Halgen — Сталинский сокол

Нет, не вкусил этот лейтенант старости, не постоял в собесовских очередях и не подрался в них клюкой за место ближе к началу. Его безымянная могилка уже давно приютилась в одном из уголков старого кладбища бывшей столицы Донского края, Новочеркасска. Так вышло, что его жизнь одной из ниток вплелась в холст, на котором написана та давняя эпоха, но после себя она ничего не оставила кроме вот этой фотографии. Хотя я и не уверен, что на ней изображен именно он. Мало ли авиаторов было в те времена, в годы «сталинских соколов»?!

В Белоруссии пахло войной. Ею пахли обильные воды Припятских болот, густые леса, песчаные холмы. Даже кукушка вроде бы говорила той весной вместо «ку-ку» — «вой-на». Самолетные стаи и днем и ночью кружили над этой многострадальной землей, готовясь вонзить свои пулеметные и бомбовые жала в края, что лежат близко-близко отсюда, за узенькой реченькой, через которую прочерчена невидимая линия границы.

Витя Чибриков, как и многие его сослуживцы, желал отправить семью куда-нибудь подальше от этого военного запаха, от мужских забот и тревог. Можно, конечно, было послать семью к своим родителям в родной Новочеркасск. Но Витя решил, что в крупном городе им будет лучше, да к тому же и достопримечательности посмотреть успеют, по театрам-музеям походить, пока он воюет. Война-то ведь, как говорят, месяца три от силы продлится! Потому и решил он отправить Наташу и дочку в Ленинград, где жила ее родная тетя, которая любила племянницу не меньше, чем родная мать. Конечно, больше хотелось отправиться в Москву, эту советскую сказку, где высотные дома, сотворенные по образу и подобию старых крепостных башен, вонзались в небеса, где чувство начавшегося будущего не оставляло человека ни на мгновение. Но там не было никого из родных, потому и решили посетить Москву позже, когда война кончится большой Победой.

Паровоз утаскивал змейку вагонов. Лейтенант не сомневался, что скоро они увидятся снова и все будут живыми. Ведь профессия авиаинженера, как говорили многие, в грядущей войне — самая безопасная. Летать на бомбардировки чужой территории он не будет, а против аэродрома, где он останется в ожидании возвращения потрепанных боем самолетов, враг может применить только свою авиацию. Но какую авиацию он применит, если она будет сожжена еще в первые часы войны, так и не успев взмыть в небо?! Так и будет Чибриков спокойно дожидаться нуждающихся в лечении самолетов, почитывая газетку и попивая ключевую водичку! Что до жены и дочки, то за них он не волновался и подавно, ведь отправил их на отдых в большой город, который высится далеко-далеко от границы. Там, поди, и о войне не сразу узнают…

Впрочем, если бы он и знал будущее, но все одно не мог бы отыграть того отъезда, что бы он мог бы сделать? Особенно жарко целовать на прощание, помня о будущем могильном холоде, дольше махать рукой? Так ведь все равно жарче поцелуев чем были у них в тот день, наверное, не бывает.    

Потом, конечно, пришла война, но пришла она неожиданно и неправильно. Вместо бравых полетов всесокрушающих русских соколов пришло море огня, поглотившее тела наших самолетов. Были крики, были толпы беженцев, был последний грузовик, в который вскочил Чибриков, чтобы покинуть эти места. Чтобы влезть ему и еще нескольким людям, из машины пришлось выкинуть несколько ящиков, которыми она была загружена под самый верх. Солдат-водитель этому возражал, и его пришлось легонько треснуть кулаком, не переборщив с силой, чтоб он еще автомобиль везти смог. Ничего, пронесло. Под Смоленском мало что понимающий кроме инстинкта своего сохранения Чибриков сумел приткнуться к другой авиационной части. На этом его мытарства и закончились. Потом было отступление вместе с обозом грузовиков, везущих аэродромный скарб вслед за улетевшими самолетами, потом — наступление за «сталинскими соколами» снова атакующими противника.

Однажды в очередную землянку, по стене которой текли водянистые слезы начавшейся весны, вошел солдат-почтальон. Он молча протянул Вите конверт, а сам отвернулся, желая скорее освободить руку, словно шуршливая бумага ее нестерпимо жгла.

Когда Чибриков получил бумагу, почтальон тут же исчез, даже не натянув на себя шапку несмотря на промозгло-весенний день. Лейтенант развернул бумагу, и на него глянули серые слова «бомбежка», «блокадный Ленинград», «гибель». К ним за войну он уже привык, ведь гибли все время те, кто был с ним рядом, с кем еще недавно он ел из одного котелка кашу. Погибли три экипажа, к которым он был прикреплен. Потому не было сил думать еще о блокадном Ленинграде и о гибели кого-то в нем. Витя отложил письмо, но потом снова судорожно за него схватился, недоумевая, отчего вдруг этот клочок бумаги был отправлен именно ему, и припоминая свою связь с тем городом. Только прочитав бумагу три раза, он понял, что погибла его семья, но казенный слог лишал чувство утраты жизни. И лишь отложив листок, Виктор почувствовал, что случилось что-то страшное, разломившее его жизнь. На мгновение он обратился в сгусток ужаса, но в следующее мгновение сообразил, что казенная бумаженция очень просто может и соврать, ведь писал ее писарь, которому плевать на Витю и его семью, у которого свои беды и несчастья. Убедив себя в том, что так оно и есть, Витя успокоился и выпил стакан кипятку. Тут же его вызвали к самолету — требовалось что-то срочно исправить перед вылетом.

До конца войны Витя не сомневался в жизни своей семьи. Во сне он чуял биение сердец жены и дочки, долго рассматривал их фотографии и еще раз про себя убеждался, что они — живы. То что нет писем — не страшно, какая тут почта, когда война повсюду идет!

Так и дошел он до германских земель, неторопливо разбирая и собирая самолетные двигатели и пожимая на прощание руки пилотам, которые уходили отсюда в иное пространство, откуда не все возвращаются обратно. Ботинок второго пилота перенесся в кабину, и никто не знает, коснется ли он когда-нибудь снова твердой земли, веселой травки?!

Несколько раз смертоносный взрывной дождь проливался и на аэродром, где трудился Витя. Сначала было страшно, он бежал к своей землянке, и зарывался в нее, как обложенная охотниками лиса в нору. Но потом привык, и не выпускал из своих рук инструментов, даже когда небо чернело от вражеских бомбардировщиков. Впрочем, к концу войны самолетов у неприятеля становилось все меньше и меньше, и они уже не могли обратить аэродром во вспаханное смертоносным плугом поле. Налеты совершались уже скорее для острастки, и не оставляли после себя разорванных самолетных и человеческих тел.

Машины уходили под облака, кто-то возвращался, а кто-то — нет. Но однажды война кончилась. И Витя смог спокойно утереть пот со лба — больше полетов пока не ожидалось. Срывая травинки пилоты гуляли по полю, радуясь, что застали тот день, когда сделан последний выстрел и сброшена последняя бомба. Конечно, они и дальше будут летать, и кто-то из них все равно встретит свою смерть в зыбкой воздушной стихии, но об этом сейчас никто не думал.

— Там недалеко немецкий городок. Как он называется… Черт, язык сломаешь… Так вот, сходи туда и посмотри, может что возьмешь. На память хотя бы. Конечно, сперва там прошлась пехота, потом — танкисты, за ними — тыловики и выгребли все подчистую. Но мало ли, что подвернется. А то обидно с пустыми руками домой, — сказал друг Федя, когда они пили спирт за победу.

— Чего же, можно и пройтись! Семье же надо что-нибудь эдакое показать! — подтвердил Витя, про себя еще раз подумав в адрес жены и дочки «Живы!».

Они поднялись и пошагали в городок. На входе от них в разные стороны прыснуло несколько теней — смертельно перепуганных немцев. Федя и Витя подошли к одному из красивых немецких домов. Виктор хотел постучаться. «Ты чего?!», удивился другу Федор и ударил ногой дверь. Та раскрылась.

— Фрицы дверей давно не запирают! Чего их от русских запирать, если всю Германию они закрыть не смогли!

В доме валялась поломанная мебель, летал пух, вырванный из перин и подушек, пахло мочой. Похоже, для победителей он послужил не столько ларцом с добром, которое можно захватить, сколько сосудом для излияние своего гнева. И то верно, многое ли пехотинец или даже танкист с собой утащит?! А гнева в них к концу войны накопилось невообразимо. К тому же кроме злобы, направленной к врагу, была еще ненависть, обращенная в другую сторону — к тыловикам, оставлять которым что-нибудь в целости и сохранности тоже не было ни малейшего желания.

— Хорошо, что еще не подпалили! — сказал Федя, и принялся искать по углам, под кусками покалеченной мебели и в грудах порванного тряпья. Вите не оставалось ничего делать, кроме как приниматься за поиски. В одном из углов он и нашел интересный целлофановый пакет, развернув который он извлек какие-то непонятные предметы из тонкой резины. Один из них он надул, и получился смешной шарик с пипочкой на одной из сторон.

— Возьму домой! Хоть своих позабавлю! — усмехнулся Витя.

— Ты хоть знаешь, что это такое?! — рассмеялся Федя, — Я, правда, тоже впервые вижу, но слышал от одного пехотного капитана, который такие штуки у пленного отобрал и спросил, зачем они нужны! Это — чтоб на … надевать, когда с бабой того-это!

— Зачем надевать?! — не понял Виктор, — Мы же никогда не надевали!

— Ну, у фрицев того, культура! В этом деле — тоже. И штука эта нужна затем, чтоб от бабы, если она заразная, какую заразу себе не подцепить. И еще чтоб детей не было, потому как солдат придет и уйдет, а кто потом младенцев кормить-одевать станет?!

— Да, мудрено у них, у гансов, — почесал затылок Витя, — Но кто у нас об этом знает?! Возьму с собой, а там видно будет, все одно больше брать нечего!

Так и отправился Витя в свою часть с пакетом презервативов. С ними и поехал в Ленинград, разыскивать семью.

С вещмешком бродил демобилизованный капитан по улицам чужого города, и чем больше путь он проходил, тем большее уныние его охватывало. Повсюду виднелись руины, торчали зловещие обломанные зубцы мертвых стен и краснели груды битого кирпича, которые наверняка кого-то похоронили в своей болезненной черной утробе. Тут Чибриков опять вспомнил давно полученное письмо, и… поверил в его реальность. Особенно когда увидел дом тетки жены, вернее — место, на котором он стоял. Оно было уже расчищено, и о былом доме напоминала лишь стена соседнего здания, на которой остался его отпечаток. На этом плоском отпечатке можно было определить, где прежде был третий этаж, в котором располагалась та квартира, в которую тогда уехали его жена и доченька. Но никаких признаков жизни в нем не было, спросить его о чем-то тоже было нельзя. У капитана бешено колотилось сердце, и он пошел в тот самый соседний дом. Ведь, должно быть, в памяти его жильцов тоже сохранился отпечаток былого дома.

Ему сказали, что соседний дом в самом деле был разбомблен, что кто-то погиб, вернее, погибло достаточно народа. Причем в подвале разрушенного дома было бомбоубежище, которое все равно никого не спасло. Имен жителей разрушенного здания никто не знал, вернее называли по два-три имени, но они для Чибрикова были незнакомыми и чужими.

Больше Виктор не мог ничего узнать. Он еще раз посмотрел на отпечаток дома. Пройдут годы, и на пустом месте вырастет новый дом, который скроет этот призрачный отпечаток, но он все равно — останется, и сохранится на глухой стене кто знает на сколько времен…

Помыкавшись еще, Виктор присел на чудом сохранившуюся скамейку возле израненного стальными осколками тополя, и задумался. Выбор был невелик — либо возвращаться на родину, либо оставаться здесь в слепой надежде когда-нибудь встретить своих чудом уцелевших жену и доченьку. Он выбрал второе. Теперь ему следовало найти какой-нибудь завод, связанный с авиацией, чтоб на нем работать. Чибриков нашел его весьма быстро. Уже к вечеру он получил должность инженера и крохотную комнатку в одном из старых петербургских домов. Положив свой вещмешок в нутре нового жилища, он огляделся и подумал о том, что в очень похожей петербургской комнате, должно быть, когда-то жили и его домочадцы. Только от той комнаты не осталось теперь ни кирпичной крошки, ни даже пыли, только лишь отпечаток на стене соседнего дома…

Так он и зажил. Холостяк — не холостяк, вдовец — не вдовец, просто одинокий человек, каждую секунду ожидающей встречи со своими, с любимыми. В работу он включился быстро, ибо не может быть опыта надежнее, чем фронтовой. Так и пошел год за годом…

Должно быть, в этом послевоенном мире можно было чего-то бояться. Но чего было бояться ему, прошедшему фронт, потерявшему семью, скорее всего (в этом он часто себе признавался) — на Тот Свет?! Потому ни один мускул на его лице не дрогнул, когда дверь заплясала от грубых ударов снаружи.

В дверь вошли казенные люди, которым Чибриков почему-то не удивился. Видно он уже предполагал, что если сквозь нее не пробегут его жена и дочка, то обязательно явится кто-то другой. Предъявили казенные бумаги, суконным голосом сказали о том, что он в чем-то там обвиняется, и из их слов Чибриков лишь понял, что обвинения эти как-то связаны с его работой на заводе. Сам же Витя тут же мысленно обвинил себя в том, что так и не нашел семью, хотя бы даже на Том Свете. Ведь он робко отвернулся тогда от письма из побитого бомбами Ленинграда, убедил себя в его неправде, а мог же вместо этого погибнуть на войне, как сделало много-много людей…

Казенные провели быстрый обыск (искать все равно было особенно негде, ничего кроме кровати, тумбочки и вещмешка в комнате не было). Разумеется, нашли они только лишь презервативы, которым, конечно, весьма удивились, и предназначения их, разумеется, не поняли.

Бессонная ночь, слепящая лампа на столе следователя. Тот недоволен, это чувствуется даже по его руке, которая то и дело теребит единственное вещественное доказательство — презервативы. От дела жгуче пахнет липой, этот запах чует и он, но ему поручено его вести, с него спросят, а попасть с одной стороны слепящей лампы по другую ее сторону — раз плюнуть, никаких твердых границ в этом мире нет.

— Значит, эти шары Вы собирались использовать, чтобы совершить побег за границу с секретными сведениями, — медленно говорил он, — У Вас на заводе используется гелий, Вы полагали надуть их этим газом и совершить перелет через Государственную Границу! Принимаете ли Вы это обвинение?!

— Черт возьми, Вы бы сначала хотя бы опыт поставили — надули бы их гелием или водородом, а потом посмотрели бы, поднимут они человека или нет! — с раздражением ответил Чибриков.

— Значит, Вы отрицаете обвинение?!

— Нет, я виню себя в другом! В том, что целый и невредимый вернулся с войны, в то время, как моя жена и доченька, которые остались здесь, в тылу — скорее всего, погибли…

— Ну, за это мы Вас осудить не можем. А за попытку побега из страны с секретными документами — можем, и нам придется это сделать. Так что ничего тут не поделаешь. Впрочем, можете считать, что обвиняетесь в том, в чем чувствуете свою вину, просто в бумагах будет значиться другое, — пожал плечами следователь.

На том и решили.

Закрытое конструкторское бюро, охраняемое людьми в форме. Здесь Чибриков подумал, что он ничего особенно и не потерял после того, как началось его наказание. В Ленинграде друзей у него не было, семью он так и не нашел, и, в конце концов, когда умерла надежда, он проводил все дни за кульманом. Как и здесь. Только обидно, что сейчас он — в Москве, в городе сказки, которую так и не довелось увидеть его жене и дочке. Не может и он посмотреть этот чудесный город за них, нет выхода из этих стен. Единственный клочок Москвы, который виделся ему через окошко — это два небольших домика на другой стороне узенькой улочки, доставшиеся от прежнего города, который еще не был красивой советской сказкой.

Он подружился с двумя конструкторами, Мишей и Колей. Их наказали вроде бы заслуженно — где-то они что-то напортачили в чем-то очень важном. Правда, здесь они уже успели много-много раз искупить свою вину. Сейчас все трое вкладывали свои знания, фантазию, энергию в реактивный чудо-двигатель, который совсем скоро поднимет в небеса новый серебристый самолетик, так не похожий на старые тарахтящие тихоходы. Все шло успешно, и скоро на столе будет лежать уже готовый проект. Ребята были родом не из Москвы, и два маленьких домика напротив для них так же являлись единственной доступной частью этого чудо-города, как и для Вити.

— Когда-нибудь нас, наверное, все-таки отсюда выпустят! Ух, погуляем мы тогда по Москве! Посмотрим на Университет, что на Ленинских горах! Говорят, это самое красивое, что есть во всем мире! — иногда вдохновенно говорил Коля.

— А я бы сперва познакомился с теми, кто в этих домиках живет. Столько лет рядом — и друг друга не видели! Не правильно это! — отвечал Миша, — А потом, конечно, и к Кремлю пойдем, и к Университету…

Витя улыбался на эти слова, но ничего не говорил. Миша и Коля хотят смотреть Москву для себя, а он — для той своей части, которой нет больше на белом свете, но которая, быть может, и там, где есть теперь, что-то почувствует, когда Виктор глянет на красивую советскую сказку…

Проект двигателя уплыл из их бюро. Дальше ему суждено вобрать в себя металл, окрепнуть, сделаться серебристым, висящим под самолетным крылом. И вместе со своим самолетом взмыть под облака, прогуляться по синей небесной стране, быть может — увидеть оттуда и Москву, эту прекрасную советскую сказку. Но сюда, в эти стены ему никогда не вернуться, как человеку не вернуться в утробу своей матери. Вобрав в себя труды множества людей, он, быть может, и забудет о первых своих родителях, вооруженных карандашами и линейками, как мы не помним своих пра-пра-прадедов. И им остается лишь мысленно проводить его в дальний путь, послать ему вслед невидимую стрелу своей фантазии. Она, обратившись прозрачным облачком, станет всегда окружать свое детище, невидимая и бесплотная, ускользающая от взгляда даже самого пилота, которого ревущий двигатель и поднимет в облачные города.

В фантазиях о судьбе детища прошел весь следующий день, первый выходной за половину года, занять который все равно было нечем. Разве что им прокрутили старенький довоенный фильм, который все они и так знали наизусть — и по кинотеатрам давних лет, и по фронтовым кинопередвижкам. Ничего этот фильм в них и не породил, кроме едкой ностальгии по давно прожитым годам, в которые они были и моложе, и счастливее, где осталась семья Чибрикова…

Промышленность жадно втянула в себя серые карандашные линии, и неистово тужась, отливала их в живое металлическое дите. Конструкторским бюро выпал отдых — пока двигатель не покажет себя в деле, менять в нем что-то все равно бесполезно, ведь никто пока и не знает, где и что менять. Чтобы бюро не простаивало, ему дали пока простенький заказ — разработать систему вентиляции для нового многоэтажного чудо-дома, похожего на знаменитый Университет, только уменьшенный, или на Спасскую башню, но только увеличенную.

Застучали линейки, зашуршали карандаши. Конструктора вписывали свою крохотную буковку, скорее даже ее элементик, в книгу московской сказки. Задача была необычной, ведь проектируемой машине предстояло не штурмовать небеса, а навсегда в них застыть, будучи прикованной стальными распорками, сцепленной холодным металлом. И вечно стальные глаза механизма будут созерцать под собой Москву, всегда близкую и недостижимую.

— Работайте! Кто сделает лучший проект, того мы отправим в маленькую командировку на сам объект, — сказал как-то пришедший к ним чин, — Вам же надо видеть, над чем работаете! Самолеты вы, положим, в жизни повидали, а вот это здание — наверняка нет!

Чибриков вздрогнул. Ему почему-то почудилось, что если его проект кому-то покажется лучшим, и его отольют в железо, а потом выставят под крышу, то и сам Витя окажется вместе с ним прикованным стальными распорками к дому, целующему облака. И Москва, та сказка, о которой он когда-то так мечтал, будет вечно входить в него, и через него нестись выше, сквозь облака и звездное небо, туда, куда унеслись его родные. Вечное стояние между двумя мирами, превращение в живой мост, который навсегда их свяжет. И само собой как-то выплюнулось из памяти, что командировка — «маленькая», а значит после нее их в каком-нибудь слепом, безоконном транспорте снова привезут обратно, в закрытый от внешнего мира дом бумаги, карандашей и летающих отдельно от тел мыслей…

Серые грифеля заелозили по бумагам. На этот раз каждый задумчиво чертил сам по себе, даже не пытаясь узнать о том, что выходило из-под карандашей их товарищей. Должно быть, каждый своими линиями писал рассказ о своей личной любви к городу-сказке, только переведенный на язык мира машин, жужжащей и ревущей техники. Впрочем, Костя, похоже, Москву и любил только на словах, ибо часто уходил от своего ватмана, много курил, и прикладывал к виску сложенные два пальца, будто хотел ими, как пинцетом, вытащить из собственных недр нужную мысль. Миша много вздыхал, будто его мысли текли как-то по-другому, хоть и в сторону воспоминаний о былых мечтах, но оставались непереводимы на язык линий и скупых надписей.

Один лишь Витя чертил так, что только отбрасывал поломавшиеся карандаши (чинить их полагалось специальной женщине, и у нее в те дни работы было больше, чем за иные года). Впрочем, скоро ей стал помогать тот самый чин, что приходил ранее, при этом он с молчаливым интересом поглядывал на всех троих. А Витя все переплавлял и переплавлял мечтания о московских звездах да московском ветре в сухие линии чертежа.

Работы были сданы, и довольный чин понес их куда-то, раскуривая на ходу вместо привычной папироски толстую сигару. Откуда она у него появилась? Может, трофейная? Большой, должно быть, у него запас, если за пять лет не выкурил!

Бумаги уплыли в неизвестность, в тот мир, где замолкают гулкие шаги по недоступному коридору, в который нет хода. Расставание было коротким, даже Витя не долго переживал прощание с бумажным листочком. Ведь мечта все равно осталась в нем, он мог выплеснуть ее еще и еще раз, в разных видах. Да и мечта эта была не единственной, и не главной, больше он жаждал встретить когда-нибудь на просторах Земли своих родных. А уж этой надежде никакой проект все равно не мог ничем помочь.

Тем не менее Витек обрадовался, когда в другой день, когда команда подневольных творцов вяло разбирала бумаги к новому заданию (начинать всегда тяжело), явился чин и казенным голосом сообщил, что Чибриков временно отстраняется от работы по новой теме в связи с необходимостью завершения прошлой темы. Много ли радости подарила прежде ему жизнь, чтобы отмахиваться от хоть крошечного, но счастья?! И он широко улыбался, когда его вели в слепой фургон, чтоб везти на взмывающую в облака стройку.

Зафырчал мотор, а охранник уткнул лицо в кулак — видно, не выспался. Охраняли инженера, ясное дело, не строго. Все равно, куда ты в Москве убежишь, найдут ведь в два счета! Да и за Москвой — тоже. А потом — страшные, похожие на облезлых волков тюрьмы с такими же сокамерниками, режущие плоть полярные ветры и выдирающие из-под кожи мясо тучи гнуса. Кто променяет на такой мир пусть и закрытое, и зарешеченное со всех сторон, но все же чистое и теплое КБ, где дни проходят среди таких же товарищей по несчастью?! Страх потери того, что осталось удержит сто крат сильнее, чем свора вооруженных до зубов караульщиков с отрядом волкодавов!

За бортами машины текла Москва. Та, которую Чибриков не знал. Кто-то там бежал на работу, кто-то — на день рождения, кто-то — на похороны или поминки. Этих людей он никогда не увидит, да если бы и увидел, все равно они бы навсегда остались бы для него приросшими к городскому пейзажу, живым продолжением домов и улиц. Да и они сейчас не смотрели на фургон, мало ли машин в городе — легковых, грузовых, пожарных, поливальных. Проехав мимо оравы людей, автомобиль со слепым коробом на спине затормозил. Дверь растворилась, и инженер увидел перед своими глазами ЭТО. Убегающее в небеса, каменное, невообразимо сложное в своей недостроенности, дополненное копошившимися со всех сторон созидающими людишками.

В сопровождении караульщика Витя вышел на вольный воздух. Тут же появился местный начальник (его начальственность можно было определить по кожаному портфельчику, из которого выглядывали какие-то бумаги). Ноги застучали по ступенькам, по идущей вверх дороге, среди каменной плоти, в которую еще не вошла душа и среди трудящихся людей, которые обращали свою жизнь и душу в новое каменное тело. Целый мир как будто проплыл перед Виктором, в котором он позабыл про свою неволю, ибо единственной ее символ, сонный караульщик, смотрелся убого перед небесами, выглядывавшими из еще недоделанных стен этой чудесной башни. Наверное, на стройке кто-то и погиб, но что есть жизни и смерти перед этим большим, законченным, поцеловавшим небо?! Смыслы многих жизней застыли здесь переплетением камней, и смыслу его бытия надлежит застыть на самом верху, под шпилем строения, в самых небесах.

— Вот Ваш участок работы — сквозь одышку сказал начальник и указал на пустой бетонный кубик, в нутро которого они вошли по маленькой железной лесенке, которая началась там, где кончилась лестница большая, — Здесь и будет стоять вентиляционная установка. От нее воздух пойдет в те шахты, видите зарешеченные люки в полу?!

— Конечно, вижу! — кивнул головой Витя.

— А проемы в стенах видите? Через них воздух будет сюда поступать, — сказал начальник и указал на синие квадраты неба в стенах куба, казавшиеся крохотными по сравнению с самим помещением, но бывшие куда больше человеческого роста.

— Ваша задача оценить, как Ваша установка впишется сюда, в эти габариты. Держите соответствующие документы, — начальствующий раскрыл портфель и извлек из него пачку бумаг, а также карандаш, рулетку и еще пачку чистой бумаги.

— Понятно.

Начальник заспешил вниз по своим делам, которых у него было столько же, сколько камней застыло в стенах этого дома. Следом за ним заспешил и караульщик. Ему, конечно, оставлять Витю было нельзя, и он нарушал инструкцию. Но он очень боялся высоты, боялся ее даже тогда, когда не видел небеса и землю, а просто знал о том, что то место, где сейчас пребывает он — это высота. Родом он был с Украины, из тех ее мест, где двухметровый холмик зовется горой. Подконвойному же исчезать было все одно — некуда, не в небеса же на облаке ему было улетать!

Витя принялся за работу. Он стал быстро делать замеры и писать их на листках бумаги, быстро набрасывать схемы. А небеса манили через проемы несбывшимися мечтами, символом которых был раскинутый под ними ковер Москвы. Эх, взлететь бы в них! Может, есть где-то мир, где он продолжит жизнь, но где все по-другому, где он встретит свою жену и дочь, и с ними поедет уже в другую Москву? А, может, в том мире есть что-то лучшее, чем Москва, и вообще тот мир соткан из золотых нитей чистого счастья, крохотным и безнадежным отблеском которых в нашем мире становятся разные мелкие радости…

Мысль о подъеме в синеву уже не оставляла инженера. Прошлая жизнь казалась теперь сном, который должен был закончиться в то мгновение, когда его душа и тело вместе растворятся в синеве. Она казалась ему прогулкой, на которую он вышел, да заблудился и позабыл родной дом, но теперь случайно набрел на знакомую тропу и сквозь воды забвения понял, куда надо идти.

Витя потряс головой, словно хотел проверить, правду ли говорят его мысли, или только лишь наваждение. Но ничего не изменилось, небесные синие руки, протянутые сквозь бетонные проемы все так же весело манили его к себе. Однако после этой тряски Виктор случайно натолкнулся глазами на обширный лист фанеры. «А ведь он — как крыло, на нем, пожалуй, и полететь можно», подумалось ему.

Все произошло быстрее, чем работает человеческая мысль. Листок оказался выдвинутым в проем, а тело Чибрикова прилипло к нему. Большой крылатый взмах — и удивительная птица воспарила над городом. Внизу мелькали московские кварталы, тянулась речная лента. А вверху загадочно молчали небеса, к которым и стремил Виктор свой крохотных кораблик. Иногда он взмывал к облакам, и Витя чувствовал, что он вот-вот приблизится к той точке, откуда расходятся дороги всех жизней. Но потом он нырял вниз, и Чибрикову казалось, что он заблудился среди жизненных троп, и снова идет не туда. И его охватывал страх, который проходил, едва он делал новый прыжок вверх, и вспоминал молитвенное гудение, которое слышал в церкви, куда его когда-то водила бабушка (самих слов молитв он, конечно, уже давно не помнил).

А с земли летящий Виктор казался крохотной точкой — ни то птицей, ни то чем-то еще, что бывает в небе. Его никто не видел, ведь редко городские люди поднимают свои головы вверх, все, что они считают интересным, они обыкновенно ищут на уровне своих глаз. Но их невнимание не мешало полету, ведь Витя и не смотрел в их сторону, их мир был сокрыт от него занозистым фанерным листом.

Так и держал он свой путь, словно по кочковатой дорожке, чередуя взлеты с плавными падениями. Но последние были глубже, и та жизнь, которую он будто бы уже оставил где-то за плечами, снова норовила вернуться к нему. Небеса же оставались там, где и были — над головой, такие же внимательные, но недоступные. И вот под Виктором уже зашуршала серая мостовая. Со всех сторон сбегались прежде равнодушные люди. Сперва — любопытные, а за ними и казенные. Появился и фургончик, вроде того, в котором его совсем недавно (неужели так недавно, в этот же день!) Чибрикова везли на стройку.

Оказавшись в новом фургоне, Витя не удивился и не расстроился. Что могла принести еще ему эта жизнь, к которой он вопреки своей воле и своим мечтам снова вернулся? Караульщиков на этот раз было много, и были они не сонные, но Виктор не обращал на них внимания, ибо его жизнь подошла к черте, над которой можно написать всего два слова «ВСЕ ЯСНО»…

Меж тем среди казенных не было мнения, куда вести этого летуна. Понятно, что «куда следует», но откуда известно, куда следует свозить летающих людей, если это — первый?! Потому и возили его долго и старательно по всей Москве, лихорадочно отыскивая нужный путь при помощи телефонов и разных начальников. Каждый начальник, чтоб проложить дальнейший маршрут этой машине звонил высшему начальнику, а тот — еще высшему. Так дорога и сделалась сама собой — к почти что самому высшему.

Фургон проскрипел тормозами возле очень серьезного здания. Чибрикова повели по бархатным лестницам куда-то наверх, правда не на такую высоту, где он был недавно. Очень тяжелая дубовая дверь растворилась, и Витя предстал перед человеком небольшого роста, на носу которого сидело пенсне. О встрече с ним Чибриков никогда не думал, но сейчас он даже не вздрогнул, ибо чего теперь было бояться, когда свершился сам небесный суд?!

— Оставьте нас вдвоем, — приказал Лаврентий Павлович Берия, и множество казенных людей быстро исчезли, простучав на прощание сапогами, — Присаживайтесь. Угощайтесь.

Лаврентий Павлович указал невольному гостю на мягкое кресло, возле которого на столе стояли графин коньяка, фужер и высилась целая гора фруктов.

Чибриков почти помимо своей воли налил себе коньяку и взял виноградину.

— Вы не бойтесь, не бойтесь, — сказал Берия своему гостю, и тут же сам добавил, — Хотя чего побоится тот, кто только сегодня летал по небесам?!

— Я обращусь к ученым, пусть они проверят, возможен ли был Ваш полет с точки зрения науки. Хотя сам могу предсказать их ответ — он невозможен! Потому Вы не представляете, какое имеете для нашего народа значение! — начал говорить Берия.

Лаврентий Павлович задумался. Он вспомнил, как в его руки легла тетрадка с корявыми записями одного пехотного лейтенанта. Офицер, когда его рука выводила записи, сам не знал, куда они могут его привести, попади они в руки органов. Об этом он так и не узнал, ибо его тело, простреленное в одной из очередных атак на еще одну безымянную высоту, навсегда осталось в братской могиле. А тетрадь выжила, и как она легла в руки наркома, не знал никто, даже сам Лаврентий Павлович. Чтобы прочитать эти записки, потребовалось несколько особых специалистов — уж больно коряв, несуразен оказался почерк. Но, в конце концов, Берия взял в руки листки, на которых содержимое тетради было аккуратно перепечатано, и его руки задрожали. Мысли, лившиеся на него оттуда, тут же совпали с его родными мыслями и закружились вместе с ними в невидимом хороводе.

Лейтенант был родом из тихой деревушке что из тех, где единственное прочное и вековечное строение — каменная церковь. И его, когда он был еще маленьким, повергло в смятение то время, когда на вечно безмолвную его лесную полянку выкатилась рычащая техника. Появилась она для того, чтобы обернуть тот маленький и тихий мирок в завод, который плюется в небо своими дымовыми трубами. И в тот миг в голове паренька повис вопрос «зачем?!», который потом он нес сквозь все свои годы, и теперь положил частично в тетрадку, а частично — в братскую могилу.

Чтобы ответить на него, он усиленно изучал классиков марксизма, но не находил у них ответа. Общество будущего, которое должно удовлетворить все потребности всех людей… Но можно ли удовлетворить потребность во власти?! Какая промышленность произведет должное количество подвластных?! Это уже не говоря о потребности в бессмертии…

Лейтенант долгие годы держал в себе невидимые весы, на одной чаше которых были тихие деревушки с церквами, на другой — рычащие заводы. И, в конце концов, они слились. Лейтенант пришел к тому, что будущее русской техники — это открытие нового пространства искания Бога, продолжение того пути, который прежде начали странники да казаки. Техника должна проложить дорогу в самые небеса, и появление жужжащей красной авиации — это первый шаг…

Эти мысли были близки наркому, который прежде творил проекты высотных зданий. Теперь он руководил ракетным проектом, и уже скоро первая острая, похожая на православную колокольню ракета должна взмыть ввысь. Страна подняла ногу для свершения шага по таинственной тропе Богоискательства. Но…

Рождение техники убило в людях веру в Небесную волю, а без нее Небеса все одно останутся для человека намертво запертыми. Никакая машина не сумеет их открыть, если она не будет связана с верящим человеком. И потому Лаврентий Павлович сумел разглядеть над русским проектом тень беды, которую пока еще никто не видел.

Теперь сами небеса прислали ему человека, в нутре которого сплавились техника и вера, который совершил свой удивительный путь. Может, такие люди и смогут совершить Богоискательский путь в Небо, освятив свою землю величайшим Смыслом, которого не несет ни одно пространство на земле-матушке?!

Обо всем этом в тот день они долго говорили, уже к вечеру сделавшись добрыми друзьями. Потом они расстались с тем, чтобы Виктор вернулся в родной Новочеркасск, и там готовился к своему новому небесному пути. Билет на поезд и деньги были вложены в его руки, солидная машина отвезла его прямо на вокзал. Поезд понесся по русским просторам, и в глаза Чибрикова глянули его родные степи и то небо, которое смотрело на него еще в детстве. Он едет туда, чтоб смотреть в эти небеса, и чтоб стремиться в них своими мыслями, своей душой до тех времен, пока он снова не взмоет в них вместе с телом.

А в кабинет Лаврентия Павловича тем временем то и дело являлись люди, когда одетые в форму, когда — в серые штатские пиджаки. Одни из них приносили бумаги об испытании ракет. Однажды принесли даже кинофильм, в котором были улыбающиеся лица конструкторов и железная колокольня, которая, обратившись в огненную стрелу, вонзается в небеса. Несмотря на свое мегрельское происхождение, страстно любивший русские сказки, Лаврентий Павлович тут же вспомнил Илью Муромца, который стрелял из лука в небо, и его стрелы навсегда исчезали в небесной синеве. Он же, вроде бы, искал кольцо в Земле и кольцо в Небе, чтобы их стянуть, соединив навеки Небеса с Землею…

Другие люди приносили диаграммы воздушных потоков, что дуют над Москвой и результаты своих опытов. Стройка, с которой совершил свой полет Чибриков, теперь была заморожена. С ее верха ответственные люди теперь запускали тот лист фанеры, на котором прилетел Виктор. К листу прикрепляли муляж человеческого тела, своим весом и размерами соответствовавший Виктору. Но корабль, на котором совершил полет Витя, без него всякий раз безнадежно падал возле недостроенной башни, и муляж, который был искусственным телом летуна, беспощадно разбивался. Полет был невозможен, об этом беспощадно говорила и наука и практика, но все же он ведь состоялся!

Наконец, ракета, которая могла бы стать новым кораблем для Виктора, появилась на белом свете, точнее — в нутре одного из русских заводов. Блестящая, она покорно ждала своего летуна, который вот-вот должен был прибыть из Новочеркасска, сохранив в своих глазах Небо, на которое не отрываясь смотрел вот уже несколько лет…

Лаврентий Павлович стоял в темной камере, стены которой источали беспросветность. За ними была земная толща, это уже была могила, в которую обратилась частица Москвы, кусочек города-сказки. Он знал, что ему в затылок уже смотрит вытянутая игла-пуля, так похожая одновременно и на ракету и на колокольню, только уменьшенную во много-много раз. Власть переменилась, и из всемогущего наркома, готовившего русский прорыв в небо, он обратился в человека, чей затылок жадно рассматривает пуля. Раздался грохот, и кусочек смерти пронзил пространство, молнией вонзился в сознание человека, прошелся по его мыслям. Молния вырвалась наружу, раскроила непролазный свод подземной камеры, который вроде бы не пробить и бомбе, и из него выглянуло небо. Лаврентий Павлович сделал шаг, и растворился в выглянувшем просторе, перестав быть и грозным наркомом, и приговоренным, и вообще живым. Все его дела, и добрые и злые, все его мечты, все его грехи — все оторвалось от земли, от людского суда, и отправилось вслед за ним ослепительным разноцветным шлейфом. Палач судорожно дул на пистолетный ствол. Он сам боялся своего выстрела, и страшился, как бы после него не засадить случайно пулю и в самого себя. Все-таки семья, дети…

То новое, что хлынуло в русскую землю, ледяным холодом прошло между руками миллионов рабочих и предметами, которых касались они. Ведь рабочий человек чует мир через свои руки, и потерю смысла своего дела ощущает ими же еще прежде, чем ее прочтет его мозг. Руки отказывались преображать материю, ибо не чуяли больше в этом преображении смысла. Оставшись без дела, они сжимались в кулаки. И на улицах Новочеркасска собралась толпа людей со сжатыми кулаками. Город огласился ревом, какой никогда не издаст никакой зверь, хотя бы даже и индрик. Им навстречу не замедлили выйти люди, затянутые в казенную форму и сжимающие в руках главные властные символы, разящее оружие.

Городские улицы наполнились стрельбой и пороховой гарью. Тысячи крохотных ракет-пуль врассыпную летели в разные стороны, разя все живое. Но народ со сжатыми кулаками продолжал шагать вперед, в сторону серого казенного здания, торчавшего в самой середине города. Во главе шел человек, лицо которого сделалось плохо узнаваемым под густой бородой, но это был он, Виктор Чибриков. Глядя на человека, неуязвимого для беспощадных пуль, народ просто не мог остановиться, люди делали новые и новые шаги, которые для многих кончались бессильным падением на асфальт и обращением в кровавую лужу. Его приближение вызвало ужас и у стрелков, что засели там, на крыше, в недосягаемой высоте. Вскоре их выстрелы затихли, видно оружие выпало из их рук. Куда они делись после — никто никогда не узнал, может — где спрятались, а, может — растворились в толпе, по которой только что сами палили. Толпа не простила их, она их просто мигом позабыла, потеряла из корзины своего внимания. Тысячи взглядов были обращены к человеку, которого не желали брать пули. За ним они поднялись на самый верх, ступили на плоскую крышу. Кто-то призывал кого-то бить, кто-то — что-то грабить, но их призывы тонули в море внимания к странному вождю, как крупицы соли в паровом котле.

Странный человек, имени которого после никто не смог припомнить, подошел к краю крыши, сильно оттолкнулся, и полетел, но не вниз, а вверх, в высоту. Народ долго тер глаза, не в силах вытерпеть это наваждение. Многие потом подходили к краю крыши и протягивали с него ногу, словно пробовали на ощупь воздух, какой он — мягкий или твердый?! Но сделать шаг вслед за воспарившим человеком никто не решился…

Лишившись чудесного человека, толпа в унынии спускалась вниз. Руки бессильно повисли, кулаки разжались, по их жилам теперь еле-еле текла кровь. Народ медленно спускался в гадкий новый мир, погрязший теперь в сером тумане бессмысленности. Шаг за шагом, медленно, на площадь…

Казенные люди уже выглядывали из пахнущих мочой подворотен. Они вовремя почуяли поражение толпы, потерю ее жизненной силы. На многих бессильных руках щелкали наручники, эти сцепляющие куски холодной и бессмысленной материи. Еще не понимая причину гибели воинственной толпы, власть приняла ее кончину за свою победу.

Соответствующие лица без труда установили личность самозваного «вождя» и раскопали все о неприметном инженере Викторе Чибрикове. Его, конечно, долго искали, и, конечно, нигде не нашли. Верить в пошедшую среди народа легенду было не только нельзя, но и опасно для еще трясущейся от пережитого страха власти. Поэтому срочно пришлось хоронить пустой гроб и насыпать над ним холмик с табличкой и фотографией молодого Чибрикова, которую разыскали-таки в его пустом доме.

Город, да и вся страна после этого зажили спокойно. До поры до времени. Лишь некоторые старики в Новочеркасске еще кручинятся о том, что не сделали тогда шага вслед за взмывающим в Небеса человеком…

Товарищ Хальген

2010 год