Сергей Зыкин — Свалочница

                                                                                                                                                                                                                                                   …Года прошли, и мы иными стали.

                                                                                                                                                                                                                                                        Теперь никто не спросит никого:

                                                                                                                                                                                                                                                    — Что у тебя на сердце?

                                                                                                                                                                                                                                                                                                        Уж не тьма ли?

                                                                                                                                                                                                                                                        Возьми немного света моего…

                                                                                                                                                                                                                                                    А.Решетов                                    

                                                                                                                                        Свалочница

По привычке проснулся в семь утра. Уже два года, как я вышел на пенсию, а отвыкнуть никак не могу. Солнце заглядывало между шторами и давало надежду на то, что сегодняшний день будет безоблачным, и выступление оркестра в городском парке на этот раз всё-таки состоится.

Тишина. Такая ненавистная и гнетущая. Оглушающая, как на кладбище. Она не так давно бесцеремонно ворвалась в мой дом и стала почти единственным моим собеседником. А когда-то она была такой желанной. Какое это было наслаждение, растянувшись на диване и отрешившись от всего, упиваться её редкими мгновениями. Теперь она, как похоронный марш, унылая и обрекающая на вечный покой. Порой хочется кричать и крушить всё вокруг, чтобы прогнать эту навязчивую тишину. А как здесь было весело. Всё не так.

Всунув ноги в прохудившиеся тапки, я пошёл на кухню ставить чайник, по пути сорвав прошедший день с отрывного календаря, который висел в коридоре рядом с зеркалом. До пенсии — неделя, а денег осталось совсем ничего. С мыслью о том, что всё-таки как-нибудь дотяну, поставил чайник на огонь и направился в ванную комнату. В старости всё время на что-то надеешься: переживаешь за своих детей и внуков, за их будущее и надеешься, что судьба их будет не такой тяжёлой, как у тебя; надеешься, что смерть придёт к тебе во сне, и ты не станешь обузой для родных, лёжа парализованный в кровати; надеешься, что смерть — это не конец жизни, а начало новой, и она будет более светлой и безоблачной; надеешься на то, что наконец-то народ будет удостоен лучшей жизни и будет жить, а не выживать.

Позавтракав и одевшись, я вышел на улицу.

— Доброе утро, Николай Николаевич. Опять на танцы? — спросили меня соседские старушки, которые всё своё свободное от садов и огородов время проводили на скамейке у подъезда за обсуждением тех или иных событий в жизни нашего подъезда, а то и всего дома.

— Доброе, — ответил я и, не задерживаясь, пошёл дальше. Представляю, как они сейчас чешут языками о моём воскресном увлечении танцами.

Парк находился в пятнадцати минутах ходьбы от дома, и я решил отказаться от услуг городского транспорта и прогуляться пешком, ибо погода позволяла это сделать. Яркое солнце уже не пригревало по-летнему, но какие-то частички тепла для октября сохранило. Осенний ветер играл с опавшей листвой, подбрасывая и кружа её в замысловатом танце. На ветках деревьев ещё сидели одинокие листья, не желая смиряться со скорым приходом зимы. Парк располагался вдоль крутого берега реки, с которого открывался вид на поля, исчерченные перелесками. В центре парка находилась одна из главных достопримечательностей нашего города — большой фонтан, от которого лучами разбегались асфальтовые дорожки. Одни вели к эстраде, на которой некогда выступали самодеятельные коллективы, а по выходным дням проводились культурно-массовые мероприятия. Другие вели к аттракционам (надо признать, что это единственное что обновлялось в городском парке с момента, когда наша страна начала жить по-другому). Как же здесь было весело и многолюдно. Парк являлся местом массового отдыха, не то что сейчас. Я помню своё первое свидание, которое назначил своей будущей жене в этом парке у фонтана. С нетерпением ждал назначенного часа и всё время озирался по сторонам, не зная откуда она появится, и задавал себе один и тот же вопрос: “Придёт или нет?” И она пришла. С некоторым опозданием, правда. Весь вечер мы гуляли по аллеям парка и о чём-то разговаривали. О чём? Сейчас уже и не вспомню. Да и нам это тогда казалось не важным, главное, что мы были рядом. А потом, сидя на лавочке на берегу реки, провожали уходящее за горизонт солнце. В этом же парке мы отдыхали со своими детьми, а потом и с внуками. Здесь и наша дочь нашла своё счастье. Много приятных воспоминаний связано с этим местом, может быть именно поэтому меня так сильно и тянет сюда в последнее время. А звуки оркестра добавляют моим воспоминаниям ещё более светлые тона.

На площадку перед оркестром потихоньку подтягивались немногочисленные любители “древней” (как выражается моя внучка) музыки. Я опустился на скамейку в ожидании начала концерта. Вы не найдёте на этих встречах с прошлым ни одного грустного лица. Весёлые — да, задумчивые — да, может быть, даже печальные, но эта печаль с улыбкой на лице. Для меня эти встречи как эликсир жизни: после них мне снова хочется жить, а не доживать. И ждёшь следующего выходного с нетерпением…

— Здравствуй, Коля, — поздоровался со мной подошедший откуда-то незнакомец, — Как поживаешь?

— Не имею представления, кто вы, — ответил я после некоторой паузы.

— Обижаешь, Николя. Хоть мы и не виделись с тобой лет десять, а забыть меня не имеешь права, — с улыбкой сказал незнакомец и присел со мной рядом.

— Федя. Неужели это ты? Здравствуй, дорогой. Боже мой, как давно я тебя не видел. Расскажи о себе. На пенсии сейчас? Отдыхаешь от своих лоботрясов?

— На пенсии, но не отдыхаю. Работаю. Не хочет сейчас молодёжь идти в школу работать. Вот меня и попросили остаться. Надо же кому-то детей французскому языку обучать. Давай прогуляемся, Коля, всё равно оркестр ещё не начал, — предложил мой друг.

— Пойдём, — согласился я, и мы направились в сторону фонтана.

— Как у тебя дела, Николя. Как дети, внуки? Как Любовь Григорьевна поживает?

— Да, что рассказывать… Сын пять лет назад в столицу перебрался, дочь тоже собиралась, но что-то у неё с работой не срослось, и она здесь осталась. Все живы, здоровы… Вот только… Любашу два года назад похоронил…

— Прости, Николай Николаевич. Я и не знал, — сочувственно произнёс Фёдор.

— Знаешь, каждый раз, когда я утром просыпаюсь, хочу пожелать доброго утра, но потом понимаю, что некому, и такая тоска меня одолевает. Никак не могу свыкнуться с мыслью, что её больше нет.

— Слишком часто в старости мы испытываем чувство… — Фёдор остановился на полуслове и обернулся назад.

Я проследил за его взглядом и понял, что он смотрит на нищего, сидящего на куче опавших листьев между скамейками. В ногах у него лежала кепка, вероятно для подаяния. На нём было зелёное пальто, бесцветного вида брюки, можно только гадать какого оттенка они были раньше. Фёдор Иванович долго стоял, что-то вспоминая, и, наверное, вспомнив, направился к нищему. Подойдя к нему вплотную, он спросил:

— Володя?

Нищий поднял голову, посмотрел на нас отсутствующим взглядом и нехотя поднялся.

— Узнали, Фёдор Иванович? — равнодушно произнёс он.

Только сейчас, когда он стоял в полный рост, я смог хорошенько его разглядеть. Первое, что бросалось в глаза, это аккуратность каждой детали его одежды: заплатки на локтях были пришиты ровненькой строчкой белых ниток; дырки на штанах заштопаны с той же тщательностью, словно к этому приложила руку искусная портниха; даже медная проволока, которая служила шнурками на разного цвета ботинках, была закручена с особым изыском. Ростом Володя был чуть выше среднего. Нельзя сказать, что бы он был широк в плечах, но и худым его нельзя было назвать. Если взять среднестатистического мужчину, то нищий вполне бы вписывался в эти габариты. Возраст знакомого Фёдора Ивановича угадывался с трудом. Ему вполне можно было дать и двадцать, и сорок лет. Густая борода и усы полностью скрывали его губы. Нос с небольшой горбинкой, узко посаженные глаза, которые смотрели мимо тебя куда-то вдаль. Чёрные мешки под глазами и синяк с правой стороны создавали впечатление о Володе, как о человеке, злоупотреблявшем алкоголем. В засаленных темных волосах, которые, казалось, жили сами по себе и топорщились в разные стороны, кое-где проскакивала седина.

— Ну, здравствуй, Володя, — с неподдельной радостью произнёс мой друг и протянул нищему руку.

Нищий с неуверенностью пожал её, хотел поздороваться и со мной, но, увидев мою нерешительность и, может быть, почувствовав моё отвращение к нему, виновато опустил взгляд, сунул руку в карман пальто и уселся обратно на своё место

— Подожди, Володя, — растеряно произнёс Фёдор Иванович. — Я ничего не понимаю. Что случилось? И почему ты здесь в таком виде?

— Вы действительно хотите это знать?

— Разумеется. Мне же рассказывали, что ты работаешь в каком-то крупном банке. Но ты здесь. Я совершенно ничего не понимаю, — недоумевал Фёдор.

— Давайте тогда сядем на скамейку, и я вам всё расскажу.

Мы с Фёдором опустились на скамейку, а Володя, встав и подняв кепку, в которой было пусто, сел немного в стороне от нас и начал свой рассказ

— Всё началось с моего дня рождения, когда мне исполнилось тринадцать лет. Была суббота. На праздник пришли лучшие мои друзья: Мишка Худой, Санька Рыжий, Андрюха, Женька и его старший брат — Стас. Где они сейчас и кто кем стал? Ведь детские мечты очень редко становятся реальностью. Мишка мечтал стать авиаконструктором. У него дома была толстая тетрадь с вырезками из различных газет и журналов с изображениями самолётов, а с собой он всегда носил карандаш и маленький блокнот. Если вдруг ему в голову приходила какая-нибудь идея, то он тут же переносил её на бумагу. Он нам как-то показывал этот блокнот, долго мы тогда смеялись над его нелепыми рисунками, после чего Мишка больше никогда не доставал его при нас, чтобы не давать повода для очередных насмешек. Женька мечтал стать известным спортсменом и объехать весь мир. А я хотел стать следователем. Меня привлекали всякого рода загадки и тайны, с которыми сталкивались герои детективных романов, коими я увлекался в то время. И я мечтал быть похожим на героев этих книг. Всякий раз, окунаясь с головой в чтение очередного романа, я представлял себя на месте детектива и, что это я , а не он, ищу улики, опрашиваю свидетелей и, в конце концов, определив преступника, ловлю его, и он получает заслуженное наказание. Но судьба распорядилась по-другому.

— Когда все собрались, мы сели за стол, который был заставлен различными блюдами. Моя мама так вкусно готовила, что вот ты уже вроде бы наелся, а хочется попробовать и этого, и вот того тоже. “Глаза едят”, а живот уже не принимает. На столе были салаты видов пяти, курица, запечённая в духовке на снарядоподобной молочной бутылке (это было её фирменное блюдо), разнообразные шоколадные конфеты и самое главное угощение — торт. Как же это было вкусно. После того, как мы закончили пиршество, папа вкатил в большую комнату, где мы и сидели с моими друзьями, велосипед. Я был на седьмом небе от счастья, потому что это была, как мне тогда казалось, мечта всей моей жизни. Друзья сразу же закричали, что надо срочно опробовать транспорт, но, поскольку, за окном начал накрапывать дождь и грозил перерасти в ливень, мы решили это дело перенести на следующий день.

— В воскресенье утром, собравшись у моего подъезда, мы долго не могли решить: куда же нам отправиться. Мишка и Женька были за то, что бы ехать в парк. Стас предлагал прокатиться до нашей школы, а мне было всё равно куда ехать, лишь бы уже куда-нибудь направиться. И кто-то из них предложил съездить на городскую свалку и там на недостроенном заводе вполне неплохо повеселиться, что и было принято единогласно.

— Вы, может быть, помните, Фёдор Иванович, что рядом с тем местом, куда свозились отходы и мусор со всего города, собирались строить мусороперерабатывающий завод, Но смена направления движения нашего государства расстроила все планы по завершению этого проекта. Успели построить только коробку, которая так и осталась по сей день одиноко стоять по средине поля, окружённого с трёх сторон лесом.

— Весь день мы провели на этом заводе. Сначала обследовали здание, заглядывая в каждую комнату, а потом уже начали развлекаться. Помню, играя в войну, Мишка, догоняя мнимого врага, зацепился за торчащую из земли проволоку, упал и рассёк себе бровь. За проявленное мужество командир — им тогда был Стас — вручил Мишке медаль “За отвагу” — пивную пробку на нитке. Да, беззаботное было время. Падающее за лес солнце говорило, что уже надо было собираться домой. И только мы собрались выезжать оттуда, как я увидел её. Она стояла в десяти шагах от нас. Маленькая худенькая девочка в сером с короткими рукавами халате с разноцветными пуговицами. Худые ноги были обуты в резиновые калоши. На голове белый платок, из под которого выбивались светлые пряди волос.

“Интересно. Кто это?” — поинтересовался я, ни к кому конкретно не обращаясь.

“Свалочница. Она живёт здесь, — ответил Стас, подобрал с земли небольшой камешек и кинул в сторону девочки. Камень угодил ей в плечо, но ни боли, ни злости не отразилось на её лице, она лишь грустно улыбнулась и направилась в сторону свалки.— Видели, как я в неё попал, — с гордостью произнёс Стас. — Ладно, покатили домой.”

— Всю обратную дорогу я думал об этой девочке: откуда она тут взялась? Стас сказал, что она живёт на свалке; но почему там? Разве у неё нет настоящего дома? И как родители разрешили ей там жить? Или они живут вместе с ней? Много вопросов возникало в моей голове. Я придумывал сотни разумных объяснений и тут же их отметал. Так и не найдя ответа хотя бы на один вопрос, я решил отправиться на следующий день на свалку и решить эту загадку, которая и не снилась самым известным сыщикам из детективных романов.

— В понедельник после того, как прозвенел звонок, возвещавший о том, что последний урок закончился, я зашёл домой и, захватив пару бутербродов с Докторской, покатил на своей двухколёсной машине туда, где, как я надеялся, найдутся ответы на мои вопросы. Приехав туда, я долго стоял на том месте, где день тому назад увидел это дивное создание, и уже не надеялся встретить её вновь. И я был вознаграждён за своё терпение. Девочка шла со стороны города в ярко-красных туфельках, в голубом платье, стянутом на узкой талии тонким пояском. В руке у неё была авоська с буханкой белого хлеба и бутылкой молока. Когда она поравнялась со мной, я не решительно подошёл к ней. поздоровался и предложил ей помочь донести сумку. Она, ничего не говоря, отдала мне авоську, я повесил её на руль велосипеда, и мы, не решаясь заговорить друг с другом, двинулись в сторону свалки. Не доходя метров сто до свалки, девочка остановилась возле строительного вагончика.

“Вот мы и пришли”. — Сказала она тонким голоском и пригласила меня к себе в гости.

— Я сначала сомневался, но потом, всё-таки решившись и оставив свой транспорт на улице, зашёл в открытую дверь.

“Неужели здесь можно жить?” — первое, что пришло мне в голову, когда я увидел её жилище изнутри (домом назвать это место у меня язык не поворачивался)

— В правом углу маленькой прихожей, которая была отделена от комнаты висевшей на верёвке простынёй, стоял проржавевшая в нескольких местах раковина с тумбой без одной двери. Вместо рукомойника к стене была прибита перевёрнутая пластмассовая бутылка с отрезанным дном. Рядом с тумбой стояло прохудившееся железное ведро с мусором. В левом углу на гвоздях висела разнообразная одежда, найденная, судя по всему, на свалке, также как и обувь, стоявшая в этом же углу. Слева, сразу за занавеской, находился письменный стол, доставшийся, видимо, как и вся остальная мебель, в наследство от строителей, некогда здесь обитавших во время строительства завода. Вся столешница была в разводах от стаканов. На столе — три кружки со сломанными ручками, две тарелки, в которых лежали вилка с ложкой, и алюминиевая кастрюля. Под стол был задвинут деревянный ящик из под бутылок, служивший стулом. В дальнем конце вагончика вдоль стен стояли железная кровать и ветхий диван, который мог превратиться в пыль, как казалось, от одного прикосновения к нему, заправленные лоскутными одеялами. Между кроватью и диваном стояла печка, ржавая труба которой протыкала потолок и выходила на улицу. На правой стене над кроватью висели плакаты с полуобнажёнными женщинами. Над письменным столом висел рисунок, выполненный красным фломастером на тетрадном листке: по небу плывут облака, а солнце, сидящее в углу рисунка, обнимает тёплыми лучами мужчину и женщину с двумя девочками, которые стояли перед одноэтажным домиком, из трубы которого вырывался кудрявый дым.

“Это моя младшая сестра”, — объяснила девочка, увидев, что я рассматриваю рисунок. Она уже переоделась в тот самый серый халат, в котором я увидел её в первый раз.

“Присаживайся, сейчас чай пить будем. Правда, у нас сахара нет”, — сказала девочка и начала растапливать печку.

— В этот момент в вагончик вбежала семи-, восьмилетняя девочка и, увидев меня, замерла.

“Не бойся, Даша. Это наш гость, — успокоила её хозяйка дома. — Он нас не обидит. Ведь правда?” — обращаясь уже ко мне, спросила она.

“Нет, не обижу, — ответил я. — Меня зовут Вова”.

“А меня — Настя”, — сказала девочка и поставила кастрюлю с водой на печку.

— Вот так мы и познакомились. Пока мы ждали, когда вода в кастрюле закипит, Настя открыла бутылку молока, налила в одну из кружек, отрезала большой кусок хлеба и отдала сестре. Увидев, с какой жадностью Даша ест хлеб с молоком, я вспомнил о своих бутербродах.

“Вот, угощайтесь”, — сказал я, протягивая Насте завёрнутые в газету припасы.

“Спасибо”, — тихо произнесла старшая сестра и отдала бутерброды Даше.

“А ты?” — удивился я.

“Если останется, то и я поем. А нет, я и чаем сыта буду. Лишь бы Даша не голодала. Это для меня самое главное.”

— Насытившись, Даша убежала на улицу, и мы с Настей остались одни. Вода в кастрюле закипела, и девочка достала из-под кровати стеклянную банку с какой-то травой. Насыпав в две кружки по чайной ложке сухих листьев и залив кипятком, она одну кружку отдала мне и, взяв вторую, села на диван напротив меня. Пока мы пили чай, Настя поведала мне о том, как жила до того момента, когда оказалась на свалке. Я не могу сказать, почему она мне в тот день излила душу. Может быть, накипело, а может, увидела во мне человека, который умеет и хочет слушать. Позднее я спрашивал её об этом, но она сама не могла определённо ответить:“Просто рассказала и всё, а почему — не знаю”.

— Настя с сестрой жили где-то на окраине города. Адрес, по которому находился её дом, она не называла, сколько бы раз я не пытался выведать у неё это. Видимо, чувствовала, что я могу пойти туда и натворить глупостей. Что было правдой. Я хотел найти её родителей и посмотреть им в глаза после того, как они узнают, что стало с их детьми. Но судьба, а, может быть, и Настя, уберегла меня от встречи с этими нелюдями. Сёстры с родителями жили в двухкомнатной квартире на первом этаже двухэтажного дома. Сколько Настя помнит “ту жизнь” — “той жизнью” она называла то время, когда жила с родителями — её мама и папа всегда были пьяные. Она не знала, где они работают и работают ли вообще. В “чёрные” дни — пятница, суббота и воскресенье — дома собиралась шумная хмельная компания, и Настя с сестрой запирались в маленькой комнате, выключали свет и, прижавшись друг к другу, тихо сидели в углу. Всякий раз, когда Настя или Даша попадались матери на глаза, она начинала избивать девочек, при этом громко крича: “Выродки… Зачем я вас родила, лучше бы аборт сделала. Теперь корми вас, пои, а мне денег на бутылку не хватает. Да, если бы государство мне за вас не платило, придушила бы обеих”.Если Настя была рядом с Дашей при приступах злости их матери, она закрывала сестру своим телом, и все тычки и пинки доставались ей. Их отец был абсолютно равнодушен к ним. “Вы не мои дети. Ваша мать вас где-то на стороне нагуляла, а я вас корми?” — отвечал он, когда Настя приходила к нему просить защиты от материных побоев.

— Представляете, Фёдор Иванович, она, несмотря на всё, что терпела от своих родителей, любила их. Настя считала, что её наказал бог и поэтому должна стойко переносить все те испытания, которые он ей посылает. Скажите мне, Фёдор Иванович, чем виноват ребёнок, который родился в семье вот таких уродов. Тем, что она появилась в такой семье, или тем, что не покончила собой, а продолжала жить и, мало того, любить своих родителей. Господи, если ты меня слышишь, будь ты проклят. Чтоб ты сдох, если допустил, что бы это светлое, святое, маленькое невинное существо терпело все те низости и страдания, через которые ей пришлось пройти. Но бога нет, слышите вы меня. Нет бога. Извините меня, Фёдор Иванович, что я разошёлся, но мне больно всё это вспоминать.

— В школу Настя, естественно, никогда не ходила. Питались они с Дашей в основном тем, что оставалось после очередных “чёрных” дней. Когда все гости и родители спали пьяным сном, кто где упал, Настя на цыпочках прокрадывалась на кухню, искала что-нибудь съестное и, спрятав за пазуху то, что удавалось найти, так же тихо возвращалась к себе в комнату, запиралась на замок, до которого еле-еле доставала, и сначала кормила сестру, а потом ела сама. Бывали редкие дни, когда девочек приглашала к себе добрая соседская старушка — баба Катя — и угощала выпечкой: ватрушками, пирожками, булками с маком. Особенно Насте нравились бабушкины блины со сметаной. Если девочки что-то недоедали, баба Катя заворачивала еду в газетку и отдавала старшей из сестёр, которая, придя домой, прятала свёрток под кровать (единственное, что было из мебели в маленькой комнате) про запас. Иногда, когда мать отправляла Настю сдавать бутылки, девочка выкраивала немного денег, чтобы купить хлеба. По возвращении домой она прятала хлеб под лестницей, чтобы мать, не дай бог, не прознала. А после того, как родители уходили, Настя бежала туда, где лежало то, что позволяло им с сестрой прожить ещё пару дней, боясь, что кто-нибудь сможет найти её хлеб и сестра останется голодной.

— Как-то раз мать отправила Настю сдавать пустую тару и наказала, что бы та возвращалась как можно скорее. Очередь в приёмном пункте была необыкновенно большая и девочка вернулась домой только через час, где её встретила метавшаяся из угла в угол мать. Ударив дочь по лицу и вырвав из её рук деньги, мать, сломя голову, выбежала на улицу. Девочка, посмотрев на дверь, за которой скрылась её мать, вся в слезах пошла к себе в комнату. Зайдя в маленькую комнату, Настя увидела на кровати свою младшую сестру, свернувшуюся калачиком. Дашу всю трясло, словно в комнате было минус тридцать. Она подошла к младшей сестре и хотела успокоить её, но, как только Настя дотронулась до неё, Даша вскочила с кровати и забилась в угол. Девочка с ужасом смотрела на свою младшую сестру, из волос которой спускался по лицу тонкий ручеёк крови. Рядом с кроватью Настя заметила старый мужской ботинок, каблук которого был в пятнах крови, и поняла, что случилось здесь в её отсутствие. Она подошла к сестре, которая смотрела на неё безумным взглядом, хотела взять её на руки и отнести в ванну, но Даша отбивалась руками и ногами, не узнавая свою старшую сестру. “Даша, это я — Настя. Успокойся, миленькая, я тебя никому в обиду не дам. Ну, солнышко ты моё, не бойся. Это я. Настя”, — успокаивала свою младшую сестру девочка. Утихнув, Даша протянула своей сестре руки, и та, подхватив малышку на руки, отнесла её в ванну, где обработала и перевязала оторванным от своего платья куском ткани рану на голове. Весь вечер Настя просидела в углу комнаты, убаюкивая свою сестру, лежавшую у неё на руках. После этого случая Даша перестала разговаривать.

— Последней каплей стал один из “чёрных” дней. В тот день собралось очень много народа. Весь вечер за дверью комнаты кто-то ходил, горланил песни, ругался, но ближе к ночи всё успокоилось, и Настя с сестрой устроились в своём углу, который, как им казалось, был самым безопасным местом в доме, чтобы поспать. Но неожиданно раздался стук в дверь. “Малышки, вы там? Это дядя Ваня к вам в гости с гостинцем пришёл. Открывайте, и я вам шоколадку дам, — услышали девочки пьяный мужской голос из-за двери. — А ну-ка, открывайте, и я вам одну удивительную штучку покажу, и мы с вами поиграем в одну интересную игру. Вам будет так весело и приятно, а мне уж тем более. Открывайте же скорее”. Настя поднялась и пошла открывать дверь, но, видимо, предчувствуя страшную беду, она остановилась по середине комнаты. С той стороны двери от нетерпения уже начали стучать чем-то тяжёлым. “Открывайте, маленькие стервы, а то я сейчас вынесу эту чёртову дверь, и вам не поздоровится. Слышите вы, сучки. А ну, быстро открыли”, — злобно рычал голос за дверью. Настя поняла, что предчувствие её не обмануло, и бросилась к окну. Она хотела открыть его, но верхний шпингалет очень трудно поддавался. Открыв окно, Настя кинулась к сестре. Подхватила её на руки и посадила на подоконник. Настя закрыла глаза и выпрыгнула из окна, поймала сестру, последовавшую её примеру, схватила Дашу за руку и побежали в сторону леса, который находился через дорогу от дома. Ночь девочки провели в лесу. Весь следующий день они бродили по улицам города, пока не устали и не зашли в один из подъездов, где устроились под лестницей с надеждой хоть немножко поспать. Там их и обнаружил сухой седой старичок. Когда он разбудил девочек, они испугались, не зная, что ожидать от этого человека, но, увидев на его лице добрую улыбку, немного успокоились. “Я — дед Вася, а вы кто такие будете и откуда вы здесь?” — спросил старичок. “Я — Настя, а это моя младшая сестра — Даша”, — ответила девочка. Дед Вася отвёл сестёр к себе домой и в первую очередь накормил, а уже потом начал расспрашивать. Выслушав Настю, старичок тяжело вздохнул и разочарованно произнёс:”Жаль не могу вас у себя оставить. Бабка у меня уж больно строгая и злая. Завтра она должна вернуться с дачи, так что эту ночь у меня побудете, а утром я вас в одно место отвезу”. На следующий утро он отвёз их на то самое место, где мы сидели с ней в тот день и пили чай. Дед Вася оказался очень добрым человеком. Он помог девочкам навести порядок в вагончике, привёз с дачи кое-какую старую детскую одежду, оставшуюся от его детей и внуков. Старичок работал на мусоровозе, и, когда была его смена, он частенько заходил в гости к сёстрам и каждый раз с каким-нибудь подарком. С тех пор они так и остались жить в этом вагончике.

“Спасибо, Настя, за чай, но… мне пора домой”, — с грустью произнёс я. “Ты придёшь ещё к нам?” — с надеждой спросила Настя. “Обязательно. До свидания”, — попрощался я и вышел на улицу.

— На следующий день я пришёл к ней, как и обещал. Через день я снова был у них. И в итоге, я каждый вечер коротал в компании Насти и её сестры. Ни проливной дождь, ни злая вьюга не могли остановить меня от посещения этого гостеприимного жилища. Сам того не замечая, в течение года я потерял всех своих друзей. Они очень ревностно относились к моим загадочным вечерним отлучкам из дома и постепенно стали отдаляться от меня. Ведь про мою дружбу с Настей я никому не рассказывал. И у меня не осталось друзей, кроме неё и Даши. И у них, кроме меня, никого не было. И это ещё больше сближало нас.

— Так я стал частым и почти единственным гостем этого жилища, исключая деда Васю и некоторых обитателей свалки. Я никогда не интересовался теми людьми, что жили на свалке по соседству с сёстрами. Всё то немногое, что я узнал, мне рассказала Настя. Кто кем был в “той жизни,” и какая дорога привела туда, она не знала. Все они были отходами, теми кто обществу стал, по тем или иным причинам, больше не нужен, и оно их выбросило за ненадобностью. Они жили в своём мире, в своём государстве со своими правилами и традициями, Внутри этого мира было строгое разграничение обязанностей. Одни просили милостыню, другие собирали металлолом, третьи промышляли воровством. Половину заработанных денег каждый из них сдавал в общую кассу. Часть из этих денег они отдавали Насте — единственному светлому, что ещё оставалось в их “гнилой” жизни; часть — на празднование важных событий в жизни их мира, которые хоть редко, но всё же случались. Но для меня жизнь этого “государства в государстве” не имела никакого значения. Единственное, что стало самым важным в моей жизни, это судьба этих двух маленьких девочек.

— Настя поначалу отказывалась брать то, что приносили ей жители свалки, но сестру нужно было чем-то кормить, во что-то одевать. И она, преодолев себя, всё-таки согласилась на эту помощь. Но сама тоже не сидела без дела: лишь только солнце вставало, Настя шла в город и, обходя каждый двор, заглядывая в каждый мусорный бак, собирала пустую тару. На вырученные от сдачи бутылок деньги девочка покупала еду. Так и жили они с сестрой: что-то зарабатывала Настя, что-то приносили соседи, да дед Вася иногда забегал с гостинцем. Я тоже старался приходить к ней с непустыми руками. Иногда что-то из дома прихвачу, иногда из школы; а когда у меня дома отмечался какой-нибудь красный день календаря, я собирал всё вкусное, что оставалось на столе нетронутым после праздника, и со всех ног мчался к ней. Я испытывал чувство безграничной радости в те минуты, когда видел, как Даша с сестрой с удовольствием уплетают мои гостинцы.

— Как-то летом мои родители уехали на день рождения к знакомым на дачу на два дня. Посчитав достаточно взрослым и самостоятельным, они приняли решение оставить меня одного дома. Но тот день я провёл с Настей, сидя на крылечке вагончика, наблюдая за звёздами, рассыпанными на тёмном полотне неба, и мечтая о том хорошем, что может произойти с нами в будущем. “Я мечтаю о своём доме, где-нибудь на берегу реки, а рядом был бы лес. Пусть он будет маленький, но что бы он был только мой и Даши, — произнесла Настя. — В нём было бы тепло, уютно и светло. Что бы дом был полон еды, и Дашенька всегда была сытой. Что бы она никогда не хворала, и наши родители жили бы с нами, но никогда не ругались и не дрались. Что бы у нас была большая дружная семья, где все любили бы друг друга. Ведь есть такие семьи, почему же у нас с Дашей так же хорошо не может быть”. “А мне в этой мечте есть место?” — поинтересовался я. “Конечно, есть, — быстро проговорила Настя. — Ты можешь взять меня в жёны… когда мы подрастём… если ты захочешь… Но, к сожалению, моим мечтам не суждено сбыться”. “Почему ты так думаешь? Есть такое поверье, что если увидеть падающую звезду и успеть загадать желание, то оно обязательно сбудется”, — сказал я, желая приободрить Настю. “Честно? — недоверчиво спросила она и стала искать в ночном небе падающие звёзды. — А ты о чём мечтаешь?” “Я мечтаю закончить школу с отличием, поступить в институт, окончить его с красным дипломом. Затем найти престижную работу, заработать много-много денег и исполнить все твои мечты”, — ответил я. “Правда?… Какой же ты хороший”, — ласково произнесла Настя и положила голову мне на плечо, а глаза с надеждой искали в бездонном небе падающую звезду. Так мы и просидели до утра.

— Через два года после этой ночи я закончил школу, как и мечтал, с отличием, и передо мной встал серьёзный вопрос, который мы обсуждали всей семьёй: куда мне пойти учиться дальше. Всё сводилось к тому, что мне с родителями необходимо было переехать в другой город, где находился престижный институт, и где у меня меньше всего могло возникнуть проблем с поступлением. Умом я понимал, что это самый лучший вариант, но сердцем… Я должен был уехать и оставить своё сердце здесь, в этом городе, в том вагончике. Отныне оно принадлежало не только мне, но и Насте. Душа терзала моё тело. Я не мог спать, не мог сидеть, лежать. За окном была уже ночь, а я ходил из угла в угол, стараясь убежать от мыслей, что одолевали меня. В моей голове проносились дни наших встреч. Каждый день всплывал в моём сознании, так ярко и в мельчайших подробностях, словно это было вчера. Я давал ей обещание, что мы не расстанемся с ней, что я всегда буду рядом. И теперь… Выходит… Я должен нарушить своё же обещание… Чем же я тогда лучше этих тварей — родителей, что с ней так поступили. Если я уеду, то она не сможет без меня…

Дождавшись утра, я вышел из дома. Нет, я вылетел и понёсся к Насте. Я вбежал в вагончик. Сёстры ещё спали. Настя проснулась от хлопнувшей двери. “Что случилось?” — спросила она меня, поняв по выражению моего лица и глазам, что произошло нечто ужасное. Настя накинула халат и вывела меня на свежий воздух. “Я не хочу будить Дашу, — объяснила она. — Рассказывай”. Я рассказал обо всех тех мыслях, тех тревогах и сомнениях, что мучили меня и сводили с ума всю ночь. “Ну, и что тут такого”, — нежно произнесла Настя и улыбнулась. “Да как ты не понимаешь, — кричал я. Её спокойствие меня ещё больше выводило из себя. — Я не могу без тебя. Мы не можем друг без друга. Я не могу нарушить обещание…” “Успокойся, — шепнула она мне и крепко прижала меня к себе. — Я сильная, я всё переживу. Это тебя оберегать надо, а не меня. Если надо уезжать, то ты должен ехать. Ты думай не о том, что мы расстаёмся, а о том , что мы снова встретимся. Обязательно встретимся. И это будет самое счастливое мгновение в нашей жизни. И нам эти дни, месяцы или годы разлуки покажутся таким пустяком, что мы с тобой об этом никогда не вспомним. Мы с тобой можем письма друг другу писать. Я у деда Васи возьму адрес. Ты будешь посылать ему, а он будет потом привозить их мне. Я надеюсь, что он согласится. Хорошо?” После этих слов сердце моё успокоилось, мысли, тяготившие меня, сразу же исчезли, и мне стало так легко на душе, что, казалось, я мог взлететь под самый купол неба и оттуда прокричать, что я… люблю её. Именно тогда я и понял, что наша дружба осталась позади, а её место в моём сердце заняла любовь. “Я согласен. Хочешь, я оставлю тебе свою фотографию? — спросил я. — И я всегда буду рядом с тобой”. “Дурачок. Ты и так всегда со мной: в моих мыслях, в моём сердце, в моих снах, — ласково сказала Настя. — Тебе уже лучше?” “Да, мне намного лучше”.

— На кануне отъезда я зашёл к ней за адресом деда Васи. Мы попрощались, как обычно, и я, не оглядываясь, ушёл домой.

— Глядя в окно вагона, в котором мелькали уснувшие вечным сном деревни, бескрайние поля, постоянно что-то шепчущие друг другу деревья, я думал о Насте. И чем больше я о ней вспоминал, тем всё сильнее чья-то невидимая рука сжимала моё сердце. По совету Насти я представил себе тот день, когда мы встретимся вновь, и мне сразу же полегчало.

— В институт я поступил без особых проблем. После чего начался новый этап в моей жизни. Дни cменяли друг друга всё с большей скоростью. Такой бешенный темп жизни позволял мне хоть как-то отвлечься от моих переживаний и мыслей, которые, всякий раз когда я оставался в одиночестве, снова и снова уносили меня в родной город к Насте. Своё первое письмо ей я написал сразу же, как устроился на новом месте, и через две недели получил ответ. Настя писала про погоду, про деда Васю, про Дашу. О себе она практически ничего не сообщала. Лишь сухое — “у меня всё хорошо”. Да она никогда особо и не рассказывала про свои проблемы и тревоги, исключая тот день когда мы познакомились. Настя не любила жаловаться на свою жизнь, она всегда всё держала в себе. Со временем я стал всё реже писать ей, а мои письма становились всё короче. В своём последнем письме Настя писала: “ …Я понимаю, что у тебя совсем другая жизнь, другие заботы и хлопоты и, наверное, совершенно нет свободного времени. Поэтому не буду отвлекать тебя своими письмами. А как только у тебя появится возможность и желание, то черкни мне пару строк…” Время шло, жизнь, вроде, налаживалась, но… с годами из моей памяти стали стираться воспоминания, связанные с Настей. Я с трудом представлял, как выглядит её жилище, исчезали целые дни, которые мы проводили вместе. Оставались лишь некоторые яркие впечатления и всё…

Она была судьбы подарок:

Мила, наивна и добра.

       Она была судьбы подарок

       Созданье нежное творца.

Она была судьбы подарок,

Хотя обижена судьбой…

— Да…

— В общем, я закончил институт с красным дипломом, нашёл себе хорошее место в одном из местных банков, где работал, не покладая рук, за что и был назначен через три года начальником отдела.

— В один из летних дней, возвращаясь домой, как обычно, уже затемно и в прекрасном настроении, я обнаружил в своём почтовом ящике письмо из города моего детства, но без имени отправителя. Я тут же вскрыл конверт. Почерк был незнакомый: “Здравствуй, сынок. Извини, что непонятно пишу, но руки уже не те, да и глаза плохо видеть стали. Горе у нас большое приключилось: Настя захворала. Никак не могу понять, что с ней, да и что я старый в этом смыслю. Лежит, не встаёт. Бледная вся, а температуры вроде нет. Я к доктору в поликлинику ходил, а она говорит, что раз паспорта и полюса нет, то она никуда ни к кому не поедет. Вот так, вроде есть человек, а паспорта и полюса нет, то и нет его. Вот ведь нынче порядки какие. Может быть, приехал бы ты, сынок, глядишь, и помог бы чем. Жалко ведь дочурку, она мне, как родная. Да и тебе она вроде тоже нечужая. Приезжай, сынок. Христом богом прошу, Дед Вася”. Все мои уснувшие воспоминания тут же проснулись. Я стоял и наслаждался вернувшимся ко мне прошлым. Какие они сладостные мои детские воспоминания. Я вспомнил всё, вплоть до звуков и запахов: аромат охваченных огнём дров в печке, запах травяного чая, шум леса за окном, пение птиц…

— Вернувшись в реальность, первое, что я подумал: “Надо срочно выезжать”. И я, не заходя домой, тут же бросился ловить такси. Через полчаса был на железнодорожном вокзале, а спустя ещё час сидел в купе поезда, который вёз меня домой, к моей Насте. Я всё время смотрел на часы. Это было ужасно — часы тянулись словно дни... Поезд прибыл на станцию утром, и я, вылетев из вагона, помчался к такси. В городе нас застал проливной дождь. Таксист отказался везти до самой свалки и высадил меня у дороги, ведущей к Настиному вагончику. Я вышел из такси и, спотыкаясь и падая, побежал туда, где, как я надеялся, меня всегда ждали. Я стоял весь грязный и промокший перед дверью, не зная, что меня за ней ждёт. Меня пугала неизвестность. Как там Настя, и там ли она, а может быть её уже…Собравшись с духом, я открыл дверь и вошёл..

— Настя спала. За эти годы она нисколько не изменилась, маленький слегка вздёрнутый носик. Она его так смешно морщила, когда начинала сердиться, что я, не в силах сдержать смех, начинал подшучивать, от чего Настя ещё сильнее начинала злиться. Широко открытые карие глаза, в которых читались искренняя доброта, вселенские страдания и старческая мудрость. Те же тонкие алые губы, вкус которых я так никогда и не познал; те же словно пух и с ароматом цветов светлые длинные волосы. Настя проснулась и, увидев меня, улыбнулась. Я сел рядом с ней на кровать и никак не мог наглядеться на неё, так давно её не видел.

“Ты приехал? Или это всё ещё сон?” — спросила она меня, так до конца и не поверив, что я, как и много лет назад снова с ней. “Да, я приехал. И даю тебе слово, что я уже никуда не уеду, и мы навсегда будем вместе, — пообещал я. — Я сейчас схожу и приведу доктора. У меня теперь есть деньги, и я увезу тебя куда хочешь”.

“Нет, подожди. Сначала выслушай меня, — она говорила очень тихо и медленно. Было видно, что каждое слово ей даётся с большим трудом. — Володя, не надо никуда идти… Я не знаю, что со мной, но чувствую, что мне уже не помочь… Не перебивай меня, пожалуйста… Знаешь, после того, как я тебя отпустила… каждый вечер выходила на дорогу… в надежде, что ты появишься… Но потом смирилась… Помнишь наш прощальный разговор?.. Я по твоим глазам тогда поняла, что ты хо… хотел сказать, но всё никак не решался… Я тоже хотела сказать, что люблю тебя… но не посмела… я думала… ведь кто я… по сравнению с тобой… Свалочница… если от меня даже родные родители отказались… Но теперь я вижу, что нужна тебе, и очень… этому рада. Нет, не говори ничего… А помнишь, как ты меня учил писать и считать… я была плохим учеником… Хотя я что-то и знала… баба Катя немножко учила… Как же она вкусно готовила блины со сметаной… И дед Вася, что знал… тоже обучал… Это он подарил то голубое платье… На день рождения хотел подарок сделать… А я и не знаю дату своего рождения… Мне почему-то кажется, что он весной… Ведь весной так хорошо… птицы поют, солнышко начинает пригревать и начинается капель… А помнишь, летом почти каждый день обедали… на той поляне в лесу, где тишина нарушалась лишь щебетанием птиц, шорохом листьев… солнце освещало нашу поляну и над нами деревья водили хоровод… Я прошу тебя, когда я туда уйду, положи меня в землю на той поляне… чтобы, когда я… буду там лежать, пели песни птицы, и никто не знал, что я там… Нет, прошу тебя, дай мне договорить… Я чувствую, что ухожу… я просто устала… и больше не могу здесь… я надеюсь, что хоть там, может быть, будет лучше… Боже, что я говорю… Нет, я не могу… не могу оставить Дашу одну… Веришь, Володя, если бы я могла, то осталась здесь ради неё и тебя… но у меня нет сил… нет сил… Я тебя прошу, когда я… ну, в общем… не оставляй Дашу, пожалуйста… я тебя Богом прошу… она не сможет одна… дай мне слово… Спасибо… Видишь, я же говорила, что нашим мечтам не суждено сбыться. Не может быть всё так хорошо… Наша доля счастья досталась кому-то другому… Но я всякий раз была безмерно рада, когда ты снова и снова приходил ко мне… Уже за одно это я должна молиться на тебя… но, видишь, как всё получилось… Володя, я люблю тебя”.

“Я тоже тебя люблю”, — со слезами на глазах произнёс я.

“Спасибо”, — и это было её последнее слово.

Володя сидел и, закрыв лицо руками, плакал, словно ребёнок. Я не знаю, о чём думал Фёдор, а я вспоминал свою Любашу. Очень тяжело терять любимого человека, когда ты с ним, буквально, сросся и ваши сердца бьются, как одно; когда он знает все твои тайны и понимает тебя с полуслова; когда ты ждёшь его возвращения с нетерпением, даже если он вышел на какое-то мгновение; когда он угадывает твои мысли и поступки, которые ты ещё только намереваешься совершить. У нас с Любашей расставание на вечно рано или поздно должно было случиться, что поделаешь — возраст. И один из нас так или иначе должен был остаться в одиночестве. Но у Володи с Настей вся жизнь была впереди, она у них ещё только начиналась. И вот так всё закончилось. Я понимал, как ему было тяжело; особенно, переживать всё это снова.

Мы сидели, не смея нарушить тишину. Оркестр уже давно закончил своё последнее выступление в нынешнем году, и люди, пришедшие на этот прощальный концерт, разбрелись по домам. Мимо проходили редкие прохожие.

— Знаете, — вдруг заговорил Володя. — После того, как я проводил Настю в последний путь, я долго думал, что же мне делать дальше. Как мне жить? Уезжать с Дашей туда, где была моя работа, мои родители? Или же остаться здесь? Я долго размышлял над этим. И в результате пришёл к тому, что я не могу понять тот мир (и я до сих пор не могу его постичь), а раз так, то нельзя жить там, где ничего не ясно. И остался с Дашей.

— Но как же так, — возмутился я. — Даше нужен доктор, чтобы вылечить её немоту, ей нужно учиться, да и что она увидит на своей свалке. Разве можно обрекать ребёнка на вечную нищету. Она должна жить, а не существовать в этом отхожем месте.

— А вот тут, позвольте, не согласится с вами. Что она увидит в том мире? Ложь, предательство, злобу, а ещё страшней всего для любого человека — равнодушие? Знаете, что с ней сделает тот мир из этого доброго, застенчивого, нежного и сердобольного человечка? Он её перемелет в своих жерновах. Люди её просто не впустят в свой мир, потому что она не такая как все. И встанет выбор: либо стать как все, либо стать отходом и на свалку. Хватит, — Володя всё сильнее распалялся. — Из-за этого мира я потерял Настю, но я не хочу потерять Дашу, Нет, я с себя ответственности не снимаю. Я виноват даже больше, чем ненавистный мне тот мир.

— Но не все же такие сволочи, — возразил я. — Есть в этом мире много хорошего и прекрасного. И люди есть замечательные.

— Да, всё это есть, — согласился Володя и тут же возразил. — Но дерьма почему-то больше. Хорошее растёт в арифметической прогрессии, а всё плохое — в геометрической. Вот я сижу здесь, а мимо меня проходят разнообразные лица. Одни осуждают — таких меньшинство, другие сочувствуют — таких ещё меньше. Большинство лиц напряжённые, равнодушные. И вот идут они на работу, чтобы там заработать много денег. Ещё больше… и ещё больше. Потом эти лица возвращаются домой и делают вид, что любят своих родных; делают вид, что воспитывают своих детей… В общем, тело победило душу. И я не хочу иметь какое-либо отношение к тому миру. А если я с ним и соприкасаюсь, то без негативных последствий для себя. Тот мир не выживет, он сам себя погубит. И я не хочу ни препятствовать его саморазрушению, ни тем более участвовать в этом. Ну… мне пора.

Он протянул руку Фёдору Ивановичу, и мой друг пожал её. Володя хотел попрощаться и со мной, но, помня наше знакомство, состоявшееся несколькими часами ранее, хотел сунуть руку в карман пальто, Я остановил молодого человека и крепко пожал его руку, на что Володя ответил твёрдым рукопожатием и благодарным взглядом. Я смотрел, как он удаляется, сгорбившись от всего того груза мук, которые пережил за ещё только начинавшуюся жизнь.

— Очень жаль, что он стал таким жестоким, — сказал Фёдор Иванович, молчавший во время нашего короткого разговора с Володей. — Хотя доля правды в его словах есть, но эта правда слишком горькая.

— Я не знаю, правда ли всё это… То, что он нам рассказал. Либо он хороший рассказчик, и всё это ложь — тогда это скверно; но если всё это правда, и было на самом деле, то это ужасно.

— Возможно весь его рассказ и вымысел. Я знаю Володю, хоть и не видел его много лет. Но я думаю, что он не лжёт, и это, действительно, ужасно.

— Да, не те времена…