Primula — Сестры

— А мы вот с …и …тут последний год учимся. Нам уже шестнадцать, летом в институт поступать, уезжать отсюда! Даже не верится!

— Вот как… Ты решила уже, куда пойдешь?

(Нет, моя улыбка по сравнению с ее — скользкая гримаска.)

— Не-ет, я пока не знаю…Даже не хочется думать об этом, я к Лицею уже так привыкла, жалко будет со всеми расставаться…

Уедешь и исчезнешь. Здешнее многоцветье лишится одного волшебного перелива, мелодия смеха — здесь она повсюду, — привычной пронзительной нотки… Будешь где-то гостьей, и миссия твоя будет удивительна, и мечты твои — о чае с гренками.

Местечко далеко не тихое, говорятся глупости тысячами, не делается ни одной. Стоило накануне вечером подумать мне о своем странном положении, о зыбкости недуховной почвы, как тут же меня прибило к этой шумной стайке. (Интересно, трудно ли жить на цыпочках?) Мелькнула пара свитерков: алый, розовый в темно-синюю полоску — трудно придумать более нелепые цвета для шерсти… Остальное безупречно: воротнички, чёлки, юбочки ниже колена, чуть-чуть блестящие губы. Стало не по себе от собственного не то моряцкого, не то ковбойского вида. Другая?…

— А ты откуда приехала? Ты уже со всеми познакомилась?

— А хочешь, мы тебе покажем, что мы к 12-летию Лицея приготовили?

— А ты правда несколько языков знаешь?...

Сильная боль в душе, будто что надломилось. Кое-кто в таких случаях постится. Я это так себе представляю: берешь кусочек горького черного хлеба, стакан воды, отправляешься далеко-далеко по темному коридору в комнатку Гденикогонет и там плачешь. И живешь на этом скудном пайке неделю…пять дней? …три? (Так считаешь часы до утра, если ляжешь спать с чувством голода). К моему изумлению, в комнатке Гденикогонет кто-то был. Две двуспальные кровати. На одной, на разных ярусах, две незнакомые мне девочки (их точно не было утром среди говорливой стайки), шептались о чем-то, подскочили.

— Можно к вам?

— Сюда? Вы комнату сняли? Мы сейчас…, здесь обычно никого, и мы зашли поболтать, —залепетало с верхнего яруса белокурое цветущее создание. Внизу черненькая девочка, уткнувшись носиком в подушку, молча смотрела.

— Да нет, я …ненадолго.

Они не знали, что я приехала?

— Да вы проходите, — уже не столь воодушевленно…— А вы что будете делать?

— Я…я.. мне..нитку в иголку продевать! Вы-то секретничайте, я вам не помешаю, подслушивать не буду.

Я поплелась к пустой кровати. Чтобы с первого раза заскочить на верхний ярус, нужно иметь разряд по альпинизму. Хлеб и вода творят великое, но оправдают ли мою невинную ложь? Стыдно и страшно, что увидят эти глаза, насмешливо-любопытные? Глоток, другой, слезинка…Засеребрился конец нити. Малюсенькая иголка обожгла дрожащие, недоверчивые пальцы и тут же остыла — нить обрела цвет. Голубая речка, протекла, извиваясь, в игольное ушко. Путаясь, обвила запястья, отпустила хвостики-ручейки на мятое покрывало. Белокурая распахнула глаза, онемела; черненькая одобрительно прищурилась. Ей бы понравились прялка, веретено, завывание метели. А сердце-то мечется, кричит о спасении, не желает тонуть в холодной голубой речке. Девочки, во имя

Святого вашего Покровителя, ради 12-летия Лицея, утешьте меня, сестры!