Джон Маверик — El mundo es un teatro

Сегодня сцена освещена бледными сполохами фейерверка. Это праздничная городская площадь. А где-то там, в темноте кулис, теряются узкие изгибы несуществующих улочек, в которых тают, расплываясь, тени людей и мягкие лучи прожекторов. Сегодня праздник. Почему не поют, не танцуют, не пьют вина? Где накрытый праздничный стол с фруктами и цветами? Кажется, на заднем плане угадываются его очертания, но никого из присутствующих не интересует очередная плохо сработанная бутафория. Я должен еще побродить немного с потерянным, праздным видом, прежде чем встречу ее. Девушку, которую мне предстоит... полюбить? просто соблазнить, а потом бросить? Каждый раз мне приходилось по-новому решать это для себя, и каждый раз она терпеливо благословляла принятое мной решение.

И вот она подошла ко мне. Короткие светлые волосы, ярко-серые глаза и бледные щеки, только слегка тронутые румянами. Ее имя прозвучало странно: Тали.

Собственно, встреча была ошибкой. Весь сюжет оказался ошибкой ( глупой? или банальной?). Мне намекнули, что на празднике будет присутствовать моя будущая невеста, девушка из хорошей семьи, которую сосватали для меня родители. И с которой я (если окажусь достаточно догадливым) смогу познакомиться еще до помолвки. Почему я решил, что это Тали? Что показалось мне в ней? Конечно, это была не она. Она попала сюда случайно. Но сейчас я должен был твердо верить, что Тали — моя судьба, и сквозь пустоту зрительного зала и тусклую враждебность медленно вспыхивающих огней рваться в ее объятия.

Эй, что это там с оркестром? Почему играют мелодию из «Заблудившегося голоса»? Впрочем, музыкальное сопровождение всех спектаклей ужасно похоже. У нас бездарный, дешевый театр.

Тот парень, главный герой «Заблудившегося голоса», заболел, когда ему едва только исполнилось двенадцать лет. Как-то, оставшись дома один, он вставил кассету в игровую телевизионную приставку, и на экране пошли искажения. Простенький рисованый мирок непостижимым образом разложился в причудливые, геометрически правильные машинные символы. Эти странно изменившиеся фигурки продолжали подпрыгивать, двигаться и стрелять, словом, делать все то, что им предписывалось программой. И мальчик протянул было руку, чтобы поправить кассету, но... почему-то оглянулся и сразу забыл про игру. Потому что все окружающее исказилось так же, как изображение в телевизоре, он не узнавал знакомые предметы, неожиданно ставшие чуждыми и пугающими.

Подросток никому не сказал о своей болезни, боясь, что его сочтут сумасшедшим, и страдал в одиночестве. У мира символов, как у кошмарного сна, была своя извращенная, но чудовищно однозначная логика. В нем можно было ориентироваться, и к нему можно было привыкнуть (что в конце концов и произошло), но ни слиться с ним, ни почувствовать себя его частью обычный человек был не в состоянии.

И еще — там не было людей, только их плоские тени и смутно звучащие голоса.

Он бродил один по бесконечным пустым коридорам, всюду натыкаясь на свои собственные мысли и отражения этих мыслей, которые нашептывали ему стены, на однажды произнесенные слова и гулкий шорох своих приглушенных шагов. И лишь по ночам ему иногда снилась утраченная гармония, но снилась только в виде музыки и ветра, потому что он давно уже забыл, как выглядит истинный мир.

А потом мальчик вырос и превратился в красивого юношу с тонкими чертами лица и гибкой грацией в движениях. Но его прекрасные глаза никогда не смотрели на людей и не видели их. Этим юношей был я.

Конечно, Тали — простая девушка, это видно по всему: по лицу, по стрижке, по манере держаться. С чего я взял, что она мне ровня? Но, убежденный в том, что она и есть обещанная родителями невеста, с которой мне, хочу я того или нет, придется связать свою судьбу ( может быть, убеждение возникло из-за отсутствия поблизости других девушек, или из-за какого-нибудь невольного намека с ее стороны? ), я почти насильно заставил себя погрузиться взглядом в теплую, подрагивающую глубину испуганно раскрывшихся глаз и, словно невзначай, коснуться ее руки. Она не отпрянула; естественно, я сразу понравился ей; и, осмелев, я бережно стиснул ее тонкие пальцы и медленно повел, прогуливаясь, по пустеющей площади. Мы о чем-то разговаривали, или делали вид, что разговариваем, улыбаясь друг другу и жестикулируя, при громко звучащей музыке, заглушающей слова. Нет, слова были — для нас, а не для публики, но я не помню их. Не в них заключалось главное. Люди тактично исчезали с нашего пути, мы оказались практически одни на площади. ( Как неестественно, и как хорошо продумано!) Они еще появятся, когда придет время разрушить ломкую идилию непонимания и светящихся полутонов.

Так же как и вчера, когда тот, другой я, бесплодно томившийся в своем искаженном мире, вдруг встретил голос. Совсем не похожий на другие голоса, бесцветные и чахлые, как выросшая в темноте трава. Этот голос был ярко-васильковый, хрупкий, как цветок, праздничный и светлый, как первая бабочка, сильный, как взломавший асфальт побег. За таким голосом можно было пойти на край света; закрыв глаза, броситься в пропасть... Лишь бы быть рядом с ним... Лишь бы слышать, как он поет. И хотя девушка-певица, которой он принадлежал, виделась моему герою такой же безликой тенью, как и все другие, он не раздумывая, женился на ней. И был безумно, нечеловечески счастлив, и любил бы ее всю жизнь, если бы однажды, настраивая соседскому мальчишке компьютер, не вставил в него диск с какой-то игрой... На экране пошли привычные искажения. Парень, конечно, не обратил на них внимания, ведь ничего другого он, в его состоянии, и не мог увидеть. Но ребенок запротестовал: «Нет, вы неправильно делаете,» — и, протянув руку, вынул диск и вставил его снова. И изображение на экране выправилось, а вместе с ним выправился и мир, для того, кто уже никогда не надеялся увидеть этот мир реальным.

С той минуты его болезнь прошла. Он стал воспринимать вещи такими, как они есть. И понял, что на свете много ярких, эффектных женщин, а его жена бледна и некрасива...

А сейчас мы с Тали, взявшись за руки, гуляем по площади, которая медленно наполняется неизвестно откуда взявшимся дымом. Он обволакивает, застилает глаза, зыбкими, струящимися клубами стелется под ноги. Мы идем, постоянно натыкаясь на какие-то предметы. В дыму не видно никого и ничего.

А может быть, это вовсе не праздник? Кто-то перепутал декорации или это я забыл, в каком спектакле играю? Возможно, идет война и мы на баррикадах, между жизнью и смертью, на шаг от мучительной, раздирающей тело и душу агонии. Выстрелов не слышно, но пространство прошивают чьи-то полные ненависти и злобного удивления взгляды. Кто это и почему смотрит так зло? Неужели зрители?

Во время премьеры «Заблудившегося голоса» зрители впервые не покидали зал. Они не кричали «Браво!», не прерывали реплики аплодисментами, просто сидели молча и смотрели. Мне захотелось вдруг отбросить банальную беседу и спросить Тали, что она чувствовала, когда на нее вот так молча смотрели зрители. Она не умела петь. В спектакле звучала фонограмма. Но она вся — от кончиков аристократически изящных пальцев до тускло фосфорицирующей пряди волос над неестественно бледным лицом — обратилась в голос. Ее хрупкое, невесомое тело стало телом звука. И казалось, что она еще долго будет звучать, как одинокий, печально замирающий аккорд, даже тогда, когда упадет занавес, погаснет свет и зал опустеет. Но спектакль закончился, смолкла музыка и колдовство развеялось, легко и непринужденно, как эфирное облачко.

У меня странное ощущение, будто я с трудом вспоминаю свою роль. Но это абсолютно невозможно. Все роли я знаю назубок, они запрограмированы во мне на уровне подсознания. Стали моей неотъемлимой частью, и даже если бы я очень старался, было бы трудно сбиться с раз и навсегда накатанной колеи. Сейчас я должен поцеловать Тали. Первый поцелуй — целомудренный и страстный. Вокруг никого не осталось, и даже дым слегка рассеялся. Я осторожно и в то же время уверенно обнимаю ее одной рукой, другую кладу на плечо. «Ее глаза сияют, как звезды» — это режиссерская ремарка. Глупо и пошло. Я видел, как сияют звезды, совсем не так. В глазах Тали страх и свет, плавно исчезающий свет меркнущего прожектора.

Завтра в спектакле «Заблудившийся голос» я буду ненавидеть и презирать ее, а перед этим неистово, отчаянно любить.

Играет тихая музыка. Это скрипка, ее голос так похож на человеческий, грустный и все понимающий. Я наклоняюсь, и губы Тали покорно раскрываются навстречу моим.

Как жадно напряглась публика. Разве все ограничится скромным поцелуем? Ведь большинство из них пришло сюда ради гораздо более фривольной сцены. Разумеется, они получат то, что хотят. Моя рука скользит, я чувствую, как прижимается ко мне Тали, как она скована и напряжена. Я думаю: ей всегда трудно давалась эта сцена. И тут же понимаю: да ведь так она и должна играть. Тали — юная, невинная девушка, никогда близко не смотревшая в глаза чужого мужчины, раздираемая страхом и невидимым чувством любви.

Мои движения становятся замедленными и чисто механическими. Хочется, чтобы этого эпизода или не было вовсе или чтобы он не кончался никогда.

Но он кончается неожиданно быстро, вокруг собираются люди, много людей, целая толпа, грубая, возмущенная. Воодушевленная готовностью вырвать меня из когтей коварной химеры. Они увидели меня с ней, малообразованной провинциалкой ( разве не видно с первого взгляда, кто она такая? — конечно, не пара мне). Какой позор для нас обоих! Впрочем, у меня еще есть шанс, вот и моя невеста тут и уже смотрит влюбленными глазами. Ошибка будет исправлена и праздник пойдет своим чередом.

Как вскинулась Тали! (а я-то полагал, что она смутится). Как вспыхнуло ее лицо, высвеченное прямо наведенным ослепительно белым лучом, как бросилась защищать свою любовь! Она что-то кричит обступившим ее людям, но я не могу разобрать что. Потому что именно в это мгновение я разрешил вопрос, на протяжении тысячелетий мучивший философов мира, и все вокруг, и в прошлом, и в будущем, сделалось узнаваемо-просто. Я понял, что любовь — это когда кого-то из толпы выхватывает луч прожектора, и возвеличенный этим обычным театральным эффектом, он становится непостижимо красив той особенной красотой, которую придает человеку только направленный в лицо свет. И пораженный мгновенно вспыхнувшей красотой, я не заметил, как изменились декорации сцены, как исчезла Тали и разбрелись по площади люди. И низко стелящиеся клубящиеся сумерки поглотили их расплывчатые силуэты. Зрителей больше нет, они обратились в темные тени у наших ног. Да театр ли это? — ударила в сознание страшная мысль. Не принял ли я реальность за игру, жизнь за надуманный суррогат?

Но спектакль близится к концу. Он должен быть закончен, и прежде, чем опустится занавес, я познакомлюсь со своей невестой. Буду идти с ней под руку, и появившаяся Тали поймет, что она здесь лишняя. И уйдет, а я даже не посмотрю ей вслед.

Я вдруг догадался, откуда берется дым. На столе расставлены свечи, они чадят, но почти не дают света. Протягиваю руку и беру одну из них. Спектакль должен кончиться, но я не хочу, чтобы он закончился так.

Моя невеста подходит, пытается взять меня за руку. Я вырываюсь и делаю шаг вперед, чтобы никто не видел нас вместе. Высоко поднимаю над головой дымную свечу и вглядываюсь в хаотически движущиеся в серой пелене фигуры. Но среди них нет Тали.

— Тали!

Она, конечно, не появится. Стоит, наверное, где-нибудь за кулисами и ждет подходящего момента для своего выхода. Она не станет ломать сценарий. А завтра, в перерыве между репетициями, она будет жевать в буфете бутерброд, погруженная в обдумывание новой роли, и даже не взглянет в мою сторону. А я даже не посмотрю на нее. И все это будет совсем не то. Я продолжаю звать, и люди спешат ко мне, мои родители, друзья, родственники и просто знакомые. Серые силуэты на колеблющемся сером фоне. Спектакль скоро кончится, остается всего несколько минут, но я продолжаю искать ее. Я должен найти ее сейчас, пока не стихла музыка, пока не погасли прожекторы, пока остается надежда на одно во время сказанное слово, способное изменить спектакль и судьбу.

— Тали!

                       ***

В зеркальный омут, мутный и желанный,

Не отрываясь, смотрится луна;

Волшебный мир, покинутый и странный...

Притихший сад,.. сиянье... и — Она.

Она парит, не узнанная нами,

Она мертва... Ее как будто нет,

На той святой, неуловимой грани,

Когда страданье переходит в свет.

И шепчет сад, смущенный и счастливый,

Готовый слушать ночи напролет:

Она худа, скромна и некрасива,

Она бледна,

    но как Она поет!

© Copyright: Джон Маверик, 2008