сима — сказка о природе

НОС

Ленивое осеннее солнце нехотя заглянуло в давно немытое окно кухни и принялось неспешно бродить по темным еще углам. Стас приоткрыл глаза и прислушался к урчанию в собственном животе, есть хотелось нестерпимо, но исправить это было невозможно — пьяный Влад сожрал ночью все до последней крошки. Впрочем, ночная гулянка вообще удалась на славу и отличалась разнообразием.

В этот раз Влад пил не один, а с дамой, что случалось крайне редко. Дама была женщиной дородной, поперек себя шире и на полголовы выше Влада, обладала не дюжей силой, лохматой прической «аля Алла Борисовна» и звонким голосом лесной нимфы. Стас, рискуя быть раздавленным, стремительно пересек кухню, залез на подоконник и уже оттуда наблюдал за развитием событий. А понаблюдать было за чем.

Дама, усевшись за скудно накрытый стол, заняла собой большую часть пространства, зажав при этом Влада в угол как в капкан, преданно заглядывала ему в лицо и как-то странно косила глазами, видимо кокетничала. После третей рюмки она начала вдруг рассказывать пошлые анекдоты, хихикать и смущенно, но от всей души, хлопать Влада по плечу своей богатырской ладонью, немилосердно выбивая из него нехитрую закуску. После пятой погрустнела и затянула какие то заунывные бесконечные песни. Влад терпел и даже иногда подпевал, чему дама искренне радовалась. После восьмой она вдруг замолчала и впала в глубокую задумчивость. Молчала она и следующие три захода. Выпив двенадцатую, она аккуратно поставила на стол рюмку, печально вздохнула и, широко размахнувшись, двинула Владу в ухо. Влад автоматически ответил, поскольку отвык общаться с дамами. И началось веселье: озверевшая нимфа принялась швырять во врага все, что попадется под руку, Влад увертывался, как мог, а мог он плохо, поэтому дама имела все основания гордиться своей меткостью. Переметав все снаряды, дама гордо оглядела поверженного врага, налила в чудом уцелевшую кружку водки, залпом выпила и с чувством собственного достоинства вышла вон, громко хлопнув дверью. Влад остался сидеть на полу.

Наблюдавший всю эту баталию Стас мучился и переживал ужасно. Ему было жалко всех: и Влада, и необъятную даму, и безвозвратно загубленного свидания. Страдая от бессилия, он бегал по подоконнику, шмыгал носом и заламывал лапки. Потом долго пытался понять, чем же Влад так обидел свою гостью, чем не угодил, вроде сидел тихо, терпел песни и даже смеялся над пошлыми анекдотами. Ох уж эта непонятная женская логика и ранимая душа! Жалость к Владу была еще острее оттого, что сам Стас совсем недавно пал жертвой неудачного романа. Его избранница была образованна, изящна, молода и капризна, как все женщины, знающие себе цену. Роман развивался стремительно и романтично — Стас самоотверженно таскал к ее порогу тяжеленные цветы, украденные с соседского подоконника, собирал самые вкусные крошки, пытался сочинять стихи, и намерения у него были самые серьезные. Но неожиданно на пути к семейному счастью возникло до смешного глупое препятствие — НОС. Когда он собрался с духом, и все-таки сделал предложение, то в ответ услышал не совсем вразумительный лепет о том, что не дай Бог, дети носатые народятся, их же засмеют. Да и вообще, такой большой нос таракану не нужен. К чему ему горбинка и правильные черты аристократа? Нет, нет и еще раз нет. Сомнительный роман, это еще куда ни шло, но всю жизнь вместе с мутантом — ни за что!

После отказа Стас три дня допивал за Владом разлитую по столу водку, горько плакал, пытался курить, но не понял, как это делать, поэтому просто старательно вдыхал дым, незаметно подобравшись к самому носу своего сожителя. На четвертый день он проснулся от булькающих звуков и судорожного кашля — Влада рвало чем-то непонятным прямо на пол. Его крутило и выворачивало не меньше получаса и все это время Стас, не отрываясь, наблюдал за ним и постепенно понимал, что водка и сигаретный дым это отнюдь не спасение. Тогда он решил заморить себя голодом и вот уже почти неделю ничего не ел, да и продуктов после последней попойки не осталось.

Влад громко всхрапнул, пошарил вокруг себя рукой, подтянул поближе стул и уютно уложил на него голову. Из кармана засаленных брюк выпал кусочек черствого хлеба и подкатился к самой ножке стола. Стас заворожено следил, как следом за ним возникает серая дорожка из мелких крошек, показавшаяся ему вдруг такой аппетитной, такой манящей. Рот наполнился слюной, желудок глухо застонал, сворачиваясь от отчаяния в трубочку, в глазах потемнело, и вся огромная вселенная стремительно сузилась до размеров хлебной крошки. В голове возникло оглушительное чавканье, плавно перерастающее в барабанную дробь, и Стас, словно загипнотизированный, нерешительно пополз к вожделенной цели. С каждым следующим шагом чувство голода становилось все невыносимее, заставляя двигаться быстрее и быстрее. Наплевав на несчастную любовь, Стас опрометью кинулся к сухарику, шустро перебирая лапками. Он бежал так быстро, что не заметил когда кончился стол и стремительный бег превратился в свободный полет. От неожиданности он забыл расправить крылья и тяжело грохнулся прямо в бутылку с остатками водки на дне, погрузился с головой и судорожно вздохнул, втягивая в себя вместе с воздухом горькую жидкость.

С трудом открыв глаза, Стас обнаружил что мир потерял четкие очертания и мерно покачивается из стороны в сторону, голова стала пустой, но тяжелой, во рту пересохло и к чувству голода присоединилась жажда. Кое-как поднявшись на ноги, он медленно направился к Владу, фигура которого странно расплывалась в воздухе. Каждый шаг был медленным и осторожным, словно он шел по канату. Он шел, шел и шел, но расстояние совсем не сокращалось, Влад так и оставался еле видным призраком, не близким, не далеким. Стас поднатужился и прибавил скорость, но это не помогло, к тому же вдруг ощутимо заболел нос, словно его кто-то старательно пытался вдавить обратно в голову.

Стас собрался с силами и резко рванулся вперед, отчего его передние лапы подломились, и он ткнулся физиономией в стеклянное донышко, некрасиво задрав зад. Тяжело вздохнув, он призадумался и понял, что просто-напросто упирался в стенку бутылки, потому и не мог сдвинуться с места. От этой мысли, стало весело, и он звонко расхохотался, потирая ушибленный нос и запрокидывая голову.

Вдруг он замер и остался стоять с запрокинутой вверх головой. Над ним, где-то в заоблачной высоте, плавно сужалось гладкое бутылочное горлышко. От ужаса мгновенно потемнело в глазах, и разом подогнулись все коленки. Умирать уже не хотелось, ни от несчастной любви, ни от голода, и уж тем более не в пустой бутылке с тяжелого похмелья.

Он решительно направился к ближайшей стене своей тюрьмы и начал упорно подниматься по ней к далекому, но реальному выходу. Лапки не желали прилипать к мокрой поверхности, ненавистный нос мешал плотно прижаться, усы путались и лезли в глаза. Он медленно сползал обратно, так же медленно поднимался и начинал снова. И снова. И снова. И снова. Отчаянный страх сдавил тисками горло, стало тяжело дышать. Стас прислонился лбом к стеклу и понял, что длительная голодовка лишила его сил.

Он долго и внимательно смотрел на безмятежно храпящего Влада, чувствуя как, где-то внутри, начинает шевелиться черная зависть, в голове зазвучали незнакомые голоса, срывающиеся на истерический визг: «Я не хочу! Не хочу! Не хочу! Как же так? Кто ни будь! Нет! Нет! Ну не надо, пожалуйста…». Внезапно сорвавшись с места, всей своей тяжестью он кинулся на мутное стекло, больно ушибся, вскочил и бросился еще раз. Каждая неудачная попытка подстегивала словно плеткой. Стас и сам не знал, что хотел сделать — разбить стекло или разбиться сам — но остановиться уже не мог. Как безумный метался он по бутылке, и она вдруг покачнулась, сначала слегка, а затем все заметнее и заметнее. Слабая надежда на спасение прибавила Стасу сил, и он начал бросаться на стены все отчаяннее и чаще. Бутылка вдруг словно сдалась, звонко шлепнувшись на бок, подпрыгнула и всем своим весом приземлилась прямо на руку Владу. Влад приглушенно

вскрикнул, схватил бутылку за горлышко и, широко размахнувшись, метнул ее в форточку.

Стаса сначала швырнуло об одну стену, потом о другую, затем он увидел стремительно приближающийся спасительный выход, но радость была преждевременна, поскольку его резко тряхнуло, и на встречу, с дикой скоростью, полетело бутылочное дно.

В последний момент раздался оглушительный треск, и до угасающего сознания Стаса дошло, что это был его собственный нос.

                                                    РАССВЕТ

Федор был счастлив, он любил свою работу, которую считал собственным призванием, любил солнце и деревья, ветер и цветы, речку, сверкающую в дали, и белые облака. И не мог никого убить. Даже, несмотря на то, что был для этого рожден. И свою работу он превратил из смертельного оружия в, изящное искусство: долго и придирчиво выбирал начальный материал, потом неспешно и с удовольствием прял тонкую, невесомую нить. И только затем принимался за самое главное.

Федор поднимался на самую верхнюю ветку дерева и, не отрываясь, словно завороженный, смотрел на закат, пытаясь представить себе, как будет выглядеть его очередной шедевр. Неповторимый рисунок, сплетенный из солнечных лучей, все цвета и оттенки от желтого до алого, вызывали восхищение и будоражили фантазию. Одно только огорчало — он не мог передать цвет, но, даже будучи кристально белыми, его полотна потрясали красотой.

Однажды он решил увидеть собственными глазами то место, где солнце ложиться спать и пошел на запад вслед за светилом. Федора не смущало, что каждое утро солнце поднималось у него за спиной. Главное было там, где оно садилось. Там были цвета и оттенки, такие необходимые для его работы. Путь был бесконечным и необыкновенно интересным, поля сменялись лесами, леса луговыми травами, и все бы хорошо, но дорогу перегородил Город. Федя пытался его обойти, но тут же заблудился, испугался, что больше никогда не увидит заката, выбрался за город и остался там недалеко от совсем маленького дома, который был даже иногда симпатичным в лучах заходящего солнца.

И принялся за работу. Она отнимала много времени, от трех месяцев до полугода, но приносила Федору счастье и удовлетворение.

Очередная паутинка была уже почти закончена, тихонько напевая, Федор завершал последний круг, создавая рамочку изящному кружеву. От легкого ветерка нити мелодично звенели и подрагивали, придавая работе легкий налет романтики. Волосатые лапки двигались неуловимо быстро, ловко создавая замысловатый рисунок. Вдруг послышался пронзительный вскрик, и паутинка вздрогнула, словно в нее кто-то врезался. Федор не сразу понял, что произошло, оглянувшись, он долго наблюдал, как кто-то судорожно мечется в центре его шедевра, все сильнее и сильнее запутываясь в тонкие нити. Внимательнее присмотревшись, разглядел самую обычную муху, потерявшую от страха голову. Помятые крылья ее, не переставая, жужжали и дергались, лапки основательно увязли в клею, огромные глаза лихорадочно блестели, казалось, она сейчас просто зарыдает в голос от ужаса. Федор осторожно сделал шаг в ее сторону — она дернулась словно от удара. Постояв немного, он шагнул еще раз — она снова дернулась. Неожиданно он сорвался с места, и, преодолев разделяющее их расстояние в два счета, оказался прямо перед ней. Несчастную муху словно парализовало. Наклонившись к ней близко-близко, Федор тихо прошептал:

— не бойся… — и попытался освободить одно крылышко, лапка его, всегда такая ловкая, вдруг намертво запуталась в паутине. Он повторил попытку второй лапкой, затем третей и четвертой и все они, как одна, прочно увязли в его собственной паутине. Окончательно забыв про перепуганную муху, Федор вплотную занялся освобождением своих лапок. Двумя оставшимися он с трудом дотянулся до передних и аккуратненько потянул за ниточки, результат получился нулевой. Немного подумав, он резко просунул лапки внутрь узелков и… повис вниз головой, прочно связанный липкой паутиной, лицом к лицу с оторопевшей мухой.

— Привет… Я — Федор… Свободный художник… Чудесный сегодня день и погода почти летняя…

Неуверенный лепет Федора вывел несчастную муху из оцепенения, она приоткрыла глаза и внимательно на него посмотрела. Глаза у мухи были словно бездонное море, огромные и влажные. Точно доказывая свою многогранность, мир отражался в них в несчетном количестве, завораживая мелкими подробностями, не заметными с высоты человеческого роста. Множество маленьких солнц, отражали небесный свет и усиливали его в тысячу раз. Отчего становилось гораздо светлее и теплее. В голове возникали мысли о галактиках и параллельных мирах, о вечности и о любви.

«Надо же — подумал Федор, — в глазах у обыкновенной мухи можно увидеть Вселенную и даже… свою Мечту».

— Знаете, Муха…— Федор замолчал, потому что сам не знал, о чем хотел сказать. Он чувствовал — её надо приободрить, ведь такие красивые глаза не должны бояться и плакать, иначе в них потускнеет Солнце, — Осень выдалась изумительное, бабье лето как никогда раннее. А из такого положение великолепно видно ночное небо, можно увидеть падающую звезду и загадать желание. Вот скоро будет Закат, это тоже очень красиво, а потом я покажу вам созвездия… Вы знаете созвездия? Существует целая наука, изучающая звезды…

— Маня, — вдруг громко и отчётливо произнесла муха.

— Что Маня? — не понял Фёдор.

— Имя моё — Маня. Зовут меня так.

— Так вот, Маня — звезды…

— Я знаю, что такое звезды, и не единожды видела закат. У меня ужасно чешется крыло, а Ваши левые лапки как раз соприкасаются с ним. Может, почешите?

— Отчего же нет? — И Федор начал извиваться, пытаясь как можно аккуратнее почесать Манино крыло. Что бы немного сгладить неловкость своих движений, он заговорил о Закате.

— А я очень люблю Закат. Мне кажется невероятным чудом такое разнообразие цветов и оттенков. Днем Солнце одинаковое и даже немного скучное, но вечером…

— Причем тут закат? Мы с Вами умрем к полудню, если не раньше. А Вы — Закат, Закат! А может, ночью уже замерзнем, осень все-таки.

Повисла тяжелая, неловкая пауза. Федор знал, что Маня права и возразить здесь нечего. Но так не хотелось умирать в тоске и отчаянии, так не хотелось.

— Ну что Вы, Манечка. Может все и не так страшно. Ночью часто бывает ветер, причем сильный. А паутинка моя не стальная, может и…

— Да не порвется ваша паутинка, что Вы мне голову морочите! Сами ведь прекрасно знаете, и врать не надо. Давайте смотреть правде в лицо. Сдохнем мы с Вами тут, и все дела. Разве могла я себе представить, что буду помирать в компании с пауком, не успевшим меня съесть, и слушать при этом о его любви к закату. Бред какой-то. И вообще, какой то Вы Федор неловкий для паука. В собственных сетях запутаться умудрились. С чего бы это? Суетиться начали, лапы совать, куда не надо. Смех просто, а не паук!

— Я не хотел Вас есть… Я хотел Вас отпустить… Я не ем мух. И бабочек. И стрекоз. И пчел. И что там еще положено? Я не ем.

— А что же Вы едите? — оторопевшая Маня не могла отвести взгляда от этого странного паука. Она почему то сразу ему поверила.

— Фрукты ем, ягоды, грибы.

— И Вам хватает?

— А почему нет?

— А зимой?

— Я еще не видел зимы. Кажется, зимой паукам положено спать.

— Ваши сородичи, наверное, не одобряют такого поведения…

— Знаете, Маня, это не столь важно. Важно другое… Моя первая паутинка была похожа на облачко, и муха порвала ее в клочья. Отец думал, я переживаю оттого, что остался голодным и не испытал лихорадки первого убийства, не смог увидеть и почувствовать как из той самой мухи вместе с кровью уходит по капельки жизнь. Не смог почувствовать, как она по той же капельки возрождается во мне. А мне было жаль облачка, его невесомости, легкости и частички своей души, которой никто не заметил. А когда я сотворил паутинку похожую на цветок пиона, какая-то бабочка провела рядом с ней всю свою жизнь, от рассвета до заката… Мы сидели рядышком и весь день молчали, но слова и не были нужны…

— Федя, я не хотела рвать Вашу паутинку, извините.

— Ничего, Манечка, я не в обиде. Похолодало очень, Вы не находите?

— Просто уже давно глубокая ночь и Вы пропустили Закат.

— Похоже, впервые в жизни… Что-то у меня голова разболелась.

— Не удивительно, мы же висим к верху ногами. Наверное, мы уже умираем…

— Глупости. С чего бы это? Ну, подумаешь, не ели почти сутки, ну, замерзли немного. Разве от этого умирают?

— Умирают оттого, что висят вниз головой. Связанными.

— Смотрите, Манечка, звезда! Падает, падает! Желание успели загадать?

— Не успела…

— Не расстраивайтесь, смотрите внимательнее, должна еще полететь, обязательно должна!

Они долго и внимательно смотрели на небо, боясь пропустить еще одну звезду. Небосвод был удивительно синим и бесконечным, бесчисленное количество огней, больших и маленьких, завораживало блеском, обещало чудо, дарило надежду. Хотелось жить и каждую ночь вглядываться в небесную даль, ожидая что вот-вот случится Это…

С каждой секундой небесный свод становился все светлей, плавно и оттого неуловимо, вливались в синеву алые, бледно-розовые, янтарные и песочные нити. Над далеким горизонтом просыпалось солнце, спросонья одаривая озябшую землю буйством красок, теплом и светом.

— Рассвет…— в унисон выдохнули Маня с Федором.

— Знаете, Маня… — охрипшим от волнения голосом начал Федор, — Я хотел бы… я…

Может вы… выходите за меня за…

Тут раздался оглушительный свист, что-то огромное с невероятной скоростью врезалось в их паутину, разорвав ее в клочья, и гулко ударилось о землю далеко внизу.

                                                                ВЕЛИКИЙ ТРУЖЕНИК

Матвей был такой как все — Великий Труженик. День его начинался, когда солнце еще не взошло, а заканчивался далеко заполночь. Ел, пил и отдыхал он во время работы. Гулял, общался, радовался и злился — тоже. Но реже. В основном вся жизнь его была просвещенна единственной Великой Цели — сделать как можно больше, работать как можно дольше. Каждый день был похож на другой словно брат близнец, и таких братьев было великое множество. Сколько точно и сам Матвей сказать не мог.

Вот и нынешнее утро ничем не отличалось от предыдущих — сначала. Проснувшись как всегда задолго до рассвета, он быстро перекусил вместе со всеми, выслушал план работ на предстоящий день и направился к выходу из муравейника. По пути неожиданно споткнулся и чуть не упал, но легкое удивление пролетело мгновенно и совершенно бесследно. На улице было слегка зябко, он поежился и бодренько побежал к лесу. Тропинка, исхоженная вдоль и поперек, не предвещала никаких сюрпризов.

И уже когда он отыскал подходящий для утепления муравейника лист, взвалил его к себе на спину и сделал пару неуверенных шагов в сторону дома, вот тут-то небо и уронило на Матвея что-то тяжелое. Скорее всего, ему повезло, потому что это тяжелое лишь оглушило его и придавило задние лапки.

Темнота была густой, отступала неохотно и медленно, цепляясь изо всех сил за подчиненное своей власти сознание. Но Стас хотел жить и оттого победил. Нестерпимо болел сломанный нос, веки казались пудовыми, солнечный свет слепил глаза. Кряхтя и постанывая, Стас поднялся на трясущиеся ноги, тяжело вздохнул и направился к спасительному выходу, бутылочному горлышку. Каждый шаг давался с огромным трудом, но он упорно шел, не обращая внимания на боль. Солнце уже было достаточно высоко, но теплей от этого не стало, хотелось есть, хотелось пить, хотелось домой, к вечно пьяному и недовольному, но такому родному Владу. Добравшись до выхода, Стас нерешительно замер, тревожно вглядываясь в овал бутылочного горлышка, пытаясь представить, что же ждет его там, где он никогда не был и какими путями придется добираться ему до дома. Тяжело вздохнув, он решительно шагнул наружу.

Матвею виделось жгучее лето, будто лежит он на речном берегу, загорает и ничего не делает. Совсем ничего! Высоко над ним простирается безоблачное синее небо, на горизонте горит зеленым огнем лес, в чистой воде отражается яркое солнце, рассыпаясь миллиардами сверкающих искр. И так хорошо ему, так вольготно, только ноги вот на солнцепеке обгорели и оттого болят все сильнее и сильнее.

Стас в самый последний момент заметил, что возле самого горлышка, лежит, широко распластавшись, бездыханный муравей, и задние лапки его намертво придавлены бутылкой. Уже шагая, он как-то изловчился и неловко перепрыгнул через застывшее тельце. Немного постоял, с сожалением глядя на погибшего муравья, развернулся и медленно побрел в сторону дома. Жизнь казалось безрадостной и горькой, вот и безвинный муравей умер по его вине, и нос поломан, и крошка хлеба осталась недосягаемой. Ноги ужасно мерзли и путались в огромных листьях, дом маячил где-то на горизонте, и вообще, было непонятно он ли это. Но как ни странно, не смотря на все невзгоды, умирать расхотелось окончательно. Холод подгонял, словно плеткой, Стас засеменил быстрее, и вдруг услышал за спиной тяжелый, протяжный стон. Он резко развернулся и бросился назад.

Муравей отчаянно пытался выбраться, он извивался, дергался, хватался за сухие травинки, но все безрезультатно.

-Сейчас, сейчас, не волнуйтесь, я помогу… Мы бутылочку поднимем и все будет хорошо….

И он решительно схватился за край бутылочного горлышка, уперся всеми оставшимися лапами, рванул его вверх, но… ничего не случилось. Стас пыхтел, кряхтел, отдувался, извивался, однако справится с бутылкой не смог. Тогда он, подхватив по лапы муравья, стал тянуть того на себя, пока тихий стон не перерос в отчаянный крик. Испугавшись, что добьет муравья окончательно, Стас совсем сник. Присев рядом с несчастным, он неожиданно для себя, заплакал, утираясь дрожащими лапами и всхлипывая, словно младенец. Голодовка и последующие события лишили его всяческих сил, он вдруг понял, что точно умрет, правда теперь не один, но это мало утешало.

Матвей уныло наблюдал за бестолковой суетой неожиданного избавителя и все меньше верил во спасение. Когда же тот внезапно разразился слезами, ему стало совестно за собственную беспомощность, и он потихонечку пополз из-под бутылки. Было трудно, однако терпимо, тем более что Матвей отличался упрямством.

Стас рыдал долго и отчаянно, жалея себя, а заодно и весь мир в придачу. Пока он плакал, Матвей благополучно вылез и теперь старался подняться на искалеченные ноги. Возможно, Стас бы этого даже не заметил, если бы тот на него не упал.

— Что же вы.… Как же вы.… А я.… Обопритесь-ка.… Обопритесь, обопритесь. Да бросьте вы свой несчастный лист, проку от него. Лучше покажите, в какой стороне ваш дом. Там? Вот и прекрасно, туда и пойдем.

И они пошли, медленно, но уверенно по направлению к муравейнику. Упрямый Матвей тащил за собой кленовый лист, вцепившись в него намертво. Возможно, это затрудняло передвижение, зато облегчало боль. Холодное осеннее солнце скупо одаривало землю редкими лучами. Зато не было ветра и оттого казалось теплее. Стас поддерживал муравья и думал о том, какая же странная штука жизнь, еще вчера он умирал от несчастной любви, а сегодня впереди его ждал муравейник.

Проходя мимо усыпанной ягодами рябины, они услышали веселый смех и остановились, пытаясь рассмотреть, кто же там смеётся: их изумленным глазам открылась удивительная картина — на нижних ветках дерева, в обрывках паутины, сидели паук с мухой, крепко взявшись за лапки и о чем-то увлеченно беседуя. От ветки то и дело отрывались невесомые белые нити и улетали в небо.

Начиналось бабье лето….