка кубарем полетел в сугроб.

Вовка убежал домой, закрывая ладонями лицо. Младший Грицай орал, лежа в снегу, и плач сотрясал его тело. Я мог считать себя победителем турнира.

   — Эй, вы что тут вытворяете? — через забор перешагнул Валерка Журавлёв, по прозвищу Халва, и подошёл к нам. Не думайте, что он — долговязый великан. Просто в недавнюю метель намело такой сугроб.

Вдвоём мы подняли Серёжку, отряхнули от снега, уговорили не реветь и не жаловаться, повели домой.

   — Залазьте, — Вовка позвал нас с тёплой печки, сияя «фонарём» под глазом, и кивнул на брата. — А этого бандита сюда не подсаживайте. Полезайте, я тут засаду устроил. В войну поиграем. Мамка разрешила.

   — А парашют есть? — осведомился Валерка. — Высоко падать, если что.

   На маленькой печке, заваленной всяким хламом, шибко-то не развернёшься. Какого чёрта держат здесь тулупы вместе с валенками? Впрочем, без тулупов на голых кирпичах поджарится можно запросто. А из валенок, при желании и небольшой фантазии, неплохие даже пулемёты получаются. Вот мы и застрочили в три голоса.

   — Здесь и спать можно, — похвалил я печку и пожалел, что у нас дома такой нет.

   — Была нужда, — отмахнулся Вовка. — У меня кровать есть.

   — Я, когда женюсь, с женой буду спать, — заявил Халва.

   — А я женюсь на дикторше из телика, — поддержал тему Вовка.

Я обиделся: телевизор мой — значит, и дикторша моя. Какое он имеет право на ней жениться? Да никакого. Я об этом заявил, и обиделся Вовка.

   — Я вообще жениться не собираюсь, — сказал я. — А девчонок буду лупить, где не встречу.

   — Ты ещё маленький, — сказал Халва, — и ничего не понимаешь.

   — Сам ты маленький, — оборвал я его.

Играть совсем расхотелось. Да и жён себе выдумывать. Повисла гнетущая тишина.

   — А пойдемте, ходы в снегу рыть, — предложил Валерка.

Я вспомнил ворчание отца, когда в последний раз просил у него для этих целей лопату.

   — Делать вам нечего. Лучше б снег от фундамента отбросал — весной работы меньше будет.

   — Не, — предложил я. — Пойдёмте окопы рыть. Должны, точно знаю, должны враги напасть на наш дом. А мы окопы выроем и всех перестреляем. Пока врагов ждём — телик посмотрим.

Телевизор — аргумент. Ребята сразу согласились, что окопы возле дома рыть интересней, чем ходы в сугробе.

   Это с тёплой печки работа казалась лёгкой и интересной. Недавняя метель так скрепила снег, что я быстро выдохся и заскучал. Чтобы как-то поддержать боевой настрой, предложил хором спеть. И первым затянул:

   — Шёл отряд по берегу, шёл издалека…

Песню о героическом Щорсе мои друзья не знали, но дружно подхватывали припев:

   — Ээ-эй! Ээ-эй! Красный командир…

Мать в окно постучала, перед ртом щепотью машет — обедать зовёт.

   — Продолжайте, я сейчас.

За столом усидеть не было сил. Я на подоконник пристроился с тарелкой, ем и посматриваю, как ребята в снег вгрызаются. Отец увидел, подивился, похвалил:

   — В жизни всегда так бывает: кто-то вкалывает, а кто-то руками водит. Учись, Антон, головой работать — лопата от тебя не уйдёт.

Отец ушёл скотину убирать. А мне на мороз не хочется. Сестра уроки учит. Прочитает учебник, захлопнет, сунув палец закладкой, глаза закроет и повторяет вслух:

   — Чьи это поля, чьи это мельницы? Это панов Вишневецких. Это…

Забудет, собьётся и вновь в книгу подсматривает.

   — Чья это дура с книжкой у печки? Это панов…

Хлоп! Люська стукнула меня учебником по голове. Я бросился на сестру с кулаками, но она так лягнула меня в живот, что я кубарем (как давеча Серёжка) лечу под кровать. Оттуда возвещаю на весь дом, что не очень-то доволен подобным обращением с будущим Героем всей страны. Крупная слеза упала на пыльную половицу и застыла стеклянным шариком. Мама вошла с кухни.

   — Смотри, как она меня лупит, — сквозь рёв жалуюсь я. — У меня даже глаз выпал.

Мать вопросительно посмотрела на сестру. Люся, зевнув в учебник:

   — Уроки учить мешает.

   — Следая. Не лезь, — мама подвела итог инциденту и удалилась на кухню.

Жду отца — уж он-то заступится, наведёт в семье порядок. Но вместо отца заходят ребята.

   — Вон он, ваш командир — под кроватью хнычет, — сказала мама.

После такого представления вылезать совсем расхотелось. Ребята постояли немного у порога и ушли. Отец пришёл.

   — Плюнь и растери.

Разделся, лёг отдыхать перед сменой.

   — Антон, айда бороться.

Я тоже разделся и кинулся на отцовы ноги. Они сильные и очень хитрые. Всё время норовят скрутить меня в бараний рог. Долго я выпутывался, устал. Отец:

   — Тащи книгу — почитаем.

С Люськой мы сказки читаем, а с отцом толстенную книгу «Следопыт». Про индейцев, про войну. Вообщем, жутко интересно. Отец начинает бойко, потом запинается, делает паузы и умолкает. Книга падает ему на грудь. Он вздрагивает и начинает снова, с уже прочитанного. Так повторяется несколько раз. Наконец, он решительно откладывает книгу и говорит:

   — Давай поспим.

Ну, что ж спать, так спать. Но сначала…. Вот бы мне ружьё такое, как у Следопыта — чтоб само метко стреляло. Я б тогда…. А кто б узнал? Как ни суди — а без Филимона Купера и о Следопыте никто бы не узнал. Придётся браться за перо. Уж я-то напишу. Видит Бог…

   Глаза начинают слипаться, но уснуть не удаётся. Мама позвала:

   — Антон, собирайся в баню.

Зимой баню топят редко: морозы — дров много надо. Поэтому используют любой случай, чтобы напроситься к соседям. А у нас телевизор — как пригласительный билет. В этот раз Нина Мамаева прибежала за сестрой.

   — С девчонками не пойду, — заявил я.

   — Я тебе не пойду, — мама грозит сначала пальцем, потом кулаком.

Приходится вылезать из тёплой постели.

Но и девчонки не в восторге от моего общества. Люся:

   — Да он уж большой, чтоб с нами ходить.

Мама:

   — Помоете, не сглазит.

Нина:

   — Помоем, конечно, помоем. Айда, Антон, на ручки.

Это она из-за телевизора такая ласковая. А может, я ей симпатичен? Она-то мне определённо нравится. Больше всех Люсиных подруг. Я когда вырасту, наверное, на ней и женюсь. Вот интересно, кто на Люське женится? Впрочем, пусть это будет хороший человек. Жалко её — сестра всё же. И не всегда она со мной дерётся, чаще защищает и книжки читает, когда попрошу. Размышляя об этом на полку, я плескался водой на девчонок. Сестра:

   — Чё сидишь, как барин — кто-то тебя мыть будет.

   — Смотрю, — неопределённо ответил я и тут же пожалел.

   — Смотришь? — Люся придвинулась ко мне. — Смотришь?

И хлесть мне мыльной мочалкой по лицу. Сразу глаза защипало. Я заревел. Нина вступилась:

   — Люська, ты что сдурела?

Она попыталась промыть мне глаза. Я не дался и получил ещё и подзатыльник. Не видел от кого, но, думаю, что от сестры. Потому что Нина отнесла меня в предбанник, где я и прохныкал, пока не пришла мама.

К Томшиным сын Володька приехал из армии с молодой женой. В первый же день молодка поскандалила со свекровью и ушла к соседям. Приютили её Власовы, у которых, говорили, старик в войну предателем был. Они были нелюдимы, их не любили. Володька метался от жены к матери, пытался примирить, потом, отчаявшись, запил.

   — Езжай туда, откуда приехал, — заявил ему родитель Пётр Петрович Томшин. — Ты мне больше не сын.

За дело взялся мой отец. Он привёл Володьку к нам домой, поил и потчевал, приговаривая:

   — Ты ешь, ешь, и тогда тебя никакая хмелюга не возьмёт. По себе знаю.

Беседовал с ним, беседовал. Про себя рассказывал. Была у него большая любовь с врачихой одной, когда после ранения на фронте в госпитале лежал.

   — Ну, казалось, ни минуты без неё прожить не смогу. Выписка тут подоспела. Как без неё ехать? И она на службе. Хотел остаться. Сама уговорила — мать повидай. Дома, веришь ты, как с поезда сошёл, забыл, как и не было её. Через полгода письмо прислала: «Что ж ты, сокол мой ясный….» А я, веришь ты, даже лица её вспомнить не могу.

   — Не любовь, это Петрович, приворот один. Любовь — это когда дети общие, хозяйство, и тебе другой женщины на дух не надо. Рви ты с ней, ломай своё прошлое, пока совсем голову не задурила. Ищи такую, чтоб мать уважала, такая для жизни нужна.

   Судьба первого Володькиного брака была решена.

   Однажды я увидел приезжую. Шла она мимо, худенькая, тонконогая, глаза большие, чёрные и затравленные. Со спины она была жалкая, но взглянешь на маленькое и упрямое личико и невольно думаешь, что есть в ней что-то колдовское. Походив по судам и Советам, вскоре она уехала ни с чем. А Володька завербовался на Север и отправился в те края, где деды его упокоились.

   Среди ночи взлаяла собака. Пришли Николай и тётя Маруся Томшины. Он одет, она в пальто поверх ночной сорочки. Пётр Петрович опять гульбу устроил. Отец ушёл успокаивать. Томшин встретил его с топором в дворовой калитке.

   — Брось топорюгу, давай поговорим, — предложил отец.

Пётр Петрович с размаху всадил его в столбик:

   — Заходи, коль не боишься.

   Отец не боялся. Томшин был лыс, курнос, маленького роста, невзрачного вида мужичок. Подвыпив, ревновал свою жену. И хоть повода она не давала, он обвинял её в отсутствии любви. А она, без преувеличения — красавица, каких поискать. Оба из раскулаченных семей, встретились на Севере. Только у Петра Петровича умерли родители и ему разрешили вернуться в мир обетованный. А Марусе ещё куковать, если б не поженились…

   Кроме Николая у Томшиных были ещё два сына. Про Володьку я уже рассказывал, а Геннадий учился где-то. Коля — младшенький, ему с отцом не совладать.

   Немного погодя ушли женщины — мать с тётей Марусей. Мы — Люся, Коля, я — сели играть в домино. Вечёрка затянулась. Зеваем во всю ивановскую, а от взрослых вестей нет. Лица у нас мрачные, на душе тревога.

   — Чего он там? — спросила сестра.

   — Из-за Володьки, — покривился Николай.

Николай — старшеклассник. Он старше Люси и пытается держаться солидно, но обстоятельства тому не способствуют.

   — Я не понимаю, — пожала плечами сестра. — Чего этим взрослым не хватает?

Николай виновато потупился. Наши-то родители свои скандалы к ним не носят.

   Я вам так помаленечку, потихонечку — а куда спешить-то? — про всех соседей расскажу. У тех, что напротив — Лавровых, сын тоже из армии пришёл, Николай. Вообще-то, у хозяина дома фамилия Вильтрис, а имя Александр, но на улицы его Латышом зовут. Николай и его старший брат Иван прозываются Лавровы, как и их мать, баба Груша (Аграфёна Яковлевна), а отчества у них — Алесеичи. Вильтрис же в войну к ним попал, то ли беглый, то ли высланный, к армейской службе негодный — у него язва мокрая на ноге. Он мало пил, много шутил, поднимал гири для здоровья и научил кота прыгать через веник. Мы с ним ладили.

   Николай подарил мне золотых птичек из погон — ни у кого таких не было. Он куражился несколько дней, как положено у дембелей, а потом его порезали ножом хулиганы. А может, бандиты. Разное говорили. Только Николай отмалчивался. Он и из больницы вышел забинтованный. Торопился, потому что старший брат Иван надумал жениться. Невеста была красавица, и имя подстать — Галя.

   Из пожарной охраны взяли лошадей. Для форсу. Особенно заметен был вороной жеребец Буян. Зверь, не лошадь — говорили знатоки.

   Николай дал мне задание:

   — Всех ребят собирай к магазину — покатаю.

Почему к магазину? А по нашей улице зимой не то, что лошади, пешеходу не пройти — так заносит.

   Николай сначала возил гостей свадьбы чин-чинарём: Буян бежал красивой рысью. Все веселились и кричали прохожим:

   — У нас свадьба!

Нам, пацанам, тоже удалось прокатиться — с Бугра до самого вокзала и обратно. Потом наш возница крепко выпил за столом и опять взялся за вожжи. Желающих с ним кататься не нашлось. Тогда он кликнул пацанов: ну, не одному же дурь свою выказывать.

   От кнута и Николаева посвиста Буян рванул в галоп. Разукрашенные сани понеслись. Дышать становилось всё труднее. Казалось, сердце выскочит из груди и помчится прочь, оставив тело в санях на произвол судьбы. От свиста ветра в ушах и звона колокольцев под дугой должны были лопнуть барабанные перепонки. Как мы прохожих не подавили — уму не постижимо.

   На крутом вираже сани перевернулись, и мы полетели в снег. Я потерял шапку. А потом нашёл. На ней сидел Вовка Грицай и, держась, за плечо, громко стонал.

   — Что с твоей рукой? — спросил я.

   — Кажется, сломал.

Остальные хохотали. Кабы не сугроб — было б до веселья?

   Про снежные горы, что причудливо громоздит зима метелями, думаю, стоит рассказать отдельно. Улица наша Лермонтова на Бугре предпоследняя. Дальше до самого леса тянется холмистое поле. Вот на нём-то, разгоняясь, и берут начало зимние метели, а потом, врываясь в посёлок, озорничают по дворам и крышам, перестраивает всё по своей прихоти. Сугробы, ими наметённые, плотными хребтами рассекали огороды, накрывали заборы, устраняя все границы. Если попадал на пути дом — и его заносило до самой крыши. Трудно было угадать, где пройдёт снежный вал в следующую метель, из чьего дома соорудит он берлогу. Для хозяев это было бедствие. А для ребятишек — отрада. Бегать можно напрямки, через чужие огороды: заборов-то не видно. И на санках кататься с отвесной кручи — не надо горку строить. И ходы можно в сугробах рыть — целый город под снегом.

   Как-то вечером собрались девчонки погулять, и я за сестрой увязался. На улице светло, как днём. Звёзды блещут рядом с яркой луной, снег сияет, искрится, будто в солнечных лучах. Мороз бодрит и задорит — э-ге-гей, канальи! По сугробу плотному, как дорога, разбежишься — будто по воздуху летишь: под ногами верхушки деревьев.

   Дом Ершовых занесло под самую крышу. Гребень сугроба припаялся к грибку ворот. Калитку даже и не открывают: прорубили сверху ступени снежные к дверям. Смешно. И страшно: вдруг однажды заметёт — и из дома не выберешься. До весны. Да доживёшь ли?

   Витька Ершов ходов в сугробе понорыл, будто крот какой. Лабиринт — запутаешься. Если вверху светили, слава Богу, звёзды и луна, то лаз чернел кромешной тьмой. Вдруг из него донёсся звук, от которого похолодело внутри. Это мог быть тот самый страшный Бабайка, которым пугают старухи. А может…. Из лаза раздался грозный рык. Девчонки с визгом бросились врассыпную. А я…. Меня сбили с ног и чуть не затоптали в сугроб.

   Очень близко, за моей спиной заскрипел снег под чьими-то ногами. Я в ужасе обернулся. Виктор Ершов!

   — Что, малыш, перетрухал? Вставай, мы сейчас бабьё попугаем.

Прекрасная мысль! Отличная мысль! Сейчас мы покажем этому трусливому племени, где раки зимуют. Я побежал вслед за Ёршиком, дико вопя и махая над головой руками — для пущей жути. Но куда мне за ним угнаться. Я сначала потерял его из виду, а когда нашёл, он уже вполне мирно беседовал с девчонками и приглашал в свой лабиринт. Все отказывались. Наконец Натка Журавлёва согласилась и полезла за Виктором в чёрную дыру. Долго их не было. Девчонки сказали — они там целуются. Вполне возможно: Ёршик многим нравился.

   Теперь, я думаю, время рассказать, как прилипла ко мне эта дурацкая кличка.

   Стоял у ворот с лопатой, думал: вырою свой лабиринт и буду девчонок пугать. Ребята мимо идут, с клюшками, на каток, в хоккей играть. Сашка Ломовцев что-то шепнул, и все остановились, глядя на меня.

   — Антончик, — спрашивает Ломан. — Тебе сколько лет?

Я молчал, подозревая подвох. Скажешь «семь» — начнут смеяться: почему не учишься, иль для дураков ещё школы не открыли? Скажешь «шесть», в ответ — и в кого ты такой умный в дурацкой-то семье?

   — Так и…

   — Шесть, — осторожно начал я и добавил. — Седьмой пошёл.

Ребята переглянулись и весело расхохотались.

   — Что я говорил! — ликовал Сашка. — Он и в прошлом году также отвечал.

И повернулся ко мне:

   — Шесть-седьмой иди домой.

Мальчишки, посмеиваясь, пошли дальше.

   Поразительными иногда бывают человеческие симпатии. Ведь не позже, как вчера с этим самым Сашкой мы болтали душа в душу, и казался он мне самым лучшим другом. А теперь…. Ненавижу его до бессильной ярости. Чего бы не отдал, не сделал ради того только, чтобы увидеть Ломана униженным, растоптанным, чтобы насладиться за свою обиду. Теперь он мой враг. Ненавижу его и презираю.

   — Антошка, пойдём играть в хоккей, — это Славка Немкин позвал. Лява — авторитет на улице. Его многие боятся.

   — У меня клюшки нет.

   — Ерунда. На воротах постоишь.

   На болоте от берега до камышей была расчищена площадка. Воротами служили четыре впаянные в лёд палки. Славка, как чёрт, носился на коньках. Один обыгрывал полкоманды. А я самоотверженно стоял у него на воротах, хотя толкали меня немилосердно, и шайбой несколько раз припечатали — будь здоров! Разок в свалке Славкин конёк чиркнул по моей переносице. Лява в последний момент бросил своё тело на лёд, чтобы не разрезать моё лицо на две половины. Я-то не пострадал, а вот Немкин встал со льда, морщась от боли. Поднял меня, поставил на ноги, отряхнул, подмигнул, и игра продолжилась.

   И я стоял на воротах, готовый бороться, вгрызаться зубами, впиваться когтями, отстаивать себя и честь команды во имя победы, как хлеба насущного. Получать ушибы, шишки, травмы… Ура! Наша взяла!

   Однажды игроков на площадке собралось так много, что мне и места не хватило. Стоял среди болельщиков. Вдруг раздался свист и следом крик:

   — Октябрьские!

Ватага ребят спускалась к берегу. Забыв про хоккей, размахивая клюшками, как дубинками, мы бросились навстречу врагам. Я не любил драться, но бежал вместе со всеми, хотя и в последних рядах.

   С ходу бой завязать не удалось: не нашлось зачинщика. Покидавшись снежками, вступили в переговоры. Тема вечная: чьё болото, кто у кого снимает капканы, кто чьи морды трясёт. Посовещавшись меж собой, командиры решили не кропить снег вражеской кровью. Договорились в прятки поиграть команда на команду — одна прячется, другая ищет. Контрольное время — полдень (время в школу собираться). Проигравшие развозят победителей по домам на загорбке. Одно не учли наши атаманы — наша улица вот она, крайний дом на берегу стоит, а до Октябрьской шлёпать и шлёпать, да ещё в горку. Впрочем, участвовать никто не заставлял. Все побежали, и я побежал. Нам выпало прятаться.

   Я отстал, конечно, скоро. Да и какой смысл бегать: играем-то в прятки. Приметил в камышах кучу ондатровую и притаился за ней. Над болотом крики носятся яростные и ликующие. Долго лежал, замёрз. Потом смотрю — Витька Ческидов в камыши залез. Нужду справляет.

   — Витёк, — спрашиваю. — Игра-то не закончилась?

   — Антоха! — удивился тот (а мне показалось, даже испугался). — Сиди, сиди, не вздумай вылезать. Наших, кажись, всех переловили. Сдаваться не будем, пока тебя не найдут. Так что сиди, не трепыхайся.

   Слышу спор неподалёку.

   — Все.

   — Не все.

   — Малька нет.

   — Какого малька?

   — Антохой кличут.

   — Антоха! — понеслось над болотом. — Вылазь, домой пойдём.

   — Антоха сиди. Врут они: найти не могут.

И следом:

   — Шесть-седьмой не ходи домой. Позовём, когда надо.

Вот сволочи! Я бы вышел. На зло. Но уже Октябрьские кричат:

   — Морду набьём. Ноги оторвём. Вылазь, говорю.

   — Не боись, Антоха. Сами получат, — это уже Лява Немкин, его голос ни с кем не спутаешь.

И я сидел, дрожа от холода и недобрых предчувствий.

   — Всё! Время! — кричит Коля Томшин. — Выходи, Антон, мы победили. Выходи! Это я, Томшин. Ты меня узнаёшь?

Коля ладошки рупором сложил и кидал свои слова куда-то вдаль. А я выползаю из камышей в двух шагах от него:

   — Да здесь я, здесь.

Выползаю для форсу разведческого. Получилось. Наши меня хвалят. Качать кинулись. Но я эти приколы знаю: два раза подкинут, один раз поймают. И начал орать благим матом. Спас меня атаман Октябрьских — Лёха Стадник. Поймал на руки, не без умысла, конечно.

    — Молодец, заморыш.

Посадил на плечи. Кричит своим:

    — Долги платим, братва!

Довёз до самого дома. А потом мы вместе хохотали, глядя на то, как Октябрьские коротышки везли, шатаясь, на себе наших бугаёв.

   — Смотри, Лёха, как нам достаётся из-за твоего заморыша, — жаловались они. — Убить бы его надо.

   — Потом как-нибудь, — пообещал Стадник. — А сейчас смотрите, как весело!

   Как-то Коля Томшин, увидав меня в огороде, предложил:

   — Зови парней, в войнушку поиграем.

   Дома застал только Вовку Грицай. Вооружившись деревянными пистолетами, мы перелезли к Томшиным в огород. Николая нигде не было видно. И вдруг кучка снега зашевелилась, перепугав нас до полусмерти. Из неё выскочил Колька в белой накидке из простыней с автоматом, как настоящий ППШ, и застрочил губами:

   — Тра-та-та-та…

Раззадоренные пережитым страхом, мы дружно ответили ему из пистолетов:

   — Бах! Бах! Пых! Пых!

И бросились в атаку.

   — Окружай! — орал я. — Живьём возьмём! Хенде хох! Русиш швайн!

Колян кинулся на замёрзшую навозную кучу. Мы следом, но с трудом: для нас слишком круто.

   — А, чёрт! — ругался русский партизан. — Патроны кончились.

   — Ура! — ликовал я. — Хай Гитлер!

И Вовка вторил:

   — Сдавайся партизанин!

Коля выдрал из гнезда автомата диск, бросил не глядя, рванул с пояса запасной. Тяжёлый диск, выпиленный из цельного ствола берёзы, прилетел с кучи точно Вовке в лоб и сбил его с ног. Падал он красиво, но орал препротивно. Я думаю, настоящие немцы так не поступают. Хотя шишка на лбу соскочила — будь здоров. Играть расхотелось. Томшин растёр повреждённый лоб снегом и всё уговаривал Вовку не жаловаться. Зря распинался: мой друг не из тех, кто несёт обиды домой. А что ревел — так больно очень. Боль пройдёт, и он утихнет.

   — У меня ещё кое-чего есть, — похвастал Николай.

Забрались на крышу сарая. Из-под снопов камыша Коля извлёк пулемёт «максим». Только ствол и колёса деревянные, остальные все части металлические. И ручки, и щиток. Даже рукав какой-то, причудливо изогнутый, в нём лента с пустыми гильзами. Ну, совсем, как настоящий.

   — Тут кое-что от настоящего пулемёта, — пояснил Томшин. — С самолёта снял, на аэродромной свалке.

Вовка, чувствуя себя именинником, предложил:

   — Давай поиграем.

   — Давай.

Пулемёт сняли с крыши, установили в Петра Петровича плоскодонку, которую он на зиму притащил с болота.

   — Мы в тачанке, — пояснил ситуацию Николай. — Вы — лошадей погоняйте, а я — белых косить…

Мы с Вовком засвистели, загикали. Коля тряс пулемёт за ручки:

   — Ту-ту-ту-ту…

До темна бы играли — жаль в школу ребятам пора. Договорились завтра продолжить.

   Но наутро Николай сам явился.

   — Ты пулемёт свистнул? — процедил сквозь зубы.

Я не брал и мог бы побожиться. Но предательская краснота полыхнула от уха до уха, губы задрожали, к языку, будто гирю подвесили. Ведь знал же, где спрятан, значит мог…

   — Не я, — пропищал, наконец, не самое умное.

   — Дознаюсь, — мрачно пообещал Томшин. — Пошли к твоему другу.

   Вовка сидел на корточках в углу двора и на куске рельса крошил молотком пулемётный рукав.

   — Ты что, гад, делаешь? — Коля округлил глаза.

Вовка не готов был к ответу и сказал просто:

   — Я думал, это магний. Хотел бомбочку сделать…

И заревел, ожидая жестокой расправы.

   — Магний и есть. А бомбу я сейчас из твоей бестолковки сделаю. И ещё футбольный мяч.

Вовка попятился, размазывая сопли по щекам, взгляд его лихорадочно забегал по двору, ища пути отступления.

   — А я, а я, а я… скажу, что ты у нас простыни спёр. Ведь у нас же, у нас…

Суровость Томшина растаяла.

   — Ну, ладно. Отдавай, что осталось.

А мне:

   — Ну, и друзья ж у тебя…

   Эх. Вовка, Вовка! Как ты мог? Ведь мы с тобой собирались удрать летом в Карибское море и достать золото с испанских галеонов, которыми там всё дно усеяно. Просто никто не догадался нырнуть, а может акул боятся. Ну, нам-то точно повезёт. Я уверен. Вот в тебе теперь нет. Ты и золото, нами найденное, покрасть можешь, и меня того… следы заметая. Вообщем, потерял я друга и будущего компаньона. Надо будет нового подыскать.    

   — Люсь, почитай.

   — Отстань.

   — Ну, почитай.

   — В ухо хочешь?

В ухо я не хотел. Помолчал и снова.

   — Давай поиграем.

Сестре некогда со мной возиться: она уборкой занималась.

   — Погляди в окно, кто по улице идёт.

   — Вон тётя Настя Мамаева.

Люся, подметая:

   — Тётя Настя всех понастит, перенастит, вынастит.

   — Ты что, дура?

Сестра погрозила мне веником.

   — Гляди дальше.

Заметив нового прохожего, я сообщил:

   — Вон, Коля Лавров.

   — Дядя Коля всех поколет, переколет, выколет.

Эге. Вот так смешно получается. Занятная игра. Вижу очередного прохожего, кричу, ликуя:

   — Дядя Боря Калмыков!

И хором с сестрой:

   — Дядя Боря всех поборет, переборит, выборет.

   Мороз разрисовал причудливыми узорами окно. Легко угадывались белоснежные пляжи и лучезарное небо, кокосовые пальмы на ветру и фантастические бабочки, драгоценными камнями рассыпанные по огромным тропическим цветкам. Тонкий и пьянящий аромат экзотических фруктов чудился мне за прохладной свежестью стекла. Я ковырял ногтём ледяные узоры и думал о сестре. Перебирал в памяти всё, что было известно мне о ней, и понимал, что мало её знаю. Нет, я её совсем не знаю. Она гораздо лучше и умней. И потом, она такая смелая у нас. Может, её пригласить за сокровищами? Вот родители удивятся, когда мы явимся домой с мешками золота и жемчугов. Стоит подумать.

   Пошли с отцом в библиотеку. Во взрослую, конечно.

   Кружился лёгкий снег. Было тепло и тихо.

   Стоял маленький домик без палисадника. «Как можно без забора? — подумал я. — Каждый возьмёт да и заглянет» Подумал и залез на завалинку. Залез и заглянул. Очень близко у окна увидел на столе старческую руку. Испугался и отпрянул. Побежал за отцом.

   Думал: «Как много на земле людей. Больших и малых, старых и молодых, злых и добрых. Им и дела нет, что живёт на свете такой мальчик Антоша Агапов и никому зла не желает. Почему бы его не полюбить? Так нет. Все стараются его обидеть, унизить. Только лишь потому, что они сильнее».

В библиотеке, я знал, на книжных полках жили, сражались, погибали и никогда не умирали разные герои. Они плыли на кораблях, скакали на конях, летели на самолётах. Они стреляли и дрались. А что они ели! Господи! Только представьте себе. Они лакомились ананасами и экзотическими островными фруктами, а также морскими моллюсками с нежными раковинами и устрицами, большими и маленькими, зелёными, голубыми, золотистыми, кремовыми, перламутровыми, серебристыми, жареными, варёными, тушёными с овощами, с сыром, запеченными в тесте.

    Я кинулся на книжные полки, как на вражеские бастионы.

   — Не унести, — сказал отец, увидев мой выбор.

Удивился, расставляя книги на свои места:

   — Это тебе зачем?

То был «Капитал» Карла Маркса.

   — Я думал, прочитаем и богатыми станем.

   — Книги, — внушал отец, — самое долговечное, что есть на свете. Писателя уже давно нет, а его все помнят и любят. И героев его тоже. Я много чего повидал в жизни: рассказать — целый роман получится. Давай расти, учись, напишешь про меня книгу. Я умру, а люди будут знать — жил такой.

Мне стало жаль отца, жаль себя сиротой. Захлюпал носом:

   — Ты не умирай, не умирай… Ладно?

   — Дуралей, — отец прижал мою голову к боку. — Все мы когда-нибудь умрём.

   Было тепло и тихо. Кружился и падал лёгкий снег.

   Дома не сиделось. У соседа Латыша кот через веник прыгает. Вот и я решил подзаняться нашим рыжим Васькой. Только мне фокусы разные ни к чему. Мне нужен надёжный друг в далёких походах и опасных приключениях. А Васька наш, известно, ни одной собаки в округе не боялся. Такой смельчак меня вполне устраивал.

   Я вышел за ворота:

   — Кис-кис-кис…

Васька подбежал, хвост трубой, потёрся о валенок. Впечатления бывалого моряка он явно не производил. Я дальше отошёл:

   — Кис-кис-кис…

Ни в какую. Будто черта невидимая пролегла. Васька сделает два шажка вперёд и остановится. Потом крутиться начинает, будто на цепи. А потом и вовсе домой убежал.

   Но и я не лыком шит: решил обмануть кошачью натуру. Это он пока дом видит, туда и стремится. Отловил кота и унёс за околицу. Теперь попробуй! Что Вы думаете? Припустил мой Васька со всех ног прочь, будто знает, где его дом, и там у него молоко на плите убежало. Вот тебе и друг-защитничек. Запустил ему вслед снежком и решил больше не связываться.

   Огляделся. Сеновал подзамело изрядно. И всё-таки ему повезло: сугроб мимо прошёл. Что прихватил, так это свалку. Ну, свалка не свалка, а яма такая большая за околицей. В ней глину берут для строительных нужд и следом засыпают всяким мусором.

   Пошёл проверить, как сугроб с ней расправился. Ух, ты! Нашёл дыру в снегу, узкую, как воронка, как раз такая, чтоб человек упал туда, а вылезти не смог. Вот если б я её вовремя не заметил, так и поминай Антошу Агапова — замёрз и до весны б не нашли. Дна не видно — чернота. Страшно стало — а вдруг там кто прячется, сейчас как выскочит…. Надо бы ребят позвать, да никого на улице нет. Побрёл домой со своей тайной.

   Ночью была метель. Когда наутро мы пришли туда с Серёгой Ческидовым и Юркой Куровским, никакой дыры не было. То ли забило её снегом подзавязку, то ли сверху настом затянуло.

   — Была, братцы, ей богу, была, — чуть не плакал я.

   Ческидов, как самый старший в компании и рассудительный, прикидывал по ориентирам.

   — Так, вот сеновал, вон дома… Дыра должна быть здесь.

Лишь только он утвердился в этом выводе, как мгновенно пропал из глаз. Стоял только что, и вдруг не стало. Чуя недоброе, мы с Юрком стали осторожно подходить к тому месту. Дыра нахально распахнула чёрную пасть в белом снегу. Проглотила одного и поджидала следующего дурочка-смельчака.

   — Серый, ты живой?

   — Жив пока, — голос донеся из такого глухого далека, что мы ещё больше перетрусили.

   — Бежим, папка дома, он поможет, — предложил я.

   — Ты беги, зови, — рассудил Юрок. — Я здесь постерегу: мало ли чего…

Я рванул со всех ног. Но у крайнего дома меня остановил дед Вити Ёршика:

   — Куда бежишь, пострел?

   — Там такое… — и я всё, торопясь, рассказал деду.

Он снял с крыши сарая рыбацкий шест:

   — Показывай.

Осторожно опустив шест в дыру, упёр, навалившись плечом.

   — Эй, там, вылазь потихоньку...

Скоро в дыре показалась Серёгина голова, запорошенная снегом.

   — Дальше не могу, — застрял он в горловине, поворочался и со вздохом, — и назад тоже.

Дед Ершов сгрёб Чесяна за шиворот и, как пробку из бутылки, вытащил рывком из дыры.

   — Шапка там осталась, — радовался спасённый. — Весной поищем. А не найдём — не жалко: всё равно старая.

   Попала на глаза нужная доска. Я такую давно желал. Размышлял: стащить или спросить. Украсть — совесть замучает. Спросить — а вдруг отец откажет, тогда уж точно не украдёшь: заметит. Долго мучился.

   — Эту? Зачем? На автомат? Бери.

Поспешил к Томшину:

   — Нарисуй автомат. Чтоб как у тебя, с круглым диском. Только для моего роста.

Коля прикинул что-то, заставил руки согнуть, вытянуть, измерил и нарисовал.

   — Как раз под твой рост.

   Выпросил у отца ножовку и принялся за дело. Попилил, устал. Принялся размышлять. Если в день пилить постольку, то, наверное, к лету закончу.

   С этим автоматом у меня были связаны определённые планы. Ведь я на полном серьёзе мечтал удрать из дома, как только наступит тепло и растает снег. Я представлял себя стоящим на носу пиратского корабля с автоматом в руках. Пусть не настоящим, но кто издали-то разберёт. Не разберут, а напугаются и отдадут всё, что потребую. Пиратом, пожалуй, быть гораздо выгодней, чем ныряльщиком за сокровищами. Там, того гляди, акула цапнет. Ей ведь по фигу, автомат у меня или удочка какая-нибудь. Сожрёт и не подавится.

   Куровскому похвастался:

   — Летом у меня будет автомат. Самый лучший, как настоящий, не отличишь.

   — Да ну? — не поверил Юрок.

Я показал. Он всем рассказал, и ребята на улице посмеялись. Я думал, завидовать будут. Тем не менее, затею не оставил. Пилил и пилил. Каждый день понемножку.

   Уже солнце стало припекать. Захрустели сосульки под ногами. Скособочились снеговые горки. Сугроб закряхтел, осел, потемнел и заструился ручьями. А я всё пилил, пилил…

   Однажды Витька Ческидов шёл мимо. Не утерпел.

   — Ну-ка, дай сюда.

Попыхтел полчаса и подаёт задуманное оружие.

   — Получай.

Прикинул к плечу. Хоть и диска нет, а всё равно видно — коротковат. То ли Томшин ошибся в расчётах, то ли я так вырос этой весной.

   Зима, хоккей, школа сдружили ребят. Друг без друга дня прожить не могут. Наступили весенние каникулы, а с ней распутица, слякоть, грязь не проходимая. Ни на улице места поиграть не найти, ни в гости сходить — мамаши бранятся.

   Заметил Коля Томшин — распалась Лермонтовская ватага. Раньше все к нему прибивались. А теперь те, кто повыше живут, вокруг Сашки Лахтина отираются. Себя Бугорскими называют, нас, нижеживущих — Болотнинскими. Задаваться начали. Своя, говорят, у нас компания, а с вами и водиться не желаем. Ещё говорят: мы, может, с Октябрьскими мир заключим. Они, мол, парни что надо.

   Коля Томшин отлупить хотел Лахтина, и покончить с расколом, да тот от единоборства уклонился, а предложил биться толпа на толпу. И желающих оказалось много. Пришлось нашему атаману согласиться с разделом власти и предстоящей войной.

   Поляна за околицей только начала подсыхать. Сияло солнце, паром исходила земля. И совсем не хотелось драться.

   — Давайте в «Ворованное знамя» играть.

Две команды в сборе и делиться не надо. Отметили «границу», выставили «знамёна». И пошла потеха! Задача игры — своё знамя сберечь, у врага украсть, и чтоб не забашили.

   Бугорские победили, но Лахтину не повезло. Его загнали в грязь на чужой земле. Он не хотел сдаваться и начерпал воды в сапоги. А потом, поскользнувшись, и сам упал в лужу. Ушёл домой сушиться, а веселье продолжалось.

   Играли в «чехарду». Теперь чаще везло нам. Мы катались на Бугорских, а они падали, не дотянув до контрольной черты. Им явно не хватало Лахтина.

   Потом вбивали «барину» кол. Здесь на команды делиться не надо. Игра такая: один сидит с шапкой на голове. Очередной прыгает через него и, если удачно, на его свою шапку кладёт. Таким образом, от прыжка к прыжку препятствие росло в вышину. Кто сбивал эту пирамиду, наказывался — подставлял задницу и били по ней задницей сидевшего, взяв его за руки, за ноги, и раскачивая, приговаривали:

   — Нашему барину в жопу кол вобьём.

Пострадавший садился с шапкой на голове, и прыжки возобновлялась.

   Меня из-за малости лет и роста в игру не брали. Но я был тут и потешался над участниками до колик в животе.

   Ближе к вечеру запалили костёр. Сидели одной дружной компанией, курили папиросы, пуская одну по кругу: кто ронял пепел, пропускал следующую затяжку. Рассказы полились, страшные и весёлые, анекдоты. Забыты распри и раскол.

   Потом поймали лазутчика. Я этого мальчишку знал, хотя он жил на Октябрьской улице: наши отцы, как заядлые охотники, дружили и ходили в гости. Он спустился на берег взглянуть на лодки, что зимовали в воде у прикола.

   Его допросили, а потом решили проучить.

   — Ну-ка, Шесть-седьмой, вдарь.

Драться мне совсем не хотелось, а уж тем более бить знакомого, ни в чём не повинного мальчика. Но попробуй, откажись. Тогда никто с тобой водиться не будет. Домой прогонят, и на улице лучше не появляться.

   Я подошёл, чувствуя противную дрожь в коленях. Вспомнил, что зовут его Серёжкой. Пряча взгляд, ударил в незащищённое лицо.

   — Молодец! Но надо в подбородок бить, как боксёры. Тогда с копыт слетит. Бей ещё.

Я хотел отойти, но, повинуясь приказу, вновь повернулся к лазутчику. У него с лица из-под ладоней капала кровь.

   — У меня нос слабый, — сказал он. — На дню по два раза кровяка сама бежит. А заденешь, после не унять.

   Ему посочувствовали. Кто-то скинул фуфайку, уложили пострадавшего на спину, советовали, как лучше зажать нос, чтобы остановить кровотечение. Про меня забыли. А я готов был себе руки оторвать, так было стыдно. И бегал за водой, бегал за снегом — не знал, как загладить свою вину….

   А потом представил себя в плену у кровожадных дикарей. Или лучше у губернатора Карибского моря. Закованный в цепи, угрюмый, как побеждённый лев, предпочитающий смерть на виселице униженному подчинению доводам, угрозам, расточаемым этим испанцем, пахнущим, как женщина, духами. Он предлагал мне перейти к нему на службу. Мне, от одного имени которого тряслись купцы всего американского побережья от Миссисипи до Амазонки, и плакали груднички в зыбках. А их прекрасные матери бледнели и обожали меня.

   На Пасху Николай Томшин решил дать лахтинцам генеральное сражение, покарать предателей за измену. В его дворе стало шумно от ребячьих голос и звона молотка о наковальню. Гнули шпаги из проволоки. У кого были готовы — учились сражаться.

   Мне сделал шпагу отец — длинную, тонкую, блестящую — из негнущейся нержавейки. Привёз с работы и вручил. Все ребята завидовали, пытались и отнять, и выменять. Но Коля сказал им — цыц! — и назначил своим ординарцем.

   У Томшина был хитроумный стратегический замысел. То, что схватки не миновать, что она давно назрела, знали все. Банально предполагали: либо Коля с Лахтиным подерутся за лидерство, либо толпа на толпу — как Сашка предлагал. Но наш атаман был мудрее. Он готовил битву на шпагах, а чтоб враги не отказались, и им тоже готовил оружие, но короткое, слабенькое, из тонкой, гнущейся проволоки. С такой шпажонкой любой верзила против моей, почти настоящей, не мог выстоять. В этом и заключалась тайна замысла, в которую Коля до поры до времени не посвящал даже ближайших помощников. И прав оказался. Обидевшись на что-то или чем польстившись, перебежал к лахтинцам Витька Ческидов. Про готовящееся сражение рассказал, а про военную хитрость нет: сам не знал.

   Грянула Пасха. Чуть разгулялось утро, к дому Николая Томшина стали собираться ребята. С сетками, сумками, авоськами, мешочками полными всякой съедобной снеди, по случаю праздника и дальнего похода. И при шпагах, конечно. Наш атаман послал к Лахтину парламентёров с двумя дырявыми вёдрами, полных «троянских» шпажонок. Вернулись с ответом — вызов принят.

   Выступили разноголосой толпой.

   Лишь за пригорком скрылись дома, Коля построил своё воинство. Разбил на пятёрки, назначил командиров. С ними отошёл в сторонку и провёл совещание штаба. Дальше пошли строем, горланя солдатские песни. А когда кончились солдатские, стали петь блатные. Например, такую:

   — Я брошу карты, брошу пить и в шумный город жить поеду.

    Там черноглазую девчоночку увлеку, и буду жить.

Она хоть словами и мотивом плохо напоминала строевую, но мы орали её с таким упоением, что далёкий лес слал нам эхо. Там ещё припев был замечательный:

   — Я — чипурела. Я — парамела. Я — самба-тумба-рок.

       Хоп, я — чипурела. Хоп, я — парамела. Хоп, я — самба-тумба-рок.

   С пригорка на опушке видели, как от посёлка отделилась толпа — наконец-то лахтинцы собрались и устремились в погоню.

   В лесу подыскали сухую поляну. Остановились лагерем. Натаскали валежнику к костру. Мы таскали, а командиры совещались. Перекусив наскоро, решили: пора выступать. Коля Томшин сказал, что свора предателей должна и будет наказана. Мы крикнули «Ура!» и пошли искать противника, оставив в лагере боевое охранение.

   Блуждали долго, но вот из-за деревьев потянуло дымком. Выслали разведку, а потом, подкравшись, атаковали основными силами.

   На лесной поляне, похожей на нашу, горел костёр, и Коля Новосёлов, по прозвищу «Ноля», охранял сложенный в кучу провиант. Заикой он был, и когда спрашивали: тебя как зовут, он отвечал:

   — Н-н-н-оля.

   Нолю окружили, и хотя он пытался храбро отбиваться своей шпажонкой, Халва мигом сбил с него спесь и желание умереть героем. Попросту, огрел лесиной по хребту, и охранник скуксился.

   В трофеи досталась вся нетронутая Бугорскими провизия. Нолю взяли в плен, а чтобы он не ныл, вернули ему его мешочек. Остальное поделили и сладости слопали. А что осталось, растолкали по карманам.

   В это время по аналогичному сценарию развивались события в нашем лагере. На него набрели искавшие нас лахтинцы. Перед тем, Слава Немкин, командир пятёрки, оставшейся в боевом охранении, приказал выпотрошить наши авоськи в кучу и уселся пировать со своими головорезами. В этот момент горстку мародеров атаковал весь отряд Сани Лахтина.

   Лява Немкин лишь подколупнул скорлупку, когда за спиной загремело «Ура!». Он пихнул неочищенное яйцо в рот, чтоб освободить руки, но не нашёл шпаги и ударился в бега. Впрочем, недалеко. В овражке поскользнулся на голубоватом льду и упал в лужу на все четыре опоры. Его окружили враги, тыкали шпагами в бока и задницу, принуждая сдаться, а Слава и слова сказать не мог — яйцо застряло во рту: не пропихнёшь, не выплюнешь.

   Победители переловили всех Славкиных бойцов и вместе с ним привязали к берёзам. Потом набросились на нашу еду. Насытились и стали пытать пленников. Здорово они орали. Эти крики и привели нас обратно в наш лагерь. С воплями «Ура!» бросились на врагов. Завязалась сеча не хуже Полтавской, или Куликовской, или Бородинской. Была и кровь. Как же без неё в таком деле.

   — Пленных не брать, — командовал Коля Томшин и толкал на землю бросивших оружие и поднявших руки вверх.

Я углядел за кустами притаившегося Витьку Ческидова.

   — Попался, предатель! Сдавайся!

   — Брысь, мелюзга! — прошипел Витька, но бой принял.

Его шпажонка из тонкой проволоки согнулась от первого удара. Я наседал, тесня противника, не давая ему возможности бросить сталь и схватиться за дерево. Дубиной-то он меня, конечно бы, отдубасил. Но Чесян не догадался сменить оружие и напролом через кусты кинулся на меня. Упругая ветка подкинула его руку, и удар, нацеленный мне в грудь, угадил в лицо. Я почувствовал, как лопнула щека, и что-то твёрдое и холодное упёрлось в коренной зуб, тесня его прочь. Витька отдёрнул руку, и из ранки брызнула кровь. Я побледнел, попятился, зашатался, ища опоры. Чесян подхватил меня в охапку, смахнул кровь, заорал:

   — Коля, Коля, бинт есть? Пластырь?

   Битва в основном уже закончилась. Пленных лахтинцев сгоняли в кучу. Моё ранение привлекло всеобщее внимание. Забыв вражду, и наши, и не наши столпились вокруг. Конечно, у Томшина нашлись и бинт, и лейкопластырь. Коля готовился. Такое дело, война — всякое может случиться.

   Бинт не потребовался. Мне залепили щёку пластырем, и кровь унялась. Боли почти не было, но я постанывал, когда мазали зелёнкой и лепили заплатку — мне нравилась роль раненого героя. Коля мои заслуги отметил принародно, пожурил предателей. Те покаялись. Единство на улице Лермонтова было восстановлено.

   Наступивший мир отметили пиршеством. Знаете, что такое пир на природе, пир победителей? Когда нет рядом взрослых, которые постоянно упрекают за неумение вести себя за столом. Когда некому сказать, что нельзя хватать еду руками, громко чавкать и отрыгивать, что нужно вытирать пальцы, а не облизывать, и закрывать рот, когда жуёшь. Верно, мы не отличались изысканностью манер и были после сражения и блужданий в лесу, правду сказать, изрядно грязны. Но мы были так веселы, так простодушно верили в свою благопристойность, что никто не испытывал неловкости, видя, как вытираются руки о штаны, и предварительно пробуется на вкус пирожок, дабы убедиться, что он хорош и понравится соседу. Без малейшего колебания, как куриную косточку, я подносил к губам пущенную по кругу папиросу. И возвращалось к нам родство духа, утерянное было в период раскола.

   У костра звучали шутки, смех, песни. Хвастались, конечно, без конца. Но и смеялись над трусами и неудачниками. Ляве Немкину досталось. Рот он себе скорлупой покарябал, плохо говорил и от того злился без конца.

   — На свалку! На свалку! — требовал он. — Сегодня мы всем покажем, где раки зимуют.

   Городская свалка была излюбленным местом паломничества. Ходили сюда Южноуральские мальчишки, Чапаевские, Увельские. Она, как сказочное Эльдорадо, манила к себе любителей поживиться всякой всячиной, в основном, поломанными, но иногда и целыми игрушками. Для любителей подраться тоже было, где душу отвести.

   Пришли на свалку. Были здесь чужие ребята, но как-то не до них стало, когда то тут, то там раздались возгласы:

   — Смотрите, что я нашёл!

   Я ходил по кучам хлама, то кузов машинки подниму, то кубик. Поношу немного и выкину, потому как игрушечный мотороллер просится в руки, совсем целенький.

   — Эй, Шесть-седьмой, ну-ка пни сюда мяч, — долговязый Генка Стофеев стоит, ухмыляется.

Обидно, что забыто моё геройство и опять звучит эта противная кличка. Смотрю: мяч круглый, белый, лежит на краю зловонной лужи. Если посильней ударить, взлетит вместе с брызгами грязи и прямо в Генкину рожу. Разбежался и пнул со всей силы. Ладно, ногу не сломал: мяч не мяч, а шар бетонный оказался. Я через него кувыркнулся и руками прямо в поганую лужу. Все, кто видел, со смеху покатились, а Генка пуще всех.

   Витька Ческидов поднял меня, обмыл в чистой воде, своим платочком утёр. А Генке сказал:

   — Чего скалишься — зубы жмут?

Стофа улыбку погасил и зубы спрятал: Чесян мог и проредить.

   Дома я только сестре рассказал про своё сквозное ранение.

   — Фи, — дёрнула косичками Люся. — Смотри.

Взяла иголку и, не поморщившись даже, проколола щёку, а иголку вынула изо рта.

   На нашей улице в маленьком домике жили два очень интересных человека — старик со старушкой. «Вот интеллигентные люди», — говорили про них все без исключения соседи. В молодые и зрелые годы были они учителями, а теперь — пенсионеры. В хозяйстве держали козу и кота. После обеда курили сигареты в костяных мундштуках и играли в самодельные шашки. Проигравший мыл посуду.     Была у них домашняя библиотека. Не просто собрание или коллекция книг, а именно — библиотека. Всяк желающий мог взять почитать любую книжку, и его записывали на карточку.

   Люся научила меня читать по слогам, замолвила слово, и старушка сказала: «Пусть приходит».

   Я дождаться не мог, когда дорога просохнет, после первых весенних ливней: в грязной обуви в гости не ходят.

   Старушка с интересом посмотрела на меня через толстые очки и, кивнув головой, сказала хрипловатым голосом:

   — Выбирай.

Я разулся у порога и по самотканым дорожкам прошёл в комнатушку.

   Не сказать, что было много книг. Две полки на стене, шкаф с дверцами и этажерка. В настоящей библиотеке гораздо больше, но дома ни у кого столько не было.

   Над этажеркой висела картонка на нитке, на ней карандашом был нарисован очень похожий портрет старичка-хозяина. Проследив мой взгляд, старушка, притулившаяся у косяка, сказала:

   — Это Николай Пьянзов писал, его золотых рук работа. Ты его знаешь?

Я знал и был перед ним очень виноват. Не единожды, завидев его, идущим по улице, мы с сестрой убегали домой, и дразнились из-за высоких ворот:

   — Мордва — сорок два, улица десятая. Ты зачем сюда пришла, гадина проклятая?

Ему было восемнадцать лет, ему было стыдно связываться с такой мелюзгой. Он кидался в ворота булыжниками и уходил разобиженный.

   Этого, конечно, я не стал рассказывать, а только кивнул головой: знаю, мол.

   Вытащил с полки толстую книгу в синем переплёте с золотым теснением «Виллис Лацис». Сестра её уже брала. Запомнилось: девчонки читали вслух одно место и хихикали. Там парень, танцуя, приподнял у девушки край юбки, а она и не заметила. Думал: найду, почитаю ребятам — вот удивятся.

   Старушка взяла из моих рук книгу, осмотрела со всех сторон, будто удивилась, чем она привлекла малыша, с сомнением покачала головой:

   — Картинок здесь нет, а читать ты её, наверное, не будешь. А если и будешь, то пропадёшь с глаз моих на полгода. Давай для начала подберём что-нибудь полегче. Вот возьми эту. Прочтёшь — мы с тобой побеседуем. Я узнаю, как ты умеешь читать, думать… Может, тогда и за Лациса возьмёмся.

   Безропотно взял предложенную книжку с картинками. А старушка посмотрела на карандашный портрет мужа и глубоко вздохнула:

   — Сколько ещё талантов таится в гуще народной…

   Я вышел очень гордый. Хотелось, чтоб видели меня ребята, как я сам хожу в библиотеку, выбираю книги, беседую с интеллигентными людьми. Я и домой пошёл не прямым путём, а соседней улицей. Шел, листая на ходу книжку, с видом умным и сосредоточенным. Ребят не встретил, а возле дома Лапшиных меня атаковал петух.

   Этот красно-пёстрый разбойник известен был всей округе. В него и камнями кидались, и с рогатками за ним охотились. Но и он спуску не давал. Основной приём — коварство. Среди курочек безобидно поклёвывает камушки, заходит за спину и вдруг, как кинется. Или другой способ. Когда близко нельзя подкрасться, он выглядывает из-за поленницы дров или столба, а потом как побежит. Молча несётся десять, двадцать, тридцать метров и перед тем, как прыгнуть на свою жертву, вдруг испускает победный клич. Тут уж всё: падай и не шевелись.

   Именно так он на меня, зачитавшегося на ходу, напал. Перепугал до полусмерти, столкнул в пыль, долбанул по темечку, потоптался по спине, пренебрежительно вытер клюв о рубашку и спрыгнул на землю, косясь и будучи готовый повторить атаку. А я лежал, уткнувшись лицом в мятые страницы, и душа рвалась на части от стыда, страха и обиды: ведь ничего же не сделал. Представляете картину? Могучий герой, готовый в любую минуту вступить в бой, никогда не желавший уклониться от рукопашной, все свои малые годы проживший в предвкушении испытания отваги и рыцарской удачи, не страшившийся боли и горечи поражений от ещё более могучего противника, терпел его теперь от соседского петуха.. Ах, хоть бы никто не видел этого позора!

   На петуха кому пожалуешься? Пережил нанесённое оскорбление и вечером снова вышел с книжкой на улицу. Ребята резвятся, а я сижу неподалёку и почитываю.

   — Эй, Шесть-седьмой, в школу собрался?

   — А, — небрежно махнул рукой. — Не скоро, осенью.

   — Ты, наверное, хорошо будешь учиться: уже читать умеешь.

Сашка Ломовцев подаёт мне два чибисиных яйца, коричневых в крапинку:

   — Хочешь прославиться? Положи на солнце: вылупятся птенцы — в школу отнесёшь. Научный эксперимент.

Я обрадовался и простил Ломану все прежние обиды и насмешки. Сунул яйца вместе с книжкой за пазуху.

Сашка обнял меня, к себе прижал, будто поцеловать хочет:

   — Антон, айда брататься.

Тихо хрустнули скорлупки под моей рубашкой. Ребятам весело, а книжка была испорчена, и в библиотеку я больше не ходил. Хотя, думаю, старички б меня поняли и простили. Или отец заплатил бы — книжка тонкая, не дорого стоит.

   Сейчас, через многие годы, очень жалею, что не сошёлся ближе с этими замечательными людьми, а обходил их дом и их самих десятой дорогой.

   Вот так бывает.

   — Вставай, сынок, ты со мной хотел, — отец растормошил меня с первыми лучами солнца. Будить меня не сложно. Я могу и до восхода подняться. Вот Люська, та — другое дело: будет ныть и брыкаться. А не разбудишь — весь день проспит, как пить дать.

   Сегодня Первомай. На сегодня намечена масса интересных дел.

   Сначала мы поплыли с отцом снимать сети. Отец далеко заносит шест, подгребая. За ним бежит воронка фиолетовой воды. Гагары, чайки, камышовки с ума сходят: галдёж устроили, хоть уши затыкай. Радуются теплу и солнцу.

   Я смотрю в глубину — фантастические заросли и хитросплетения водорослей. Вот бы где в войну поиграть: есть где спрятаться и побегать, вернее поплавать. Отец петля за петлёй выбирает сеть. В ячейках то там, то тут золотятся караси — тоже, поди, в войну играли.

   Дома рыбу выпутали из ячеек, а сети развесили сушиться. Эти сети зимой вяжет вся семья. И я пробовал, хотя меня никто не заставлял.

   После завтрака поехали на завод. Праздник праздником, а отец — наладчик, начальник вызвал его на работу пускать станки: в срок не уложились, а план горит. Поехали на зелёном мотоцикле ИЖ-49 напрямик, лесной дорогой. Я, как взрослый, сидел на заднем сидении. Ноги не доставали до подножек, так я их в амортизаторы упёр и обеими руками вцепился в ручку. Страшно! Но отец сильно не гонит — я и успокоился. А потом он что-то увлёкся. Сначала разговором, потом скоростью.

   — … еду как-то зимнею порою. Дорога грейдером расчищена. Вон там, у столбика мужик стоит — морда шире плеч. Лес, глухомань. Он руку поднимает. Не свернуть, не объехать. Вперёд на скорости рванёшься, он только кулак выставит — и меня в седле, как ни бывало. Что делать? Я газ сбрасываю, ногу выставляю — будто останавливаться думаю. Он и руку опустил, лыбится. Поравнялся с ним, как дал газу — айда, догоняй! Только мат следом летит. А кто его знает, что у него на уме…

Поздно увидел отец камень на дороге — переднее колесо успел отвернуть, а заднее так подкинуло, что меня вырвало из седла. Полетел я вперёд, обгоняя мотоцикл. Каким-то чудом отец успел схватить меня к себе подмышку, одной рукой справиться с мотоциклом и остановить его.

   Уняв дрожь в руках, с хрипотцой в голосе, отец сообщил, притиснув мою голову к своему животу:

   — Ну, Антоха, открывай счёт.

   — Чему?

   — Звонкам с того света.

Он перевёл дыхание, а получился всхлип. Я знал: отец любил меня и страшно боялся потерять. Усадил перед собой на бачок:

   — Да пропади они пропадом!

   — Кто?

   — Гаишники.

И мы поехали дальше.

   Совсем успокоившись, заспорили. Я утверждал, что летел ласточкой.

Отец:

   — Да где ж ласточкой, если руки прижаты? Рыбкой ты летел, рыбкой.

Отец замолчал, переживая. А я уже думал о другом.

   Город…. За болотом и за лесом стоял удивительный город Южноуральск. В будни и праздники доносилась оттуда музыка. Значит, весело там живут люди. И богато. У них высокие кирпичные дома, у них красивые машины. А у ребятишек полным-полно игрушек. Так много, что они их даже на свалку выкидывают. Когда вырасту, обязательно буду жить в большом городе. Буду работать на заводе, ходить в синем тренировочном костюме, и не буду кричать на свою жену…

   Завод был режимным. Охранник на проходной не хотел меня пускать, но отец позвонил куда-то, пришёл его начальник, тоже позвонил кому-то. Наконец, трубка попала к охраннику, и после его военного «Понял!», я оказался на заводе.

   Отец, его начальник и ещё двое наладчиков возились с красивым станком. Я понаблюдал за ними, узнал, что «американец ни хрена не хочет выдавать массу», и заскучал. Сказывался ранний подъём: зевота подступила, и глаза заволокло туманом. Я прилёг на ящик и задремал. Сквозь сон чувствовал, как мне сунули что-то под голову, чем-то укрыли.

   Домой вернулись к обеду, когда солнце уже отшагало половину положенного дневного маршрута. Отец был зол. «Американец» так и не поддался, а это значит, что ему надо вернуться на завод, и возможно, предстоит работать и завтра, и послезавтра. Срывалась намеченная поездка в Петровку. Там прошло детство отца, и жили родители матери. Сообщение отца её расстроило, и начались препирательства.

   Мама оделась в дорожное, принарядила меня для гостей, а потом выпроводила из дома, чтобы я не слушал их споры. А у меня и не было желания или любопытства становится свидетелем ссоры, которая, наверняка, сильно опечалит мать и разозлит отца. Для деятельных натур, коим считал себя, разговоры на повышенных тонах с близкими людьми ни к чему.

   Ребят нигде не было — не перед кем было щегольнуть новым костюмчиком. В конце улицы ругались мужики, но они меня не интересовали. Вдруг из-за угла выскочил пылевой столб и пошёл накручивать круги. Я погнался за ним. Прыгнул через канаву, а он на меня. Тугая волна воздуха ударила в грудь, опрокинула на спину. Поплясав на мне, ветер погнал свою воронку дальше. Я поднялся и заревел во весь голос: новый костюмчик был серым от пыли. Шёл домой, размазывая грязь по щекам, и думал, на кого бы вину свалить — ведь не поверят, что ураганом свалило.

   Дома царила гнетущая тишина. Мать вытирала слёзы. Отец стал ещё мрачнее. Так всегда бывало, когда выходило не по его. Никто не стал слушать моих объяснений. Мать отряхнула пыль, шлёпнула по заднице пару раз меня, сунула в ладонь монетку и послала за хлебом.

   — Бегом беги. К бабушке поедем.

   Спор мужиков на улице перерос в потасовку. Сцепились не на шутку две компании. Чего-то не поделили, а были выпимши в честь праздника, вот и подрались. Бабы, как водится, голосили в два хора. Мужики тоже не отступали от правил: отчаянно матерясь, рвали друг другу рубашки и «угощали» кулаками. Коля Пьянзик ломал штакетник у Немкиных и раздавал всем подряд. Кто-то, возможно из противоборствующей команды, поданной палкой и огрел мордвина по хребтине. Коля взвыл, бросился бежать. Мне было страшно интересно наблюдать это побоище. И про магазин забыл. Знал, что мне-то ничего не грозит в этой свалке, только не стоит лезть в самую гущу — иначе стопчут. Тут меня заметила какая-то пьяная женщина:

   — Иди ко мне, сыночка. Ах, кабы не зашибли — ишь, как разгулялись.

Она потянулась ко мне, раскинув толстые руки. Я бросился наутёк и сразу вспомнил о магазине.

   Там не долго был, но, когда возвращался, побоище уже закончилось. Одна из компаний, забаррикадировавшись за высокими воротами, вела переговоры с нарядом милиции. Другая наоборот, распахнув калитку и ворота, зримо переживала результаты потасовки. Одного мужика в белой порванной и окровавленной рубашке, положив чурбак под голову, отливали водой из ведра. Мотали голову бинтом другому. Наверное, это были проигравшие.

   А на улице ни одного мальчишки. Я — единственный свидетель. Кому бы рассказать? Но дома меня уже заждались. Отец на мотоцикле отвёз нас на деревенскую остановку. Но раньше автобуса подошёл попутный грузовик. Отец договорился с водителем, и мы с мамой залезли в кузов. Вообще-то меня звали в кабину, но там уже сидели два мужика, и мама сказала:

   — А как же я?

И я остался с ней. Обдуваемые тёплым ветерком, мы катили в далёкую Петровку. Мама вспоминала своё деревенское детство:

   — … тятя вечерами к соседям в карты уходил играть. Мы сидим, четыре бабы, в избёнке и всего боимся. Луна светит в окна — лампы не надо. Тень мелькнула у забора. Шорох. Никак воры корову повели? Мама боится. Олька плачет. Маруська ещё маленькая была, на руках. Я на цыпочках к окошку подкралась: заяц мох из пазов теребит. Я по бревнам кулаком стучу: кыш, поганец! А он хоть бы хны…

   Мать в ожидании встречи с родными разрумянилась, отошла от слёз.

   В последнем лесочке у Межевого озера, когда на горизонте замаячила Петровская колокольня, машина остановилась. Мужики вылезли, достали водку, закуску, позвали нас. Мама отказалась, а я слез. Водку не любил и поэтому наотрез отказался, а вот килечка в томатном соусе…. Это же любимое лакомство всех на свете путешественников. Пока мужики пили да болтали, банку я опорожнил. Они заметили, удивились и скорёхонько подсадили меня обратно в кузов. А я ведь ещё хотел за рулём посидеть. Куркули деревенские: кильку пожалели ребёнку. Тогда, зачем звали?

    Не скоро, но тронулись дальше. Остаток пути из открытых окон кабины слышался хриплый дуэт. Мужики пели о замерзающем в пути ямщике, о морозе, которого просили не досаждать. Как-то не убедительно всё это звучало в пригожий весенний день

   Баба Даша затопила печку, налаживалась блины печь. Я сижу у окна. Скучно мне в деревне. Дед Егор целыми днями занят на работе, меня с собой не берёт. Бабушка тоже всё копается по хозяйству, в карты играть не хочет. Хорошо бы к тётке сбежать, отцовой сестре. Там Сашка, брат, с ним бы было весело. Но как туда уйти? Бабушка не поведёт — я уже просился. Одного не отпустит. Убежал бы тайком, да боюсь заблудиться: дома-то я тёткиного не знаю. Скучно тут…

   — Баб, а кто это идёт?

Дарья Логовна наклонилась — окошко низкое:

   — Зоя Фурсова.

   — Тётя Зоя всех позоит, перезоит, вызоит. Нет, не получается игра. Скучно.

   — Баб, а это кто?

   — Валя Ишачиха.

   — Почему Ишачиха? Ишакова что ль?

   — Да нет, когда с Казахстану приехали, ишака с собой привезли — лошадка такая маленькая, вроде барана. Сельсовет обложил налогом, как настоящую лошадь. Бился, судился мужик, не досудился — зарезал скотину, а прозвище осталось...

Смешно. Вот деревня, вот удумали!

   — Баб, а капказята это кто?

Дарья Логовна машет рукой, беззвучно смеётся.

   — Прародитель ихний ещё при царе Горохе на Кавказе служил. Как вернулся, все рассказы — Капказ да Капказ, будто краше земли нет. Помер давно, а последышей так и кличут — капказята.

   — Баб, а чё кума Топорушка не приходит?

   — Не кума она мне вовсе. Отродясь к нам не ходила. С чего ты взял?

   — Да слыхал, как вы тут говорили: «Кума-то Парушка…»

   — Это бабёшки кто-нибудь. Таня Извекова, должно быть. Ей Парушка кумой доводится.

    Время от времени принимался петь известные мне песни. Про барабанщика — гимн немецких коммунистов, про «Чипурелу», про Щорса и другие. Но бабушка мне не подпевала: не знала слов. Да и как-то не очень внимательно слушала. А свои петь не хотела. Только сказала:

   — . Смешливый ты парнишка, Антон. Не помрёшь — много горя примешь.

   Дарья Логовна будто поняла моё настроение: за обедом пошептала мужу на ухо.

   Егор Иванович Апальков с виду человек строгий, даже суровый. Выслушав жену, сказал мне солидно:

   — Хватит, Антон Егорович, хвосты собакам крутить, пора к делу привыкать. Со мной пойдёшь, на работу.

   Церковь прошли.

   — Деда, а давно её строили?

   — Давно, ещё раньше меня.

   — Какая красивая.

   — Ты туды не лазь. Там зерно колхозное хранится. Сторож не подстрелит, так поймает — штраф припишут.

   — Не полезу — я мышей боюсь.

Подошли к круглой башне возле сарая. Егор Иванович:

   — Водокачка. Видишь крюк? Я скажу — за него дёрнешь. Он лёгкий.

   — Я, деда не достану.

   — Достанешь. Подставку дам.

   Егор Иванович работал конюхом в колхозе. И теперь мы пришли на конюшню. Дед стал возиться с упряжью, а я вертел головой по сторонам. Зачем он привёл меня сюда? Какую даст работу? Хорошо бы воробьёв заставил позорить. Я бы мигом на стропила забрался. Только жалко «жидов». Может навоз надо убирать? С лопатой бы управился, только боюсь конских копыт.

   Между тем, Егор Иванович оседлал лошадь, вывел во двор.

   — Иди сюда, Антон. Смелее.

Крепкие дедовы руки подхватили меня, усадили в седло. Безнадёжно далеко от ботинок болтались стремена. Дед покачал головой:

   — Ну, ничего, лошадка смиренная — доедешь. Крюк помнишь? Езжай-ка, дёрни за него.

   С того момента, как взлетел в седло, я не чуял своего сердца. Оно будто ещё выше подскочило и теперь парило где-то в облаках и никак не хотело возвращаться на место.

   Лошадь ступала, понуро опустив голову. Седло качалось и подкидывало, а я сидел в нём гордый и счастливый, держа в руках перед собой уздечку, как руль машины. Лишь однажды тревожно ёкнуло в груди, когда по дороге, обгоняя нас, промчался всадник галопом. Мой скакун поднял голову и, сотрясаясь всем телом, заржал, приветствуя собрата. А может быть, осуждая — куда, мол, несёшься, сломя голову.

   Крюк действительно легко подался. В сарае загудело. Я вернулся на конный двор и катался по нему, покуда дед не послал выключить насосную станцию.

   Закончив все дела, собрались домой.

   — Деда, а что там гудело?

   — Пойдём, глянем.

Он отпёр замок на сарае, распахнул дверь, щёлкнул выключателем. Электромотор, насос, ремни, лужа на полу, запах масла. Ничего замечательного. Егор Иванович взял маслёнку с носиком как у чайника, да, пожалуй, ещё длинней, и полез чего-то смазывать.

   В дверях замаячила тень.

   — Больно быстро ты ноне откачался, Егор Иванович. Аль сломалось что? Я только мыть наладилась, а воды — тю-тю.

То была тётя Нюра, отцова сестра. Дед, я знал по домашним пересудам, сватью недолюбливал и пробурчал что-то, не прекращая своего занятия.

   — А это чей же такой херувимчик? Никак Антон Агаповых. Как вырос — не узнать. Ты что ж в гости не приходишь? Шурку попроведать…

   — Я дороги к вам не знаю, а то б пришёл.

   — Ну, а я-то знаю. Со мной пойдёшь?

Я покосился на деда. Тот продолжал возиться с маслёнкой и бурчать себе под нос.

   — До завтрева-то починишь, Иваныч?

Тётка взяла меня за руку и потащила к себе.

   У тётки житьё мне гораздо веселей, хотя, может быть, не такое сытное, как у бабушки. Анна Кузьминична готовит редко.

   — Ты, Антон, жрать захочешь, не стесняйся — бери, что приглянется. Вон сахар в горшке, молоко в сенях или погребе. Да ты к погребу не подходи, Шурке скажи. Шурка, балбес, смотри за братом, чтоб в погреб не упал.

У бабушки то блины на столе, то лапша из петуха. В сенях бочка стоит с клюквенным квасом, а на полатях мешок с сухарями. Я дырку проковырял и похрумкивал тайком, чтобы баба Даша не услышала. Сухари мелкие, кислые, из своего хлеба. А у тётки и вправду сахар в горшке хранится. В таком, что ребятишкам подставляют. Зато сахар крупный, пиленый. Возьму кусок и целый день грызу и облизываю.

   Саня, брат, — пацан что надо. Хотя, конечно, намного старше меня. Он даже старше Люси. Сделал мне свисток из ивового прутика. Я сначала так свистел, а потом Саня туда горошину опустил, и стали получаться милицейские трели. Я дул в него, дул, пока щёки не заболели.

   Вечерами мы ходили в огород грядки поливать. В этом краю деревни огороды вскапывали далеко от жилья, но рядом с озером. Поливать удобно, а охранять — никакой возможности. То-то раздолье пацанам, думал я, обозревая зелёное пространство: — ни собак, ни сторожей. А про хозяев — редкие лентяи, колодец у дома выкопать не могут.

   Саня сделал мне лук, а копьянки для камышовых стрел согнул из консервной банки. Такой стрелой кого убить — плёвое дело. Я забросил свисток и целыми днями, пока брат был в школе, стрелял из лука: в цель — на меткость, вверх — на высоту полёта. Хвастал, что пойду на болото и настреляю уток.

   — Сходи-сходи, — кивала Анна Кузьминична. — А то картошка эта совсем опостылела.

   Она была пьяницей, и её уже несколько раз выгоняли с фермы, где она работала дояркой. А потом снова звали, потому что людей в колхозе не хватало. В доме у неё не было никаких запасов, а за душой — никаких сбережений. Но была корова, был огород, за которым Сашка ходил. Был ковёр на стене с тремя богатырями. Я частенько тайком забирался на тёткину кровать, чтобы рассмотреть их оружие.

   Зимой Саня спал на печи, а на лето перебирался в сени. Здесь стояла старая кровать. И хотя на ней постели не было, но было много разных старых шуб, тулупов, фуфаек, и были две большие мягкие подушки.

   В первую ночь Анна Кузьминична звала:

   — Антон, айда ко мне спать: на печи-то жестко, поди.

Я отмолчался, будто спал. А Сашка пробурчал:

   — Мы завтра в сени переберёмся.

И перебрались, хотя на дворе ещё прохладно по ночам — май. Прихватили лампу керосиновую. Саня стал читать толстенную книгу «Тысяча и одна ночь». Это были сказки, только странные какие-то, будто для взрослых. Сашка читает, а я уткнусь носом в его холодное плечо и слушаю. А потом говорю:

   — У меня, Саня, будет самая красивая жена.

Брат посмотрел на меня снисходительно:

   — Чтобы иметь самую красивую жену, надо быть самым сильным мужиком.

   — Не-а, я буду самым богатым, — возразил я.

   В кино пошли. Ухитрились как-то без билетов прошмыгнуть. В зрительном зале вместо кресел с номерами — лавки, садились, кто куда хотел или успел. Пацанам вообще место было на полу в проходах или на сцене у экрана. Саня предусмотрительно прихватил крапивный мешок, расстелил, сам уселся, меня на колени водрузил. Фильм назывался «Мамлюк». Ну, я Вам скажу, картина! Мы, как вышли, я её тут же начал брату пересказывать. Со своей версией сценария и счастливым концом, конечно. Саня слушал, не перебивая. Брели мы, не спеша, тёмной улицей и оказались возле церкви. Брат остановился:

   — А хочешь, в мамлюков поиграем?

   — Сейчас?

   — Конечно.

   — Вот здорово! Давай.

   — Я сейчас залезу в гарем за красавицей, а ты пошухери. Если янычары нагрянут — свисти. Понял?

Я понял и прижался к холодной стене, вглядываясь в тревожную темноту, прислушиваясь ко всяким шорохам. Саня, цепляясь за выщерблины в кирпичах, ловко по вертикальной стене полез вверх и пропал в дырке обрешёченного окна.

   Я представлял, как по связанным простыням спускается вниз красавица из гарема турецкого султана. Потом мы бежим прочь тёмной улицей, и громче наших лёгких шагов шуршат её шёлковая юбка, парчовая накидка, в лунном свете блестит её золотистый шарф. Спасаясь бегством, она напоминает яркую птицу с южных островов, бьющуюся о прутья клетки. Смерть преследует нас по пятам. Однако, красавица надеется на нас — верных и бесстрашных мамлюков. И мы, конечно, не подведём: умрём, костьми ляжем, но спасём беглянку. А потом женимся. Нет, конечно, женюсь я, а Саня будет стоять с кривой саблей за моей спиной и следить за порядком на свадьбе.

    Через бесконечно долгое время из этой дырки чуть мне не на голову упал наш крапивный мешок чем-то заполненный. Потом вылез Саня.

   — Красавица в мешке? — удивился я.

   — Тихо! Пойдём отсюда.

Я всё понял: в мешке зерно, о котором говорил дед. Сашка в церковь не за красавицей лазил, а воровать. Да ещё меня привлёк, не совсем летнего. Ну, погоди, братан! Я обиду затаил и назавтра наябедничал тётке. Анна Кузьминична плавилась в похмельной истоме. Моя информация её взбодрила.

   — Шурка! Сколь раз тебе, паразиту, говорить, чтоб в церкву не лазил?

   — Чё разбазлалась? — отмахнулся Саня. — Иль курей прикажешь своей гущей кормить? Куры сдохнут, и мы с голоду помрём.

А ведь Санька-то прав, подумал я. И ещё вспомнил, как прошлым летом поучал меня отец, вынимая дикую утку из петли: « Когда для семьи — это не воровство, воровство — это когда для себя». И мне стыдно стало за своё наушничество. Но как он с матерью разговаривает! Попробовал бы я так — вмиг языка лишился. Впрочем, и Анна Кузьминична не настроена была прощать грубость сыну. Она вооружилась поленом и бочком, бочкам стала подкрадываться к нему. Каким-то чудом в последнее мгновение Санёк увернулся от нацеленного в голову удара и задал стрекача. Перемахнул через плетень, а посланное вдогонку полено поцеловалось с глиняным кувшином, жарившимся на солнце. Черепки его смотрелись жутко. Я хотел удрать к бабке, но подумал, что это было б верхом предательства по отношению к брату. Вместе уйдём, решил я и остался ждать. Анна Кузьминична попила бражки и легла спать. Мне одному страшно было в сенях, и я перебрался на печку. И повёл разговор, который должен был облегчить мою, сгоравшую от стыда, душу.

   — Тёть Нюр, ты зачем пьёшь?

   — Я, племяш, без Лёньки стала пить. Умер мой залёточка, от ран, от войны проклятой. Какой был мужик! Как они с твоим отцом дружили. Эх, кабы жив-то был, рази я такая была?

   Саня, наверное, простил моё предательство. А может, просто попрекать не стал. Золотой человек! Появился он на следующий день, попил молока из кринки, похлопал себя по животу:

   — Порядок. Пошли, Антоха, рыбу ловить.

Шли мы долго. Впрочем, церковь отовсюду видна: оглянешься — кажется, и деревня рядом. Саня разделся до трусов и полез ставить сети. Растянул её у самых камышей, дырявую, мелкоячеистую. Вылез весь облепленный водорослями, как водяной:

   — Бутить будешь?

Я взглянул на гусиную кожу его ног и схитрил:

   — Я, Саня, пиявок боюсь.

Схватил палку и кинулся по берегу бегать с дикими воплями, пугая за одно и рыб, и комаров. Саня, синий уже весь, снова полез в воду, честно отбутил, снял сеть. Ни много, ни мало, а с полведра рыбёшек запуталось. Да никакой-то карась — гольян, тот, что без костей.

   Анна Кузьминична прокрутила наш улов через мясорубку и нажарила котлет. Мир в семье был восстановлен. Я на радостях разболтался:

   — В деревне жить можно и без работы. Была б корова да огород, да куры. Ещё рыбалкой и охотой кормиться можно.

   — Завтра на охоту пойдём, — пообещал Саня. — Крыс ловить.

Я хотел было взять лук и стрелы, но брат отсоветовал:

   — Лучше палка подойдёт.

   Ватага подобралась большая. Был даже мальчик моего возраста — Сашка Мезенцев, которого почему-то все звали Журавлёнок. Отношения между ребятами приятельские, шутки безобидные. На нашей улице такого явно не хватало.

   Базовки опустели от скота: коров перегнали в летние лагеря, на пастбища. В открытых на обе стороны коровниках порхали воробьи, свистели крыльями голуби, шныряли крысы. Одна мне чуть ноги не отдавила. По-поросячьи поворачивая голову, припадая на передние, будто больные лапы, она, нисколько не боясь, спешила по своим делам.

   Саня прихватил с собой капканы. Насторожив, расставлял в норы и возле них. Я ни на шаг не отставал от него, боясь крыс.

   — Какие они противные. Я бы их палкой, палкой…

   Кто-то сбросил на пол воробишат. Они подыхали, желторотые, большебрюхие, совсем голые. Тоже противные. Но их было жалко. Потом жалость затопил азарт. Капканы хлопали, крысы пищали, ребята бегали по коровнику и лупили их палками. И я бегал и орал до хрипоты:

   — Вот она, вот! Крыса! Крыса! Крыса!

   Домой пошли, когда проголодались. Убитых крыс связали вместе, подвесили на шест и несли вдвоём, как почётный трофей. Так охотники волка несли в мультике. Я находил похожесть и очень был горд своим участием.

   За крыс колхоз платил деньги. Можно было даже велосипед купить, о котором мечтал мой брат.

   У околицы, на берегу гусиного пруда Ляги нас остановил Ваня Коровин, по прозвищу Колхозный Бугай. Он был здоровяк, каких поискать, ему давно исполнилось восемнадцать лет, но в армию его почему-то не брали.

   Коровин одним словом пленил всю ватагу, отобрал добычу, забросил её в камыши, отобрал и капканы, а пленных обратил в рабов. Он объявил себя падишахом, и все должны были ему поклоняться. Колхозный Бугай щедро раздавал тумаки налево и направо, приучая нас к покорности. Потом устал и назначил Витьку Бредихина и Генку Назарова своими мамлюками, и теперь они раздавали тумаки и крутили руки за спину непокорным. Бугай сидел, по-турецки скрестив под себя толстые ноги, и указывал пальцем на очередную жертву. Мамлюки кидались на неё, тащили к падишаху, и по его желанию несчастный раб должен была петь, плясать, читать стихи, рассказывать анекдоты — короче, развлекать своего господина. Мне игра понравилась, а Сане нет. Он под шумок смотался и вернулся с настоящим ружьем. Нацелил его Коровину в лицо:

   — Щас я тебя убью, подлюга. Кровью умоешься.

Падишах сильно испугался, затрясся и стал похож на дурочка. Видимо, когда-то в детстве его здорово напугали. А я подумал, как такого в армию — он оружия боится.

   — Лезь за крысами, сволота! — Сашка был действительно страшен — скрипел зубами, вращал глазами.

   — Беги, — хрипло сказал он, когда Колхозный Бугай весь мокрый положил к его ногам связку крыс.

Бывший падишах безропотно побежал прочь, смешно взбрыкивая толстыми ногами.

   Дома я пытал брата:

   — Откуда у тебя ружьё?

   — Тс-с-с, — Саня приложил палец к губам. — От отца осталось.

   Утром, когда Анна Кузьминична уехала на дойку, а мы нежились в кровати, в избушку ворвался Колхозный Бугай со своими мамлюками, и Журавлёнок следом. Я так думаю, это он следил за нашей избой (живёт-то по соседству) и сообщил Коровину, когда хозяйка дом покинула. Ну, погоди, предатель, я с тобой ещё поквитаюсь. А пока мне пришлось удирать на печку. На Сашку навалились всей гурьбой, связали руки и стали пытать. Его щекотали, щипали, стегали ремнём, требовали:

   — Покажи ружъё.

Потом развязали и столкнули в подпол:

   — Помёрзни.

   На столе появились две бутылки вина с облитыми сургучом горлышками, на закуску нарезали хлеба, луковиц, и незваные гости принялись пировать.

   — Журавлёнок, слазь на печку, накостыляй городскому.

Санька Мезенцев не смел ослушаться. А когда его веснушчатая рожа появилась из-за шторки, я так саданул ему пяткой в лоб, что не будь сзади тёткиной кровати, он брякнулся бы на пол и, наверняка, убился.

   — А городской-то шустрый. Выпьешь, эй малец?

   — Давай, — сказал я, гордый похвалой и готовый биться насмерть.

Мне налили полстакана красного вина. Я выпил — на губах сладко, в животе горько. Голова закружилась.

   — Закусить?

   — Не-а…

   — Силён!

Край печи, труба, потолок закачались, как от качки, пошли ходуном по кругу. Боялся, что упаду, жался к стене, жался и всё-таки упал. За столом дружно захохотали. Я подумал: над чем, сунулся посмотреть и полетел вниз, оборвав занавеску. Упал на лавку, а с неё на пол. На лбу шишка соскочила, а я стал смеяться и звал Журавлёнка бороться. Тот отказался, хныкал, что сломал шею, падая. Потом я стал за брата просить. Но Коровин потребовал выкуп — брагу. Впрочем, флягу они сами нашли, выпили ковшик — не понравилась, тогда туда же и помочились. Потом побежали во двор с криками: «Пожар! Пожар!» Это они хотели брата запугать. А я — дверь на задвижку и подпол открыл, хотя меня мотало прямо из стороны в сторону. Саня вылез, всё прибрал, меня в тёткину кровать уложил, приказал:

   — Молчи.

Матери сказал:

   — Заболел.

Анна Кузьминична лоб пощупала мой, покачала головой.

   Я лежал, а голова моя кружилась. Богатыри с ковра смотрели заинтересованно: что-то будет. Чайник с полки подмигнул: молчи, брат. А родственники с многочисленных фотографий на стене осуждали: ишь, нализался, паршивец. Я сунул голову под подушку и кое-как заснул.

   Отца увидел неожиданно — шумного, радостного, в скрипучем кожаном пальто. Нет, ошибся: шумный, но не радостный. Ругались они с Анной Кузьминичной. И я понял: ругаться начали ещё до моего рождения, не поделили наследство умершей жены их старшего брата Фёдора — Матрёны. При встречах просто продолжали на чём остановились, а так как каждый считал себя правым, то упрёкам и оскорблениям конца не было видно.

   — Убирайся, я сказала! Убирайся, падла, из моего дома! — кричала тётка, далеко брызгая слюной.

   — Что ты орёшь? Что ты орёшь, дура? — кричал отец и размахивал руками.

Сашка сидел на краю кровати, облокотившись на дужку, отрешённо смотрел в пол. Отцов друг и сосед Саблиных Фёдор Андреевич Мезенцев с любопытством заглядывал из сенец. Я по привычке кинулся на печь-спасительницу, но попал в отцовы руки.

   — Зарублю! — Анна Кузьминична метнулась в сени. Там за дверью у стены лежал топор. Отец толкнул её в плечо, и она повалилась на кровать.

   — Пойдём, Егор Кузьмич, пойдём от греха, — звал Мезенцев.

Анна Кузьминична, уткнувшись в подушку, громко рыдала.

   Фёдор Андреевич, отец со мной на руках вышли. Стояли возле Мезенцевых, курили, тихо переговариваясь и прислушиваясь, как долго успокаивалась во дворе Анна Кузьминична.

   Домой к бабе Даше шли потемну. Отец держал меня за руку и рассказывал о своей семье.

   Кузьма Васильевич Агапов, отец моего отца и мой дедушка, погиб на фронте в неполных сорок лет, но уже имел одиннадцать детей, крепкое, самостоятельно нажитое хозяйство — двенадцать лошадей, три амбара с хлебом, дом, как игрушку. Уходя на фронт, наказывал жене: «Береги последыша пуще всех — кормилец твой будет». И верно сказал: доживала свой век Наталья Тимофеевна в семье младшего сына.

   — И умерла на моих руках, как раз в день твоего рождением, — отец тяжело, с надрывом вздохнул.

   — А где теперь твои братья и сёстры, мои дядьки и тётки?

   — Ну, одну-то ты знаешь. А остальные…

   Старший в семье, Фёдор, был ровесником дедушке Егору Ивановичу, погиб на фронте где-то под Воронежем. А в Гражданскую хотел его Колчак забрать в свою армию, да Фёдор убежал, по лесам скрывался. Потом в тюрьму попал, и хотели беляки его расстрелять. Да красные их так шуганули, что не до Фёдора им стало.

   Другой брат, Антон, умер в голодный год.

   — Сестёр-то всех я и не упомню. Кто умер до моего рождения, кто после. Нюрка-то, ох и притесняла меня в детстве — противная была. А вот мужик у ней, Лёнька Саблин — золотой человек, помер от ран фронтовых, не долго после войны-то пожил. Э-эх, жизня наша…

   Отец уехал, оставив меня в Петровке. Уехал чуть свет, не попрощавшись. Я с ним спал на кровати в сенях, но так и не услышал, как он вставал, собирался, завтракал, заводил мотоцикл. Проснулся — отца и след простыл. Забыл я вчера пожаловаться на свою безрадостную жизнь, попроситься домой — думал, ещё успею. И не успел.

   И снова потянулись скучные дни. Дед дулся на меня, на работу больше не звал, вечерами уходил к соседям в карты играть.

   Я к бабушке приставал:

   — Расскажи сказку.

   — Не знаю, родимый.

   — Ну, так про старину расскажи. Как жили.

   — Как живали? Хлеб жевали, песни певали, слёзы ливали…

   — Баб, а почему тебя Логовной зовут?

   — Имя, стало быть, у отца такое было. Да я его и не помню совсем.

   — Айда, баб, в карты играть.

   В «пьяницу» играли, потом в «дурака». Я жульничал бессовестно, подкидывал всё подряд. А Дарья Логовна, проигрывая, добродушно сокрушалась:

   — Масть, масть, да овечка…

Поглядывала на часы — старинные, с гирькой на цепочке — и будто намекала:

   — Охох, уж полтринадцатого…

   А я скучал.

   Приехала из Каштака мамина сестра тётя Маруся с дочкой Ниной, моей сверстницей. Двоюродная сестричка мне понравилась. Счастливая, как мотылёк, резвящийся над полевыми цветами, она сверкала румяными щёчками и показывала в развесёлой улыбке все свои ровлые зубы. В её глазах горел хитрый огонёк, и они искрились так, что было трудно разобрать, какого же они цвета; скорее всего это цвет озёрной воды в солнечный день.

   Приехали они на телеге, забрали почту на почте и завернули к «дедам» кваску попить.

   — О-о-о! Парнишка городской! Поехали с нами. Мы тебе настоящую мужицкую работу дадим, а то бабка старая тебе последние зубы выпердя.

   До Каштака путь не близкий. У меня руки устали за вожжи держаться. Я их опустил, а конь сам по себе — цок да цок копытами по просёлку — дорогу знает. Пассажирки мои легли поудобней и ну песни петь. В два голоса. Красиво. Заслушаешься. Я себя сразу мужиком почувствовал: степь да степь кругом — а вдруг кто нападёт. Ну, там, почту отнять, женщин моих обидеть. Вспомнил, как мамлюки сражались, пододвинул кнут поближе — отобьюсь.

   Хозяйство у Леонидовых большое, но какое-то неухоженное. День-деньской поперёк двора свинья лежит, здоровущая такая. А вокруг неё поросята снуют. Корова с телёнком, овцы, те только на ночь приходят, а днём где-то шляются. Но точно знаю, что не в табуне мирском. Сами по себе. Куры везде и всюду — на дворе, в стайках, на огороде, на крыше бани. Их помёт и на крыльце, и в сенях. Но самое противное — гуси. В Увелке гуси, как гуси — один шипит и шею вытягивает, остальные кучей отступают. Им покажешь пальчиками ножницы, и они боятся. А эти, будто бабой-ягой воспитаны — бросаются всем стадом и сразу щипаться. Они когда первый раз на меня гурьбой кинулись, я так испугался, что «мама!» закричал и на крыльцо через две ступеньки влетел. Ладно, никто не видел, а то скажут: хорош мамлюк — гусей боится. Я решил в долгу не оставаться: набрал камней и стал к ним, пасущимся на лужайке, подкрадываться. Полз через лопухи, что у плетня, смотрю — яйцо куриное. Про гусей забыл и к тётке побежал. Мария Егоровна сокрушается:

   — Черти их узяли: кладутся, где хотят. Ты, Антонка, пошукай-ка по усадьбе, можа ещё найдёшь.

На два дня меня увлекло это новое дело. Я взбирался на плоскую крышу бани и, как Следопыт из книжки, подмечал места, куда ходят куры в одиночку. Расчёт мой верен оказался: сами они указали свои потайные гнёзда. Яиц я набрал — видимо-невидимо. Умел бы считать — похвастался. Хозяин дома Николай Дмитрич похвалил меня:

   — Вот что значит пацан. Мать, родишь мне пацана? А то я тебя, наверное, выгоню.

   — И-и-и…. выгоняла, — Мария Егоровна добродушно махнула рукой.

Семья у них была дружная.

   Нина как-то вечером позвала меня в гости к родне. Мальчишка, наш сверстник, скакал на одной ноге, строил рожи и казал язык кому-то в раскрытое окно, из которого пузырилась белая занавеска:

   — Тётя достань воробушка. Тётя достань…

Наш визит отвлёк его от этого бестолкового занятия, хотя мы сами не показались ему достойными внимания. Он стал собирать у окна неустойчивое сооружение из трёхного стула, дырявого ящика и ещё какого-то хлама. Рискуя упасть, взобрался на него и сунул руку за наличник. Увидев там солому и перья, а также беспокойных воробьёв на крыше дома, я догадался о цели его хлопот.

   Из дома вышла красивая девушка лет восемнадцати:

   — Серёжка, уши оборву.

Мальчишка лишь голову повернул — неустойчивое сооружение рассыпалось под его ногами, и он, чтобы не упасть, повис на ставне, дрыгая ногами. Прыгать вниз он боялся.

   — Валь, сними.

   — Я штаны с тебя сейчас сниму.

Девушка осторожно двумя пальцами сорвала стебелёк крапивы и сунула брату, оттянув поясок штанов.

   — Дура-а-а-а! — отчаянно завопил мальчишка и отпустил ставню.

Валя подхватила его, падающего, и тем же замахом перебросила через плетень.

   — Сунься ещё к воробьям.

Придерживая штаны обеими руками, Серёжка убежал по улице без оглядки.

   — А это чей такой? — она взяла меня за руки и присела на корточки так, что её смуглые полные колени упёрлись в мой живот.

У неё было красивое лицо, глаза, губы. Передо мной было само совершенство. Я вдруг понял, что это она — невольница из гарема, женщина моей мечты. Та, ради которой я готов был совершить массу подвигов и погибнуть, не моргнув глазом.

   — Ух, ты, глазища-то какие, как у девки! — она взъерошила мои волосы. — Как тебя зовут?

А я онемел. Влюбился и дар речи потерял. Только краснел и чувствовал, как подступают слёзы.

   Наверное, так много обожания светилось в моих глазах, что не осталась девушка равнодушной, от ворот оглянулась ещё раз:

   — Чёрт! Прямо так завораживает. Кабы был не лилипут, тут же бы влюбилась.

   С Серёжкой мы не подружились, но вот его сестра с того вечера не шла из моей головы. Чего только я не передумал, кем только себя не представлял, в какие только перипетии не загонял себя в фантазиях, но итог был один — моя свадьба на прекрасной Валентине Панариной. Мой жизненный опыт подсказывал, что для женщины главное счастье — выйти замуж за хорошего человека. А уж лучше меня-то разве есть кто на свете?

   Замечтался я, влюблённый, затосковал и не заметил, как загудела деревня с самого утра. Поначалу лишь женщины по дворам бегали, разнаряженные, потом гармошки зазвучали, лады пробуя, песни позывая. А в домах ели и пили. К вечеру застолья выплеснулись на улицы. Запел, заиграл, загулял Каштак.

   Мария Егоровна пришла домой, раскрасневшаяся от выпитого.

   — Нинка! Папку тваво Малютины убили.

Притиснула дочкину головку к животу, и обе в голос заревели.

   История эта была давняя. Выпивали как-то мужики и уже в ночь поехали в Петровку за водкой. Машина застряла в топком берегу Каштакского озера. Николай Дмитрич за трактором вернулся. А Володичка Малютин рукой махнул:

   — Пешком быстрей доберусь.

Остальные в машине уснули. Николай Леонидов трактор лишь на утро пригнал, а Володичка сгинул. Через три дня его всплывшее тело выловил Трофим Пересыпкин в Каштакском озере, но денег при нём не нашли. И пошли слухи: мол, Колька Леонидов из-за денег Малютина убил. Прокурор Николая Дмитрича к себе в райцентр вызывал, да отпустил: не доказал его вины. Многочисленные Малютины рассудили по-своему, и за Володичку обещали рассчитаться.

   Поплакав с дочерью, попричитав, Мария Егоровна опять ушла. А вернулась с мужем, поздней ночью, с песнями. Правда, рубаха у Николая Дмитрича была порвана, и под глазом багровел синяк, но держался он молодцом.

   Марию Егоровну никак нельзя было назвать равнодушным человеком. Она либо шумно ликовала, либо также горевала, либо просто пела, когда не было повода как-то реагировать на обстоятельства. Меня притянула к себе, как Нину вчера:

   — Дедушка-то наш помер — плач, Антонушка, плач родименький: легче будет.

У меня сердце защемило от жалости. Вспомнился молчаливый, всегда, будто на что сердящийся, дед.

   Скоро лошадку заложили, и поехали мы с Марией Егоровной в Петровку.

Гроб стоял во дворе чужого дома, и дедушка наш, Егор Иванович, ходил тут же, в толпе народа, без всегдашней кепки. Оказывается, умер дядька его — Василий Петрович Баландин, которого по-уличному звали Краснёнок. Это прозвище он заслужил под колчаковскими ногайками давным-давно, когда ещё не было на свете и моего отца.

   Забытый всеми, я сидел в сторонке на куче дров и страдал от разлуки с любимой девушкой Валей. Здесь и разыскала меня бабушка:

   — Скромный ты у нас, Антоша, хороший. Другие огольцы снуют везде, норовят к столу да в лучший угол, а с тобой никаких хлопот.

И утёрла слёзы кончиком чёрной косынки.

   Приехали родители.

   — Всё, — заявил я. — Ни дня здесь больше не останусь. Или… женюсь.

Отец горестно вздохнул и положил мне на голову свою тяжёлую руку.

   Вернулся домой под самый праздник. Официально — это День молодёжи, а мы его по-татарски — Сабантуй. Следом Саня Саблин объявился — то ли у матери отпросился, то ли самоволком убежал на скачки поглазеть. Мама говорила: дедушка Егор Иванович заглядывал, погарцевал на скакуне верхом у ворот — и в лес. Мы тоже с Саней пошли. Отец дал нам три рубля на лимонад и мороженое. Сашке, конечно, дал, и он теперь подозрительно косился на Бугорских ребят — не отняли бы.

   Народ валом валит, с сумками, авоськами, песнями, гармошками. В деревнях мужики в кепках ходят, а тут сплошь и рядом — в шляпах. Сане в диковинку. Затеяли игру: кто больше шляп увидит. Думаю, брат меня обжулькивал, как я бабушку в картишки: считать-то из нас двоих только он умел.

   Так, играя, добрались до леса. А он из дикого, девственного превратился в парк культурного отдыха. Меж двух лиственниц натянут плакат: мол, с праздником, молодёжь. На каждой полянке компания — постелили клеёнку или покрывало, разложили закуски, пьют, поют и всяко веселятся. Опять же гармошки, гитары. Буфеты, автолавки, просто лавки со снедью, и везде очереди. На самой большой поляне соорудили сцену, и ансамбль из Южноуральска современную эстраду выдаёт. Среди танцующих не только молодёжь — старики ковыряют травку каблуками, кепки о земь и вприсядку. Старушки молодятся, дробят в кругу, пыль поднимают, повизгивают. Музыке не в такт, да и не нужна им музыка — веселья через край.

   Мы пока с Сашкой всё обошли, скачки конские проворонили. Самое интересное, ради чего брат и приехал. Обидно. Деда я так и не увидел — а мечтал скакуна попросить, погарцевать. Тут как раз какой-то лихач подкатил верхами в торговый ряд, в самую толчею. Ну, конь его и взбрыкнул. Я видел, как высоко мелькнуло копыто, одной женщине в живот. Она, как стояла, так молча и упала. Крики, конечно. Скорую позвали. Врач в белом халате расстегнул на пострадавшей кофточку: под белыми чашечками лифчика багровело синее пятно. Женщину увезли в машине, а народ судачит — не оклемается.

   — Надо бы лошадь убить, — кто-то предложил.

   — Нет, лучше всадника — куда дурень приехал.

Заспорили.

Поэтому ли поводу, иль по другому вспыхнула драка. Весь лес наполнился милицейскими трелями, руганью, бегающими и дерущимися парнями. На то и праздник — День молодёжи.

   А я пожалел, что свистуля моя в Петровке осталась, и Саня не догадался привезти свой подарок. Вот бы сейчас попугал драчунов.

   Неожиданно приехала Валя Панарина. Отец с матерью удивились: сроду не была. А у меня душа напряглась в предчувствии счастья. Я крался и подсматривал за ней всюду, куда б она не пошла. А Валя сказала:

   — Я проездом — только заночую.

   С замиранием сердца смотрел, как она раздевалась перед сном. Мой выбор не был ошибочным: она была прекрасна!

   Утром Валя ушла куда-то, не забрав чемодана, а на ночь не вернулась. Мы с мамой были в магазине. Женщины судачили:

   — Ваша? Красавица какая! Но девка порченая. С Шишкиным вяжется. Видели: вдвоём в лес ушли, а назад не вернулись. Наверное, в садах заночевали.

Я знал этого Шишкина. Лицо его, перепаханное оспой, было пренеприятным. Поговаривали, он — бандит и уголовник.

   — Врёте вы всё, тётя! — крикнул я в отчаянном стремлении защитить свою любовь. — Вы!.. Вы!.. Сами вы потаскуха!

Ей бы рассмеяться: мальчишка маленький, ухоженный. А она рявкнула:

   — Кыш, зараза!

Я, испугавшись, бросился к матери, обнял, прижался к её ноге. А глаза поднял — чужая тётя смотрит и подмигивает. Кинулся в двери под дружный хохот сплетниц-кумушек. Провались они пропадом! Так сказать, подумать о моей избраннице.

   Мать переживала за Валю, до слёз спорила с отцом. То была их излюбленная тема — чья родня хуже. Панарины были мамины родственники.

   А я страшно мучился и, в конце концов, задушил в себе любовь. В душе остался лишь какой-то туманный образ — заблудший, оклеветанный, нуждавшийся в защите. Образ девушки красивой, как Валя.

   Пожаловаться некому — кто меня поймёт. Наконец, после долгих и мучительных размышлений решил: надо всегда воспринимать жизнь такой, как она есть, хотя это не всегда то, что ожидаешь. Но как избавится от своих фантазий? И стоит ли?

   Следующие дни прошли спокойной тихой чередой, не лишённой, правда, той живости и привлекательности, которая свойственна началу лета. Потом случилось происшествие, насовсем отвлёкшее меня от печальных, почти тяжёлых дум.

   Давным-давно, ещё до моего рождения, отец с соседом Петром Петровичем хлопотали об электрификации своих жилищ. Им сказали: купите столб за свой счёт, провода вам проведут. И вот он, купленный вскладчину и отслуживший свой срок, лежит на земле просто бревном. А рядом держит провода новенький, с железобетонным пасынком. Отец Томшину предложил:

   — Перетащим — распилим.

   — Ага, буду я нажилиться!

Не таков отец. Приладил бревну колёсики и во двор закатил. А тут электрики приезжают — где столб? Узнали и к нам во двор. Утащили, кабы не отец.

   — Мой, не дам.

   — Как твой? — удивились гости незваные.

   — За мои деньги купленный, спросите в поссовете.

Начальник у электриков молодой, решительный:

   — Ну, по поссоветам ты сам, мужик, бегать будешь, а нам некогда. Забирай столб, ребята.

Отец сгрёб его, белорубашечного, в охапку, вынес со двора и швырнул на землю, будто мешок с картошкой. Тут ему на плечи прыгнули два приезжих молодца. Батяня мой стряхнул их с себя, будто от холода поёжился, сунул руку под крыльцо — в руке топор.

   — Вот я вас!

Ребята, толкаясь в воротах, наперегонки кинулись к машине. Один, половчее, сходу запрыгнул в открытый кузов, забарабанил по кабине:

   — Езжай, езжай скорее.

Другой, понадеявшись на силу своих ног, улепётывал впереди автомобиля. Начальник, не жалея рубашки, прыгнул в кузов на живот, да руки коротки — схватиться не за что. Машина тронулась, а он кричал, болтая ногами в воздухе. Парень в кузове дёрнул его за ворот — оторвал и рубашку порвал. Так они уехали под дружный хохот собравшихся соседей.

   Приехала Валентина Масленникова — папина племянница, ну, а моя, стало быть, сестра. Только она была совсем взрослая. Жила в Троицке, работала официанткой в столовой вертолётного полка. Посватался к ней один солдатик. Раньше встречались, дружили, теперь он домой, на дембель собрался и её с собой зовёт. Вале посоветоваться не с кем: мать давно умерла, а отец — лучше и не вспоминать. Впрочем, расскажу немного. В войну Андрей Яковлевич служил в заградотряде. Отец говорил: «Ох, и много кровушки солдатской на руках этого поганца». Понять его неприязнь можно: любимый брат Фёдор погиб в штрафниках. Вернувшись с фронта в орденах, своими пьяными драками свёл жену в могилу, сошёлся с какой-то Моряхой и к родне совсем не тянулся. Да и не люб и не нужен он был никому. Впрочем, Бог с ним: это тема другого рассказа — а я о Вале.

   — Привози, — говорит отец, — своего солдатика, посмотрим, подумаем, что присоветовать.

   — Ну, так на выходные будет ему увольнение, мы и приедем. А пока, лёлька, отпусти со мной Антона. Юра в гости придёт, а я не одна…

Она улыбнулась мне:

   — С защитником.

   «Защитника» мигом собрали в дорогу, и покатили мы в Троицк.

   Я от Вали ни на шаг. Квартировалась она у какой-то старушки одинокой. Вечерами за молоком к соседям ходим, грядки хозяйке поливаем. Утром вместе на работу. Я котлет налопаюсь с картошкой и играю на лужайке. Вдали вертолёты стоят, настоящие. От их винтов свистел ветер, и проносились стаи туч, напоминая невероятные скачки. Вокруг лосёнок ходит, хлеба клянчит. Мне он не понравился: колченогий какой-то — то ли дело лошадь. Я с офицерами подружился. Один гирю в руках покидал:

   — Можешь так?

   — Не-а.

Тут Валя подошла:

   — Я могу.

И подняла. Много-много раз. Офицерик удивился, палец большой оттопырил. А я нос задрал: то-то.

   Солдат Юра мне сразу понравился. Он тоже очень сильный: пошёл нас провожать и до самого дома меня с рук не спускал. Я и обидеться не догадался: он так много всякого интересного рассказал и про себя, и про свой Казахстан.

   Когда ко мне мальчишка соседский задрался, я ему так сразу и сказал:

   — Вот Юра придёт, и ты схлопочешь.

Юный троичанин подумал и сообщил:

   — А знаешь, какой я жестокий…

   — Я тоже жестокий, — решил не уступать, видя его колебания.

   — Сейчас проверим, — забияка подтянул штаны и убежал.

   Вернулся он с живым карасём. Положил на скамейку.

   — Ударь — я посмотрю.

   — Зачем?

   — А я могу, — сказал забияка и шлёпнул шевелящуюся рыбу ладошкой. — Мне не страшно.

   — Так и я могу, — и тоже шлёпнул недоумевающего карася.

   — Нет, не так. Сильней надо. Вот тебе! Вот! Вот!

Мы вдвоём отлупили полуживую рыбу и подружились. Но на следующий день мы с Валей и Юрой уехали в Увелку.

   Проверку жениху батя устроил что надо.

   — А не поможете ли мне молодой человек пол перестелить?

За два дня они не только пол отремонтировали, но и печку. А когда мама, Люся, Валя навели в доме порядок, накрыли стол. Отец стакан поднял, а потом и сам встал, волнуясь:

   — Ну, что сказать? Вижу — пара вы подходящая. Совет да любовь.

   С этими разъездами я совсем отбился от друзей. Наконец, предоставленный самому себе, ошалелый, выскочил на улицу. Где ребят искать? В лесу, на озере, в болоте? Мало ли какие игры затеют мальчишки на макушке лета. Кто теперь дома сидит? И улицы пусты — как Батый прошёлся. Отчаявшись, примкнул к девчонкам. И это была роковая ошибка. К сожалению, не единственная.

   Девчонки собрались на лебедя поглазеть. Величавая птица плавала в лимане. Мои новые приятели заспорили.

   — Лебедь — не жилец. Подругу он потерял и теперь либо уморит себя голодом, или разобьётся о землю.

   — А может это она.

   — Всё одно — они без пары не живут.

   — Живут — не живут. Бросьте вы птицу хоронить. Один на гнезде сидит, другой кормится. Потом поменяются.

Такой расклад всех удовлетворил, и компания пошла купаться.

   Вы когда-нибудь купались с девчонками? Нет? Вам повезло. А мне нет. От безысходной тоски затесался я в эту компанию.

   Они меня совсем не стесняются. Плавки выжимают, без лифчиков загорают. Господи, а мне надо делать вид, что всё в порядке вещей, всё — как надо. Делать вид, что я один из них — надо бегать, брызгаться и визжать по-поросячьи. Тьфу. Лучше бы я домой ушёл. А дома-то — скука. А здесь — позор. Вот и думай, где лучше. Не подумал я и влип. Вдруг из воды среди купающихся вынырнули мальчишки. Они давно за нашей компанией наблюдали, проплыли за камышами, ну и выскочили. Напугать хотели. Напугали, конечно. Девчонки визжать, одежды похватали и бежать. А я?

Я тоже, подхватив штанишки, кинулся в бега. И визжал вместе со всеми, потому что испугался вначале, так как не видел, что там произошло, с чего это они вдруг подхватились. Может, краказябра какая из воды выскочила. Мальчишки какие-то трофеи на берегу захватили, машут ими над головой, свистят вслед. Меня заметили:

   — Шесть-седьмой, вернись — пиписку позабыл.

Мне бы и впрямь вернуться. Ну, посмеялись бы. Ну, подразнили. Да и забыли когда-нибудь. Ну, а я бы вновь обрёл свою компанию. Но бес управлял мною в тот день. И я улепётывал вместе с девчонками, ничуть не отставая, будто вчерашние мои друзья обратились в непримиримых врагов и наоборот.

   С этого дня жизнь моя пошла наперекосяк. К ребятам и близко подойти боялся. А девчонки, наоборот, тащат меня за собой в каждую дыру. Не поверите — я даже писать при них научился. Отвернусь — и все дела. Те, что помладше, хихикать было принялись, а старшие прицыкнули:

   — Приспичит — сама сядешь, где придётся.

   У девчонок игры какие-то дурацкие. Считают себя и взрослыми, и умными, а всё с куклами расстаться не могут. Наряды им шьют, примеряют. Мне даже — представляете!? — лоскутков надарили, чтоб я не скучал и куклами занимался. Тьфу! Сестра — домой пришли — их тут же отобрала. И правильно сделала! Совсем не собирался я с куклами возиться. Просто плыл по течению. Да не по речке к морю синему, а в помойную-препомойную яму.

   Вообще-то, ребята, скажу вам, как очевидец и участник — жизнь девчачья совсем не мёд. Помните сказку про кошку и собаку — почему они не ладят? Васьки в дом пробрались, а барбосам конура досталась. Вот так и мальчишки все заблуждаются, считая противоположный пол хитрыми бестиями, ябедами и дурами. Вообще-то всё верно, только не от ума у них эти пакости происходят, а как бы машинально: природа, что ли заставляет. И, наверное, защитная реакция. Ведь вы же сами, пацаны, девчонку мимо не пропустите, чтоб не обхамить, не обозвать, за косичку дёрнуть, а то и снежком запустить. Но я-то пацан и хорошо знаю мальчишескую натуру. Нас можно похвалить, отругать, отлупить — ко всему мы привычны, всё перенесём. Мы бегаем, прыгаем, бьём стёкла, играем на гитарах, дерёмся ради одного — чтоб нас заметили. Плохо ли хорошо, но только чтоб о нас говорили. Безразличие для нас хуже смерти. Так уж мы устроены. Так вот, если б девчонки вместо того, чтоб бегать да визжать, да жаловаться, просто, раз-другой проигнорировали обидчиков, поверьте — в следующий раз они будут обходить их десятой дорогой. Ведь это ослу понятно. А девчонкам нет. Они будто нарочно пацанов провоцируют. А те, дуралеи, и рады стараться. Короче, бесконечная война. Удивительно одно — как они потом меж собой женятся да и живут.

   Случайности, случайности… Они на каждом шагу, и какая-то из них круто меняет человеческую жизнь. Был я вчера мальчик Антоша, а теперь кто? Девочка Антонина? Вообщем, братцы, перешёл я во вражеский лагерь и стал противником для прежних своих друзей. Вот такие пироги.

   Поначалу я всё думал, как бы назад перебежать. А когда насмешки и оскорбления стали ещё круче, ещё нецензурнее, тут я и сам «закусил удила». Ах, так! Мы ещё посмотрим, кто, где пиписку позабыл. И стал думать, как пацанам отомстить. А с девчонками дружил.

   Тут как раз скандал на улице приключился. Серёжка Помыткин, совсем уже взрослый парень, зазвал двух девах, себе подстать, в гости. И стали в «дом» играть. Они ему картошки поджарили, салатик приготовили. А потом вместе легли в кровать и уснули. Тут-то их и застукали. Скандал вселенский! Шум до поднебесья! Собрались кумушки-соседки, оскорблённые матери как раз напротив нашего дома и ну языками чесать. Отцы-то по домам сидят, от стыда за распутство дочерей прячутся. А я взобрался на развесистый клён в палисаднике, затаился в густой листве и слушаю.

   — Серёжка что, он парень, — судачат женщины. — Отряхнулся и пошёл. А девкам срам на всю жизнь. Да что за молодёжь пошла бесстыжая!

Вспоминали свою молодость.

   Евдокия Калмыкова рассказывала:

   — У-у! Мы с ребятами дрались. Конечно, доставалось нам, да и мы спуску не давали. Подкрались как-то к дому — ребята там брагу пили да в карты резались — дверь-то и подпёрли. А сами на завалинку, юбки задрали и задницами в окна. Слышим, парни говорят: «Чтой-то темно стало. Ба! Да это жопы. Ну, мы вам щас дадим, сикарашки проклятые!» Кинулись в дверь — а чёрт там ночевал. Разозлились — стали окна бить, а мы бежать. Так бывало!

   Мне и сейчас кажется странным, что, слушая этот рассказ, я мысленно был на стороне девчонок, которым нечего было противопоставить мальчишеским кулакам, кроме голых задниц в окна. Это ж надо так вжиться в образ! Не знал обо мне Станиславский, — а то какого бы артиста получил. Настоящего, природного, невышколенного.

   Долго судачили, собрались, было расходиться. А тут Катька Лаврова через огород кричит девчонкам Мамаевым:

   — Алка, Нинка айдате в гости, я картошки нажарила…

Опять картошка! У-у, бесстыжие! И вновь работа языкам — будто дров в костёр подкинули…

   Дыхнуло осенью. Туман сомкнул землю с небом, и где-то в белёсой выси затерялось солнце. Грустно на душе от каприза природы, пакостно от одиночества. Ребята собрались гурьбой, ушли на свалку. Я только вслед им поглядел: вражда продолжалась.

   Ходил я неприкаянный вокруг дома и решил в Яму заглянуть. Конечно, это не лесное Эльдорадо, но и сюда валят всякий мусор. Иногда что-нибудь интересное попадается. Вон среди бурьяна мелькнула чья-то гребнистая голова с бусинками встревоженных глаз. Поборов страх, вооружившись палкой, пошёл в наступление:

   — Кыш, проклятый!

Из-под лопуха с тревожным квохтаньем выскочила индейка и припустила к домам. Что это она там прячет? Заглянул под лопух и обнаружил в земляном гнезде кучку крупных пёстрых яиц. Оба-на, вот так находка! Прикинул: в карманах, запазухой столько не унести. Да и опыт есть горький. Пошёл домой за сеткой, в которой мама хлеб из магазина носит. По дороге думаю: чья это индюшка, не иначе — Лавровых. Бабу Грушу с её Сашей Латышом я уважал и решил к ним завернуть. Благородный мой поступок был не только похвален, но и поощрён: Аграфёна Яковлевна дала мне два пёстрых яйца. Мать яичницу поджарила, а отец сказал:

   — Кормилец растёт и честный человек. Вот что значит мужик.

В шутку или всерьёз они всё детей делили на «мой» и «не мой».

   — А Люся грибов принесёт, — сказала мама.

Я забеспокоился. Не поев ладом, выскочил на улицу. Туда-сюда — точно, ушли девчонки всей гурьбой в лес за грибами. Обиделся. Ну, никак они без пацанов не могут: мальчишки в лес, и эти следом. У-у, сикарашки! Я по полю чуть не до опушки добрёл, дальше побоялся и вернулся домой.

   У ворот грузовик стоит. Николай Масленников из Троицка приехал. Сливает шлангом бензин из бака в ведро.

   — Лёль, куда выливать?

Все отцовы племянники зовут моих родителей лельками.

   — А я почём знаю? Был бы сам дома…

   — Ну, ничего, найдём, — насвистывает Коля. — Сарай-то открыт?

   — Да кто ж его запирать будет? И от кого?

Масленников нашёл в углу сарая бочку, открутил крышку, понюхал:

   — Вроде, бензин. А солярке-то, откуда быть?

Он подмигнул мне и аккуратно перелил ведро в бочку.

   — Как дела, подрастающее поколение?

Я решился поведать свои тревоги:

   — Девки в лес ушли — как бы не заблудились. Может, съездим, поищем?

Николай закинул шланг под сиденье, повесил ведро за кабиной, вытер руки тряпкой:

   — Сами найдутся. Девок, Антоха, кашей не корми — так им в лес хочется. А что ж ты с парнями не дружишь?

   — Сестра там.

Мама показалась в воротах:

   — Поешь?

   — Нормально. Я не голоден, — и мне. — Прокатить?

Кататься с Колей Масленниковым мне расхотелось.

   По телику «Крепостную актрису» показали, и девчонки заболели театром. Наверное, Алка Мамаева придумала, чтобы слить в единое оба увлечения:

   — Мы будем играть в кукольный театр.

Пригодились все их Дашки, Машки, пупсики и Маришки. Опять в дело пошли пёстрые лоскутки: шились наряды, декорации. Сюжет выбрали на тему сказки «Василиса Прекрасная», только перелопатили изрядно. Все, кто хотел участвовать со своей любимицей, получили роль и листок со словами, которые надо было выучить и произносить, вертя куклой над ширмой. А поскольку участвовать захотели все, то возник дефицит зрителей. Тут они обо мне вспомнили.

   Я ко всей этой возне с кукольным театром отнесся весьма равнодушно и на репетиции не ходил. А когда меня пригласили на премьеру, решительно заявил:

   — Не-а, лучше я телик посмотрю.

Девчонки на хитрость пустились:

   — Буфет будет бесплатный.

И я сдался. Не обманули. Яблок притащили, груш, конфет, компот в графине. Я набью полный рот и хлопаю в ладоши невпопад. А девчонки разошлись — что значит, великая сила искусства! — прут отсебятину. Алка за ширмой психовала, психовала, а потом, вроде, смирилась. Короче, Василиса ихняя не только Кащея отмутузила, но и Ивана, женишка своего, а потом за Бессмертного замуж собралась. И, кажись, выскочила. Я как-то особо не вникал — больше на «буфет» налегал, торопился всё умять, пока артисты заняты. Вообщем, не понравился мне спектакль. И был неправ. Чудо свершилось!

   Слух о представлении просочился на улицу. Стали меня мальчишки останавливать, спрашивать: «а, правда», «а, что там», ну и так далее. Вечером меня подкараулили, за руки — за ноги схватили и утащили на поляну, усадили в кругу:

   — Рассказывай.

И я понял, что пришёл мой звёздный час. Ох, и врал же я! Отыгрался за все свои унижения. Говорил, что театр у нас получился, что надо. Что в нём я директор. Что будем мы выступать в «Горняке» — Доме культуры, а потом поедем с гастролями по всей стране. Эти лопухи верили всему, потому что это было необычно — своего театра на улице ещё не было.

   В тот вечер ко мне пришла слава. Сверстники за честь считали пообщаться со мной. Старшие ребята здоровались за руку. Всех интересовал вопрос — что нового в кукольном театре.

   — Репетируем, — многозначительно отвечал я. — Готовимся к гастролям.

Девчонки наотрез отказались показать своё представление широкой публике: им тоже нравилось таинство творчества. Ну, а мне-то это на руку.

   С приездом на каникулы Нины Ломовцевой в дружном лагере девчонок наметился раскол. Она училась где-то в институте, была вся из себя городская — ходила в брюках, курила, играла на гитаре и пела хриплым голосом блатные песни. Ещё она занималась боксом — мутузила со старшим братом Славиком мешок с песком в своём сарае.

   — С мальчишками надо дружить, а не ругаться, — заявила она.

   Поскольку вся улица повально в эти дни была увлечена театром, и Нина решила проявить свои способности в режиссуре.

   — Будем ставить «Трёх мушкетёров», — объявила она. — И не куклами, а в естестве.

Дюма был смело переделан, и весь сюжет спектакля в основном состоял из свиданий Дартаньяна и Миледи. Однако, на первых же репетициях возникла проблема, поскольку Нинель сама хотела играть обе главные роли. И кого бы она не пробовала в этих образах, никто ей не нравился.

   Прежний уличный лидер Алла Мамаева болезненно переживала падение своего авторитета. И хотя возле неё оставалось ещё немало сторонниц, но ряды их день ото дня таяли. Ну, а посетителей названного сарая становилось всё больше. Причём, вход мальчишкам туда был тоже открыт. Думала, думала Алка и объявила:

   — Мы будем строить стадион.

   На следующее утро все её сторонники собрались вооружённые лопатами. Ушли на поляну за пригорок, чтобы не было видно из посёлка. Сделали разметку, вбили колышки, натянули бечёвку. Алка жестом Петра Великого, закладывающего город:

   — Здесь будет стадион. Поставим мачты для волейбольной площадки. Засыплем песком дорожки для бегания, яму для прыгания. Поставим скамейки для зрителей. Копайте.

Детвора дружно налегла на лопаты. Но трудовой энтузиазм вскоре начал гаснуть. Мы устали, начали думать, и становилось ясно — пустая затея. Во-первых, далеко — не то, что зрители, спортсмены не захотят сюда тащиться. Во-вторых, лето на исходе — о школе надо думать, о лыжах да санках. Работы как-то сами собой прекратились, и мы, понурые, побрели домой. Всем девчонкам стало ясно: Алка кончилась, как лидер.

   И она это поняла, и решила, что ей осталось лишь одно — месть. Она подговорила самых близких подруг и пригласила в гости Валю Жвакину. Задарили её подарками, уговорили не ходить на репетиции. Уловка удалась. Валя «клюнула» на провокацию и при встрече с бывшей подругой показала ей язык и пропела дразнилку:

   — Выбражуля первый сорт, куда едешь — на курорт.

    На курорт лечиться, выбражать учиться.

Нина тоже в долгу не осталась:

   — Выбражуля номер пять, разреши по морде дать.

И дала бы, если б догнала.

   Девчонки-интриганки, узнав об этой ссоре, бегали перед Жвакинским домом, взявшись за руки, и кричали:

   — На бобах осталась! На бобах осталась!

Никто из них и не собирался дружить с Валей Жвакиной: была она нужна лишь для мести. А та, обманутая, тут же кинулась в сарай Ломовцевых — каяться. И к удивлению девчонок, была не только прощена, но и великодушно назначена на роль Миледи. Негодованию оппозиции не было конца — ну, какая из неё шпионка кардинала, да она же вылитая лошадь Дартаньяна. Правда, волосы у неё роскошные — не отнимешь. А вот меньший брат Васька учится в классе для умственно отсталых детей. Это все знают. И вообще, вся семья её — если не дураки, то придурки точно. Словом, сами знаете, удел проигравших — злиться и завидовать.

   Я легко отказался от должности директора кукольного театра, которую — помните? — сам себе придумал, и перебежал в компанию Нины Ломовцевой. Мушкетёрам нужны были шпаги. Я принёс свою, вторую выпросил для артистов у Коли Томшина. Реквизитор — так называлась моя должность в новом театре. А что? Звучит. Мне, по крайней мере, нравилось. Я стремглав бежал выполнять любые указания главрежа, и занят был так, что забывал о еде. Солнечный трепет моря, белые чайки и гладкие, чёрные спины дельфинов, выныривающих из воды, отошли куда-то в сторону. Их видения не тревожили мою душу в эти дни.

   С распределением ролей подготовка спектакля пошла семимильными шагами — не за горами премьера. Наконец, назначен день, написаны афиши. Расклеивать их на столбы я взял в помощники Халву. Мы прошлись по всем Бугорским улицам до самой больницы.

   День премьеры стал каким-то детским праздником. Народ валил со всей окрестности. Ни Коле Томшину, ни какому другому «Потрясателю Вселенной» не удавалось собрать такое воинство под свои знамёна.

   За околицей у сеновала вкопали столбы, натянули верёвку, повесили покрывало. Это была сцена. Зрители рассаживались на траве. Кому хотелось курить, оставляли кепки и отходили в сторонку, ревниво следя за своим местом. Это был зал. Я разрывался на части: мне хотелось быть и в зале, и за кулисами. Непосвящённые друзья дергали меня за рукава: ну, что там, ну, как? Никто не обзывал меня «Шесть-седьмой», «Бабий пастух». Это был день Великого примирения больших и малых, девчонок и мальчишек, Бугорских и Болотнинских, Октябрьских и Больничных.

   Великая сила искусства!

   На сцене Дартаньян (Нина Ломовцева) самозабвенно целовался с Миледи (Валя Жвакина), а из зала ни одной пошлой реплики. Неумело размахивая шпагой, гасконец разгонял неуклюжих гвардейцев, и ему аплодировали наши лучшие уличные фехтовальщики. А когда артисты вышли поклониться, все встали и долго хлопали стоя, дарили цветы — всё как в настоящем театре.

   Потом был концерт. Все, кто жаждал славы, выходили на сцену. Дартаньян пел хриплым голосом блатные песни. Два Серёги — Ческидов и Колыбельников — сбренчали на гитарах. Я стишок рассказал. Даже сёстры Мамаевы — Алка и Нина — пели дуэтом задушевную песню. Всем хватило аплодисментов. Всем были рады благодарные зрители.

   Вечером жгли костёр. Пели песни хором, травили байки, пускали сигарету по кругу. Было здорово и грустно. Грустно оттого, что уходило лето. Грустно, что столько дней потрачено впустую, на бессмысленную межусобицу, хотя можно было дружить весело и беззаботно.

Первого сентября Люся взяла меня за руку и отвела в школу. Но это уже другая история. Кончилось лето. Его нет и уже, наверное, не будет никогда. Такого лета.

                                           Забияки

   Наша маленькая, в двадцать дворов, улочка отправила тем годом в школу четырёх новобранцев. Первый раз в первый класс пошли двое Толик, один Колька, ну, и я, Антоха Агапов — Ваш покорный слуга. Расскажу обо всех, а начну с Толяна Калмыкова. Потому что дом его номер один и стоит крайним на улице у самого Займища. Потому что он выше всех в нашем квартете, сильней, отважнее, благороднее. Последнее утверждение спорно — себя бы поставил на первое место. Но вот пример, и судите сами.

   Встречаемся на улице жарким летним полднем.

   — Куда, Толян?

   — Котят топить. Пошли со мной.

   — Что?! Ну-ка покажи.

Он показал.

В картонной коробке тыкались слепыми мордочками, топорщили голые хвостики четверо котят.

   — Топить? Ты что, фашист?

   — Не-а. Мне рупь соседка заплатила.

   — А мать за рупь утопишь? За трояк?

   — Отстань.

   — Слышь, отдай мне их.

   — Зачем?

   — Не топить же — выкормлю.

   — Без кошки они сдохнут.

   — Я из бутылочки через соску.

   — Не отдам — мне заплатили.

   — А если я тебе, фашисту, морду набью?

Толька спрятал коробку за спину и с любопытством посмотрел на меня.

   — Набьёшь — отдам.

Желание драться с Калмыком отсутствовало напрочь.

   — Ты вот что… Ты больше ко мне не приходи, и я с тобой больше не вожусь — таких друзей в гробу видал.

Мы разошлись в разные стороны.

   Я не сдержал слово. Как-то сам собой забылся инцидент, а долго дуться на Толяна было невозможно — слишком интересно с ним. Прошёл месяц. Приходит Калмык с известной уже коробкой, а в ней все четыре весёлых пушистых котёнка, вполне самостоятельных.

   — Те?

   — Те. Я их выкормил из соски, теперь твоя очередь заботиться — найдёшь им хозяев.

   — Врёшь — поди, кошку у соседки кормил, а она их.

   — Держи, Айболит, — он сунул мне коробку в руки и удалился с независимым видом.

   Знаете, как я его после этого зауважал — просто кумиром стал моим, примером для подражания. Звал Толяном, а вообще-то кличек у него было предостаточно. Калмык, Калмычонок — это понятно. Сивым его звал старший брат Бориска. Волосы у моего друга были белые-белые, как у ветерана-фронтовика. Дрались братовья не часто, но жестоко. Разница в три года давало старшему Калмыку преимущества в росте, силе, инициативе. Но Толян был упёртым — он поднимался и снова шёл в бой, вытирал кровь и продолжал наседать. В конце концов, избитый до полусмерти (наверное, лишка загнул), Толян терял терпение и облик поединщика — ударившись в рёв и слёзы, хватал, что под руку подворачивалось — нож, дубину, топор. Борька позорным бегством покидал усадьбу — благо ноги длинные. А вот характер слабенький. Толька никогда не пользовался плодами своих побед, чтобы подчинить старшего брата: исправно слушался его до следующего конфликта.

   Ещё его звали Рыбаком. Страсть эта фамильная. Дед, работающий пенсионер, мастрячил внукам какие-то замысловатые капканы, силки, вентеря. Однажды сделал арбалет с луком из стального прутка и такими же стрелами. Толька пошёл с ним на болото, растерял все стрелы, кроме одной, которой подстрелил утку.

   Рыбалкой и охотой увлекался у них отец — Борис Борисович Калмыков. Только любил он эти промыслы не за азарт добытчика, не за результаты, а за возлияния у костра. Короче, алкаш был, и всё тут. Любил комфорт не только в доме, где за чистотой и уютом следили наперегонки жена и тёща, но и в полевых условиях. Сейчас поясню, в чём это выражалось. У Толянова отца если лодка, то обязательно резиновая, из магазина. Такие же палатка, сапоги, гидрокостюм, удочки, сети и даже патроны. Хотя для набивки последних у него был полный набор приспособлений — калибровка, капсюлевыбивалка и вбивалка, дозатор для пороха, пыжерубка. Он мог дробь изготавливать в домашних условиях: были литейка, протяжка, дроберубка и дробекаталка. Но Борис Борисович предпочитал без хлопот приобретать в охотничьем магазине «Зорька» заряженные папковые патроны. Отец мой его за это недолюбливал и даже презирал, во всяком случае, чурался. Зато обожали окрестные охотники. Дважды в год шумно было у него во дворе от людского наплыва. Мужики тащили свинец во всяких формах его существования, ну а мы, пацаны, довольно уже сноровисто лили свинцовую проволоку, протягивали её через калибровку, рубили, катали цилиндрики в шарики, вращая тяжеленную крышку чугунной дробекаталки. Мужики угощали Борис Борисыча спиртным, нас — охотничьими байками. Час-другой и готовы килограммов пять прокатанной в графите дроби. Весело было всем.

   Борис Борисыч не брал сынов на промысел. Однако эта страсть у них была в крови. Потеряв последнюю стальную стрелу, Толян забросил на чердак арбалет. А утки, будто прознав об этом, вышли на берег, стали купаться в песке, хлопать крыльями и беспечно крякать. Такого нахальства Рыбак стерпеть не мог. Стащил у отца двустволку, из которой прежде никогда не стрелял. В соучастники пригласил нас с Колькой Жвакиным, пообещав поделиться добычей. Кока встал на четвереньки — подставкой под тяжеленное ружьё. Я упёрся в Рыбакову спину, чтоб отдача — по словам мужиков, не малая — не швырнула юного охотника «к чёртовой матери».

По неопытности иль из азарта охотничьего, а может от лютой ненависти к наглым лысухам Толян сдуплетел.

   Как не готовились, выстрелы прозвучали громом небесным. Дробь вспенила воду далеко за береговой чертой. Утки всполошились и врассыпную — кто на крыло, кто бегом до камышей. Я видел, а Колька нет. Он вскрикнул, зажал ладошками уши. А потом и затылок, на который обрушилось оброненное Рыбаком ружьё. Жвака драпанул домой. Следом Толян — отдача отбила ему плечо. Остался я один с брошенным ружьём и ничуть не пострадавший. Вскоре утки вернулись к берегу.

Вот такие дела.

   Удивил меня Толян своим бегством, а вот Колька ни сколько. Фамилия у него была Жвакин, а кличек — хоть пруд пруди. Впрочем, чего там — улица. Ноги у него были самой сильной стороной. Не потому что быстро бегал — и этого у него нельзя было отнять — просто привык все проблемы копытами решать. Чуть небо омрачилось, Кока ноги в руки и до дому. Хауз для него и двух его старших братьев был крепостью, которую в отсутствии родителей не раз пыталась взять штурмом уличная пацанва.

   Они стоили друг друга, братья Жвакины. Никогда не бились за свой авторитет, не дорожили им: главное — добежать до дома. А уж оттуда, из-за высокого забора и крепких ворот, ругай, кого хочешь и как хочешь, швыряйся камнями, зелёными грушами и яблоками. Груши на нашей улице редкость, а эти поганцы настаивали их в моче и кидали в толпу. Кока сам признался, а потом бросился бежать, и понятно почему.

   У Кольки были белые волосы, даже белее чем у Калмыка. Сивым его звали братовья, а мы — никогда, уважая Рыбака. У него был румянец от уха до уха и белое тело, которое не поддавалось загару. Совершенно. Это было странным. «Ты Альбинос какой-то», — заметил я однажды.

   — Альбинос, Альбинос! — стали дразниться мальчишки.

Но призадумались, когда узнали, что альбиносами зовут тигров без полос. Сравнивать Коку Жвачковского даже с не полосатым тигром — курам на смех. И не прижилось.

   Третьим в нашей компании был Толька Рыженков — Рыжен — парнишка с пшеничным чубчиком, лёгкой косинкой в глазах, влюбчивый до неприличия. Когда нас приняли в октябрята и дали значки с маленьким Лениным, Рыжен заявил:

   — Я теперь таким же буду.

Думаете, он стал отлично учиться, слушаться родителей и учителей? Да, ничуть — и в мыслях не было. Он стащил у старшей сестры бигуди и завил чубчик.

   — Похож? — продемонстрировал нам.

   — Одно лицо, — согласились мы.

Эта страсть у Рыжена скоро прошла и появилась другая.

   Девочку звали Люба Коваленко — пухленькая, румяная хохлушка-хохотушка. Я бы тоже в неё влюбился, если бы не…. Она училась в нашем классе, но жила в другом конце посёлка. Мальчишки там обитали злые, коварные — большие любители подраться. Был бы повод. Люба — это повод. Я это понимал и даже не оглядывался в её сторону — не по Сеньке шапка. А Рыжен так не думал. И влюбившись, пошёл Любочку провожать. Догнал он нас на самом Бугре. Мимо бы пробежал, не заметил — так его шуганули. Нос расквашен, под глазом фингал, в ранце снег вместо тетрадок. Урок да не впрок. На следующий день, зачарованный сияющими глазками и ямочками на щёчках, он взял её портфель и вновь пошёл на Голгофу. И казнь косоглазого «Христа» повторилась. И повторялась изо дня в день. Любочке что — весело ей, и перед девчонками форсит — вон как мальчишки-то из-за меня.

А Рыжена били, с каждым днём всё ожесточённее.

Скажите: вот он рыцарь-романтик, настоящий герой — так страдать из-за дамы сердца. Но погодите с выводами, дослушайте рассказ.

   Герой наш, романтик, звал нас в телохранители, не поверите — даже зарплату обещал. Но лезть в такое пекло за пончик на большой перемене — извини-подвинься. Нет дураков таких. Может и есть, но мы не в их числе. Жалко было товарища, но так били-то его не за сходство с Вовой Ульяновым — с девочкой из другого района хотел дружить, а это не поощрялось.

   Однажды всё переменилось.

   Чтобы покинуть школу через парадный выход, надо было пройти два маленьких коридорчика. К чему такая анфилада дверей? А кто знает — строителям виднее. Я шёл первым и как всегда беззаботно балаболил о чём-то. Крепкая затрещина опрокинула меня в угол второго коридорчика. Успел только заметить, что бил Рыжен. И в то же мгновение град ранцев и портфелей обрушился на мою недоумевающую голову. Ботинки, валенки и сапоги вонзались в моё скрюченное тело, торопясь и мешая друг другу.

   Кока шёл вторым, мгновенно оценил опасность и метнулся назад. Успел бы и Рыбак убежать, но он остался и бился в дверях один против своры одноклассников, не иначе как белены объевшихся. Впрочем, помочь мне он не сумел — вышибли его из дверного прохода, как пробку из бутылки.

   Спас меня Илюха Иванистов. Был в классе такой мальчик. Жил с Любочкой на одной улице — Рабочей — но с тамошней братвой не якшался: мнил себя независимым и бесстрашным. Впрочем, второе обеспечивал старший брат Юрка Иванистов, которого, по слухам, даже милиция боялась. Был он бандитом (может хулиганом?), ходил с ножом и жестоко избивал младшего брата за любую провинность. Но попробовал бы кто посторонний тронуть Илюху — всё, кранты: возмездие наступало незамедлительно и было жестоким, даже изощрённым. Однажды он построил наш класс, достал нож и аккуратно отрезал все пуговицы — все-все, не забыл и на ширинках брюк, положил их в карманы владельцев, пообещав в следующий раз выпустить кишки наружу. Ему верили, его боялись. Поэтому никто не хотел связываться с его младшим братом. Илюха этим пользовался, бесстрашно влезал в любую заваруху, чтобы доказать свою независимость. Встрял и теперь. Продрался сквозь толпу меня терзавшую, встал над поверженным телом, и замельтешил кулаками, разбрызгивая по стенам разноцветные сопли — от зелёных до красных. Враги мои отпрянули. Выскочили, короче говоря, из коридорчика и сгруппировались в школьном дворе. Илюха помог подняться, отряхнул от мусора.

   — За что они вас?

   — Не знаю. Рыжен, наверное, натравил.

Мы выглянули за дверь. Толпа одноклассников, числом не менее пятнадцати, томилась ожиданием. Рыжен среди них за своего, руками машет, хвостиком виляет. Впрочем, вру: хвостика тогда у него ещё не было.

Положение было фигово.

Илюха похлопал меня по плечу — держись, братан! — и смело пошёл на переговоры. Я вернулся в школу и с друзьями по несчастью, поднявшись на второй этаж, осмотрел двор. Увиденное не радовало. Взбесившиеся наши одноклассники стояли воинственной ратью, жаждали крови. Илюха торчал в сторонке, в гордом одиночестве. Впрочем, зная его настрой, не трудно было догадаться, что мирный исход инцидента — это не совсем то, что его устраивало. Надежды на него не было. Нужно что-то делать и рассчитывать только на себя — жаловаться, кому бы то ни было, а уж учителям точно, не в наших правилах.

   Выход напрашивался сам собой — выпрыгнуть в окно первого этажа, пока враги не оцепили школу по периметру, и драпать до дому без оглядки. План Рыбаку понравился. А про Коку что говорить — ему бы только «костыли» размотать, а там его ни одна собака не догонит.

   Дверь класса, окна которого выходили в школьный сад, была распахнута, там гремела ведром техничка. Мы вошли.

   — Давайте парты поможем перевернуть.

   — Вот молодцы. Вот тимуровцы, — обрадовалась женщина.

Мы с Рыбаком за парты, а Кока шмыг к окну. Дёрнул шпингалеты и — вот она свобода!

   — Ах, ироды! Ах, поганцы! Вот я вас шваброй.

Рыбак был уже на подоконнике, и швабра пришлась по мне. Впрочем, я ловко подпрыгнул, и сырая тряпка на палке угодила в ведро. Оно опрокинулось, вода хлынула на пол. Совсем не женская ругань стеганула мою спину, но всё это было уже не важно. Потому что, взлетев на подоконник, я сиганул в распахнутое окно. Потому что, скрывшийся с глаз Кока, вдруг «вырулил» из-за школьного угла, таща за спиной свору улюлюкающих одноклассников.

   — Бей! Ату их! Ату!

Мы бросились в сад, перемахнули высокий забор и поняли, что недооценили врагов. С обеих сторон улицы спешили к нам мальчишки, и не с пряниками в руках. Назад путь тоже отрезан. Мы кинулись в восьмилетку напротив — двухэтажное деревянное строение — с учениками которой перекидывались снежками на переменах. Когда я вбежал в её двор, Кока уже хлопнул входной дверью. Впереди маячила спина Рыбака. А сзади настигало сиплое дыхание Рыжена. Не знаю, откуда у него взялась такая прыть, но летел он как ветер, вскоре настиг и поставил подножку. Рухнул я, а Рыжен, оседлав, принялся мутузить.

   — Ага, попался!

Если б он не орал так истошно, мне бы опять здорово досталось. Но его вопли остановили Рыбака. Он вернулся и сумкой так ахнул предателя, что тот кубарем покатился прочь. Толян помог мне подняться, и мы бросились бежать — захлопнули дверь перед самым носом наседающих преследователей.

Теперь оставалось только ждать и слоняться по коридорам, то пустым и гулким, то взрывающимся гулом голосов и топотом ног после звонка.

Уже потемну в компании моей старшей сестры и её подруг беспрепятственно вернулись домой.

   Это был не инцидент. Это было начало войны, в которой мы заранее обречены на поражение. Кока на утро сказался больным и в школу не пошёл. Заглянул к Рыбаку. Тот нехотя швырял тетрадки в сумку. Настроение его было понятным. Я поведал наши беды старшему Калмыку — Бориске. Тот боевым пылом не проникся, но обещал что-нибудь придумать. Учился во вторую смену, и время для размышлений у него было предостаточно. А мы пошли навстречу неизвестности.

   Весь день шли переговоры: на уроках записками, на переменах — визави. Мы пытались дознаться причин вдруг возникшей всеобщей нелюбви к нам. Ясности не было, но чувствовалось — Рыжен помутил достаточно. Готовы были для разрешения конфликта к единоборству с любым того желающим. Но только один на один, а не как вчера — толпой против троих. Нам предлагали другое: каждый, того желающий, бьёт разок по морде — по моей, между прочим, и Толькиной тоже — на том и расстаёмся. Это было унижением. Это могло подойти Жвачковскому, но нам — никогда. Однако и бегать каждый день, словно зайцы, было постыдным.

Выходили в школьный двор после уроков с тяжёлыми сердцами. Для себя решили, если не договоримся о поединках — станем, спина к спине и будем драться, пока не ляжем костьми. Бегать больше не будем.

   Нас поджидали. И не только враги. Оказывается, Борька Калмыков всё-таки обдумал проблему и нашёл из неё выход.

   Жили на Бугре братья Ухабовы — драчуны и забияки — Колька, Витька, Саня и Женечка. Вот этот младшенький — по-уличному Пеня — парень был, про которого говорят: оторви да брось. Был он, конечно, старше нас и даже старше Борьки Калмыкова. Избалованный авторитетом братьев, лез в любую заваруху. Не главное — кто с кем и из-за чего — но всегда на стороне сильнейшего. Страсть как любил победы. Был он крупнотелым, толстогубым, косноязычным. Под носом и на подбородке всегда блестело. Нерасторопным был. За то и кличку получил. Напросился футбол погонять, а стоял как пень — ни с места. Отсюда и пошло — Пень, Пеня (вместо Женя). Учился в Челябинске, в каком-то ПТУ, но чаще находился дома, болтался по улицам, отбирая деньги у малышей. Врал о своей учёбе и жизни городской безбожно. Что, де, мусора однажды их общагу штурмом брали, а они (бравые птушники) натянули резину меж могучих тополей и как из рогатки обстреливали стражей порядка кирпичами, урнами и прочим хламом. Одним метким выстрелом мусорскую машину перевернули. Врал ещё, что у «Фантомаса» есть продолжение — «Труп в зелёном чемодане» называется. Что Фантомасом звали корову, которую задавила на дороге машина французских мусоров, и человек в ужасной маске им за то мстил. Вообщем, тип ещё тот, от которого лучше держаться подальше. Но он теперь шёл нам на выручку с маленьким юрким помощником — первоклассником Серёжкой Щипкиным.

   В этот момент мы стояли вдвоём против стены алчущих нашей крови одноклассников и никак не соглашались на безвозмездный мордобой.

   — А что тут происходит? — удивился Пеня, подходя, и быстро разобрался. — Ага, Бугорских обижают. Ну-ка, Щепка, вдарь.

Щипкин подошёл и треснул крайнего по носу. То был Юрка Семченко, и кровь из его ноздрей брызнула на школьную стену. Юрка сел на корточки, зачерпнул в пригоршню снег и приложил к лицу. Щипкин шагнул к следующему, и процедура повторилась. Кто-то бросился бежать.

   — Куда? Стоять! — рявкнул Пеня. — Поймаю и убью.

Ему поверили и остановились. Только Рыжен улепётывал без оглядки.

   — Этого зарежу со всей семьёй, — пообещал младший из Ухабов.

Щипкин аккуратно, никого не пропуская, обошёл всю толпу наших врагов. Тому, кто не желал кровоточить с первого удара, он повторял. Упёртым бил и по третьему разу. Впрочем, удар, как говорится, у него был поставлен, а перепуганные мальчишки не сопротивлялись.

   После этих процедур Пеня собственноручно обшарил карманы пацанов — забрал всё, что нашёл. Особенно радовался мелочи.

   — Завтра я снова приду сюда в это же время. С каждого — по пять копеек. Кто не

принесёт — получит от Щепки. Всем ясно? Свободны.

Мы пошли домой, радуясь счастливому избавлению от напастей, под защитой могучего союзника, строя планы мести для Рыжена. Однако Пеня повёл такие речи:

   — Мужики, я вам помог, а долг, как говорится, платежом красен. Короче, по десять копеек в день, и ни одна собака вас не тронет. Даже можете лупить их, когда захочите, как Щепка. Или это же он будет проделывать с вами.

Десять копеек. Эту сумму мне давали на школьный буфет. Остаться без обеда, или Щипкин расквасит мой нос. Я покосился на юркого первоклассника. Да что он может без Пени? Прибить его щелчком — плёвое дело. Тем не менее, гривенники мы аккуратно отдавали каждый учебный день самому Пене, а в его отсутствие Щипкину. Толян спёр у деда трояк, и Пеня на месяц освободил его от податей. А я голодал, отдавая деньги на обед. Впрочем, сильно отощать и умереть с голоду не дали одноклассники, вчерашние враги, а теперь собратья по несчастью. На большой перемене, забившись в укромный уголок у спуска в подвал я, как Шахерезада, рассказывал какую-нибудь выдуманную историю. До звонка успевал закончить вчерашнюю и начинал новую. В благодарных слушателей не было недостатка. В благодарных, потому что, скинувшись, они покупали мне пончик за четыре копейки, а то и два, а то и три, а то и все четыре.

   Рыжена мы отметелили в тот же день. Надо отдать должное — парень не был трусом, как, скажем, Кока. Он вышел на болото играть в хоккей. Как ни в чем, ни бывало. На что рассчитывал? Только ему известно.

   — Ну, что? — спросили мы.

   — Бейте, — согласился Рыжен.

Кока отказался от экзекуции — последствий побоялся. Я встал напротив Рыжена. Он улыбался, глядя в мои глаза своими раскосыми. Он ничуть не боялся. Или делал вид, и это у него получалось. Я сделал ложный замах, и Рыжен качнулся, чуть не упав, потому что был на коньках. Ударил его в подбородок, когда Толька выпрямился, утратив бдительность. Он хряснулся на спину, и гул треснувшего льда далеко прошёлся по окрестностям. Шапка откатилась. Рыжен поднял её и сам поднялся. Улыбка его осталась лежать на льду. Наступила очередь Рыбака. Он ударил крепко и ещё пнул пару раз лежащего. Счёты были сведены.

   Потом его подловил Пеня и собственноручно отлупил. Крепко. Наложил дань в двадцать копеек. Сначала Рыжен отказывался, и Щепка бил его каждый день. Потом где-то стал доставать деньги — наверное, крал — и жизнь его немного полегчала.

   Обнаглел Пеня до беспредела на новогодней ёлке. В наши подарочные кулёчки он только запустил свою лапу — правда, после этого там мало чего осталось вкусного — печенье да ириски. А у ребят с Рабочей улицы отобрал подарки напрочь. Щипкин — малолетний жадина — принялся, было девчонок наших потрошить. Но те так завизжали, что сам Пеня сказал:

   — Оставь.

   Никакая кровавая драка не спаяла бы так наш классный коллектив, как эта всеобщая беда. Рыжен, плативший двугривенный налог, мог беспрепятственно провожать Любочку — никто его не трогал. Никто не задирался к нам. Все мучительно искали выход из создавшейся ситуации. И, кажется, нашли.

   Однажды в класс явилась женщина в форме. Сказала, что работает в детской комнате милиции. У неё, мол, есть сведения, что гражданин Евгений Ухабов отбирает карманные деньги у школьников и заставляет их красть у родителей.

   — Вы не бойтесь, — убеждала она. — Вам достаточно только подписать одну бумагу, и Ухабов загремит в колонию для несовершеннолетних преступников.

   — Он никогда не узнает, о нашем разговоре, — заверяла милицейская дама.

Первым кинулся из-за парты Рыжен. А потом другие. И я подписал. И Рыбак — правда, последним. А вот Кока Жвачковский состорожничал — мало ли чего. Впрочем, он не кривил душой — Пеня его не трогал: как-то незамеченным проскользнул он меж загребущих ухабовских лап.

   После этого визита Пеня действительно исчез куда-то. Заскучал его подручник Щепка. Били его в школе каждый день. Сам виноват — понаделал врагов.

   Появился Ухаб в конце зимы, и мы затряслись от страха. В школу боялись ходить. Боялись и ходили. Месяц прошёл, Пеня никого не трогал. Щипкин, правда, нос задрал, но ни к кому не лез. Мы уж подумали: изменились времена — проучили мусора хулигана. Но однажды….

   У нашей одноклассницы Любы Гайдуковой, девочки ничем не приметной, разве что на цыганку здорово похожей, был старший брат Мишка — нигде не учившийся и не работавший переросток — дурачок, наверное. Неутомимый как крот. Жили они на крайней улице, там зимние метели такие сугробы наметали, что домишко их скрывало с крышей. Мишка Гайдуков целыми днями ковырялся лопатой в сугробе. Такие лабиринты сооружал, в путанице которых сам только и мог разобраться. В его подснежье, по слухам, была Палата — огромный зал с застеклёнными для света окнами. Взрослые парни устраивали там пиршества, а нам, ученикам начальной школы, дорога туда была заказана: старшие гоняли и самим страшно — заплутаешь в Лабиринте и замёрзнешь. Однако влекло.

   Вдруг Любочка эта передаёт нам приглашение от брата — посетить его знаменитые ходы. Сам приглашает, сам покажет. Такой случай! Нам, дуракам, задуматься — с чего бы это он? Да откуда у третьеклассников ум? Уши да чуб, за которые удобно таскать, да лоб, которым можно стучать о школьную доску, вгоняя в тупиц знания.

   Короче, приходим. Даже Кока, которому вдруг изменило природное чутьё опасности. Мишка улыбается, пряча глаза под цыганский чуб. За собой манит. Лезем. Вереницей. Тыкаемся головами дружка дружке в задницы. Темно, страшно. Ходов действительно неисчислимое множество — ответвления и вправо, и влево. Мишка уверенно ползёт на карачках вперёд. И вот, наконец, знаменитая Снежная Палата. Над головой дыра застеклённая. В ней — препротивная Ухабовская рожа.

   — Ну что, голубчики, попались? Вылазь Мишка.

Гайдуков — как тот мавр, сделавший дело — молча в одну из тёмных дыр. Мы следом:

   — Эй, эй, эй!....

Рыжен первым за ним кинулся, ему и прищемило затвором руки в узком проходе. Сверху Пеня сунул в щель широченную доску, и оказались мы в снежном плену. Господи, не выдай!

   Вернулись в Снежную Палату. Рыжен хнычет, Кока подтягивает. Первому руки прищемило, ему больно. А второй от трусости в слёзы ударился. Мы с Рыбаком в переговоры вступили.

   — Жень, отпусти.

   — Ага, сейчас, — радовался нашей беде и своей удаче толстогубый Ухаб. — Мусорам меня сдали, сволочи. Всё про вас знаю. Замёрзните, поганцы — я вас собакам скормлю.

Хныкать хотелось уже всем. Однако Рыжен примолк, испуганный, зато Кока за всех старался.

   Мы осмотрелись. Узилище было достаточно обширным. Скрещенные доски, подпёртые столбиками в четырёх местах, удерживали белый свод, высокий настолько, что стоя рукой не дотянуться. По периметру что-то вроде банного полка или боярского седалища. Впрочем, и лежать можно, вытянув ноги. Тряпки там какие-то забыты, солома. На полу «бычки», фантики конфетные, пробки от бутылок — остатки пиршества.

   Может, собрать солому с тряпками — костерок запалить. Кто предложил? А кто ж у нас глупее мамонта? Конечно — Рыжен. Если от дыма не задохнёмся, то с потолка капать начнёт — промокнем, замёрзнем и окочуримся раньше времени. А что делать? Сидеть и ждать, пока Пеня своей дурью натешится. Или прикинутся замёрзшими — сам за нами полезет. Мысль, конечно, интересная, но попробуйте полежать недвижимым на снегу. Нормально? То-то.

   Рыжен хитрый, похватал тряпки, солому сгрёб — лёг. Ну, лежи, брат, мы за тебя покричим.

   — Эй, Женя! Тольке Рыженкову плохо. Его в больницу надо. Выпусти нас.

Кричали, кричали — в мутном окошке никого. Может, разбить его? Разбить, встать друг другу на загривок, и верхний, наверное, дотянется и вылезет в дыру. За помощью сбегает. Я легче всех — мне и лезть. Да и ненадёжен Рыжен для Рыбака, а ему, как самому здоровому, держать на плечах лазутчика.

   — Надо темноты дождаться, — размышляю вслух. — Сейчас Пеня увидит и всю затею испортит.

   — До темноты мы замёрзнем.

   — Давайте прыгать.

   — А может, он ушёл?

   — А может, не ушёл.

   Пеня не ушёл. Он курил с Гайдуком на лавочке у дома и напрягал свои извилины, не зная, как поступить с нами. Выпустить и отметелить? Ну, отметелить — это уж точно. А вот выпускать не хотелось — когда ещё заманишь в такую ловушку. Бросить, чтоб замёрзли? На Гайдука свалить? Ему ничего не будет: он дурак — и, наверное, справка есть. А вдруг мусора докопаются? Вот такой небогатый выбор терзал Пенину душу сомнениями. Голова у него даже заболела от умственного переутомления.

   Как всегда в подобных случаях, на помощь приходит Провидение.

   Узкой тропкой меж сугробов пробирался Андрей Шиляев. Шёл из магазина домой совсем близко от злоумышленников. Пеню просто озарило.

   — Слышь, Шиляй, рабов надо? Бери — недорого — в хозяйстве пригодятся.

Андрей был старшеклассником, если Вас интересуют его годы. Человеком самолюбивым, гордым, независимым. Пени он ничуть не боялся, скорее наоборот. Андрюха мог постоять за себя и презирал уличных атаманов, науськивающих мальцов.

   — Каких рабов?

— Пойдем, покажу.

   Мы встрепенулись, когда померк свет единственного окна. Готовы были напрячь голосовые связки, вымаливая прощение и свободу, но воздержались, приметив новое действующее лицо. Одним взглядом оценив ситуацию, Андрей деловито спросил:

   — Сколько?

   — По полтиннику за штуку.

Покупатель вытащил из кармана монету:

   — Хватит?

   — На двоих, — торговался Пеня.

Андрей пожал плечами — дело хозяйское — сунул монету обратно.

Ухаб забеспокоился — вид новенького серебряного рубля зажёг в нём алчность.

   — Согласен — забирай.

Монетка вновь увидела дневной свет, но не спешила покинуть ладонь хозяина. Шиляев кивнул Мишке:

   — Открывай.

Тюремщик наш аккуратно вытащил из щели затвор и утащил домой.

   — Вылезайте.

   — Андрей, мы не знаем хода — тут лабиринт, — на правах ближайшего соседа обратился к спасителю Рыжен.

   — Выведи их, — приказал Шиляев Гайдуку.

Тот покивал головой и нырнул в тёмный лаз. Через пару минут он уже был в Снежной Палате. Следуя за ним, мы, наконец, выбрались на Божий свет.

Пеня завладел рублём и заторопился.

   — Ставьте жопы — прощаться будем.

   — По полтиннику за пинок, — сказал Андрей, холодно глядя в лупоглазые Ухабовские зенки.

   — Что-о? — возмутился работорговец. — Да я их так…

   — Только попробуй, тронь моё имущество, — Андрей опустил свою авоську на снег.

Затей они драку, мы бы без команды бросились на Пеню и возместили все накопленные обиды. Понять это было не сложно, и мучитель наш побрёл прочь, кляня себя за неудачную сделку. Он вдруг подумал, сколько мог бы зарабатывать, водя нас на верёвке и позволяя каждому желающему лягнуть под зад копеек этак, скажем, за пятнадцать.

   А мы, радуясь счастливому избавлению, гуськом брели за благородным Андреем, и Рыжен захлёбывался словами, описывая наши злоключения.

   Возле своего дома Шиляев остановился.

   — Вас всегда будут бить и унижать, если не научитесь себя защищать. Хотите — научу?

Мы, конечно же, хотели быть такими же сильными, храбрыми и независимыми, как он.

   — Иди сюда, — поманил он Рыжена.

Тот встал напротив, улыбаясь. Резкий удар в скулу сбил его шапку. Рыжен покачнулся, но устоял.

   — Молодец. Теперь ты, — Шиляевский палец нацелился в мою грудь.

Недоумевая — зачем он так быстро из героя превратился в мучителя — шагнул вперёд. Моя шапка усидела, но лопнула губа, наколовшись на краешек зуба.

   — Молодец. Следующий.

Я отошёл в сторонку, уступая место Рыбаку. Плюнул на снег, и слюна имела алый цвет.

   Толян шагнул навстречу экзекуции, а Кока в тот же миг сорвался с места и запылил снегом вдоль по улице в сторону дома. Может его бегство, а может ещё какая прежняя неприязнь правила Андреевой рукой — только достался Рыбаку удар, что говорится, от души. Он охнул от зуботычины, раскинул руки, падая. Поднялся не сразу и не на ноги. Стоял на четвереньках, мотал головой, и капли крови летели в обе стороны. Андрей кинул взгляд на дело рук своих и зашагал домой, бросив:

   — Приходите завтра в это время.

   Наутро в школе.

   — Пойдёшь? — пытал я Рыбака.

   — Да на фик надо. Меня Пеня ни разу не тронул, а этот…. Нет, не пойду.

Меня пытал Рыжен:

   — Пойдёшь?

Я пожимал плечами. Конечно, хорошо быть гордым и независимым, уметь давать сдачи, но чтоб по морде каждый день…. Бр-р-р…. Какой-то спартанский способ воспитания — пренебрежение к боли, за счёт постоянного её присутствия. Метод привыкания. Но мне известен и другой. Вот, например, индейцы никогда не наказывают своих детей, считая, что физическое воздействие унижает гордость человека, делает его трусом. И вырастают индейские мальчики в могучих и бесстрашных воинов, терпящих любые муки у столба пыток. Лично мне такой метод более по душе.

   — Я лучше к Пене пойду, — помахал Рыбак трёшкой перед моим носом.

Он прав: за деньги Ухаб любого другом считать будет. А мне-то где взять — воровать не приучен. И решил: раз уж Судьбе угодно меня колотить, пусть она бьёт руками Шиляева.

Коку Жвакина такие сомнения не терзали.

   В назначенное время пришли мы вдвоём с Рыженом.

   — А мне не больно, — вертел головой Толька в томительном ожидании экзекуции. — Я вообще терпеливый.

Конечно, подумал я, с такой-то практикой.

Но Шиляев нас бить не собирался. Более того, он как будто извинился:

   — Вы за вчерашнее не дуйтесь: просто проверил — насколько ваше желание стать настоящими мужиками серьёзно. Прописные, так сказать.

Добавил, намекая на отсутствующих наших товарищей.

   — Ну и видно теперь: кто есть кто.

   В углу широкого Шиляевского двора была оборудована спортивная площадка — турник вкопан, на нём мешок с песком висел, помост со штангой и большим набором гантелей. Самодельную штангу Андрей поднимал, а мы — разве только вдвоём с Рыженом. Зато испробовали все гантели и подобрали нам подходящие. По команде наставника мы подтягивались на турнике, отжимались от помоста, работали с гантелями, скакали через девчоночью скакалку, мутузили самодельную «грушу». И так каждый день. И так изо дня в день. Андрей заставлял меня боксировать с Рыженом. И Толька косоглазый так разматывал кулаки, что я и защититься не всегда успевал, а уж сдачи дать…. Зато я легко одолевал его в борьбе — сказалась отцова выучка. Андрей наставлял нас не только премудростям поединков, но и хитростям коллективной драки. Оказывается, и тут имели место свои тонкости, дававшие преимущества умению, а не числу.

   В школе, по приказу шефа, мы о тренировках ни гу-гу. Зато над нами потешались. Слух о нашем снежном пленении и необычном избавлении прокатился по классу и выплеснулся в коридор.

   — За грошик купленные, — дразнились знакомые.

Или:

   — Эй, трёхгрошовый, подь сюды…

   Прикусили языки острословы, когда мы втроём — я, Андрей и Рыжен — отлупили десятиклассника Суслая. Суслай — это кличка такая. Может, фамилия у него — Суслов, может, звали — Славка. Не суть важно. Был он здоровым бугаём и гордостью школы — побеждал всех в районе на физических олимпиадах. В смысле, по физике — наука такая о природе вещей. А вы что подумали? Нет, он здоровым был не потому, что занимался спортом, просто ел помногу. Драться совсем не умел. Но начал удачно.

   Что они не поделили с Шиляевым, осталось мне не известным. Только на перемене босс предупредил: после уроков дело будет. И вот мы стоим втроём — плечо к плечу — на школьном дворе, и все ученики пялятся на нас в окна. Суслай хлопнул дверью, подходит небрежной походкой — куртка расстегнута, пиджак тоже, галстук на боку, край рубахи торчит из брюк. Впрочем, он всегда такой — расхлестанный.

   Остановился, жуя чего-то.

   — Ну?

А потом вдруг бросил портфель свой огромный в Рыжена и кинулся на Шиляя. Схватил атамана за грудки и ну трепать. Силёнка у парня была — под его лапами затрещали Андреевы латы (в смысле — пиджак, рубашка, куртка). Суслай то рвал их остервенело, то душил противника, стягивая ворот, то просто тряс, как грушу. Андрей крушил ему рёбра тренированными кулаками, а вот в лицо попасть не мог — гордость школы для того расставил локти.

   — Агапчик, ноги! — крикнул атаман.

Этот приём мы много раз отрабатывали на тренировках. Я бросился Суслаю под ноги. Андрей толкнул его, и они оба кувыркнулись через меня. Тут, наконец, Рыжен выбрался из-под завалившего его портфеля, подскочил и очень удачно пнул Суслая в косицу. Тот хрюкнул и затих. Напрочь. Ни звука, ни движения. Мы пинали его — причём, Рыжен в лицо, Шиляй по рёбрам, я по толстым ягодицам — а он лежал, как покойник, молча и не шевелясь.

   От школьной калитки мы оглянулись. Суслай неуклюже дёргал ногой, пытаясь повернуться то ли на бок, то ли на живот. Школьные окна облепили встревоженные лица.

   Андрей стянул с ладони варежку и выставил перед собой.

   — Один за всех!

   — И все за одного! — мы с Рыженом дружно шлёпнули по ней своими.

Вот такие дела.

   Андрей учил нас не только мордобою. Он прилежно занимался в школе и желал, чтобы мы избавились от двоек. С некоторых пор наш день в Шиляевском доме стал начинаться с приготовлением уроков. Андрей проверял тетрадки, показывал, как надо решать примеры. Объяснять он умел гораздо доходчивее учительницы. По крайней мере, мне становилось всё понятным. А вот Рыжену не очень — непробиваемый тупица. Андрей, побившись с ним немного, плюнул — а со мной занимался даже с удовольствием. Однажды мы так увлеклись, что опрокинули чернильницу на его красивый полированный стол. Ну, это я опрокинул — Андрей разве только руку мою подтолкнул нечаянно. Всё, думаю, кранты — ох и попадёт мне сейчас. От страха голову втянул, глаза закрыл — что-то будет.

   — Таня! — позвал Андрей старшую сестру. — Что можно сделать?

Она вошла, красивая, опрятная, совсем-совсем не строгая.

   — Как мама огорчится.

Вдвоём с Андреем они помыли стол порошком, но след пятна всё-таки проглядывался. Таня принесла клеёнку:

   — Постелите от будущих конфузий.

Она была очень похожа на свою мать, а Андрей — на отца. Вот такая семья.

   К тому времени, как мы заканчивали готовить уроки, Таня приносила поднос с чашками чая и сушками. Надо ли говорить, что я по уши был влюблён в неё? Тем более, что и она иногда принимала участие в совершенствовании нашего с Рыженом образования. Когда Таня за моей спиной склонялась, заглядывая в тетрадку, её светлые длинные волосы щекотали мою шею и ухо. Я был в те мгновения на вершине горы, называемой счастьем.

   С подачи сестры и брата Шиляевых успеваемость моя в школе поползла вверх. По итогам года в ударники даже выбился. Тёзки на осень остались. А вот Кока, тот совсем вылетел — второгодником стал. Но это я слишком далеко вперёд забежал.

   Сначала была весна, и снег на поляне растаял. По воскресеньям мы бегали кросс. Втроём. До леса и обратно. Это очень далеко — наверное, несколько километров. Андрей бежал легко. Рыжен не отставал. Впрочем, я тоже. Но после такой пробежки ноги мои болели всю неделю. Только-только отпускало к следующему воскресенью, чтобы с понедельника снова начать свою препротивнейшую ломоту.

   Под ногами шуршала подмёрзшая прошлогодняя    трава, похрустывал ледок на остатках луж. В грудь врывался воздух исключительной чистоты и свежести — бодрил душу, закалял тело. На опушке мы подтягивались на ветке берёзы, отжимались от пахнувшей весной, стылой ещё земли, и начинали бег домой. Мнили себя спартанцами. По крайней мере, я. Рыжену, думаю, такой народ доблестный и незнаком совсем был. У Андрея не спрашивал.

   После проводов Николая Томшина в армию, ватага Лермонтовская распалась. Редко мы уже собирались такой толпой, как было прежде. Ходили вдвоём-втроём в кино и получали там от забияк с других улиц. Старшим ребятам костыляли на танцах. Андрей решил вернуть краю утраченный авторитет. По его приказу мы с Рыженом оббегали нашу и все прилегающие улицы, оповестили ребят — первого мая выступаем. И выступили. Целой колонной. Пристроились в конце первомайской, где учащиеся и трудящиеся демонстрировали свою солидарность со всем угнетённым миром. Пели песни, кричали «ура!», махая ветками, флажками, отобранными у школьников. На площадь, понятно, не вышли, но на улице прохожие на нас таращились, указывали пальцами, махали руками, приветствуя. Ну, а мы ликовали — Первомай!

   После демонстрации встали в кружок, прикидывая финансовые возможности. Думали в лес пойти и решали, что прикупить для похода — вино, закуску, сигареты. Борька Калмыков летит на всех парусах. Следом Олег Духович, друг и одноклассник. Красноармейская братва их прищучила — у Борьки фотоаппарат хотели отнять. Только Калмык старший дух перевёл, повествуя, как вот они — красноармейцы клятые. Мы стоим стеной — они напротив. Перед Андрюхой один с костлявым лицом, яйцеголовый, начал кульбиты выделывать:

   — Знаешь кто я такой?

   — Знаю, — говорит Андрей спокойно. — Ты — Колчак.

   — Верно. А знаешь….

И дальше полилась неположенная на музыку песня: эх, сколько я зарезал, сколько перерезал, сколько душ я загубил….

   — Что мне до твоей арифметики, — говорит Андрей презрительно. — Придёт время — и тебя прикончат.

   — Может, попробуешь? — встрепенулся Колчак.

   — Сам сдохнешь.

Красноармейский атаман затруднился с ответом. Все муки — бить или отступить, а если отступить, то как, не потеряв престижа — отразились на его кащеевом лице. Подсунулся подручный — шу-шу-шу на ухо. Колчак тревожно зыркнул по сторонам, махнул рукой своим, и, огибая наш строй, красноармейцы бегом покинули не состоявшееся поле битвы. Причину такого их поведения узнали поздно вечером, когда уставшие и навеселе вернулись из леса. Бориска-то наш, Калмыков, не поверил, что устоим против красноармейских, и драпанул под шумок. Заметил это кто-то из врагов, и бросились колчаковцы в погоню. Догнали, накостыляли, фотик отняли — а мы-то и не ведали, а то разве б позволили.

   Ещё был случай — но это уже летом, на каникулах. Собрались толпой на Миномётку рыбку поудить. Миномётка — это яма такая, водой затопленная, раньше шахтой была — глину добывали. Вообще-то это вотчина красноармейских ребят — но наша где не пропадала? По дороге Пушкарь пристал — парень-то уже взрослый и из Больничной ватаги. Из Больничной-то Больничной — а, как не крути — Бугорский, стало быть, Красноармейским враг, а нам друг. Пошёл — ну, иди — кому мешает? Только на Миномётке местный бандюган Шаман — ух, и здоровенный же лоб! — признал в Пушкаре своего давнего обидчика и ну его лупить. Избил и в шахту сбросил. Пушкарь переплыл на противоположный берег — тут как тут Пеня Ухабов: пинается, не даёт ослабевшему, истекающему кровью парню выбраться на сушу. И началась драматическая гонка: Пушкарь плывёт к другому месту, а Пеня берегом бежит и снова спихивает его в воду. Шаман, будто Наполеон на Поклонной горе, стоит, скрестив руки на груди, глядит с суровой печалью. Вид его трезвил некоторые буйные наши головы. Да и Андрей Шиляев предупредил — не рыпайтесь. Пене накостылять — плёвое дело. Но как против Шамана — он взрослый, здоровый, в тюрьме отсидел. Соберёт дружков и подвесит нас всех за одно место.

   Короче, не до рыбалки нам — смотрим, зубьями поскрипываем и не лезем. А Пеня увлёкся — хотел юшки красной добавить — залез в воду и оскользнулся. Да и Пушкарь его за волосы как дёрнет…. Упал Ухаб в воду и ну орать. Вот тут-то узнали мы его сокровенную тайну — не умеет Пеня плавать. Такой здоровый — в армию скоро — а плавать не умеет. Любой карапуз с нашей улицы, только ходить научится, а уж бултыхается на Песке (на болоте нашем пляж такой для детворы Природа сотворила). Глядишь — уже плавает. А этот урод-переросток тонет. Ну и фик с ним. Пеня бултыхается на месте, орёт, воду хлебает, а мы потешаемся — потонет или нет. Камни бросаем — хватайся, Пеня! В какой-то момент истошные вопли Ухабовские вдруг перешли в утробный рык погибающего зверя. Мы примолкли, но никто и не пошевелился. Красиво, рыбкой, с крутого берега — как был в одежде — прыгнул в воду Шаман. Треснул Пеню кулаком по голове, чтобы не царапался, а потом оглушённого вытащил на сушу. Ухаб встал на четвереньки и ну рыгать. Вода у него обильно лилась через нос и рот, а мне показалось, что и из ушей.

   Под шумок Пушкарь выбрался на берег, и теперь его голая спина маячила далеко, где-то возле больничного забора — здорово чесал.

   Возвращались домой притихшие, подавленные увиденным — удочки так и не размотали. Андрей поучал:

   — Повезло вам, ребята, что не в городе родились. Там правила жестокие — бьют толпой, бьют до смерти. Упал — запинают. Готовьтесь к суровости жизни с малых лет.

Жутко становилось от его слов. Мои школьные успехи радовали отца:

   — В институт поедешь учиться — поплавок для жизни зарабатывать.

А мне совсем не хотелось уезжать из нашей Увелки: и тут страстей кровавых хватает.

Есть о чём задуматься. Может, начать двойки получать?

   Раздружились мы с Шиляем из-за его одноклассницы. Впрочем, это был повод — причина гораздо серьёзнее. И я Вам сейчас о ней расскажу.

   Папашка у Андрюхи работал водителем в какой-то организации — ну, скажем, в райисполкоме. Потому что ходил на работу в костюме и при галстуке, а водил легковой автомобиль, на котором приезжал домой обедать. Больше своей работы любил он якшаться с мусорами — дружинником каким-то числился народным. Ездил с ними в рейды, дежурил на дорогах. Когда после охоты или рыбалки попадались такой заставе, Андрей Андреевич обнимал моего отца:

   — О, сосед! С этим, ребятки, всё в порядке, — говорил он мусорам. — Я его знаю и ручаюсь — добропорядочный гражданин.

Отец тоже улыбался, пожимая протянутую руку, и говорил — Шакал! — только миновав милицейский пост.

Шиляевы ни с кем не дружили на улице, но и не ругались. Интеллигентные люди, скажите Вы. И я так думал. А потом….

   Новый учебный год развёл нас с Андрюхой в разные смены. Тренировки прекратились, но мы с Рыженом по-прежнему тянулись к нашему наставнику и готовы были выполнить любое задание. Выпал снег, пришли морозы. И вдруг улица всколыхнулась. Андрей Андреевич Шиляев с двумя молоденькими милицейскими лейтенантиками ограбил и пытался убить приезжего нацмена. Смаковались подробности. В Южноуральске на базаре этот кривоносый посланец Кавказа подошёл к служебной Шиляевской «Волге»:

   — Продаёшь, дорогой? Беру, не торгуясь.

И деньгами помахал.

   — Продаю, — сказал Андрей Андреевич. — Но не эту. Другую. Дома стоит.

Поехали. Шиляев за рулём, покупатель рядом, сзади два мильтона. Кто-то из них и вдарил нацмену по кумполу. Деньги вытащили, поделили, а их незадачливого владельца выбросили в снег, аккурат напротив кладбища — не помер, так замёрзнет. А этот смуглолицый любитель дорогих машин не замёрз и не помер. Оклемался, добрёл до Южноуральска и в милицию. Начальник построил своих — никого не признал пострадавший. Вспомнили, что Увелка такая есть, совсем рядом. Поехали. Там тоже общее построение — и вот они, голубчики — хватай, крути! Задержали, допросили. Лейтенантики Шиляева вложили. Того тоже к ответу.

   И началась борьба: прокурор хочет посадить преступников, а главный мильтон районный заступается — мол, так и так, мусор из избы, честь мундира. Райком партии молчит, приглядывается — последние слово за ним остаётся. Потянулись дни томительного ожидания. Лейтенанты под домашним арестом сидят. Шиляев старший на работу ходит, улыбается, здоровается — как ни в чём не бывало. У обеих Тань — мамы и дочки — глаза на мокром месте. Андрей Андреевич младший ходит мрачнее тучи, даже с нами здоровается сквозь зубы. Однажды приказал:

   — Вечером подтягивайтесь к школе — дело есть.

Пришли с Рыженом. Андрюха одноклассницу свою показал:

   — Вон ту козу отлупить надо. Вдвоём справитесь?

Рыжен кивает, а я нет. Это с виду я такой девчононенавистник, на самом деле мне их от души жалко. Может, детство под опёкой старшей сестры сказывалось. Может, воспитание отца — браниться он бранился, но никогда трезвый ли, пьяный, не трогал маму и пальцем. И других женщин тоже. Однажды в застолье соседка Мария Васильевна Томшина закатила отцу пощёчину. Стакан с брагой лопнул в его руке. Казалось, убъёт её сейчас, а он ушёл из-за стола, и до конца гулянки возился с нами, малышами — хотя дом-то наш был. Почему красавица соседка треснула отцу? Обременённый теперь жизненным опытом думаю, что любила она его — собственный-то муженёк невзрачненький такой. А отец видный был — лицом чист, грудь гвардейская, силёнка в руках была. Как ей было не влюбиться? Год с небольшим — пока не отстроились — ютились они в оставленной нашей землянке. Напрасно Маруся Томшина вздыхала по моему отцу — строгих моральных правил был человек. Ну и получил за холодность свою….

   Думаю, что в отца я удался — такое же романтичное, рыцарское отношение к женщинам. А Андрей — морду набейте.

   — Не буду, — сказал твёрдо.

Не до философий в то время было нашему наставнику. Взглянул мельком, толкнул в снег:

   — Да пошёл ты!

И я ушёл, и больше не ходил к Андрею, в их дом, не водил — как говорят на нашей улице — с ним дружбу.

   Ту криминальную историю — если интересно — доскажу. Короче, покончили с собой лейтенантики — от стыда и позора наложили на себя руки. Один повесился, другой застрелился. Будто сговорились — в один день. Шиляева тут же под стражу. Потом суд — и первый тюремщик на нашей небольшой, в двадцать дворов, улочке.

   Как-то пригласил меня Рыжен на Рабочую улицу. Распри наши кончились, и я шёл без опаски, даже с интересом. Ребята там в чьём-то огороде у сарайной стены окоп в снегу вырыли, строчат из самодельных автоматов синюшными от мороза губами:

   Тр-р-р-р-….

Швыряются самодельными гранатами:

   — Бух! Бух!

Падают раненые, их уносят на носилках в сарай. Все попадали. Рыжен последним. Тащить некому — сам заковылял, постанывая. Пошёл и я. В сарае лазарет — лежат герои раненые, чаёк попивают. Две наши одноклассницы — Люба Коваленко и Света Фролова — их перевязывают. Меня тоже уложили.

   — Куда? — спрашивает Светка.

Я на лоб показал. Света замотала его бинтом, а Люба чай несёт. Лучше бы она перевязывала — нравится она мне, что тут поделаешь. Теперь, после общеклассного замирения, как-то доступнее стала её красота. Могу смотреть, сколько хочу, а она мне улыбается — ведь я лучше всех мальчишек в классе учусь. Нет, Вовку Матвеева забыл. Тот отличник — как попёр с первого класса пятёрки домой таскать, так до сего года ни одной четвёрочки в четверти не было. Но так он в музыкалке занимается, его никто и за пацана-то не считает. А Любочка действительно мне улыбается и, если б только намекнула — пошёл бы провожать её после школы и портфель бы понёс.

   — Ну, как? — спрашивают меня парни с Рабочей. Рыжен-то примелькался здесь — моё, свежего и неглупого человека, мнение интересно.

   — Примитив, — говорю. — Мы этим до школы переболели.

Любочка слушает, улыбается, вторую кружку мне несёт. И меня несёт.

   — Если хотите настоящим делом заниматься, могу предложить следующее. У нас на Бугре такие сугробы наметает, а когда дороги бульдозером чистят, такие горы получаются — выше дома. Мы — нас числом меньше — крепость построим, а вы попробуйте её взять. Сабель с копьями наделаем — сражаться будем. Снежками — вместо гранат.

Моё предложение всем понравилось.

   Рыжен решил брать быка за рога — очень ему хотелось в командиры выбиться. На следующий же вечер собрал у себя дома всех одноклассников живущих по эту, Бугорскую, сторону школы, и мальчишек помладше — старшими-то не с руки командовать. Себя объявил командиром, меня назначил начальником штаба, и я тут же принялся за дело. С Толькиной старшей сестрой Люсей, вдруг заинтересовавшейся нашей воинственной вознёй и объявившей себя начальницей медсанбата, склеили несколько чистых листов, и я принялся чертить карту окрестности. Лучше меня, её никто не знал — и лес, и болото. Карта получилась — загляденье. Крестиками обозначил пару мест и буковками подписал «Шт» и «Ск».

   — Это что? — ткнул пальцем косоглазый командир.

   — Штаб. Склад. Для секретности, — я подмигнул. — Вдруг карта врагу попадёт — пусть ищут и копаются.

Моё творение всем понравилась.

Заминка вышла с названием нашего отряда. Что только не предлагалось — и «Смерть фашистам», и «Болотная братва», и ещё чёрте что. Моё первое предложение — «Гёзы». Так называли себя восставшие против владычества Мадридского престола жители Нидерландов. С испанского это переводилось, как «оборванцы». Слово Рыжену понравилось, а суть его нет.

   — Какие же мы оборванцы? — командир полюбовался на себя в зеркало. — Нет и нет. Думайте дальше.

Тогда я предложил назвать наш отряд «Береговое братство» и объяснил его суть. Так называли себя пираты с острова Тортуги в Карибском море. Это подошло всем, и командиру тоже. Во-первых, живём мы на берегу Займища. Во-вторых, пиратом быть куда как хорошо: грабишь себе да пируешь — никаких забот. Вообщем, воодушевились мы и сговорились собраться в воскресенье с лопатами начать строить снежную крепость.

   Карта осталась у командира. Она просто зачаровала его. Этот придурок всерьёз думал, что, если найти место обозначенное «Ск», то отроется целая куча необходимых ему вещей. Он припёр карту в школу и похвастался Любочке Коваленко. Та дальше, и пошла цепная реакция. Короче, после уроков меня похитили — захватили в плен и силком утащили в известный сарай. Бить не били, но допытывались, что я знаю по сути дела. Молчал, стойко перенося пытки (щипки и щекотку), мужественно выслушал все угрозы. Правда, был момент, поколебавший моё упорство. На щеке обнаружилась царапина — от ручки ранца в момент моего захвата. Любочка не запаслась аптечкой и просто поцеловала рану. Вот тут-то дрогнуло моё сердце. И когда Любочка попросила — ну, расскажи — я не сказал решительно «нет», не мотал, отрицая, головой. Если б в ту минуту она предложила — а хочешь меня поцеловать? — и подставила губы, я, наверное, и Родину продал. Но она не догадалась, а я, повременив, справился с желанием стать предателем. Ну, чего там — ну чмокнула в щёку, я и не почувствовал ничего. Вот если б в губы…. И я продолжал упорствовать.

   В конце концов, меня отпустили с миром. Сказали, что я настоящий партизан, и такого врага следует уважать. И они уважают.

   Нож в спину нашему «Братству» вонзил сам командир. Не знаю, что за наваждение на него нашло — ни есть, ни пить, не спать он уже не мог спокойно — так овладело им желание найти то место, которое так, смеха ради, обозначил я на карте «Ск». Один он боялся идти в лес. С нами?... Не знаю, почему он не позвал послушный ему отряд, а взял и показал карту врагам с Рабочей улицы. Может, думал, что те его тоже командиром изберут. И станет он, объединив два отряда, классным лидером. А может даже школьным. А может…. Не знаю, чем он руководствовался, но пошёл на сделку с неприятелем.

   В воскресенье все собрались, а он не пришёл. В понедельник в школе всё выяснилось, и наш отряд распался — кто-то перешёл к Рабочим, кто-то остался сам по себе, неорганизованным. А я затаил обиду. На следующий выходной, когда эти идиоты, вооружившись самодельными автоматами, пошли откапывать несуществующий склад, я подговорил Халву с Грицаем (мои уличные приятели) пужануть эту ораву. Валерка с Вовкой — здоровяки, их издали легко за мужиков принять можно. На это я и рассчитывал, собираясь разогнать два десятка скдадоискателей.

   Следить за ними не стали — мне было известно место, куда они, в конце концов, притопают, если не конченные идиоты — не заплутают в лесу или не разберутся в такой прекрасной карте. Добрались до заброшенного сада и — ну уплетать побитые морозом ранетки. Вкуснотища! Увлеклись и чуть не засветились. Вдруг слышим — голоса. Я крадучись на опушку поляны, из-за сосёнки выглядываю — они. Идут и карта в руках. Друзья мои без особой фантазии выскакивают из кустов — чуть меня не стоптали — и навстречу:

   — Ага! Попались! Вот мы вас!

   — Убью! Зарежу! — входя в раж, орал Халва.

И Вовка вторил ему матом. Вообщем здорово получилось. Горе-вояки сыпанули прочь. Рыжен, конечно, впереди. А вот Любочка со Светкой отстают — понятное дело: разве девчонки умеют бегать.

   Вообщем, чешем — они от нас, а мы за ними. Впереди канал, когда-то отрытый для осушения болота, да так и брошенный неподалёку от береговой черты. Преследуемые стекли в эту траншею, и пропали с глаз — с той стороны не показались. Головой верчу — жарят каналом, где-то выскочат — слева, справа. Подбегаем — навстречу деревянная граната летит, кувыркается. Точно Вовке в лоб — везёт же парню на стандартные ситуации. Он упал сначала, а потом вскочил, буйволом взревел и в канал. Следом Халва. Когда я поднялся на высокий берег — внизу шло месиво. Приятели мои крушили всех подряд, не жалея и девчонок. Минут пять происходило что-то похожее на драку — одноклассники защищались и даже сдачи пытались дать. Но вскоре сопротивление было подавлено, и искатели склада ударились в бега. Мне было жалко девчонок, а про ребят думал — пусть побегают: лишним не будет. В сердце, правда, закрадывалось тревога — что-то теперь будет со мной, ведь только-только замирились.

   Но всё обошлось — жив, как видите.

   Можно ставить точку в повествовании. Но хочется рассказать ещё один эпизод. Он произошёл следующим летом.

   После суда над отцом Андрей Шиляев стал раздражительным, нелюдимым. Последнему зима способствует. А вот лето нет: хочешь, не хочешь, а надо идти на улицу — без купанья, без футбола разве проживёшь. И Андрей вернулся в общество. Постепенно смазалась его отчуждённость. А однажды заявил мне:

   — Катись отсюда, а то в ухо дам.

Я хорошо его знал — слов на ветер не бросает. Готов был подняться и уйти, но пришла неожиданная поддержка. Ближайший сосед и друг детства Мишка Мамаев встрял:

   — Только попробуй.

С Андреем они были ровесники. Шиляев ростом повыше, но у Мишки очень сильные руки и вятская упёртость. Только вчера он дрался с Колькой Брезгиным. Этот мордвин был старше Мишки и здоровше. За что наскочил на Мамайчика — не знаю. Поначалу Мишке здорово досталось — кровь бежала изо рта и носа. Но он терпел, и бил, бил, бил…. В конце концов, Брезгин ударился в бега. Убежал и вернулся со старшим братом — Генкой. Этот вообще взросляк — уже в армии отслужил. У Мишки было время убежать. Но он взял в руки дубину и заявил мордвинам:

   — Убью, если не обоих, то одного точно.

И братья отступили.

   Может, в упоении этой победой Мишка давал мне теперь поддержку — встал на пути мрачного, жаждущего крови Шиляя и смело глянул ему в глаза:

   — Только попробуй.

Андрей взвесил все «за» и «против», плюнул в мою сторону и отступил. Так закончилась моя старая дружба и началась новая. Не совсем точно сказал сейчас: с Шиляем ещё зимой разбежались, а с Мишкой мы давно (сколько себя помню) знакомы и дружны. Только после этого случая отношения наши стали ещё теснее. Мишка — отпрыск многодетной малообеспеченной семьи — зимой жил и учился в южноуральском интернате. Приезжал домой по выходным. Ждал я эти дни с нетерпением. Летом, понятно, были неразлучны.

   Мальчишкам нужны наставники. Не отцы — этого нельзя, того не смей! — а старшие ребята, в отношениях с которыми узаконены правила: пошли со мной, делай как я, попробуй лучше моего. Так и получилось: окончив начальную школу, входили мы в подростковую жизнь имея свой собственный пример для подражания.    

   Кока Жвакин, как Вы помните, остался на второй год и откололся от нас. Да ему кроме братьев никто и не нужен был.

   Толян Рыбак, задружив с Пеней, пристрастился к куреву и воровству. Крал деньги дома, в магазине. Шоколадки с витрины. Собирал «бычки» на остановках. Лупил его отец за это. Однажды и мне досталось. Центром их жилища была большая русская печь, а вокруг неё три комнаты и кухня, сообщающиеся дверями. Борис Борисович и в минуты воспитания чад не изменял своим сибаритским привычкам.

   — Так, — объявлял он. — Сейчас я тебя выпорю.

Вставал и начал освобождать ремень из брюк. Толька занимал исходную позицию (Бориска-то послушным рос). И начиналась потеха. Рыбак бегал по комнатам вокруг печи с криками:

   — Папочка, не надо! Больше не буду!

Бориска ликовал на печи — чтоб под ноги или горячую руку не попасть. Женщины — мать и бабка — забивались в угол и переживали за сына, боясь гнева главы семьи. Отец и сын наматывали круг за кругом. Правила игры были справедливыми — иногда, умаявшись, Борис Борисыч, отступал, другой раз Тольке не везло. Однажды мне не посчастливилось заявиться к другу в такую минуту. Увидав открытую дверь, Рыбак решил сжульничать — ринулся на свободу. Меня сшиб на пороге. А потом и ремня ещё досталось. Пока Борис Борисыч разобрался….

   Рыжен тянулся за Шиляем. Только Андрей после несчастья с отцом становился день ото дня всё хуже — пристрастился к куреву, спиртному, запустил школьные дела. Погружался, словом, в пучину грехов и Рыжена за собой тянул.

   Не буду обременять Вас рассказом, — может в следующий раз? — что дал мне Мишка Мамаев, какие привычки привил. Только был он, был и остаётся, человеком правильным. Шибко мне с ним повезло.

                                            Крылышко жёлтого трубача

   Каждому возрасту, говорят, свои увлечения. Но улица вносит поправки. Прошёл в кинотеатре фильм «Три мушкетёра» — добротный красочный французский фильм с Милен Де Монжо в роли миледи, и наши ребята, в неё влюбившись, вооружились самодельными шпагами. Что из этого получилось, я уже повествовал. А получилось то, что пятнадцатилетний Виктор Ческидов проколол мне, дошкольнику, щёку своей ржавой проволокой. А вы говорите — возраст. Любви все возрасты покорны, а увлечениям — тем более.

   Вслед за шпагами пришла страсть к рогаткам. Вся улица, от мала до велика, вооружилась незатейливым изобретением не обремененного интеллектом ума человеческого и набросилась на воробьёв, скворцов, синичек и прочую пернатую живность, будто злее врага во всей природе не сыскать. Они (воробушки), оправдывались стрелки, вишню клюют, одни косточки на ветках остаются. Жаль было крылатых братьев наших меньших, и потому рогатки не имел. А самая лучшая была у Витьки Ческидова — настоящий «оленебой». Исполнением завидным, а главное — Чесян вёл на ней зарубками счёт трофеям. Сначала штукам, потом десяткам, потом.… Дошёл бы и до сотен. Совсем умолкли бы без птичьего гомона сады наши, только шелест от поедающих листья гусениц, да Коля Томшин вмешался — отобрал рогатку у чемпиона всех убийц. Чесян губы надул:

   — На чужое позарился…. От зависти ты это, Петрович….

Томшин говорит:

   — Смотри.

Выкопал яму на пограничной меже (огороды по соседству были), положил туда рогатку и стеклом прикрыл.

Ческид утром приходит, смотрит, вечером смотрит — лежит его любимица, как экспонат в оружейном музее — не зарится на неё Коля Томшин. И успокоился.

   Потом пришла мода на огнестрельное оружие. Пугачи, поджеги, самопалы загрохотали на Бугорских улицах. Того и гляди, людская кровь прольётся. Мильтоны по улицам на «бобике» катаются — вдруг выскочат, окружат и шасть по карманам. Найдут «пушку» — к себе волокут. Так боролись. А нам романтики в кровь добавляли или — как его? — адреналину. Впрочем, и это увлечение прошло мимо моих симпатий. Отец так и сказал:

   — Баловство всё это и хулиганство. Хочешь из настоящего ружья пострелять? На охоту поедем и постреляешь.

Сказал и слово сдержал. Мог ли я своё нарушить? Пообещал: в руки не возьму — и не брал. Курьёзный даже случай приключился с этой моей принципиальностью — а мог бы стать трагическим. Короче, дело было так. Однажды мой старший друг и наставник Мишка Мамаев объявил:

   — Всё, больше в эти штуки не играю. Хочешь, подарю?

«Этими штуками» были два поджега и один самопал. Причем, один был выполнен в старинном стиле — ну, с такой массивной ручкой, как у пиратов, которые за поясами их таскали. У Мишки батяня — профессиональный столяр, и друг мой с его инструментами давно на «ты». «Пистоль» этот Мишаня вырезал из берёзовой коряги. А потом ствол и прочее «присобачил». Вообщем, отменная штука получилась — музейный экспонат.

   На его предложение я пожал плечами — как хочешь.

   Он принёс, подаёт.

   Я, помня обещание отцу, кивнул:

   — Положи на лавку.

Положил, ушёл — они лежат.

Отец увидел, нахмурился:

   — Мы, кажется, говорили.

Я, плечами пожав:

    — Не моё — Мамайчика.

Мама:

   — Вот я их сожгу.

   — Смотри аккуратнее — они могут быть заряжены.

Маму это остановило. Отца что-то отвлекло. А они лежат на видном месте. Тут Рыжен ко мне прискакал — домашнее задание списать. На него это иногда находило — желание учиться лучше всех. После его визита пистолеты пропали. Но я об этом ещё не знал. Как вдруг под вечер прибегает его мамашка:

   — Ах, Боже-святы! Ваш Антошка чуть моего сыночка глаза не лишил.

Этот придурок стащил оставленное без присмотра оружие и ну в стволах ковыряться. Доковырялся — пыжом в лоб, а пламенем начисто брови с ресницами смахнуло. Я думаю — поделом. И отец так же считал — отправил соседку восвояси:

   — Верно говорят — на вору шапка горит.

   Была мода на воздушных змеев. И опять Витька Чесян отличился — его бумажный летун, размалёванный под нахальную рожу, забирался выше всех и при самом слабом ветре. С ним вообще никаких проблем не было. Лежит Витёк на травке и пальчиком бечевку подёргивает, чтобы хвостатая бестия совсем не уснул в заоблачных высях. Мне такого не сделать. Отец — на все руки мастер — пытался помочь. Но и его детище поднималось в воздух, если только я бежал, натягивая бечеву, во всю прыть навстречу ветру. А то вдруг вильнёт хвостом и носом в землю — тоже мне, пикирующий бомбардировщик. Короче, когда я у Чесяна выменял чемпиона всех воздушных змеев на какую-то ерунду, их полёты были уж не в моде — ни зрителей, ни помощников на поляне. Да и лето кончилось. А в новом — другие увлечения.

   У Калмыкова Борис Борисыча была будка рыбачья для подлёдного лова. Лето она коротала на берегу водохранилища, а с ледоставом использовалась по назначению. Однажды привёзли её и поставили в саду. И случилось у нашей уличной братвы новое поветрие. Все принялись строить будки (сторожки, шалаши — кто на что горазд) в своих огородах. Недостойным стал ночлег под крышей дома в кроватях на белых простынях. Куда как лучше — на и под старым трепьём, в цикадном гомоне с комариным припевом. Зато свобода — ни тебе родительского надзора: «Сына, домой!», ни сестриных наездов: «Ноги мыл?». Я будку не строил — перебрался летом на чердак сарая. А вот друг мой Мишка сколотил в саду — с дверью, печкою, окном. Я там частенько ночевал, потому что вдвоём вдвое веселее. И совсем не скучно стало в наших самодельных домиках, когда провели огородами проводную связь. Объясню, как это делалось. Наушник обыкновенной телефонной трубки — на одну клемму провод с гвоздём в землю, от другой тянем к абоненту (ох, и завернул!) в соседний огород. Всё, связь готова. Не верите? Вот и физик наш не верил. А когда предложили спор на интерес, он пасовал. Плечами пожал:

   — Ну, может быть. Разность потенциалов и всё такое. Земля — это ведь огромный конденсатор: столько молний в себя принимает и ничуть не краснеет.

   Звук, правда, в наушниках от такой связи еле слышный. Но потом Витька Чесян догадался подключить их к радио. Музыку ночами слушаем, голоса всякие вражьи. И током нас не било, и наушники низковольтовые не горели. А вот Стюру Грицай стукнуло. Да и крепко ж шандарахнуло — не сразу очухалась. А могло и убить.

   Через наши соседствующие огороды была натянута проволока для сушки белья. Мама постирает — развешает. Соседка Стюра Грицай тоже пользовалась после стирки. А мы с её Вовкой приспособили этот провод для телефонной связи, подключив к общей сети. И вот однажды накидывает тётя Стюра мокрыми руками сырое бельё на проволоку, а босыми ступнями землю попирает. Ну и дербалызнуло её. Да так, что…. Что и говорить. Не рады мы были, что в живых осталась — всем досталось на орехи. Впрочем, пережили. Только провода понадёжней прятать стали. А злосчастный отец снял и натянул нормальную бельевую верёвку в магазине купленную.

   Голубями увлеклись пацаны наши не без моего участия. До того, как все буквально заразились к ним любовью, обитала стая на подворье у Жвакиных. Именно, обитала. Потому что голуби были таксебешные — непородистые. Потому что хозяева их совсем не кормили. Летали эти бедолаги по полям, дорогам, перебивались воровством у кур на чужих дворах. И более того, Жваки ели этих вестников мира. «Оторвал башку и в лапшу». — Кокино выражение. Кока — это Колька Жвакин, младший из весьма оригинального семейства. Ну да, о них чуть позже. Вот как с голубями-то было.

   Друг у меня был, одноклассник Сашка Дьяконов. Матерщинник ужасный. За часто повторяемое: «Соси банан через диван» имел кличку «Банан». Но не суть в этом. Вот он держал голубей — дорогих, породистых. Жил возле общественной бани в конце Октябрьской улицы. Ходить к нему запросто было не просто — того и гляди Октябрьская шпана накостыляет. Потому и общались чаще в школе, а на лето пропадали из виду. Но в этот раз он меня сам нашёл. Понадобился ему фонарик. Похвастал ещё в школе, что имею такую штуку. Отец с умыслом приобрёл: и подарок к моему дню рождения — не у всякого, даже взрослого парня, такой — и вещь на охоте крайне необходимая. Он так и напутствовал, вручая:

   — Береги, Антошка, из рук не выпускай.

И говорю Сашке:

   — Дать я тебе его не дам, но посветить могу. Чего хотел-то?

Оказывается к стае сизарей, что на банном чердаке обитали, прибился настоящий почтовый голубь. Дьякон мне его показал. Он чуть крупнее собратьев своих, и главное — на клюве во-от такие наросты. Короче, настоящий почтарь.

   Саня решил им завладеть. Днём его как поймаешь? А в темноте голуби беспомощны. Вот и забрались мы с приятелем на чердак общественной бани. Испачкались, конечно, оцарапались, но нашли, наконец, нриблуду. Бананчик дома его в клетку посадил вместе с голубкой. Через пару недель начали они целоваться. Небось, Америку Вам не открыл — что голуби целуются? Выпустил их Саня на волю, думал: всё — влюбился, женится, останется. А почтарь хлопнул крыльями и был таков — старой подружке своей сизокрылой воркует.

   Снова Банан ко мне бежит. Снова шаримся мы по ночному чердаку. Нашли, схватили.

   — Опять улетит, — пророчу я.

   — Ну и хорошо, — ликует Банан. — Я его в Троицк свезу и продам. Бизнес буду делать.

   Год прошёл, я и забыл об этом случае. А тут как-то Борис Борисыч Калмыков вручил сыновьям кучу денег и отправил в Троицк прикупить снасти какие-то. Чтобы деньги хулиганы городские не отняли, собрали Калмычата толпу пацанов — и проезд бесплатный, и мороженое обещали. В электричке я встретил Сашку Дьяконова. Вёз он известного почтаря на продажу.

   — В который раз? — спрашиваю.

   — Шестой, — гордо отвечает. — Он меня скоро богачём сделает.

Ну, богачём не богачём, а фонарик Банан себе приобрёл.

   К нам прибился. С нами по магазинам шлялся, а потом нас на базар затянул. Мужик-голубятник сходу десятку за почтаря предлагает. Банан торгуется, тридцатку просит. Мужик и не спорит:

   — Согласен — стоит. Да денег сейчас нет. До пенсии ещё пару недель. Пойдём ко мне. Даю десятку и ещё пар пять хороших голубей.

Пошли всей толпой смотреть. Голуби, конечно, красивые, породистые. Мужик объясняет:

   — Это мартыны. Эти — жуки. Вон — бабочные. Выбирай. Клетку бесплатно дам.

Дьякон головой качает. А Борька Калмыков вдруг загорелся.

   — Бери, Банашка. Я тебе, сколь денег есть, сейчас отдам, а остальные потом, со временем.

Сашка и согласился. Сделка состоялась. А Барыга, хитрец — на нас сэкономил: мороженое зажилил, да ещё пришлось от контролёров по вагонам бегать.

   Став голубятником, Борька Калмыков шумную рекламную компанию провёл. Хвастал, как окупятся вложения, если каждая пара ему за лето три-четыре выводка сделает. Да ещё играть он будет — на верность дому. Есть такая забава у настоящих голубятников — выпускают питомцев далеко от дома и пари на деньги заключают: чей раньше прилетит. Да и прилетит ли вообще? Ещё Борька грозился чужих голубей загонять. Ну, и тронулся лёд. Все сразу захотели заделаться голубятниками. И стали. И раскрасилось небо над нашей улицей разноцветными стаями. А какие пируэты выделывали иные экземпляры — любо-дорого посмотреть. Нет, голуби это, братцы, красиво. Это даже лучше воздушных змеев. Ну и заканючил я дома: хочу, мол, купите или дайте денег. Отец заколебался — вот-вот сдастся. А мама встала насмерть — только через её труп. И объяснение её упорству очень убедительное привела. Стиралась она исключительно дождевой водой, которую собирала крыша в бочки по углам дома. Без всяких солей и примесей водичка — щепотку порошка стирального бросил, и от пены нет спасения: не прополоскать.

   — И чтобы в эту воду какие-то голуби…. От воробьёв спасу нет. Лучше бы рогатку смастерил да отучил их пакостить на крыше. Вообщем — нет, нет и нет.

Что делать? Пошёл к другу своему, Мамайчику, жаловаться. У него тоже нет голубей, но по другой причине — финансовой.

Только что гроза закончилась, и с первым лучом солнца пересёк улицу. Мишка доски строгает.

   — Что творишь? — спрашиваю.

Друган кивает:

   — Вон домик гостю делаю.

Проследил его взгляд. Под стрехой крыши притулился голубок — мокрый взъерошенный комочек.

   — Грозой прибило, — Мишка поясняет.

   — Дак ты его поймай сначала, — советую и предлагаю — Хочешь, к Рыбаку за сачком слетаю?

Друг мой:

   — Куда он денется?

   Мишка голубятню закончил. Солнце обсушило приблуду. Он сначала на конёк вспорхнул, а потом и вовсе отлетел в ему лишь ведомом направлении. Мамайчик вздохнул вслед и предложил голубятню мне:

   — Хочешь, подарю?

Присели на лавку, обсуждать нашу общую проблему.

   У Вовки Грицай та же беда — денег нет. А моде следовать хочется. Что он придумал — пошёл к леснику и нанялся сосёнки пропалывать. Маленькие, конечно, те, что от роду год-два. Через месяц у него в кармане лежал целый червонец (десять рублей). Поехал Вовка тайком от всего народа в Троицк и приобрёл пару жёлтых трубачей. Это, я Вам скажу, птицы! Нет, Вы вообще знаете, что такое трубачи? Порода голубиная — у них хвост как у павлинов, огромный, веером. Их даже слабый ветерок с ног опрокидывал — ещё бы, с таким опахалом походи-ка. А цвет — жёлтый, удивительный. Вся улица и с дальних краёв ребята побывали у Вовки на дворе — всем любопытно взглянуть на диковинную птицу. Летать они, конечно, не летали. Я имею ввиду основные голубиные достоинства — заходить в точку, кувыркаться в воздухе, на хвост падать. Так себе — порхали над крышей, а чаще ворковали и целовались. Вскоре кладку сделали и сели на гнездо.

Вовка:

   — Вставайте в очередь, пацаны: на всех не хватит.

А улица судачит: десять рублей — это много для такой пары, мало или как раз?

Вовка:

   — За что брал, за то и отдаю — жлобиться не стану.

Наверное, нашёлся бы покупатель на невылупившихся ещё птенцов, да родители пропали. Однажды ночью кто-то спёр из голубятни, сломав нехитрый запор. Очень Вовка огорчился. Неделю ждал, места себе не находил, а потом по совету отдал остывшие голубиные яица. Их подложили в гнездо другой паре, попроще, но, видимо, поздно — ничего не вылупилось.

   А пропажи голубей с того дня (с той злосчастной ночи) стали регулярными. И никого не обошла худая доля. У Славы Немкина унесли всю стаю из стайки. У Андрея Шиляева из голубятни. У братьев Ческидовых тоже из голубятни. А туда дохлую кошку подкинули — будто насмехаясь. Волновался народ. Хитрости разные выдумывали, даже капканы ставили на подступах, но вор (воришки?) был неуловим. А голуби пропадали.

   Ночь была. Дождь накрапывал. Мы набились в будку к Калмыкам. Сергей Ческидов бренчал на гитаре и пел с надрывом:

   — Плачет девушка в автомате — вся Калькутта из подлецов

    Вся в слезах и губной помаде, перепачканное лицо.

Хорошая песня, красивая. И голос у Сергухи неплохой. На душе моей от обстановки, дружелюбной тесноты — когда плечо касается плеча, а ногам вообще места не найти — от песни этой самой такое тепло разлилось — вот оно счастье человеческое, пацанское. Что ещё от жизни надо — чтобы дождь не на голову, чтобы друзья рядом, и песня задушевная.

   — Ей сегодня идти одной вдоль по улице ледяной.

Я встрепенулся от душевной неги:

   — Эй, стой! Тут ты, братец, заврался — откуда в Калькутте ледяные улицы? Любому дебилу известно — там жара несусветная.

Ческид мне затрещину:

   — Больно умный!

И ещё бок кто-то щиплет. Потом ногами, ногами, и вытолкали меня под моросящий дождь. Вот тебе и друзья!

Кричу:

   — Я вас спалю к чёртовой матери! Спасибо скажите: уж лучше не жить, чем такими тупорылыми! В снежки они на экваторе играют.

Но ребята дверь в будке захлопнули и меня не слушают. Я пошёл было прочь — злость и обида подгоняли. А потом присел на ящик под яблоней — здесь хоть дождь не капает. Куда идти? Домой, на свой чердак? Может, устроить им какую каверзу? В трубу чего засунуть — так они печурку не топят. Волком повыть — да разве такую ораву напугаешь. Надо бы у Барыги голубей стащить. Подумал и с этой мыслью поплёлся домой.

   А голубей действительно у Калмыков украли той ночью. Всех. А одному, чемпиону улицы в игре на верность дому, голову оторвали и бросили в голубятне. Я видел его обезображенное тельце. Тоску и страх душевный нагнало на меня это зрелище. Ведь, что получается? Очень даже может быть, когда сидел я под яблоней разобиженный, рядом в двух шагах прятался вор (воры?). Если он только собирался совершить кражу, то мог просто затаиться и выждать. А если моё появление застигло преступника уже с краденным, то он очень даже запросто мог пристукнуть меня дрыном или кирпичом. Удавку мог на шею….

   Как на похороны набились пацаны в Калмыцкий двор. Всем вдруг стало ясно, что ворюга среди нас обретается — ведь он точно знал, что вот этот хохлатый из породы бабочных быстрее прочих голубей находит путь к родному гнезду. Высказывались предположения. Кто-то назвал Банана. Ему был резон отрывать хохлатому голову: из-за него простил Барыге приличную сумму старого долга.

   Пошли к Банану.

   — Не мог он, не мог, — твержу дорогой. — Я учусь с ним и хорошо знаю. Не мог он.

Сашка на линчевание не сунулся. Вышла его мать и стала усовещать. А наши горячие головы так и объявили женщине:

   — Теперь капец вашему сыночку — варите кутью.

Саня в наши края больше ни ногой. Летом можно дома отсидеться, но осенью в школу, и там его измордуют. Это точно. Но я не верил. Я горячился и убеждал, но никто меня не слушал. К Мамайчику приставал:

   — Мишка, ты же все загадки телепередачи «Есть ли у вас в семье Шерлок Холмс?» разгадал. Ты наш уличный Шерлок Холмс. Поразмышляй, вычисли ворюгу. Ну, напрягись.

Друг мой безмолвствовал. Напрягался и молчал, потому что не было зацепочки.

   А потом она появилась.

   Я шнырял по свалке за околицей, отыскивая консервные банки, из жести которых сворачивал наконечники камышовых стрел. Рогатка меня не увлекла, но от лука не отказался — благородное оружие благородных людей.

   И вдруг увидел…. Нет, я не мог ошибиться. Взял в руки. Пошарил вокруг глазами. Нет, больше ничего такого — только вот, это маленькое, как куличка, крылышко жёлтого трубача. Ошибки не могло быть. Сколько раз я держал его владельца (владелицу?) в руках. Они были очень доверчивые, почти ручные, Вовкины трубачи — клевали зерно с ладони, пили слюну с языка. Просто прелесть! Такие милые, доверчивые и беззащитные. Однажды пропали. Мы думали, украл кто-то, перепродал, и живут они теперь далёко от нашей улицы, в чьей-то голубятне выводят своих жёлтых птенцов. А оказывается, злая участь их постигла. Страшная доля.

   Я помчался к Мишке. Мамайчик не только подтвердил мою догадку, но и сказал твёрдо, без тени сомнений в голосе:

   — Это Жваки. Они, сволочи, голубей жрут.

Согласен был с ним, но хотелось покритиковать идею.

   — А как же крылышко на свалку попало. У нас дома перья куриц и уток, что отец стреляет, всегда сжигают в печке.

   — Просто, — говорит Мишка и вертит находку перед моими глазами. — Красивое? Лидке, маленькой Жвачке, могло понравиться? Наигралась — бросила, или потеряла. Смели в мусор и выкинули на свалку. Потому и сохранилось.

Логично.

   — Логично, — говорю.

Или я тогда ещё не знал таких заумных слов. Может, сказал:

   — Всё верно — так и было.

А Мамайчик продолжает:

   — Только не докажешь. Отопрутся.

   — А если отлупить?

   — Не сознаются.

   — А если сильно побить?

   — Их что, мало бьют? Привычны уже.

   — Так что делать?

   — Не знаю.

   Не знал Мишка до обеда. А в полдень заявился ко мне.

   — Не струсишь?

Одноклассник Барыгин, Олег Духович, пришёл с печальной новостью — его обокрали. Голубей ночью стырили. Олег хоть и жил далеко от нашей улицы, но дружил с Борькой Калмыковым и вечно у него ошивался. У Мамайчика тут же родился план операции, и он поспешил ко мне.

   — Не струсишь?

   — А ты сам?

   — Ты — меньше, незаметнее. Я страховать стану.

Мишкин огород соседствовал со Жвакинским. Его самодельная будка, в которой мы не раз вместе ночевали, стояла впритык к их забору из тонких и длинных жердей. Взобраться по ним под силу разве что коту. Но Мишка залез на свою будку, я встал ему на плечи и, перешагнув через гибкий штакетник, ступил на шиферную крышу Жвакинскогого сарая. Она (крыша) была односкатной и пологой. Я лёг и пополз к верхнему краю, с которого можно было обозреть двор, недоступный постороннему взору ни с одной из сторон. Добравшись до него, стал двигаться медленно-медленно, буквально по сантиметру в минуту — ведь меня легко могли увидеть из окон дома, который голубел ставнями через двор, как раз напротив этого сарая.

   Наконец, глаза мои достигли кромки крыши, и я сразу увидел голубей. Они ходили по двору вместе с курами, пытаясь что-нибудь поклевать. Это не были Жвакинские сизари. Ещё вчера красивые и игровые птицы превратились в жалкое своё подобие. Не сразу я разобрал, как это произошло. А потом понял — у них были подрезаны крылья. Маховые перья под самые основания. Несчастные то и дело тыкались клювами в своё оперение, силясь понять, что же с ними произошло — куда ушла вся сила, так легко прежде поднимавшая их к самым облакам.

   Из черноты дверного проёма какого-то строения вышел Кока и сразу увидел меня. И я его увидел. Наши взгляды встретились. Его выражал изумление, мой — холодное презрение.

   — А голубки-то Духовы, — сказал я.

Колька Жвакин ничего не сказал. Его рука потянулась к вилам, что стояли, прислонившись к стене дома.

«Неужели кинет?» — подумал я.

Не знаю, что подумал Кока, но его глаза продолжали сверлить меня. А вилы приняли горизонтальное положение.

   Положение было отчаянным. Для него, по крайней мере. Ведь я стал свидетелем страшной тайны. Если я с ней сейчас выйду на улицу, жизнь Кокина вместе с его братом Васькой станет кошмарной. Но мне надо было ещё выйти. Ведь сейчас я был на вражеской территории и как бы в их власти. Впрочем, на что он надеется? Всерьёз думает убить меня, и не дать узнанному выйти за пределы их усадьбы? Интересно, как он это намеревается сделать? Думает, что я вскочу во весь рост и подставлю грудь под его дурацкие вилы? Да я просто спущусь немного, а потом встану на ноги — но ты меня не увидишь — разбегусь и прыгну с крыши через забор в картофельную ботву. А там Мишка, и ты туда не сунешься. Но что это я? Ведь никогда Коки не боялся, скорее наоборот. Впрочем, мы и не дрались ни разу. Просто Коку бьют всегда. И брата его старшего, Ваську. Такая семейка.

   Ну, а сейчас-то мне чего боятся? Или кого? Коки что ль? Ну, был бы Васька…. Он старше, здоровее. Хотя трус, конечно, но психованный. С Васькой я бы не рискнул.

   — Я бы на твоём месте повесился, — дал я Коке вполне приятельский совет.

   — Га-а-а-ад! — заорал мой бывший одноклассник и швырнул в меня вилами.

На четвереньках, но ногами вперёд и брюхом кверху, я семенил к противоположному краю крыши. Ударник в школе, мнивший себя умнее многих ребят, даже старших, в данной ситуации считал себя в полной безопасности. Но я забыл об одном очень важном природном явлении — о законе всемирного тяготения. А двоечник и второгодник Жвакин Николай не забыл. Или это получилось само собой?

   Короче, вилы, брошенные его рукой, взмыли над крышей, перевернулись в полёте и устремились вниз остриями с нарастающей скоростью. Пробив шифер, они воткнулись в крышу буквально в сантиметре от моих кед. Вот если бы я семенил чуть-чуть быстрей, то сейчас бы…. Холодный ужас пронзил моё существо. Вскочил на ноги, свернув в сторону от вил, в два скачка добежал до края крыши и прыгнул в Мамаевский огород. Захрустела картофельная ботва, меня принимая. Мишки я не увидел, и подгоняемый страхом помчался в его двор через грядки, не разбирая дороги.

   Приятель поджидал меня, сидя на солнышке, прислонившись спиной к своей будке. Увидев, какого я задал стрекоча, поспешил вслед и перехватил меня у ворот моего дома.

   — Ты что?

   — Фу, чёрт! — стряхнул я оцепенение страха.

   Наверное, скажите: ох, и заврался Антоха. Разве может тринадцатилетний мальчишка кинуть вилы выше крыши сарая? Сказать, что вилы были лёгкие, а сарай низкий? Всё что угодно можно сказать. Но скажу только, что видел, как они впились в шифер на моём пути, а я насмерть перепугался. Ваше дело — верить или нет. Пойдём дальше.

   Ребят мы нашли на берегу Займища. Не было пределов их возмущению.

   — Ну-ка, погодите, — Олег Духович заметил Ваську Жвакина, собиравшего ракушек у лодочного прикола.

   Прошлой зимой в спортзале нашей школы открылась боксёрская секция. Ну, мальчишки все сразу туда. И друзья неразлучные, Барыга с Духом, тоже. Только Калмыков после первого же синяка слинял и прибился к лыжникам. А Духович ничего, прижился. Говорили, не плохо у него получается — колотушками махать.

   Сейчас мы все с интересом наблюдали, как он начнёт дубасить воришку.

   — Смотри, какое небо голубое, — сказал Дух.

И Васька послушно задрал подбородок, подставляя его удару.

Мы ждали красивого апперкота. А Дух банально пнул Жвакина в пах. Васька взвизгнул и начал сворачиваться по спирали. Вот руки его коснулись земли. Сейчас ткнётся мордой, подумал я. Но в этот момент Васька, как мифический Антей, будто получив силу от Земли, начал раскручивать спираль в обратную сторону. Вот он уже стоит перед Духом во весь рост. Вот он поднял ногу и лягнул противника в солнечное сплетение. А что же наш боксёр? Он опрокинулся на спину и скрючился на траве раздавленном червяком.

   Мы бросились на выручку и преследовали Василия до самых ворот его дома. Впрочем, без всякой надежды на успех — слишком велика была фора.

   Ваську били всегда и везде. Били за дело и просто так. Били свои и чужие. Он никогда не сопротивлялся, не давал сдачи, даже если на него наезжали маленькие и дохлые. Единственная защитная реакция у него была…. Короче, он был соплив, и в момент мордобоя надувал у носа большой пузырь зелёных соплей. Нападавшим становилось противно, и они оставляли Васисуалия в покое. Он учился в классе для умственно отсталых детей. Был такой, разновозрастный, в деревянной школе. Наверное, по этой причине он ни с кем не дружил. Наверное, по этой причине его всегда били. А может, и без причины. Теперь-то уж точно появилась — засветился Василёк воровством своим. И Кока. Этот прохиндей был допущен в общество нормальных пацанов, всё вынюхивал, а потом братца наводил. Сам, должно быть, на шухере стоял. Держись теперь, Жваки — у улицы законы суровые.

   . Нам бы, дурачкам, задуматься: почему это забитый и безответный Васька Жвакин вдруг насмелился дать сдачи. С каких это щей он прытким таким стал — ведь не бегал никогда и всё терпел, раздувая свои пузыри. Но не задумались. И лишь под вечер я узнал причину необычного Васькиного поведения. К сестре пришли товарки и шумно обсуждали увиденное.

   — Чемодан у него с металлическими уголками. Брюки узкие, корочки сверкают, а галстук шнурком до самой ширинки.

Девчонкам лишь бы пёрышки поярче, а что за попугай под ними — и не важно.

Я и не слушал. Потом — стоп! Фамилия знакомая прозвучала.

   — Это вы о ком сейчас.

   — Сашка Жвакин приехал.

Вот это новость! Вот с чего Васька стал не похожим на себя. А Кока начал вилами швыряться. Сашка был старшим из трёх братьев Жвакиных. Его сверстники служили в армии, а он завербовался на стройку и работал где-то за Полярным кругом. Года два он не был в наших краях. А теперь заявился и в самый неподходящий момент. С этим известием помчался к другу.

   Мишка сидел за столом и уплетал картофельные оладьи с молоком. Рот его был набит, и по этой причине, что-то промычав, кивнул — садись, мол, рядом. Я похлопал себя по животу, намекая — из-за стола только что, и его драникам вряд ли сыщется место. Но друг мой был роднёй известному Демьяну — хлопнул на край стола пустую кружку и потянулся к кринке с молоком. Я выскочил вон из дома. Присел на лавочку возле ворот. Здесь дождусь.

   Смеркалось. Улицы наши Бугорские не освещались — по ночам тьма, хоть глаз коли. Надо было, надо испортить Мамайчику аппетит новостью о Сашке Жвакине. Его приезд, мнилось мне, менял расстановку сил не в нашу пользу. Помню те времена, когда гоняли их всех троих. И они, конечно, бежали, если путь был свободен, и дрались, если отступать было некуда. По-настоящему дрался, безусловно, Сашка, а меньшие Жваки вяло отмахивались. Но отмахивались же. Это в отсутствии старшего брата они сделались такими — Кока костыли разматывал, едва жареным запахнет. А Васька становился в позу цапли — прижимал одну коленку к животу, раздвигал локти, прикрывая голову. Только нос один торчал, и на конце его начинал надуваться большой зелёный пузырь.

   Что-то привёз Александр со своих Северов. Я не чемодан имел ввиду — характер его. Злее он стал, добрее. Может, как самый старший на улице, выйдет к парням и скажет:

   — Ребята, давайте жить дружно.

Только подумал — три тени прошмыгнули рядом. Топ-топ-топ — ногами. Бу-бу-бу — говорят что-то. И в темноте они были узнаваемы: вон тот с краюшку — Кока, в серёдке — Васька, а тот, самый длинный, и есть Сашка Жвакин. Куда это братья ночной порой? И вдруг мне стало ясно — Духа бить. Нет, не скажет Сашка: «Давайте жить дружно». Вот бы они сейчас меня увидели. Накостыляли походя. Да ладно бы. Ни себе, ни кому другому не пожелал попасть в лапы Жвак. Не дай Бог им выплеснуть столь долго копимые обиду, боль и унижения.

   Стукнуло калитка, и я вздрогнул.

   — Мишка, чёрт, ходишь, как медведь!

   — Трухнул?

   — Тут такое творится, расскажу — сам обкакаешься.

И я выложил все известные новости. Мишка согласил, что положение серьёзное, но паниковать не стоит, а надо собирать ребят.

   В Калмыковской будке застали троих — самого Барыгу, Духа и Рыжена.

   — А тебя уже ловят, — сообщили мы.

И пока рассказывали, Рыжен смотался за Шиляем. С такими силами можно было выступать на врага. Нас было шестеро против троих. Мы с Рыженом молотим Коку. Дух и Барыга — Ваську. Ну, а старшим придётся биться с Сашкой. Мишку ещё никто не побеждал на улице. Хотя друг мой не из задир — просто давал сдачи и при этом не признавал авторитетов. Андрей Шиляев вообще претендовал на роль уличного лидера — вот пусть и отдувается. Из Барыги какой боец — он никогда ни с кем не дрался, разве что с младшим братом, и тот, чем-либо вооружившись, всегда обращал его в бегство. Сидел примолкнувшим Рыжен. Не слышно его обычного:

   — Да я.… Да Коку…. Одной левой…. Да вот, да вот эдак….

Кока, вооружившись поддержкой старшего брата, становился в наших глазах серьёзным противником. Хиляком он не был. А вилы как метнул — с серьёзным намерением пригвоздить меня к крыше. Бр-р-р.…У меня до сих пор морозец по спине гуляет.

   Сидели мы на Мамаевской лавочке, поджидая Жвак. Рассудили — чего за ними по улицам гоняться, сами придут. И Дух на этом настаивал, хотя я не понял, чем он руководствовался. Домой идти с провожатыми куда как веселей. Сидели, негромко переговариваясь. Вот как вечерами ватаги сбиваются? Выйдешь на улицу, прислушаешься — если ни гитар, ни голосов не слышно, то уж собачий переклик точно выдаст место, где нынче молодёжь тусуется. Мы, наверное, пару часов отсидели — никто к нам не прибился. И понятно, почему.

   Вдруг слышим — топ-топ-топ и бу-бу-бу. Жваки. С нами поравнялись.

   — Эй! — окликнул Андрей.

Сашка с дороги к нам подворачивает. Его и не смутила наша численность.

   — Олег Духович здесь?

Мишка поднялся:

   — Зачем тебе?

Сашка ответил Мамайчику ударом в лицо, и кутерьма закрутилась. Назвать потехой происходящее язык не поворачивается. Сашка вертелся как заведенный, а мы оказались не готовы к такой атаке. Прежде, чем мы оторвали задницы от лавочки, каждый успел получить по зубам. Сашка бил поднимающихся и поначалу успевал за всеми, а потом его всё-таки оттеснили от лавочки, и в побоище втянулись его братья. Мы, как и намеревались с Рыженом, набросились на Коку. Рыжен первым набросился и первым получил. Он даже упал — то ли от Кокиного удара, то ли от прыти своей неуёмной. С земли закричал:

   — Ах, ты, гадина! Убью сейчас!

И Кока пасовал. Бросив братьев, он бросился в бега. Я вслед за ним. Рыжен умудрился, стартовав с положения лёжа, обогнать меня. Кока мчался домой. Хоть он и был совсем рядом, но был на запоре. Такие запоры, ещё их почему-то называют завалы, имеют все дома нашей улицы. Большие ворота запираются ржавой трубой. Если её немножко продвинуть в скобах, то запирается и калитка. В воротах делается специально дырка, сунув руку в которую, можно открывать и запирать калитку с улицы. На эти манипуляции у Коки, понятно, времени не было. Подворотня завалена широкой доской, и лишь маленький лаз оставался для кур — чтобы они могли свободно покидать двор, ну и, конечно, возвращаться, когда им заблагорассудится. В эту дыру метнулся Кока. Голова и плечи проскочили, а попочка подзастряла. Вот ей-то и досталась вся ярость Рыженовских башмаков. Этому придурку схватить бы Коку за ногу и держать до моего спешного прибытия. Вдвоём мы бы вытащили Жвачковского на свет лунный, и не спеша, со вкусом отмутузили. Но головой Рыжен умел только драться. Короче, когда я подбежал, Кокины башмаки исчезли в подворотне.

   Со своим заданием мы справились — враг разгромлен и бежал. Можно было вернуться и посмотреть, как там обстоят дела у других. И мы вернулись.

   У Сашки были два противника, но он быстро сообразил, кто из них опаснее, и всю ярость свою и силу обрушил на Андрея. Шиляй считался хорошим бойцом, но старший Жвака здоровше и сильнее. И пока они бились, Мишка стоял в сторонке. Я знал, почему это происходит. Мамайчик мог драться и без робости с кем угодно, мог биться и с двумя, и с тремя противниками. Он не мог только одного — вдвоём на одного. Так был устроен мой друг. И когда Андрей падал, наступала его очередь. Но и тогда он не бросался на Сашку со спины.

   — Эй, собака, берегись! — кричал он и ждал, когда Жвака оставит Андрея и бросится на него. И лупили они друг дружку с яростью и без жалости. Но Сашка постоянно держал Андрея в поле своего зрения, и едва Шиляй, оклемавшись, поднимался, бросался на него. И Мишка вновь оставался без дела и томился этим.

   Барыга, как и ожидалось, не дрался. Он скакал на месте и тряс руками, как обычно делал в минуты душевного волнения. Я не видел, как плясали людоеды у костра на острове Робинзона. Но был свидетелем и даже участником (держал сырой валенок) сушки у костра, провалившегося под лёд пацана. Он тряс, обжигая, ладони над костром и скакал с ноги на ногу — босые ступни колол снег. Вот такой примерно танец исполнял Барыга в двух метрах от того места, где его друг утюжил Ваську тренированными кулаками. Средний Жвака притулился к нашему забору в известной уже позе цапли — прижав одну ногу к животу. Интересно, а пузырь свой знаменитый он уже надул? Сам я его ни разу не видел, только слышал от тех, кто Ваську поколачивал.

   Рыжен — сказалась Шиляевская выучка — подскочил и, дёрнув Ваську за волосы, опрокинул его на спину. Потеряв опору, Васисуалий жалобно заверещал. Знаете, настолько жалобно, что у меня сами собой опустились руки, и весь пыл боевой пропал. Забыл я про съеденных голубей и пожалел умственно отсталого парня. На его зов о помощи бросился Сашка, причём в самый неудачный для себя момент — он ещё не отбился от Мишки, а уже Андрей наваливался. Старший Жвака сунул Духу в ухо, а чтобы добраться до Рыжена, надо было перешагнуть через брата. Сашка шагнул, а Васька впился ему зубами в лодыжку — совсем, должно быть, очумел от побоев. Тут Андрей и Дух подоспели. Общими усилиями завалили-таки заполярника, и ну избивать ногами. Под шумок из сутолоки выбрался Васька и подался к дому. Нет, не побежал, а, как-то прихрамывая, поволокся. Ну и пусть себе — лично я ему уже простил смерть пернатых и воровство. А к нападавшим добавился Рыжен. Сашка лежал тёмным пятном на чёрной земле. Я думал, он прикинулся поверженным. Есть такой приём — избиваемый затихает, как бы сдаётся на милость победителя, и драка, само собой, прекращается. Но избиваемый Сашка вдруг зарычал, поднялся с земли, вырвался из круга терзавших его и побежал прочь. Вернее, к дому. Его никто не преследовал, и он вскоре перешёл на шаг. А навстречу ему шёл Васька. Этот умственно отсталый что-то нёс в руках — нож или топор, а может, ружъё. Сашка у него отнял это что-то, развернул домой, и они оба скрылись в калитке ворот.

   Подводя итог потасовке, можно сказать, что мы показали Жвакам, где раки зимуют. Объяснили заполярнику, кто на улице хозяин. Можно и так сказать, если бы не одно «но»…. На следующую ночь у Мишки Мамаева сломали будку в огороде. В щепки разнесли. Слава Богу, никто там не ночевал в этот раз. А ведь могли — мы с Мишкой, или Мамайчик один. Через день снова ЧП. Духу вышибли все три окна, выходящие на улицу. Разом будто от взрыва ударной волной. Но какой там взрыв — Духович нам три осколка кирпича продемонстрировал. Следующей ночью чуть не убили Андрея Шиляева — ему проломили голову в собственном дворе. Гантелей, из тех, что лежали на его спортивном помосте. Шиляевы не держали дворового пса, а только маленькую комнатную собачку. Она-то и взволновалась среди ночи. Две Тани, мама и дочь, держась за руки, и с собачонкой на руках вышли на крыльцо. А там Андрей в лужи крови и без памяти. Вызвали скорую. Андрей остался жить. Случай. А мог бы и того,… сыграть в печальный ящик. Так он сам выразился, когда мы, толпой с улицы, навестили его в больнице.

   И тогда всем стало ясно, что Жвак мы не победили, а только загнали в подполье. Потому что ЧП на нашей улице стали совершаться каждую ночь. Что интересно, Жваки совсем пропали с наших глаз. Будто и нет их на белом свете. Родителей ещё можно было увидеть — ну, когда с работы или на работу. А сыночки словно вымерли. Но каждую ночь что-то жуткое творилось на улице. Взрослые подозревали нас, нормальных пацанов, и, конечно, притесняли. Но мы-то знали, чьи это проделки, но ничего с ними не могли сделать, а жаловаться или доносить — не в наших правилах. И с каждым днём всё больше и больше начинали страшиться за свою участь. Даже завидовали тем, кто уже пострадал. Дважды Жваки не нападали и не пакостили. По какой-то им одним известной схеме или списку они в ночную пору навещали очередную усадьбу. Возможно, дежурили там до рассвета. И, если не удавалось отловить и отлупить именно того, кого хотели — пакостили. Так, Ломовцевым кошку кинули в колодец, и прежде, чем выловили её разложившийся труп, хозяева животами изболелись. Ну, ладно, дохлятину можно выловить, воду прокачать. А Вы представьте ощущения хозяйки, когда тянет она за шнурок и вытаскивает из колодца (холодильников ни у кого ещё не было) не колбасу, скажем, в бидоне, а дырявое ведро из туалета с дерьмовыми бумажками. Всё, закапывай колодец: никто из него больше пить не будет. Даже поливаться брезговали. Такое случилось у Колыбельниковых. У Рыжена скотина вдруг утром вместо стайки на огороде оказывалась. Ну и прощай весь урожай.

Назаровым Малька бросили в колодец. Пёсик у них такой был — на всех лаял, но никого не кусал. Его дразнить — одна умора. Я представил, как они вытаскивали щенка из будки, душили верёвкой, топили в колодце — вновь возненавидел Жвак. Но и опасался. Потому что если кто попадался им — били. Вовку Грицай отлупцевали возле уборной, куда он ночью по нужде пошёл. Прихватило парню живот — а им и дела нет. Помнишь, Ваську обижал? Не помнишь? Память застило? Сейчас освежим. Бац! Бац! Представляете, какое надо терпение иметь, какую ненависть, чтобы вот так сидеть и ждать, не зная наверняка — появится или нет, тот, кого ждут. Меня в Вовкином рассказе озадачило другое. Ведь огороды наши рядом, и забора между ними нет. Вышел бы я ночной порой — мне бы досталась.

   Серёге Ческидову досталось у ворот собственного дома. А не гуляй в ночную пору — ничему что ль не научил пример с Шиляем. Накостыляли Васе Доброву. Выследили, когда мать на дежурство ушла — пробрались в дом и накостыляли. Словом, кошмар на улице Лермонтова.

   Из-за этих безобразий стал я бояться темноты. Вечером на улицу никаким пряником не заманишь. Пригоню корову с поляны и к телеку. А спать если ложусь, когда один дома, свет включаю. Однажды страх достиг своего апогея, и чуть было не лишил меня рассудка. А мог бы и инвалидом сделать — паралитиком, каким. Произошло это так. Родители уехали по какому-то случаю в деревню, и остались мы с сестрой одни в доме. Она все дела переделает и на улицу. Ей там весело. Как раз с армии пришёл Серёжка Помыткин. Соберёт девчат в кучу, на гармошке играет. Они поют. Потом он гармошку отложит и начинает байки рассказывать, страшные и смешные, из солдатской своей службы. К какому-то посту ходить им надо было через кладбище. Вот идёт он однажды, а навстречу приведение. Сергей его прикладом — бац! — а оно схватило автомат и не отпускает. Сержант Советской армии Помыткин наудёр. Примчался в караулку:

   — В ружьё! — кричит. — Жмурики на наших прут!

Пошли с фонариком. Автоматы наготове. Видят — сержантов на берёзе висит: ремнём зацепился. Вот тебе и приведение!

   А однажды этот герой чуть старуху не пришил. Та жила рядом с кладбищем и бельё просохшее снимала потемну. Серёга кричит:

   — Стой! Стрелять буду!

Старуха присела с испуга. А у сержанта опять фонаря нет, и приближаться боится. Дал очередь вверх. Ребята с караулки примчались, а старуха чуть Богу душу не отдала. Вот и я однажды, как эта старуха….

   Сестра моя доблестная наслушалась баек и заявляет:

   — Боюсь одна домой идти.

Проводили всей толпой до калитки:

   — Иди не бойся — вон свет горит.

А она:

   — Это братик спит. Если его приведения не придушили.

Вошли в дом. Нет приведений. Я мирно сплю в своей кроватке.

Сестра:

   — А вдруг они в подпол спрятались?

Подпол под нашим домом — гордость отца и матери. Отец выкопал его под всем домом и ступеньки, в него спускаться, земляные сделал. Мать его побелила, обиходила — прямо ещё одна комната в дому. Бабушка Даша приезжала в гости, поахала, глядючи, и сказала:

   — Домовой здесь обитает. И хорошо же ему.

А мы с сестрой услышали, и стали подпола бояться.

   — А вдруг они в подпол спрятались?

Полезли в подпол. Крышку откинули, спускаются, фонариком светят и все ахают — будто чудо природы зрят. В этот момент я просыпаюсь. Представляете? И так весь избоялся — жизнь не в радость. А тут ещё вдруг вижу, подпол открыт, свет там колеблется, и голоса чьи-то: бу-бу-бу. Всё, думаю, до меня добрались Жваки. Только что они в подполе делают? Наверное, смотрят — куда труп закопать. Ну, вообщем, что рассказывать. Не заверещал я, не заплакал. Не сорвался с места вскачь — ни в дверь, ни в трубу не сиганул. Столбняк меня прошиб. Лежу, всё вижу, соображаю, но, ни рукой, ни ногой пошевелить не могу. Губы словно спаяло, язык чугунный стал — не повернёшь. Девки с Серёгой из-под пола вылазят, а я только глазёнками — луп, луп. Нинка Мамаева сразу ко мне:

   — Ой, Антошенька проснулся. Какой ты тёпленький и вкусненький.

И ну меня целовать. Всегда она такие штуки проделывает, когда видит меня. А я чтобы отбиться, хватаю её за грудь или за ягодицу.

   — Ой, охальник, какой! — кричит Нинка и отпускает меня.

А сейчас не кричит и не отпускает, потому что я пошевелиться не могу. Нинэль ставит мне засос на шее и уходит вслед за остальными со словами:

   — Завтра похвастаешь.

А я думаю отрешённо: каким оно будет для меня, завтра?

   Нет, инвалидом я не стал. Ночь прошла, и недвижимость мою как рукой сняло. Проснулся, правда, очень поздно — никогда так не вставал. Перебрался через дорогу, сел на соседскую лавочку и поглядываю на свой дом. Что старичок старенький. Ну, совсем бегать не хочется, мчатся куда-то, играть. Как хорошо сидеть на солнышке, ни о чём не думать и только поглядывать на окружающий мир.

   В Жвакинских воротах заскрипела калитка, и вот они сами, всей семьёй, от мала до велика, с чемоданом и ещё каким-то баулом. Я понял — Сашку провожают. Кончился его отпуск, и нашим кошмарам теперь тоже конец. Они прошли мимо, увлечённые своей беседой, на меня даже не взглянули. А я провожал их взглядом до самого угла. Потом в калитке наших ворот показалась сестра и позвала меня завтракать.

   — Ты не заболел? — она участливо приложила ладонь к моему лбу.

Нет, я не заболел. Я просто постарел. За одну ночь. Нет, за весь этот кошмарный месяц. Так бывает.

                                                   Лорды с Болотен-стрит                

   Мяч не давался — скользил вертлявой ящерицей меж ног ребячьих, падал и путался в высокой траве, вновь вздымался, но никак не хотел лететь, куда его посылали.

   — Пас! Пас! — будоражат истошные крики.

Наконец, трёхклинка вырывается из толчеи и сбивает горкой сложенные кепки и майки.

   — Гол!

   — Штанга!

   — А я говорю — гол!

   — На-ка выкуси!

   — Кому по сопатке? — Вася Добров, чьё право на гол оспаривали соперники, выпятил худую и потную грудь.

Всегда спокойный и рассудительный Сергей Ческидов демонстративно высморкался ему под ноги:

   — Вот твой гол, поднимешь — засчитаем.

   — Что? — Вася взбешён. — Я тебя, Тыква…

Он набычился и готов был ринуться на обидчика, но Андрей Шиляев прицыкнул на него, и Добрик скуксился. Ческид побежал за мячом, а к Васе подошёл Серёга Колыбельников:

   — Тебе за Тыкву старший Чесян знаешь, что сделает?

Он покрутил пальцем у виска.

   — Грушу он из тебя сделает и в сарае, как Слава Ломовцев, подвесит.

Добрик, совсем уже остывший:

   — Да был гол-то…

Спор продолжился, и каждая сторона оспаривала своё мнение, не поддаваясь ни на какие доводы. Так и не пришли ни к какому мнению. Устали спорить. Играть тоже расхотелось. Уселись в траву, и Вася Добрик, ковыряя болячки на ногах, обиженно ворчал:

   — Были б штанги.… А так, хрипеть — ни о чём. Да и играть-то не интересно. Коротышка на воротах — все удары выше штанги. Кто громче орёт, тот и побеждает.

Боря Калмыков ехидно усмехнулся:

   — Ты ещё скажи: разметка, сетка и судья.

   — Ну, а что пузырь-то гонять зазря. Команда «Лишь бы пнуть» из колхоза «Светлый путь». Если уж заниматься футболом, то всерьез. Поле как поле оборудовать. Чтоб гостей пригласить, и не стыдно было.

Град насмешек и ехидных замечаний посыпался со всех сторон.

   — Хочу сказать, — Миша Мамаев, опёрся на руки за спиной, широко раскинув босые ноги.

   — Говори, только короче.

   — Тут и говорить много не надо: притащить из леса соснины да поставить штанги.

Шиляев, сердито прищурясь:

— Лесник тебе притащит, так притащит, что нечем будет в футбол играть. Орёлик!

Я за Мишку всегда горой:

   — А если попросить? Неужто не даст? Я могу даже в райком комсомола сходить, попрошу там специальную бумажку для лесника. Для хорошего же дела — для молодёжи, для спорта. Райком его за нас может так вздрючить, что и не обрадуется. В барсучьей норе рад будет скрыться.

Моя мысль всем понравилась, а Шиляеву нет.

   — Забавник же ты, Антоха — в райком. Там тебе скажут, ходи на стадион гимнастикой заниматься.

   — Или лыжами, — буркнул Боря Калмыков.

   — Или лыжами, — согласился Шиляев.

   — А я скажу, хочу в футбол играть, — настаивал я.

Но Андрей и внимания не обратил на мои слова.

   — Лесник с твоей бумажкой под куст сходит и рад будет — воры сами сдаваться пришли. Он тебя в тюрягу сдаст и грамоту получит.

В тюрягу никто не хотел, и все приуныли. Кроме Шиляева.

   — Нет уж, если тащить сосёнки на ворота, то уволоком. Лес большой, лесник один. Глядишь, проскочим. Ну, а попадёмся, то можно и по сопатке.

Он сжал крепкий кулак:

   — В лесу закон — черпак, лопата. Кто смел — тот и съел. Короче, чего нам толпой одного лесника бояться? А, парни?

   Сашка Ломовцев сидел понурясь и думал крепкую думу. Ещё со дня первого удара по мячу ему, жадному до славы, пришла в голову шальная мысль — сделать настоящую футбольную карьеру. Как Пеле, как Гарринча, как любимый Воронин, как Эдик Стрельцов. Поначалу он сам испугался затеи: это ж, сколько надо пота пролить, чтобы достичь такого мастерства, выбиться в более-менее известную команду, и далее — в столицу, за границу — к мировой славе. Но, играя много лучше своих сверстников, он всё более убеждал себя, что пот это для бездарей, настоящему мастеру должно везти в игре. Себя-то он считал везунчиком. Он так уверился в своей удаче и великой будущей карьере, что каждый день встречал с надеждою, а провожал в унынии — да где ж она, слава-то мировая.

   Сашка не слушал спорщиков. Он думал, думал и вдруг поднялся. Выждал время, пока утихнут разговоры, и все уставятся на него в ожидании важного заявления.

   — И подумал я, — без лишних слов объявил Ломовцев. — Нам надо жить и тренироваться по режиму. Только тогда толк будет. Чтоб утром все, как один, на пробежку. Потом с мячом работать, физикой заниматься — бегать, прыгать, силёнку качать. Потом игра и её разбор. Тактика игры — тоже вещь великая. Если это соблюдать изо дня в день — толк будет.

Сашка говорил не спеша, со знанием дела. Видно было, что он упивался не только сутью излагаемого, но и собственным голосом.

   — И поле тоже нужно хорошее, раз уж мы команду создаём — ворота с сетками, разметка, скамейки для зрителей.

   — Душ, раздевалка, туалет, — оперным дискантом пропел Серёга Колыбеля.

   — Со временем, — сказал Ломян и постучал себя пальцем по виску. — Чать, голова моя не только кепку носит, но и мыслишки кой-какие… Может, сначала и не все будут соблюдать режим, ходить на тренировки, а как начнём играть с серьёзными командами — все прибегут, как миленькие. Без физики и техники в футболе делать нечего.

Вовка Грицай крепко постучал себя кулаком в грудь:

   — А что? Мы в пионерском лагере каждое утро на зарядку бегали. Здоровье, знаете как, укрепляется.

   Многие ребята с глубоким вниманием слушали Сашкино предложение. Иные, постарше и не без претензий на лидерство, скептически ухмылялись, подозревая, что Ломян как будто перехитрил их — на кривой кобыле объехал. Добрик, пристроившись позади Серёги Ческидова, исподтишка плевал ему на майку, вешая харчок за харчком, изнывая от того, что никто не замечает его подлой храбрости. Сергей Колыбельников повернулся набок, подложил грязную ладонь под грязную щёку:

   — А и тоска же с вами.

Запел:

   — Мама, я Ломана люблю,

    Мама, за Ломана пойду

    Ломан хорошо играет, много «банок» забивает

    Вот за это я его люблю.

   А дни стояли звонкие, как монисты. Первые дни летних каникул. Солнечные лучи в прозрачном воздухе играли, словно кровь у застоявшегося в стайке телёнка. Вечера были тихие, зорькие, а ночи короткие, спаявшие закатные багрянцы с рассветной радуницей. Если мне удавалось бодрствовать в час солнечного восхода, душа наполнялась таким несказанным счастьем, будто открывались разом все сокровенные тайны мира. Так бы всегда, во все времена просыпаться вместе с первым лучом солнца и последней ночной песней соловья, слушать вздохи трав и шорох листвы, освобождающихся от брильянтовой росы, полной грудью пить влажный ароматный воздух сада. А ещё бежать легко, крылато нестись над землёй, будя её, опережая солнечные лучи. Красота! Но…

   Но и мама встаёт рано.

   — Ты куда такую рань? А вот и хорошо, что встал — корову в табун угонишь.

Ну, начинается. Корову угони, грядки полей, картошку прополи.… Как эти взрослые не могут понять, что у нас родилась команда, что мысли и мечты о будущей футбольной славе гонят нас из тёплых постелей. Под силу гору свернуть, а тут — корова…

   Мать поставила на крыльцо почти полный подойник и открыла калитку. Я сунул два пальца в рот, и разбойничий свист сорвал Белянку с места в галоп. Мать схватилась за голову:

   — Тебе сколько лет? В кого ты уродился? Позорище моё!

Но её «позорище» уже скакал на одной ноге вслед за рогатой блондинкой.

   У околицы школьный учитель Фёдор Иванович Матреев провожал в табун своих коз. Потрепал меня мягкими пальцами единственной руки по щеке:

   — Ишь, румянец полыхает — как кумач революции. Куда в такую рань?

   — В лес пойдём за штангами. Мы теперь команда и скоро поедем в Бразилию играть.

Я говорил и ничуть не сомневался, что так и будет. Ведь главное понять, что тебе надо, а как этого достичь — дело второе. Не зря ведь говорится: терпение и труд всё перетрут. Мы будем вставать чуть свет, бегать и прыгать, подтягиваться и отжиматься, работать с мячом, играть в футбол — и сам Пеле пришлёт нам телеграмму: приезжайте, мол, охота посмотреть да и поиграть тоже. И вот на стадионе «Сантос»…

Фёдор Иванович недоверчиво хмыкнул, но на всякий случай попросил:

   — Будешь в Бразилии, прихвати мне натурального кофе, без цикория чтоб…

   Утро разгоралось яркое и тёплое и обещало погожий день. У дальней кромки горизонта чуть трепетали прозрачные, нежно-розовые облака. Ласковое солнце, проникнутые мирным покоем дали, пряное дыхание трав заряжали нас бодростью и безотчётной радостью жизни. А вот явочка не радовала. Договорились тронуться с табуном, но он уже за холмами, а нас нет и половины. Ждём сонь и лентяев. Ругаемся. Время уходит, и каждый отсроченный час увеличивает вероятность встречи с лесником. От этого настроение падает. Арифметика проста: шесть лесин несут двенадцать человек, а нас с десяток не наберётся. Наконец, решаем, надо идти: ждать далее нет смысла. Пока шли полем, ещё несколько опоздавших догнали толпу. Теперь людей хватает, но время упущено и настроения нет.

   Нелюдима была опушка. А что творится в сердце тёмного бора, того не знают даже сороки, охочие во всё вникать да проведывать. Но лишь только вошли под сень, ожил лес. Заговорили птицы, наперебой сообщавшие друг другу и всей округе:

   — Воры, воры, идут…

   — Щас попадутся! — разразилась сойка заливчатым смехом.

И дятел азбукой Морзе передал:

   — Точка, точка, тире… точка, точка.… Идут, идут, хватайте.

Тоскливыми трелями плакала малиновка:

   — Ох, посадят.… Ох, и много же дадут…

Мы стремились уйти поглубже в чащу, не заботясь о том, что и тащить свой преступный груз придётся дальше. Бор сменился рощей. Бесшумно струилась листва в солнечных лучах. Окружающий мир здесь был так не похож на раздолье поля и домашний уют, что, казалось, зашли в такую глушь, куда кроме нас никогда не проникала и впредь не проникнет ни одна живая душа.

   И вот опять молодой сосняк. Сонный паучок на тонкой паутинке свесился с изумрудной иголки.

   — Руби, чего же ты! — оттолкнул меня Вовка Грицай.

Солнечный блик сверкнул на блестящем жале топора. Озноб пробежал у меня по спине. То ли это был остаток страха, то ли жалость к сосёнке.

   — Постой, не надо.

   — Отстань!

Топор ухнул. Сосёнка вздрогнула. Убийство совершилось. Я присел, угнетённый горем. Весело и бесшабашно плясал топор в руках у Вовки, быстро, одна за другой отлетали ветви упавшего дерева.

   Вдруг всё смолкло — пение птиц, перестук топоров, ребячий гомон: раздавался только приближающийся издалека грохот телеги. Весь лес наполнился страшным громыханием деревянной повозки по ухабистой лесной дороге. Её тащила ископаемая кляча, огромная лохматая собака путалась у неё под ногами. Когда телега перестала громыхать, она остановилась как раз в метрах десяти от меня, и я сумел хорошо разглядеть её ездока. У него было широкое лицо, мясистое, красное, похожее на бульдога. Оно имело только одно достоинство — было гладко выбрито. До тех пор, пока человек бреется, печать зверя не прилипнет к его лицу. И к тому же форменная фуражка покоилась на макушке. Напряжённое молчание воцарилось среди нашей команды, молчание, которое вяжет язык, а мысли легко передаются и читаются одними глазами. Казалось, это неожиданное явление напрочь лишило нас всяческих сил. Наверное, со стороны наша растерянность выглядела жалкой. Но лесник жалости не знал. Краска постепенно сбежала с бульдожьего лица, покрывшегося пепельно-серой, мертвенной бледностью. Не обращая внимания на яркую игру солнечных бликов, волнующуюся листву деревьев и запахи цветов, весь осатаневший, в сдвинутой на затылок фуражке, взлохмаченный, он сжал кулаки и остервенело затряс ими над головой. От переполняющей ярости он и словами не сразу разродился.

   — Порубщики! Туды вашу мать! — что было сил заорал лесник, схватил кнут, замахнулся и щёлкнул им почти над моей головой.

У меня от страха и предчувствия боли подогнулись колени. Бежать и не помышлял, а приготовился к худшему. Но дальше случилось то, что и предположить было невозможно. Кляча рванулась, испугавшись кнута, и понеслась вскачь, не разбирая дороги. Лесник кувыркнулся через голову и, потеряв вожжи, чудом не упал с телеги.

   — Уззы! Уззы их! — успел крикнуть он, сорвав голос.

Собака бросилась на ошалевшую лошадь и погнала прочь. Её лай, и грохот колымаги вскоре затихли вдали. Среди порубщиков прокатился лёгкий смешок. Ещё раз. А потом дружный многоголосый и отчаянный хохот взорвал лес. Это было здорово! Оцепенение спало, испуг ушёл или переродился в истерику. Я, например, катался на спине, схватив руками впалый свой живот. Ни звука не прорывалось сквозь сведённые судорогой челюсти. Я едва успевал набивать воздухом лёгкие, а куда пропадал он, одному чёрту известно. Слёзы текли по щекам. Курьез, да и только. Впору лесника жалеть с его клячей. Кому расскажешь — не поверят.

   Однако пора и двигаться. Водрузив будущие штанги на плечи, мы тронулись в обратный путь.

   Судьба, словно лавина, несётся вниз, увеличивая скорость движения с каждым новым поступкам. Только что я избежал неприятного знакомства с лесниковым кнутом — до сих пор плечи зудятся — а уже новая преграда на пути. Канал, наполненный водой, заросшей ряской. Ребята бросили лесину с берега на берег и судачат — другую рядом надо. Ещё балансир нужен, как канатоходцу в цирке. А меня чёрт несёт вперёд, к неприятностям и позору.

   — Чего стали? Сюда смотрите. Смертельный номер.

До середины бревна я добежал легко, как заправский гимнаст, а потом вдруг остановился, будто наткнувшись на смертельную черту. Далее я двигался так, словно утратил способность владеть своим телом, а под ногами видел не близкую воду, а бездонную пропасть. Побалансировав руками, упал, обдав брызгами развеселившихся ребят. Никто не решился повторить мой глупый подвиг.

   Когда вылез на другой берег, вид мой был жалкий и удручающий. Человек, дошедший до такой степени унижения, обычно стремится удрать со всех ног и подальше от места своего позора, от насмешек толпы. Может, в другой раз я так бы и поступил, не будь с нами штанг — этого ответственного груза, который во что бы то ни стало, необходимо доставить до места. А, ну их — пусть смеются. Стал выжимать свою одежду. Им-то ещё предстоит перебраться на этот берег — и я посмотрю, как у них это получится.

   Полдень, как и утро, заслуживал всяческих похвал. Дул лёгкий ветерок. Суслики столбиками стояли у своих нор и насмешливо пересвистывались:

    — Куда прёте, дурачьё!

Ещё птичка какая-то пристала у дороги, скакала по стволам, чуть не по головам (руки заняты, прогнать) и разорялась:

   — Ведь не ваше! Ведь не ваше!

Наше, дура! Теперь наше — мы столько выстрадали ради этих штанг, ради футбола, ради нашей большой мечты. Однако, что толку с ней спорить — дороги не видно конца, мучили и голод, и жажда, натёрли плечи эти проклятые лесины. Шли полем, виден был посёлок, но силы были на исходе. Перекуры стали чаще, пройденные отрезки всё короче.

   Валерке Журавлёву толстый комель достался. Он пыхтит и отдувается, его румяная физиономия сочится потом. Я иду впереди с тонким концом сосны на плече.

   — Не плохо бы дождичка, а Валер?

   — Лучше селёдочки с луком и молоком.

Валерка всё на свете ест с молоком, потому он такой толстый, и зовут его Халва.

   — Не трави душу, гад.

   — Слушай, если нас не покормить несколько дней, я только похудею, а ты-то, наверняка, сдохнешь.

   — С чего бы это?

   — У меня жирок с запасом, а у тебя кожа да кости.

   — Если голодать придётся всей команде, — парирую я, — тебя первого съедят.

Валерка замолчал, а я подумал, что он подозрительно начал поглядывать на остальных — готовы ли те к людоедству или ещё потерпят.

   За такими пустыми разговорами нудно тянулось время. Мы несли штанги по двое, и ещё двое отдыхали, впрягаясь в ношу после очередного перекура. И вдруг бунт. Отдохнувший Сашка Ломовцев отказался нести сосёнку.

   — Боливар выдохся, и бревна ему не снести, — объявил он, мрачно глядя меж своих коленок. Плечи его сгорбила тяжёлая давящая тоска. Было ясно, что никакая сила на свете не заставит его подняться и взвалить на себя шершавый комель.

   — Ну-ка, дай мне руку, — подошёл к нему Андрей Шиляев. — Я сначала жму руку, а потом бью в торец, потому что терпеть не могу жать пятерню покойнику.

Сашка не испугался, лишь проворчал глухо:

   — Бросьте меня здесь. А мамке скажите, чтоб пришла за мной с тележкой: сам я не дойду.

   — Ты дурак, мастер, — сказал его напарник Серёжка Колыбельников. — Столько протащиться и бросить сейчас, у самого дома.… Не понесёшь — мы тебя из команды того, выгоним.

Сашка упал на спину, заложив руки за голову, с тоскою глядя в небеса:

   — Да хоть запинайте до смерти — дальше ни шагу…

   — И не хочется, и жалко, да нельзя упускать такой случай, — сказал Колыбеля и стал кидаться в строптивого Ломяна сосновыми шишками, припасенными для младшего брата.

   — Дать ему в хайло что ли? — сам себя спросил Шиляй, пожал плечами и отошёл.

   Мы взвалили на плечи ненавистную ношу и, шатаясь, побрели дальше. Оставшийся без пары и отдохнувший Колыбеля засуетился:

   — Не хотите ли порубать, мужики? Нет, правда, я сбегаю. Вон магазин-то, ближе, чем поле. Вы пока шлёпаете, я вафлей принесу, целый кило, у меня деньги есть.

И он побежал (откуда силы взялись?).

   — Один хитрей другого — вот команда подобралась, — сказал Мишка Мамаев.

   — Да какой он хитрец, дурак законченный, — я про Ломяна.

   — А вафли это хорошо. Я их страсть как люблю.

   — Голод, если книжки почитать, самое частое на Руси стихийное бедствие.

   — А еда — самое главное, что есть на свете.

   — Во базар, а… Больше не о чем поговорить что ли?

   — В пустынях миражи — ну, пальмы там, озёра. Братцы, никто колбасу впереди не видит?

   — Вон то облачко похоже на куриную ножку.

   — Где, где? Цапнул сам и отвали, дай товарищу куснуть…

   — Кажись, котлетами пахнет. Точно, где-то котлетки жарят.

Все зашмыгали носами, принюхиваясь. За этими разговорами кое-как дотащились до места, которое планировали под футбольное поле. Сбросив на землю ненавистную ношу, мы повалились в ласковую траву, не в силах идти домой, как того требовали тоскующие животы. Впрочем, поджидали обещанных вафлей.

   — Люблю есть, люблю спать, купаться, загорать, играть в футбол.… Да мало ли чего. Одно ненавижу в жизни — таскать брёвна.

   — Ты не один, Антоха.

   На месяц нас хватило. Месяц мы отзанимались усердно, как того требовал играющий тренер Сашка Ломовцев. Он вернулся в команду, как только поставили ворота и разметили поле. Мы вставали по утрам на пробежку и чесали до самого леса. Физику качали — отжимались, катались друг на дружке, у девчонок скакалку отобрали. Дед Калмыков подарил два столба и железяку — мы вкопали турник рядом с футбольным полем. Болтались на нём, как сосиски, пытаясь подтянуться. Но кое у кого получалось, неплохо даже. Работали с мячом. Наша бедная трёхклинка не знала покоя с самого рассвета до темноты. И, конечно, играли, играли каждый вечер, до полного изнеможения, до грачей темноты. Поделились на равные по силам команды и пластались совершенно бескомпромиссно. Появились болельщики. Собирались у кромки поля и стар, и мал. Борис Борисыч Калмыков ничего не смыслил в футболе, но страстно переживал за двух своих сыновей, волею судьбы попавших в соперничающие команды.

   Что дальше?

   А дальше предстоял нам первый официальный матч. Сестра Ломана Нина, окончив пединститут, устроилась на лето директором в пионерский лагерь «Чайка». Она и пригласила нас сыграть с их футбольной командой. И ещё пообещала накормить обедом. Это вместо приза, наверное, так как в своей победе мы не сомневались. Потому и силы не берегли, а экономили на мороженое деньги, выданные на проезд.

   Утренний воздух был ещё влажный, но тёплый и свежий. На чистом небе плавилось яркое летнее солнце. Окрест дороги было удивительно красиво, уютно и мирно. Даже пыль в кюветах сверкала росой. Леса, меж которыми петляла дорога, манили прохладой.

   Мы в полном составе (с двумя запасными) бодро вышагивали навстречу славе. Мимо проносились машины — все стремились на озеро Подборное искупаться, отдохнуть, повидаться со своими чадами в пионерских лагерях. Выходной — это понятно. Пыль с каждым разом поднималась всё выше и оседала всё медленнее.

   — Может, нам по парам разбиться — глядишь, кого и подвезут.

   — И какая мы после этого команда, если каждый за себя?

   — Кто был там, может, знает — полдороги прошли или ещё нет?

   — Да нет ещё: полдороги будет в Копанцево.

   — Сань, нас там покормят?

   — Обещали.

   — Андрюха, а после игры-то искупаемся?

   — А что нам делать до вечера? Отыграем и на озеро. Праздник, народу полно.

   — Зрителей будет, хоть отбавляй.

   — Заметь, все против нас болеть будут.

   — Как бы не опрофаниться.

   — Цыц! Такие разговоры перед игрой… Язык оторву, собакам выброшу.

   — Пионеров сделаем, куда потом?

   — В Англию, на чемпионат.

   — Играть? Смотреть?

   — До Англии доехать денег не хватит.

   — Сыграем пару матчей на интерес.

   — На футболе много не заработаешь. Богатым надо родиться.

   — Вот в Англии лорды «пузырь» со скуки гоняют: им не надо думать, чего похавать.

   — Мы тоже лорды. Чем хуже?

   — Ага, лорды с Болотен-стрит.

   — Далеко ещё? А может, пробежимся немножко, для разминочки, пока жары нет.

Сашка Ломовцев оглядел растянувшуюся колонну:

   — Трусцой… вперёд… марш!

Мы побежали. Тут же притормозил грузовик. Из кабины:

   — Эй, спортсмены, подвезти?

   — Ну, конечно.

   Вот ведь как бывает в жизни. Шли по дороге и оглядывались с надеждой на каждую проходящую машину. Никто не тормозил — видно, принимали нас за банду подростков, идущую на праздник затевать драки и прочие хулиганские забавы. Стоило только намекнуть, что мы спортсмены — и, пожалуйста, всенародная любовь и уважение. Спасибо, вернём долги красивой игрой.

   В кузове грузовика мигом пролетели остаток пути. Мелькнул вековой бор из мачтовых сосен, с тёмными голубовато-зелёными кронами где-то под облаками. И вот он, долгожданный берег озера, заполненный толпами народа — купающегося, загорающего, играющего в мячи, жующего, пьющего и стоящего в очереди за закусками, напитками, мороженым. На высокой, наспех сколоченной эстраде играли музыканты. Репродукторы, как и разноцветные флажки, украшавшие каждый столб, создавали атмосферу всеобщего веселья и праздника. Озеро заманчиво сверкало солнечными бликами и манило прохладой. Жди, родное, мы скоро, сначала — в лагерь, пионерчиков трепать.

   О наших будущих соперниках чуточку подробнее. Они того стоят. Дело в том, что на берегу озера Подборное ютилось два пионерских лагере: «Восход» для сельской детворы и «Чайка» — городской ребячий пансионат (если можно так выразиться). Вот эти самые «чайковцы» с мячом на «ты», потому что в городе в любом дворе — спортивная площадка, при каждом ЖЭКе — футбольный клуб.

   Зелёный штакетник закончился высокими металлическими воротами с вывеской в форме спасательного круга «Пионерский лагерь «Чайка». Добро пожаловать!» Девушка лет двадцати в чёрной юбке, белой рубашке с алым галстуком окинула нас тревожным взглядом:

   — Что вам, мальчики?

   — Мы футболисты, играть приехали. Вообще-то, нас Нина Михайловна приглашала.

   — Ой! — обрадовалась девушка. — Да, да, мы вас ждём. Проходите, стадион вон там. Я сейчас физрука найду.

Мы степенно прошлись усыпанной песком дорожкой, и расселись на лавках трибуны футбольного поля. Крепкий парень в спортивной форме вскоре появился и всем без исключения пожал руку. Начало вроде ничего. Потом пришла давешняя девушка, и они заспорили. Ей не хотелось нарушать установленный порядок праздника, а он утверждал, что играть надо немедленно или поздно вечером. В пекло гонять футбол мало удовольствия и для спортсменов, и для болельщиков. Спорили они долго, горячо. Наконец, парень уступил. И нас повели обедать. Повара звали Роза Васильевна. Характер у неё был добрый, а обед отменный — борщ, мясо с картошкой и компот. Кто хотел, просил добавки.

   — Жаль, что это всего лишь обед, а не победный банкет, — посетовал Андрей Шиляев.

А Колыбеля не изменил своёму репертуару:

   — Мама, Васильевну люблю.

    Мама, за Васильевну пойду.

    Для меня у ней найдётся всё, что естся, всё, что пьётся

    Вот за это я её люблю.

Дородная повариха оглушительно хохотала, прижав пухлые ладони к высокой груди.

   После сверх сытного обеда пошли купаться. Потом загорали. Лёгкий бриз — прохладный, ароматный — освежал мокрое тело. Солнечные блики играли в волнах, кругами расходящихся от купающихся и играющих в воде людей. Мы лежали в раскалённом песке. И не было сил не только играть в футбол, но и думать о нём. А может, ну его на фик? У людей-то праздник. Праздник жизни.

   — Пойдём, что-то покажу, — Вовка Грицай потянул меня за локоть.

   Неподалёку нацмен, коренастый и волосатый, жарил на мангале сардельки. Вовка встал в трёх шагах и принялся смотреть на его работу хмуро и внимательно, неотвязно. Мангальщик раз бросил беспокойный взгляд чёрных, как уголь, глаз, другой.

   — Чаго тыбе, малчик? Праходы.

Мальчик и бровью не повёл. Нацмен торопливо сунул Вовке горячую сардельку, обёрнув её в капустный лист, и подтолкнул прочь, взявшись волосатой рукой за плечо.

   — На. Иды, пожалста, гулай.

Вовка откусил сардельку, сунул мне:

   — Хочешь?

   — Куда? — я похлопал себя по тугому животу.

Вовка тоже не хотел и скормил остатки резвящемуся пёсику.

   Возле нас расположилось загорать семейство: он — толстый и в очках, она — молодая, очень красивая, спортивная, грациозная женщина, и маленькая дочка их, которая, уронив в воду большой разноцветный мяч, тут же расплакалась. Я достал ей потерю, а она взяла меня за руку и подвела к своим. Мама в открытом чёрном купальнике поднялась навстречу, взяла меня за подбородок, заглянула в глаза:

   — А ты мне нравишься.

Я вспыхнул, отвёл взгляд и понял, что влюбился. Чтобы что-то сказать, буркнул:

   — Меня Антоном зовут. Мы в футбол приехали играть. В три часа на стадионе пионерлагеря. Приходите болеть.

   — Обязательно придём, — сказала женщина и наперегонки с дочерью побежала за мячом.

Её муж жевал, сидя у самобранки. Он поправил очки лоснящейся пятернёй:

   — Говоришь, в футбол?

Он пошарил вокруг глазами, дотянулся толстой лапой до другого мяча, поменьше, наверное, для игры в водное поло.

   — Футбол, говоришь?

Он бросил мяч, не знаю почему, не мне, а Сашке Ломовцеву. Наш мастер ловко принял его на ногу и начал жонглировать. Я бы, конечно, опозорился, а Ломян на такие штуки горазд. Он долго держал мяч в воздухе — вокруг уже начали собираться зеваки, кто-то принялся считать вслух. Сашка поймал мяч руками и раскланялся. Зрители зааплодировали.

   — Да ты, брат, талант, — сказал довольный толстяк.

Высокий мужчина со строгим худым лицом, пронизывающим взглядом зелёных глаз и тяжкой гривой пшеничных волос, заплетённых сзади в косичку, усмехнувшись, сказал:

   — Так может каждый.

   — И ты? — закряхтел толстяк. Сил ему хватало только на то, чтобы поворачиваться с боку на бок.

   — И я, и вы, и этот мальчик…

   — Мальчик, ты умеешь мячом жонглировать?

Я пожал плечами:

   — Умею немножко, но не так…

Толстяк рассмеялся:

   — Если б победы давались одним оптимизмом. Спорим на трёшку — он и минуты не продержит мяч в воздухе.

   — У меня нет столько, — испугался я.

   — Это заметно, — сказал мужчина с косичкой. — Но не важно. Я ставлю червонец за то, что этот паренёк в два счёта научится владеть мячом не хуже первого.

   — С трудом верится, но хотелось бы посмотреть, — зевнул толстяк.

   — Нет ничего проще. Мальчик, хочешь научиться жонглировать мячом, как цирковой артист?

Я кивнул.

   — Тогда успокойся, — сказал мужчина с косичкой. — Освободи свой разум от всех ненужных мыслей. Загляни в центр своего сознания и постарайся остаться там.

Следуя его указаниям, я расслабил мышцы спины и ног, повертел головой, пошевелил пальцами, сделал три глубоких вздоха и стал ждать.

   — Готов?

   — Готов.

   — Жонглирование — это бесконечная серия отдельных повторяющихся движений. Закрой глаза. Отличная ориентация во времени и пространстве — основное условие. Думай о том, где ты находишься, определи себя во вселенной.

Я представил себе Землю в виде глобуса, висящего в мировом пространстве. Повращал, узнавая очертания материков и океанов. Нашёл точку на земной поверхности и устремился к ней душой. Мир разом сузился до песчаного берега лесного озера.

   — Представь, что вокруг тебя хрустальная посуда — мяч упадёт, и останутся только осколки. А теперь отбрось эту мысль напрочь, забудь её. Вместе со страхом уронить мяч. Ты его не уронишь: он будет скакать столько, сколько захочешь. Всё понял? А ну!

Мяч перелетел из рук мужчины с косичкой на мою ногу и запрыгал передо мной, как привязанный. Я не понимал, как это происходило, но жонглировал красивее Ломана — меняя ноги: левой, правой, левой, правой — легко, непринуждённо. Я остановился, когда мне захлопали все зрители, и наши ребята тоже. Стоял беспомощный, чувствуя, как пылают мои щёки, и боялся одного — команды: «а ну-ка, повтори». Вряд ли смог бы. Я ведь даже не понимал, как это получилось.

   — Гипнотический трюк, — предположил толстяк. — Или шарлатанство. Вы заранее сговорились разыграть публику, а пацана подсунули тренированного.

Тем не менее, он покряхтел, повозился в вещах и протянул гипнотизеру десять рублей.

   — Гипноз? Ну, если только самую малость. Я просто помог парню избавиться от страха перед неудачей и сосредоточиться на задуманном.

Лицо его оставалось строгим, даже мрачноватым — «мефистофелевским», сказала бы наша «русачка».

   — В каждом человеке кроится масса всевозможных талантов, но комплексы, увы, комплексы закрепощают душу мятущуюся и не дают их проявить.

   — Мистика, — отмахнулся толстяк то ли от мухи, то ли от собеседника. — Вам бы с вашим талантом банки брать, а не детишек забавлять.

Их спор меня совсем не увлекал. Я стоял, прислушиваясь к самому себе, всё ещё не в состоянии понять, как это у меня получилось. Руки мелко дрожали, в ушах стоял гул далёкого прибоя. И всё. Последствия сошедшей благодати? Или вдохновения?

   — Эй, Пеле, пошли, — окликнули меня — Уже пора.

А что? Может, и Пеле. Вот попрошу гипнотизёра — и айда лови, вынимай мячи из сетки. А что? Я запросто, вот только от комплексов избавлюсь.

   Репродукторы по всему побережью объявили, что на стадионе пионерского лагеря начинается футбольный матч между спортсменами «Чайки» и сельской командой из Увелки. То, что мы из Увелки понятно, но почему сельская — тогда уж поселковая. Но было подчёркнуто диктором — именно, сельская. И народ повалил. Закрывали машины, сворачивали самобранки и спешили в «Чайку». Скамейки быстро все заполнились.

   Мы переодевались за воротами. Подошёл физрук.

   — У вас единой формы нет что ли? Тогда играйте — голый торс. Хоть не по правилам, ну так, путать не будем.

Голышом, значит, голышом, нашим легче — жара-то африканская. Вовка успел побывать в соседнем лагере «Восходе», где отдыхал самый маленький Грицай — Серёжка. Вести он принес неутешительные — наши соперники здорово играют, восходовцам по двадцать «банок» вколачивали, и никаких шансов. Мы приуныли. Не зря народ валит — над деревней потешиться. Может сбежать? Да, поздно уже. Сами ведь назвались. Да и обед надо отрабатывать. Играем! Пионеры в красивой сиреневой форме уже разминались у противоположных ворот. Пора!

   — Постойте, ребята, — подошёл человек с косичкой. — Вас уже раздели? И на трибунах веселятся, пророчат разгром. Попробую помочь. Ну-ка сели в круг. Закройте глаза и слушайте только меня. Ничего на свете нет, только вы, ваше сильное, неутомимое тело, которому будет послушен мяч. Напрягли всю волю, сжали в кулак. Замерли до остановки сердца. Всё, пошли. Кто голкипер?

С поля уже свистел судья-физрук. Мы пошли к центральному кругу, так и не размявшись. Я задержался: мне было интересно, что он скажет Борьке Калмыкову, стоявшему у нас на воротах. А он ничего не сказал, заставил закрыть глаза, и положил ладонь ему на лоб. Так они замерли на целую минуту. Судья уже вторично свистел, приглашая команды к построению.

   Под дружное ликование трибун игра началась. Пионеры накатывались на нас лавина за лавиной, организуя атаки большими силами. Мы же наоборот, огрызались короткими и яростными контратаками. Здесь блистал индивидуальным мастерством Сашка Ломовцев, раз за разом взламывая защиту соперника и врываясь в их штрафную. И удары были хороши, вот результата пока не было. Минут двадцать прошло, и болельщики засвистели, заулюлюкали, требуя от любимцев гола. А пионеры начали нас уважать: поставили к Ломану опёку, потом ещё одного игрока. Когда мы забили гол, Сашка троих обыграл. Его уже откровенно валили на газон, но он сумел выдать пас за спину защитников, и набежавший Толик Назаров пушечным ударом чуть было не оторвал руки вратарю. По крайней мере, я точно видел, как он тряс кистями и прыгал словно ошпаренный. Трибуны охнули, жидко поаплодировали. А мы ликовали вовсю. Пионеры, кажется, ещё не поняли, что проигрывают. По крайней мере, их тактика до перерыва не изменилась.

   А после перерыва… Михаил Юрьевич Лермонтов, чьё имя с гордостью носит наша улица, когда-то хорошо сказал о похожем:

   — Уж был денёк: сквозь дым летучий

    Французы двинулись, как тучи,

    И всё на наш редут…

Пионеры будто встрепенулись, забегали, насели на наши ворота и лупили, лупили, лупили без конца. Трибуны ликовали: гол казался неминуем. Но чертовски здорово играл наш вратарь. Борька вытаскивал такие мячи, что Яшин отдыхает. Ему начали хлопать болельщики, его стали поощрять возгласами. К концу матча с трибун дружно неслось:

   — Держись, колхозники! Судья, время!

Физрук решил не рисковать и на последней минуте назначил спорный, очень спорный, пенальти. Был удар, был немыслимый Борькин бросок, а мяч пролетел мимо ворот. Победа!

   Мы ликовали, нас поздравляли. Когда, наконец, утихла суета, я попытался разыскать гипнотизера, но не нашёл. Не видел его на трибунах во время матча. Заметил толстяка с дочкой, его жену-красавицу, которую любил уже целых полдня. А гипнотизёр пропал куда-то, будто и не было. До сих пор сомнения берут — а был ли?

   Потом пришла апатия. Ну, ничего не хотелось делать, абсолютно: ни бегать по утрам, ни пузырь гонять вечерами. Наши привезли из Англии бронзу, стали кумирами всего Союза, а про нас и краешком уха никто не слыхивал. Стоит ли упираться?

   В тот знойный день неоглядные холмистые дали облачного неба наводили такую тоску, что её не мог развеять и сизый горизонт — предвестник будущей грозы. Поляна между околицей и болотом, служившая нам футбольным полем, казалась пустынной, давным-давно вымершей. Не слышно обычного гомона, ударов по мячу, хотя вся команда здесь, все в сборе, в полном составе, только умирают с тоски у покосившихся ворот. Видавшая виды, штопаная-перештопаная трёхклинка под чьей-то белобрысой головой. Солнце бодро слало свои лучи в разрывы облаков, тени которых наперегонки скакали через поле. Только нас взбодрить вряд ли кому под силу.

   — Да-а, — ворчал Борька Калмыков. — Кажись, к ночи грозу надует.

   — Старые кости ломит? — участливо спросил Серёжка Колыбельников.

Вовка Грицай усердно грыз ногти. Он и ему нашёл «приветливое» слово:

   — Не кормят дома?

   — Пошёл ты… — огрызнулся Вовчик.

   — Э-эх, тоска с вами, — Колыбеля лёг поудобнее, подперев скулу рукой. — Вон Ёршик идёт, сейчас чего-нибудь соврёт.

И спел, как обычно:

   — Мама, я Ёршика люблю.

    Мама, за Ёршика пойду.

    Ёршик много выпивает, днями дурака валяет.

    Вот за это я его люблю.

   Витя Ершов недавно из армии пришёл, пил и куролесил, на работу не спешил.

Вообще-то, на улице Серёжку Колыбельникова звали совсем не Колыбеля. Это я так, чтобы понятно было. А звали его совсем даже непонятно — Гала. Не потому что у него было что-то общее с девочкой по имени Галя. Нет. Наверное, оттого, что он был черноволос, как галчонок. По крайней мере, младшего Колыбельникова все звали — Галчонок. А вот старшего их брата не дразнили никак, а просто — Вова. Он отслужил на подводной лодке «Челябинский комсомолец» и вёл себя очень даже солидно. Кому как повезёт. Это в смысле прозвища. Моё Вы знаете. Вовка Грицай с некоторых пор стал полнеть, и его называли Сало. Все ждали, когда он по упитанности Халву догонит. Но Вовчик застрял где-то в промежутке — не худой и не толстый. Просто он, как начинал играть, тут же потел и весь лоснился, будто от жира. Вольдемар, конечно, психовал на Сало. А потом, как-то незаметно Сало переродилось в Сулу. Я ему по-дружески объяснил, что был такой диктатор в Древнем Риме — всех гонял, и Грицай смирился. Тот римлянин, возможно, имел в имени два «л», не знаю, но наш — точно одну. А вот мою одноклассницу Раю Митрофанову дразнили так — Бух-книга-тетрадь-авторучка. Это ж надо до такого додуматься! А терпеть каково? Я и говорю, кому как повезёт. Ну, да ладно. Отвлёкся, а Ёршик уже подошёл.

   — Здорово, орлы! Хандрим? Есть дело на все сто.

Он не спеша пожал присутствующим руки, присел и закурил.

   — Перебрал я вчера, — сказал, обращаясь к Андрею Шиляеву. — Наболтал лишнего. Короче, Андрюха, Стадник сейчас приходил. Я, оказывается, прихвастнул, что вы здорово пузырь гоняете. Поспорили мы на ящик бормотухи…. Чёрт, дёрнул! У меня и денег таких нет. А Стадник, паразит, все улицы оббегал, до самой больницы. Короче, они сборную против вас выставляют. А, Андрюха? Сыграть надо. Нет, выиграть надо. Обязательно выиграть. У меня и денег сейчас нет, проставиться. А, уговор, сам знаешь, всего дороже.

   — Короче, — голос Ёршика напрягся и стал жёстким. — Если проиграете, собираете деньги на винище. Или…

   — Или? — Андрей презрительно скривил тонкие губы..

   — Или всем по рылу…

   — Так прям и всем?

Мы чувствовали, как напрягся Андрей, и сами подобрались, готовы были по его команде наброситься на Ёршика и завалить в траву. Бить, конечно, не били бы: всё-таки, старшее поколение и всё такое, но то, что мы — команда, показали и заставили себя уважать. А что? Не верите? Мы тут недавно Генке Стофееву накостыляли. Тоже ведь дембель, после армии. По-нашему так: заслужил — гуляй, но команду уважай. Мы хоть и пацаны, но не для побегушек, и помыкать собою не дадим. Короче, дали ему по разу, даже не все — Андрей Шиляев, Сергей Ческидов (с него-то и началась буза), да, кажется ещё Вася Добрик. Больше-то и не понадобилось: Стофа так стартанул в сторону дома — любо-дорого было смотреть. Ёршик, конечно не Генка, но и для него есть предел нашего терпения. Ждём, что скажет капитан. Влез Сашка Ломовцев:

   — А кто там играть-то умеет? Ну, на Октябрьской два-три человека, Журавли с Соньки Кривой, на Больничке — Бобыль. Конечно, ребята не плохие, если соберутся, но ведь опять же, сыгранности-то никакой. Соглашаемся, Андрюха, а то тут со скуки одуреем и траву жевать начнём.

Андрей никогда не был противником футбола, но вот Ёршик, его тон…

Виктор Ершов не страдал, как Стофа, избытком гонора, он тут же вцепился в спасательный круг:

   — Выручайте, мужики, а.… Надерём хвоста всей Больничке и Октябрьским заодно. А винище вместе выпьем. А, мужики?

И «мужики» согласились.

   Были сборы не долги. От болота до футбольного поля у больницы мы добрались за полчаса. К удивлению, народу там уже было довольно таки прилично. Пинали мяч в кругу наши будущие соперники. Какая-то чёрная лохматая собачонка носилась взад-вперёд и тявкала, всячески выражая своё негодование к мячу и игрокам. На скамейках за воротами курили болельщики — больные в больничных халатах, сбежавшие из палат.

   Поле качеством было таксебешным, наше получше — и разметкой, и отсутствием коровьих «блинов». Тут бегай и смотри, как бы не вляпаться.

   Мы скинули лишнюю одежду у дальних от больничного забора ворот, тоже встали в круг на перепасовку. Старшие ребята пошли здороваться со знакомыми пацанами. Капитан и тренер обговаривали условия игры. Выбрали судью.

   Сели посовещаться.

   — Толян, — Ломан, в своём репертуаре, давал указания на игру. — Тебя они не знают, душить будут меня. Вы все — пас на меня, а я с мячом буду уходить в угол, утащу защитников, и навес на пятачок. Толян, ты врываешься на пустое место. А дальше сам знаешь — не промахнись.

Толик Назаров кивнул головой, соглашаясь.

   — Добрик, поиграешь сегодня в центре. Все угловые, все верховые мячи твои. Попробуй не забей — Ёршику скормим.

Ческидову:

   — Серёга, ты чуть оттянешься, у тебя хороший пас, будешь разводящим. Только помни, все пасы на меня, на свободное пространство в угол. Не создавай нападению проблем. Возле меня всегда будут два-три придурка: я в угол, они за мной — пятачок будет свободный. Лупи — не хочу. Все поняли?

   — Защита, стоять на смерть. Если валить, то подальше от штрафной: судья не наш, как свистеть будет — неизвестно. А вообще, вначале поиграйте проще, на отбой, а дальше посмотрим, как игра пойдёт.

   Никто никогда не спорил с Сашкой, даже Андрей-капитан: его дело дисциплина в команде. В игре все слушались Ломана без ропота. А если нет, то и пендаль по мягкому месту от Шиляя не задержится.

   — Всё, встали.

   Парни напротив казались крупнее.

   — Антоха, — Миша Мамай руководил защитой. — Становись справа, особо не мудри, чуть что — выбивай за боковую.

Видя мой мандраж, ободрил Борька Калмыков.

   — Не дрейфь, Антоха. Этим бананам мы сейчас накостыляем.

От избытка спортивного настроя он подпрыгнул, пытаясь зацепиться за перекладину ворот, а она ухнула, треснула и чуть не обломилась. Борька спрыгнул, вжал голову в плечи, ожидая на неё обломки, но лишь труха посыпалась на его курчавые волосы.

   Судья в больничном халате дал свисток. Игра началась. Мяч укатился к тем воротам и застрял надолго. Если позволите, я дальше противника «болячками» буду называть — поле у больницы, и живут они тут все неподалёку. Разве только Октябрьские ближе к болоту. Продолжу. «Болячек» мы прижали к их воротам и не давали высунуться из штрафной. Гол должен быть, но всё не было. Не было хорошего последнего удара. Была сутолока, была свалка у ворот, даже «косьба» откровенная на пяточке. Но арбитр молчал, забыв про свисток. Наш центральный защитник забеспокоился, задёргался, подался вперёд.

   — Антоха следи за этим.

Я с края переместился к центру, поближе к скучающему в одиночестве форварду. Он был длинный, худощавый, смуглый, черноглазый и черноволосый, весь упругий и гибкий, точно силок для птиц. Лет ему было шестнадцать, а может, даже и больше. И бегал он, как олень. Это я тотчас же почувствовал. Мяч сильным ударом выбили из штрафной. Долговязый сорвался с места и помчался к нему. А я за ним. С техникой-то у него было слабовато. Пока он усмирял пузырь, я подлетел. Чтобы обыграть меня он пустил футбол далеко вперёд на ход себе. И обогнал меня в три скачка. Он вышел один на один с воротчиком, но без мяча. Тот уже был в руках Калмычка.

   — Где, сука, бегаешь? — зло бросил мне Борис, далеко с рук выбив мяч.

   — Я на перехват пошёл, — оправдывался, смущённый и растерянный.

   — Бегать научись, перехватчик. Мишка, Мишка, вернись к воротам!

Но Мамайчик и сам уже нёсся на свое место крейсерской скоростью.

   — Фу, блин, чуть не пропустили. Иди на край, прижмись ближе к игре, не делай разрыва. Там такая мясорубка. Ну, быть драчке, точно быть. Ребята бурые, злые, играть не могут, по ногам секут. Чесян уж хромает.

   Долговязый форвард ещё дважды получал мяч, рвался к нашим воротам, но не обыграть, не обогнать Мишу Мамаева он не смог. Тогда сместился на мой край.

   — Ближе, ближе, Антон. Атакуй его при приёме: ты же видишь — он тебя делает на прямой. Прижмись к нему, ни на шаг не отставай, — поучал меня Михаил. — Похоже, эта глиста — всё, что они имеют.

   Всё исполнил, как сказали, и мне пару раз удалось сорвать его атаки даже ещё не начавшиеся. Я уже говорил, с техникой он не на «ты». Мяч от него отскакивал, как от стенки. А я подхватывал, перехватывал и навешивал в штрафную. Долговязый совсем расстроился и оттянулся к своим воротам. Я следом и оказался как бы в нападении.

   А гол назревал. Дважды мяч попадал в штангу. Угловые следовали один за другим. Однажды удар был такой сильный, что мяч улетел за больничный забор. Пока за ним бегали, долговязый подошёл ко мне и толкнул в грудь:

   — Ты что здесь делаешь?

Я поискал глазами судью.

   — Автобус жду.

   — Что? — долговязый рассвирепел. — А ну катись отсюда.

Он вытянул руку вперёд, указывая в каком направлении я должен был катиться.

   — Витенька! — крикнул их воротчик, выбивая свободный в направлении долговязого.

Но Витенька отвлёкся на меня и прозевал пас. А я нет. Я подхватил мяч и понёсся к воротам, точно щенок, которого долго держали на привязи. Никого не было впереди, справа и слева защитники ко мне не успевали. Можно было уже бить. Но я нёсся вперёд и сам себе командовал: «Ближе! Ближе! Приготовься! Вот сейчас». Я видел растерянные глаза их воротчика, который почему-то не бросался мне навстречу, сужая угол обстрела ворот, а наоборот — пятился назад, вжимаясь в сетку. Что-то сейчас будет. Я подготовил правую, более сильную, ногу для удара. Ну?! Нога запнулась за другую, подставленную, и я кубарем полетел вперёд, да с такой силой и скоростью, что запутался в сетке. Пенальти! Тут даже больной судья развёл руками. Пока отсчитывали метры и устанавливали мяч, я плевался землёй и кровью — губу прикусил. Долговязый хмуро посматривал на меня.

   Пенальти. Воротчик пригнулся, раскинув руки точно для объятий. Миша Мамаев разбежался и ударил. Мяч, словно из пушки пущенный, скользнул вратарю по плечу и вздыбил сетку за его спиной. Гол!

   Гол!

Мы бросились обниматься. Ликовал Ёршик за воротами. Нет, не зря мы звали Мишку — Деревянная Нога. Его удары вряд ли кто возьмёт.

   Между тем, воротчик побледнел и зашатался.

   — Так я и знал, — заявил он, вытаращив глаза — вот-вот они вылезут из орбит. — Я так и знал.

Он прижал ладонь к ушибленному плечу, сел в пыль и заплакал.

К Мишке Мамаеву подскочил здоровяк-болячка:

   — Ты что, придурок, сделал? Ты что сделал, гад? У парня ключица сломана, и ты туда ударил.

   — Так я что, нарочно? — Миша пожал плечами. — Куда попал…

   — А вот я нарочно, — сказал детина и пнул Мишку по мягкому месту.

Мамайчик оторопел на несколько мгновений, а потом бросился на своего обидчика. Они сцепились намертво и упали в траву. Напрасно свистел судья. Их уже было не растащить. Хотя нет, вскоре Мишка оседлал своего обидчика и, схватив за волосы, вбивал его лицо в пыль. При этом они ругались и рычали, как дикие звери. Страшно было смотреть, не то, что лезть разнимать. Не испугался Ёршик. Он схватил Мишку под мышки и оттащил в сторону.

   — Потом, ребятки, потом. Все счёты потом. Сначала доиграйте, а то, не дай Бог, такой куш мне сорвёте. Играть! Играть! Судья! — он захлопал в ладоши, как немец из концлагеря. — Арбайтен, мол, арбайтен!

Мы побрели на свои места, а «болячки» покатили мяч к центру. Но время первого тайма уже истекло.

   В перерыве.

   — Ты как? — спросил меня Андрей. — Играть сможешь.

Он заставил меня открыть рот, показать язык и зубы.

   — Шатаются?

Я мотнул головой и обречённо посмотрел на свои колени — в кровь сбитые и грязью заляпанные. Да них-то никому нет дела.

   — Ничё ты, Антоха — похвалил Бориска. — Чуть гол не забил. Тебе в нападении надо играть, а не у ворот отсиживаться.

Мишка лёг на спину и натянул на голову мокрую от пота, грязную майку. Переживает. Возможно, после игры ему снова придётся драться с этим верзилой — таковы законы улицы. Но я знаю Мишку — у него добрая душа — и он переживает за воротчика. Ему жаль паренька со сломанной ключицей.

   — Что, Валер, побегаешь? — предложил наш тренер Халве.

Тот томился в запасе и, конечно, обрадовался. Схватил мяч и попытался жонглировать, разминаясь. Получилось ровно настолько, чтобы все развеселились. Ох, хитрющий же ты, Ломян. Всегда знает, чем команду поддержать. Вот только установки твои не сработали: переоценил ты соперника — так себе командочка, «бей-беги, думай не надо».

   — Да, Халва, — сказал Гала. — Видела б тебя сейчас Галочка Ткачёва, сразу б сердце отдала, без лишних церемоний.

Галя Ткачёва была местной дурочкой, так что комплимент очень даже сомнительный. Халва его и не стерпел. Он бросился на обидчика, но рядом сидели друзья, и они общими силами завалили Валерку. Серёжка озабоченно пощупал его лоб:

   — Горячий. Никак любовная горячка?

Все весело и безобидно расхохотались. И сам «влюблённый», поднявшись и отряхнувшись, также присоединился к общему веселью. Однако то была военная хитрость. Угадав минуту, он вдруг схватил Галлу за шею, другой рукой его соседа — а это был Юра Куровский.

   — Да! Бойтесь! У меня лихорадка. И я вас сейчас стукну лбами.

И он так их стукнул, что они завопили от боли, а остальным стало весело.

   Перед началом второго тайма пришли парламентёры.

   — Вы, ребятки, после игры домой не спешите: будем драться команда на команду. А если вы против, то мы отметелим вот этого.

«Вот этим» был Мишка Мамаев.

   — А один на один не желаете? — пришло время Андрею Шиляеву отвечать за своё капитанство. — Готов с любым из игравших.

Незадачливые парламентёры съёжились под его взглядом.

   — Мы сказали, что велели.

   — Это, наверное, Лёха Стадник мутит, — заметил Ломян. — Видит, что игра не прёт.

   — А что, можно и подраться, лишь бы взросляки не лезли, — это Сула взъерошился.

   Ну, вот и всё, ослепительный день померк. Драться мне совсем не улыбалось. Не любил, короче. Нет, мог, конечно, как Мишка, на обидчика броситься. Но чтобы вот так хладнокровно говорить о ней, готовиться.… Ну, не Лермонтов я, не Пушкин, не дворянин, одним словом — не умею дуэлянтничать.

   Во втором тайме мы их окончательно добили. Я уж и счёта не помню. Андрей забил, Добрик, Толик Назарян. А сколько Сашка Ломовцев… Никто уж не считал. Все думали о предстоящей драке. Особенно я. Правда, тешился бесплодною надеждой — может, обойдётся. Всё выбирал себе соперника, с кем бы мне сцепиться. Но таких маленьких и щуплых там не было. А долговязый, подставивший ножку, теперь сам держался ко мне поближе и всё ухмылялся. Похоже, он свою жертву нашёл.

   На удивление, второй тайм отыграли очень даже корректно. Ни сносов не было, никакой другой грубости. Видимо «болячки» готовились взять реванш в другом.

   Мишка сильнейшим ударом послал мяч за боковую.

   — Отдыхай, ребята!

Но никто не побежал за футболом. Так, поплёлся не спеша один — им вбрасывать.

   Ломян душу отвёл — таскал за собой полкоманды, финтил, крутил, обводил. Соперники вяло-привяло пытались отнять у него мяч. Они же первые и закричали:

   — Судья время.

И судья свистнул.

   Ёршик, ликуя, пустился вприсядку. А Лёха Стадник объявил о начале третьего тайма, в котором каждый может свести счёты с каждым. Мы, как и перед игрой, выстроились в центре поля.

   Какой-то паренёк, упитанный и коротконогий, но, судя по кривому носу, большой любитель подраться, ткнул в Грицая пальцем:

   — Вот эту харю я отметелю с удовольствием. Иди, иди ко мне, мурло.

Вовка не пошёл, он набычился и вдруг ринулся на обидчика, боднул головой в грудь и навалился на упавшего. Началась потеха! Кто-то кинулся кривоносому на помощь, но крутанулся вокруг своей оси, пойманный Ческидом за шиворот. Вторая пара нашла друг друга. Всё, завертелась кутерьма! Толпа кинулась на толпу и наоборот. Я попятился. Видел, как побежал прочь Гала. Трус! Но то была уловка. Сергей бросился под ноги преследователю и через мгновение сидел на нём верхом и барабанил по его морде кулаками.

   В это мгновение кто-то схватил меня за шиворот.

   — Попался, гадёныш!

Я испугался. Закричал так громко, что больные, толкаясь и путаясь в халатах, кинулись в дыру в заборе. Нападавший попытался закрыть мне рот грязной ладонью. Я цапнул её зубами, а головой дёрнулся так, что у моего врага лязгнули челюсти. Ещё пнул его по коленке. Но противник был много сильнее. Он выкрутил мою руку и всё клонил лицо моё к земле, всё ниже и ниже. Ой, мамочка, сейчас сломает. Я лягнул его и, кажется, попал, куда не следует. Вернее, следует, так как долговязый форвард (а это был он), выпустил меня и взвыл, заскакал, зажимаясь. Я бросился бежать. Но он быстро оклемался — и разве от него убежишь. Он прыгнул на меня, свалил в пыль и принялся душить обеими руками, сам отчаянно хрипя, будто это ему не хватало воздуха. Он бы задушил меня, это точно. Но.… Как много в нашей жизни бывает этих спасительных «но».

   Его лицо вдруг исказила гримаса боли. Он отпустил меня и вогнул спину, как пресс-папье на столе у бюрократа.

   — Зачем же гвоздём-то? — взрыдал он.

Долговязый вскочил и бросился наутёк, заламывая руки, пытаясь оторвать от спины доску больничного забора, гвоздём впившуюся ему меж лопаток. Он так и скрылся из глаз, волоча за собой нечаянный груз.

   Валерка Халва поднял меня с земли, зачем-то потрогал мою челюсть, заглянул в глаза — живой? А потом подмигнул и охлопал ладони, будто стряхивая пыль:

   — Вот так. Не дрейфь, Антоха.

   Бегство одного будто разом ослабило силы остальных. Все, кто мог, ударились в бега. Тех, кого пинали наши на земле, бросился спасать Стадник:

   — Всё, всё. Аллес! Финита и комедия. Судья время. Конец последнему периоду.

Судьи и след простыл. Короткая, но жестокая и кровавая наша схватка перепугала больных. Забыв на лавке халат, они ретировались в свои палаты.

   — Ну, что, Лёха, — ликовал Ёршик. — Беги за винищем. Сейчас и отметим.

   Закончу на этом. Про футбол взялся рассказывать, а что бывало до и после — тема других басен.

   Финальный день спартакиады школьников Увельского района пришёлся на последний день бабьего лета. Стадион был переполнен народом, собравшимся посмотреть состязания, поболеть за своих, насладиться последним теплом догоравшей осени и вообще порадоваться жизни. Работали буфеты, играла музыка, диктор объявлял результаты и фамилии, набранные очки каждой из школ. После соревнований лёгкоатлетов, на поле должны были выйти юные футболисты. Оглашая список заявленных команд, диктор запнулся и продолжил после паузы совсем другим тоном, каким объявляют выход клоуна на арену:

   — … и дворовая команда «Лорды с Болотен-стрит».

   Перед тем, у судейского столика была перепалка.

   — Ну, «Вымпел», там, ну, «Метеор»… Какие к чёрту «Лорды»? Хотите, чтобы вас на приветствие «мордами» обозвали. Так и будет. Вот увидите.

   — Да какая тебе разница? Ну, «Лорды», значит «Лорды». Это ж здорово! Ребята сами пришли, сами заявились и хотят сыграть. Оставь. Пусть играют.

   — Меняйте название.

   — Не будем, — упёрся Гала. Это была его идея, и он её отстаивал.

Надо сказать, к осени у нас поменялось руководство команды. Шиляй с Ломаном до того расплевались, что оба подали в отставку. После выборов тренером стал Гала (надо же!), а капитаном Серёга Ческидов.

   — Не будем, — упёрся Гала. — Либо пишите так, либо мы пошли.

   — Не больно-то нужны.

   — Э, прекрати. Давай, парень, вашу заявку. Готовьтесь к эстафете.

   Команда расположилась на двух крайних скамейках в углу трибуны. Заявление диктора вызвало оживление на трибунах и интерес к нам.

   — Эй, дылда! — окликнул Сергея Ческидова какой-то подвыпивший гражданин. — В такой погожий день лучше всего в лесу. Отвёл бы ты, курносая кряква, своих утят на свежий воздух, на природу.

У Сергея действительно был широкий нос, которым он не очень-то гордился.

   — Шёл бы ты, дядя, пока есть чем, — Ческид сплюнул, чтобы показать своё презрение к обывателю, но получилось как-то не очень удачно — попал на свою коленку.

«Дядю» сменили другие насмешники. Две деревенские девчонки остановились поглазеть на «дворовую команду», от удивления позабыв о прежнем занятии — облизывать мороженое.

   — Клянусь коленкой Венеры! — воскликнул Гала. — Перед вами сплошь холостяки. Подходи, налетай, без суеты выбирай.

Девчонки, хихикая, пошли прочь.

   Молодой человек, рыжий и в веснушках, подошёл рассерженный:

   — Послушайте, где ваш представитель? Два раза по громкой объявляли. Сколько можно? Значит так, была жеребьёвка — команды поделены на две группы. В вашей — Увельские сорок шестая и сорок четвёртая школы. Игра по круговой. Победители выходят в финал. Ну, и, конечно, игра за третье и четвёртое места. Сейчас будет эстафета. Участвуют по десять человек от команды. В случае ничьей на футболе, победа присуждается той команде, у которой лучший результат по эстафете. Всё ясно?

Нам всем было ясно, а кивнул кэп — Серёжка Ческидов.

Став капитаном, он очень серьёзно относился к своим обязанностям. А вот Гала наоборот, в тренерах дурака валял ещё большего. Он и заявил тотчас же:

   — Я не побегу — позориться-то. И вообще, у меня ноги болят, а одна даже короче другой. Мать мне постоянно говорит: и в кого ты у меня народился — разноногий.

   — Знала бы она, какую ты ей славу создаёшь, — сказал Андрей Шиляев, — обломала б о твою спину хороший дрын.

   Минут тридцать спустя стадион потряс шквал ликующих возгласов, приветствующих победителя эстафеты. А я, бежавший на последнем этапе, в этот момент ещё томился, поджидая палочку. Потом побежал в гордом одиночестве под свист и улюлюканье трибун. Да какой с нас спрос — дворовая команда!

   Позорный провал на эстафете поверг всех в уныние. Кто-то предложил смыться под шумок. На него прицыкнули — бывало и хуже.

   — Какой чёрт придумал эту эстафету?

   — А что? Цивильное решение всех спорных вопросов, а то привыкли кулаками.

   — Тоже мне команда! Ну, и названьице.

   — Кому не нравится, пусть валит в свою школу. Если возьмут, конечно.

   — Выборы придумали — тоже мне, английский парламент.

Наспорившись, мы вышли на поле. Предстояла игра с сорок четвёртой школой — с нашей, между прочим, родной. Два тайма с перерывом лишь для смены ворот результата не дали.

   — Стало быть, ничья в не нашу пользу? — спросил Валерка возвращающуюся хмурую команду.

Гала махнул рукой:

   — Всё гадко, как всегда.

Сидели на скамейках, с тоской наблюдая за игрой сельских команд. Кто-то принёс слух: в сорок шестой школе есть суперигрок — Сергей Москвин.

   — Этот что ль? — спросил Серёжка Колыбельников знакомую девочку из сорок шестой школы, указав на долговязого красавчика-блондина.

   — Он самый! — восхищённо подтвердила фанатка.

Мне девушка понравилась, а Москвин нет. Ходит, как гусак, шею вытягивает, будущих соперников выглядывает и копытом бьёт от нетерпения. Впрочем, наверное, ластами. Или что там у гусака? Может, от этих мыслей смелости набрался и вдруг брякнул:

   — Если будете за нас болеть, мы вашего кумира сделаем.

Девушка взглянула на меня большими синими глазами, лукаво усмехнулась и показала фигу. Уходя, пару раз оглянулась. Гала руки развёл:

   — Антоха! Дон Жуан! На трибунах бабьё клеит. Учись, братва.

   Новый выход на поле «дворовой команды» был встречен насмешками и свистом с трибун. На приветствии мы гаркнули: «Команде напротив, физкульт привет!» А они: «Команде «Морды»,…» Ну, морды, так морды. Погнали наши городских!

   На этот раз игра задалась. Минут через пять мы забили первый гол. Его приветствовали жиденькими аплодисментами. А Сашка Ломовцев — автор гола — скрестив руки на груди, будто мавр, картинно поклонился трибунам. Стадион притих, наблюдая, как четвёрка наших нападающих — Ломан, Добрик, Колыбеля и Толик Назаров — переигрывали всю сорок шестую школу. Пожарной каланчой торчал в центральном круге Москвин, наблюдая, как разгораются события возле его ворот.

   Второй гол ещё до перерыва забил наш новый тренер — Серёга Колыбельников.

   — Не останавливайтесь, ребятки! — крикнули с трибун, быть может, чтобы ободрить школьников, а Гала принял это на свой счёт — исполнил реверанс не хуже заправской балерины.

Трибуны развеселились. Я заметил, почти вся наша команда с надеждой посматривала на болельщиков, будто выпрашивая поддержки и участия, вместо свиста и оскорблений. И, надо сказать, число наших сторонников не очень-то увеличивалось даже после того, как мы во втором тайме закатили ещё два гола.

   Валерка Халва, прозванный за вечное сидение в запасных Массажистом, встретил нас улыбкой во всё своё румяное лицо. Он придумал собственный жест и охотно демонстрировал — два больших оттопыренных пальца встречаются. Тот, что смотрит вверх, демонстрирует нашу игру, вниз который — участь побеждённого на древнеримском ристалище.

   Настроение поднялось ещё больше, когда команда Москвина растащила сорок четвёртую школу со счётом чуть меньшим. Она будто встрепенулась, поняв, что с нами упустила все шансы на первое место, которое им заранее предсказывали трибуны. Наблюдая за их игрой, я ёжился от подспудного страха — как это нам удалось такую команду обыграть.

   — А переигровку не могут назначить? — спросил, волнуясь.

   — Не дрейфь, Антоха — ещё раз накажем, — Сула похлопал по широкой спине нашего нового воротчика Серёжку Малухина — Малуха на воротах стоит глухо.

Переигровки не было. За третье место Москвин бился с Красносельскими ребятами. А нам в финале досталась команда из Нагорного. Они уверенно вышли из подгруппы, выиграв обе встречи. Они и в эстафете победили. Бегуны!

   Трибуны вновь оживились: начался матч за третье место.

   — Смотри, смотри, что творит, — восхищённый игрой Москвина, я потряс тренера за плечо.

Тот лежал на лавке и меланхолично смотрел в серенькое небо. Опустил руку, не глядя, сорвал травинку и сунул в рот.

   — Кончилось лето. Эх, где же вы, денёчки золотые?

   — И юбочки короткие, — в той же позе и тональности вторил Васька Добрик.

Шуты гороховые! Им бы лишь комедию поломать да порисоваться.

   — Посмотрите-ка на них, готовые чемпионы лежат.

   — Ты это трибунам скажи, Антоха. Да чтоб все девочки слышали и в очередь вставали за автографами.

   Финальная игра красотой не блистала. Была тяжёлой, вязкой, контактной, даже грубой. Нагорненцы действительно быстро бегали и хорошо играли в пас. Им лишь везения не хватало, чтобы завершить хотя бы одну из многочисленных атак. Впрочем, не везло и нам. Не забил пенальти наш капитан. Меня здорово снесли на краю штрафной. Уж мяч был в игре, а я всё сидел, ощупывая болящие рёбра. Малуха спросил:

   — Играть сможешь?

   — Не знаю.

Игра где-то стопорнулась, Гала подбежал злой и мокрый от пота:

   — Ты ещё ляжь и постони. Антон, от кубка до твоих губ ещё бегать да бегать. Вставай.

   — Отстань, — я махнул рукой и поднялся.

   Потом был перерыв. Потом был второй тайм, такой же вязкий и безрезультатный. Игра катилась к ничьей. Судья уже посматривал на хронометр. И в этот момент.… И в этот момент Сашка Ломовцев забил гол. Это было какое-то чудо. Нет не гол, а его прорыв. Он обыграл троих, нет четверых, на ложном замахе уложил вратаря. Завёл мяч в уже пустые ворота и принялся там жонглировать. На трибунах невольно захихикали трагикомичности момента и охнули, когда он, натешившись, вонзил мяч в сетку.

   Мяч ещё не установили в центре поля, а от судейского столика забегали курьеры. Организаторы вдруг спохватились, что кубок школьной спартакиады придётся вручать какой-то уличной команде, банде беспризорников, без формы, без тренера, с идиотским названием. На трибунах, как я понял, мало было объективных болельщиков: все переживали за свои школы, а теперь разом обрушились на нас.

   — Морды с поля!

   — Долой беспризорников!

   — Катитесь на свою улицу котов за хвосты таскать.

   — Судья, пендаль!

За воротами совсем маленькие мальчишки устроили травлю Малухи.

   — Рыжий, рыжий, косоглазый.

У нашего воротчика действительно были пшеничные волосы, и один глаз — стеклянный.

   Судья безбожно тянул время, надеясь на чудо. Но всё-таки вынужден был дунуть в свой инструмент, когда Ломана снесли в штрафной. Но это был не пенальти, а конец игры.

   Матч ещё не кончился, а судейская коллегия, представители школ и районо решили в этом году футбольный кубок не вручать никому.

   Была середина осени — самое непредсказуемое и изменчивое время года. Причём, изменчивое почему-то всё больше в сторону дождя и промозглого ветра. За высокими окнами школы торжествовала обманутая ненадолго выглянувшим из-за туч солнцем золотая листва клёнов. А в классе было прохладно и пахло осенним дождём. Новая учительница литературы вела урок. Ученики меньше шалили, тише болтали, гадая, какая она — вредная или ничего. Вроде бы ничего. Симпатичная. И мальчишкам даже сюрприз пообещала в конце урока.

   Лично меня её появление и обещание не вывело из благодушного состояния успевающего ученика. Я грустил вслед ушедшему лету, думал, смогу ли научиться играть в хоккей, как это у меня получалось в футболе. Останется ли у нас команда, или каждый будет играть за свой класс?

   — Всем понятно? — учительница положила мелок и присела за кафедру. — Тогда вспомним пословицу: не боги горшки обжигают — и начнём.

   Пословица навела меня на мысль: а что если встать и молча уйти. Интересно, как поведёт себя новая учительница? Двойку поставит? За родителями отправит? Но ничего такого я не сделал, а открыл тетрадь и начал писать сочинение на тему «Самый замечательный день ушедшего лета».

   — Кто напишет, — сказала Нина Николаевна (так её звали). — Может сдавать тетрадь и идти домой.

   Класс начал пустеть задолго до конца урока. Последние сдавали тетрадки вслед за пронзительным звонком. От судьбы не уйдёшь, думал я, давно уже поставив точку в сочинении, и с сомнением поглядывая на преподавателя.

   — Что, рифма не идёт? — подняла на меня глаза Нина Николаевна. — У тебя весь урок было такое одухотворённое лицо, что мне показалось — ты пишешь стихами.

Мне почему-то подумалось, что она это на полном серьёзе.

   — Не-а, я стихами не умею. Но вы сказали, будет сюрприз в конце урока — вот, сижу, жду.

   — Ах, да, я и забыла. Так мальчишки же ушли. Ты передай, пожалуйста — сегодня в детской спортивной школе открывается футбольная секция. Тренер Николай Дмитриевич Синицын, это мой муж (она слегка покраснела), записывает всех желающих. Передашь?

   Задолго до этого дня в кабинете директора ДЮСШ два брата Синицыных — Николай Дмитриевич и Михаил Дмитриевич — вели задушевную беседу.

   — Ты знаешь, Миша, в жизни обязательно наступает минута, когда хочется сесть в кресло, снять тапочки, положить ноги на стул, включить негромкую музыку и задуматься о смысле жизни. Иногда эта минута растягивается на несколько часов.

   — И что же ты надумал, выбрав минутку, чтобы убить несколько часов?

   — А я подумал и давно подумываю: почему только лыжи и гимнастика? Что делать мальчишкам, которые хотят играть в футбол?

   — А установки сверху? А региональные привязки? Ты рассуждаешь, как тренер, а я-то — директор. С меня, знаешь, какой спрос? О-го-го!

   — Ты не ответил — что мальчишкам-то делать?

   — Да играй ты с ними в футбол! Играй, ради бога, и вешай на грудь значки «Юный гимнаст» Мне отчётность, тебе — удовольствие.

   — А если мальчишкам славы хочется и совсем других наград. Что тогда?

   — Знаю я, чего им хочется. Перехочется. И ты, Николай, не прав, тысячу раз не прав. Я столько трудов положил, чтобы школу открыть, бюджет утвердить, а ты меня на подлог подбиваешь.

Младшему Синицыну стало грустно. Не хочет его брат понять, никак не хочет. Хотя его, как директора, можно понять и простить даже.

   — А ты бы попробовал, заикнулся.… За спрос-то в нос не бьют.

   — Может, и бьют, — хмурился Михаил Дмитриевич, искоса наблюдая за братом и размышляя, между тем. Коля наблажит — а ему расхлёбывать. А может, представить это, как инициативу снизу? Такое поощряется.

   — Сейчас, после успеха в Англии футбол стал очень популярен в стране. Почему мы-то в заду плетёмся?

   — В чьём заду? — улыбнулся директор. Кажется, он уже принял решение. Да, инициатива — это поощряется. Да, футбол теперь на подъёме. И за спрос не бьют в нос. Надо посоветоваться в районо и ехать в область.

   — А-а, — Николай Дмитриевич раздосадованный отмахнулся.

   — Послушай, Данко, с зажигалкой вместо сердца, вопрос я твой подниму, а что получится, не знаю. Выгорит — твоё счастье, нет — притихнешь. Договорились?

   В фойе, где стоял теннисный стол, а вдоль стен скамейки, и бак с водой на табуретке в углу, собралось десятка полтора мальчишек. Они были из разных классов, из разных школ даже, но, примерно, одного возраста. Я успел передать слова учительницы только соседям-одноклассникам, двум Толькам — Калмыкову и Рыженкову. Втроём мы и пришли, робко присели на скамеечку, наблюдая за остальными. Я обычно сравнивал незнакомых людей с теми, кого уже знал, выявляя через внешнюю схожесть, черты характера, либо углядывал в объекте наблюдения природные признаки животного мира — хитрую лисью мордочку, повадку увальня-медведя, некрасивое очарование раскосой лани, грозный оскал бульдожьей морды. Вон тот мальчик наивен и открыт, живой символ «колун-головы». Вон тот, с лиьей ухмылкой на тонких губах, явно выдаёт себя за другого. Двуличие, вообще-то, никого не удивляет. Но совсем другое, когда перемена лика происходит на твоих глазах.

   Соседом справа на скамейке был мальчик немного выше меня и намного плотнее, упитаннее. Если бы не подвижная жестикуляция, которой он сопровождал поток слов, можно было подумать, что он и есть один из представителей типа «увалень». Мне понравились его задорное лицо и короткая, «ёршиком», стрижка.

   Сосед слева вызывал апатию. Он был мелкий, щуплый, и не переносимый болтун. Для такой говорливости кому-то надо было напиться, а этот пьянел от самой жизни. Карман его курточки был полон семечек, которые жидкой струйкой вытекали на пол. Болтун и скряга, подумал я. Однако, анекдот он рассказал классный.

   — Ползёт мужик по пустыне на исходе сил. Видит, кувшин. Потёр — оттуда джин. «Слушаю и повинуюсь». «Домой хочу». «Пошли». «Я быстро хочу». «Тогда побежали».

Кто услышал и понял — расхохотались. Остальные с улыбками за нами наблюдали.

   Я всё никак не мог освоиться, чувствовал себя незваным гостем, молчал и застенчиво улыбался. Ко мне привязался какой-то лопоухий пацан, признав мою природную скромность за трусость. Он только что вошёл и внимательно осмотрел всех присутствующих. Подошёл ко мне, протянув руку.

   — Здорово!

Завладев пятернёй, он сдернул меня с лавочки и тут же уселся на это место. Я безропотно отошёл к порогу и загрустил. Разумеется, мальчишки живут на каждой улице. Но если на Больничной — ленивые и трусливые, на Рабочей — задаваки и забияки, то на Красноармейской — шпана и хулиганьё, одновременно ленивое и задавастое. Они всегда ходили гурьбой и в драке стояли друг за друга. Я так и решил, что вновь вошедший — с Красноармейской. Что с него возьмёшь? Спокойнее — уступить.

   Лопоухий продолжал наглеть.

   — Ты что недоволен, жаба?

Разговоры разом стихли. Все ждали моего ответа. В таких стычках и перепалках познаются характеры, выявляются лидеры. Лопоухий заявил о себе. Твоё слово, Антон Агапов. А я молчал, размышляя. Почему жаба? Ничуть даже не похож. Ни внешне, ни характером. К чему это он? Наверное, из кинофильма «Два бойца», в котором герой немцев так крестил. Мне почему-то разонравился перст судьбы, который оставил меня в классе после звонка, привёл сюда вместе с товарищами, которые сейчас хмурились и отворачивались, будто моё унижение — это моё личное дело, и их не касается. Мне вдруг сделалось безынтересно жить и захотелось встать на четвереньки и завыть протяжно и тоскливо…

   — Сам ты жаба конармейская (мы иногда так обзывали Красноармейских)

   — Что-о? — лопоухий поднялся и вразвалочку подошёл ко мне, с нагловатым прищуром заглянул в глаза. Не сильно ткнул меня кулаком в бок. Потом взял за плечи и стукнул спиной о стену. Так, конечно, не дерутся. Видимо, он и не хотел — просто утверждал своё превосходство. И я не стал его бить, а просто толкнул изо всех сил в грудь. Лопоухий побежал спиной вперёд. На его пути оказался бак с водой и кружкой на крышке. Он каким-то гимнастическим кульбитом умудрился перекувыркнуться через это не очень-то устойчивое сооружение, а уже потом обрушил его на себя. Грохот падающего тела, табурета, бака, потоки воды. В дверях показались оба брата Синицыных.

   — Что здесь происходит? — загремел Михаил Дмитриевич.

Николай Дмитриевич, одним взглядом разобравшись в ситуации, и, предотвращая репрессии, положил мне руку на плечо:

   — А вот этого хлопчика беру сразу.

   Сначала была зима. Футбольное поле расчистили от снега, залили водой и сделали ледяной каток. Ребята футбольной секции занимались в спортивном зале. Потом наступили весна и слякоть. И лишь только подсох газон, Николай Дмитриевич вывел своих питомцев на свежий воздух. Мы разминались, а он наблюдал. На груди его глухо тренькал шариком судейский свисток.

   За живым забором акаций, на гимнастической площадке пыхтели на снарядах лыжники — ребята старших классов. Сезон для них закончился, начался период общефизической подготовки. Томился бездельем их тренер — рыжеволосый малый кавказской национальности, по фамилии Фрумкин, по слухам — мастер спорта.

   — Дивная картина! Секретное оружие Николая Синицына, — запустил он из кустов «шпильку» и подошёл полюбоваться на её результат.

Мальчишки работали над техникой владения мячом, иные от усердия высунув языки. Старались, хотя не у всех получалось задуманное, а иные «финты» вызывали улыбку.

   — Аллах свидетель, Николай Дмитрич, в гимнастике у тебя мелюзга поталантливее была. Помнится, один даже фигу пальцами ног умудрялся показать.

   — Ничего, и эти смогут. Было бы кому показывать, — добродушно улыбнулся Синицын и обернулся к одиноко сидевшему на скамейке пацану. — Ты меня не понял? Без записки учителя до занятий не допущу. Мне двоечники не нужны.

   — Да исправил я её, исправил, — ворчал паренёк, отводя глаза.

   — Тогда так, — рассудил тренер. — Если не врёшь, выходи на поле. Узнаю, соврал — выгоню и насовсем.

   — Да исправил я её, проклятую, — бубнил паренёк, но на поле не спешил: знал, чем рискует.

Фрумкин развеселился:

   — Один мой знакомый жениться решил, а через неделю выгнал молодую. Она, говорит, спать по ночам любит и каждый день жрёт. Где это ты видел, Николай Дмитрич, чтоб мальчишки двоек не таскали? Или ты со своей Ниной Николаевной кисейных барышень воспитываешь и плюшевых леди? Её-то я ещё пойму, тебя — никак.

Синицын его не слушал.

   — Слабак! Иди сюда. Каким местом стопы по мячу бьёшь? Где научился? Кто учил?

Это он мне разнос устроил. Пока объяснял и показывал, как надо бить по мячу, Фрумкин томился за его спиной: болтать ему хотелось, а больше не с кем. Он лишь скользнул по мне взглядом, и презрительная усмешка растянула его тонкие губы. Я думаю, ему так «понравился» мой наряд — дырявые гамаши, куртка с надорванным рукавом и донельзя стоптанные ботинки.

   — И всё-таки ты не прав, Дмитрич. Мальчишки должны таскать двойки, бить стёкла и драться, чтобы закалить свой характер. Горцы говорят, нет большей трагедии для мужчины, чем полное отсутствие характера.

Синицын оглянулся на него:

   — Я за то, чтобы они стали мужчинами, спортсменами и порядочными, культурными людьми.

Фрумкин хихикнул:

   — Знаю, знаю. Порядочный человек — это тот, кто делает гадости без удовольствия.

Николай Дмитриевич не поддержал разговора, грузно ступая, пошёл в дальний конец поля, объяснять что-то другим неумехам.

Фрумкин, на вид — рано сформировавшийся подросток, настырен был и характером. Лёгкой трусцой догнал Синицына, забежал вперёд, заглядывая в лицо:

   — Хочешь, в футбол сыграем? Мои ребятки хоть постарше, но твои же профи. А?

   — Согласен, — Николай Дмитриевич резко остановился. — Сыграем, только без грубостей.

   — Ну, что вы, что вы, конечно, конечно. С вами пообщаться, так и в люди можно выбиться.

Фрумкин опрометью, не огибая луж, бросился через поле собирать своих лыжников.

   Мастера плоских досок и тонких палок выскочили на поле, как застоявшиеся кони, с гиком и ржанием. Они прыгали друг другу на спину, как ковбои на родео, и всё пытались покататься на чужом горбу, не обращая на нас никакого внимания.

   Поначалу игра складывалась под их диктовку — ордой бегали за мячом, орали и глумились друг над другом, и часто падали, на сыром газоне чувствуя себя, как коровы на льду. Синицын судил, а Фрумкин бегал у кромки поля, свистом и рёвом заменяя полновесную трибуну. Каждый раз, когда кто-нибудь из его великовозрастных воспитанников оказывался на газоне в ореоле грязных брызг, он ликовал:

   — Во, бычара племенная!

   Потом лыжники подустали. Так и не «распечатав» чужих ворот, сгрудились у своих, с трудом, и всё чаще грубостью останавливая наши атаки. Когда футболисты забили лыжникам гол, их тренер выбежал на поле.

   — Каррамба, коррида, и, чёрт побери! Выходит — каждый поц может обижать спортсмена?

Играл он не лучше своих питомцев, а прыти его хватило ненадолго. Вскоре он уже передвигался по полю пешком, а голос дошёл до истошной хрипоты.

   — Коси эту шпану!

   Лыжники, пропустив второй гол, выглядели крайне подавленными. Синицын откровенно веселился. Фрумкин еле сдерживал себя:

   — Ну, всё, пацаны, вы разбудили во мне старого хулигана.

Вратаря, здоровенного детину, пропустившего третий мяч между ног, обругал:

   — Все люди, как люди, а ты, как хрен на блюде.

Воротчик покрутил пальцем у виска, как только увидел спину тренера.

Минуту спустя темпераментный Фрумкин уже вопил из центрального круга:

   — Что вы телитесь, как беременные тараканы?

   — Разговорчики на поле! — предупредил Синицын. — Накажу.

   — Ты, Коля, содержательный такой, как американский холодильник, — окончательно сник лыжный мастер.

   Измотанные бестолковой погоней за мячом, наши почти взрослые противники всё чаще стали проигрывать и силовые единоборства. После очередного, когда футболист умчался с мячом, а лыжник растянулся поперёк лужи, Фрумкин бросил в сердцах:

   — Что ж ты ему в морду не дал?

Его воспитанник, размазывая грязь по лицу:

   — Боюсь увлечься.

   Игра у меня шла. Пасы были точны, финты удачны, столкновения без последствий. Матч доставлял удовольствие. Не понятно, почему не радуются соперники. Возможно, их не устраивало само мироздание как таковое. Полностью или в деталях. Например, смена времени года. Нарушение очерёдности жизни и смерти. Или земное притяжение. Или здесь имеет место расхожесть общепризнанного мнения о том, что в здоровом теле соответствующий дух. Лыжники — ребята вон, какие здоровые. Духу там, в этих телесах, меряно, не меряно.

   Николай Дмитриевич дал свисток об окончании тайма.

   — Может, хватит?

   — Нет, играем, как условились, — не согласился Фрумкин. — Никаких перерывов, только смена ворот.

Теперь Синицын над ним потешался:

   — Курить-то тебе, похоже, заказано. И вместо трико, мой тебе совет, надевай две пары трусов — легче бегается.

Фрумкин отмахнулся. Николай Дмитриевич добродушно рассмеялся, потирая ладони.

   — Ну, как тебе мои кисейные барышни?

Фрумкин уважительно поднял брови.

   — Хорошие ребятки. Показательные советские школьники. Пионеры, отличники, спортсмены и собиратели металлического лома.

   — То-то же, — сказал наш тренер и дунул в свисток, возвещая начало второго тайма.

   Видимо, пока менялись воротами, рыжий наставник что-то внушил своим подопечным. «Косьба» пошла беззастенчивая. Нас роняли по всему полю — с мячом и без оного, били по ногам, хватали за майки. И главным хулиганом стал Фрумкин. Судья то и дело дул в свисток, спорил с нарушителями, назначал штрафные.

   Игра потеряла блеск. Футболисты поприуныли, а на грубость стали отвечать грубостью. Фрумкин получил сзади по ногам и кубарем покатился через лужу. Реакция тренера лыжной секции была несколько неожиданной. Он совершенно потерял лицо и внезапно заголосил приблатнённой лагерной туфтой:

   — Что за шухер на балу? Да я таких бушлатом по зоне гонял. Ты у меня сейчас дерьмо будешь хавать, сучара бацилльная!

Синицын остановил игру, подхватил мяч. Наступила пауза, в результате которой конфликт иссяк сам собой.

   — Идите-ка вы, братцы, лыжи мазать.

Взгляд холодный и твёрдый, как угол чемодана.

   Лыжники стадом потянулись с поля. Последним — Фрумкин, весь в грязи, как неудачный матадор.

   Футболисты собрались вокруг Синицына, довольные игрой и вовремя наступившей развязкой.

   День был тёплый и солнечный. По небу гонялись небольшие облака. Над головой тренера вибрировал первый апрельский шмель.

   Мама говорила, что спортивный лагерь пошёл мне на пользу: я спал и просыпался с улыбкой на лице. Может, это и так, может, и был я счастлив во сне, но в реальной жизни всё было совсем наоборот. Это было время первой и, как водится, несчастной любви.

   Перед летними каникулами Николай Дмитриевич объявил, что на стадионе открывается спортивный лагерь, в котором будут отдыхать и совершенствовать своё мастерство лучшие спортсмены района. Для футбольной секции дали пятнадцать путёвок. Я попал в число счастливчиков — повезло, а может, заслужил.

   Первая неделя прошла интересно. А потом попал в число нарушителей порядка и правил. Ко мне пришли ребята с нашей улицы, стояли в кругу, курили, болтали. Налетел директор лагеря Михаил Дмитриевич Синицын.

   — Ага, курцы! Нет, не наши. А вот этот наш. Наш?

Я кивнул.

   — Иди за мной.

   — Твой, Николай Дмитрич? — спросил он в тренерской.

   — А что? — вскинул на меня взгляд Синицын-младший.

   — Курит, паршивец. Губит своё малолетнее здоровье.

   — Я не курю, — буркнул я.

   — Он не курит, — подтвердил Николай Дмитриевич.

   — Как ты можешь за них ручаться? Пацаны — утром не курит, вечером научится.

   — Верно говорите, — кивнул слепой баянист по прозвищу Музыкальное Сопровождение. — Никотин — это такая штука: если утром не закурить, то и просыпаться не стоит.

   — Иди, — сказал Николай Дмитриевич.

   — Нет, не иди, — поправил его директор. — А иди и помни — в следующий раз выгоню. Понял? Сейчас же, в наказание, неделю будешь дневалить. Время пошло.

   Время пошло скучное. Правда, дневальные не ходят на зарядку и все массовые мероприятия. Зато им приходится трижды в день мыть пол, охранять лагерь, когда все уходят в столовую, кино или баню. Три дня я честно вытерпел, а потом решил, хватит — преступление не соответствует наказанию, и всерьёз стал задумываться о побеге из лагеря. На нашей улице сейчас со скуки не умирают.

   В тот памятный день всё предвещало что-то неожиданное. Хотя я с утра решил, что, если не произойдёт чего-нибудь замечательного, к вечеру ноги моей не будет в этом концлагере. Была нужда в драгоценные дни каникул ползать с тряпкой под раскладушками! Однако, предчувствие томило. Я только не знал, как они связаны — происшествие и беспокойство. То ли беспокойство — симптом происшествия. То ли происшествие есть результат беспокойства. Но что-то должно произойти — это как пить дать. Мою натуру не обманешь.

   После сончаса все ушли в кино, и я остался один. Никто не мешал, можно было забрать свои вещички и топать домой. Но я взял мяч, новенький, с двуцветными пятиугольными клинышками, его ещё «олимпийский» зовут, и пошёл в хоккейную коробку.

   Семеро пацанов с облупленными носами повисли на заборе.

   — Слышь, мастер, запни мяч в кусты, а мы найдём.

Я посмотрел на них и не ответил.

   — Слышь, давай сыграем, проиграешь — мяч заберём.

   — А выиграю?

Пацаны переглянулись.

   — Щенка хочешь? Овчарку. Можем квасу принести, целую флягу, на костянике.

   — Щенка мне не надо, а за квас можно. Тащите.

   — Сначала выиграй. Ты один что ль будешь?

   — Зачем один? Ребята из кино придут и сыграем.

   — Нет. До вечера нам ждать не резон. Сейчас играем?

   — Ну, играем, — пожал плечами я не совсем уверенно. — Тащите свой квас.

Мальчишки исчезли за забором. А я, обеспокоенный, пошёл в спортзал, оборудованный под спальное помещение. Не все ушли в кино: были два гимнаста, два лёгких атлета. Я их тут же завербовал. Девчонки спрашивали, в чём дело. Я только рукой досадливо махнул.

   В коробке уже поджидали. И флягу, спрятанную в кустах, показали. В ней что-то шипело, пенилось и вкусно пахло.

   — Мы впятером, — хмуро объявил я, терзаемый самыми недобрыми предчувствиями.

   — Отчего же? Семь на семь! — сказал чей-то звонкий голос. У низкого заборчика коробки стояли две лагерных девчонки. Одна была достаточно упитанной, чтобы обращать на неё внимание. А вот другая…. Девочка была очень красива и стройна. Короткорукавая голубая майка открывала ей шею. Тени лежали возле хрупких ключиц. Я раньше её видел, но — как это лучше выразиться? — не приглядывался что ли. И сейчас ещё не знал, что эта девчонка в невообразимых жёлтых шортах — моя первая любовь. Но пройдёт только час, и мир изменится.

   — Играйте, — я махнул рукой, а облезлоносые захихикали.

   — Идите все вперёд, — расставил я игроков. — А я останусь на защите.

Я всегда играл в обороне и понадеялся на свой опыт и мастерство. В ворота встал шустрый паренёк из Рождественки по кличке Курячок. Он прославился тем, что перед отбоем нёс похабщину и каждую свободную минуту подглядывал за девчонками. Ещё он был лёгкоатлет и здорово бегал. О футболе только слышал, что и доказал, затащив мяч в свои ворота с первой же атаки.

   Проигрывать не хотелось. Я поменял тактику. Всех отправил в защиту, а сам устремился к воротам противника. Носился, как угорелый, финтил, крутил, обманывал, бил и отбирал мяч. Ценой невероятных усилий счёт удалось сравнять. Для такой игры надолго сил не хватит, с тоской думал я. Помощь пришла неожиданно. Вдруг просто здорово заиграла девчонка в жёлтых шортах. Она также ловко отбирала мяч, лихо обводила. А один её удар с центра площадки вколотил мяч в верхний угол ворот.

   После матча, зачерпнул костяничный квас, протянул ей кружку и представился:

   — Антон.

   — Таня, — сказала она, отхлебнув.

И тотчас содрогнулась земля от взрыва в далёком карьере. Это было как знамение свыше. Я ещё внимательнее посмотрел на девочку.

   — От кого такие навыки?

   — От старших братьев.

   — А они живут…

   — В Нагорном.

   — Понятно. Бивали и таких.

Сказал-то правду, совсем без бахвальства, а Таню задело. Одевался я тогда простенько — спортивные штаны со штрипками, застиранная футболка, куртка со следами отпоротых карманов и видавшие виды кеды. Шорт жёлтых, увы, не было.

   — Ты одежду шьёшь на заказ или покупаешь в галантерейном магазине? В отделе «Новогодний маскарад»?

Я промолчал, и, кажется, это задело её ещё больше. Когда болтун Курячок сморозил очередную хохму, я рассмеялся вместе со всеми. А Таня заявила:

   — Когда ты смеёшься, то очень похож на дурочка.

Это было уже слишком, прямо через край. Чего напустилась, что я ей сделал, хорошего? Машинально пригладил вихор. И тут же замечание:

   — Волосы не чешут, а моют. Знаком с шампунем?

Мне и квас встал поперёк горла, и радость трудной победы куда-то улетучилась. Вот привязалась, злючка-колючка. Вон Курячок полпальца в нос засадил, а она — ни полслова. Да ну её на фик! А хороша, чертовка! Раздираемый этими противоположными чувствами, выплеснул из кружки недопитый квас и пошёл прочь. Сначала решительно, а потом всё медленнее и медленнее. Вот заноза, думал, точно же в сердце запала, теперь из головы не выбросишь, не выгонишь, не выдавишь… Голова, она такая штука, что в неё взбредёт, потом думаешь, думаешь, никак избавиться не можешь, словно маньяк какой, до следующего стресса.

   За спиной заскрипел шлак на гаревой дорожке под лёгкими шагами.

   — Стой, капитан, ты что, обиделся?

Я остановился: не бежать же от девчонки, в самом деле.

   — Ты драться умеешь?

   — Теперь скажи, что твой отец мастер спорта, и у тебя разряд по боксу.

   — А любишь?

   — Нет, не люблю. Красивые драки бывают только в кино.

Зачем она спрашивает? Наверное, мой драный вид подходил к образу уличного хулигана. Таня остановилась.

   — Хочу ещё морса.

   — Они его квасом называли.

   — Много они понимают.

Мы вернулись. В толпе мне с ней было как-то спокойнее. Квас ли морс, но мне показалось, что там и хмеля хватало. Постепенно нас развезло. Стало много смеха без причины. Курячок, тот вообще не умолкал, захлёбывался словами, не напитком даже. Таня смеялась и в избытке веселья касалась ладонями моей груди, укладывала голову на моё плечо. Всем вдруг стало понятно, что мы пара, что мы нашли друг друга, и даже стали поздравлять. Таня смеялась и дёргала меня за ухо:

   — Жених!

   Флягу мы не осилили, притащили в спортзал и допивали всем коллективом после отбоя. Пустую отдали владельцам на следующий день. В футбол они больше не зарубались и мяч не клянчили. А я их считал хорошими друзьями, потому что они познакомили меня с Таней.

   Мы гуляли под кленовой сенью стадиона. Она рассказывала о себе, своей семье, школе, подругах, а я слушал. Я никогда не дружил с девочкой и не знал, как себя надо вести. Её прикосновения очень волновали. И ещё я думал, раз мы встречаемся наедине, то должны целоваться. Целоваться я не умел. Что делать?

   За забором стадиона — луг. На лугу пасутся кони.

   — Слушай, кони так быстро скачут и не падают.

   — У них четыре ноги.

   — Какой ты наблюдательный.

Она стояла рядом, плечом к плечу. Завиток золотых волос ласкал её щёку в лёгком румянце. Я покосился и подумал: вот так бы вместе, рядом, плечом к плечу через всю жизнь. Это ли не счастье? О чём думает она?

   Солнце, остывая, исчезло за забором. Время отбоя. Я проводил Таню до крыльца спортзала. В коридоре было тихо и сыро — дневальные только что помыли пол. Хотели попрощаться, но получилось так, что мы поцеловались.

   — Милый…. — сказала Таня.

За дверью послышались шаги.

   — …. ты выбрал не лучший отель, и нам придётся спать врозь, — закончила она прерванную мысль, развернулась и ушла.

Я не пошёл на мальчиковую половину. Разве Вы бы уснули после первого поцелуя любимой девушки? Я сидел на трибуне и всё поглядывал на дверь, надеялся — а вдруг выйдет, вдруг догадается, что её ждут. Совсем стемнело, но звёзд не было. С севера подкрался холодный ветер. Откуда-то издалека, будто небытия, доносились слова песни:

   — Подари мне лунный камень, талисман твоей любви.

И я понял, что ко мне пришла любовь. Понял и испугался, как же я без неё теперь жить-то буду? Ведь, наверное, ни пить, ни есть, ни дышать не смогу — так захватило. Таня, Танечка, Танюша…. Какое красивое имя! Нет, что это я? Прекрасное, наипрекраснейшее, лучшее в мире. Блин! Были бы мы постарше, сказал: выходи за меня замуж, и вся кадриль. Сейчас-то что говорить, что делать? Знаю, девушкам надо подарки дарить. Откуда у меня, иждивенца, деньги? Бандитом что ли стать? Или этим, Оливером Твистом? Вот парень! У него и девушки не было, а денег — полные карманы. Правда, воровать, оно как-то не очень. Таня первая же от меня отвернётся. А может, нет? Ох, пропала моя головушка!

   Озноб вконец достал. Я поплёлся спать, не решив главную проблему — как теперь жить.

   Наутро решил, что надо вести себя как-то по-другому. Женщины не любят тех, кто спрашивает, унижают тех, кто просит. Вывод — ничего не проси и ни о чём не спрашивай. Бери, что хочешь, сам. А если не хватает наглости, притворись равнодушным. Ко всему на свете. Будто ты всё пережил, много знаешь, и ничем тебя больше не взволновать. Посмотрим, посмотрим.

   Таня подошла в нарядной кофточке с большими пуговицами.

   — Купаться идешь?

У меня не было плавок, и я соврал:

   — Дневалю. Вчера после отбоя на дира залетел.

Чтоб вы знали: дир — это директор на нашем жаргоне.

Таня пожала плечами:

   — Я пойду.

Конечно, разве она будет чем-то жертвовать ради меня? Всё для тебя, любовь моя. Всё, что б ты была счастлива. Хочешь, я остановлю солнце, и оно будет светить, сколько ты пожелаешь? Хочешь?

   Она ушла с толпой на озеро, а я, обиженный, слонялся по лагерю. Полдня без неё, это хуже недели дневальства. Потом до отбоя прятался — хотел наказать её, а вышло, что себя: всю ночь метался в любовном бреду и получил тычок от соседа:

   — Кончай стонать.

   На зарядку выбежал самый первый, чтобы убедиться, что Таня — это не сон. Братцы, она существовала на самом деле. Более того, увидев меня, помахала рукой из шеренги девочек. Ветер разметал её волосы. О, как я их любил, как завидовал ветру-проказнику.

   После завтрака всем лагерем отправились в лес. Она щебетала, а я держал её за руку. Мне захотелось уйти подальше от посторонних взглядов. Наверное, моё желание уединиться, Таня восприняла, как любовный призыв. Как хорошая актриса на сцене, девочка ответила мне целой серией испытывающих взглядов. В её голосе зазвучали строгие нотки.

   Остановились табором на лесной поляне. Перекусили, затеяли игры, разделись позагорать. Я стянул с себя майку.

   — А дальше? — Таня подошла ко мне сзади. Она была в красивом купальнике и резиновых пляжных туфлях. Она была воплощением женской грации и совершенства природы.

   — Дальше комариков боюсь.

Поймав мой восхищённый взгляд, она смущённо отвела свой.

   — Ты что-то хотел сказать, — она зашагала вглубь леса, я следом.

Любовался ею и догадывался, что она не случайно идёт впереди, давая возможность разглядеть её гимнастическую фигуру. У неё были сильные, обозначавшиеся при ходьбе икры. Такие же бёдра. Талию стягивал плотный купальник. Между лопатками залёг крутой желобок. Я уже заметил, что на Таню обращают внимание не только мальчишки, но и тренеры, и посторонние мужчины. Это вызывало в душе глухое раздражение. За её любовь и спокойствие я готов был драться с любым, невзирая на личность и возраст. Я — её телохранитель. Вот моя задача до нашей свадьбы. А дальше…. видно будет.

   Мы оказались в сумрачной тени густого леса. Я не был уверен, что Тане здесь понравится. Возможно, ей хотелось быть там, где резвится народ. Где раздаётся напряжённый стук волейбольного мяча. Где медленно, как леопарды в джунглях, ходят рыхлые мальчишки. Они втягивают животы, расставляют локти, короче, изнемогают под бременем физического совершенства.

   Несколько мгновений прошло в лёгком замешательстве. Видно, зря я дал Тане понять, что хочу уединиться. Девочка могла подумать, что на неё охотятся. Но такие пошлости не для меня. Тем более, что совсем недавно дал себе слово быть сдержанным и небрежным. Даже гордился этим решением.

   Мы уселись на траву. Причём, я чуть поодаль, во избежание ненужной близости, которая противоречила моим спартанским установкам. Молчание тяготило. Таня сказала после глубокого вздоха:

   — Такой прекрасный день, как бы всё грозой не кончилось.

Задрал голову, чтобы узнать, не собираются ли тучи. Туч не было. О чём я с английским достоинством и возвестил. Снова наступило молчание. Свою немногословность оправдывал не только новыми чертами характера, но и тем, что я — отпрыск бедного семейства, что у меня рваные кеды, и нет плавок. А она — красивая девочка из обеспеченной семьи, и за её внимание я должен в лепёшку разбиться. Таков закон любви и природы.

   Таня вынула из сумочки транзисторный приёмничек. Раздались звуки джаза, и девочка в такт завертела головой, закачала плечами. И я выпустил пар застоялого напряжения. Даже прилёг непринуждённо, травинкой стал щекотать её голое бедро. А потом совсем осмелел и поцеловал коленку. Она взъерошила мою шевелюру и погрозила пальчиком. Боже! Как хорошо на свете жить! Она любит меня! Без сомнения, любит. Лучшая на свете девочка любит меня. Эге-гей! Где вы, монстры и вампиры, вурдалаки и лешие? Кому тут башку оторвать ради любимой дамы?

   Таня читала мои мысли.

   — Здесь, наверное, леший живёт, — сказала она с милой улыбкой.

   — Пойдём в гости?

   — Нельзя незваными.

   — Ну, подождём, может, позовёт.

   Мы были вдвоём целую вечность. Иногда я замечал будто бы упрёк в Таниных глазах. Старался не думать о причинах. Конечно, догадывался, но старался убедить её мысленно. Всё у нас будет, девочка. Всё. Вся жизнь впереди. Но сейчас посмотри вокруг — как она прекрасна, как прекрасна ты, и я рядом. Разве ж этого мало? Конечно, и мне хочется с тобой целоваться и всё такое прочее. Но куда спешить? Вдруг будет что-нибудь не так. Тебе не понравится. Не прощу — и руки оторву себе. Вот если б ты сама… Я-то на всё согласный…

   — Пора, — заявила Таня с обидой. — Какие планы на вечер?

   — Вечером кросс.

   — Как я уважаю в людях развитое чувство долга! Желаю тебе сегодня ногу сломать.

   — Так и сделаю.

   — Ну и тип!

   Со стороны можно было подумать, что мы вернулись врагами. Впрочем, со стороны чёрт знает что можно подумать. Где мы были? Что делали? На нас косились ребята. Тренеры качали головами. А я был доволен собой. Своей собачьей выдержкой. И твёрдо знал, что любим.

   Футболисты растянулись цепочкой. Я бежал уже седьмой круг по стадиону, и пот градом катился по лицу. Таня с толстой своей подружкой присели на скамейку.

   — Эй, капитан, как ты бегаешь на худых своих ногах?

   — Кое-как.

   Мы не общались, не гуляли вдвоём уже пять дней. За эту вечность превратился в законченного неврастеника. Как выяснилось, эффект сдержанности требовал её присутствия. Чтобы относиться к ней просто и небрежно, я должен был её видеть. А без неё свет был не мил, и я всё чаще поглядывал на люстры — выдержат ли худое тело с вконец измотанной душой.

   Таня подсела в столовой.

   — Жуй-жуй, я подожду.

И потом:

   — Почему ты на танцы не приходишь? Вечерами все на танцплощадке — тебя нет. Сегодня придёшь?

   — Ты приглашаешь?

   — Да, чёрт возьми! Что за правило взял — за тобой девушка ухаживает.

   — Ты знаешь всё наперёд. Зачем расспрашиваешь?

   — Не знаю. Скажи.

— Брось, знаешь. Такая умненькая…

— Может, хватит?

— Хорошо скажу. Я полюбил одну девочку. Очень сильно, навсегда. Она — само совершенство. Просто мечта. И боюсь коснуться этой мечты. Боюсь разочароваться. Ты это понимаешь?

Таня подумала, глядя мне в глаза, и сказала строго:

   — Либо ты дурак, либо святой. Я таких не встречала. С тобой даже жутко.

И добавила:

   — Так ты придёшь на танцы?

   — Как скажешь.

   — Хорошо. Я возьму над тобой шефство и сделаю из тебя человека.

   Как вам моя уловка? Нет, правда, чувствую — зацепил девочку крепко. Пораньше бы такое объяснение. Ну, ничего, кустиков и на стадионе хватает. Блин! Да я же пошляком становлюсь. Никогда не стремился. Любовь виновата. Мне кажется, я её уже ненавидел и охотился только за телом, отринув душу. Фу, чёрт, путаница! В голове, мыслях. Она ушла, и я опять в тоске провальной. Люблю её, чертовку, без памяти. Она рядом — меня какой-то бес зудит.

Танцы начинались, когда на стадион ложились длинные фиолетовые тени. На эстраде крутил катушки старенький магнитофон. На бетонной площадке шаркали ногами танцующие. Возле Тани вился Курячок, и я не стал подходить, лишь издали помахал рукой — мол, я здесь, как приказано. И она кивнула — вижу. Потом они исчезли куда-то вместе, и я возненавидел белый свет. Томился, томился, скрипнул зубами, сжал кулаки и пошёл искать. Наткнулся на Бугорских ребят. Объяснил в двух словах, чего хочу. Они согласились помочь. Обошли весь стадион, Курячка и след простыл. Снова его увидел рядом с Таней на танцплощадке. Указал пальцем, и друзья оттеснили моего соперника с площадки, а потом схватили и силой уволокли за кусты. Я пришёл следом.

— Тебе объяснить или сам поймёшь?

               — Что, боксёр?

               — Сейчас узнаешь.

Курячок огляделся — вокруг незнакомые лица.

   — Один-то посыкиваешь?

   — Представь — да.

Курячок вдруг сорвался с места, но я был начеку. Мой удар, помноженный на его ускорение, дал невообразимый успех — противник грохнулся на спину всем своим существом. На мгновение отключился, но потом сдавленно хрюкнул и пополз на четвереньках. Мальчишки засмеялись, а он полз напролом, пока не уткнулся в мои колени.

   — Привет. Как делишки?

   — Помаленьку. Где здесь выход?

   Я вернулся на площадку с сознанием исполненного долга перед дамой своего сердца, ибо принадлежал к великому сословию мужчин, привыкших драться за любовь на дуэлях.

   Таня шагнула мне навстречу. Танцевать я не умел совсем, но положил ей руку на талию — будь, что будет.

   — Да обними ты меня, как следует, — заявила она. — Вот так. Уже лучше. Ты что никогда раньше не танцевал с девочками?

   — И с мальчиками тоже.

   — Будем учиться.

   — Как скажешь.

   — А ты начинаешь мне нравиться.

   — Просто привыкаешь.

   Эту ночь мы не ложились спать. Гуляли по стадиону, пока не угомонились взросляки, а потом ушли в посёлок, где и шлялись до утренней зари.

   Наконец-то между нами воцарило согласие. И до конца смены мы ни разу не ссорились, даже обид, недомолвок не было. А секрет прост, и, если хотите, я вам его открою. Она повелевала, я — подчинялся, она говорила, я — слушал. Как джин из кувшина: «Слушаю и повинуюсь», я повторял:

   — Как скажешь.

И шёл исполнять. Не бежал стремглав, как мальчишка, а солидно, без спешки, обстоятельно, по-мужски. Если это была безумная фантазия, она успевала меня остановить — вовремя отменить приказание. Ей это ужасно нравилось.

   Я больше не подходил к ней первым, даже рукой не махал, приветствуя. Ничего не просил, ни в чём никогда не упрекал. Не нужен был — и меня не существовало. Я включался, когда она этого хотела. Мне это тоже нравилось. Роль могучего мавра нравилась. Я зажал все свои чувства и желания в кулак. Лицо моё стало суровым и непроницаемым.

   — Ты так сильно повзрослел, — заметила она однажды.

   — Это плохо?

   — Не знаю. С мальчишкой веселее было.

   — Оглянись — вон их сколько. Один Курячок чего стоит.

   — Да ну его. Попросила подразнить тебя, а он целоваться полез. Правильно ты ему надовал.

   Настал последний день. Я взял свой рюкзак и вышел из спортзала. Таня стояла в толпе нагорненских спортсменов. «Всё?» — спросил я её взглядом. Она отрицательно покачала головой. Они пошли на вокзал, я следом.

   На перроне мы отошли в сторону. Минута была критическая, и я решил нарушить данный себе обет.

   — Выходи за меня замуж.

Она постучала пальчиком по виску.

   — Не сейчас, потом, когда совсем повзрослеем.

   — Есть время подумать. Слушай, ты не приезжай ко мне — наши мальчишки тебя изобьют. Они уже сейчас хотят, но я сказала — только попробуйте. А там они тебя точно подкараулят.

   — Как скажешь.

   — Заладил: «Как скажешь, как скажешь» Господи!

Она обняла меня за шею и поцеловала в губы, потом ещё раз и ещё. Отстранилась, когда я её обнял. По её щекам текли слёзы.

   — Прощай! Может, ещё увидимся.

   — Как скажешь.

   — Я тебя люблю.

   — Это разве плохо?

   — Плохо. Теперь страдать буду.

   — Мы будем встречаться на соревнованиях.

   — Ты полюбишь другую.

   — Или ты.

   — Или я, — согласилась она. — Но такого, знаю, у меня никогда не будет.

   Подошла электричка.

   — Иди, иди же! Не могу больше! — она рыдала во всю. На неё оглядывались пассажиры. Друзья крикнули:

   — Таня!

   — Иди же!

Я понял, что она не сядет в электричку, если я не уйду. Повернулся и пошёл. Не оглядываясь. Как приказано. Шёл и думал, что жизнь коротка и печальна. А любовь вечна и прекрасна.

   — Ну.… И что?

Николай Дмитриевич читал «Положение», а директор ДЮСШ нетерпеливо ждал ответа.

   — Ну и что? — повторил он. — Что ты мне ответишь?

   — Что ответить? Ехать надо.

   — В Крым, Троицк? Куда ехать-то.

   — Мне в Крым, ребятишкам в Троицк.

   — Кто с ними поедет?

   — Найдём.

   — Ищи.

И тут…

И тут в тренерскую вошёл Анатолий Пельниковский, один из лучших в районе футболистов и даже капитан команды. Был он в шелковой тенниске, в пиджаке внакидку, расклешенные внизу брюки открывали носки парусиновых туфель.

   — Дмитричам, физкультпривет!

   — А вот и наш спаситель.

   — А что? Годится. Я не против.

   — Вы, мужики, чего? Народ вы руководящий, можно сказать, интеллигентный, а я — простой работяга, институтов не кончал, так, чтобы всё было в ажуре, говорите попонятнее, — сказал Пельниковский и сел, напряжённо вглядываясь в лица собеседников. Он не без умысла похаживал на стадион в не матчевые и тренировочные дни. Спортивная карьера катилась к закату, и Анатолий Романович подумывал о непыльной работёнке где-нибудь у кромки футбольного поля. Через минуту, войдя в курс проблемы, волновавшей Синицыных, он уже широко и щедро улыбался, фамильярно похлопывал по плечу директора ДЮСШ, и видно было, как он был счастлив.

   — Ты как на счёт выпить? — пытался остудить его Михаил Дмитриевич.

Пельниковский заулыбался и округлил глаза:

   — Только с командой и только после игры.

   — Ты это забудь, — построжал Николай Дмитриевич. — В Троицк с ребятишками поедешь. Чтоб ни-ни…

Анатолий что-то говорил, ворковал, понизив голос, смотря влюблено то на одного брата, то на другого. А говорил он обыкновенное, что всегда говорится в таких случаях. Ехать ему хотелось, в футболе он разбирается, к ребятам он будет строг, а особенно к себе.

   — Всё, мне пора, — хлопнул по коленам Николай Дмитриевич, кивнул на стол. — Адреса и телефоны в журнале — собирай хлопцев. Миша поможет с освобождением на работе и командировочными.

Как же радостно подал он свою рабочую пятерню — езжай, загорай, отдыхай, не переживай.

   И потянулся к журналу. Был один из тех летних тёплых дней, когда мальчишек, предоставленных самим себе, свободных от школы, и спортивной тоже, трудно застать дома.

   Три рубля восемьдесят пять копеек — это всё, что я могу взять с собой в поездку. Скажем, не густо. Эх, был бы отец дома, а у матери разве выпросишь. Есть да не даст, скажет: на хлеб, на то ? да сё. Ей, понятно, семью кормить. А мне ехать на соревнования. Надо понимать. Может, я чемпионом приеду. Чёрт, и что так скоро? Рыжен прибежал — давай, поехали, народу не хватает. То же мне, приглашеньице. Как затычку для бочки. Ну, вещички я собрал в пять минут, и метрики тоже нашёл. Вот деньги… Сестра?

   — Даже и не думай.

Единственное, что тут можно было сделать, это хлопнуться на диван и зареветь. Но возраст… Блин, не всегда быть плохо малышом.

Впрочем, деньги это так — на мороженое и газировку. Проезд, кормёжка — всё оплачено. Мог бы и не говорить: я и так знаю. Ах, это ты для моей мамы. Ну и дурак ты, братец. Всегда лучше, когда они есть, и плохо — наоборот. Всё, пошли. Мир этому дому. Батяне привет.

   Когда любишь футбол, никакие жертвы ни страшны.

   Исключительно из любви к футболу Михаил Дмитриевич задал этот вопрос, внимательно изучив заявочный список.

   — Что-то футболёров я всего пять штук нахожу. Кто же остальные?

   — Семь, — поправил Пельниковский. — У двоих возраст не проходит — подменили метрики. Остальные тоже не балерины. Собрал, как говорится, кого дома застал. Ехать надо и играть. Что с деньгами?

   — Идти надо и получать, в спорткомитете, — в тон ответил Синицын.

   Я привык в спокойную минуту анализировать свои чувства и обстоятельства, которые формировали их к этому моменту. Но прошло уже полдня, а этой минуты всё не наступало. Душа ещё не оторвалась от дома, а тело резалось в карты в электричке в кругу знакомых и не очень ребят. Мы едем в Троицк! Мы будем играть в футбол, отстаивая честь района! Это было здорово! Это было понятно. А что дальше?

   Лишь только за мной захлопнулась дверь родного дома, как я почувствовал, что погружаюсь в пучину порока.

   — Закрой свой водоразборный кран, — советовал я партнёру, тасуя новенькую колоду карт. — Ты туп, как индюк и играешь не лучше.

В голосе моём не было аромата мятных конфет. И все мы были такие — дьявол вербовал в свои ряды оптом. Видели бы нас наши родители. Но они, увы, не видели и не слышали — они остались где-то за чертой горизонта. А мы уже формировали коллектив, который в официальных бумагах числился командой, а по сути своей был бандой непослушников. Футбол, само собой, футболом, но мы едем в город, где текут реки сгущенного молока и мёда. Это был мир доступный прежде только нашему воображению. Чего ещё человеку надо? А надо хотя бы изредка менять свой образ. Дома — ты паинька, и всем от этого хорошо. В электричке, рядом с такими же, ты — сорвиголова. И что же тут плохого?

   Ввалились мы на стадион с утомлённым видом. Футбол, волнения, дорога.

   — Какая гостиница? — удивлённо спросили Пельниковского. — Вы что, тут гостить собрались? У нас система олимпийская: проиграл — вылетел. Вы бы лучше спросили, когда назад электричка.

   — Да вы что? — изумился Анатолий Романович. — Вы, наверное, уже места поделили? И счёт каждой встречи запротоколирован? Любопытствую поглядеть.

   — Давайте вашу заявку и медицинское свидетельство, — улыбнулся главный судья соревнований. — А мой совет обдумайте.

   Через четверть часа он вышел к нам с результатами жеребьёвки. В два часа мы играем с хозяевами. В четыре бьётся другая пара — Южноуральск с Пластом. Всего четыре команды, из них три — городские. Блин! Вот подфартило! Нет, ребята, не на свой бал мы приехали. И знать расписание электричек — мудрый совет. Пельмень был весь расстроенный. А нам-то что? Нам футбол погонять, на город поглазеть, а прям сейчас — не плохо бы потрескать.

   — Какая столовая? — наш раздосадованный тренер отмахнулся и привёл к какой-то палатке с пирожками и газировкой.

Кормил, поил от пуза: денег-то полные карманы — на недельное проживание. Веселила газированная отрыжка. Капец противнику — не запинаем, так запугаем. Пельмень угостил курящих сигаретами, и мы уселись на газоне в дальнем углу стадиона обсудить предстоящий матч. Не обращая внимания на пение птиц, волнующуюся листву деревьев и запах цветов, мы отчаянно матерились. И было о чём. Решались самые насущные вопросы — кому и где играть. Мы не играли вместе ни одного дня, ни одного часа. Мы не знали, кто как играет и играет ли вообще.

   Определившись с воротчиком, Пельмень стал набирать защиту. Плечистого парня по фамилии Луговой назначил «чистильщиком». Меня сунул на левый край. Так я же не играю левой. Зато правой хорошо навешиваю в штрафную.

   — А ты вообще-то играешь? — окрысился тренер.

Да и чёрт с тобой! Могу и на левом, могу и на скамейке запасных, могу вообще…. Я плюнул, отвернулся и стал смотреть, как лениво перепинывались у ворот наши будущие соперники.

   В два часа пополудню судья дал свисток.

   Если бы мы знали, что перед нами главный претендент в победители турнира, то начали бы поскромней, как это говорится, игрой от обороны. Но мы этого не знали, также как и мало что знали друг о друге. Выпендриваясь скорее перед своими, чем перед болельщиками (которых, кстати, было не так уж много для большого стадиона большого города — у нас такие толпы собираются, что плюнуть некуда) и соперниками, мы рванули вперёд. Троичане тоже нацелились на наши ворота, и мы сошлись бескомпромиссно, в открытой и красивой борьбе. Сначала в центре поля, а потом всё чаще возле их штрафной. Сошлись две тактики. Они играли широко, продуманно, всей командой атакуя и защищаясь. А мы наобум — схватил и попёр, пока не отобрали. Какой там пас! Забудьте! Каждый за себя, каждый славы алчет. И надо сказать, пока было здоровьишко, была и прыть, а наша тактика приносила плоды. Первую плюху закатил я. Не верите? Я и сам того.… Но факт. Не забил, а закатил. Случилось следующее. Левой-то я не могу. Несусь с мячом по краю, размахнусь и вспомню — удара не получится. А противники его ждут: кто ногу подставляет, кто спину — и все жмурятся. Ну, а я толкаю мяч на ход и дальше. Бегать я мог, этого не отнимешь. Что на стометровке, что с «пузырём» по полю. С третьей попытки добрался до ворот. Противоположных, конечно. Бить надо, а мяч опять под левой ногой. Я ударил. Вратарь прыгнул. Кстати, хороший воротчик. Но.… Но левой я бить не мог. Исключения не было и в этот раз. В момент удара здорово ковырнул почву, мяч нехотя подлетел и не спеша направился к воротам. Перед упавшим воротчиком ударился о землю и радостно поцеловался с сеткой. Потом Пельмень комментировал этот эпизод так:

   — Ложным замахом уложил вратаря и в пустые ворота… Класс! Учитесь у профессионалов.

Левая ступня заболела, будто я на неё молоток уронил. А потом и плечи — так хлопали товарищи, поздравляя. Я думаю, это от зависти.

   Вторую Бардик протолкнул в сутолоке воротчику между ног. Хороший вратарь, повторяю, но сегодня ему не везло. А Бардика по метрикам звали Васей Бардук, но все — Бардик, Бардик. И я тоже. На секцию он не ходил, но играл здорово. Маленький, крепкий, с толстыми мускулистыми ногами. На них он развивал такую скорость, что гоняться бесполезно. Но главное их достоинство — они были сделаны будто из железа. По ним били и случайно и нарочно, но после этого хромал, как правило, умышленник, а не Вася. Я вообще ни разу не видел его лежащим на газоне. На своих коротких и кривых он стоял, как скала, а носился, как тайфун. Вот он-то и засунул мяч вратарю между ног. На трибунах засвистели, заулюлюкали — за своих болели. Судья только руки развёл — тоже своим подсуживал.

   В конце тайма заявил о себе Луговой. Нет, он вообще здорово и надёжно играл в защите. Но вот подошёл бить штрафной и так пробил.… До ворот было метров двадцать, а может, тридцать — кто считал. Вообщем, из-за штрафной. И мяч не на излёте, а на подъёме влетел под штангу. Красиво. Красиво и воротчик прыгнул, но день был явно не его.

   Ушли мы на перерыв с перевесом в три мяча. Нормалёк. Пельмень довольный щёлкнул меня по коленке:

   — Отличившимся по кружке пива.

Нормальный тренер, со своей системой поощрения.

   — Меняю на стопарик беленькой.

Моё заявление привело в восторг вспотевшую нашу братву. Сразу несколько рук протянули мне минералку.

   После перерыва соперника нашего было не узнать. Во всех смыслах. На поле вышло так много новых игроков, что я узнавал одного только воротчика. Замены заменами, господа-товарищи, но надо и совесть иметь. Я видел, как побежал к главному судье соревнований Пельниковский, как махал руками, что-то доказывая или объясняя, а потом сёл на скамейку в гордом одиночестве и зажал ладонями уши, будто отродясь не слышал столь обидных слов, которые довелось услышать.

   Под свист и крики болельщиков троичане ринулись на наши ворота. Их желание овладеть ими было сродни чувствам Робинзона, вдруг увидевшим в Пятнице прекрасную незнакомку. Они влетали в сетку, оставив мяч за спиной — в руках воротчика или ногах защитника. Желание было — похвально. Мастерства — не занимать. В этот день у них не было самого главного в футболе — удачи.

   Видя такой расклад, что уже не до рейдов в тыл противника, предложил правому крайнему Афоньке (Сергею Афонину) поменяться местами — благо Пельмень нянчит свои уши и совсем не смотрит за игрой. Серёга отругнулся матом и поскакал за мячом, ссутулившись, склонив голову к плечу и высунув язык — ни дать, ни взять гончая на заячьем следе. А зря он это делал. Забыл уроки Н. Д. Синицына.

   — Защитник, прежде всего, думать должен. Зачем бегать? Надо видеть поле и, не суетясь, ждать — соперник сам прикатит мяч. Но тут уж не плошай.

    Вот Луговой не плошал. Он стоял, как скала, о которую разбивались волны атак. Юрка Архипов играл в «рамке», ну, просто, как зверь. Длинный, гибкий с великолепной реакцией и отличным чутьём момента он не зря был назван лучшим вратарём турнира. Иногда — я сам тому свидетель — он оставлял пустым угол ворот и бросался к свободному игроку на перехват. И владевший мячом вместо того, чтобы «впузырить» его в пустой угол, как послушный бандерлог, посылал верхом в Юркины руки.

   Впереди у нас был один только Бардик, который с центра поля переместился к нашей штрафной. Но защитником играть не мог. Он и здесь, в опасной близости ворот, финтил, держал мяч, который отобрать было практически невозможно. Порой его атаковали одновременно четверо-пятеро, возникала куча мала, но Бардик неизменно оставался на ногах.

   Команда, а особенно воротчик, злилась на него. Чего греха таить — концовку мы играли на отбой. Особенно это здорово получалось у меня. Я закручивал навесом правой, и мяч улетал за кромку поля, на трибуну, за трибуну. Судья в сердцах погрозил мне пальцем, но наказывать не решился. Так защищаться можно, сказал бы Николай Дмитриевич. И мы защищались, защищались, защищались…

   Если бы троичане забили второй гол немного пораньше, то ещё неизвестно, как бы повёл себя судья. Но они забили, когда время уже истекло, и рефери бессовестно растягивал его. Однако, взглянув на безрадостную, еле плетущуюся от усталости — атакующие всегда тратят больше сил, чем защищающиеся — толпу хозяев поля, он сразу же за первым дал второй свисток, помахал в воздухе рукой — будто пиявку стряхивал — и указал на центр поля.

   Игра окончена.

   Пельниковский встал, сунул руки в карманы, плюнул на скамейку и шагом близким к строевому направился в судейскую. Все движения свидетельствовали о том, что теперь ему чужда нерешительность.

   Удивили соперники. Не все, но многие подошли после игры и вполне искренне стали поздравлять нас. Воротчика вообще чуть не на руках носили. Приятно, но подозрительно. Только много позже я случайно узнал причину такого к нам отношения. Второй период против нас играла тоже команда клуба «Кожаный мяч» только другой возрастной категории. Старшей, естественно. Они честно отыграли и искренне удивлялись, что закатили мячей меньше, чем мы за то же время.

   Помывшись в душе, переодевшись, с минералкой в руках мы перебрались на трибуну. На поле уже разминались соперники. Вы себе представить вряд ли сможете, какое это счастье — принять душ в знойный день, надеть чистую рубашку, потягивать прохладную газировку. А главное… главное — быть победителем. Девчонки идут — оглядываются. Вновь пришедшим объясняя, тычут перстами в нашу сторону. Бремя славы!

   Пластовчане с южноуральцами сыграли вничью, и ушли с поля. Мы, недоумевая, ожидали пенальти, а болельщики потянулись к выходу. Но подошёл Пельниковский нетвёрдой походкой и, путаясь в словах, внёс ясность. Положение пересмотрели, и игры пройдут по круговой системе. Завтра день отдыха, а послезавтра мы играем с пластовчанами.

   — Как же так? — мне показалось, что у меня отняли уже заслуженный кубок — только что закончившаяся игра на это намекала.

Анатолий Романович посмотрел на меня пьяно-ласковым взглядом.

   — Сынок, — сказал он, — если соскучился по мамке, скажи — я дам тебе денег на билет. Остальные за мной, в гостиницу.

   Про гостиницу Пельмень свистанул сверх всякой меры «Заезжий дом колхозника» называлась наша обитель. В Красном уголке вокруг бильярдного стола накидали матрасов, подушками служили наши спортивные сумки, одеял тоже не было. Постояльцы — в основном торговцы с юга, день торчали на базаре, а ночами пьянствовали в номерах, изредка выскакивая в коридор с воплями:

   — Запару! Зарэжу!

Мы их быстро приструнили. Одного даже, самого ретивого, с воинственно изогнутым носом, Анатолий Романович выкинул в окошко второго этажа. Он тут же приковылял и улёгся спать — в клумбу угодил. Гонору выше крыше, а возьмёшь за шкварник:

— Братэлла, нэ убывай!

Гнилой народец.

   Устроившись, отужинали в ресторане. Отпраздновали победу. Правда, рестораном он становился после девяти вечера, но интерьер-то оставался и в семь. И кухня тоже.

   После ссоры с торгашами наш тренер пропал куда-то и явился под утро, изрядно уставший.

   — Не кантовать, — приказал он и завалился спать, выдав Луговому сумму, которой точно хватило на завтрак и обед.

   Мы были предоставлены самим себе, и я подумал, что пришло время избавиться от карманных денег. А где это лучше сделать, как не на базаре? Тем более, что плестись далеко не надо — вот он, за забором. Однако входил я в этот вертеп продавцов и покупателей скорее как ловкач и пройдоха. Таковым я себя ощущал. Мне хотелось быть им. И себя-то я убедил. А как остальных? Мне захотелось кого-нибудь надуть. Только тщетно вспоминал приёмы Ходжи Насреддина и прочих умников — ничто не шло в голову. Грицаевский что ль попробовать? Я встал напротив какого-то нацмена и воззрился в его маслиновые глазки. Он протирал апельсины и громоздил пирамидой перед собой. Долгое время не обращал на меня никакого внимания. Наконец:

   — В лоб хатыш?

Ну, что тут ответить? Обозвать урюком? Запустить камнём? Развалить его апельсиновую пирамиду? Ну, не бандитская у меня рожа, не грицаевская. И я молча позорно ретировался. А может, вдохновения в тот день не было? Так, мыслишки были, а вдохновения — увы.

   Афоня с Рыженом лопушили старушку, торгующую леденцами. Её звёздочки, петушки, рыбки из плавленого сахара и неизвестно чем подкрашенные сродни были шедеврам гончарного искусства.

   — А вот тоже ваш земляк, — затянули меня ребята в свою бессовестную компанию. — Вчера гол забил.

Старушка подслеповато улыбнулась и угостила петушком на палочке. Её рассказ был нетороплив и печален. Они зажиточно жили в увельской деревушке и бежали в город от коллективизации. Освоили леденцовый промысел и живут им без малого сорок лет. Родину свою малую она любит и помнит. Сирень под окном, белёные завалинки, песни под зорю, когда с хозяйством всё управлено.

   — Деда-то как схоронила, совсем одна в избе осталась, хоть Лазаря пой. И пела, кабы не эти…

Она кивнула на коробку с леденцами.

   — Не наживы ради — на людей посмотреть хожу. Милиционер тут как-то подходит, говорит: «Разрешение на торговлю есть? Товар конфискую». А забирай — вечор опять наделаю. На другой день идёт и козыряет. То-то.

   Подумалось, как бы нацмен апельсиновый юлил перед ретивым блюстителем порядка. Глазки масленые, гаденькая улыбочка до ушей, в руках по апельсину — бэри, дарагой, рыбатышкам — и хвостиком виль-виль, виль-виль. Что, нет хвоста? Вот я и говорю, рано им Всевышний его оттяпал, шерсть оставил, а хвостика лишил. Надо бы им ещё пару-тройку поколений на деревьях пожить — интеллекта ни на грош.

   Только перед ужином поставил себя Пельмень в вертикальное положение. Спросил, хмурясь:

   — Тренировались?

Мы взяли мячи, и пошли во двор — на стадион идти смысла не было. Стали в круг, лениво перепинываясь. Въехала фура. Мой базарный знакомец суетится — товар с юга подошёл. К нам:

   — Братэллы, разгружам машын — едым апельсин.

Беру инициативу в свои руки:

   — А писю в карман?

Он узнал, фыркнул, отвернулся. Ушёл, а я поведал о нашей первой встрече. Ребята меня поддержали. За разгрузку взялись беспокойные наши соседи, а мы, рассевшись поодаль, комментировали, примерно, такими замечаниями.

   — Да-а, тяжела копейка трудовая.

   — Вечерок так потаскаешь и не рад будешь апельсинчикам.

   — Труд из обезьяны сделал человека, а из хачика навряд ли.

   — Это точно.

Мы поужинали — они таскали. Стемнело, спать легли — они таскали. Среди ночи разбудил топот ног, гортанный говор.

   — Пельменя нет на вас, — проворчал кто-то потревоженный.

   Наш тренер явился утром с воспалёнными глазами и дурным запахом изо рта. Он ворчал и прятал взор. Пошли завтракать в столовую «Дома колхозника». Мы с Бардиком подзадержались, сражаясь в шахматы, и шмыгнули через двор этой забегаловки, Через все открытые двери видно было, как парили кастрюли на плите, ещё дальше наши ребята рассаживались за столы. А здесь вонь от сваленных в кучу ящиков и бочек сбивала дыхание, белые толстые черви чуть не сняли с нас обувку.

   — Ну, я им сотворю сейчас броненосца «Потёмкина», — пообещал Васёк.

Но Пельмень прицыкнул на него, и всё обошлось. Только ясно стало — настроя на игру нет.

   Шли мимо кондитерской фабрики. Духан стоял — слюнки бежали.

   — Никакой культурной жизни, — заметил Кухарик. — Слышь, Анатолий Романович, может, в культпоход сходим — на фабрику.

Никто его не поддержал. Так и пришли на стадион, как рабы на стройку, так и вышли на поле.

   Я думаю — и не я один — эту игру провалил Пельмень, а вытащил Луговой. Мы надеялись сыграть тем же составом, в той же расстановке. А что менять? Сыграли мы не плохо. Противник известен — смотрели, видели. Пельмень решил усилить наступающую мощь и угнал от ворот «чистильщика» Лугового, поставил его в центр полузащиты. Меня в тот же ряд на левый край. Я никогда не играл хавбека и не стремился. Моей спине нужна опора — в виде своих ворот, линии штрафной. Если здесь всё в порядке, я, оттолкнувшись, могу и до чужих добежать. Но играть в бескрайнем пространстве не мог: не было душевного комфорта.

   Провалив защиту, мы вроде бы насели на вражеские ворота, но время шло, а результата не было. Потом мяч влетел в наши ворота. Архипа за него трудно было обвинить. Неопытную защиту растащили по краям, и на пяточке в тот момент Афончик остался один против троих нападающих.

   Луговой с углового сравнял счёт. Причём, сделал это классно, закрутив мяч в верхний дальний угол ворот. С трибун раздались жидкие аплодисменты.

   В перерыве Пельмень ожил немного, но только руками да языком, требуя «дожать», — голова была в отключке. Козлу понятно, защита не справляется, а он: «Вперёд, ребятки, вперёд».

   Опять мы навалились на пластовчан и опять вытащили мяч из своей сетки. Пельмень что-то кричал нецензурное за нашими воротами. Потом его Гена Кирияков, тренер южноуральских ребят, куда-то утащил. Луговой сравнял счёт в своей манере с углового. Кое-как мы доиграли и злые-презлые ушли с поля. Не поднял настроения и проигрыш соседей южноуральцев.

   Вечером Пельмень повёл нас в кинотеатр. Ну, думали, культурная жизнь началась — кино посмотрим, а он заставил собирать использованные билеты. Не день — сплошной кошмар.

   Утром Анатолий Романович сунул Луговому трояк, сказал: «Держитесь» и уехал в Увелку за деньгами. И мы держались, как могли. Позавтракали в обители червей и зловония двойной картошкой без котлеты, чаем и хлебом, пошли бродяжничать. А что ещё делать голодным беспризорным? Кстати, тогда я познал феномен их, настоящих беспризорников, бесстрашия. Когда нечего терять, то и нечего бояться. Чтобы мы не совершили теперь, на чём бы не попались — за всё ответит Пельниковский, пропивший наши деньги и бросивший на произвол судьбы.

Ну, так, здравствует свобода! Вперёд, судьбе навстречу! Ура!

   Вшестером бродили по городу, размышляя, чтобы предпринять. Молодая красивая цыганка схватила меня за локоть. Цыганка, потому что широкая пёстрая юбка до щиколоток, такая же блузка.… Или не блузка — не силён я в женских нарядах. Роскошные антрацитовые волосы и такие же глаза.

   — Помоги, парень, мне, помоги.

Она затащила меня под арку пятиэтажки.

   — Моего мужа хотят втянуть и обчистить. А потом его убьют. Я знаю.

Она высунулась за угол и указала на странную троицу. Стоя кружком, два невзрачных цыгана в пёстром и грязном тряпье играли в карты с высоким очкариком лет двадцати пяти, совершенно лоховской наружности.

   — А что я могу сделать?

   — Разгони их.

   — А сама?

   — Меня не послушают. Помоги.

   — Ты мужа получишь, а я что?

   — Хочешь, счастья нагадаю? А чего хочешь?

Бес сидел на мне верхом в ту минуту. И ещё думалось, обидится — отстанет

   — Дай грудь потрогать.

Цыганка поджала губы, но сказала, чуть помедлив:

   — Потрогай.

Я шагнул к ней и почувствовал, как дрожь схватила правую коленку. Под блузкой, как я и думал, никакого тряпья не было. Волнующая упругость плоти вошла в мою ладонь, и, казалось, нет на свете силы способной разрушить этот контакт.

Цыганка сделала шаг в сторону и назад.

   — Потрогал?

   — Я не так хочу.

Помедлив, посверлив меня испытующим взглядом, женщина потянула тесёмочки бантика, и блузка распахнулась до пояса юбки. Я шагнул вперёд, а левая моя коленка пустилась в пляс. Рука шмыгнула за отворот, плоть прильнула к плоти, меж пальцев застрял набухающий сосок. Взгляды наши скрестились, высекая искры, звон ударил в уши. Господи, подумал, как она меня презирает — как фашиста, как маньяка, как.… В следующий момент мне стало не до её мыслей. Трико, спортивные трусы и плавки под ними уже не в силах были скрыть моих желаний. С болью в горле сглотнул слюну, отвернулся, отошёл в сторону.

   — Ну, доволен? Поможешь?

Чёрт! Не отступишь. Она всё сделала, что я хотел. Теперь моя очередь. Платить надо за удовольствия.

   — Помогу, — вытолкнул из глотки. — Сейчас отдышусь.

   Сосед Латыш дядя Саша поучал, как собак укрощать.

   — Они боятся дураков и пьяных. Коли ты трезвый, сунь кепку в зубы, растопырь руки, наклонись и зарычи. Собака от такого дурня с будкой на цепи умчится.

   Кепки нет, палки нет. Бить надо того, покрепче, как учил Андрей Шиляев. А потом ногой в пах маленькому. Повезёт — управлюсь, очкарик не в счёт.

   Импровизация возникла в голове в полушаге до мордобоя.

   — А чем это вы тут занимаетесь? Антон Агапов. Оперативный комсомольский отряд. Предъявите документы. Тогда пройдёмте — за углом у нас машина.

Не давая опомнится ошалелым картёжником, развернулся, сунул два пальца в рот, свистнул пронзительно, как только мог.

   — Наряд, ко мне!

Минута была критическая. Могли кастетом по башке, могли финку под локоть. Однако инстинкт природный подсказывал — спиной стоять безопасней: не надо загонять хищника в угол, он может броситься. Пусть уходят — я дал им шанс. Повернулся, когда вдали затих топот убегающих. Очкарик стоял в растерянном одиночестве, в обеих руках карты.

   — Вещьдоки прошу сдать. А вам, гражданин, стыдно. Вас жена ждёт…

Последнее было лишним. Очаровательная цыгануха уже спешила к нам на всех парусах своих юбок.

   Проважая парочку взглядом, гадал: оглянется или нет. Не оглянулась. Все бабы такие — подумал зло — используют нас и выкидывают по ненадобности.

   Друзей нашёл там, где оставил. Они кидали жребий судьбе.

   — Может, тряхнём кого?

   — Антоха, ты языкастый, докопайся до кого-нибудь — кипеш устроим.

   — К чёрту, домой пошёл.

   — По рельсам в Увелку.

   — По тротуару в Колхозницу.

   У Бардика была одна, но пламенная страсть — шахматы. Вот и ныне он в гордом одиночестве возлежал на бильярдном столе и решал какую-то задачку на клетчатой доске.

   — Сыграем?

   — Сыграем.

Мы перебрались на подоконник открытого окна. Отец, чемпион своего завода, научил меня двигать фигуры задолго до того, как сестра обучила чтению. Потом совершенствовал моё мастерство во всякую свободную минуту. Васёк мне был не соперник, но нравилось, как он поёт, когда играет. Разобравшись в моём дебюте, Бардик пошёл взламывать королевскими пешками мою сицилианскую защиту — право первого хода обязывало наступать. И запел:

   — Вот переулок твой, но нет ответных глаз.

Песня лирическая, мне незнакомая и красивая.

   — Вернулся я домой, а ты не дождалась.

Я отвлёкся от шахмат и послал Тане из Нагорного мысленный импульс.

Где ты, сердце моё? С кем? Помнишь ли?

   — У этих вот ворот шаги твои стерёг.

Красивый голос Бардика на высоких нотах зацепился за люстру.

   — Где он теперь мелькнёт, твой тонкий свитерок?

Внизу по тротуару проходила девица. Ничего себе, симпатичная, и за пазухой было на что посмотреть. Она остановилась, задрав подбородок, послушала и даже в ладоши над головой похлопала, как кролик ушами.

   Пельмень приехал с деньгами, радостно-возбуждённый. Накормил нас ужином в ресторане и опять куда-то исчез. Появился утром в отглаженных брюках, чисто выбритый, с запахом одеколона и перегара.

   — Матрасы сдаём, вещи забираем — мир сему дому.

Как было велено командой, Толя Луговой подошёл, насупив брови.

   — Всё, всё, — Пельмень был удивительно покладистым. — Играйте, как хотите. Да игра-то уже сделана.

   Устроители турнира в последний день сделали то, что забыли сделать в первый — открыли его. Команды построили, поздравили, пожелали. Потом троичане натёрли мозоли сеткам ворот, так часто их оттуда доставали ребята из Пласта. И, наконец, центральный матч турнира. Расклад такой: если южноуральцы нас делают, то первое место у хозяев, если мы их, то у нас. В случае ничьей ситуация запутанная: баланс мячей в пользу троичан, но в личной встрече победа наша. Так что, всё решает судейская коллегия, и что решит она не в нашу пользу, сомнений не было. Нам нужна только победа.

   Пельмень, как и обещал, со своим уставом в наш монастырь не полез. И все встали по своим привычным местам — я на правый край в защиту, Луговой поближе к вратарю, ну и так далее.

   Игра началась вязко, медленно, без азарта, при гробовом молчании трибун. День выходной — народу натекло прилично. Наши парни совсем бегать разучились: лупили по воротам сразу, как только мяч пересекал центральную линию. Но разве так забьешь! Южноуральцы, тоже мудрецы, истаскали нашу полузащиту, но дальше центральной линии ни шагу. Даже по воротам не били. Двадцать минут прошло — я и мяча не коснулся. Что за дела? Потом у них за воротами замаячил тренер Гена. Тут защитник рукой сыграл в штрафной. Луговой пенальти реализовал. Трибуны взорвались.

   — Позорники! Шкуры продажные! Катитесь в свой колхоз.

Противно стало на душе — мы и мячу забитому не рады. Всё ясно — легли под нас южноуральцы. Наверное, Геша с Пельменем о чём-то пошептались и прокатили все надежды хозяев. Троичанам так и надо, но нам-то такая слава на что? Доиграли первый тайм, под свист и улюлюканье вышли на второй. Ничего не изменилось на поле. Мы глаза друг от друга прятали. Потом как-то неудачно отбил воротчик мяч, перед собой, и набежавший Бардик внёс его брюхом в сетку.

   Что тут началось. Южноуральцы будто с цепи сорвались, бросились всей командой вперёд. И понять их можно, приказано проиграть, они проигрывали, но два мяча это слишком. Но, братцы, и нас не по помойкам собирали. Короче, встрепенулись ото сна две команды, и такая метелица завернулась на поле — любо-дорого посмотреть. Сил-то нерастраченных уйма: считай, полтора тайма шагом проходили. Никто не хотел уступать. Они нам гол, следом мы им ввалили. Свисток финальный прозвучал неожиданно и нежелательно.

   Не буду утомлять Вас рассказом, как скупо нас поздравили, как безрадостно мы приняли поздравление. Юрдос Архипов был признан лучшим в калитке. Я бы ещё Лугового отметил, но лучший защитник, оказывается, живёт в Пласту, а полузащитник — в Южноуральске. Лучший форвард турнира и самый результативный играл дома.

    Пельмень петухом ходил, набрал на вокзале пива и угощал всяк желающих. Но таковых было мало.

   Дома была мама и гора клубники, которую она отбирала на варенье.

   — Вовремя. Садись, рассказывай и помогай.

   — Ты, матушка, сначала б накормила богатыря, напоила, в баньке попарила, а потом и спрашивала.

   — Ну, подожди, сейчас картошку подогрею.

   Я прилёг на диван подождать и уснул. Снилась мне наша с Таней свадьба. Она — в белом платье с фатой — ослепительно красивая. А я — в бутсах, гетрах и трусах, на майке надпись «ZENIT», под мышкой футбольный мяч — дурак дураком. Её папахен подарил нам связку ключей — от квартиры и машины с гаражом. Какой-то репортёр-проныра:

   — Скажите, как Вы добились всего этого?

   — А вот так!

Я бросил мяч на стол, полетели бокалы, зазвенел хрусталь, пролилось вино — быть кому-то виноватым. И…

Нет, я не проснулся. Мама — спасибо ей — не стала меня будить ни к столу, ни к ягодам. Я проспал до утра и встал с дивана послушным сыном благодетельных родителей.

                                            Бегство Великих Братьев

   Приходит время, и начинаешь задумываться — кто ты, что ты, кто враг твой, а кто друг и почему. Про улицу и пацанов что говорить — сотни раз дрались и полтыщи мирились. А вот дома…. Отец? Отец, конечно же, мой друг. Он любит меня не за политые грядки и собранную малину. Он светлеет лицом просто от того, что я рядом. Глупый ли вопрос задам, а может совсем дурацкий — не отмахнётся, отложит свои дела и всё обстоятельно разъяснит. Не ругает за плохие отметки и не суёт нос — а вот за это я ему особенно благодарен — в мои тетрадки.

   — Тебе жить, сынок, ты и учись. Дашь возможность тобой гордится — буду рад.

Он чуть в пляс не пускался, когда я демонстрировал жирнейшую, в полстраницы пятёрку за какой-нибудь школьный шедевр.

   — Наша порода — Агаповская!

   Они (родители) давно поделили нас (детей) на «твою» и «моего». Хотя — ирония природы — внешне и характером сестра Люся более напоминала отца, а я — вылитая мать: мелкий, робкий, длинноносый.

   Люся училась прилежно — так ведь девочка! — но в школе не блистала. Улица была её стихией. Ходить, драться и материться она научилась в один день. Не было для неё пределов и авторитетов за стенами дома. Не скажу, что она лупила всех подряд. Нет. Она была обычной девочкой в обычной обстановке. Но лишь пахнёт жареным, Люся преображалась. Однажды спёрла дома рубль и купила на него кусок жевательной серы у старенькой соседки. Ему цена-то красная — десять копеек, но старуха сдачу зажилила. Мама пропажу обнаружила и на Люсю:

   — Что жуём?

Ну, та ей всё и выложила. Мама к соседке:

    — Как вам не стыдно — малого-то ребёнка….

   — А пошла ты!.... — ощерилась старуха.

Люся тут была. Жвачку в пыль выплюнула, подняла камень — бац в окошко:

   — Отдай рупь, сука!

Бабка заголосила, рубль отдала, а вечером отец ей стекло своё вставил. Вот такие номера откалывала моя старшая сестра.

   Любили ли она меня? Тут и гадать не надо — нет, нет и нет! С самого своего рождения — родители-то работали — стал для неё обузой. Таскала с собой по девчоночьим вечёркам. Чуть подрос — драки пошли про меж нас нескончаемые с одинаковым финалом — мне доставалось. Ещё подрос — драки прекратились. Не потому, что сдачи уже мог дать — характер начал формироваться: нельзя девчонок обижать. Уходил от любого конфликта, а сестра ещё больше психовала.

   Школа стала полигоном нашего соперничества. Сестра успевала, а я до четвёртого класса балбес балбесом был — с двойки на тройку перебивался и с трудом переходил в следующий. «Рахитик!» — кривила губы сестра, суммируя мои умственные способности с физическими данными. Мать рукой махнула — непутёвый. Отец терпеливо ждал, когда же во мне взыграет агаповский характер, и покажу я свои истинные способности. И вот однажды мой интеллект будто проснулся. Тому, наверное, дружба с сестрой и братом Шиляевыми способствовала. Я не только стал получать хорошие оценки, но вдруг обнаружил удовольствие в самом процессе познания. Учебники обычно покупали в августе, а к началу учебного года в них не оставалось ни одной незнакомой для меня страницы. И в моих и Люсиных.

   — Ты что, паршивец, делаешь! — возмущалась сестра, обнаружив подвёрнутый уголок страницы (так я отмечал рубеж прочитанного) в своём новеньком учебнике.

   Я не был любимчиком учителей.

   Русачка — та откровенно меня ненавидела. Кривила губы, открывая мою тетрадь с сочинением:

   — А послушайте-ка новый шедевр «нашего писателя».

И она читала мой опус на тему «Сказание о полку Игореве». Текст нормальный, я Вам скажу — всё по теме. А вот концовка…. В заключении написал, что есть в нашем классе мальчик, напоминающий мне бедолагу Игоря — хвастает, хвастает, а, в конце концов «пшик» получается. Я Рыжена имел в виду, а учительница посмотрела на класс поверх очков:

   — Ну, кто себя узнал?

Пацаны, как по команде, вздёрнули руки, а девчонки скуксились — всем хотелось быть героями моего романа.

   — Бери, Шолохов, — русачка швыряла (а как сказать, если не в руки подают, а на парту бросают) мою тетрадь.

Я открывал — «пять» и «два» под наклонной чертой. Обе жирные, красные. Нет, «двоечка», пожалуй, покрупней будет. Да-а…. не лады у меня с русским. Впрочем, это наследственное. Отец, когда писал что-нибудь, такую вольность в словах допускал, что Люся без смеха и читать не могла. Он, разобидевшись, ко мне. Я переписывал, и после меня ошибок было меньше, но оставались.

   Воевал с историчкой. Вернее, она со мной — я-то не шалил и не спорил с ней: просто читал на уроках исторические же, но художественные книги. Она раз поймала — отняла, другой…. Сама пойдёт, сдаст в школьную библиотеку и шипит:

   — Не давайте вы ему.

Её власть — все бы строем ходили и только гимны пели.

Как не давать? Библиотекарша Валентина Михайловна сама подыскивала мне исторические романы и напутствовала:

   — Читай, милый, читай.

Вот ведь, и среди взрослых не бывает солидарности.

   Историчка по-другому на меня поехала.

   — Читаешь? Всё знаешь? А ну-ка иди и отвечай.

И ну меня гонять — по пройденному, по новому, ещё нечитанному материалу. А я отвечаю без запинки, бодренько так, и примерами сыплю — совсем не из учебника.

   — Откуда ты взял? — удивилась историчка.

Я солидно:

   — Из Всемирной истории.

Она растерянно:

   — Так её же ученикам на дом не дают….

   — А я в библиотеке читаю, — решил не выдавать Валентину Михайловну.

Всемирная история и Большая Советская энциклопедия, занимавшие целые полки, считались справочным материалом для преподавателей — ученики от них шарахались, как от Толстовской войны с миром.

   Отчаявшись уличить меня в отсутствии знаний, историчка стала просто выгонять из класса. Поймает с книгой не по теме — и выгонит. Сижу в коридоре, в гордом одиночестве, и читаю. Однажды директор школы подловил. Разобрался в инциденте и мне:

   — Завтра родителей приведёшь.

Мама ходила в школу только к Люсе — ко мне вообще никто не ходил. Отец считал: сам набедокурил, сам и отвечай. Проблема. Родители не придут — дир из школы выгонит. Думал, думал…. Пошёл к историчке с извинениями. Приняла и простила, позволила уроки посещать, а я слово дал — ничего постороннего. Ей ведь тоже не улыбалась полемика с моими родителями — успевать-то я успевал, книжки посторонние…. Так не из рогатки же стрелял, не из трубочки плевался — к знаниям тянусь, которых на уроке мало получал. Это мог и доказать. Вот конфуз-то был бы для неё да ещё в присутствии директора.

   Короче, заключили мы перемирие. У меня на парте учебник, дневник да тетрадка, в парте — сумка на замке. Скучно мне, тоскливо. Она рассказывает, а я всё это уже знаю. Мог бы ещё добавить, а если присочинить художественно, как Колумб со товарищами от жажды страдали и чуть не передрались, открывая Америку — у меня бы все отличниками стали. Читает она в моих глазах скуку и призрение и психует. Меня не спрашивает, выводит в четверти четвёрки — и всё тут. Почему, спрашиваю.

   — Школа, — говорит, — не только знания даёт ученикам, но и воспитывает в них гражданское чувство долга. А у тебя с этим никак.

Поспорь, попробуй.

   Чтоб совсем не помереть со скуки или не уснуть — не дай Бог! — на уроке, стал историчку рассматривать, как женщину. Открыл вдруг, что она — ничего. Ноги стройные, грудь высокая, тугая. И личико приятное. И голос волнующий. Тупая, конечно. Но для красивой женщины это скорее плюс, чем минус.

   Стал, глядя на неё, придумывать разные истории.

   Вдруг война, бомбёжка — она падает и громко стонет. Кровь течёт по её прекрасной ножке. Задираю ей юбку и перевязываю раненое бедро. Потом целую, потому что прекраснее изваяния в жизни не встречал.

   Толяны, мои друзья-двоечники, рассказывали: пошли к англичанке на дом дополнительно заниматься. Позанимались, чаю попили, а потом беситься начали — бороться и всё такое. Завалили её на диван, потискали всласть, а потом засосы стали ставить — на груди, на шее, на ногах. Врут, наверное, хвастунишки. Хотя Рыбак в таком замечен не был.

   Вот бы мне историчку побороть на диване. Замечтался…. А она…. То ли мысли мои на лице читались, то ли флюиды какие в воздухе носились — от меня к ней. Она вдруг оборвала фразу на полуслове, кинула взгляд в мою сторону, густо покраснела и даже ногой притопнула:

   — Выйди вон!

Я в дверь. Класс недоумевает, а я-то знаю за что, и она знает.

   На следующем уроке на неё не смотрю, взгляд прячу, но мечтать не перестал. Ненавижу её за глупость и зловредство — и раздеваю, загоняю в мыслях во всякие коллизии и наслаждаюсь её голой беспомощностью.

   Вот немцы её насиловать собрались — одежду сорвали, а тут я на танке — попались «фрицы», «хенде хох!»! Те драпать. Я историчке — залазь, домой поедем. Сидит она рядышком, совершенно без одежды, плачет — ей страшно, ей стыдно, не знает, куда себя деть. А я, суровый танкист-герой, на неё даже не смотрю — будто каждый день таких катаю.

   Другой сюжет. Голодно после войны — пошла она в проститутки. Стоит под фонарным столбом, с тоской клиентов высматривает. А тут я — в морской форме, весь при орденах и с кортиком:

   — Пойдём, красавица. Почём товар?

Уж как ей стыдно-то со мной. А я достаю пачки денег, и побрякушки золотые, трофейные:

   — Ну?...

А потом мог бы и жениться. Хотя на такой дуре….

   Всех учителей расписывать не буду. А вот кто любил меня, так это математичка. Хотя начала она с зуботычины. Ну, это я к слову (другого не нашлось) — по затылку тюкнула, а я лбом в доску. Класс смеётся, я за дверь бегом — чтоб слёз не увидели. За что она меня так? Да не сумел из острого угла высоту опустить на противоположную сторону. Как Вы догадались, речь идёт о геометрии. Домой примчался разобиженный, сел за учебники. Свой прочитал, задачки все перерешал, за Люсины взялся. Достал её до самого «не могу». Тут Валя с Юрой приехали (помните? Кузнецовы — я о них уже рассказывал). Юра после армии институт закончил, в другой поступил и лекции читал в каком-то Павлодарском техникуме.

К нему со своими проблемами.

   — Зачем тебе? — удивился гость. — Ведь ты же в шестом.

Месяц они гостили, месяц Юра занимался со мной математикой. До учебника за десятый класс добрались — и тут отпуск у них закончился. Но результат был феноменальный. Чуть не в одночасье стал лучшим математиком класса, школы, а потом и района. Приехал с областной олимпиады хоть и без приза, но заважничал. На уроках математичка сначала мне дополнительные задачи давала, а потом вообще перешла на индивидуальное обучение. Все по школьной программе учатся, а я — по её личной. Требовала она, конечно, строго, но и щедра была на поощрения. У меня в последней четверти в каждой клеточке журнала стояли пятёрки — без единого пропуска.

   Однажды, зарядив класс контрольной, внизу доски приписала пример — уравнение с двумя модулями. Мои друзья про «модуль» и слыхом не слыхивали, а она:

   — Кто решит — сразу пятёрку за год поставлю.

Никто и не брался — со своим бы справиться. А я взялся и решил! Задача из учебника десятого класса!

На следующий день математичка объявила:

   — В вашем классе растёт феномен.

Она показала мою тетрадку с жирной «пятёркой» и объяснила, как я решил уравнение с двумя модулями. То же самое она изложила в десятом классе, где училась моя сестра. С упрёком к Люсе:

   — Вот ты не решила, а твой брат-шестиклассник смог.

С того момента отношения наши с сестрой резко изменились. Да и пора уже. Люся заневестилась — краситься начала (насколько в школе позволяли), наряжаться — не с руки ей стало драться и скандалить с младшим братом. Я ей всегда уступал в спорах, и ей бы уступить в очевидном. Но отец подливал масла в огонь, ликуя:

   — Мой сын! Агаповская порода взыграла!

И Люся ревновала:

   — Фи, рахитик! Лучше б драться научился — в армии-то на тебе все кататься будут.

Армия была тем Рубиконом, перейдя который, я мог рассчитывать на уважение сестры. Но, как и Рубикон, армия далека от меня была, от меня, четырнадцатилетнего. А уважения хотелось прямо сейчас. Сестра же ревновала меня к отцу, к успехам школьным, выискивала мои слабины, подмечала промахи и высмеивала. Жил постоянно на острие её критики — и никакой поблажки. Разве так относятся к родственникам?

   Мама…. Может, она и любила меня, но где-то в глубине души, очень глубоко. Отец так построил семейные отношения, что мы с ней как бы оказались по разные стороны баррикад. Мой сын — Агаповский корень! И мамина родня — Шилкина порода. Почему Шилкина — не знаю. Апалькова — у мамы девичья фамилия. Баландина — у её мамы, моей бабушки. Кто такие Шилкины — до сих пор не знаю. Но в тогдашних ссорах с сестрой не редко вставлял — у-у, Шилкина порода. Мама это слышала, и в восторг не приходила.

   Этот сакраментальный вопрос — любят ли меня мама и родная сестра — мучил меня денно и нощно. Как проверить? Да очень просто — томсойеровским способом. Нужно удрать из дома и посмотреть — кто заплачет, а кто возрадуется. И тогда окончательно выяснится: кто есть кто, к кому и как следует относиться. Мысль о побеге из родительского дома, однажды родившись, уже не оставляла меня больше, чем на один день — вечерами перед сном каждый раз возвращалась.

   Совсем маленьким мечтал удрать в Карибское море — там тепло, и сокровищами усыпано песчаное дно. Но подрос и понял — не реально: далеко, дорого, да и через границы без паспорта вряд ли прошмыгнёшь.

   Думал о Крыме — там тоже тепло, но сокровищ не было. И на что жить — уму непостижимо. Бродяжничать? Милостыню просить? Как-то не того — для настоящего пацана. Воровать — воспитание не позволяет. Крым помаячил и отпал.

   А вот здешние леса и болото вполне даже годились для обитания. Летом, конечно. Грибы, ягоды, птиц ловить можно, в гнёздах у них яйца — ну, чем не пища. Поживу, посмотрю: кто дома заскучает — а к осени вернусь. Эта мысль мне не нравилась только одним — скучно без друзей, да и страшно, поди, в лесу-то. Чай не остров необитаемый — нагрянет кто-нибудь недобрый в шалаш, придушит сонного. С товарищами — другое дело. С товарищами сам чёрт не страшен!

    Стал приглядываться к друзьям и чувствую: всё не то. Рыжен природу не любит — ему бы толпу зевак да форсить с утра до ночи. Рыбаку рыбалка и охота нужны. Реальные. А не какие-то надуманные приключения. Да ещё его дружба с Пеней охладила наши отношения — ни воровство друга, ни дурные привычки (курение, например) не вызывали моего восторга.

   Мишка Мамаев, мой старший друг? Но тот гитарой увлёкся. И всё больше с девочками на лавочке — возраст.

   Такие вот проблемы держали меня на привязи. Но желание росло, набухало и должно было разродиться

   Решил завязать с футболом. Была тому причина. Как Вы помните, ездил я в Троицк и в составе сборной района выиграл зону. Пельмень — обратно ехали на электричке — натрескался пива, трепался: на финал поедем, в Челябинск. Мол, команда у нас что надо — прославимся в областном масштабе. Я дома тоже не молчал — расхвастался перед родными, перед друзьями. И всё ждал — ну, когда же, когда?

   Рыжен пропал куда-то, вдруг появляется — расфуфыренный такой, важный — бахвальству нет конца. Ездили они на область, не плохо там сыграли — все матчи выиграли и лишь один, финальный, проиграли. И то — очень спорно. Столкнулись Ваня Готовцев с соперником бестолковками. Челябинский-то финалист только шишку почесал, а наш, как упал в беспамятстве, таким и унесли с поля на носилках. Когда в «неотложку» грузили, скривился врач:

   — Доигрались, стервецы. До похоронки доигрались.

Наши-то и трухнули. Играть надо, а они на поле не идут — смерти боятся. Никакими силами не заставишь. Организаторы бузят — долой команду с турнира! Потом остыли, прослезились — травма-то серьёзной оказалась. У Ивана черепушка треснула, и «крыша» поехала. Дурачком, короче, стал — инвалидом. Ни в школу, ни (позднее) на работу — никуда не надо стало. В футбол, понятно, не играл уж более, но любить не перестал. До сей поры болеет — ходит по кромки поля, кричит на все игровые ситуации:

   — «Злак» (в наши годы — «Урожай») — чемпион; «Спартак» (или «Динамо», или «Торпедо», или…. кто бы там к нам не приехал) — кал!

Это не констатация фактов. Это его, Вани Готовцева, мнение: увельских в чемпионы, а приезжих — в сортир.

Отвлёкся.

   Вернули увельскую команду в турнир, только в последнем матче засчитали техническое поражение 0:2 (а счёт-то по нолям был в момент столкновения). Посчитали, оказалось — заняли мы (районная наша команда) второе место в области и первое среди сельских команд. А меня там не было. Рыжен был, а меня не взяли. Обидно. В Троицке я ж не плохо отыграл — гол даже забил. Рыжен ни одного. И в области тоже — а форсит, куда деваться. Потом их — сельских чемпионов — по областному телевидению показали, всю команду, в программе «Сельские огни», что по вторникам выходит. Как Рыжен от гордости не лопнул — загадка природы. Степенным стал, рассудительным, на нас свысока поглядывает — сермяжина. О футболе судит с видом знатока, о его звёздах — будто вчера с ними пивасик брудершафил. Сил терпеть не было этого задаваку. И решил я — с футболом завязано. Отныне и навсегда! Раз там такие хвастуны приживаются — мне-то что там делать? Рыбак ещё прошлой зимой секцию бросил — совсем закурился. Больше и я не пойду. Буду в шахматы играть или в кружок «Умелые руки» запишусь. «Кройки и шитья» — всё больше пользы, чем футбол. Профессионалом мне не стать, так стоит ли напрягаться, ноги ломать, голову?

   Только утвердился в этом решении, Рыжен прибегает:

   — Антоха, помощь нужна!

В очередной раз влюбился сосед мой и одноклассник, футбольная знаменитость.

   Девушка была прелестна без преувеличений. Училась в параллельном классе, жила неподалёку и звалась Татьяной. Правду сказать, приметил я её ещё раньше Рыжена и влюбился раньше. Только чувства мои чувствами и остались: такой я человек — не умею в любви своего добиваться.

Произошло это так.

Я учился в классе лучше всех мальчишек, а Надя Ухабова вообще лучше всех. За это она и в Артек ездила. А мне только грамоту дали за победу в районной математической олимпиаде. Нас некоторые учителя сравнивать стали, чтобы возбудить здоровое соперничество. Но куда ей до моих успехов в математике, а мне до её в русском — на том и примирились. Только Надюха зовёт меня к себе домой:

   — Помоги задачки решить.

Пришёл, помог. Она мне чаю с мёдом. Вкусный мёд, а больше не приду, думаю. И она это чувствует — суетится, не знает, чем угодить. Тут её подружка и соседка заглядывает — эта самая Таня. Хорошенькая такая, скромная. Последнюю черту давно приметил. Её старшие братья, родной и двоюродный, не последние люди в Октябрьской ватаге, могли по слову сестры всю школу на уши поставить. А она ходила и взгляд прятала, будто стыдилась хулиганистых братьев.

   Таня с нами чаю попила, задачки посмотрела, как решили, литературы немножко коснулись, и…. пошло, поехало. Надюха хитрая, видит, что я подружкой увлёкся, зовёт к себе и добавляет — Таня придёт. И Таня приходила каждый раз — наверное, я ей тоже понравился.

   Две четверти встречались на явочной квартире, а потом, в преддверье новогодних каникул, заспорили.

   — Все мальчишки — хвастунишки и трусишки, — утверждает Надежда.

И Тонька, сестра её младшая, вторит. Таня молчит, но, видимо, соглашается. Разговор катился к тому, чтоб мне на кладбище ночью одному….

Я:

   — Дождёмся лета — и ночи потемней, и жмурики активнее.

Может быть, и отбился бы, но Тонька, малолетний изувер, другое надумала:

   — Пиходи на площадь к ёлке.

День назначила и час. Девчонки её поддержали. Вам это свиданием покажется, а я-то знаю, о чём речь. У ёлки на площади все Увельские ватаги пересекались, дня не проходило без потасовки. Прийти туда одному, одинаково, что партизану в гестапо заглянуть: за куревом или, там, за спичками — мол, холодно в лесу, окажите милость. Согласился прийти и не пришёл. Не то чтоб испугался сильно: ну, отлупили б — так что, в первый раз что ли? А могло и пронести. Честно — забыл, заигрался. А девчонки помнили и приходили. А потом, после каникул, ну меня шпынять. Тонька, конечно. А Надя простила и опять в гости зовёт. Таня взгляд свой прелестный прячет и не здоровается. Так и не состоялась наша любовь, а могла бы.

   Теперь Рыжен на неё глаз положил и меня зовёт за компанию. Пошёл, сам не понимаю зачем. Сели на скамеечку под её окнами. Рыжен гитару щиплет — та воет, бедная. И приятель ей вторит:

   — А на дворе стояла жгучая метель,

    А мы с цыганкою помяли всю постель.

    А тары-бары, шуры-муры до утра,

    А ночь прошла, и расставаться нам пора.

До утра мы не выдержали, но до первых петухов честно отсеренадили. Не вышла к нам Татьяна. И никто не вышел. А могли бы. Например, её хулиганистые братья — так бы нам накостыляли…. Рыжен с тем умыслом и позвал меня: одному-то больше достанется, а на двоих расклад половинный.

   Не успокоился приятель мой, с другой стороны к сердцу красавицы подступает. Предложил её меньшим братьям — родному и двоюродному — в футбол сыграть на Танин поцелуй. Те не поняли его и согласились. Они подумали, что если проиграют, то не будут препятствовать встречам Рыжена с их сестрой. Это даже льстило. Это, как будто, он у них разрешения добивался. А Рыжен — уж я-то его знаю — совсем другое имел ввиду, договариваясь о футбольном поединке. Проигравшие братовья, по его версии, должны были держать строптивицу за руки, когда он своим сопливым ртом…. её прелестные губки. А может, и не дошло бы до насилия: взглянет на него, виртуоза кожаного мяча, красавица и растает её неприступное сердце….

   Договорившись о поединке, Рыжен примчался ко мне:

   — Выручай, Антоха.

Только-только решился завязать с футболом, а тут опять «за рыбу деньги».

   — Хорошо, — говорю, — выручу.

   Приходим вдвоём в назначенный день, в назначенный час, в назначенное место. Соперники нас уже поджидают. Их трое. И прошу запомнить имена — пригодится. По возрастающей: Вовка Евдокимов — родной брат виновницы баталии, Витька Серый — двоюродный брат оной же, и Вовка Нуждин — наш одноклассник и сосед выше перечисленных. В болельщиках известные уже Вам дамы, причём Тонька Ухабова активно за меня болеет:

   — Впиёд, Агапыч!

Забыл сказать — картавая она и ничуть этого не стесняется. Надя за Нуждасика болеет — они дружат. А Таня глаза свои прелестные долу опустила и сидит изваянием. Как датская русалочка — скамеек-то не предусмотрено.

   Пожали руки соперникам, пометили ворота кепками, и баталия началась. Рыжен туда, Рыжен сюда — в новеньких полубутсах, что с турнира привёз — везде успеть хочет, мастерством блеснуть. Схватил мяч в руки у своих ворот — соперники горячатся, пендаль требуют. Рыжен спорить не стал, в «рамку» встал и пендаль пропустил. Забеспокоился. Вспомнил, что в зарок поставил. Чего только не предлагал на кон за Танин поцелуй, но родственники не загорались. Потом Вовка Нуждин влез:

   — Ружьё есть? У нас хорёк под крыльцом завёлся — убить надо.

Ружья у Рыжена не было, а у моего отца было. И Рыжен пообещал его, не согласовав этого со мной. Теперь забеспокоился — проигрывать было нельзя. Поставил меня в ворота, а сам вперёд ринулся.

   Надо сказать, игра была предрешена: пусть их трое, так мы-то — профи. Секция, турниры своё слово сказали. Мы с Рыженом с мячом на «ты». У ребят — ни техники, ни физики, ни смекалки. Рыжен их один по полю таскает, я с Тонькой репьём перекидываюсь, а счёт уж за десяток перевалил — в нашу пользу.

   Игра закончилась, пришло время расплаты. Для Тани. Она, бедная, ничего и не подозревала. Рыжен к братовьям:

   — Ну?

Те плечами пожимают:

   — Вон сидит — иди, проси, чего хочешь.

Рыжену наглости не занимать — пошёл «на арапа».

Смотрю в его потную спину и думаю: я-то за что напрягался, мне что — тоже с ним целоваться, или с Тонькой, или с Надькой?

Рыжен, тем временем, к девчонкам подсел, Таню по коленке гладит. А она ему — бац по роже. Рыжен её за плечи и на спину повалил, мурлом своим в лицо целит. Таня отбивается. Братовья сидят, будто их это не касается. Девчонки бросились на помощь. Навалились на Рыжена — писк, визг — колошматят. Противно мне стало — поднялся и домой пошёл. Всех кляну: себя, Рыжена, Таню за что-то, а больше всех футбол — ведь зарекался же.

   Шёл, не оглядываясь, а за моей спиной события развивались динамично. Таня вырвалась от насильника и домой. На её слёзы выскочил старший из двоюродных братьев — Юрка Серый. Рыжен, тем временем, хохотал, как от щекотки, отбиваясь от сестёр Ухабовых. Увидел угрозу и стрекача задал. Мимо пропылил в полном молчании. Да я бы и не побежал — хоть он зазавись. Не оглянулся даже полюбопытствовать — от кого это он. А зря. Сильнейший пинок напрочь выстегнул левую ногу. Нет, не оторвал, не сломал — а именно, выстегнул. Будто не стало у меня вдруг ноги. Сел в траву — боли не чувствую, конечности тоже. Мимо Серый за Рыженом вскачь. А я смотрю на свою левую и не узнаю — будто чужая. В коленке не сгибается. Кед стянул, пальцами шевелю — они не шевелятся. Бог мой — что случилось? На ногу встать не могу — на четвереньках к дому ближайшему подполз, на лавочку взобрался, сижу, жду — когда отпустит. Время идёт, не отпускает. Неблагодарно выдрал палку из забора приютившего меня строения и поковылял домой.

   Нога вернулась ко мне среди ночи, вместе с болью. Гнуться начала, вставать стало возможно. Утром повертелся перед зеркалом — обнаружил под ягодицей синее пятно, и всё. Хромота прошла через пару дней, но судороги, видимо от повреждённых мышечных нервов, остались на всю жизнь. Стоит только потянуться, пусть даже со сна — и готово: нога деревенеет, мышцы наливаются болью. Одним словом — судорога.

   Два дня думал, как Юрке Серому отомстить. Ничего путного не придумал, решил Витьке, брату его меньшему, морду набить — зуб за зуб. Прихожу. Они, троица неразлучная, лежат на том же месте, где оставил их в злополучный день.

   — Вот, скотина, ему лишь бы подраться, — Юрку осуждают, мне сочувствуют.

И отлегло от сердца: не кровожадный я мужик-то. А тут Нуждасик со своей проблемой:

   — Антон, ружьё надо — хорёк из-под крыльца всех достал. Главное, своих кур не трогает, а соседским проходу не даёт. Будто различать умеет.

   — Нас спалить грозятся, — добавил сокрушённо.

   — Хорошо, я поговорю с отцом.

   — А украсть не можешь?

   — Украсть не могу.

   Отцу я рассказал о Вовкиной беде, и он обещал помочь. Но помощь затянулась, а хорёк всё лютует. Тогда Нуждасик достал на стройке карбиду и сделал бомбу. Мы все ему помогали. Бомбу сунули под крыльцо и — бегом со двора. Бомба рванула — мы думали, дом разнесёт, но и крыльцо устояло. Ждали результатов — думали, хорёк испугается и убежит в другое место или помер уже от разрыва сердца. Ни то и не другое. Снова стали куры пропадать. Тут мужики собрались. Вовки Нуждина отец, конечно, хозяин жилища, Евдокимовский батя с огромной овчаркой на цепи. Другие. Отец пришёл с ружьём. Своротили крыльцо, начали нору копать. Нас, пацанов, со двора турнули — мало ли чего. Слышим из-за ворот — собака заливается, мужики матерятся. Потом всё разом стихло. Выносят хорька дохлого — Нуждин-старший кайлом его убил.

Он маленький такой, а они — с ружьём, кайлом, собакой, — посочувствовал я зверьку.

И ребята меня поддержали. Единомышленники, оказывается. На том и сдружились.

   Лето с макушки скатилось, но до школы ещё далеко — надо чем-то себя занять. Тут как раз Вовка Евдокимов «Трою» Гомера прочитал. Не в оригинале, конечно, но загорелся весь. Ходит перед нами гоголем, плечами поводит, себя возвеличивает:

   — Аякс могучий….

Мальчишки завидуют, себе роли требуют.

   — Пожалста, — говорит древнегреческий герой с улицы Набережной. — Ты будешь Ахиллом, а ты Гектором.

Им бы, дуракам (Витьке с Нуждасиком), «Трою» почитать, так не рвались бы в потенциальные покойники. Для себя решил: будут сильно завлекать, обзовусь Одиссеем. Этот хоть жив остался, как не трепала его судьба. Но мне роль не предлагали — в зрителях оставили.

   Мальчишки мечами обзавелись, щитами круглыми. День сражаются, другой. Всё одно и то же — ни ума, ни фантазии. Скукотища. Поднимаюсь решительно:

   — Завтра после табуна жду вас за первым холмом по дороге к лесу.

И всё, ушёл. Оставил за спиной недоумение и таинственность.

   По дороге домой зашёл к уличному приятелю Гошке Балуеву. Рассказал свою задумку, потому что знал: этот паренёк во всём меня поддержит — всегда на моей стороне.

   На следующий день, управившись с повседневными домашними обязанностями, занялся приготовлением к намеченной встрече. Подыскал длинную и ровную палку, привязал на конец самый большой гвоздь, который нашёл в отцовом плотницком хозяйстве. Получилось грозное, если не сказать смертельное, оружие. Подпоясался ремнём и сунул за него маленький топорик. Ещё картошки в сетку набрал. По дороге за «гору» собирал деревяшки для костра.

   Гошка следом приковылял. Хромой он от рождения, но пацан что надо — порядочный и с головой дружит. Затею мою творчески развил — притащил тесёмочки цветные и перья индюка. А ещё краски акварельные спёр у младшего брата. Раскрасили мы узорами фейсы свои — пострашней чтоб было. Бестолковки перьями украсили. Костёр запалили, картошку печём.

   Валят друзья мои новые.

   Мы с Гошкой встрепенулись — оружие наизготовку. Я топорик-томагавк сжимаю, Балуйчик копьё наперевес.

   — Стойте, бледнолицие койоты! — говорю. — Как смеете топтать прерии команчей — сынов Великого Маниту?

Я им на полном серьезе внушаю, что дальше нельзя, а Евдокимчику всюду театр блазнится:

   — Как здорово! Как интересно! Ну, вы даёте!

И лезет напролом. Долезся. Гошка ему тупым концом копья как задвинет в пах, толкнул ногой, зажавшегося, на землю, ржавый гвоздь в лоб нацелил:

   — Ты что, шакал трусливый, о двух скальпах?

Вовка обиделся, а мальчишки попятились.

Отступили. Устроили стоянку неподалёку. Только какой там бивак — у них и спичек с собой не было. Сидят, совещаются, нам кулаками грозят. Собаки бледнолицие!

   Нашли какие-то дубинки, пошли на приступ.

Гошка копьём орудует. Я к томагавку головню в левую руку добавил. Отбились. А Евдокимчика, самого настырного, в плен забрали. Связали ремнями, у костра бросили — и ну плясать ритуальные танцы кровожадных команчей.

   — И-го-го! — вопим. — И-ги-ги!

Потом пытать его стали. Орёт Вовчик на всю округу, а мы ему вторим. Витька Серый издалека:

   — Отпустите, а то за Юркой сбегаю.

Ну, не дурак ли? Ни грамма фантазии.

Вовку мы развязали не потому, что испугались — картошка испеклась. Сидим втроём, уплетаем, а тем грозим:

   — У-у, шакалы! Только суньтесь.

Наелись. Картошка осталась. Куда девать? Ладно, подходите, жрите: команчи — народ добрый.

   Примирились. Сидим одной гурьбой. На небе закат догорает, в костре угли перемигиваются. Тут я и поведал свою мечту — мол, хочу в лесу шалаш поставить и из дому удрать. Все сразу вдруг оказались обиженными домочадцами, у всех нашлась причина покинуть родной чертог.

   У меня были готовы четыре версии дальнейших действий — по числу сторон света. Если двинутся на запад — там густые смешанные леса: берёзы, сосны, осины, лиственницы даже есть. Можно шалаш поставить — лесины кругом воткнуть, верхушки связать, травы накосить и обложить — чем не вигвам.

   Если пойти на юг — упрёшься в военный аэродром. А ещё раньше — самолётная свалка. Мы бывали на ней с отцом. Там, кроме брошенных истребителей, траншеи понакопаны — наверное, для учений: войны-то не было в наших краях. Накрыть одну такую сверху, печку поставить, трубу наружу — чем не землянка.

   С севера болото подступало. Можно лабазу какую-нибудь обжить. А ещё лучше — лодку угнать или найти брошенную (и такие бывают), палки к бортам прибить, толью покрыть, и, пожалуйста, — готов плавучий дом.

   На востоке была деревня Петровка. Там жили мои дед и бабка. Старенькие. В углу их огорода, у самого озера покосилась брошенная баня. Можно её оккупировать — ни за что не догадаются. Днём отсыпаться, а ночью по садам и огородам рыскать, погреба потрошить. Ещё церковь там заколоченная стоит. Можно в ней приютиться, если нечистой силы не бояться. По слухам, между ней и бывшим поповским домом (школа там была после) существует подземный ход. После революции попик там сокровища церковные зарыл — иконы и утварь всякую, золотую.

   Известие о кладе более всего вдохновило моих друзей — собрались нагрянуть в Петровку немедля. А мне хотелось проработать, испытать все варианты, и именно в озвученном порядке. Заспорили.

А темнота уже подкатывала со всех сторон. Где-то на болоте протяжно завыла выпь. Ночная ласточка, а может, летучая мышь пискнула над головой. Жутко стало, и мы засобирались домой.

   Несколько дней откладывали свой поход. Дело было — оружие готовили. Когда собрались — у всех луки со стрелами, копья, ножи.

   Пошли на запад, в лес — по первому моему варианту. Но сглупили. Нам бы крадучись, тайком от посторонних глаз. А мы полем шли — никого не видели, ни от кого не прятались. Стреляли по сусликам из луков. Ягодами лакомились. Набрели на коровий череп обглоданный. Заплясали вокруг — будто это мы его того, оторвали и обглодали. Наши первобытные ужимки привлекли стороннее внимание. На опушке леса бугрился нарытыми берегами канал. Вели его когда-то для осушения болота, да и бросили у береговой черты. В лесу он кустами зарос, ряской затянулся. А в поле — ничего: вода чистая, голубеет под солнцем от медных солей. Отличная купалка! Только берег глинистый, иссохшийся — весь в трещинах и камнях. С отцом как-то подъехали, он к воде подойти не может: камни режутся, колются — отвык уж босиком шастать. А я ничего — искупался.

   Вот в этих холмистых берегах затаились извечные наши враги — пацаны Чапаевские. Только мы подошли, они как выскочат.

   — У-гу-гу! А-та-та! Бей их! Хватай!

Нам бы бой принять — победить или погибнуть со славою. А мы позорно драпанули. Никто не преследует, а мы чешем без оглядки. Впереди Витька Серый, последним Гошка. Это понятно — куда ему хромому за нами. Добрались до известного костровища, заспорили. Серый на меня поехал:

   — Какой ты вождь — улепётывал, как трусливый шакал!

   — Так ты же первый сыпанул, — защищаюсь.

   — Без разницы. Ты должен быть примером храбрости для нас всех. Долой труса-вождя! Переизберём его, ребята.

И переизбрали. Гошку выбрали, за то, что он последним бежал. Балуйчик в лидеры не рвался, но в образ краснокожего вжился основательно — видимо литературку какую подчитал. Поднялся, ладонь перед собой.

   — Хау, братья, говорить буду.

Все разом примолкли — красиво у него получалось.

   — Великий Маниту учит детей своих: нельзя избирать нового вождя, пока жив старый. Быстроногий Олень (Гошка кинул взгляд на Витьку Серого) должен вызвать Мудрого Волка (он чуть склонил голову в мою сторону) на поединок и убить его или погибнуть сам.

Я бросил взгляд на Серого и усмехнулся. Тот съёжился. Гошка продолжал:

   — Но команчей очень мало осталась в наших прериях, чтобы мы могли позволить им гибнуть от собственных томагавков. Как же поступить?

Гошка простёр руки к небу и голову запрокинул.

Красиво, чёрт возьми! Просто египетский жрец. На худой конец — индейский шаман.

   — Великий Маниту говорит мне: пусть вождём команчей становится воин, у которого больше всех подвигов.

   Потом Гошка сел и объяснил, как вести учёт этим самым подвигам. Орлиными перьями: просто разукрашенное перо «ку» — за простой подвиг; с красным кончиком — «гранку» — за великий.

Орлиных перьев нам, конечно, не достать, но можно разукрасить петушиные.

Мы тут же, не отходя от кассы, присудили Гошке «ку» за то, что бежал последним с поля брани. А я бы и «гранку» не пожалел за мудрость. И ещё, кликуха Мудрый Волк мне понравилась. Серому тоже — Быстроногий Олень. Тут же Гошку окрестили Твёрдым Сердцем. Вовку Нуждина — Отважным (ой ли?) Бизоном. Вовку Евдокимова — Маленький Брат. Он не возражал. Впрочем, Гошка добавил: воинские звания можно менять в зависимости от обстоятельств и поведения каждого. Откуда что взял — я просто диву давался.

   Следующий поход был не более удачливее первого.

   Твёрдое Сердце вёл нас на запад, в дикие леса. На голове его красовалось разноцветное перо — единственное на всё племя. Учитывая горький опыт прошлого, шли полем подальше от канала и болота, поближе к кладбищу. Поляна — самое уязвимое место: здесь мы как на ладони, всем видны. Другое дело лес — там за любым кустом схорониться можно, там мы у себя дома.

   Врагов пока не видно. А вот колодец у кладбища усмотрели. День жаркий — почему бы не попить? Подруливаем. Издали не заметили, а подходим — мать чесная! — бычара огромный, не иначе племенной. Поднимается, головой вертит, копытом землю бьёт, ревёт утробно:

   — У-у-у! Запорю!

Думаете на привязи? Да где там — свободен, дик, ужасен. Доблестные команчи сыпанули без оглядки. Впереди, конечно, Быстроногий Олень. Последним — Твёрдое Сердце. Побежал он, повинуясь общему порыву, а потом остановился — куда ему от быка в чистом поле учесать. Встал намертво, томагавком машет — быка отгоняет. А тот круги наматывает, рогами целит и всё никак не решится на последнюю, губительную для Гошки атаку. Тут я к нему присоединился. Игры играми, но как друга бросишь в беде настоящей. Копьё выставил. Оно быку что-то напомнило, и круги его стали шире. Потом подпрыгнул, боднул рогами воздух и галопом к колодцу — тоже мне, телёночек! Преследовать мы его не стали. Пот холодный утёрли, смотрим, где ж команчи храбрые — их и след простыл.

   После этого приключения неделю не собирались. Тем стыдно, носа не кажут. А мы с Гошкой уйдём за «гору», костёр палим, картошку печём — скучно вдвоём. Потом подваливают, да не втроём — четверо. Пашка Сребродольский в нашем классе учился. Когда мы с Рабочими выясняли отношения, он активно против нас дрался. А теперь на Бугор переехал. С Нуждой он и раньше дружбу водил. Вот тот его и притащил.

   Уж если кто и был внешне похож на индейца, так это Пашка, точно. Нос крючком, скулы в желваках, походка рысья. Пришёл не с пустыми руками, с луком — но с каким! Был он сделан из лыжины, с такой убойной силой, что — мама дорогая! И стрелы у него не камышовые — деревянные, и наконечники к ним — не копьянки из жести — гвозди без шляпок, а на другом конце — оперение.

   — Мой брат, Ястребиный Коготь, — представил его Нуждасик.

Пашка отрепетированным жестом приложил кулак к сердцу, а потом распростёр его ладонью перед собой:

   — Хау, Великие Братья.

Серый с Евдокимовым свои задницы к костру — как ни в чём не бывало, да ещё спорят. Гошке «ку» за то, что от бешенного бизона не побежал, а мне — «фиг на постном масле».

   — Ведь я же вернулся, — горячусь. — От меня бычара и драпанул.

   — Ты сам драпанул — мы видели.

   — Два «ку» заменяется одним «гранку», — важно заявляет Гошка.

Тут Отважный Бизон вываливает из кармана свои богатства:

   — Жертвую для племени.

Действительно, то были настоящие богатства — две курительные трубки и мундштук к ним наборный из разноцветного стекла. Одна трубка из слоновой кости выполнена в виде медвежьей головы, другая железного дерева — в виде кокосового ореха. Трубки тут же набили сухими листьями и пустили по кругу, а Бизону единогласно присудили два «гранку». Он стал вождём и заважничал. Позднее я узнал, чего ему стоил этот пост. Была у них дома книжка А. Волкова «Урфин Джюс и его деревянные солдаты». Уж как я ни просил её почитать, Вовка упирался:

   — Не моя — братова.

Читал урывками, пока в гостях бывал. До середины дошёл, тут её Отважный Бизон и променял на трубки. С кем менялся, не сказал, как ни пытал я его.

   Вовка мудрым был вождём. Прежде, чем выступить, держал совет. Всех слушал, ни с кем не спорил. А потом спрашивал Пашку:

   — Как пойдём, брат?

   — Прямо.

Ястребиный Коготь был везунчиком. По его совету мы шли прямо и без всяких приключений добирались до опушки.

    В лесу отыскали отличное место для вигвама. Две огромные лиственницы, смыкаясь кронами, служили форпостом: ветви толстые, пологие, частые — отличный наблюдательный пункт. Далее густые заросли клёна — не продерёшься. Да и кому была охота — ягод здесь не было, грибов таких, «подклёновиков», Природа ещё не сотворила. С этой стороны место безопасное от ягодников и грибников. Среди зарослей — поляна, а в её центре густой-пригустой куст тальника. Как лилия распустившаяся: по краям густо, внутри пусто. Мы там немножечко томагавком почистили, топчаны соорудили. Бечёвкой по периметру стволы подтянули — стены получились. Кроны сомкнулись — крыша непротекаемая. Жилище — Робинзон отдыхает.

   Маленький Брат обнаружил это место — ему «ку» в награду. Быстроногий Олень бечёвку дома спёр — ему тоже «ку». Остались мы с Пашкой не «кукованные». Ястребиный Коготь не переживает — правая рука вождя — ему первая затяжка из Вовкиных рук. А мне обидно — не я ли всё это придумал? Хоть бы за идею пёрышко сунули.

   Сунули. За победу в состязаниях на твёрдость характера. Нуждасик — вождь, он руководит и судит, а остальных по очереди к столбу пыток. Встаёт мужественный команч к сосне, воины палки в него швыряют. Одна хряпнулась над головой, а я и не вздрогнул. Признал меня Отважный Бизон победителем соревнований и присудил «ку». Появилось первое перо в моих волосах.

А жизнь первобытная всё продолжалась.

   С лиственниц — поста нашего дозорного — хорошо проглядывалась лесная дорога. Изредка появлялись на ней пешеходы — грибники с ягодниками. Или телега лесника протарахтит. Или велосипедист какой прокатит. В дозор по очереди ходили (кроме вождя, конечно), но ни сойкой пропищать, ни кукушкой прокуковать, ни петухом, на худой конец, прокукарекать никто толком не умеет. Два пальца в рот — и весь сигнал. Заметили — от свиста этого разбойного втягивал голову велосипедист проезжий и нажимал педали. Лесник подбирал вожжи и начинал тревожно озираться. Грибники, те вообще прочь пылили, без оглядки.

   Мы всё нападений ждали на вигвам наш, готовились, с кострами осторожничали. А получилось, что свистами разбойными отвадили любопытных от этих мест. Ну и, возгордились — в набег всем захотелось: бледнолицых по лесу погонять, их сады дачные выпотрошить. У меня другие планы были, их и озвучил на Великом Совете, пуская дым изо рта и протягивая трубку соседу:

   — Храбрые сыны Великого Маниту! Бледнолицие собаки провели канал по нашим землям. Они хотят осушить Великое Займище и окончательно сгубить родную нашу природу. Мы должны знать планы белых собак и разведать, как далёко они прорыли свой подлый канал.

Возражал мне Гошка — уж так ему хотелось пошарить по садам. Там ещё виктория должна была остаться, малина спела, вишня дозревала….

   — Мы прогнали бледнолицых из наших лесов, — сказал Твёрдое Сердце. — Время напасть на их жилища и спалить все дотла.

У-у, какой поджигатель!

   — Мой брат выдаёт желаемое за действительное, — заявил Ястребиный Коготь, пустив клуб дыма и сплюнув в костёр. — В дубравах рыщут бледнолицые охотники, а мои мокасины требуют украшений. За скальпами, друзья!

   — За скальпами! — сказал Маленький Брат.

   — За скальпами! — кивнул Быстроногий Олень, принимая от него трубку.

Я не сдавался.

   — Найдя исток Великого Канала, мы узнаем Великую Тайну бледнолицых. Мы разгадаем их замыслы и сможем уберечь наше Займище от осушения.

   — В котлах наших пусто, — настаивал Твёрдое Сердце. — Наши дети, наши скво (по-индейски — женщины) плачут от голода.

Сказал так убедительно, что вождь бросил взгляд за плечо — уж не плачет ли кто действительно в нашем вигваме? Потом Отважный Бизон не спеша выбил о колено пепел из трубки — что означало окончание Великого Совета. Он поднялся, простёр ладонь над костром, а потом развернул её — будто птицу послал ввысь: гонца Великому Маниту.

   — Закройте рты и готовьте оружие. Мы идём к истокам Великого Канала.

Кинул взгляд на Пашку:

   — Скальпы бледнолицых — ваши.

Потом Гошке:

   — Их имущество, еда и питьё — ваши.

И всем:

   — Тушите костёр.

                Выступили боевым порядком.

   Впереди Ястребиный Коготь со своим знаменитым луком наизготовку. Но ещё более воинственным делала его боевая раскраска лица. В этом Пашке равных не было: он всем нам малевал рожи да такие страшные, что — мама дорогая! Себе — заглядывая в зеркальце. И получалось — рот закрыт, а оскал виден, глаза прищурены, а блазнится — из орбит повылуплялись. Добавьте к этому эффект неожиданности и душераздирающий вопль.

   Таким макаром Пашка до полусмерти перепугал четырёх девиц, уютненько так расположившихся на солнечной поляне вокруг самобранки. Каково чёрта они припёрлись в лес — знать бы. Может, с парнями, которые отошли в кустики. Только никого мы больше не увидели, а визг бивачниц и эхо от него, перекликаясь, растаяли вдали.

   Твёрдое Сердце деловито свернул самобранку — потом разберёмся — закинул котомку за спину.

   Мне всё это не понравилось. Видел — вождь тоже осуждающе покачал головой, но промолчал.

   А Пашка не унялся.

   Уже ввиду канала он лишил скупых жизненных радостей влюблённую парочку. Пузан в годах и молоденькая девушка приехали на машине, накрыли скатёрочку, включили музычку, прижались и тангуют — он в трусах, она в купальнике. Загоральщики!

Пашка из кустов как заорет, что было мочи:

   — А-а-а-а!...

Мужик скок за руль, девица на заднее сидение. Машина завелась, мужик голову поднял над ней. Тут Пашкина стрела — ш-шурх! — в ствол рядышком. И Гошка из кустов глотку надрывает:

   — Попались! Мать вашу!...

У этого вообще голос мужской, басовитый.

Пузан по газам — поляна наша. Трофей богатый достался: колбаса, консервы, газировка и вино в большой оплетенной бутыли. На кустике девушка платье позабыла, цветное, шёлковое — мы его тоже прихватили. Потом панданы сделали для перьев.

   Всё это мне не нравилось, но катилось помимо моей воли. Нуждасику тоже, но он молчал. А остальные раскрывали, не таясь, самые гадкие, отвратительные складки своего характера — просто выворачивались наизнанку.

Пашка, оказывается, тот ещё тип — кровожадный, беспощадный, большой любитель чужой беды. Вот он подумал, как девушке домой без платья-то возвращаться? По барабану — её проблемы.

Гошка с Серым — большие охотники до чужого добра. Причём, Гошка увидит, сгребёт, на загривок закинет и волочет. А Быстроногий Олень ещё и ритуальный танец умудряется исполнить — скачет вокруг, ладошки потирает и припевает:

   — Трофейчики, трофейчики, трофейчики….

Маленькому Брату театр блазнится:

   — Как здорово! Как натурально удирали.

Станиславский, тоже мне.

   На канале рыбаков прихватили. Три пацанёнка мелких таких же карасиков на удочки цепляли. С десяток штук — весь улов в литровой банке плавает.

   Увидали нас, раскрашенных, дар речи потеряли, глазёнками хлоп-хлоп.

   — Откуда, стервецы?

   — Чапаевские.

Пашка их в воду покидал — охолоньте. Серый удочки смотал — пригодятся. Гошка банку с рыбёшками прихватил — сварим.

   Дальше идём каналом. Долго идём. Без приключений. Наши мародёры скуксились — назад пора. Я им:

   — Спрячьте трофеи — на обратном пути прихватим.

Тем с награбленным расстаться — нож по горлу. Дело к бунту катилось. Впереди шум отвлёк. Выглянули из кустов — автострада. Под ней труба бетонная проложена. На наших глазах ондатра шмыг туда. Пашка быстро сообразил — бегом через дорогу. Труба огромная — чуть голову пригнул и ходишь по ней. А мы побежали за ондатрой. Только она уже навстречу чешет — Пашки испугалась. А тут Маленький Брат её — как завизжит (в трубе-то, представляете — звук?), назад рванулся, Серого с ног сбил. Оба упали. Крыса водяная по стенке мимо них прямиком на Гошкино копьё. Убил.

   С дороги было видно, что канал врезается в речной берег — конец пути.

   Ондатра Гошке принесла «гранку» да ещё «ку» за мешочек, сшитый из её шкуры. Это дело рук деда Калмыка, у которого Гошкина семья квартировала. Твёрдое Сердце сложил в рыжий кошель трубки, акварели и привязал к поясу — потому что стал вождём.

   Под его мудрым руководством нам жилось спокойно и сытно.

   Дни протекали так. Придя в лесной лагерь из дома, мы первым делом преображались в краснокожих — раскрашивали рожи, цепляли перья, вооружались. Потом шли в набег — крадучись пробирались в ближайшие сады. Объедались ягодами, на грядках лук репился, огурцы ещё не отошли, и помидорам радовались. Набрели на кабачки — в вигваме появились сосуды для воды. Шарились по домикам и тянули всё, что плохо лежало. Обзавелись кухонной утварью, матрасами, одеялами. Котелок забурлил похлёбкой над костром. В полях картошка подошла — как тут можно голодать?

   А меня всё не оставляла мысль переселиться в вигвам насовсем. Ну, или на время. Чтобы дома озадачились — куда это я пропал? Сколько не уговаривал друзей — не соглашались. Храбрых команчей страшила ночёвка в лесу. Уж лето к концу катилось — по утрам туманы, росы холодные. Наконец, Твёрдое Сердце изрёк:

   — Хау, мой брат — я с тобой.

Для пущей храбрости прихватил из дому собачку — славный такой пёсик по кличке Моряк. Он умел и любил ездить с отцом на бачке мотоцикла.

   В тот день сделали набег на околицу Чапаевки. Не то, чтобы близко подкрались — ровно настолько, чтобы напасть на пасущихся на лужайке гусей. Сначала они попытались нас сами атаковать, но потом быстро разобрались, что к чему, кто чем рискует, и ударились в бега. Одному не удалось удрать. Сначала Гошкино копьё поранило ему лапу. Потом Пашкина стрела сложила его крылья. Он сидел на траве, будто на гнезде, вертел головой, выгибая шею, и шипел на кровожадных команчей. Мы стали метать в него томагавки, целясь в голову.

   Дорогу, за которой собственно и была Чапаевка, перешёл мужик и направился в нашу сторону. Гуся пришлось взять в плен. Твёрдое Сердце приказал нам с Пашкой прикрыть отход племени в лес. Мы стали с Ястребиным Когтем плечом к плечу, да ещё храбрый Моряк с нами.

   — Ну, иди сюда, собака! — кричал Пашка, размахивая томагавком над головой. — Я сдеру с тебя скальп и пришью его к мокасинам.

Моряк тоже высказался на своём собачеем языке, что не против цапнуть незнакомца за лодыжку.

Мужик в герои не рвался. Он грозил нам издалека и скверно ругался. Потом достиг поредевшего гусиного стада и развернул его к дому. Мы с Пашкой с достоинством показали ему спину, хотя Моряк был не против преследования.

   В лагерь добирались не спеша — представляли, что там сейчас творится. Когда пришли, гусак лишился не только жизни, но и головы, и перьев. Умелые Гошкины руки шарили по его нутру, извлекая на Божий свет вместе с кишками сердце, печень, почки и пупок. Кишки он выкинул, а остальное (выпотрошив пупок) сложил в котелок. Костёр ярко горел, нажигая угли. Маленький Брат вернулся с Быстроногим Оленем от канала — принесли в мешке глину. Бывший гусак принарядился в неё и закопался в золу. Пишу эти строки с сарказмом, чтобы заглушить в душе жалостливую струну, зазвеневшую вслед за метким броском Гошкиного копья. Над саркофагом гусака развели костерок поменьше и долго сидели вокруг, давясь слюной. Наконец, варварская пища была готова, и варвары с варварским аппетитом набросились на неё. Язык не поворачивается назвать команчами, этих пожирателей полусырого мяса. И я был их в числе. Скажу, что отошёл с гордым видом — не поверите. И правильно сделаете. Потому что пища хоть и была труднопережёвываемой, но ужасно вкусной.

   Набив животы, повалились отдыхать. И Моряк с нами — не до кузнечиков стало с бабочками, не до белок и сорок.

   Вечерело. Великие Братья прибрали поляну — собрали и закопали кости гусиные, перья и внутренности. Сложили оружие и попрощались с нами. По дороге домой они искупаются в канале и смоют боевую раскраску. Нам с Твёрдым Сердцем предстоит Великий Подвиг — ночёвка в лесу.

   Закипела похлёбка из гусиных потрохов. Гошка заправил её зеленью. Мы сидели у костра, скрестив ноги, и молчали. Последний солнечный луч скользнул по вершине лиственницы. Небо посерело. Прохлада вошла в лес, и спинам стало зябко.

   — Поедим, пока светло, — предложил Великий Вождь.

Темнота сузила поляну до нескольких метров у костра.

   — Пойдём ложиться, — позвал Гошка.

Мы подкинули валежник и забрались под одеяла. Из вигвама был виден костёр. Моряк, куда-то запропастившийся, вдруг выпрыгнул на его свет, задрал морду к небу и завыл. Да так жутко и тоскливо, что волосы наши с Гошкой встали дыбом на голове. Мгновение, и мы у костра.

   — Ты что, пёсик?

А он не унимался.

   — Пошли домой, — предложил вождь.

   — Пошли.

Идти ночным лесом было ещё страшней, чем сидеть у костра. Невидимый в темноте Моряк, то и дело попадал под ноги, визжал, вгоняя наши сердца в пятки. Опушка. Навстречу, чуть оторвавшись от горизонта, огромная луна. Её-то нам и не хватало до полной жути. Ведь в полнолуние — давно известно — всякая нечисть вылазит и по земле шастает. В той стороне, где кладбище, будто зарево качается над горизонтом.

   — Это фосфор из костей покойников, — Гошка пытается успокоить себя и меня, но лучше бы не говорил.

Лично я про мазарки-то забыл совсем. Теперь идём полем, вертим головы на все четыре стороны — только что с резьбы не слетают. Назад оглядываемся — не гонится ли кто из леса? На кладбище озираемся — не крадутся ли к нам жмурики? Болото слева — тот ещё подарок судьбы. Нет-нет, да и завоет, простонет кто-то там. Жуть! А впереди луна — огромная, в полнеба, завораживающая, леденящая душу. Фу! Господи, пронеси! Одно утешение — огни посёлка. Всё ближе, ближе…. Пришли! Живые! Слава тебе…. Великий Маниту!

   Сестра пытала меня:

   — Где ты днями шляешься? Куда пропадаешь?

Однажды обнаружила на шее у меня несмытую краску.

   — Это что — засос?

Ей бы только…. Потом, кажется, дозналась.

   — Дошляешься, дошляешся,… — вещала. — Из магнитогорской тюрьмы два уголовника сбежали, по лесам скрываются — поймают вас и сожрут.

Подняла вверх указательный палец, чтоб подчеркнуть значимость последующего утверждения:

    — Но перед этим задушат.

Будто незадушенным, нам что-то светило в зэковских желудках.

   Эту новость не спешил выкладывать Великим Братьям. Но однажды проболтался. И круто изменилась после этого наша лесная жизнь. Построжали команчи. На тропе войны или сидя у костра всё чаще стали озираться, вздрагивали дружно от любого неожиданного звука.

   Однажды — перед тем грозовые дожди несколько дней держали нас дома — пришли и застали в лагере разор. Исчезли припасы — лук, соль, картошка, помидоры, огурцы. Пропал мешочек с трубками и красками. Остатки оружия обнаружили в потухшем костровище. Вместо нашего имущества появилось чужое — пустые бутылки из-под водки и пива. На топчанах в вигваме кто-то ночевал и, возможно, постоялец (цы) ещё не съехал (ли) окончательно, а где-то бродит (ят) поблизости. Будто в подтверждение этой мысли вслед за далёким раскатом грома совсем рядом, может, вон за теми кустами раздалось:

   — Бра — адяга судьбу пра-клиная!....

Ужас объял мужественных команчей. Не сговариваясь, они сыпанули прочь, да так, будто неведомый враг уже схватил их за волосы, содрал: а скальпированные воины сродни убитым — сраму не имут.

   Я видел, как бежал Ястребиный коготь — легко перемахнул сосновую ветвь, преградой выросшую на его пути. Ту же ветку, прыгнув, задел Быстроногий Олень. Она сначала выгнулась упруго, а потом врезала иголками в лицо набегающему Маленькому Брату. Тот ударился в слёзы, и его обиженно-испуганный рёв подгонял нас до самой опушки. Первым, однако, на ней оказался Твёрдое Сердце. Как? Загадка природы. Может, улизнул пораньше, незамеченным. А может, дорогу знал короче.

   Вот в этом месте, по законам жанра, следует ставить точку повествованию. Погибло племя могучих команчей. Потух костёр, захвачен вигвам. Те жалкие остатки, что спаслись позорным бегством, стыдно было величать Великими Братьями. Это мы понимали и понуро брели полем, а на околице молча расстались.

   Начиная рассказ, хотел поведать, как бежали мы от благ цивилизации под сень первозданной Природы, а с последним сюжетом какой-то двойной смысл получился у названия. И это тоже — по законам жанра — понуждает закругляться. Но что делать, друзья, если лето ещё не кончилось, а с ним и наши приключения? А возьму да и продолжу, с Вашего позволения.

   Племя могучих команчей погибло — и Бог с ним. Мы-то живы. И захотелось нам однажды добраться до самолётной свалки. Я бывал там с отцом и всех заинтриговал рассказом.

   Собрались. Морды не красим, оружия нет — просто гурьба мальчишек вышла за околицу и направила свои стопы на юг. Полем шли. Диким — заросшим сорняками, местами выбитым многочисленными коровьими тропами. Потом засеянным — овсом с горохом. Полакомились. Шли берегом озера Горького. Искупались — хотя вода и день к тому не подбивали. С другой стороны, как не искупаться — такие километры оттопали, а озеро-то целебное. Вот и подлечились, мимоходом.

   Лесок прошли — вот она и свалка.

   Когда-то грозные, «МИГи» увязли в густой, высокой траве — самим себе надгробьями. В моих друзьях открылся дух… нет, не первооткрывательства, скорее стяжательства. Пашка бросился к ближайшему «ястребку».

   — Мой! Мой! — кричит, столбя своё право на мародёрство.

За ним и другие, словно с цепи сорвались. Тоже мне — крестоносцы в павшем Константинополе!

   Зову:

   — Айдате блиндаж строить.

Да где там!

   Отыскал траншею, очистил один конец её от травы. Смотрю — крыло самолётное, отрезанное валяется — готовая крыша для землянки. Попробовал поднять — да где там! Хоть и дюралевое, а большое, однако.

   — Эй, орёлики! — кричу. — Хватит дурака валять — пора за дело браться.

Но тёмные инстинкты властвовали моими друзьями и отступили не сразу.

   Вшестером-таки подняли оброненное самолётом крыло, водрузили крышей над блиндажом. Я занялся очагом, а бывшие крово, а теперь просто жадные, команчи разбрелись по свалке в поисках лёгкой добычи. Впрочем, их блукания оказались полезными затеваемому делу — были найдены и доставлены ржавые солдатские кровати. Из них соорудили блиндажные топчаны. Вот с очагом у меня неважно получалось. Огонь в нём чадил, коптил, заполняя блиндаж удушливым дымом. Впрочем, была найдена жестяная труба, которая послужила печной. Дело сразу пошло на лад — огонь весело потрескивал, дым бодренько убегал в трубу.

   Что может быть лучше костра — походного, бивачного, пусть даже, пионерского? Я лежал на топчане, подперев щёку, и смотрел на всполохи огня, изредка вставая, чтобы подкинуть в очаг. После бегства от пьяного голоса, в моей душе вновь воцарились мир и покой. Пусть мои друзья с ног сбились, рыская по свалке — Бог с ними! Они, дураки, ещё не думают о том, что всё, что они сейчас найдут, оторвут, отломают — им придётся переть на себе многие километры до дома.

   Впрочем, лежать изо дня в день на скрипучей солдатской кровати — занятие малоинтересное. Уже на следующий день я присоединился к друзьям-изыскателям. Нашёл медные трубки, притащил домой. Мысль туманная бродила — сделать индейское духовое ружьё. Но отец придумал им иное назначение — антенну.

   — Не возражаешь? — спросил.

Как возразить, если новая антенна уже над крышей? Да и телек с ней стал казать гораздо лучше. Нет, не возражаю.

   Нуждасик, пиротехник доморощенный, всё подбивал нас в набег на воинский склад. Уж так ему хотелось завладеть настоящим снарядом, бомбой или цинком с патронами — что не страшили колючая изгородь и вышки часовых. Подкрались. Лежим в кустах. Вот они — склады. Выстроились, как римские легионы. Ограждение из колючей проволоки. По углам — вышки часовых. Никого. Тишина. Лишь цикады в траве заливаются, да кукушка из соседней рощицы кому-то счёт открыла.

   — Пойду, — решился Пашка. — Грибником прикинусь.

Попетляв для виду, оказался перед «колючкой». Повертел головой по сторонам и протиснул своё гибкое тело мимо ржавых жал. Тут же на ближайшей вышке выросла солдатская пилотка. Лица не видно было — то ли солдатик был коротким, то ли сидел на чём, и лень было подняться.

   — Стой! Стрелять буду!

Пашка вздрогнул и замер в позе первобытного человека — руки у самой земли. Вертит головой, шарит взглядом по траве — никак не может понять: откуда голос.

   — Дяденька, — скуксился. — Я за грибками.

Пилотка:

   — Сейчас шмальну из автомата — полные штаны грибов будет. Ну-ка, брысь!

Пашка вылез из охраняемой зоны, к нам бредёт и головой вертит — всё пытается понять: откуда голос раздаётся. Решил: на секрет напоролся — есть такая форма охранения, когда на каску веточки цепляют и плащ зелёный. Ляжет боец в траву — попробуй, усмотри. Когда мы ему на вышку указали, Пашка разозлился — кулаком погрозил. Рядом с пилоткой тут же дуло автомата нарисовалось. Ну, мы и сыпанули.

   Однажды, после сильнейшего ливня, траншея оказалась затопленной. Не до краёв — но ходить было невозможно, и очаг пострадал. Лежим на нарах, природу поругиваем. А что делать? По свалке бродить? Так и трава вся мокрая.

   Вдруг совсем близко от свесившейся моей руки крыса плывёт. Настоящая. Противная. Жуть! Я этих грызунов, сколько живу, столько и ненавидеть буду. Был такой случай в дошкольном детстве. Родственники к нам понаехали. Им, как водится, почётные места. Отец из чулана тулуп принёс, кинул в сенцах на пол:

   — Антоха, айда ночевать.

Легли. Женщины ещё посудой гремят на кухне. Я уже задремал, вдруг чувствую в паху щекотка какая-то. Сунул руку в трусы — мошонка-то волосатая. Когда успела обрасти? Вдруг она отрывается и в ладони остаётся. Что за напасть? Тут мама заходит, свет включает:

   — Мне место оставили?

Кулак к лицу подношу, а из него мордочка мышачья, нахальная, бусинками глаз на меня. Что тут было….

   Вот с тех пор я эту братву хвостатую шибко не уважаю.

Вылетел из землянки, будто кипятком ошпаренный. Парни в спину гогочут. А мне плевать. Пошёл домой, не оглядываясь. И на свалку с тех пор ни ногой.

   Вовка Нуждасик пропал куда-то и появился. В старом рваном грязном тельнике. Он его матери в стирку не отдавал: боялся — выкинет. Вообразил себя пиратом — куда деваться! Ещё бы, у него же тельняшка. Настоящая. Собрал нас всех и объявил тоном вожака: завтра в море идём, в набег. В море ли, в набег — всё одно лодка нужна. В поисках ничейной лодки мы обшарили весь наш берег Займища.

Пашка предлагает:

   — Собьем замок — угоним чью-нибудь.

Витька Серый:

   — Ничего сбивать не надо: у бооати в гараже вот такая связка ключей — любой замок откроем.

А я не сдаюсь:

   — Искать надо, искать: должны быть брошенные лодки. Уж сколько я их видел, когда с отцом камыш жали.

Продолжили поиски на той, дальней стороне Займища.

Наконец, удача! В заливчике — здесь проход в камышах на плёс начинается — стоит одна, без прикола. Отличная посудина! Как раз напротив Чапаевки, а чапаевские — наши враги. Даже моё справедливое сердце не усмотрело кощунства — угнали мы лодчонку — и все дела.

   Ну, угнали — это я круто сказал. Потому что трофейный фрегат один транспортировал на нашу сторону: остальная братва и с веслом-то ладом управляться не умеет. Два дня гнал. А эти олухи брели берегом и сыпали советами.

Загнали украденную лодку в самый угол Займища, поближе к лесу. Причалили к берегу, но в густых зарослях камыша — здесь он к самому берегу подходил. Шалаш соорудили из палок, толью покрыли. Это мы уже с Нуждиным вдвоём делали: не загорелись бывшие команчи морской романтикой. А Вовка ничего, планы строит: перезимуем и в плавание пустимся. Перетащим лодку в канал, по нему — в реку Увельку. Она в Уй впадает. Тот в Урал — и вот оно, море Каспийское. Сюда сам Стенька Разин за зипунами хаживал, и нам не грех заглянуть.

   И ещё Вовка сказал, что изобрёл лодочный двигатель — грести будет не надо: сама полетит, как ласточка. Идея его заключалась в следующем. Сварганить топку и большой котёл: вода закипит, пар через трубу в воду направить — реактивная тяга. Тут нам как раз на уроке физики про КПД рассказали. Нуждасик и зацепился за слово: КПД, мол, КПД. В пароходах пар турбины движет, а они винты. Сколько потерь на трение! Здесь же — никаких. Огонь, вода, пар — и полный вперёд!

   Мне бы, дураку, вспомнить, как Вовка станок для изготовления деревянных стрел изобретал. Но, увы…. Нашёл на свалке за околицей огромный, треснувший чугун и припёр его на тележке. Вовка на трещину:

    — Ничего, заварим — как новенький будет.

   Вообщем, никакого двигателя Нуждасик не изобрёл и не сделал, конечно. Котёл на лодке под очаг приспособили — осень набирала силу, и даже днями бывало холодно.

   Вовка нарисовал на тряпке пиратский флаг — череп со скрещенными костями. Укрепили мы его на железном высоковольтном столбе. Я укрепил, потому что приятель мой для таких трюков слишком упитан. Лезу — руки стынут, провода гудят — у-у-у, щас током дербалызнем. Нуждасик снизу советы даёт.

   Флаг мы подняли для того, чтоб все знали — это наша территория, здесь пиратская столица, Тортуга, и кто не понял — будет иметь бледный вид и тоненькие ножки.

   Это была наша последняя вылазка на Займище. Вовкина мать наконец-то добралась до его тельняшки — и её не стало. А без неё Нуждасик в пираты не рвался: толстый он и скорее добрый, чем злой. Как с такой рожей в набег за зипунами?

   Бабье лето вместе с теплом вернуло романтические настроения, неутолённую жажду открытий и приключений. А тут Гошка припёрся, рублём перед носом машет:

   — Поедем в Петровку клад искать?

В одну сторону рубля, пожалуй, хватит. А обратно? Пустился на хитрость.

   Мама сдобы напекла.

Я:

   — Вкусная! Вот бы бабе с дедом отвезти.

Мама встрепенулась:

   — Как? Кто поедет? На чём?

   — Я. В выходные. На автобусе.

Мама посмотрела на меня с сомнением:

   — Может, Люсю послать?

Сестра приехала из института непоступившая — её лучше сейчас не трогать. Это понятно.

   — А, ладно! — мать достала рубль.

И вот мы с Гашиком в автобусе. За окном желтеют под солнцем убранные поля. Леса серебрятся нахлынувшей паутиной. Никогда не видали? Это удивительное зрелище! Её и летом столько не бывает. А осенью, в тёплые деньки, пауки, будто сговорившись, садятся за свои станки и ткут, ткут, ткут и пускают по ветру плоды труда своего. Всю землю покрывает тонкая, невесомая, блестящая на солнце нить.

Гошке:

   — Пушкина помнишь: будь одна из вас ткачиха, а другая повариха…? После коварства над сестрой превратилась ткачиха в паучиху….

Другу моему не до пустословия: сидит, хмурится: шибко клад понадобился — видать, припёрло.

   Бабка с дедом мне обрадовались. Егор Иванович за топор и в стайку. Лишил жизни петуха, а Дарья Логовна — перьев. И вот он уже в кастрюле кипящую ванну принимает. Перекусив, в ожидании более плотного угощения, вышли погулять. В огород друга тяну — баньку обследовать. Покосилась она здорово — того и гляди: обрушится. И топится по чёрному. И сама вся грязная. Нет, ночевать здесь Гошке не улыбалось. В доме кровать, печка, полати. В сенях ещё одна кровать.

   — Пойдём к церкви, — тянет он меня.

   — Так мы уже там были.

Мы проходили мимо, добираясь с автобусной остановки.

Гошке неймётся. Гошка носом чует закопанное богатство. Встал на одинаковом расстоянии от церкви до поповского дома. Потопал ногой. Прислушался.

   — Смотри, — говорю, — Следы тракторные, машинные. Если они не обвалились, проезжая — чего ты-то добиваешься?

Гошка знал, чего добивался — решительно зашагал к поповскому дому. Это длинное строение имело два входа с торцов. На одной двери висел амбарный замок. А другая вдруг открылась, и женщина выплеснула помои из ведра под наши ноги.

   — С церкви начнём, — шепнул мне приятель за столом у деда.

   Мы выпросили для ночлега сенную кровать и улизнули, лишь только в доме затихло. Деревня ещё не спала, деревня клокотала — где-то трактор чихал, девчата пели под гитару, ну и собаки, конечно, хором повторяли свой извечный репертуар.

   В церковь мы проникли в то самое окно, в которое лазил за зерном мой двоюродный брат Сашка Саблин. Помните?

   У Гошки был фонарь. Осмотрелись. Жутко, скажу я Вам. «Вий» сразу вспомнился. Хороша там Наталья Варлей (паночка покойная), но если б выскочила сейчас верхом на летающем гробе — мама дорогая! — … лучше не думать.

   В центре куча зерна, давно промокшего, давно сгнившего — запах ещё тот! — голубями и галками загаженного. Поди, ещё с тех времён хранится, когда Сашка-мамлюк сюда за красавицей лазил. Ну и гарем султанский!

   Гошку тоже пробрало: голос задрожал, заскрипел:

   — Здесь не должно быть. Пойдём колокольню обшарим.

И там поиски ничего не дали — никого намёка на подземный ход.

Мы поднялись по винтовой лестнице пару витков, и вышли на клирос — балкон такой, над молельным залом нависает. Гошка расчистил себе место от хлама, присел, выключив фонарь:

   — Будем ждать.

   — Чего?

   — Полночи.

   — Зачем?

   — Черти придут в карты играть на сокровища. Пуганём — наши будут.

Шутит? Чертей пугать? Как бы они нас сами того…. Но не хотелось быть или выглядеть трусливее товарища. Сидим, молчим, ждём.

   Не знаю, полночь уже или нет. Вдруг шорох, хлопот крыльев и леденящий кровь крысиный визг. Мне не до чертей сразу стало. То ли они есть, то ли их нет. А эти твари — вот они рядом. Лазят по стенам, хватают голубей, жрут да ещё дерутся.

   — Дай сюда! — выхватил у Гошки фонарик, посветил сначала под ноги, потом вниз. Мама дорогая! Сколько их там, на куче гнилого зерна копошится — полчища. Путь отрезан. Да ладно бы — они и на клирос заберутся. По стенкам за голубями лазят — у, морлоки проклятые! — а по ступеням колокольни…. Да как на лифте. Сожрут. Точно сожрут.

   Пошарил по стенам фонариком — окно чернеет: нет решётки, нет стекла.

   — Лезем?

   — Давай.

Голову высунул — свод церковный, вот он, рядом, руку протяни. Вылез с фонариком в одной руке. Гошке трудней будет. Я свечу, он лезет. Надо изогнуться и подтянуться. В какой-то момент нога его потеряла опору. Гошка вскрикнул и царапнул ногтями по кирпичу. Я подхватил его за шиворот. Общими усилиями подняли друга моего на крышу. Она большая, сферическая, кирпичная. Не знаю, какие умельцы выкладывали, но здорово получилось. До земли — ого-го-го! Одна радость и надежда — крысы нас здесь не достанут.

   Что делать? Ждать рассвета и попробовать спустится: в темноте-то брякнуться и голову свернуть — плёвое дело.

   Сидим, прижавшись, дрожим. Небо звёздное, огромное, яркое, вот оно — руку протяни. Метеориты в нас целят, да не попадают. Им осенью — самый сезон. Хорошо, что бабье лето — тепло не по-осеннему. А то б замёрзли.

   Друг мой пригрелся и закемарил. Во сне-то чуть не сорвался и меня вниз едва не сбросил. Приснилось, должно быть, что-то — может крысы догоняли, может черти. Он ногой брыкнул — а там пустота. Вскрикнул, просыпаясь. В меня как вцепиться, как рванёт. Чуть вместе не улетели с верхотуры.

   — Блин! Гошка, ты либо не спи, либо отсядь от меня.

А уже светало. Потом лучик первый брызнул. Бог мой! На кирпичиках, опоясавших церковный купол вдруг засверкали, заискрились, загорели золотом картинки. Божественные. Иисус там и прочие. Кирпичи старые, временем выщербленные, а краски на них будто вчера положены. Вот он клад! Вот оно богатство! Выломать, любителям продать…. За границу, например. Деньжищ отвалят — не снести.

   Зачарованные, пошли любоваться фресками в обход купола. Чувствую, рискованное занятие — меня качает, мутит, слабость в ногах от бессонной ночи. А пропасть, вот она — рядом. Шевельнётся какой кирпич не стойкий и — поминай, как звали Антоху Агапова. Встретились с Гошкой — пошли-то обозревать в разные стороны — с ним то же самое творится.

   — Надо поспать.

   — Согласен.

Поднялись мы на купол повыше (не думайте, что он крутой — очень даже пологий) легли на солнцепеке (ну, допустим), пригрелись и заснули.

   Просыпаемся. Милицейский бобик первым делом на глаза попался. Люди внизу суетятся. От соседнего дома длиннющую лестницу тащат.

Милиционер:

   — Слезайте. А то сам залезу и наручники надену. Тогда на верёвке спускать станем.

   — Что будем делать? — спрашиваю друга.

   — Сдаваться, — говорит Гошка. — Если сюда заберутся и фрески увидят — шиш нам, а не богатство.

В этот момент стукнулась лестница о край свода. Гошка первый и полез сдаваться.

Посадили нас в Уазик, но сзади. В багажник что ли, или обезьянник? Может, автозак?

Мусора радостно так докладывают:

   — Двоих взяли.

По дороге мы узнали: они с рейдом в Петровке оказались — шпана местная распоясалась, на танцы драться с ружьями приходит, с самопалами.

   — Где живёте? Как фамилии?

Мы не соврали.

   — Здесь зачем?

   — На спор с друзьями.

Не хотелось деда с бабкой выдавать. Нет, не правильно сказал. Не хотелось стариков к конфликту подключать. Уж лучше в Увелку за решёткой — зато бесплатно.

   И приехали. И сидели в запёртой комнате, пока наши мамы не явились. Отпустили нас, пообещав за следующий подобный трюк поставить на учёт в детской комнате милиции. На учёт нам не хотелось — уж больно близко оттуда тюрьма маячила. Пообещали более не хулиганить.

   Ну, вот, наверное, и все приключения того лета. Удалось, прямо скажем.

А сокровища, нами найденные, на прежнем месте — дожидаются своего часа. Если интересны кому религиозные (исторические?) фрески — с Гошкой посоветуюсь — и, может, продадим. Или подарим — как просить будете.

                                                           О чём стонало Займище

   В том краю, где я родился, пальмы не растут. Но когда наступает лето, и распускают свои цветущие гроздья сирень и черёмуха, а над улицами плывёт хмельной, с ума сводящий запах, от которого даже убогие старушки начинают лукаво улыбаться, мы, пацаны, не завидуем собирателям кокосов. Нам хватает леса, полей и болота, что раскинулось от самой околицы до вдали темнеющего бора.

   Оно полно чудес, наше Займище. По необъятным зелёным просторам вольно носится ветер. Он гоняет рыжие гривы камышей. Над ними парят коршуны, оглядывая зоркими глазами бескрайние пространства, тонущие в солнечной дымке. Золотятся под лучами тяжёлые стрелы рогоз, глубинные топи скрывают их вкусные побеги. Караси играют средь царственных кувшинок, пугая утиные выводки. Жарко пылает в синем бездонном небе солнце, зажигая слепящими бликами блюдца плёсов. А по ночам низко висят над водой колючие алмазы звёзд, и плавный водят хоровод русалки, ступая босыми ногами по блестящим листьям кувшинок. Водяные сварливо бормочут, пересчитывая медяки, что собрали на дне или в карманах утопленников. И заросли камышей чудно отражаются в посеребряных луной водных зеркалах.

   С самого раннего детства я полюбил тепло и ласку уральского солнца, колдовскую игру красок в воде, азарт открытий, которые поджидали меня в непролазных зарослях камышей, за каждым поворотом чистой воды. Там, где я родился, там прошли самые счастливые детские годы.

   Ранним утром, щурясь от яркого света, любил я бегать по тропинке у воды. Роса холодила босые ноги. Из-под берега, заросшего осокой, взлетали утки. Замкнув круг, они садились где-то на плёсах за стеной камыша. А до него от берега ровная и блестящая гладь воды взламывалась гагарьими дорожками и гнала к моим ногам пологие волны. Такие же волны разбегались кругами, если я бросал в воду камень.

   Далёкий берег, заросший кустами тальника и кудрявым березняком, оставался в тени, откуда плыли клочья белого тумана, огнём вспыхивали на солнце и медленно таяли. Ещё дальше вольно, не теснясь, стояли могучие сосны. Вокруг них на земле лежали ершистые шишки. Босиком ходить под соснами не каждый решался: беличья радость больно колола ступни. Вечерами, когда солнце садилось, и в воздухе начинали звенеть комары, мы с пацанами жгли костры на берегу Займища, а я любил кидать сосновые плоды в огонь. Они ярко с треском вспыхивали, чешуйки сначала чернели, круто заворачивались, потом раскалялись, и шишка становилась похожей на сказочный огненный цветок. А потом мы выкатывали из огня печёную картошку, обугленную и такую ароматную, какой никогда не бывает дома. Ели и смеялись: нам было весело обжигаться и смешно оттого, что рты и пальцы у всех чёрные.

   Если бы взор мой в сполохах огня мог прозреть тайну будущего и предвидеть все трагические переживания, которые оно мне готовило, то, быть может, держался я подальше от Займища. Но возможно также, что счастливый исход, который должен был увенчать болотные приключения, не смотря, ни на что, повлёк бы меня вперёд. Ибо любовь к сильным ощущениям была мне не чужда. Но не приходилось выбирать между двумя этими альтернативами, так как будущее не открывал огонь костра. Только много позднее, когда прошло уже немало лет, и я, сидя перед весело потрескивающим домашним очагом, восстанавливал в своём воображении всю захватывающую картину своих приключений, я тогда понял, что ни за какую другую жизнь не расстался бы до конца с этими неизгладимыми, дорогими для меня воспоминаниями.

   Помню, как сидя на носу лодки из сосновых досок, которой правил отец, я жадно впитывал в себя дикую красоту болота, с его, почти тропической растительностью и блестящей, как зеркало, гладью плёсов, по которым мы скользили, подобно теням, под приглушённый плеск шеста. Моё сердце трепетало от радостного волнения, а восторженные глаза, готовые к ежеминутной встрече с небывалыми чудесами, ловили всякое движение. Вон лысухи с плеском побежали в камыши. Почти на каждом повороте протоки утки парами и в одиночку взлетали с воды, громко хлопая крыльями. Один раз я подскочил, увидав рыжую кочку, вдруг нырнувшую от протянутой моей руки.

   — Ондатра, — сказал отец за моей спиной.

   Плавное движение воды за бортом производило впечатление, которое легко могло ввести в обман неопытного человека. В ленном спокойствии чудилось что-то очень грозное, наводящее на размышления. Легко можно было допустить, что на некоторой глубине сплелись чьи-то цепкие щупальца и терпеливо выжидали, пока найдётся такой безумный смельчак, который бросится в пучину, и которого они мигом потянут вниз, на самое дно. С большим волнением вглядываясь в толщу воды, чувствовал, что эта спокойная стихия таит в себе гораздо больше опасностей, чем двадцать самых бурных горных потоков, на которых, кстати, до сих пор ни разу не был. В тот миг мною владело чувство: точно не через борт лодки, а с края бездонной пропасти заглядывал я в неё.

   В воде скользили облака и исчезали. Но прежде, чем окончательно исчезнуть, превращались в мечты, сулили дальние дороги, океанские волны, крики розовых птиц над серебряным озером, топот антилопьих стад, спешащих к водопою, и пристальный взгляд затаившегося в траве хищного зверя.

   У камышовой кромки плёса хрипло квакнула старая лягушка. Ей откликнулись также утробно и тяжело ещё две-три с разных сторон. В их мутных стонах слышались призыв и вопрос. Сейчас же им ответили десятки квакуш, среди них были уже и молодые звонкие голоса. И затем округа разом охнула, завыла, застонала, зазвенела, захрипела и захрякала. Жирный, азартный лягушачий хор покрыл голоса птиц и шелест камышей… Лягушачий плёс.

   Лодка медленно плыла, оставляя след. Вода от неё шевелилась, расходилась далеко мелкой волной. Точно прилипнув к воде, гладко лежали на ней зелёные листья кувшинок. Отец иногда брал шест и загребал им, как веслом, потом снова клал его в лодку и выбирал сети. А я, свесившись через борт, стремился взором в волшебный полумрак подводных зарослей. Причудливо фантастические, они были неподвижны, словно облака зелёного клубящегося дыма застыли в глубине.

   Вода живёт напряжённой жизнью. Снуют водомерки, ошалело скачут водяные жучки. Между стеблями растений бесшумно, как во сне, скользят рыбы. Вот, блеснув золотой чешуёй, в закатных лучах солнца, проплыл косяк жёлтых карасей. Бегая вороватыми глазами и пружинно взмахивая хвостом, мелькнул головастик. Мечутся мальки.

   С резким присвистом крыльев над плёсом летит стремительная чайка. Она едва не касается белой грудью воды, чётко отражается в ней, и чудится, будто летят две птицы. Схватив неосторожную рыбёшку, одна чайка резко взмывает вверх, а вторая, кажется, падает на дно.

   Вдыхая от мокрых сетей острый запах рыбы и тины, мы плывём вдоль камышей. На коричневые бархатные махры его ложилась вечерняя роса, и они от этого потемнели. Стало прохладней.

   — Какой воздух, а, — восхитился отец и спросил. — Сравнишь его с городским?

И сам ответил:

   — В городе пыль и духота…

Отец, довольный уловом, разговорился.

   — Пап, а на охоту меня возьмёшь? — подсуетился я.

   — А как же! Осенью на уток, зимой на волков.

   — На волков? — удивился я и не поверил. — На волков разве с ружьём ходят? На них винтовку надо или автомат.

   — А голыми руками ещё не пробовал?

   — Ты что ль ловил?

   — Видел как. Маленький я был, а как сейчас помню. Повадился к нам на хутор волк ходить. Нынче у одних зарежет овцу, через пару дней у других. Прямо как на мирских харчах держать его подрядились. И видели мужики: здоровый такой, матёрый. Да-а, ходит и ходит, как зять к богатой тёще на блины. Пробовали подкараулить — чёрта с два!

   — Вы бы собаками, — подсказал я.

   — Какой ты прыткий! Собаки брешут, когда не надо, а когда нужно — их нет. Да и не боялся он собак, а ежели какая дура попадётся — только и житья ей. Да-а. Стали мужики почаще выбегать на улицу, поглядывать за ним. А он как: заберётся на крышу саманной стайки, пророет дыру и оттуда, сверху — шасть, прямо на овцу. Та: «мя-мя!», и дух из неё вон. Рванёт ей глотку, выпьет тёплую кровь, и был таков.

   — Страшно, ей-бо, — пожаловался я.

Плыли обратно узким проходом, густой и тёмный камыш подступал вплотную.

   — Дальше страшней пойдёт, — отец не спеша подгонял лодку шестом, и так же нетороплив был его рассказ. — Как-то одна ночь морозна была: ажна стены трещали. Пошли мы с братом Фёдором — а он мне по возрасту в отцы годился — поглядеть, не объягнилась ли какая овца. Так, мол, и застынет ягнёнок. На овец взглянули — нет, всё чин-чинарём. И только собрались уходить, вдруг окно — на зады оно из хлева выходило: навоз в него выбрасывали — застило. Застило и опять посветлело. Да так раза три подряд. Что за чёрт? Фёдор тихонько меня за рукав — сам, чую я, дрожит — отвёл в угол и шепчет: «Волк». Тут и у меня затряслись поджилки. Ежели не брат, так заорал бы. Да-а. Притаился, стою в углу, дрожу. Вдруг опять застило окно, и так здорово, что даже овцы шарахнулись, чуть меня с ног не сшибли. Глянул — волосы на голове зашевелились. Вытащил волк кусок моха, что щель у окна закрывал, сунул туда хвост и хлещет по стеклу, и вот хлещет. Подловчился тут Фёдор, тихонько вдоль стенки пробрался и хвать волка обеими руками за хвост. Схватил да как закричит: «Егорка, мужиков зови!». Прибежали мужики. Фёдор навстречу, в руках волчья шуба. А от окошка по огороду следы. «Голышом-то по морозу далеко не уйдёт», — судачат мужики и вдогон. И что же? У самого забора лежит он врастяжку, в чём мать родила. Стало быть, без шкуры околел на морозе.

   — Сдох? — удивился я.

   — Окочурился.

   — Как же это он?

   — А ты попробуй голышом на морозе. Мороз-то был…

Подумав немного, я усомнился.

   — А ты, пап, не врёшь?

   — Зачем мне врать-то?

   — А зачем же волк хвост в щель просунул?

   — Овец пугал. Метнуться они в дверку, сшибут и в поднавес. А там он — цап-царап…

   — Какой хитрый!

   — Хитрый, верно. Только на беду его Фёдор случился.

   — А разве ж можно из шкуры-то выпрыгнуть? — допытывался я.

   — Со страху, брат, всё можно.… Один, слышь, мужик с лодки упал, а пиявок страсть как боялся. Дак из воды выскочил, и как посуху.… Жарил, только пятки сверкали, до самого берега, и про лодку забыл….

   Я верил и не верил, любуясь, смотрел на воду, как тиха она при закате солнца, как на изумрудной глади её играют золотистые отблески. В небе, между тем, шло тяжёлое, драматическое противостояние: натруженное солнце стремилось скрыться за горизонт, а тяжёлые, плотные, с фиолетовым отливом тучи, словно бы блокировали его у кромки земли, не пускали.

   Начал я с того, что стоял июнь, неповторимая для мальчишек пора. Конечно, все месяцы хороши, но бывают получше, бывают похуже. Возьмём, сентябрь — плохой месяц: начало учебного года. А теперь, август — хороший месяц: до школы ещё есть время. Июль, нет сомнения, — просто отличный месяц: школа где-то за горизонтом. Июнь, тут уж всякому ясно, июнь — лучше всех: двери школы наглухо захлопнуты, и до сентября не меньше миллиона счастливейших минут. В июне-то и случились все мои приключения. Но не буду забегать вперёд.

   Лишь только лодка коснулась носом берега, бумажным змеем, подхваченным вихрем ветра, я сорвался прочь. Провожая взглядом мою спину, отец, должно быть, давил в себе желание сорваться с места и бежать рядом со мной вперегонки. Он был романтиком, я знал. Без моих рассказов он ведал, что делает с пацанвой ветер, куда увлекает её — во все потайные места, которые для него-то совсем и не были потайными. Где-то в душе его скорбно колыхнулась какая-то тень, заглушая боль от печали. Печали, которая заставляла его быть взрослым — не спеша примкнуть лодку, собрать в мешок сети и важно шествовать домой.

   Отец скучал без меня, я знал. Он говорил: бывает, глядишь на проходящих мимо мальчуганов, и на глаза навёртываются слёзы. Они чувствуют себя хорошо, выглядят хорошо, ведут себя, как хотят. Они могут писать с моста на проходящие вагоны или стибрить шоколадку с витрины магазина. Им всё прощается, потому что они — пацаны. Они растут, как буйная трава в придорожной канаве, и не знают того, что будет завтра. А он знает, потому что взрослый и умеет думать.

   Вон бежит его сын. На ходу бросает камень в заброшенный сарай, разбивает окно. Господи, как тут не вспомнить, что жизнь вертится по замкнутому кругу и топчется на месте лишь потому, что мудрости не хватает времени, а юности ума. Об этом думал мой отец, возвращаясь с рыбалки. Но вслух не сказал ничего: некому было, да и не зачем. Он шёл с мешком за спиной, прислушиваясь к себе — не колыхнётся ли снова в душе скорбная тень, шурша сложенным в кучу хворостом, который потух, так и не разгоревшись.

   Я убежал на закате, а вернулся домой за полночь. Темнота благоухала ароматом цветущих садов. Пахло так, словно за околицей раскинула свои тропические берега Великая Амазонка. Почему это, спрашивал я себя, перелезая забор, никто не догадывается, что дикие, неизведанные джунгли рядом — только чуть добавь фантазии. Царило поистине какое-то промежуточное время между сном и явью, и мысли мои уподоблялись то косматой дворняге, оставшейся за забором, то шаловливой кошке, сладко дремлющей — я знаю — на моей подушке. Время ложиться спать, а я ещё медлил, тихонько брёл между грядок от дневных приключений к ночным грёзам. Хотелось ещё многое рассказать, но некому.

   На лестнице, ведущей под крышу сарая, служившую мне спальней, кабинетом и хранилищем всех моих сокровищ, сидел, покуривая, отец. Можно было подумать, что он дожидается меня, убежавшего от всех домашних забот. Ведь я не помог ему выбрать рыбу из сетей, матери — пригнать корову, которая после табуна и вечерней дойки ещё пасётся по-над берегом, сестре — полить грядки. Можно было подумать, что меня ждёт взбучка, и чем позже я явлюсь, тем яростнее она будет. Но это было не так. Я знал, всегда перед ненастьем у отца ныли фронтовые раны. От этого он мучился бессонницей, бродил вокруг дома и беспрестанно курил. Некоторое время мы созерцали друг друга молча. Мужчина и мужающий мальчик. Мы были дружны, когда расставались, только что не пели вместе. Не зная его нынешнего настроения, я спросил осторожно:

   — Пап, а я хороший человек?

   — Пожалуй, да, конечно же, хороший.

   — Это… это поможет мне, когда я попаду в какой-нибудь переплёт?

   — Поможет.

   — Этого мало, пап.

   — Мало, чтобы ты был спокоен за своё тело. Зато важно для твоего душевного покоя.

   — Но иногда, пап, разве тебе не бывает так страшно, что и…

   — … и душе нет покоя? — отец кивнул, и на лице его расплылась улыбка.

   — Пап, — чуть слышно произнёс я, — а ты хороший человек?

   — По отношению к вам с сестрой и вашей матери стараюсь быть хорошим. Но нет человека, который был бы героем в собственных глазах. Я знаю себя ни один десяток лет, Антон. Знаю о себе всё, что только стоит знать…

   — И что в итоге?

   — Сумма? С учётом всего, а ведь я стараюсь не высовываться и помалкивать, пожалуй, всё в порядке.

   — Тогда почему же, папа, — спросил я, — ты несчастлив?

   — Лесенка у сарая в… так, поглядим… в половине второго ночи… не самое подходящее место для философских бесед.

   — Мне просто хотелось знать…

   Долго царила тишина. Отец вздохнул. Взяв за руку, он потянул меня к себе, усадил на колено, обнял за плечи.

   — Ладно. Твои мать с сестрой спят. Они не знают, что мы с тобой здесь разболтались. Можно продолжать. Так вот, давно ли ты решил, что быть хорошим человеком — значит быть счастливым?

   — Всегда так думал.

   — Теперь научись думать иначе. Иной раз человек, который кажется тебе самым счастливым во всём мире, который шире всех улыбается, и несёт на себе самое тяжкое бремя греха. Он всласть поразвлекался и вдоволь погрешил. А люди очень любят грешить. Антон, уж поверь мне, если бы ты знал, как они обожают грех во всех его видах, размерах, цветах и запахах. Бывает, человек предпочитает насыщаться не за столом, а из корыта. С другой стороны, несчастный, бледный, замкнутый, который кажется тебе воплощением греха и порока, вот он-то нередко и есть хороший человек. Хороший, Антон, потому что быть хорошим — тяжелейшее занятие. Быть хозяином кабанчика куда труднее, чем кабанчиком.… А как прекрасно, если бы ты мог просто быть хорошим, поступать достойно, не думая об этом постоянно. Но ведь трудно — правда же? — знать, лёжа ночью в постели, что в столе остался последний кусок торта, не твой кусок, а ты не можешь глаз сомкнуть, так тебе хочется его съесть, верно? Или в жаркий весенний полдень ты в школе прикован к парте, а там, вдали, струится через камни прохладный чистый поток. Мальчишки за километр слышат голос прозрачного ручья. И так минута за минутой, час за часом, всю жизнь без остановки, без конца, сию минуту и в следующую секунду, и в следующую за ней. Часы, знай себе, тикают, предлагают тебе выбор: быть хорошим, быть дурным: тик-так, тик-так. Спеши окунуться или сиди и потей, спеши к столу или лежи голодным. Теперь сложи все реки, в которых ты не плавал, все торты, которые ты не отведал, с твоими годами, и, Антон, накопится уйма такого, что тобою упущено. Однако, ты утешаешь себя, говоря: чем чаще ты мог искупаться, тем чаще рисковал утонуть, и столько раз мог подавиться чужим тортом. С другой стороны, сдаётся мне, из-за простой дремучей трусости ты можешь слишком многое упустить, страхуясь, выжидая. Взять меня, Антон — женился я очень поздно. Сначала война задержала, потом госпиталя. А потом, с возрастом, пришли сомнения. Очень уж я боролся сам с собой, считал, что мне не следует жениться, пока я напрочь не избавлюсь от всех изъянов. Слишком поздно до меня дошло, что совершенство недостижимо. Ты должен вместе со всеми пробовать и ошибаться, падать и подниматься. И вот однажды я оторвался от этой нескончаемой борьбы и увидел твою мать. Мне тогда стало ясно: возьми мужчину наполовину дурного и такую же женщину, сложи их хорошие половинки и будет на двоих один вполне нормальный человек. Так я смотрю и на тебя, Антон. Хотя ты всегда носишься где-то, отлыниваешь от порученной работы при всяком удобном случае, я точно знаю, что ты мудрее, лучше, а значит, счастливее, чем мне суждено быть когда-либо. Потому что в тебе мало сомнений.

   Отец отпустил меня с колена, достал папиросу, прикурил.

   — Нет, — сказал я.

   — Да, — возразил отец. — Я был бы глупцом, если б не видел твоей мудрости. Она заложена в тебя природой и даётся без всяких усилий.

   — Это значит, — я ковырнул землю кедом. — Жить не думая — это счастье?

   — Правильнее: жить без сомнений, в согласии с самим собой.

   — Чудно, — хмыкнул я после долгой паузы. — Сегодня ночью ты сказал мне больше, чем за всю предыдущую жизнь. Мне хочется, чтоб ты был счастлив, пап.

Я проклинал слёзы, выступившие на моих глазах.

   — Со мной будет всё в порядке, Антон.

   — Я готов сказать и сделать всё, чтобы ты был счастлив.

   — Антон, Антон, — отец затянулся папиросой и смотрел, как тает в воздухе её дым. — Скажи мне, что я буду жить в твоей памяти после своей смерти и до твоей — это меня вполне устроит.

Его голос, подумал я, он такого же цвета, как его волосы.

   — Пап, послушай! Ты будешь жить вечно. Я обещаю тебе, что буду хорошо учиться, поступлю в институт и напишу о тебе книгу. О тебе узнают и будут знать люди спустя много-много лет: то, что ты пережил, очень интересно и поучительно.

   — Что ещё, Антон?

   — Я люблю тебя.

Он обнял меня и похлопал ладонью по плечу:

   — После таких слов, никаких книг не надо.

   Час был поздний, ночь на исходе, сказано достаточно, мы чувствовали, что теперь уж точно надо идти спать.

   На рассвете по каменным небесам прокатилась, рассыпая снопы искр, колесница Громовержца. После грозы дождь ещё долго мягко падал на рубероидную крышу, журчал в водосточной трубе, говорил капелью на диковинных языках под окном чердака, за которым я смотрел розовые сновидения, выбираясь из одного, примеряя другое, и убеждаясь, что все они скроены из одной и той же ветхой ткани.

   Случаются поздним утром такие часы, когда воздух делается как-то чище и светлее, небо ярче, и солнце светит по-праздничному. Ночные тучи уползают, как серые старые змеи, куда-то далеко, и на душе весело, радостно. Тогда птичий гомон звучит звонче и гармоничнее, и золотые пылинки в дружески тёплом луче солнца, протянулись от дыры в крыше до глиняного пола чердака. В этот час я проснулся на своём ложе из резиновой лодки, устеленной старыми тулупами и таким же одеялом. Лодка эта была когда-то камерой колеса огромной машины, наверное, БЕЛАЗа, но умелые руки отца стянули её ремнями в овал и в центр поместили доску, как днище. Её легко можно было, спустив воздух, уложить в мешок и возить на мотоцикле даже без тележки.

   Чёрная крыша быстро нагревалась под солнцем, и подступал час, когда духота на чердаке становилась невыносимой. Пора было спускаться на грешную землю. Но я медлил, размышляя. Родители, конечно, на работе, но вот сестра… Она была на четыре года старше меня и в той поре девичьего цветения, когда настроение меняется мигом на противоположное буквально из-за всякой ерунды. Однажды я стибрил её личный дневник и прочитал. Запомнились две фразы: «Не видела Его уже четыре дня — хочется плакать и кусаться…. Тотошку точно придушу…». Тотошкой был я, а она, конечно, Элли из любимой сказки. С тех пор стал сестры побаиваться, и не чесал язык, прежде не изучив пути отхода. Можно было и сейчас улизнуть тайком на улицу, но голод давал себя знать. Критически осмотрев руки и особенно ногти, после глубоко вздоха великомученика, отправился в дом.

   Знаете ли вы, что такое солончак? Если не знаете, то загляните в энциклопедию: там всё мудро написано. А я знаю, что это пятно соли на земле, и ещё — что это след Великого Ледника, когда-то прошедшего нашими местами. Земледельцы его не любят, а для нас он создал ещё одно чудо Займища. Береговая линия поделила его пополам, и то, что досталось суше, было настоящим пляжем. Пусть не Гавайским, но очень даже пригодным для игр и для отдыха — чистый белый глубоко прокалённый песок без единой травинки. Таким же было и дно — плотным, песчаным. Вода — чистая, без тины и водорослей, даже пиявки здесь не водились, даже телята обходили это место. А на губах после купания чувствовался привкус соли. Лучшего места для дневной тусовки и впрямь было не сыскать. В любой час здесь было людно. Отсюда начинались все наши походы. Здесь поджидали меня друзья, потому что я — заводила. И сегодня здесь — хромоногий Гошка Балуев, добродушный толстяк Вова Нуждин и крючконосый, похожий на индейского вождя, Паша Сребродольский. Кроме них была ещё мелюзга, которая копошилась в сторонке и заходила в воду, когда старшие загорали на берегу.

   Тёплое солнце грело моё тело, а над головой плыли большие серо-белые облака, и по цвету их можно было судить, что близился полдень. Ленивыми порывами задувал ветер, должно быть, южный, так как в нём был привкус жилья, а также медовый аромат садов, к которому неведомо откуда примешивался запах чеснока. Было чувство, будто я вернулся домой после дальней дороги. Так устал после купания, что хотелось только одного — не двигаясь, лежать на спине и смотреть на медленно бегущие облака в голубой небесной вышине.

   Показалось, кто-то окликнул меня по имени. Сделав усилие, поднял голову и огляделся. Вовка Нуждин, ясноглазый, с длинными ресницами, с румянцем, полыхавшим на круглых щеках, запрокинув голову, смотрел в небо. Потом перевёл взгляд на воду, берега. И при этом медленно, как шаман заклятия, произнёс:

   — Солнце… небо… берег… вода…

   — Ты часом не бредишь? — спросил Пашка. — Может, перегрелся?

   — Нет, с чего ты взял? Посмотри, красота какая! Как говорится, кто вчера умер — сегодня жалеет. Нет, определённо сегодня самый шикарный день всех времён и народов. Должен же такой когда-нибудь случиться. Почему не сегодня?

И Пашка согласился:

   — Хорошо-то как, Господи! Истинно — рай земной.

   — А мне не нравится, — заявил Гошка, откусив заусенец с ногтя. — Жизнь идёт слишком гладко, никаких приключений. Она становится приятней, когда случаются в ней всякие неожиданности.

   — Боюсь, и ты прав, — соглашается Сребродоля. — Всё дело в том, что мы родились не вовремя и мучаемся в этом, наидурацком из миров. Лично я принадлежу душой эпохе мечей и колдовства, а не нынешней, ракетно-космической. Мой век — век топора, век копья, век волхвов, век рыцарских поединков. Сумерки времён. Уверен, что в том мире я чувствовал бы себя как дома.

Нуждин кивнул:

   — Вот-вот, другими словами: ты рождён для Средневековья.

   — Да, — согласился Пашка. — Как печально, что те времена давно миновали.

   — Ничуть не бывало, — возразил я. — Страна такая есть, хватит в ней и брани и колдовства, только лежит она за пределами твоего куцего воображения. Хочешь, покажу? Я знаю такие места, где для настоящих парней всегда найдётся масса приключений.

Ребята переглянулись. Если бы всё это не было выдумкой! Если бы им удалось попасть в такое место, где правит волшебство, и где юноша может показать себя настоящим мужчиной.

А я раззадоривал:

   — Мне бы сейчас лодку.… Хотите со мной?

А если представить,… если хоть на минуту представить, что это правда.

   — Не верю ни одному твоему слову, — заявил Гошка, — но как здорово врёшь!

   — Но если бы это было правдой, ты хотел бы туда попасть?

   — Да.

   — Тогда поторапливайся! Сбегай домой, возьми у деда Калмыка ключ от лодки, и всё, о чём ты мечтаешь, я покажу тебе наяву.

И Гошка действительно побежал домой, хотя какой бег у хромого от рождения парня. Главное, он ни чем не рисковал, а упустить такую возможность прихватить меня на хвастовстве он не хотел. И ещё были в душе его сомнения: а вдруг я и, правда, бываю в другом мире, ведь откуда-то же беру сюжеты для бесконечных историй, которые рассказываю охотно по первой просьбе своих друзей. Одну из таких историй придумал и рассказал, пока его не было.

   Гошка приковылял бледный и выглядел таким ослабевшим, как будто не ключ в кармане принёс, а саму лодку, да не волоком, а на плечах.

   — Что случилось?

Он покачал головой:

   — Ничего страшного. Всё уже позади. Пошли, ключ я взял.

Голос его всё ещё дрожал от пережитого физического или нервного напряжения, а когда мы шли берегом к лодочному приколу, он хромал сильнее обычного, просто припадал на сухую ногу.

   — Ты с чего, Гошка, такой?

Он поднял на меня очень строгий взгляд:

   — Смотри, Антон, если наврёшь….

Я посмотрел на него с некоторым сомнением.

   — Надеюсь, мир, который я покажу, оправдает твои ожидания. Будь готов: он порой преподносит очень даже неожиданные сюрпризы. Там собрана вся нечисть на любой вкус — пираты, разбойники, колдуны и оборотни. Не говорю уже о водяных и русалках.

   — Ха! Мне просто смешно! — воскликнул Пашка Сребродольский. — С твоими колдунами и пиратами управлюсь в два счёта. Ты лучше, какого дракона придумай… сочинитель наш.

Я покачал головой:

   — Не хвастай раньше времени.

   — Ну, если ты не врёшь, то увидишь, что я действительно рождён для славы. Что вся твоя хвалёная нечисть создана лишь для того, чтобы я мог прослыть их победителем. Да здравствует Великий Воин всех времён и народов Батыр-Паша!

Он запустил комком засохшей грязи в чайку, и, правда, чуть не попал.

   — Посмотрим, — сказал я. — Не сомневаюсь, что тебе придётся в самое ближайшее время поубавить пыл. Нам придётся пересечь море Мрака. Оно просто кишит опасностями. Бородатые пираты, болотные драконы, гигантские змеи, водовороты — ловушки водяного… — всего не перечесть. Скоро всё увидим и проверим, так уж этот мир подходит для тебя, а ты ему.

   — Ха! — сказал Пашка, играя мускулами. — Подавай их сюда. Я мечтаю об опасностях и приключениях! Я порву на куски болотных змей и гигантских драконов. Выгоню водяных из их собственных топей.

Гошка побледнел ещё больше и посоветовал:

   — Да заткнись ты! Тошно слушать.

   — Ты найдёшь свою лодку? — спросил я, так как знал, что дед Калмык никогда не берёт с собой Гошку на рыбалку.

   Посудина, к замку которой подошёл ключ, здорово превосходила нашу плоскодонку. По правде говоря, при одном взгляде на неё, можно было усомниться — а не корабельная ли это шлюпка? Это было килевое сооружение с погребком в виде миниатюрной каюты на корме. Крутобокая, она, наверняка, выдерживала любую волну, а уж чем не могла похвастать, так это быстрым ходом через камыши.

   — Назовём её «Магеллан», — предложил Вовка Нуждин, до сих пор отрешённо молчавший и вдруг начавший проявлять интерес к предстоящим приключениям.

Я попытался представить себе, как мы приведём в движение эту посудину без шеста и вёсел, и картина, надо сказать, сложилась весьма удручающей.

   Вооружившись палками, мы оттолкнули «Магеллана» от берега. Как и положено непригодной к плаванию в болотной воде посудине, он всеми своими зазубринами нацеплял водорослей и всячески тормозил движение. Мы выбились из сил, едва лишь берег скрылся за камышами. Плыть уже не хотелось ни вперёд, ни назад. О Волшебной стране никто и не вспоминал. Несостоявшийся сказочный герой Пашка схватился за борта и начал раскачивать лодку.

   — Братцы, великолепное закаливание против морской болезни. Море-море-море-качка...!

Парни, помогая ему, так раздухарились, что лодка веретеном крутилась в узком проходе, а вода брызгами летела во все стороны.

   — Что вы делаете, идиоты! — воззвал я их к благоразумию.

Мне не ответили. Мои друзья продолжали раскачивать «Магеллана» так увлечённо и страстно, что черпали воду бортами. Я попытался схватить Пашку за шею, чтобы макнуть его рожей за борт, но это толстобрюхое корыто заложило такой вираж, что я промахнулся и стукнулся грудью о лавочку. Больно стукнулся. Вода хлынула широким потоком. Увидев сумрачную за бортом глубину, Пашка издал крик ужаса и ухватился за мою руку. Вместе со своим индейским носом в этот момент он стал похож на мокрую крысу, и я почти инстинктивно оттолкнул его. Он плюхнулся за борт. Лодка начала погружаться, так и не выпростав борт из-под воды.

   — Ты, я вижу, крутой парень, а, Антон? — высунулась вся в тине Пашкина голова.

   — Помнится, кто-то приключений хотел…

   — Хотел и хочу продолжить в том же духе.

Лодка ушла в воду по самые борта, трое путешественников плавали рядом и держались за неё. Я оседлал ондатровую кучу.

   — Ну, как, ребята, приключеньице? Утопили лодочку-то, а? На берегу нам было немного получше, чем здесь, не находите?

   — Нормально, — сказал Пашка, отплёвываясь — Мне нравится. Это именно тот мир, для которого я создан.

Однако на Гошку с Вовкой кораблекрушение произвело гнетущее впечатление и несколько улучшило их манеры. Они с испугом наблюдали за чайками, пикирующими на их мокрые бестолковки.

   — Эй, ребята, полегче ногами! — изгалялся я. — Пиявок распугаете, а у них время обеда.

Гошка смотрел на меня из воды с такой ненавистью, что я удивился: а почему он ещё молчит? Вовка Нуждин захлопал по воде ногами, намекая кровососущим, что он живым не дастся. Попритих и тот, который грозился стать великим воином и одержать много славных побед. Теперь он просто походил на мокрого пацана с утонувшей лодки. Вдруг он изменил тактику и издал истошный вопль:

   — Помогите ради Бога! Я один в семье остался! Тону-у!

По-моему, это очень мало походило на победный клич кровожадных команчей, а для кандидата в Ильи Муромцы так вообще звучало постыдно.

Однако, команда его оценила: они заверещали в унисон, и мне трудно было понять — дурачатся они или напуганы всерьёз.

   — Эй, вы, рыбьи жабры! Чего разорались? — попытался их урезонить. — Плывите к берегу да поторапливайтесь. Знаете, сколько крови одна пиявка высасывает в минуту? А, не дай Бог, водяного разбудите. Ну, русалки, те опасны лишь для щекотливых, а этот разбирать не будет, за ноги ухватит — и буль-буль…

   Они, может быть, и последовали моему совету, если б не было вокруг камышей, а в воде водорослей. Не вняли они и тому, чтобы вести себя потише. Наоборот, стали брызгаться и орать, да так, что откуда-то с берега прилетел крик:

   — Эй, что у вас там?

Тут они наперебой стали излагать свои проблемы неведомому слушателю. А я безуспешно пытался вспомнить какое-нибудь подходящее ругательство. А потом крикнул:

   — Да не верьте им — дурачатся. Артисты погорелого театра на водной репетиции.

   — А как убедительно, — откликнулись с берега. — Прямо-таки мурашки по коже…

   — Видели бы их лица…

   Сообразив, что помощи не будет, горе-мореплаватели втроём навалились на борт «Магеллана» и вздыбили из воды противоположный, стали взбираться в лодку с проворством обезьян, увидевших единственный банан на ветке — то есть, наперегонки. Результат был, конечно, предсказуем: «Магеллан» сделал поворот «оверкиль» и накрыл моих друзей с головой, бесстыже выпятив вверх своё акулье брюхо. Слава Богу, они вынырнули и вынырнули по разные стороны лодки. Вторая их попытка взобраться на полузатопленное судно была более удачной. И вот уже они сидят все втроём верхом на киле, отплёвываясь и отхаркиваясь, кляня свою несчастную судьбу. На берегу, наверное, так и слышалось — кто-то тонул, барахтаясь и захлёбываясь, взывая о помощи.

   — Молодцы! Браво, моряки! — закричал я, чтобы на берегу поняли, что мы продолжаем дурачиться. А вполголоса пробурчал — Заткнитесь, трусливые идиоты. Вы что, хотите прославиться на всю Увелку?

Но, видимо, их честолюбие настолько было парализовано страхом перед пиявками и прочей неведомой болотной нечестью, что они не обратили на мои слова ни малейшего внимания.

   Хатка ондатровая, на которой я сидел, постепенно погружалась, и я сам уже торчал из воды по пояс. Впрочем, ни ондатры — водяные крысы, ни пиявки — подружки Айболита, панического страха во мне не вызывали.

   — Эй, вы, дураки, перестаньте дёргаться и сидите смирно, — крикнул я. — А то утонете раньше, чем вас съедят.

Но мои слова опять вызвали только обратное действие. Лодка их тоже постепенно погружалась, а они тонули, они это чувствовали — как тонут. Их, наверное, действительно охватил животный страх смерти, страх беспомощности перед ней. Они больше ничего не могли придумать для своего спасения, как, царапаясь и толкаясь, глотая мутную воду, погружаясь в неё и выныривая, бороться за место на «Магеллановом» брюхе, которое каждый раз всплывало, как только несчастные падали с него. Наблюдая за ними, я подумывал, не позвать ли кого на помощь: как бы беды не случилось.

    Прошёл, наверное, час. Друзья мои по-прежнему вопили, плевались и кувыркались вокруг полузатопленной лодки. Я их пытался вразумить:

   — Эй, мужики, кончайте комедию, давайте на берег выбираться.

   — А сил где взять? — прошлёпал Вовка Нуждин посиневшими губами. — Не доплыть до берега. Эта тина проклятая за руки цепляет… ну, прям, как русалка.

   — Так и здесь не фонтан. Решайтесь — надо выбираться. Беда, ей-бо, с вами: вечно вы скулите. Добавьте немного отваги — и вперёд!

   — Может, ты сам сплаваешь и пригонишь сюда другую лодку?

   — Нет, вы посмотрите на этих плакс — рвались к приключениям.… Ну, тогда я поплыл. А вы как хотите, выбирайтесь и не позорьтесь — не орите на всю округу.

   — Мне нравится твоя позиция: «поплыл», — сказал Гошка хмуро. — А мне, значит, и за лодку ещё отвечать.

   — Но ведь вы меня не слушались, и сами затеяли свою дурацкую море-качку.

   — Мне твои пиявки и русалки до фонаря, мне надо лодку вернуть на место.

   — А что ж ты, родимый, орёшь тогда?

   — За компанию…

   — Да ну его, — отмахнулся Пашка, не попадая зубом на зуб, и опять начал вопить. — На помощь! Люди! Тону!

Его неистовые вопли, наверняка, были слышны и в посёлке. По крайней мере, с берега опять окликнули:

   — Эй, артисты, антракт у вас будет? В буфет, не пора ли?

   Стук весла и плеск воды привлёк моё внимание. Со стороны плёса по проходу к нам плыла лодка, а в ней трое пацанов с Октябрьской улицы — закадычные наши недруги и обидчики.

   — Ну, влипли, докричались, — пробормотал я и покинул затонувшую кучу, шагнул в сторону, подминая камыш. Впрочем, держал он неважно.

   — Какие люди! — восхитился Губан, самый противный из всех мерзавцев Октябрьской улицы. — Или это их сырые головы? Эй, орлы, где ваши задницы? Ну, показывайте.

И мои друзья дружно полезли спасаться в лодку к врагам. Вот бы и её утопили! Но Губан процесс контролировал:

   — Не все сразу. А может, я и не возьму всех. Вовчик, давай.

Ещё бы! Нуждин жил на перекрёстке Октябрьской улицы, а по слухам, и в родстве с Губаном состоял.

   — Кого ещё возьмём?

Вторым спасся наш герой Пашка.

   — Эй, Гандыль, жить хочешь?

Это было очень обидное прозвище Гошки Балуева, его он никому не прощал. Но тут…

   — Хочу.

   — Залазь. Эй, дурила! Куда попёр? Вертайся — утопнешь.

Это, наверняка, мне. Я попытался придумать, чтобы такое сказать Губану обидное, но в голову ничего не приходило. Я просто карабкался через топь по камышу. Я едва успевал выдернуть одну ногу, как вторая уходила в воду по самое основание. Губан попытался меня догнать, но лодка его, не пройдя и десяти метров по моему следу, застряла в камышах. Они вернулись и скрылись из виду.

   Положение моё было отчаянным. Я инстинктивно выбирал камыш погуще и шаг за шагом уходил прочь от берега вглубь Займища. Остановиться не мог, по известной уже причине, и мечтал встретить на пути лабазу или ондатровую хатку, чтобы отсидеться и перевести дух. Но если не найду и выбьюсь из сил — неподвижного меня трясина мигом заглотит. Может быть, разумнее было вернуться, но тогда это надо было делать сразу — теперь уже столько пройдено, столько сил потеряно, что и возврат, как и неизвестность впереди, могут быть чреваты. Сначала я не хотел сдаваться на милость врагам на глазах трёх балбесов, которых успел возненавидеть, а теперь уже действительно было поздно. Я понял, что жизнь моя в данный момент целиком зависит от случая, и, может быть, ей пошёл уже финальный отсчёт, но не хотелось этому верить. Глядя, как камыш погружается, и вода стремительно поднимается по моей ноге всё выше и выше, подумал, что вот-вот наступит миг, когда она также стремительно доберётся до моего рта. Может быть, случись всё иначе, я бы жил ещё довольно долго, окончил школу, потом институт, стал бы работать и написал, как обещал, книгу о моём отце. А теперь я утону, и даже тела моего, облепленного пиявки не удастся разыскать. Хотелось плакать.

   Вокруг были только небо, вода и камыши, и не единой живой души, даже чайки куда-то пропали. Впрочем, чайки падаль не клюют. В том, что, утонув, я всплыву и стану падалью сомнений не оставалось — дело времени. Подкатывала усталость. Сердце стучало тяжело: дум, дум, дум... Дрожь достала, и начали неметь ноги. По мокрой спине бегали мурашки, и зубы лязгали всякий раз, когда нога уходила в топь чуть глубже или чуть быстрей. Грудь давило, будто на неё положили глыбу льда. Один-одинёшенек я в этих камышах, на проклятом болоте, в целом жестоком мире. Никто не протянет руку помощи. Эй, отец, где ты? Где твой мудрый совет и добрый взгляд? Где твои крепкие руки? Страх и отчаяние подняли дыбом волосы на моём затылке. Я это чувствовал — не надо было руку тянуть. Впрочем, бедные мои руки давно уже были в крови от проклятых камышей, за которые я хватался, вытягивая своё стопудовое тело из топи. В какой-то момент я совсем обессилил, не шагнул, а просто лёг спиной на камыш, и несколько минут он держал, а я получил передышку. А потом мигом растратил все восстановленные силы, когда вода хлынула мне в ухо, и я попытался вновь принять вертикальное положение.

Где-то вдалеке раздался тяжёлый вздох, похожий на стон.

   — У — у — у …

Я встрепенулся, пытаясь понять: слышу или кажется? Рассказывал отец, что болото каждую ночь плачет. И давно мне хотелось подслушать этот плач, не раз я сиживал на причале в лодках, прислушиваясь к темноте, но напрасно. И вот теперь, днём, я, кажется, услышал эти странные стоны, похожие на плач. Что это было, я не мог понять, не мог объяснить. Просто приходилось верить, что Займище на самом деле плачет. Да и как ему не плакать, когда такая вот смерть настигает ни в чём не повинного парнишку.

   — У — у — у —…

Сердце забилось так, что хотелось придержать его рукой. Но вода была беспощадной, гналась по пятам, и не давала времени на душевные эмоции: неприкращаемая гонка — кто кого? Только движение, постоянное движение вперёд — не зная куда — могло меня спасти или, по крайней мере, оставляло надежду на это. Страх капля за каплей допивал мою стойкость. Подступала паника: я теперь не знал, где мой дом, где берег, где ребята. Пугала тишина всегда гомонящего болота. Слышны только треск камышей, журчание и чавканье воды, стук сердца да моё сиплое дыхание. От усталости и напряжения в уголках глаз начали вспыхивать золотистые искорки. Ноги ныли, будто в ледяной купели, а в голове сплошной гул.

В одном месте я лежал на ондатровой куче минут двадцать. Я так устал, что готов был здесь уснуть. Но она утонула, и я похлюпал дальше.

   Бесконечная гонка. Вода настигает, я ломлюсь через камыши. Не хватает дыхания. Грудная клетка, рубашка стали тесными, давили сердце. Качалось небо, стервятниками кружились облака. Я лез уже на четвереньках, а мускулы кричали о пощаде. Я полз через камыш уже по горло в воде. Где-то совсем близко, может за спиной, была моя смерть.

   — Врёшь! — крикнул я, и сразу стало легче. Снова рванулся на камыши, охваченный желанием вырваться из этой непролазной топи. И в этот миг ноги мои почувствовали опору, камыши расступились, и я выбрался на лабазу. Обеими руками схватился за её спасительную твердь. Лежал мокрый, усталый, оглушённый толчками сердца. Кровь гудела в висках. Сил совсем не осталось, но и бегство от воды кончилось.

   Лабаза-спасительница, плавучий островок, была очень плотной: мои кеды едва выдавливали из неё влагу, и в следах её совсем не оставалось. Похожа она была на лесную поляну, на которую никогда не ступала нога человека. Дикой силой обладала болотная почва, не видевшая никогда ни лемеха, ни лопаты. Откуда, каким ветром занесло сюда, в соседи к болотной кашке, хвощам и папоротнику — щавель, маки, повилику, курослеп, лебеду, лютики, гвоздики, соперничающие в силе, яркости и жестокости, с которой они душили друг друга. Местами властвовали ромашки, делавшие пейзаж чистым и строгим. Иногда лиловым пламенем вспыхивал багульник, или ноготки заливали зелёный ковёр медовой желтизной.

   Под ухом у меня жужжал комар. Я поймал его на лету. Юркий, хохлатый чибис издал на лету: «Чи-вы?», а, приземлившись, захромал в сторону по густой мураве, волоча одно крыло. Я знал, что это не более, чем притворство, и весь спектакль разыгрывается с единственной целью — отвлечь меня от гнезда, которое находится где-то поблизости. Действительно, пернатый абориген не убежал совсем, присел неподалёку и косил на меня оранжевым глазом. Я вдруг подумал: неплохо бы приручить этого дикаря. Вполне возможно, что он оценит моё доброе к нему отношение и в одно прекрасное время дружески сядет на плечо хозяина. Тогда я сразу стану в некоторой степени смахивать на капитана Сильвера из «Острова сокровищ» — он нравился мне за твёрдость характера и продуманность действий. Научить бы ещё чибиса хрипло восклицать: «Пиастры! Пиастры!» — сходство с пиратом получилось бы значительно заметнее. Или другое — «Бедный Робин Крузо! Где ты был? Куда ты попал?». Ведь действительно, на узника необитаемого острова похож я теперь более, чем на славного пирата. Прощай, Увелка! Прощай родной дом, прощай сытая жизнь, прощайте друзья до гроба. Не думал, не чаял, что придётся в расцвете молодости жить одному на болоте и погибнуть от гнуса. Да лучше бы меня Губан веслом оглушил, или трясина засосала. Но что толку душу рвать — надо попробовать найти отсюда выход. Человек, привыкший рисковать, редко задумывается об отдалённом будущем. Потому что это будущее может не наступить вовсе.

   От этих размышлений отвлекла саднящая боль в левой коленке. Где мог ударить? Может, о прошлогодний камыш-сухостой уколол? Задрал штанину и осмотрел ногу. Немного ниже коленной чашечки к коже присосалась чёрная пиявка с мизинец величиной. Я раздавил её двумя пальцами, брызнула кровь. Даже мёртвая пиявка не разжимала кольцо присоски. Морщась, я оторвал её от кожи и швырнул в траву. Маленькая припухшая ранка осталась и болела.

   Невидимая в камышах пичужка коротким заговорщическим свистом беспокоилась: «Ту-у-ут! Ту-у-ут!».

   И тут появился Он, вместе со сладковатым запахом осоки. Он улыбался и смотрел на меня так, словно мы крепко дружили всю жизнь, а вот в последние дни почему-то не виделись, и сейчас он мне очень рад. Эта радость была написана на щетинистом и морщинистом худом лице, светилась в широко распахнутых выцветших глазах, чувствовалась даже во взметнувшихся вверх выгоревших до белизны бровях.

   — Откуда ты, хлопчик?

Я был ещё во власти изумления и не готов был говорить, лишь указал пальцем в небо. Он рассмеялся совсем как счастливый ребёнок, который задумал сделать взрослым что-то очень приятное и вот сейчас ждал и боялся, а вдруг всё-таки не понравится. Я подумал, что вот именно таким должен быть ангел — наивным и добродушным. Вот только откуда он здесь взялся? А может, это волшебник? Старик, скажем, Хоттабыч. Вон бородёшка-то на грудь виснет.

   Мой жестикулярный ответ о пришествии с неба порадовал незнакомца, но, видимо, не удовлетворил. Он создал на лбу глубокую ложбинку, что явилось показателем высокого мыслительного процесса. Потом ещё одну на переносице и внимательно оглядел меня.

   — Что ты здесь делаешь?

   — Как что? — недоумённо пожал плечами я. — Спасаюсь от пиявок. Да и вообще, на лабазе гораздо лучше, чем в топких камышах.

   — А тебе не кажется, что ты залез в чужой огород?

   — Забора нет — какой же это огород? — прикинулся я идиотом. — И больно мне нужны ваши ромашки.

   — Ромашки? А это видел? — он поманил меня пальцем.

Мне это показалось символом начала новых приключений, и, ничтоже сумнящась, я зашагал вслед за незнакомцем. Буйно зеленевшая трава мягко касалась ног, покорно ложилась под мои кеды. Прижатая к лабазе, она несколько мгновений лежала в лужице следа, потом начинала подниматься и, встав, весело качала верхушками, радуясь солнцу, жизни, ветерку. Нежный звон издавали белые колокольчики вьюнка. Ромашки становились похожими на загорелых девчат в коротких белых юбочках. Они смотрели мне вслед и о чём-то шептались, склоняя друг к дружке кудрявые головки. Лягушата, как кузнечики, прыгали из-под ног. Всё жило, радовалось и звенело, приглашая меня в свой цветущий солнечный рай.

   Я шёл следом за чудаковатым незнакомым стариком и думал. Думать я люблю. Люблю потому, что думы связаны с мечтаниями. Правда, хоть мечты мои и уносят прочь и очень даже далеко, но, как правило, в основном все крутятся вокруг трёх китов — самого себя, близких мне людей — родных и друзей, и, конечно, Займища. Что касается самого себя, то меня одолевает несбыточное желание — хочется уехать далеко, в неведомые мне страны. Но куда интереснее думать о том, что находится под боком. А под боком — громадное болото, с его тайнами, непролазными топкими камышами, лабазами и плёсами. И вот ещё одна загадка шуршит высокими калошами впереди меня.

   — Тебе, наверное, интересно знать, откуда я здесь появился? — откликнулся он на мои мысли. — А я скажу тебе. Жил-жил, и не знаю, как это получилось, но, пока работал, учил детей, проверял тетрадки, проводил сборы и факультативы, кто-то злой набросил мне сорок пять лет к уже имевшимся двадцати двум годам. А я ещё и не жил. Понимаешь, не жил! Я сразу из юности перескочил в старость. Я не хочу думать ни о старости, ни тем более о смерти. Зачем? Всё придёт в свой час. Так не надо его приближать даже думами о нём.… Хотел бросить всё и уехать. А куда? А на что? Сбережений-то — с гулькин нос. Думал, искал и вот нашёл это чудесное место. Не правда ли, девственный, заповедный край, здесь и нога человека допрежь не ступала…

Мне показалось, он меня спрашивает, и я хотел уже было ответить, но старичок продолжал говорить. Тут я заметил, что он разговаривает как бы сам с собой. «Может выпимши», — подумал. Но нет, он был трезв.

    — … вот мироздание. Оно огромно. Ему нет конца. Что невероятно! Непостижимо уму! В нём миллиарды миллионов звёзд. До недавнего времени я считал его гармоничным. Но, оказывается, там самая настоящая анархия. Все неисчислимые галактики несутся в каком-то сумасшедшем вихре. Происходит столкновение планет. Гибнут миры. Создаются новые. Всё это в бесконечности бесконечностей. И вот во всём этом — маленькая, живая наша Земля. Наша светлая, счастливая и несчастная, на которой никак не могут ужиться люди. Они уже не ужились с животными — сотни видов уничтожены. Они не ужились с рыбами — сотни видов уничтожены. Не стало в степях птиц. Они отравлены ядохимикатами. Некоторые, правда, выжили. Но появляются новые и новые средства уничтожения. И если ничто не остановит их, погибнет маленький весёлый шарик с птицами, цветами, водой и зайцами. С закатами и рассветами, росой на лугах и весенними ручьями. К сонмищу мёртвых планет прибавится ещё одна — наша Земля, на которой не ужились разумные существа. Разумное — это существо, которое знает, зачем живёт. Я много думал и пришёл к мысли, что мало кто из людей знает, зачем живёт. Вот спрашиваю своего коллегу по работе: «Скажи, Андрей Николаевич, зачем ты живёшь?» А он отвечает: «А хрен его знает, теперь уж немного осталось». — «А раньше, спрашиваю, зачем жил?» — «А я, говорит, не задумывался. Как сокол летал, а теперь, как лягуха прыгаю» … На том и разговору конец. Вот ты, молодой человек скажи, кого больше боишься: милиции или Бога?

   — А он есть? Милиция-то вот она — только камень в окно кинь.… Ого! Тут даже мыши есть! Вон, вон одна пробежала.

Мышей, признаюсь, я боялся.

   — По-настоящему-то как сейчас верить, — продолжал незнакомец, не обращая на мои страхи. — Это раньше легко было: народ, известно, дурной был, тёмный да неграмотный. Сказать по правде, и попы не лучше были — такие же обормоты. О чём не спросят его, он всё одно: бог да боженька… да на небо поглядывает. А чего там выглядывать? По нынешнему-то и вышло, что всё это враки и обман.

   — Значит, нету Бога?

   — Тоже не скажу, — отозвался старик. — Зачем уж так сразу: «нету!» В Бога сейчас по привычке больше верят. Да и кто верит-то? Старики да старухи. И то не все. А вера настоящая должна быть.

   Поблизости в камышах закрякала утка, пронзительно и тревожно. А когда умолкла, старик сказал, улыбнувшись:

   — Хозяюшка бранится. О чём это я? Ах, да. Счастлив человек, который под конец жизни может сказать себе и близким: если бы мне начать всё сначала, я поступал точно также.… А вот мне до сей поры казалось, что я всю свою жизнь откладывал главное своё предназначение. Так проработал в школе, не считая себя педагогом по призванию. Но, не считая себя наставником от Бога, я всё же делал не меньше тех, кто кичился своей профессией. Даже Наполеон не считал войны главным делом своей жизни. Вот кончу кампанию, займусь природой, буду жить, как Руссо, говорил император Франции. После выхода на пенсию, я много бродил по окрестностям, излазил с рюкзаком все местные горы и леса, плавал по рекам, исследовал острова, пока не нашёл этого благословенного места. Ну, скажи, мой друг: не правда ли — рай земной!

Он картинно простёр перед собою руку и тут же в испуге отдёрнул её к груди. Серая цапля, едва не чиркнув широким крылом его седой макушки, мягко опустилась на лабазу и деловито сунула длинный клюв в траву. Лягушки разом примолкли.

   — Ах, шалунья! Вот всегда так: норовит на спину скакнуть.

Погрозив птице пальцем, старик пошёл дальше. А я шёл и оглядывался: вдруг припомнит мне рогатку, из которой стрелял по чайкам.

   — Жить надо, как деревья. Не бороться с самим собой. Не страдать. Хотя нет, дерево страдает. Начнёшь рубить одно, соседки её дрожат. Не замечал? Плохо. Надо уметь видеть Природу. И понимать. Эх, люди — рабы вещей и обстоятельств. А я вот решил дожить свою жизнь на здоровых началах — то есть освободил пространство для карьерного роста молодым, а сам сюда. Здесь можно, если уж не жить, то созерцать жизнь в первозданной её силе и красоте. Я рад, что душа моя, перед тем, как телу успокоиться навсегда, сомкнулась с Природой. И, ты знаешь, меня приняли здесь, как своего. Я никому не мешаю. Здесь моё жилище, здесь мой огород. Сейчас я всё тебе покажу. А большего мне и не надо — только б жить в согласии с собой и Природой.

Он вдруг остановился и внимательно посмотрел на меня:

   — Надеюсь: судьба тебя завела сюда, а не злой рок? Знаешь, из-за своего развитого мозга человек убеждён в собственном превосходстве над всеми другими животными. Такие мысли ведут к варварству и, в конечном итоге, к всемирной катастрофе. Думаю, тебя ещё не занесла на вершину мироздания интеллектуальная мощь, не обременила сознанием собственного величия.

   Тяжела, себе не рада в белой гриве голова.

   И глядит он сонным взглядом отдыхающего льва.

   В нём за сонными глазами, за потухшей кромкой дня,

   За далёкими горами — где-то Африка своя.

Знаешь это чьи стихи?

Я не знал.

   Из камышей на прогалинку выплыла утка с выводком малышей, чуть побольше жёлтых кувшинок, и вытянула серую шею в нашу сторону, будто ожидая чего.

   — Хозяюшка, — улыбнулся старик. Остановив меня взглядом, подошёл к самому краю лабазы, вытащил из кармана кусок мятого хлеба, присел на корточки. Жёлтые комочки бестолково закружились вдогонку падающим крошкам. Их мамашка уминала хлеб, не спеша и с достоинством, изредка утробно покрякивая и встряхивая ширококлювой головой. Попыталась вырвать из рук старика весь кусман, а кормилец умудрился в этот момент погладить её по голове свободной рукой и обернулся ко мне бесконечно счастливым.

   — Я всё думал раньше: для чего появился на свет. Ведь была же какая-то цель родиться мне именно в это время и для этой эпохи. Вот рыба мечет икру на тёплых отмелях, птица кладёт яйца в свитое гнездо, вода течёт, камыш колышется, солнце светит.… Все знают, чем им заниматься, только я всё мучился неприкаянный. Годы идут, только соль на душу отлагая. Столько дорог по земле нарезано — где ж моя? Друзья утешают: успокойся — дана тебе судьба такая, а не иная, ну и пользуйся, не рви душу. Не утешили меня их слова. Что делать? И только здесь понял: надо просто жить и видеть оттенки, которые не губят главных цветов, чувствовать многообразие жизни. Я понятен?

Старик с душевной тревогой в глазах посмотрел мне в лицо. Я лишь плечами пожал: чудак! А что? Одичал на своём необитаемом и теперь чешет язык обо что попало.

   Видимо, мысли эти читались на моём лице. Старик глубоко вздохнул, оставил утице хлеб, выпрямился.

   — Пойдём, я покажу тебе свой огород. Это не то, что ты видел раньше. Вы ведь, люди цивилизации как привыкли: там, где растут овощи, не должны расти цветы — вы их выпалываете. А у меня смотри.… Всю свою жизнь я был сельским учителем, а теперь стал плантатором. А произошло это потому, что выращивать овощи было для меня призванием, а учительство лишь долгой и крупной ошибкой. Так, впрочем, чаще всего и бывает в нашей жизни. Целых лет сорок человек занимается каким-нибудь делом, например, припадаёт химию и биологию, а на сорок первом — вдруг оказывается, что профессия ни причём, что он даже тяготится ей и не любит, а на самом деле он замечательный садовод и преисполнен любовью к цветам. Происходит это, надо полагать, от несовершенства нашего социального строя, при котором люди сплошь и рядом попадают на своё место только к концу жизни. Я попал на седьмом десятке. А до тех пор был плохим учителем, скучным и нудным. А теперь смотри, как моментально растут здесь овощи…

И я действительно увидел в густой траве весёлые завитки, и зелёными шишками в них выглядывали огурцы. Ух, ты! А у нас на грядках только цветочки проклюнулись. На моё удивлённое восклицание откликнулась серая цапля. Она прошествовала поодаль, величественно ступая и кося белком глаза на меня и мои ноги.

   — Не поклюёт?

   — Неее…

Я вздохнул побольше воздуха, зная, что этот день не закончится как обычно, и пожелал, чтобы у меня хватило выдержки не удивляться чудесам. В следующую фразу вложил весь своё сарказм, всё ехидство своей души. По натуре я не злой, но эта цапля… Ей-бо, достала!

   — Как тут у вас… разумно. Чувствуется — опытный огородник.

   — Опыт, мой юный друг, это не что иное, как мудрость дураков, — по его лицу скользнула улыбка, загадочная, как мираж. — Иногда мечты, хоть они, в конце концов, и исчезнут, гораздо важнее опыта — ведь для тебя они какое-то время существуют как реальность.

Он задумчиво прямо смотрел перед собой:

   — Без мечты и иллюзии человек не смог бы жить. Они защищают его, помогают выстоять. Даже если ты знаешь, что они абсолютно недостижимы или недоступны для тебя лично, ты всё равно втайне можешь их лелеять. И тогда ты как будто всё-таки добиваешься того, о чём мечтал, и чудо словно бы происходит. Мечтать о чём-то — это всё равно, что верить в это. Я думаю, тот, кто никогда не мечтает, не способен верить ни во что и никому… Я вижу, ты Матрёны боишься?

На мой вопросительный взгляд он пояснил:

   — Это цапля. Она любопытна, но безобидна. Все свои страхи оставь там — в стране людей. Со дня сотворения мира известно: человек человеку волк, и этот зверь с воем терзает свою добычу. Никто не может противостоять его ненасытной злобе и устрашающей жестокости. Все люди — эгоисты, свихнувшиеся на своём непрерывном стремлении к власти и каждодневной борьбе за собственность. Люди язвительны и беспощадны, возможно, сами того не сознавая. Ведь они вовлечены в непрерывную борьбу друг с другом, войну одного против всех. В жестокую игру, в которой каждый хочет победить, а если удастся, то и безжалостно смести с лица земли всех остальных. Что же это за сила, которая столь часто побуждает человека к дурным поступкам? Быть может, на многие жестокие деяния его толкает лишь одно — страх? Страх, порождённый тем, что в обществе никто не чувствует себя уверенно и в безопасности. А ещё неизбежный страх смерти, которая ждёт каждого в конце пути. Жизнь, в сущности, всего лишь сложная арифметическая задача с нелогичным и переменным ответом. Проверить решение невозможно. Каждый раз получается новый результат, и предсказать его не дано никому. С одной стороны, пожалуй, именно это и предаёт ей некоторый интерес, хоть как-то оправдывает все усилия и тяготы. С другой стороны, в этом — неиссякаемый источник тревог и разочарований. Жалобы людей, ожесточённых собственным страхом, висят в воздухе, словно заклинание и проклятие. Непреложный смертный приговор покрывает всё окружающее серым налётом, подобным тонкому слою пыли. Эта завеса скрывает от глаз приближающуюся беду. Неправы те, кто сравнивает жизнь с мирной суетой муравейника. Время и неудачи исподволь превращают людей в уродливые неодушевлённые предметы, взлёты и падения которых определяются нелепыми случайностями и коварными капризами судьбы. И от этого никуда не уйти, все выходы тщательно перекрыты. Там… на земле людей. Здесь — иное дело. Здесь разумно властвует природа, и никто не обидит тебя только потому, что ты слабее…

   Я напряг весь свой интеллект, чтобы сказать что-нибудь более-менее достойное моему сверхграмотному собеседнику:

   — Вы, наверное, все её законы постигли, проникли, так сказать, в основы мироздания?

   — Нет, — ответил он с улыбкой. — Нет, всё не так-то просто. Чем старше я становлюсь, тем меньше знаю. В конце концов, я не буду знать ничего. И тогда придёт время умирать.

   — И от этой жизни совсем ничего не останется? — спросил я.

   — Человек приходит в мир ни с чем и уходит, не оставляя после себя ничего. Просто на время ему даётся кое-что взаймы. Здоровье, разум, работа, оптимизм или пессимизм, счастье, любовь.… Этот список можно было бы продолжить. И всё это он должен вернуть. Да ещё заплатить проценты, чаще всего грабительские, если учесть, что он получил. Слишком короткий срок, материал с брачком, и к тому же не всякому удаётся им как следует воспользоваться.

   — Можно сказать, что нас обманули при рождении.

   — Обманывают нас всегда. Если не жизнь, так ближние, которые не щадят ничего и никого. Всегда помни об этом, тогда ты прочнее будешь держаться на коварной отмели жизни.

Он поднял указательный палец вверх, склонил голову и глубокомысленно вздохнул, завершая урок, такой контрастный.

   В этот момент к своему удивлению, на краю лабазы, в том месте, где к ней плотной стеной подступал камыш, я увидел некое строение — нечто вроде лесного шалаша или садовой беседки. Подошёл к входу и с любопытством заглянул внутрь. Посреди беседки-шалаша стоял круглый, с причудливо изогнутыми ножками столик из заржавелого железа. Деревянная скамейка с облупившейся краской, застеленная старым тулупом — должно быть, кровать Робинзона. Плетёное кресло, из которого во все стороны, как перья торчала солома. На столе стоял термос и алюминиевая кружка. Лежала толстая тетрадь и сверху ручка. И больше ничего. Но ведь и это надо было откуда-то притащить!

   — Тому, кто однажды ступил сюда, обратный путь заказан, — сказал за моей спиной старик. — Я имею ввиду первозданность рая. Заходи.

Страх, словно железный осколок, царапнул сердце — а старик-то не того, не чокнутый?

   Хозяин налил из термоса в кружку ещё горячий кофе.

   — Хочешь перекусить?

   — Нет, я не голоден, — сказал больше из скромности.

Он так и понял. Извлек из-под тулупа на скамье свёрток, развернул на столе. Беляши. Чёрт! Выглядят и пахнут аппетитно. Разом подступивший голод вогнал руки в дрожь.

   — Ешь на здоровье, мой юный друг.

Он говорил приветливо, от души. Запах горелого масла щекотал мои ноздри. Тёрпкий, острый запах, больше подходивший для яств далёких, чужих стран.

   Я хлебнул горячий кофе и закашлялся. Со стуком поставил кружку на стол.

   Я уплетал беляши, прихлёбывал кофе, а мысли мои уносились в заоблачную даль. Тропический остров. Благоуханные плоды красной земли. Цветущие фруктовые деревья. Река с кристально чистой и прохладной водой. Взмахи птичьих крыл. Белые паруса вдали, на широкой груди океана. Голубое небо. Золотое солнце. Полевые цветы раскрыли свои чашечки посреди болота, напоили воздух ароматом. Уставшее в борьбе за жизнь тело наливается новой молодой силой. Как хорошо, Господи!

   — Я рад, что ты побывал у меня в гостях. Но сейчас ты уйдёшь и больше никогда не вернёшься сюда. Так надо. Обещаешь?

   — Почему я это должен делать и обещать?

   — Остров — моя собственность. Я его первый открыл и обустроил, засадил. Если мне нужно будет твоё общество, я найду тебя в посёлке.

Я молчал, поражённый его горестным тоном.

   — Мы не сможем здесь жить, как добрые товарищи, — убеждал он. — У каждого свой мир, свои понятия о счастье и комфорте. Вряд ли мы найдём общие интересы. Я привык тут жить один. Мне надо думать, много думать — жизни так мало осталось. Ты мне будешь мешать. Это мой собственный, недоступный ни для кого мир. Один древний мудрец сказал: «Когда блюда пустеют, исчезают друзья».

В этот момент я дожевал последний беляш и сказал:

   — Это какие друзья.

   — Здесь я построил жизнь по собственному вкусу, привык к свободе и одиночеству. В самом деле, в том, что ты один, есть и свои преимущества. Например, ты можешь делать, что хочешь, и не делать того, чего не хочешь. Я здесь вполне доволен жизнью.

   — Радость свободного человека?

   — Вернее, человека, который заслужил и завоевал свою свободу.

   — А почему мне хоть изредка нельзя появляться здесь? Мне здесь нравится.

Я вдруг с необычайной остротой почувствовал, что никогда не забуду этой минуты. Всё происходящее неощутимо, но ясно запечатлевалось в моём сознании — словно фотоаппарат щёлкал у меня в голове, и снимки тщательно проявлялись в тёмной комнате моей памяти. А слова врезались в сердце.

   — Обычно люди полны страха, отчаяния и подозрительности. Некоторые доживают до седых волос, так и не узнав жизни, и не стыдятся этого. Скорый поезд мчит их навстречу смерти, а у них не было и дня жизни. Насколько же прекраснее наслаждаться чудесными мгновениями и не терзаться мыслями о неведомом будущем. Судьба — стремительная река, и человеку не дано изменить её течение. Ты меня понимаешь? Вот это всё — моё. Я заслужил его, выстрадал, построил. А своё ты ищи сам.

Я пожал плечами — к чему спорить: я не знаю, нужно ли оно мне — своё, такое? Когда некому рассказать — и знания не нужны. Спросил, о чём подумал:

   — Наверное, здесь рыбалка отменная?

   — Не знаю. Я не люблю убивать и не делаю этого. Я считаю, всякое существо имеет право на жизнь. И поэтому у меня нет никаких снастей.

Старик сказал это, но холодок страха, угнездившегося у меня в душе при входе в его жилище, не растаял. Что же он всё-таки за фрукт, и как его понимать? Блажит, смеётся, зубы заговаривает? Вдруг, как нападёт исподтишка. Сплошные сомнения и неуверенность…

Робинзон продолжал:

   — Отвечаю на твой вопрос. В каждой отдельной личности зреет плесень обесчеловеченного общества. Мы не сможем здесь жить вдвоем, как бы нам хотелось — без условностей, вольно, раскованно. Ты обречён на поиск в силу своего возраста. Ты будешь постоянно спрашивать и сомневаться, пробовать своё. А я устал наставничать, мне нужны лишь мои думы, уют и покой.

   На руку мне села муха, как вестник далёкой земли, и меня неудержимо потянуло домой — к отцу, друзьям, на мою крышу. Зверь, попавший в капкан, отгрызает себе лапу — инстинкт свободы. А меня здесь никто не держит, напротив — гонят взашей, хотя и с ласковой улыбкой.

   — А здесь у вас не плохо — тень, вода, камыш как прибой шумит.

   — Это действительно самое лучшее место, — старик усмехнулся, — сидеть, дремать, размышлять и умереть.

   — Так мне пора?

Робинзон утвердительно кивнул головой. А может быть, нервно передёрнул шеей. Старый чудак! Сбежал из книжки Дефо, а мнит себя!.. Не хочет пускать меня в свою сказку, делится радостью. И пусть! Я придумаю что-нибудь похлеще. Своё. С друзьями. А этот старик совсем свихнётся здесь от одиночества. Как пить дать. И сейчас в нём есть что-то ненормальное, непостижимое что ли, не как у всех людей. Впрочем, кажется, он и сам говорил, что все мы по-своему безумны.

   — Мне пора — дело к вечеру. День пролетел…

   — Время проходит само собой, — сказал он. — Ему не надо помогать.

   — Засиделся, — тянул я время, поглядывая на старика.

Тот видимо весь выговорился, отвечал коротко, односложно:

   — Безделье — тоже занятие.

И голос у него стал хрипучим, скриплым. Надсадил, бедолага. Я и сам, глядя на облупленную краску скамьи, вспомнил о своём резиновом ложе и пуховой подушке, с которой, лишь только закроешь глаза, птицы грёз беспрепятственно устремляются в дальние страны, чудесные края. Отец мой тоже говорит, что дух человека бодрствует, когда его тело расслабленно погружается в сон. Освобождённый дух ищет свой путь в пространстве. В мечте, наконец, находит он себе пристанище, и тогда исполняются его дневные желания, и счастье гнездится в душе, вытесняя неведомый страх. Мечта — это бегство пленного духа.

   Робинзон перевёз меня к твёрдой земле на узкой плоскодонке. Только это был противоположный от посёлка берег, дикий, необжитый. Земля тихо отдыхала после утомительно знойного и беспокойного летнего дня. Оранжевый диск солнца покоился на сосновых кронах.

   — Доберёшься?

   — Да тут рукой подать.

Расстаёмся мы друзьями. Он улыбается. Из глаз струится доброта. Мне за что на него дуться? Практически, он спас мне жизнь. Ну, может, не лично он. Но его лабаза, его лодка, беляши, наконец. Чего уж там, будь здоров, Робинзон!

   Старик развернул лодку. Долго смотрел ему вслед, а когда и шест потерялся средь камышовых джунглей, тронулся в свой неблизкий путь.

   Эта встреча с чудаковатым стариком будто перетряхнула моё нутро.

   Друзья:

   — Антоха, ты как спасся-то? Как выбрался из топей?

Ожидали красочного рассказа об удивительных приключениях.

А я:

   — Сам не знаю. Повезло.

И всё. И замолкал, задумавшись.

   Ничего не рассказал о Робинзоне, его жизни на удивительной лабазе.

   Вброд перебравшись через лиман, широким рукавом втискивающийся в посёлок, шлялся в одиночестве по дальнему берегу Займища, тщетно пытаясь отыскать место, где причаливала его лодка. Для чего мне это было надо? А знать бы! Мне казалось: старик ждёт меня. Старик знает, зачем живёт. А я вдруг потерял свою цель. Не интересны стали праздные купания, пустые разговоры. Лето яркое, манящее, долгожданное лето вдруг утратило все свои прелести. О школе стал задумываться, даже вроде как бы заскучал. Скажи такое вслух — ребята лоб пощупают. Не заболел? Нет, не заболел. Если хандра — это не болезнь, то не заболел. Понял однажды: чего душа моя томится — дела ей не хватает. Другие, вон, цапель приручают, труды научные пишут под шелест камышей. А мне что — день-деньской на спине сидеть да облака на небе считать? Словом, готов был к любым авантюрам, не хватало только темы. А тема, между тем (уж, простите за тавтологию), сама брела берегом Займища мимо Песка, где изнывали мы — друзья от скуки, не зная, чем себя занять, а я — от душевного томления бесполезности самого существования.

   Это был Кока Жвакин. Тащил он в руках двух лысух. За шею ухватив, а куриные их лапы царапали осоку. Лысухи, понятно, были дохлыми.

   — Откуда, Кока? Трофеи, говорю, откуда? — окликнул его Пашка Сребродольский.

Жвачковский, перехватив ношу в одну руку, другой махнул за спину:

   — А… из лимана. Их там полно — потравленных.

   — Что собираешься делать?

   — Сварю да сожру.

   — Да они ж, поди, с запахом.

   — Сам не сьем, Полкану отдам.

   Полкана мы знали. Он достался Жвакиным вместе с купленным домом — огромная лохматая кавказская овчарка. Раньше он верой и правдой служил прежним хозяевам — Шаровым. Это были люди хлебосольные — частенько по праздникам вся улица гуляла в их доме. Полкан злобно облаивал гостей, гремя цепью, и однажды порвал её. В тот миг двором шли отец мой и дядя Саша Вильтрис, хромой латыш. Полкан прыгнул на того, кто был поближе. Батяня, защищаясь, выставил перед собой руку, и она глубоко вошла в огромную собачью пасть. Овчарка так и повисла на ней беспомощно — будто в капкан попала. Тут хозяева подоспели, растащили поединщиков без ущерба для них. Поохали, поахали — вот ведь как бывает. Собаку привязали, отца за стол. Тут Вильтрис голос подаёт:

   — Снимите меня.

Как хромой инвалид оказался верхом на козырьке ворот — уму непостижимо. Он и сам объяснить не смог, да и слезть тоже — без сторонней помощи.

   Полкана этого, став его хозяином, Кока брал с собой, когда мы ходили сусликов выливать. И портила нам праздник эта окаянная псина! Нам что — нам бы побегать, покричать: «Суслик! Суслик!», когда этот бедолага, досыта напившись воды, выскакивал из норы. У него даже был шанс спастись, спрятавшись в другой. У нас ведь могла кончиться вода, азарт, подкатить усталость. Вот чего никогда не было — так это жалости. Ну, это я так, к слову. Приходит время, и начинаешь понимать, как всё-таки жестоки бывают дети. Мы — в детстве. Подступают жалость, раскаяние….

Отвлёкся, простите.

   Так вот этот самый Полкан портил нам суслиную охоту. Только тот мордочку из норки, заполненную водой, высунет, собака его — цап! — и только задница сусличья торчит из её пасти. Потом — хрюм! — и, поминай, как звали. И хвостика не видно. Десять сусликов выльем — десять сожрёт. Никакого нам азарта. Никаких шансов грызунам. Короче, знали мы этого Полкана — ему две лысухи на один только зуб. Да ещё, если Кока присоседится….

   Всё это с ленивой бранью вперемешку обсуждали мои друзья, глядя в удаляющуюся Кокину спину.

   А я…, а я их не слушал. В моё сознание медленно входила, набухала, побуждала к действиям полученная информация — в лимане полным полно погибших птиц. От чего погибших? Кто их потравил? Чем?

   Я встал и, не слова не говоря, потопал в ту сторону, откуда Кока прошествовал. Шёл не оглядываясь. Шёл и знал, что за спиной идут друзья, которым тоже осточертело пляжное безделие.

    Это был мазут. Чёрным жирным пятном разлившись, захватил пол лимана. На чистой воде он радовал глаз радужными разводьями. А на камышах выглядел траурной лентой. Лысухи, гнездившиеся здесь, были обречены. И несколько чаек погибли, неосторожно окунувшись в зловредное пятна.

   Я вышел на берег к друзьям. Голые ноги мои были черны до самых колен. В ладонях — маленький чёрный комочек погибшего лысёнка. Он не был холодным — то ли солнце нагрело его чёрный пушок, то ли жизнь ещё теплилось в маленьком тельце. До последней минуты. И теперь оставила. Было до слёз жалко это маленькое, быть может, пару дней назад появившееся на Божий свет существо. И я их не стеснялся.

   — Пепел Клааса стучит в моём сердце, — как заклинание произнёс я.

   — Мы отомстим, — сказал Пашка.

И Гошка с Вовкой шагнули к нему, смыкая строй.

   Чтобы мстить, надо было знать кому.

   Займище с севера подступало к посёлку. Оно широко и вольно раскинулось на многие километры. А с юга в крутых берегах вгрызалось в жилой массив озеро Минеево. Сплошь было покрыто камышом и всё-таки называлось озером. Займищу никакие ливни не страшны: оно всегда в своих берегах. Хотя нет, этот самый лиман и был отдушиной, в которой скапливался избыток воды. В засушливые годы он пересыхал, и только камыш, шелестя жалобно и обречённо, метил былые границы разлива. У Минеево не было лиманов. Избыток воды, вырываясь из берегов, вторгался в прибрежные сады, огороды, дворы, подвалы и даже дома. Потом умники догадались прорыть канал к Займищу. Он прошёлся по посёлку, в двух местах обрядившись в трубы, пересекая дороги. Во время таяния снегов и проливных дождей в канале бурлила, пробиваясь на простор, вода. Отшумев, она оставляла в русле лужи, из которых ребятишки выуживали сачками мальков и головастиков. С некоторых пор ручей в канале перестал мелеть. Вода пульсировала в нём круглый год, укрываясь льдом в зимнюю стужу. Неужто в Минеево источники открылись, судачили мы, заглядывая с тротуара в канаву, по пути в школу и обратно.

   Мазутный след из лимана этим самым каналом привёл нас в Минеево и там оборвался. Что за чёрт? Перебрались на другой берег канала и пошли обратно. Нам бы, дуракам, сразу поделиться и обшарить оба склона канавы. Но, как говорится, век живи — век учись. Зато теперь мы более тщательно изучали все подступы к каналу — каждый кустик обшаривали, каждую рытвинку. И нашли.

   Мазут протёк в канал из огромной бочки с территории комхоза. Комхоз — это коммунальное хозяйство посёлка Увельского. Там, за высокой решёткой забора, баня, прачка, гаражи. Мазут использовался топливом котельной, которая обогревала зимой микрорайон, и круглый год — баню. То ли эта бочка прохудилась, то ли кран кто открыл по неосторожности, то ли с умыслом…. Сейчас мазут не бежал в канал — может весь стёк, может кран закрыли. Но свершилось дело чёрное — загажена среда, погибли выводки водоплавающих.

   Кроме мазутной диверсии открылась нам и тайна пресловутых Минеевских родников. Пронзая крутой берег канала, из земли торчала труба, из которой бежала и пенилась мутная вода. Пашка потянул воздух своим индейским носом:

   — Фу, помои….

Повертел головой:

   — Должно — из прачки….

   — А в банные дни — из бани, — догадался Вовка и был прав.

   — Надо поджечь мазут, — предложил Пашка. — И бочка ка-ак рванёт….

   — Надо в газету идти, — Нуждасик был не столь кровожаден. — Или лучше сразу в райком. За такие дела, знаете, как взгреют.

   — А могут и не взгреть, — Сребродоля не сдавался.

Они заспорили. Гошка не слушал их и смотрел на меня. А у меня в голове мысли разные носились вихрями. Но, кажется, план мести — пепел Клааса стучал в моём сердце — начал формироваться. Разулся и, пересилив брезгливость, ступил в мазутно-помойный жижу. Заглянул в трубу канала, пересекающую улицу Октябрьскую. Ну что ж, Антон Егорович, вашей наблюдательности стоит отдать должное. Ещё в поисках мазутного истока обратил внимание на разность диаметров этой трубы. Так вот, заглянул и убедился: две трубы под дорогой состыкованы, причём, та, которая выходит в лиман, поменьше. Всё сходится.

   Замерил оба бетонных отверстия камышинами. Не спеша помыл ноги под колонкой, обулся и позвал друзей обсудить мой план. Был он прост и коварен.

    У дороги росли огромные тополя. Росли себе и росли. Шумели листвой, пускали пух. При случае можно было укрыться под сенью от дождя. Потом кому-то помешали. Их лишили коры. Они засохли. Их спилили, распилили да и бросили. Теперь лежали они у обочины, белея сухими стволами, как кости неведомого чудища. Я подставил к срезу соломины. Всё сходилось — вот этот обрезок тоньше большой трубы и толще малой. Теперь задача — перетащить его через дорогу и загнать пробкой в трубу. Легко сказать — сделать невозможно. Мы и не пробовали поднять — сидели верхом и прикидывали.

   — Может, катки подсунуть?

   — Рычагами, наверное, можно. Как Архимед говаривал: «Дайте мне точку опоры….»

   — Знаем, знаем. Лучше поставить на попа, и как аборигены острова Пасхи свои истуканы.

Вовка сказал просто и веско:

   — У отца лебёдка есть. Зацепим вон за тот столб, и не напрягаясь….

Идея всем понравилась. Для её осуществления до вторых петухов жгли костёр на берегу лимана. Потом пошли. Час глухой: все спали — никто нам не мешал. Ствол легко подался. Столб гудел проводами, но стоял, как вкопанный. Вот в трубу пошёл он не охотно. Ствол, конечно, не столб. Мал был уровень воды — вроде бы и наплаву, а шкрябает, цепляется за дно и стенки. Да и не влезть в трубу даже вдвоём — по одному толкали, насколько сил хватило.

   Ну, и вонь там, в трубе, я вам скажу. Но это даже радовало: мы купаемся, ничего не подозреваем, а они нас помоями травят. Теперь сами понюхайте свою парашу! Дорога Октябрьской улицы высока — скорее комхоз затопит и ближайшие дома, чем через неё хлынет.

   Затолкали мы ствол в трубу — недалеко, но с глаз скрылся. И стали ждать.

   День ждём. Два. Третий на исходе. Не поднимается вода на той стороне улицы Октябрьской. Снова я разулся и полез в вонючую трубу. Кинул щепку в ручей. Она тихонечко поплыла, поплыла, вроде бы тормознулась возле нашей пробки, а потом исчезла куда-то. Вся ясно — не доделали мы дело. А надо бы — раз взялись и столько попотели.

   Попотеть пришлось ещё больше. Отрубили лопатами от плавающей лабазы несколько кусков, вброд лиманом притащили их к трубе. Ночью на носилках на ту сторону и запихнули в прожорливое жерло.

   Ждём. День проходит — нет результата. А потом…. Потом гроза, с ливнем, да каким…. Минеево вышло из берегов, бурля, сметая и волоча с собой всё, что попадало на пути, ринулось на Займище. Поток протащил нашу пробку по ходу и намертво вколотил в меньшую трубу. А большая труба была забита илом до самого входа. Сработало! Мы, правда, процесс этот не видели — по домам от грозы прятались — но результат, самыми первыми.

   Канал потерял берега. Вода разлилась по окрестности, затопила дворы и огороды. Работники комхоза пускали ручейки с территории. Пусть себе. Они ещё не знают, что ждёт их впереди. Когда испарится и впитается дождевая вода, они будут плавать в собственных помоях. И пусть! Как говорится: не рой другому яму…

   Пострадавшее население собралось у ворот комхоза. Ага, проняло! Раньше надо было возмущаться. По барабану было, когда коммунальщики травили Займище. Теперь чешите затылки, глотки напрягайте.

   Подъехала «Волга». Сам председатель райисполкома изогнул необъятную талию, пытаясь заглянуть в трубу, пистолетным стволом из-под дороги нацеленную на Займище. Что ж ты, зараза, воду не пускаешь?

   Ужасно довольные собой мы пошлёпали по лужам в сторону дома.

   Эта проделка — а мы считали: подвиг — вдохновила на следующий шаг.

   — Не дадим Займище в обиду, — горячились мои друзья. — Прогоним вон браконьеров.

Мы знали: постреливали на болоте и летом — в запретный сезон. За ондатрами охотились круглый год. Тот же Губан. Парни правы: раз уж мы взялись защищать наше прекрасное Займище, надо доводить дело до конца — выгнать прочь браконьеров. Легко сказать, но как это сделать?

   — Есть план, — говорю. — Но пока это секрет.

Хотелось друзьям сюрприз преподнести, ну и прихвастнуть немножко — смотрите я какой! Не удалось. Для осуществления задуманного нужен был художник. А рисовать умел только Пашка Сребродольский. Когда объяснил суть своего замысла, выяснилось, что без Нуждасика не обойтись: у него были несмывающиеся, светоотражающие краски. Потом, посовещавшись, рассказали задумку остальным — сюрприз не получился.

   С миру по нитке — я футбольную камеру, Нуждин люминесцентные краски, Пашка руку свою, высокохудожественную, приложил, Гошка бечевку припёр и утюг старинный — получилось чудо-юдо страшилище болотное, Великий Изгонитель Браконьеров.

   Солнце плавилось в тёплой воде Первого плёса. Светило, оно ведь тоже когда-то было пацаном, тоже, небось, шалить было гораздо. То играло с рыбками в пятнашки, а потом к ондатре привязалось. Отстань — воротит нос хвостатый папаша — семья растёт: избушку надо расширять. И волокёт будыль сквозь ряску. Солнечные зайчики не унимаются, скачут по атласной шёрстке. Их звонкие смешки сливаются с шелестом стрекозиных крыльев. Болотный строитель плюнул в сердцах, оставил будыль на поверхности и нырнул.

   Потом прилетел звук. Глухой стук шеста о борт лодки и плеск стекаемой воды. Говор. Сначала невнятный, а потом, когда лодка выплыла из прохода на простор плёса, очень даже понятный.

Губан:

   — Вон, вон видишь след в ряске — точно к хатке приведёт.

Вторым в лодке был Сергей Катков:

   — И что? Ткнул штырём в кучку — и попал?

   — Их там пять-шесть штук сидит — хоть в одного-то точно попаду.

   — Кучку раскидал, одного достал — остальные, где жить будут?

   — Тебе что за забота?

   — Да мне-то никакой.

   Вдруг впереди и немного сбоку от лодки вода разверзлась, и из пучин её всплыла ужасно нахальная или нахально ужасная рожа. Тяжкий стон прокатился над плёсом. Для этого Гошка сунул широкий раструб рупора, когда-то украденного им из пионерской комнаты, в воду. Эффект был неподражаем — звук нёсся будто из сумрачных глубин.

   — Ой! — Катков попятился и кувыркнулся за борт.

   — А-а-а…! — объятый ужасом, он вырвался из воды чуть не по пояс. Должно быть, не приходилось парню плавать меж густых водорослей. Чем-то они ему почудились.

Губан, стоя в лодке наперевес с веслом, замер в неустойчивой позе, глаз не спуская с неведомого чудища. Как бы не догадался. Я потянул бечёвку, и размалеванная умелой Пашкиной рукой, футбольная камера скрылась в пучину. В этот миг Катков вырвался из холодных объятий водяного, тянувшего его на дно, и с душераздирающим воплем вперемешку с захлёбывающимся кашлем обрушился на борт лодчонки. Губан таки потерял неустойчивое своё равновесие, полетел в воду, умудрившись концом шеста стукнуть приятеля по макушке.

Через минуту.

   — Что, что это было?

   — А чёрт его знает — может, привиделось.

Браконьеры держались за перевёрнутую лодку и отчаянно вертели головами во все стороны.

   — А вдруг….

Словно по команде кинулись взбираться на лодчонку. Опять перевернулись, конечно. После многих неудачных попыток, наконец, взобрались на днище, подгребая ладошками, потащились к берегу.

   Я отпустил бечёвку, и Гошка дунул в рупор:

   — У-у—ох-ох-ох…!

Октябрьские парни завертели головами и, конечно, попадали с лодки. Катков, не пытая более судьбу, ломонулся к берегу вразмашку. Достиг камышей и почавкал по ним — «аки посуху». Губан ещё пытался что-то сделать с лодкой, но, отчаявшись и подустав, подгоняемый Гошкиными воплями, последовал за приятелем. Нам в трофеи досталась его лодка.

   Другую штуку придумал Гошка.

   На крыше кинотеатра «Мир» стояла звуковая сирена. На случай войны народ оповещать. И попугивать, напоминая, в мирное время. На чердак кинотеатра мы лазали за голубями. По пожарной лестнице. Она высоко от земли отрезана, да мы кошку на верёвке закидывали. Нет, Вы правильно поймите: кошка — это крюк такой с четырьмя загнутыми лапами. Она цеплялась за ступеньку, а на верёвке мы подтягивались.

   На крышу не лазали — нужды не было. Но видели — можно, через слуховое окно можно. Ну и вылезли. Сначала осмотрели всё. А на следующий раз с ключами и верёвкой. Открутили эту самую сирену и спустили вниз. Она с электродвигателем была, но он нам ни к чему. Двигатель мы деду Калмыку задарили. А тот через редуктор какой-то присобачил к сирене велосипедную педаль. Крутишь, и сирена воет. Подставить к ней рупор, опустить его раструб в воду — эффект непередаваемый. Пёсик Баскервилей отдыхает. Куда ему! Выпи болотные с перепугу на крыло. Вы их видели? Не доводилось? Ну, и чудища, я Вам доложу. Летают над Займищем, тревогу и тоску нагоняют в сердца обывателей.

    Слух, что в болоте завелось чудо-юдо поганое, быстро разнёсся по окрестности. Дело в том, что с помощью размалеванной футбольной камеры, бечёвки, протянутой через ручку утопленного утюга, и рупора мы сыграли шутку не только с Губаном — навели тоску и тревогу на многих лодочных владельцев. Я только рассказал о том случае. Как месть за прошлое. А так…. Мы забирались на лодке в камыши, таились там, выжидая очередную жертву, и пугали всех без разбору.

   С некоторых пор желающих покататься на лодке по Займищу очень поубавилось. Вечерами, управившись с дневными заботами, собирались на берегу обыватели — те, кто видел и пострадал, стращали ещё непосвященных. Разговоров было…. Вот тогда Гошке и пришла эта мысль с сиреной.

   Первый раз они поплыли с Пашкой безобразничать, а мы с Нуждасиком затесались в толпу — засвидетельствовать результат.

   Всё шло как всегда — одни доказывали и горячились, другие ухмылялись и не верили. Вдруг из глубин болота родился протяжный вой, поднялся над камышами, пронёсся из края в край, отразился от далёкого бора и вдруг обрушился на окраину посёлка. Люди засуетились.

   — Вы слышали? Слышали? Что это?

   — Да выпь это, выпь. Неужто не знаете?

В этот самый момент выпи — огромные отвратительные птицы с бакланистыми зобами — числом не менее десяти вдруг закружились над камышами.

   — О, Господи, — прошелестел чей-то всхлип, и народ обмер от страха.

Только-только птицы успокоились, расселись по своим гнёздам и кочкам, ужасный вой родился вновь и на этот раз взбудоражил всё Займище. Утки с кряканьем стригли камыши. Чайки учинили свистопляску. Хор чибисов на бис исполнил арию «Чи-вы?». И кулики очень-очень жалобно трясли крыльями. Бедолаги.

   Насмерть перепуганы были их извечные враги — люди. Я видел, как крестились коммунисты.

   Вы, наверное, осудите нас — вот, стервецы, ремня им мало. А я, поверите ли, до сих пор ни грамма не раскаиваюсь. И Гошка, до потери человеческого облика спившийся мой приятель, в минуты редкого протрезвления вздыхает ностальгически:

   — А помнишь, Антоха…?

   Восточный гороскоп характеризует меня, родившегося в год Деревянной Лошади, как человека с болезненным чувством справедливости. И он прав даже в этой истории с чудо-юдо болота Займище. Борьба была честной: кто не хотел — тот не боялся. Например, дядя Боря Могилёв (однако ж, фамилия!) сказал:

   — Ерунда всё это.

Сел в лодку, поплыл на плёс и поставил сети. И вернулся совершенно целёхонький. Да это и понятно: исполнители и создатели чудо-юда всей гурьбой находились на берегу.

   — Погоди, — вещали осторожные. — Уж как Оно доберётся до тебя — ужо попрыгаешь.

Мы головы сломали, строя коварные планы мести зазнавшемуся соседу — только серены и морды из пучины казалось мало. Тут нужен был индивидуальный подход. И, кажется, мы его нашли.

   Вы когда-нибудь видели, как ведут себя животные в лодке? Они замирают в испуге, если вовремя не успели сигануть на берег, потому что вода — это не их стихия. Нет, коровы, те достаточно глубоко забираются в прибрежные камыши — и полакомиться есть чем, и от оводов спасение. А вот мелкорогатые — тем кровососущие не страшны — помочат бороду с бережка и дальше ни шагу.

   Козёл был у соседей — большой, старый, злой. Раньше мы воевали с ним: он на нас с рогами, мы на него с рогатками. А тут мириться пришли — с хлебом солью, огурцами свежими, морковкой да капустными листами. Дары он съел и косится чёрным глазом. А мы его погладили — по морде и за ушами. Принесли ещё, маним. Он за нами до берега добежал, в лодку забрался — а там целый ворох капустных листьев. Пока он хрумкал, лодка перевезла его на одну из лабаз Первого плёса. Тут монопольно растянулись поплавки Могилёвских сетей. Тут и должна была разыграться задуманная комедия.

   Лодку мы втащили на лабазу, и козла с неё выманили. Плавсредство отчаливало. Козёл, управившись с угощением, начал метаться по лабазе, жалобно блея — бе-е-е! В воду он боялся, но лихо сигал в причалившую лодку.

   Понятной стала наша задумка?

   Добавлю ещё, что делались эти приготовления тайком. Лодки мы прятали далеко от общего прикола. Их было две — наша (отцова) и Губана, доставшаяся нам в трофей после известных событий. Отца в описываемые дни вообще не было в Увелке. Инвалид войны, он дважды в год уезжал по путёвкам в санаторий. И это избавило нас от противостояния в борьбе за Займище. Согласитесь: с родным отцом воевать — как-то ни того.

   Прыжок козла с лабазы в лодку мы репетировали два дня. Всё обещало успех задуманного. И поначалу так и развивалось. Мы все (включая и козла) были на исходных позициях, когда бесстрашный Могилёв вывел свою плоскодонку на простор плёса. Он подрулил к дальним камышам, положил шест поперёк лодки, отвязал кончик сети и начал выбирать её, петля за петлёй. До лабазы, за которую был привязан второй конец сети, оставалось меньше метра, и в этот момент Гошка врубил свою сирену. Всех ужасающий рёв родился где-то в глубине, вырвался на простор и со скоростью звука понёсся над водой. Я отпустил верёвку, и морда страшная всплыла на расстоянии вытянутого шеста. В этот момент Вовка с Пашкой отпустили козла. Он в два мгновения пересёк лабазу и прыгнул к Могилёву в лодку.

   Что рассказывать! Разыграно было как по нотам — не зря ведь репетировали. Концовку, конечно, трудно было предсказать — да мы о ней и не задумывались. Нам так хотелось Могиля запугать, что и думать не думалось — а что из этого может получиться. Бесстрашный рыбак визжал как девица и наверняка в штаны наложил. На пару с козлом они опрокинули лодку. Вынырнули нос к носу, и орать каждый на своём языке. Причём, безграмотный козел, только на своём языке, а Могиль прошёлся по всей известной лингвистики — от поросячьего: И-и-и-и-и…! до утробно-бычьего: — У-у-у-у-у…! Кинулся прочь. Мне показалось, не вплавь, а бегом по дну, потому что голова его, увенчанная тиной то исчезала в воде, то появлялась вновь на несколько метров дальше. Так он добрался до камышей и скрылся с глаз наших долой.

   Козлу повезло меньше: он запутался в сетях и начал тонуть. Пашка прыгнул к нему с лабазы, но получил сильнейший удар острым копытом в бок, и кандидатов в утопленники стало двое. Когда мы с Гошкой подогнали лодки к месту трагедии, они уже изрядно нахлебались воды. Но — слава Богу! — обошлось без жертв. Козла мы так и доставили на берег — спелёнатого могилёвской сетью. Его отпустили: спасибо, друг! — а сеть выбросили: ни на что теперь не годна была.

   Могилёв пропал на несколько дней из поля зрения. А потом заявился на берег. Да не с пустыми руками — с ружьём. Пьяный, решительно настроенный. Отомкнул чью-то лодку: его-то мы уже припрятали. Отчалил. Народ с берега напутствует:

   — Прибей Его, Михалыч! Давно пора так-то. Ну, держись, рыба-кит!

   У кромки камышей из-под носа лодки шумно взлетела утка. Могиль весло бросил, ружьё схватил. Но не выстрелил — замер на несколько мгновений в нелепой позе, а потом рухнул за борт. Вынырнул, ругаясь и отплёвываясь:

   — Напугала, падла!

На берегу веселились:

   — Возвращайся, Аника-воин. Где тебе с нечестью управиться.

   Ещё один сюжет из той же серии борьбы за Займище. Был у отца друг — Иван Иванович Митрофанов. На болоте он косил траву на лабазах, жал камыш серпом, ставил сети и всё лето стрелял уток. Ружьё у него такое было — двадцать восьмого калибра. Патроны длинные, тонкие. Звук от выстрела — как от мелкашки. Стреляли? Его почти не слышно. Вот Иван Иванович и приловчился. На болото сплавает, домой на загривке сноп камышовый тащит — а в снопе утка, а то и две. Я однажды его прямо так и спросил:

   — Дядя Ваня, зачем вы браконьерите?

Он мне кепку на глаза натянул:

   — Семью, Антоха, кормить надо.

Семья у него была большая — шесть дочерей. Одна из которых — Рая — училась в моём классе, другая — Люда — вместе с сестрой Люсей.

   Когда начались известные события, Митрофанов в толпе не судачил, чудо-юдо не клял и не боялся. Потихоньку перегнал лодку на противоположный берег, спрятал в прибрежных камышах и продолжил свой промысел. Долго я противился желанию ребят избавить Займище от последнего браконьера: дядя Ваня был добр ко мне, частенько зимними вечерами сражались с ним в шахматы. Приходили с отцом и играли на вылет. Хозяин постоянно сиживал в очередниках, а хозяйка нос свой совала в мужские дела:

   — За прокат с них бери, Ваня, за прокат.

   Не хотелось мне лишать мясного на столе эту многодетную семью, но разве этим «мстителям» что-нибудь объяснишь! Началась подготовка к операции как всегда с изучения повадок объекта.

   На Займище было четыре плёса — по крайней мере, мне известны. Про Первый и Вы теперь знаете. Второй плёс Вторым называли только мы с отцом. Остальные звали его Кругленьким. Был ещё Третий плёс, о существовании которого знали только мы с отцом, да Иван Иванович Митрофанов. Там лабазы были хорошие — мы их вперегонки обкашивали. Сети были в безопасности. Где-то здесь Иван Иванович прятал своё знаменитое ружьё. Здесь и браконьерил — стрелял наверняка, лёжа в лодке, дорожа каждым патроном. Я предлагал:

   — Давайте выследим и сопрём ружьё.

Мне возражали:

   — Другое притащит.

   — Таких ружей в природе больше нет.

   — Нет, гнать его надо с треском, чтоб дорогу сюда забыл.

Большим любителем «тресков» был у нас Вовка — пиротехник доморощенный. Он накачал резиновое чучело ацетиленом. Газ, по мнению задумщика, должен был взорваться от выстрела. Ну, а потом уже вся какофония звуков и морд всплывающих.

   Иван Иванович прибыл на плёс, как на репетицию. Сети собрал, к лабазе причалил. Пошарился где-то в камышах, вернулся с ружьём. Сел в лодку, поджидая добычу, и закурил. Мы хоронились за камышами и молили Бога, чтобы какая-нибудь водоплавающая дура не навела в нашу сторону митрофановский «оленебой». Вовка потянул за верёвочку, и резиновый муляж отправился в свой последний путь. Дядя Ваня его не видел, продолжая неподвижно горбиться в своей лодке. Нуждасик достал утиный манок. Друг моего отца завертел головой — заметил. Лёг на дно, ствол на борт. Долго целился. Потом выстрел, взрыв. Дядя Ваня как вскочит. Тут концерт по заявленной программе — ужасная морда из пучин, вой на всю округу. Митрофанов в воду не упал: лодку для устойчивости до половины днища на лабазу затащил — ружьё обронил. Оно чиркнуло по краю зыбкой тверди и скрылось в пучине. Иван Иванович плоскодонку столкнул, шест в руки и — ну упираться. Приличную скорость развил и скоро скрылся с глаз долой. Вообщем, получилось, как нельзя лучше — и лодка у него осталась, и сети целые. Вот ружьё…. Уж как мы за ним ныряли…. наглотались воды болотной до тошноты — всё напрасно. Наверное, скользнуло в сторону, под лабазу, а там корней — не продерёшься.

   — Ну, и чего добились? — ехидничал я над болотными мстителями.

Они лишь вздыхали тяжко. Да, жаль ружья — о такой добыче приходится только мечтать.

   Приступаю к самым печальным страницам повествования.

   Не знаю, что подтолкнуло событие — может требования возмущённых граждан, насмерть запуганных чудо-юдом болотным, может деньги замороженные (по выражению отца) вдруг растаяли, а может всё шло по плану — государственному плану. В том месте, где закончился, не дотянув до береговой черты давным-давно рытый канал, появился огромный экскаватор.

   — Ну, теперь капец Поганищу болотному, — судачили обыватели.

Мы туда. Огромный экскаватор с огромным ковшом на широченных гусеницах. Такому Займище в реку спустить — плёвое дело. Два машиниста на нём работали. Один, помоложе, приветливо помахал нам рукой. Мы отмолчались.

   — Сожгу, подлягу, — пообещал Пашка.

Экскаваторщики до пяти поработали, закрыли все дверцы на замки, сели на велосипеды и укатили по дороге в город. И мы побрели. Что можно противопоставить мощи стали, напору творения цивилизации — украденную сирену или, быть может, соседского козла? Поняли, что обречены на поражение, и обречено наше Займище.

   Среди ночи всколыхнулась окраина. Пожар! Пожар! Сверкая огнями, разрывая ночь сиренами, по направлению к лесу промчались две пожарные машины. На его опушке горел экскаватор. Хорошо было видно — как на картинке.

   Чьих рук дело? Точно знаю — не наших. Может, Робинзон постарался: для него гибель Займища — личная трагедия? Хотя куда ему — затюканный школьный учитель на пенсии. Может, сам загорелся. Ну, тогда — с нами Бог!

   Мы воспряли духом. И, когда увезли сгоревший экскаватор, а на его место сгрузили новый, нанесли визит землероям. Их уже было четверо. Работали до потёмок и на ночь никуда не уезжали. Рядом стояла будка с печной трубой — в ней они и отдыхали. Варили себе обед, а вечерами пекли картошку на костре. Нас пригласили.

   Была цель — запугать их баснями о Займище. И мы старались. Мужики слушали, качали головами и переглядывались.

   На следующий вечер пришли к землероям с Нуждасиком — полмешка картошки припёрли. Угощайтесь, товарищи! Они нам ладони жмут, как старым знакомым. Гошка с Пашей в это время гнали лодку с сиреной, поближе. Лишь стемнело, врубили её. Тоскливый протяжный вой пронёсся над Займищем из конца в конец. Оборвался на грозных тонах и снова родился в глубинных топях. Лягушки встрепенулись. Невидимые в темноте птицы со свистом рассекали воздух.

   Нет, не ударились командировочные в панику, не бросились прочь, сломя голову. Тревожно переглянулись только.

   — Оно и есть?

Мы с Вовкой:

   — Да! Да!

И приготовились драпать, чтобы панику посеять. Но тут один встал и принёс из будки ружьё.

   — Пусть только сунется.

Ружьё на его коленях было аргументом. Мы поняли и, попрощавшись, побрели домой. А Пашка с Гашиком долго ещё надрывались, пугая всех и вся.

   Вода ушла разом. Утром пришли к берегу, а его нет — до самых камышей блестит чёрная земля. Лодки испуганно жмутся к приколу — где ж родная стихия? Над болотом шум, гам — птицы встревожены необычным явлением. Народ ликует. Чему, дурачьё? Жваки к берегу топают все втроём, в руках обрезки досок с завязками — болотоступы. На плечах мешки, сачки. Эти время не теряют! Скрылись в проходе, где раньше лодки плавали. Полчаса не прошло — Васька бредёт, качается, на спине мешок чуть не полный. Чем? Да рыбой конечно. Полным её, видать, полно в лужах обмелевших. А какие раньше плёсы были!

   Пошли к нашим новым друзьям. Один кашеварит, другой в лес ушёл за хворостом. Двое на экскаваторе далеко уж в болото вгрызлись. Мы пошли по его следу — широченной канаве до краёв переполненной взбаламученной водой. А берега уж твердью стали. Здесь раньше без лодки никак, а теперь и в кедах не промокнешь.

   Прощай, Займище! Прощай навсегда! Мы хоть что-то видели от тебя, а следующее поколение будет жутко завидовать собирателям кокосов. Это точно.

                                                       Секрет великого рассказчика

   А секрета никакого нет. Просто люблю я это дело, с самого детства практикую и совершенствую. Бывало, прочитает мне, дошкольнику безграмотному, сестра сказку, бегу стремглав пересказывать матери. Да с такой правкой сюжета, что сестра за спиной удивлялась: откуда что берёт?

   Потом в нашем доме появился Телевизор. Голубой Волшебник не только создал благодатную почву для расцвета воображения, но и укрепил авторитет рассказчика.

   — А вот вчера по телику…, — начинал я, и не находилось оппонентов в кругу слушателей, решавшихся заявить:

   — Да врёшь ты всё!

К тому времени, когда все окна нашей улицы засветились голубым огнём в вечернюю пору, я уже научился отличать в толпе благодарных слушателей от тех, кто слышит только себя.

   За перо взялся в классе седьмом. Вовка Нуждин, приятель, подбил. Мы с ним в районной библиотеке отыскали замечательную книгу — «Наследник из Калькутты». Вместе увидели, одновременно. Не помню на кого записали, но заспорили — кому первому читать. За день не осилить — толстенная. И договорились, чтобы не поссориться, день он читает, день я. Читаем и обсуждаем: вот бы нам бы так. Когда осилили — загрустили: таких книг в библиотеке больше нет.

   — Давай продолжение напишем, — предложил Вовка. — Сами.

И начали. В тетрадочке тонкой. По прежней схеме: день Нуждасик творит, другой я. Норма — листочек. Сначала казалось — интересно. Потом я опять выловил «Наследника» в библиотечном книговороте. Прочитал один, спокойно, и понял: ерунда.

   — Ерунда, — говорю Вовке, — получается.

   — Давай продолжение «Острова сокровищ» писать, — не сдаётся мой друг.

Давай. Пишем. Чувствую: всё не то. Идём из школы, сочиняем на пару — всё вроде интересно получается, и Стивенсон не в обиде бы остался. А возьмёшься за перо — куда что пропадает? Мысли, как спугнутые воробьи — порх! — и пусто в голове. Слова, как гестаповец из партизана, тянешь, тянешь. Фразы какие-то убогие. Не то что публиковать — самому читать противно. Вообщем, не увлекло. Пробовали белиберду какую-то фантастическую. Продолжали «Борьбу за огонь» Ж. Рони-старшего.

   Потом Вовка предложил:

   — Давай про нас писать, про наши летние приключения — как вигвам построили и всё такое прочее.

Попробовали. И знаете, зацепило. И получаться, вроде, стало. Вовка, хвастун, всё сбивается на то, каким он мудрым вождём был, как процветало племя под его руководством. Мне здесь бахвалиться нечем: только день в лидерах был и с позором изгнан. Так я больше о природе: мол, сосны вековые шумят и кроны смыкают, лютики цветут, птички поют, «…. и в этот час могучие команчи встали на тропу войны, чтобы отомстить бледнолицым собакам….». «Великие команчи» в восторг пришли, стали нам наперебой советовать да подсказывать, про что и как писать надо. Гошка, тот заявил:

   — Тоже буду.

Взял рукопись домой и три дня не возвращал. А когда мы прочитали его творение — исключили из пишущей братии. Он перекатал страницу из нашего же «Джон Сильвер — одноногий пират».

    Общешкольная слава коснулась нас после того, как Вовка показал незаконченную рукопись своей подружке. Надя отнеслась к нашему творчеству с пониманием и по-деловому. Не поскупилась на общую тетрадь в кожаном переплёте, в которую стала переписывать приключения команчей своим каллиграфическим почерком. Заодно и ошибки правила. Эта рукопись обошла всю школу. Сначала принесла славу Надюхе, а потом, когда был раскрыт секрет авторства, на этот Олимп вознесли и нас с Вовкой. Старшеклассницы улыбаться стали многообещающе. Старшеклассники за великую честь считали подойти и хлопнуть по плечу: здорово, Антуан! Или — Вован!

   Прискакали сами команчи.

   — Что за дела? — возмущаются. — Про нас написано, а нам и почитать не дают, говорят — в очередь.

На что Нуждасик отделил указательный палец от рыхлого кулака и многозначительно произнёс:

   — Основной принцип социализма — имеет не тот, кто производит, а кто распределяет.

Эту фразу наверняка подслушал у своих заумных родителей, но ею же закрепил монопольные права Надюхи на наши творения.

   Попала рукопись русачке. Её мнение:

   — Объективная оценка зачастую бывает важнее самого действа. Молодец, Надя!

Она прекрасно знала авторов «Тайны Великих Братьев», но не могла хвалить тех, кого недолюбливала — такая натура. Устойчивое чувство неприязни ко мне она пронесла от первой встречи до последнего звонка. Выводя единственный «трояк» в очень сильном аттестате, прокомментировала:

   — Желаю ему (мне то есть) встречать на жизненном пути только принципиальных людей — тогда, быть может, получится из него какой-то толк.

   Не закончив приключений команчей, в следующем году мы начали с Вовкой новое произведение — о нашей борьбе за Займище. С первых же глав оно стало школьным бестселлером. Только Гошка мрачно пророчил:

   — Допишитесь, допишитесь…. Возьмут нас за зёбры соответствующие органы…. На нарах тогда писать (тут он делал ударение на первый слог) станете.

   У Балуйчика способности к писанине отсутствовали напрочь. Но только к писанине. Дара сочинительства Бог его не лишил. Быть может, тому способствовали объективные обстоятельства. Дело в том, что Гошка и его мать были бездомными. Ну, не было у людей своего дома, квартиры или комнаты в какой-нибудь коммуналке. Не было и родственников, способных посочувствовать. Не знаю, откуда, но однажды они появились в нашем краю, поселились квартирантами у деда Калмыка. Потом бабка Калиниха (законная супружница и хозяйка дома) подловила мужа и квартирантку в подлой измене. Гошка с матерью были выставлены за дверь. Уехали куда-то. После этого забузил дед Калмык. Был он жилистый и сильный, и, несмотря на возраст, ему нужна была женщина. А бабка его, Калиниха, какая женщина — смех, да и только! Старая, беспардонно толстая. Всех сил её хватало только добраться от постели до стола. При этом она так надсадно дышала, что казалось: пришёл её последний миг. Не только супружеские, вообще никакие обязанности по дому выполнять она не могла — ни готовить, ни убираться. Побузили старики, помирились и решили вернуть квартирантов. Дед знал, куда они уехали, смотался и привёз. Только теперь, прелюбодействуя, он не только не таился от жены, но и от Гошки. Это очень расстраивало моего друга. Потому что с годами, дед силой мужской крепчал, а головой слабел. Он мог схватить свою квартирантку даже и в моём присутствии, задрать юбку ну и …. Вы понимаете. Я выскакивал из гостей, как ошпаренный. Гошка такой же, но из своего дома.

   Почти каждый вечер он приходил ко мне и подолгу сиживал. Мама однажды заметила:

   — Что, телевизор сломался?

Гошка стеснительный был парень, намёки сразу понимал:

   — Антон, пойдем, погуляем.

И мы гуляли. Если, конечно, не было дождя на улице, и не трещал мороз. Я был деятельным парнем, чтобы просто так слоняться по улицам. А Гошка мечтал о счастливой самостоятельной взрослой жизни — детство-то у него украли. Нет, мы не пустословили с прологом — вот, когда я вырасту…. Мы переносились в мечтах в далёкие страны, в минувшие времена. Рассказывали друг другу о том: как бы поступили, случись то-то и то-то…. Получалась красивая и занятная история.

   Например, из «Борьбы за огонь» Ж. Рони-старшего мы взяли пещеру под валунами, в которой герои спасались от пещерного льва и его подружки — саблезубой тигрицы. Мы её немножко окомфортили — провели туда родник (вода нужна при длительных осадах), придумали балкон, откуда метали стрелы, копья и булыжники в осаждающих. Мы жарили на костре бизонье мясо и давились слюной на тёмных Бугорских улицах. Гуляли, как двое влюблённых, по очереди впрягаясь в сюжет. О себе что говорить — сочинитель с малолетства. Но как у Гошки-то здорово получалось! Он умел подмечать и озвучивать такие детали, которые могли только мелькнуть в моей голове и не попасть на язык. В соавторстве у нас получался красивый и убедительный рассказ. Причём звучал он не о прошедших событиях, а ныне, прямо сейчас, происходящих.

   Потом мы стали спартанскими парнями: я — Сандро, он — Витто. Даже его хромоте нашлась причина — удар мотыги огромного илота, бросившегося защищать свою дочь. Она несла ему в поле завтрак в котомке, а мы с Гошкой, нет, с Витто, убежали из Спарты и бродяжничали в поисках приключений. Страшно изголодались. А тут она. Котомку мы отняли, и стали тут же насыщаться. На её вопли с поля примчался папахен. У нас был один меч на двоих, и Витто дрался голыми руками. Илот вогнал ему мотыгу в бедро, а я пронзил нападавшего мечом. Рану Гошке мы перевязали, но она загноилась. Надо было возвращаться домой.

   Была ночь. За Евратом горели огни Спарты. Мы проникли в грот, чтобы спрятать меч. За бегство из города и отряда нас ждало суровое наказание — бичевание. Но была лазейка — храм Артемиды. Укрывшихся там никто не имел права трогать, даже строгая стража эфоров.

   Меч мы спрятали в известной нише. В этот момент послышался шорох шагов, и блики факелов заплясали на потолке и стенах грота. Вошли две девушки-спартанки.

   — Вот видишь — пусто. Никаких фавнов козлоногих и в помине нет. А ты боялась. Пошли назад.

Девушки повернулись к выходу, но мы заступили им дорогу. Та, напротив которой стоял я, была вылитая Таня из Нагорного — моя первая любовь. Я описал её, ничего не приукрашивая — и получилось красиво. Гошка тоже нарисовал словесный портрет девушки, которой захотел понравиться. Здорово он походил на нашу соседку Раю Колбину. Так вот о ком вздыхает мой друг!

   Взять силой спартанскую девушку не под силу даже спартанскому юноше. На этом я стоял твёрдо. Хотя Гошке очень хотелось обратного. Моя спартанская Таня вырвалась и убежала. А свою Раю он таки прижучил. Тогда, по моей воле, из Спарты быстро-быстро прибыл отряд юношей (тот самый из которого мы сбежали) и повязал нас. В храм Артемиды мы не попали, а легли на алтарь Зевса, и хлысты его служителей вспороли кожу на наших спинах.

   — Мало крови, мало! — бесновался жрец Громовержца.

Гошка забыл о неудавшемся любовном приключении и живописал, как брызги нашей крови марали его белую хламиду.

   Потом мы перенеслись в Римскую империю. Вознеслись на императорский трон, но начали с гладиаторов. Много славных подвигов совершили на арене Колизея, и народ Рима единодушно даровал нам свободу. Мы пошли в легионеры. Гошка зачем-то притащил в рассказ льва. У меня это трудно увязывалось — железный строй центурии, и лёва под ногами крутится — ни к селу, ни к городу. Уж сколько я на него покушался, но Гошка был начеку — прерывал меня каждый раз, когда пахло жареным, спасал своего любимца, перехватив нить рассказа. Однажды я окружил нас в африканской пустыне несметным полчищем врагов и всех порубил. Только нам с Гошкой плен достался. Опять рабство, опять гладиаторские бои, только теперь уже в усладу глаз жителей проклятого Карфагена. Гошка друга своего хвостатого с того света притащил — оказывается, и он не погиб в той переделке, а в плен попал и стал противником гладиатором. Нам битва с ним предстояла, а мы узнались и втроём на охрану. Так свободы добились, в Рим перебрались и стали императорами — триумвиратами.

   — А что, — горячился Гошка. — Вон Нерон сделал своего коня сенатором, а Барсик мой очень даже неплохой император.

Я и рукой махнул.

   Потом, чтобы не спорить и не ссориться договорились, что сочинять будем вдвоём, но об одном человеке. И рассказ вести по очереди, не перебивая: один загоняет героя в передряги, другой силой своего воображения вытаскивает. А потом сам загоняет в другую неприятность и передаёт слово соавтору.

   В средние века мы были сыном барона. Победили на рыцарском турнире и вернулись домой. Папахен, тем временем, удумал другой раз жениться — привёз в замок молодку. На свадебные торжества под видом бродячих цыган-музыкантов в замок проникают разбойники. Ночью они бросаются на перепившуюся стражу. В жестокой сече погибает отец-барон. Наш герой спасает красавицу-мачеху. Став владельцем замка и поместья, он реформирует крепостные отношения. Крестьяне становятся арендаторами. Победители спортивных состязаний получают право служить в рыцарской дружине. Потом (по Гошкиной версии) юный барон женится на мачехе-красавице и завоёвывает всю Францию. Был похожий прецедент в истории, когда герцог Нормандский покорил Англию. Но, то ведь герцог! А Гошка барона на трон тянет. От всех грехов подальше увёл я героя нашего в крестовый поход. Балуйчик Христово воинство от сарацин на Константинополь повернул. Далее, послушайте, интересно получилось. Императришка Византийский влюбился в греческую танцовщицу, женился на ней вопреки молве людской и воле знати. Помер порфироносец (а может, траванули?). Императрицу на остров в Дарданеллах, в замок под стражу. На девять месяцев заточили — вдруг императрёнка под сердцем носит. Ну, а потом и казнить можно. Тут как раз крестоносцы нагрянули. Барон наш (Антуаном звали) повесил щит на дверях приличного дома — моё, мол, и нечего сюда соваться — и принялся его грабить. Хозяин жилища как раз был первым владельцем танцовщицы-невольницы, так пленившей Великого императора. Купчишка этот и сам запал на девушку, отслеживал её жизненный путь. Стал Антуана вином подпаивать да подбивать освободить красавицу из заточения. Все сокровища свои из тайников достал, по полу рассыпал. Сговорились. Поплыли. Напали. Перебили и освободили. Только барон слова не сдержал: сам влюбился в бывшую императрицу. Посадил её в карету и повёз во Францию. По дороге умер скоропостижно, отравленный собственным шутом — Горбатым Филей. Слуги бароновы передрались с его рыцарями, а подлый убийца под шумок смотался с красоткой и сокровищами во Фландрию.

   Вот какой сюжет завернули мы с друганом, соревнуясь в красноречии и изобретательности. Я ему — давай напишем. И название хорошее предлагаю — «Ведьма под замком». Мол, от её красоты мужики с ума сходили — убивали, воровали, предавали и клятвопреступничали. Поучительная вещь для потомков, назидательная. Гошка не загорелся. Обиделся даже, что красотка какому-то горбуну досталась, и сжёг его на костре.

   Америку мы открывали вместе с Колумбом. Только герой наш был на стороне обиженных индейцев. Однажды он вступил в поединок с испанцем, отнявшим младенца у краснокожей женщины и собиравшимся бросить его в пламя горевшей хижины. Удар шпаги спас индейчика и закрыл для нас дорогу в форт. Мы жили в диких джунглях, питаясь плодами, охотой и рыбалкой. Потом попали индейцам в плен. Совет племени приговорил нас к смерти. Но вождь был мудр. Он поднялся и сказал:

   — Есть ли в племени хоть один человек, не желающий смерти бледнолицему?

Тогда вперёд вышла та самая женщина и заявила, что хочет, чтобы белый человек жил, и она готова стать его женой, так как её муж погиб в сражении.

   Оставшись в племени, наш герой посвятил индейцев во многие премудрости. Научил их не бояться белых людей и воевать с ними их же оружием. Подняв восстание краснокожих, мы освободили остров от присутствия испанцев. Захватили корабль и стали пиратами. Грабили все суда и поселения европейцев и изгнали их, в конце концов, из Нового Света.

   Наш Робинзон не лодку построил, а тримаран, которым легко управлял и рассекал на нём по всем морям и океанам, торгуя плодами своего острова. Эти товары собирали для него соплеменники Пятницы. А потом стал пиратом, захватив чужое судно. Океанское течение после каждой бури пригоняло к острову Робинзона остатки погибших кораблей. Целое кладбище их скопилось у берега. Много-много полезных вещей можно было там найти, и мы находили.

   Тут как раз фильм прошёл «Молодая Гвардия». Ребята-краснодонцы все нам очень понравились. Гошка в ближайший же вечер ринулся их спасать и кокошить фашистов. Но я потребовал, чтобы хронологический порядок истории оставался незыблемым. Так этот Андерсен перетащил молодогвардейцев из гестаповских застенков на необитаемый остров и заставил доить коз, стрелять птиц, собирать сокровища на кладбище погибших кораблей.

   Короче, перелопатили мы с Гошкой Всемирную историю от первобытных времён до самых наших дней.

   Не остались равнодушны и к истории родной страны. Тьма-тьмущая татар полегла под нашим мечом. Устоял в осаде Киев, не горела Москва. А Господин Великий Новгород, с нашей подачи, овладел Ливонскими землями, примкнул к себе остальную Русь. Его струги свободно плавали по Волге. Ему платили дань сибирское ханство и властители Золотой Орды. Крымский хан бегал по горящему Бахчисараю от запорожских казаков нами возглавляемых. Сам турецкий султан слал дары в Сечь.

   Но лучше всех нам удалась тема заселения русскими Америки. Остров Кадьяк стал форпостом давления двуглавого орла на Великий океан и Американский материк. Императрица слала нам крепостных в поддержку. А мы их тут же делали вольнонаёмными рабочими. И алеутов, и краснокожих жителей Аляски и западного побережья Северной Америки. Они толпами собирались у доски с объявлениями — «требуются». Мы создавали промысловые и рыболовецкие бригады. Валили лес. Строили суда и города. Торговали со всем миром. Наши магазины были в Шанхае. В Бомбее постоянно дежурил военный фрегат под Андреевским стягом — охранял интересы «Русско-американской пушной компании». Мы подбирались к кокосовым островам.

   — Гошка, ну, давай напишем, — приставал к приятелю. — Ведь здорово же получается!

Ни в какую. Я пробовал, показывал — он мотал головой. Я писал следующие главы, а он стоял на своём: не буду. Потом ему в руки попала книжка «Григорий Шелихов», и он взялся за перо. Я из неё черпал вдохновение, а он стал перетягивать страницы — и наш роман о владычестве русских на Тихом океане канул в Лету.

   Был и фантастический сюжет. Однажды, стоя на пешеходном мосту через железную дорогу, увидели мы нескладного человека. Сидел он на огромном чемодане и с тоскою смотрел вслед удаляющемуся поезду. Высадили его, пассажира-безбилетника. Ехать дальше не на что, да и питаться тоже. Пожалели мы безбилетника и привели на свою улицу. Поселили в заброшенном сарае. Стали подкармливать. А он учёным оказался, великим — несмотря на молодость. В чемодане у него множество всяческих открытий миру ещё неизвестных. Например, машина времени. Чертежи, конечно и расчёты. А собрал он её из тех железяк, которые мы натаскали в сарай.

    — Прежде, чем пуститься в путешествие во времени, — говорит наш гость «очкарик» (а ещё мы его «студентом» величали), — вы должны закалить своё тело к любого рода неожиданностям.

И ну нас пичкать разными приёмами восточных единоборств. Нет, мы не потели на тренажёрах, не прыгали и не бегали, не ломали ребром ладони кирпичи и сучья. «Студент» подводил к нашим вискам проводки от своей «адской» машины. Включал рубильник — пшик! — искры из глаз — и готово! Перед вами — мастер дзюдо и карате. Боксёр, каких поискать. Всё было готово для заброски первого в истории человечества десанта в другую эпоху. Не решили только в прошлую или будущую. Тут нам с Гошкой на глаза попала замечательная книжка — «День сардины». В ней англичанские парни сбиваются в банды и выясняют меж собой отношения. С девчонками у них всё получается. Вообщем, тема увлекла. Мы сбежали от «очкарика» в Петровку сокровища попом зарытые искать и в первый же вечер поставили «на уши» сельские танцульки. Потом Увелку отлупазили. Все её банды — сначала по раздельности, а потом скопом в одном решающем бою. В Челябинск поехали и там не пропали. Доставалось от нас в основном хулиганам, бандитам и мусорам. Последним — чтоб не лезли. Ездили в Москву, в Питер — был повод, и все проблемы решали кулаками.

   Тут лето подошло. Мы с Гошкой за «гору» уйдём, сядем у костровища — костёр не палим: отвлекает — и чешем языками. Парнишка соседский Сергей Грицай за нами увязался:

   — А что вы там делаете?

Мы не прогнали — пусть себе. У Серёжки дара воображения не было, но был — перевоплощения. Мы с Гошкой сочинительствовали, а Сергей изображал это в ролях. Сначала один, но потом и мы втянулись. Тут же придумываем, тут же исполняем. Этакий театр трёх актёров. Серёжка в лагерь уехал пионерский. На две смены. А как вернулся бегом к нам, в руках кулёк подарочный — истосковался. И первым делом — пойдём за «горку». Вот она — волшебная сила искусства!

   Осень выгнала Гошку из холодного чулана, где ютился он всё лето. Вновь мой друг стал хмурым. Возобновились наши допоздна уличные рейды.

   Один раз пришёл он на закате — я ещё капусту поливал — оседлал дырявое ведро и повёл неспешный рассказ о наших приключениях. Отец выходит в огород, лукаво улыбается:

   — К тебе гости.

   — Подождут, — отмахнулся я.

   — Не-ет, — отец отнял у меня лейку. — Таких гостей нельзя заставлять ждать.

Выходим с Гошкой — вот тебе и на! Девчонки. Подружки — Рая Колбина и Рая Митрофанова. С роду не бывали — чего, спрашивается, припёрлись? Но вслух сказали:

   — Здрасьте.

Они:

   — Антон, пойдем, погуляем.

Антон, погуляем, как будто Гошки рядом не стояло. Мой друг не обиделся и намёка не принял — с нами пошёл.    Сделали круг по кварталу, вышли за околицу, приземлились на лавочки у потухающего костра. Это излюбленное место Бугорской молодёжи. Всегда здесь людно — парни, девчата, гитары бренчат. Сейчас пусто, но кто-то был — костёр ещё не затух. Подкинули свежих поленьев на угли, и он ожил, затрещал, прогнал темноту из круга, сгустив за его пределами.

   — Антон, расскажи что-нибудь.

Это не Гошка, он так не скажет. И просить его не надо — скорее не остановишь.

   Так что вам рассказать, печальные мои?

   Знаю я ваши горести — минувшей зимой трагически погибла Людмила Митрофанова, старшая Раина сестра, одноклассница моей. При очень странных обстоятельствах. Просто загадочных. Официальная версия — самоубийство. Нашли её за запёртой изнутри дверью в петле, закреплённой за кран стояка отопления.

   Зачем молодой, здоровой, красивой девушке лишать себя жизни? Два года назад поступила она в Троицкий зооветеринарный институт. Жила с подружками на квартире. Парня, из-за которого стоило бы переживать, у неё не было. Девушка она была честная — негаданной беременностью и не пахло. Тогда, зачем?

   Иван Иванович после похорон дочери ещё раз смотался в Троицк. Ходил в прокуратуру, стучал по столу, но ничего не добился — в возбуждении дела было отказано. А участковый, бывший в составе следственной группы на месте происшествия, сообщил убитому горем отцу кое-какие подробности. Стояк, на котором висел труп, был очень горячим — зима, мороз, топили от души. Никакой подставки рядом не было. Трудно было вообразить, как несчастная, обжигая руки, подтягивается на трубе, цепляет верёвку…. Пол в обеих комнатах усыпан её заколками — что за муки терзали несчастную перед смертью? На столе записка: «Мама, папа не вините меня (зачёркнуто)… простите меня». Почему зачёркнуто? Не вините меня — а кого? Кому не понравилась такая редакция предсмертной записки? Хозяйка квартиры — старуха баптистка. Соседи говорят: года три назад был точно такой же случай в её доме. Это что, совпадение?

   Вернулся Иван Иванович из Троицка мрачнее, чем с кладбища. Заявил:

   — Нет правды для простых людей.

    Не раз я слышал эту историю, во всех подробностях. Было время обдумать и самому дать ответы на неясные вопросы. Моё понимание событий выстраивалось чётко, и преступник был назван. Сейчас, глядя на печальные лица девчонок, решился озвучить её — мою версию происшедшего. И не сухим протокольным языком, а красочным рассказом, в сочинении которых мы с другом практиковались последний год.

   Много лет спустя этот рассказ был положен на бумагу и опубликован в одном из столичных журналов. Назывался «Случай со студенткой». Читали? Нет? Не страшно. Я повторю его сейчас в журнальном варианте и, думаю, будет к месту. Ведь придуман он был в тот октябрьский вечер и рассказан почти дословно. В этой редакции и приведу его ниже. Вы уж извините меня.

Итак…

   Зимний вечер. На западе догорал и не мог догореть печальный закат. Наконец стемнело. Нагрянул незваный гость — северный ветер, закружил метель на пустынной улице. Вороха снега полетели вдоль домов, поползли позёмкой по тротуарам, сумасшедшие пляски затеяли под качающимися фонарями. Засыпало крыши и окна, за рекой метель бушевала в стонущем парке.

   По улице шёл человек, подняв ворот длинного пальто и согнувшись навстречу ветру. Тёплый шарф плескался за его спиной, ноги шаркали и скользили, лицо секло снегом. Окна одноэтажных домов, закрытые ставнями, казались нежилыми — нигде не пробивался лучик света. А из этого, старого, добротной кирпичной кладки особняка через лёгкие занавески щедро лился свет на тротуар и заснеженную дорогу. К нему и свернул человек.

    У стены спинкой к окну стояла кровать. На ней поверх одеяла лежала девушка в опрятном ситцевом платье с книгою в руках. Она читала, шевеля губами. Усталое и милое лицо её не выражало интереса, глаза были равнодушные, синие с поволокой. Она опустила книгу на грудь, завела прядь волнистых волос за ухо и взглянула на подруг. Девчата наряжались в театр и весело щебетали.

   — Так то ж не танцы — кто в театрах-то знакомится?

   — Ну и что! Думаешь, туда парни не ходят? Ходят, да ещё какие — интеллигентные.

   — Ну и о чём, Зинуля, ты будешь с ними говорить?

   — А я скажу: здрасьте, мне девятнадцать лет, я — студентка, пою, танцую, играю на гитаре — давайте дружить,

И запела:

   — Ах, водевиль, водевиль, водевиль...!

Её подружка Вера, босоногая, в одной шёлковой сорочке, присела в жеманном реверансе перед зеркалом, заговорила в нос и картаво:

   — Театр? Ах, как это несовременно, господа. Там актёры со скукой и отвращением смотрят в зал пустыми глазами и прямо на сцене пьют водку…

   — Кто это сказал?

   — Читала…

Девчата хохочут, снуют по комнатам, заканчивая сборы. По оконным занавескам мечутся их тени.

   — Ты, Людочка, не скучай — мы скоро придём. Крепко не спи и не забудь лекарство перед сном.

У девушки на кровати на ресницах выступили слёзы. Она смахнула их украдкой, легла на бок, подперев рукой щёку. Молчала и слушала.

   — Бойкая ты, Зинка, — говорила Вера, зажав шпильки в зубах. — А вдруг нарвёшься на какого-нибудь маньяка-убийцу?

   — Мой час ещё далёк — отметка не сделана. А умирать пора придёт — всё равно не отвертишься: муха крылышком заденет — хлоп и помер.

   Чайник закипел на электроплитке. Люда сняла его и опять легла. Уже давно ей чудился какой-то шорох за окном. Было так грустно и весело смотреть на девчонок, что не вслушивалась, думала — вьюга. Но тут явственно услышала — скрипнул снег под чьими-то ногами. Девушка быстро откинула угол занавески и прильнула к стеклу. Под перекрещивающимся светом из дома и от уличного фонаря прямо под окном увидела Люда седого большелобого старика, без шапки, в длинном пальто. Он стоял, вытянув шею, и глядел на неё. Она вздрогнула от неожиданности.

   — Вам что здесь надо? — спросила она через стекло. Старик ещё вытянул шею, стоял и смотрел на неё. Потом погрозил ей указательным пальцем сухой руки без варежки.

Люда отпрянула от окна, задёрнув занавеску. Сердце её отчаянно билось. Заскрипел снег за окном — звук шагов удалялся.

   — Ты что? Ты с кем там? — не отрываясь от своих дел, спросили девчонки.

   — Испугалась, — ответила Люда. — Старик какой-то под окном ходит без шапки, пальцем погрозил. Девчонки, как вы пойдёте? Вдруг он вас заловит.

   — Это не ходить, что старик какой-то пальцем погрозил? — Зинка задиристо вздёрнула брови.

   — На несчастье он погрозил, — тихо сказала Люда.

   — Брось, Людка. Онанист какой-нибудь в окна заглядывает. Вот мы его с Веркой в сугроб толкнём, — сказала Зина, подходя к окну.

Люда отвернулась, по щекам её текли слёзы. Вера присела к ней на кровать, погладила колено, потом дёрнула занавеску.

   — Видишь, дурёха, никого нет. Фокус-покус — смойся с глаз.

   За окном ветер разорвал снежные облака, в бездомном чёрном небе засверкали звёзды.

Дом номер шестьдесят три по улице Набережной был разделён на две половины кирпичною кладкой в дверном проёме. В одной его части жила хозяйка — высокая, костлявая старуха, с суровым замкнутым лицом, с тонкими плотно сжатыми губами и глубоко запавшими, в тёмных обводах, глазами. Весь её вид говорил: ох, сколько же я пережила на своём веку, и совсем в душе моей не осталось ни мягкости, ни душевности, ни теплоты. Соседи считали старуху злющей и твёрдой, как кремень.

   Другая половина уже много лет сдавалась жильцам. Сейчас там квартировали три девушки — студентки Троицкого зооветеринарного института.

   В тот памятный зимний вечер в гостях у хозяйки был некий старик. Его узкое лицо словно вырезано из старого дерева, сухого растрескавшегося, в тёмных провалах глазниц, будто колючки притаились, щёки впалые, глубокие вертикальные морщины бороздили их, редкие седые волосы по краям выпуклого лба едва прикрывали бледные, с синими прожилками виски, на худой, морщинистой шее тоненькая цепочка уходит куда-то под старую фланелевую рубаху.

   За окном свистит и гуляет ветер, за окном ничто не мешает ему разбойничать, а в маленькой кухоньке тепло и уютно. Старики пьют, обжигаясь, душистый чай и ведут неторопливую беседу.

   — Добротно, добротно раньше строили дома, — говорил гость, шумно отхлёбывая с блюдечка. — Сколько уж лет обители вашей?

   — И — и — и, не помню уже, — хозяйка провела тонкой, высохшей, почти прозрачной рукой по лбу. — Много. Вы всегда прямо как снег на голову. А позовёшь, думала, и не дождёшься.

   — Не только по своей воле, братья послали, — старик достал огромный белый платок и трубно высморкался, потом вытер раскрасневшуюся шею и закончил помолодевшим голосом. — Удостовериться.

Старуха укоризненно посмотрела на него и покачала головой:

   — В наши ли годы безголовым на двор выходить?

   — А я не просто на двор выходил, я соседушек ваших смотрел.

Они перекинулись понимающими взглядами.

   — Видел, батюшка?

   — Видел, сестрица.

Хозяйка, сопя, полезла на лавку, из каких-то закутков извлекла старую, рассыпающуюся книжонку, стянутую тонким резиновым колечком. Сняв его, старуха разложила книжонку на столе перед собой. Некоторые из замусолиных страничек приходится даже не перелистывать, а перекладывать. Видно, что пользуются ею с незапамятных времён. На листочках неровными каракулями записаны то ли чьи-то фамилии, то ли стихи, то ли молитвы. Старуха нашла меж страниц фотографию, присмотревшись, протянула гостю:

   — Эту?

Девушка совсем молоденькая, лет восемнадцати не больше. Лицо открытое и славное, вздёрнутый носик, маленький рот с пухлыми губами, большие глаза удивлённо смотрят в объектив.

   — Кажись, она, круглолицая, — кивнул гость. — Не просто это, сестра, — человека порешить. Ножом убить не просто, а уж духом извести — против естества это. Может Ему одному и под силу или первым ученикам его. Ты как совладаешь?

Старуха молчит, не спешит с ответом, смотрит куда-то в сторону. Потом цедит сквозь зубы:

   — Не подъезжай, батюшка, ничего не скажу. Сам увидишь.

   — А скоро ли?

За окном хлопает дверь, слышны задорные голоса, смех, весело скрипит снег.

   — Ну вот, ушли, — сказала хозяйка, прислушиваясь. — Допьём чаёк да приступим — чего волынить.

Они пьют чай молча, сосредоточенно. Проходит полчаса. Старуха убирает со стола, вытирает насухо. Открывает печную заслонку, ворошит в голландке кочергой, неловко ставит её в угол, и она падает с громким стуком.

   — Руки-крюки, — ругается старуха, — оторвать не жалко.

Она садится за стол, кладёт перед собой Людмилину фотографию. Меж пальцами зажата большая «цыганская» игла. Лицо хозяйки напряглось, взгляд вонзился в фотографию, руки медленно рисуют круги над столом. Проходит некоторое время. Движения рук становятся исступлёнными, мелкие судороги дёргают лицо, до неузнаваемости преображают его гримасы. Губы шелестят, шелестят, старуха что-то шепчет — не разобрать. В уголках рта появляются и лопаются белые пузырьки.

В фотографию девушки вонзается игла, пригвоздив её к столу. Голос старухи прорезается:

   — Сейчас безумная боль гоняет её по комнатам, не даёт места…

Безумный вид у самой ворожеи: губы трясутся, в распахнутых глазах горят нечеловеческая злоба и каменная решимость. Движения её рук порывистые, энергичные. Судороги беспрерывно дёргают и изменяют её лицо.

   — Она готова разбить себе голову…

Меж трясущихся пальцев каким-то чудом появляется суконная нить. Петля захлёстывает иглу и затягивается.

   За стеной приглушённо вскрикнули. Старик вздрагивает всем телом, привстаёт, пятясь от стола, не отрывая заворожённого взгляда от иглы, петли и крючковатых дрожащих пальцев хозяйки. Неподдельный страх отражается в его глазах. Он зримо чувствует, как затягивается петля на молодой шее и давит, давит, принося освобождение от пронзительной боли.

   — Всё!..

Старуха откинулась на спинку стула и, кажется, лишилась сознания. Глаза её закрыты, на лице ни кровинки, из-под чёрных запёкшихся губ прорывается стон.

В доме воцарилась гнетущая тишина. Где-то по соседству завыла собака.

   Подружки возвращались поздно. Морозило. Дорога от театра к дому, на окраину, казалась вечностью. Они спотыкались на обледенелых тротуарах, с трудом пробирались на занесённых перекрёстках. Казалось, конца не будет страшным тёмным улицам с глухими заборами, холодными глазницами окон. Наконец, когда увидели свой дом, светящий окнами, будто корабль, причаливший к берегу, они побежали, взявшись за руки, оставляя за спиной все свои страхи и радуясь ждущему теплу и бесконечным рассказам о виденном.

   Трель звонка гулко донеслась через запертую дверь. И не сразу, а может после пятого или десятого нажатия на скользкую кнопку, звук его стал казаться незнакомым, странным, раздающимся будто в пустом доме.

   — Люда! Людка! Открой, засоня!

Девчата молотили в дверь до боли в костяшках пальцах, стучали в стекла и оконные переплёты. Отчаявшись, поскреблись к хозяйке. Старуха им не открыла, а через дверь прокаркала, что нечего шляться по ночам, и она, наверное, им откажет от места.

   — Ой, Зинка, надо милицию вызывать: чует моё сердце, что-то с ней неладное.

Вера плакала от холода и страха и вытирала варежкой слёзы.

   Помощник дежурного по городу старшина Возвышаев был неутомимым оптимистом. На его круглощёком, пышущим здоровьем лице всегда сияла солнечная улыбка, по любому поводу и в любой обстановке он мог искренне расхохотаться. Казалось, в жизни старшины были одни только радости и никаких огорчений и неудач. Жёлтый «уазик» ещё не остановился, а Возвышаев уже открыл дверцу, белозубо улыбаясь, восхищённо присвистнул:

   — Та-акие девушки и на морозе!

Но, приглядевшись, сменил тон:

   — В чём дело? В дом попасть не можете? Это дело поправимое — стоит ли слёзы лить. Зашли б куда, что ж вы, как сиротки, на морозе…

Был он деятелен, не стоял на месте, никого не слушал.

   — Дверь изнутри заперта? Какие проблемы — сломаем. Не хотите ломать — окно выставим.

Девчатам показалось, что он сейчас в один миг разберёт дом по кирпичику.

   — Хозяйка там.… Спросить надо.

   — Ага. Понял, — сразу согласился Возвышаев. — Вы пока в машине погрейтесь. Я мигом.

Старшина обошёл вокруг дома, постучал в дверь, сколоченную из некрашеных досок. Никто не отозвался. Он забарабанил кулаком и решительнее. Наконец звякнула щеколда, на пороге появилась старуха с недовольным и настороженным лицом.

   — Разрешите, бабуля, — Возвышаев проник в дом, грудью оттеснив старуху.

   — Чего надо-то? — заворчала она в спину.

   — Ты чего, Аникеевна, шебаршишь? — навстречу милиционеру поднялся высокий худой старик. — Гостя разве так встречают?

Пододвинул Возвышаеву стул:

   — Из милиции?

   — Ага. Старшина Возвышаев. — помощник дежурного оседлал стул. — Соседки ваши вызвали — в дом попасть не могут. Вы хозяин будете?

Старик поклонился:

   — Кличут меня Мефодичем. В гостях я здесь. А хозяйка вот — Баклушина Анна Аникеевна.

   — Другого хода на ту половину нет? — спросил Возвышаев, и на отрицательный кивок хозяйки предложил. — Так я через окно, бабуля? Вы не волнуётесь: всё будет, как в лучшей квартирной краже — фирма гарантирует.

   — Занятная история, — буркнул старик, но как-то невесело.

Старуха, как встала у печи, так и стояла отрешённо и неприкаянно, голова её тряслась, руки дрожали. После слов Возвышаева вскинула на него выцветшие глаза и оцарапала цепким взглядом:

   — Я тебя, милок, где-то видела: уж больно лицо твоё знакомо.

   — Ну, а я-то вас сразу признал. Вашего зятька по внучке не раз приезжал урезонивать. И сюда, и по новому адресу…. Шебутной мужик.

   — Сейчас, девчата, не тряситесь, — сказал, вернувшись к машине, и шофёру, — Коля, дай-ка отвёртку.

   Аккуратно расковыряв замазку и отогнув гвозди, старшина выставил оконную раму, потом вторую. Скинул форменную дублёнку и удивительно ловко для своей комплекции нырнул в окно. Его тень некоторое время мелькала на занавесках. Девчата уже на крыльце были, когда загремел запор. Помедлив, он не сразу отступил в сторону, пропуская их в дом. И вздрогнул, хотя и был к нему готов, от истошного крика:

   — Лю-удка-а!

   На место происшествия члены следственной бригады собрались недружно. Последним на своей машине прибыл следователь прокуратуры Фёдоров. Он вошёл бодро, по-солдатски размахивая руками. Остановился у порога, оглядывая присутствующих, улыбнулся, показывая крепкие зубы под усами, кивнул, приветствуя, и лишь с капитаном угрозыска Саенко обменялся рукопожатием.

   — Здорово, брат.

Молоденький участковый Логачёв или «лейтенант Дима», как звало его опекаемое население от старушек у колонок до семиклассниц на дискотеках, на миг оторвался от писанины, взглянул на вошедшего и подумал, как мало тот похож на следователя. Другое дело — Яков Александрович, эксперт-криминалист. В словах и движениях старшего лейтенанта спокойствие и мягкая уверенность, чему участковый немало завидовал. К слову сказать, Дима и сам мало походил на лейтенанта милиции — остроносый, с бледным безусым лицом, на котором горели, будто испуганные, тёмные глаза, длинный, нескладный, несмотря на изрядные успехи в спорте. Говорил громко, всегда с жаром, и всё время некстати размахивая руками. Но обладал такой добродушной улыбкой, что сразу располагал к себе. И криминалист Зубков ему однажды сказал, разгадав томления молодой души:

   — Ряса ещё не делает монахом…

   Поболтав с приятелем о занесённых сугробами улицах, в которых едва не увяз на своём «москвичонке», о проказах пятилетней дочки Настеньки, Фёдоров глянул через плечо на Димину работу — протокол допроса свидетелей, двух притихших, заплаканных девиц. Потом обратился к Зубкову:

   — Ну что у тебя, суицид?

   — Да, но между тем, — старший лейтенант покачал головой. — «Есть много друг, Горацио, такого, что и не снилось нашим мудрецам».

   — Чего такого? — предвидя спор, Фёдоров насупился и сунул руки в карманы.

Но Зубков, занятый своим делом, промолчал. Из комнаты, где ещё висел труп, подал голос капитан Саенко.

   — Ты, Ларионыч, Якова Александровича слушай: он у нас на хорошем счету, ко всему способный. Так и ловит, где что можно. Только не свернул бы шею как-нибудь: уж больно глубоко в корень зрит.

Зубков и на это промолчал, лишь напряглось его сухое лицо с холодными серыми глазами и большим, как у Щелкунчика, подбородком.

   Фёдоров прошёл в спальню, прикрыл плотно дверь, щёлкнул выключателем:

   — Так всё это было?

В комнате ненамного стало темнее — белая, светлая ночь глядела в окно. Наступила пауза. Ярко вспыхивал огонь сигареты у курившего Саенко

   — Нет, нет, лампы все горели — так старшина докладывал, — капитан зажёг свет, прошелся по комнате, остановился перед следователем, и вдруг улыбнулся удивительно ясной, подкупающей улыбкой, вмиг преобразившей худощавое, не выспавшееся лицо. — Похоже, мне здесь делать нечего. Всё, что нужно я исполнил, а когда хорошо поработаешь, имеешь право и отдохнуть. Не правда ли, товарищ следователь?

   — А что сделал, чего раскопал? — спросил Фёдоров и ласково потрепал его по плечу, но тут же отвернулся и добавил. — Ну, ладно, ладно, Бог с тобой, ничего больше не говори, а то и меня с толку собьёшь.

   — Ох, уж эти мне студенты, — Фёдоров внимательно осмотрел висящий труп — восковое лицо, ровные зубы из-под синих губ, растрёпанные волосы.

   — Ты помнишь, Саня, того, что в прошлом году в самую светлую заутреню в нужнике удавился?

Саенко пробубнил в ответ:

   — Раньше в полицейских отчётах об этом просто писали: «Лишение себя живота в припадке меланхолии». А впрочем, как говорит Зубков: вспомним поэта — «… надёжней гроба, дома нет».

   — Эй, лейтенант, а ну-ка помоги, — позвал Фёдоров.

Тут Дима Логачёв поймал себя на том, что внимательно прислушивается к разговору старших товарищей, и совсем оставил своё дело. А девушки, чьи показания он, шевеля губами, тщательно записывал на служебном бланке, довольно долгое время сидят молча и смотрят на него. Оставив протокол, он прошёл в спальню. По знаку Фёдорова обхватил неживые ноги девушки, приподнял. Саенко, встав на табурет, освободил голову от петли. Труп понесли на кровать. При этом голова с белым, как воск, лицом заваливалась назад, и Дима поддерживал её широкой ладонью. После этих прикосновений Логачёву стало не по себе, захотелось выйти на морозный воздух.

   Закончив с протоколом, участковый спросил у следователя разрешения допросить хозяйку дома.

   — Сходи, — буркнул Фёдоров, пожав плечами.

   Долго стоял на крыльце, долго старуха ругала его через дверь, пока поняла: кто он и зачем пришёл. Загремела засовами, чертыхаясь. Хозяйка ещё не открыла, ещё не показала свою личину, а Дима уж питал к ней полную неприязнь. Когда увидел морщинистое лицо, седые космы, выбивающиеся из-под платка, подвязанного узелком на лбу, ещё больше утвердился в первоначальном впечатлении. Сухой и высокий старик ему понравился. «Видать, полным ковшом хлебнул горя в своей жизни», — подумал он, взглянув на глубокие морщины лица. Старуха, прильнувшая спиной к печке, заворчала сердито:

   — Прикрой плотнее дверь-то: тут швейцаров нет. Всю домину выстудили: там ходят, тут ходят, а я топи.… Говори, чего пожаловал?

Щека её так резко дёрнулась нервным тиком, что обнажились редкие жёлтые зубы.

   — Здравствуйте, — сказал Логачёв.

   — Здоров, соколик, — отозвался старик. — Аль кого ищешь?

   — Несчастье тут, у ваших квартиранток. Поговорить нужно, записать: может, слышали чего.

   Всё время, пока участковый писал протокол свидетельских показаний, в маленькой кухоньке между тремя присутствующими в ней людьми витала какая-то мрачная напряжённость. Логачёву опять стало тяжко на душе и душно в помещении. Слушая трескучий голос старухи, он торопился окончить формальности и уйти.

   Когда Дима записывал, его собеседники философствовали:

   — Люди всегда недовольны тем, что имеют, а когда не добьются, чего хотят, — старик кивнул на стену, — вот он выход.

И хозяйка ворчала:

   — Себя не пожалела.… А родителям-то каково?

   Было не очень холодно: с юга накатывал тёплый ветерок. Солнце висело низко, окрашивая снег в мрачный, красноватый цвет, а небо было огромным и серым. Дима Логачёв шёл своими сажеными шагами через привокзальную площадь и мысленно ворчал: «Что тебя тащит сюда? Сострадание? Сострадание — плохой утешитель».

   Узнал он, что приехал отец повесившейся студентки и закатил в горотделе скандал. Его, видите ли, не устраивает официальная версия самоубийства — должно быть, честь фамилии страдает. Ребята разыграли маленький спектакль, в котором майор Филиппов из паспортного стола сыграл роль грозного начальства, и выпроводили шумливого посетителя на вокзал под надзор сотрудников транспортной милиции. А зачем Дима сюда плетётся? Стыдно стало за коллег? Получить свою порцию упрёков и оскорблений?

   В линейном посту в одиночестве скучал сержант Хорьков. Лицо Димы просветлело:

   — Уехал?

Хорьков молча распахнул дверь в зал ожидания и кивнул на одиноко сидевшего мужчину с шапкой на коленях, бледного, с лысиной во всю голову, в сером демисезонном пальто.

   — Ну, помогай Бог, — сказал Дима, направляясь к приезжему.

   Сумрачный взгляд не задержался на участковом — прошил его насквозь. Дима представился, поздоровался.

   — Теперь домой? А куда?

   — Увельские мы.

Голос мужчины был хриплый и невыразительный. Накричался, бедолага, подумал Дима, а вслух сказал:

   — Это я вашу дочь в морг отвозил, и из петли тоже я вынимал, — Логачёв сел рядом, широко расставив длинные ноги, опустив между ними сцепленные ладони. — Если интересуют какие подробности, я расскажу.

Приезжий встрепенулся от дремотной отрешённости и с любопытством взглянул на лейтенанта.

   — Я с этим несчастьем словно сам голову потерял.

   — Так всегда бывает, когда уходит из жизни близкий человек, — смущённо сказал Дима. — Как будто частичка нас самих уходит вместе с ним.

   — И всё-таки я не верю, — мужчина стукнул себя кулаком по колену. — Что хотите со мной делайте — не верю.

Логачёв ответил не сразу, перед глазами зарябили строки предсмертной записки, оставленной покойной: «Мама, папа, меня не вините (последние три слова зачёркнуты) простите меня. Больше так не могу. Люда».

   — Она написала, что хочет умереть.

   — Ты тоже так думаешь? А не думаешь, что она хотела жить несмотря ни на что? Не думаешь? — мужчина на миг распалился, потом махнул безнадёжно рукой, утёр слезу и отвернулся.

   — Не знаю, — растерялся Дима. — Может быть. В жизни всё может быть, и такое, что невозможно понять и объяснить общепринятыми мерками. Как вы считаете?

   — Я никак не считаю. Я знаю свою дочь. Она была нормальным ребёнком, любила жизнь и жила ещё, если б не попала в этот проклятый дом, к этой баптистке. Ты, лейтенант, видел старуху?

Логачёв молча кивнул. Он отлично помнил злобную хозяйку дома. Её морщинистую, как у черепахи, шею и такие же, без ресниц, веки, и подумал, как несправедлива жизнь: старуха будет коптить небо ещё много лет, а молодой, красивой девушки уже не будет на этом свете никогда. Он посмотрел на собеседника не только с сочувствием, но и с пониманием. Ведь он и сам так думает: что-то в этом деле не срастается, нет логической стройности в официальной версии. Как может здоровая, красивая, успешно обучающаяся девушка, лишь не много прихворнувшая, наложить на себя руки, не имея к тому ни повода, ни причин? Или это убийство? Но тогда — кто, за что и как?

   Дима встрепенулся, увидев в трясущейся руке приезжего початую бутылку водки с пробкой из газеты, и почувствовал к незнакомцу что-то вроде жалости. К сердцу подступило саднящая боль, какую ощущает человек, вернувшийся с похорон родного человека и уже взявший себя в руки, но вдруг увидел что-то из вещей покойного, и защемило в груди.

   Мужчина хлебнул, заткнул пробку, сунул бутылку в карман пальто.

   — Ничего не помогает, — сказал он с кривой усмешкой, а потом с горечью продолжил. — На вскрытии установили — «девушка честная». И я никак не могу увязать эти два понятия вместе — «девушка честная» и «самоубийство». Не знаю, как умерла моя дочь, но уверен — без посторонней силы здесь не обошлось.

Он вскинул взгляд на Диму:

   — Заклинаю тебя, лейтенант, найди убийцу моей дочери. Всю жизнь тебе не будет покоя, если сейчас уйдёшь и забудешь мой наказ. Так не должно быть, чтобы мой ребёнок лежал в земле, а его убийца злорадствовал. Слышишь, лейтенант?

   Дима Логачёв считал, что милиционерам и журналистам в жизни повезло. Тем, конечно, кто любит свою профессию — можно заниматься любимым делом круглые сутки, и даже за обедом и во время сна. Пообещав родителю несчастной студентки сделать всё, что в его силах, он решил тут же посоветоваться с лучшим другом и наставником. Зубков Яков Александрович, суховато-официальный на работе, в домашней обстановке выглядел человеком благодушным, разговорчивым, гостеприимным.

   — Я тебе сразу скажу, что тут дело не простое, ибо в наши дни ни одна разумная девушка не покончит с собой из-за того, что ждёт ребёнка, или её бросил кавалер, если только её не приучили всю жизнь полагаться на кого-нибудь, а этого кого-то не оказалось рядом в критическую минуту. Но в данном случае нет ни ребёнка, ни ухажёра, так, по крайней мере, утверждают её подружки. А что есть? Скажу, как специалист. Заметил ли ты, что стояк — труба отопления, на которой крепилась веревка, была нестерпима горячей, а подставок близко не было. Конечно, если ты под поезд решил, то тебе всё равно — холодные ли рельсы или нет. Но, однако ж, зачем себя истязать? Не проще ли табуретку поставить, а потом ножкой — раз! — и виси на здоровье…

   — Ну, так что ж ты? — встрепенулся Дима.

   — А что я? Я в заключении написал. А спорить бесполезно: Фёдоров, ты же видел, был настроен на суицид, другие версии ему по барабану. Он вообще всегда отмахивается от моих доводов, я уже привык и не высовываюсь. Логика его железная — мол, девушка была не в себе, и в таком состоянии трудно ожидать от неё разумных поступков. И главный козырь — письмо: почерк-то её. Правда писала как-то с выкрутасами.

Участковый опять встрепенулся, как болельщик на трибуне, но Зубков опередил его вопрос:

   — У Фёдорова и на это есть объяснение, всё то же — девушка не в себе.

Насладившись Диминым потрясением, Зубков сел поудобней, закурил и продолжил тихим повествовательным тоном:

   — Я сразу почувствовал, что здесь что-то кроется: разбросанные повсюду шпильки, записка, зачёркнутая строчка и, наконец, горячая труба — всё это имеет свой смысл. И я хотел, как можно более тщательно воссоздать для себя то состояние, в котором могла быть девушка в последние свои минуты. Мне нравится упражнять ум. Но когда алгоритм не слагается, это досадой отравляет душу, лишает элементарного покоя и комфорта. Это всё равно, что трогать языком больной зуб. Вот такие, брат, муки.

   — Ты подожди про зуб, — нетерпеливо перебил Дима. — Кого ты подозреваешь?

Зубков обиженно поджал губы, пустил кольцо дыма, заговорил после паузы:

   — Чтобы изложить все этапы моих размышлений, потребовалось бы исписать горы бумаги. Я пытался найти что-нибудь общее, что-нибудь связывающее эти несколько подмеченных мною алогизмов. Я ставил себя на её место. Шаг за шагом, десятки предположений, и все лишены смысла и логики. В такой же тупик зашёл, когда пытался развить версию умышленного убийства. Как Робинзон Крузо, о плохом и хорошем с ним случившемся, записал, разделив на две графы, все имеющиеся улики: самоубийство или убийство. Ни один день промучился — ничто не перевесило. И в результате — ноль выводов. Тогда разорвал всю писанину и успокоился Фёдоровским — самоубийц не разберёшь.

   — И на чём же ты остановился? — Дима сидел, расставив локти на столе, упёршись подбородком в сцепленные ладони, а взглядом в Зубкова.

   — А ни на чём. Я сам себе поставил вечный «шах» — патовая ситуация.

   — Так я тебе вот что скажу, — рубанул ладонью воздух лейтенант. — Старики эти и грохнули квартирантку. Руки выкрутили, заставили предсмертную записку начеркать, а потом в петлю засунули. Влезли к ней через подвал, так же и ушли. Ты видел, дом какой высокий — у него должен быть подвал. Ведь мы даже под половиками лаз не посмотрели — все Фёдорова слушались. А?

   — Я почти уверен, что именно всё так и было, — Зубков насмешливо посмотрел на приятеля. — Эх, Дима, Дима, бедная, романтическая душа. Тебе бы романы писать — то-то были бы бестселлеры!

Но участковый пропустил это мимо ушей, он загорелся:

   — Послушай, на что Фёдоров упирает? Её записка? Но там прямой намёк на убийство: «меня не вините». Она имела в виду кого-то, виноватого в её смерти. Они поняли её уловку и заставили зачеркнуть. Выхода у неё не было. Фёдоров прав, когда объясняет сбивчивый тон записки эмоциональным напряжением, но это отнюдь не стресс самоубийцы. Мы, Яков Александрович, стоим перед фактом насильственной смерти.

   — Этого, может быть, достаточно, чтобы убедить тебя, но отнюдь не достаточно, чтобы заставить прокурора возбудить дело о насильственном убийстве. Тем более, Фёдоров против меня предубеждён, а тебя вообще слушать не захочет. Поэтому я намерен отложить этот случай у себя в памяти, как шахматный этюд, и на досуге поломать над ним голову. А тебе не советую соваться в полированные двери персональных кабинетов. Так что, не беспокойся, не бесись, не суетись и не вздумай заниматься частным сыском, а допивай своё пиво, и идём смотреть футбол.

   — Как ты можешь так спокойно пить пиво, смотреть телевизор, зная то, что ты знаешь?

   — Жизнь, брат, всему научит.

   — Но я не таков: меня ещё не учила жизнь. Будь уверен, я сидеть не буду. Я сейчас пойду и что-нибудь натворю.

   — Сиди, — сурово сказал Зубков. — Что ты удумал?

   — Пока не знаю. Наверное, пойду к старухе, скажу: так, мол, и так — я тебя подозреваю, давай колись, как ты жиличку замочила.

   — Ну, разумеется, твой приход и решительный натиск собьют старуху с толку — она растеряется и покается. Да она тебя на порог не пустит: скажет, ордер, мильтон, давай. А ордер тебе в прокураторе так и дали. Держи карман. Захотят они, чтобы какой-то лейтенант-выскочка их заслуженного следователя мордой да в дерьмо. Нет, брат, все твои движения заранее обречены на провал. Уж я-то знаю.

   — Забыл: я — участковый, вхож во всяк и куда угодно. По крайней мере, отсиживаться на диване и ломать голову не собираюсь.

Зубков обиженно поджал губы, смерил собеседника взглядом.

   — Участковый детектив, — покачал он головой. — Троицкий Анискин. Вот уж не думал, что доживу до такого дня. У тебя на Ватсона вакансий нет?

   — Нет, — хмуро отозвался Дима.

   — Я так и думал, что моя репутация покажется сомнительной. Что ж, желаю удачи.

Расстались они холодно.

   После разговора с Зубковым лейтенант Логачёв ещё несколько дней ходил в сомнениях, не зная, как взяться за задуманное, с какой стороны подкатить к старухе, чтобы выстрелило наверняка, чтобы не случилось осечки. Думал, думал и решил побеседовать с подружками погибшей студентки. Искал обеих, но нашёл только Веру, нашёл в институте. Они спустились на лестничную площадку, беседовали, стоя у окна. Вверх, вниз сновали студенты. Девчонки с интересом поглядывали на долговязого лейтенанта, подмигивали Вере. Она краснела и сбивчиво рассказывала:

   — Мы с того вечера у бабки не живём. Мне комнату в общаге дали, а Зинка со мной нелегально. Спим на одной кровати.

Дима представил, как девушки, обнявшись, спят на узкой кровати. Вспомнил свою, широченную, и спальню вспомнил в родительской трёхкомнатной квартире. Но не сочувствие кольнуло его сердце, а зависть к Зине. Вот бы с кем он махнул, не глядя — скромница Вера ему определённо нравилась.

   — Ой, а вы знаете, — вспомнила Вера и, разволновавшись, взяла лейтенанта за широкую кисть. — На другой день, когда мы свои вещи забирали, бабка на нас смотрела, чтобы мы её не прихватили. Тут прибежал мальчишка — правнук бабкин. Посмотрел на нас и говорит: «Баба, это та тётя, которая умерла, фотографию мне дала». Вот скажите, зачем Людке дарить свою фотку какому-то сопляку?

Дима не ответил, уселся на подоконник, вытянув длинные ноги.