luterm — ' соня '

Как темно... Это утро, наверное? Январь... нет, конец июля...

Не разобрать. Что там?

Как же темно... Какие-то голоса.

Что это?... Голоса. >Как темно...

Это я сам! Ну и ну... Темно...

"— Ты думаешь только о себе. Это очень жестоко" — женский голос от окна.

Какое мрачное утро. Нет, от стола (крошки, выпачканная в майонезе ложка). Нет!

На набережной, прохладный комариный зуд. На набережной тихий голос: "Мне же больно, неужели ты этого не замечаешь? Ты только о себе и думаешь... Впрочем, о чем же еще? Легко получается, вот ты и делаешь это..." Шелк тополей под окнами райкома.

Что же там шелестит, лепечет, переливается? Прохладно в полутьме, в недоразвитых сумерках. Темно-серый шелк голосов. Моих и не... нет, не моих. Тополиные мысли? Я это только слышу... нет... вылупившиеся острова содранной краски на деревянном подоконнике под пальцами. Какая это краска? Белая.

Белая. Какая она белая? Достаточно. Белая рама почерневшего холста. На этот раз я не про окно. Что там? — Ты не находишь (это опять она) ничего привлекательного? Жалко. Мне периодически нравиться напевать вот тут что-нибудь простое, незамысловатое. Почти что: ля-ля-ля... и все. Ты помнишь, как мы познакомились?

— Я помню.

— Мой одноклассник попросил тебя передать мне письмо... абсурдный повод по нынешним временам.

— Это я помню.

Оранжевое животное кот, лениво переносящий себя через проспект имени всех Святых — счастливый жмурик среднерусской ранней весны, щурящийся на низкое горячее солнышко с высоты своего трехэтажного роста.

Невозможно оторваться. Мощный ливень. Реки по тротуарам. Четвертый или пятый раз за день. Он принимается, прекращается и вновь заливает город. Голые светофоры, струящиеся их глаза в стенах падения ночных вод. (Я-не-лю-блю-те-бя). Плывущая сквозь разбухающие от обилия воды улицы неудовлетворенность. Ее не унять ни мастурбацией, не трусливыми поцелуями, ни поглаживанием кружев на чем-то нестерпимо горячем.

— Почему?...

— Ну, почему? (белые начинают и на этот раз выигрывают)

— Ну, вот так, потому.

— А что же раньше?

— Раньше.

— Ну что ты молчишь!

— Что раньше? Ты же знаешь, я не люблю об этом говорить. Я считаю...

— Так не бывает: любил, потом разлюбил...

— Прости, я не расслышал.

— ...зачем ты меня обманывал!

— Я не обманывал. Разве я тебе когда-нибудь говорил... И хватит об этом. Любил, не любил. Я не знаю.

— Ты не любил меня!?

— Я не об этом.

— Ну, если ты меня сейчас не любишь, значит — не любил и раньше.

— С чего ты взяла.

— Значит, не любил! У тебя кто-нибудь...

— Что?

— Да?

— Причем здесь...!

— Послушай, ну так же не может быть... зачем ты сказал. Ты обманываешь меня. Нет...

Вода Дни Вода Плывущие глаза светофоров Неудовлетворенность ревущая в монотонных раскатах гроз Дни Вода Километры Воды Километры войлочных туч неспособные уплотнить расстояние но делающие его материальным и все-таки ощущаемым отрицательно только потому всевластным но так же неспособным принести удовлетворение Кренящиеся от комариного гудения деревья Недостача городов Подводы на площадях Заспанные проводницы Дни Слова Километры Слов "Целую тебя мой маленький. Я даже не боюсь сюсюкать, хотя я уже совсем взрослая девочка, потому что знаю, что ты очень любишь меня, ведь это правда! Я целую тебя мой маленький, чтобы тебе было тепло там, где нет с тобой меня рядом. Чтобы тебе было тепло там чтобы тебе было тепло там чтобы тебе тепло там чтобы тебе было там тебе тепло там"

— Ну пожалей ты меня... прекрати.

Белая. Какой свет яркий. А где же я? Я — яркое головокружение цветов. Меня нет? Который все-таки час? Аттракцион пустяшных переживаний.

— Тебе там удобно?

— Еще как! Так бы и не вылезала.

— Завтра в райкоме день открытых дверей.

— Макаров сказал, что никак не может найти его. Может быть, испугался.

— Он не верит, в то, что что-нибудь можно изменить всерьез.

— Без оружия ничего не получиться. Слишком легковесно.

Свет ползет от листка к листку, от знака к знаку. Нужно как-то быть.

— А ты сам?

— Наверно. "Послушай меня Соня, я готов. Милая Соня, совершенно готов. Ты только представь себе, что это все как-нибудь, ну хотя бы чуть-чуть было возможно, что можно хотя бы на минутку допустить эту возможность, не сделавшись при этом в твоих глазах подлинным, да, именно подлинным чудовищем incroyble. Дело ведь не в деньгах. Я бы из них ничего бы и не взял себе. Дело такое, что тут и никаких денег не надо. Пусть даже целых пятьдесят рублей, да что там пятьдесят, все сто. Я бы все отдал бы, все, совершенно все отдал бы! И десять рублей Петру и милому Константину Аркадичу на Камчатку отослал, чтобы ни в коем случае не бросал он свои замечательные исследования, и тебе Соня отдал бы те два рубля, что ты мне на книжки давала, а их на такси потратил. И Борис Николаевич, хотя он и не выглядит отпетым мерзавцем, но за одни только низости, с помощь которых они там вымогают: "А сколько комсомольцев участвовало во втором штурме Зимнего, ну те'с...", вполне заслуживает экзекуции. Может быть, все удастся, может твой друг Джонс и увезет тебя отсюда... Но мне действительно теперь кажется что, на нас никто и внимания-то не обратит. Перед конференцией они обязательно постараются все замолчать. А если и прознают кто там и что, все равно решат, что это дело рук чекистов, а какие-нибудь Хаттабы с радостью припишут все себе..."

— Что это ты там читаешь?

— "Хлороформовый Рубикон".

— Ты не понимаешь! Никакой политики. Я хочу этого только для того... рядом со всеми полуфабрикатами должно появиться что-то натоящее, очень яркое, красивое.

— Кнопочный телефон и вытянутый бокал шампанского для тебя и есть вся красота мира. И все подернуто белесой дымкой? Не то. Так, во всяком, случае мне кажется.

Она всегда начинает первой и на этот раз тоже: — Не имея выбора приходиться быть требовательнее к мгновению. В нем всегда уйма лишнего. Совершенно не важно, что минуту назад происходило с этим платьем. Но вот есть складка ткани, тяжелый багровый шелк... Не важно на что она похожа. Важно — что ее контур вычертил то, что способно скрепить, заставить длиться единую ноту времени. Это иероглиф, превращающий "жили, были" прошлого времени в обоюдоострое "всегда" времени настоящего.

— Это может быть кому-нибудь интересно?

— Нет. Но у нас нет выбора.

— У нас?

— Если не отдирать еще теплые кости ставшего от нагулянного мяса происходящего, просто, невозможно остановиться. Это камень, катящийся в крутого склона. Ты вот и сам замираешь чуть ли не на каждом слове.

— Про платье все равно не очень понятно.

А это действительно она? Женский голос... Какие-то невнятности. Мысли тополей. Обычная история. Совершенно обычная. Она?

— Слу...

Неловко... (Ну да: "Эй, ты, как там тебя?") Голос похож. Тополиные разговоры там. Может и вправду она? Ну и что. Я ее не ограбил, не убил, кажется. Скорее даже наоборот. И вправду она!

— Как ты переносишь повседневность?

— В камуфлированном заплечном мешке.

— Ну, серьезно?

— Я очень остроумен! Не знаю.

— Вот видишь!

— В каком смысле?

— Ты снова не знаешь.

— Ну да, так и есть.

— Надеюсь это не опасно.

— Может, ты недооцениваешь?

— Ну и что? Ну, тебя...

— Тебя что "сиськимасиськи" смущают или укрепление вертикали не устраивает? Что молчишь...— Ты потерпи, скоро генеральные секретари будут все моложе, все здоровее, протезы будут делать хорошие, да и остальное как-нибудь... Так что — сиди ты спокойно, доедай котлету, а то совсем остынет. Когда кончается повседневность — над всей Испанией ни с того, ни с сего устанавливается хорошая погода, начинается "Барбароса", или еще какая-нибудь гадость. Тебе что гадостей мало?

А если вступить первым? Хотя бы попробовать. Итак, — Слушай, оставь меня, в конце-то концов!

— Бу-бу-бу-бу... Ну, и пожалуйста.

— Пожалуйста.

— Бу-бу-бу-бу.

— Я прошу тебя!

— Ну, все, все, все... Господи, за что мне все это?

— Да... в общем-то, просто так, anything рersonal, ни за что.

— Я не с тобой разговариваю!

— (не получается) А я молчу, черт тебя подери (чтобтебетамвтвоем)

Ночь потерлась об оконное стекло чернотой кошачьего бока, оставляя на стеклах капельный след мехового валика. Мутные звездочки в больших-больших зрачках.

— Я обязательно буду твоей. Честное слово. Но не сейчас.

— Когда закончишь учить итальянский?

— Поцелуй меня.

— Хорошо.

— Как красиво...

Не мешайте Habana Club, молдавское Чинзано с набухающим городом желаний. Перед глазами так же все плывет, вспыхивает под "лашате ми кантаре", как-то скачет и извивается, приплясывает, покачивает, закручивает. Да, и еще, не надо в этом состоянии пытаться учиться курить. Успеется. Всему свое время.

Никак не удержаться на месте... Главное, не мешайте, все равно ничего путного из этого не выйдет, поверьте.

— Это упадничество, паникерство и архаика! (ну, прямо, вакханка, римлянка, одалиска!)

— Что?

— Архаика! Я про твои настроения и карусель.

— А что? Так всегда: будто едешь на карусели и на каждом кругу стукаешься головой о подвешенное кем-то полено. Увы. Его время от времени меняют. Ты о нем некоторое время думаешь. Потираешь лоб. Потом вспоминаешь о нем. А потом примерно в том же самом месте опять встречаешься с ним.

— Хорошо, не с рельсом. Все это устарело сто лет назад! Чушь! То как ты об этом говоришь... Это — твоя архаика.

— Конечно же, хорошо, что не рельс.

Чего ты хочешь?

— Свободы.

— Еще, небось, и покоя?

— Нет.

— Почему?

— Не-хо-чу!

— Почему же?

— Во, зануда!

— ... (наконец-то моя очередь)

— Если я свободна.

Я сама выберу себе покой.

Или беспокойство.

— Все это потому, что тебе до сих пор твои неполных девятнадцать. А мне, можно и архаику и... уж извини, скоро все... Да ну тебя ...

— Мне тоже.

— ...господь, с тобой!

— Ну-ну-ну-ну... с права на лево надо... Не хорошо получилось.

Успокойся, я никому ни-че-го-не... не скажу. Правда.

Шелк тополей. Сиеста. Одинокий выстрел и по-трамвайному звонко складывающееся оконное стекло.

Борис Николаевич (кричит) — Ты что, одурел, хрен восьмигранный. А ну-тка, ату его... Юрий Владимирович, это, укройтесь-ка там, за портьерой.

Юрий Владимирович (суетно, почти трусливо, во всяком случае, с опаской) — Сейчас, сейчас.

Я — (прямо как Darksider какой-то) — Мерзав...

Юрий Владимирович — Сейчас, сейчас...

Я (в исступлении) — Крыса!

— Ну и что, что совок? Я тебя не буду целовать. Совок это же сказка. Где ты видел, чтобы сказка становилась... В лучшем случае порастает быльем. Я на тебя сержусь. Но, знаешь, он не красивый. Ты сегодня тоже не красивый.

— А красная роза со звездочками росы в вечернем муаре, рядом только что початая пачка Dunhil — просто, красота неописуемая?! Твой мистер Джонсон, я слышал уехал?

— Джимик? Ой, он замечательный! Хотя и не очень красивый. Ты что ревнуешь меня? Я красивая, правда. Что ты, мы просто друзья.

— Джим Джонсон — как в плохом анекдоте.

— В дешевом фельетоне. Во-вторых, не Джонсон, а Джонс.

Да, он вчера улетел, но обещал скоро вернуться. Плохо, что он совсем не стильный.

— Джонсон?

— Да нет, Толя, ты же его должен помнить...

— Вот Ведь Совок! (все с большой буквы, видно что-то случилось) Представь себе, эти скоты пишут (она еще и газеты читает!), что БГ — фашист.

— Представляю.

— Они сами фашисты! Я вчера на дискотеке подписалась под письмом, которое им объяснит кто они после этого.

— Ты с ума сошла! Их же теперь на ремни нарежут, разорвут, как тогда Будапеште.

— Ничего подобного, меня не должны узнать. Я подписалась такой завитушкой, и вызывающе: Сонька!!

А я так и не заснул! Не успел задуматься, не успел поправить одеяла. Опять позабыл спросить себя о стертом в зрачке. А ведь он наверно что-то сохраняет. Для отчетности, что ли? Или так, для памяти. Но на кой она ему, скажите на милость?

Рыжий кот. Он все еще там. На фоне полинялых цветов, асфальта, крышь, подметаемых высокими облаками неба.

Небо тоже может немного выцветать. От нескромных взглядов. Я смотрю на этого молодцевато-ржавого бойца невидимого фронта и почему-то начинаю уважать себя все меньше и меньше. Чем дольше смотрю.

Что-то все время мешает. Словно паутинка прилипла... протереть очки. Но их нет. Я смотрю на него. А он сидит, жмурится. Травинка, пробившаяся из-под стены то прильнет к нему то... Индеферентен.

Африканец по телевизору трогательно рассказал, что в детстве боялся темноты, потому что, ему казалось, что под его кроваткой прятались чудовища. Ну, просто (чисто — прим. Ред.) настоящие монстры! Потом он решился и стал с ними разговаривать, и, в конце концов, он их выгнал. Они ушли. Теперь он работает полицейским. Мальчик, которому он об этом поведал в кино, наконец храбро уснул.

А вот мои — не ушли. Прижились. Да и я тоже.

По утрам очень темно. Женский голос говорит про то, как он любит касаться моего слуха перед самым рассветом, потому что у него больше ничего не осталось.