Анна Семироль — Одуванчиковое лето у бетонной стены

Прости, что пропала так надолго и не писала тебе всё лето. Нет, я не болела и не была завалена делами так, что не продохнуть. Просто… кое-что произошло. Что-то настолько странное, что я лишь теперь решила тебе об этом рассказать.

Я очень надеюсь, что ты мне поверишь, хотя прекрасно понимаю, как обычно воспринимают рассказывающих такие истории.

Лето началось с того, что всё принялось обрушиваться. На город — страшная, фантастическая жара, на соседей — козырёк балкона, на меня — поиск работы. И первый факт влиял на последний далеко не лучшим образом: у людей резко упал жизненный тонус, снизилась коммуникабельность, и посему моё общение с потенциальными работодателями напоминали поединки с драконами. Драконы вели и выигрывали.

— Девушка, Вы нам не подходите!

— Но почему? Я же изучила Ваши требования. Я всё это могу…

— Вы ПРОСТО не подходите.

— Посмотрите меня в деле, Вы убе…

— Вы не поняли? Вы меня лично не устраиваете. Просто не устраиваете, и всё! Идите, не отнимайте моё время, и без Вас слишком жарко…

Вот примерно так каждый раз. Гав, гав — до свидания. Зачем только объявления о приёме на работу дают, раз так потом… А ещё зачем нужно высшее образование, с которым никуда не берут?

Как-то вечером, в очередной раз размазывая слёзы обиды перед зеркалом, я подумала: может, дело в том, что к мозгам и образованию должна прилагаться модельная внешность? Дружище, ну ты же меня помнишь, я самая обычная, но не страшилище же… Что им не нравится? Невысокий рост? Курносый нос? То, что я худенькая? Может, начальников-работодателей веснушки раздражают? Или этим летом на работу берут только длинноволосых блондинок с голубыми глазами? Эх…

Или это всё действительно жара? Жара… Она висела над городом дамокловым мечом. Клубилась у обочин густой жирной пылью. Стекала по телам людей струйками противного пота.

Сарафан безнадёжно прилип к телу. Под ремешок босоножки попала не то щепка, не то веточка, и я поняла: всё, привал, ни шагу дальше. Уселась прямо на каменный поребрик, вытащила из висящей через плечо сумки «полторашку» воды. Нет, сперва босоножка.

Лениво косились проходящие мимо люди, от жары напоминающие амёб: аморфные, одноликие, какие-то обесформленные. Подумалось, что зной расплавляет души до состояния жидкой пластмассы.

Одно из немногого, обретающего в жару неожиданный вкус и ценность — вода. Интересно, как же раньше жили бедуины? И ценят ли так же воду эскимосы? И ещё: почему люди никогда не задумываются о вкусе воды, когда моют посуду?..

Сделала последний глоток, полила немного на ладонь — смочила чёлку и обтёрла лицо. Стряхнула капли с пальцев, принялась завинчивать пластмассовую пробочку.

Пить! Воды!

Образ жажды — душной, иссушающей, голодной — навалился непонятно откуда, запульсировал, заметался где-то внутри меня, проникая, охватывая, поглощая. Секунда, другая — и всё пропало.

— Уфффф… — выдохнула я испуганно, — Ничего себе… Солнышко, ты, что ли?

Пощупала макушку: да нет, не такая уж голова и горячая. Но… Жара для галлюцинаций самая подходящая. Я осторожно, опасаясь головокружения или ещё какого проявления солнечного удара, встала, отряхнула сарафан сзади.

Пить!..

Бескрайней пустыней, царапающими горло колючками, желанием, сводящим болезненной судорогой пальцы — таковой мне почувствовалась вторая волна. Я в ужасе заозиралась вокруг.

Где-то вдалеке в жарком мареве колыхались фигурки ползущих по делам людей. Шипели шинами по раскалённому асфальту проезжающие мимо авто. В окне второго этажа дома напротив вылизывалась пушистая кошка-трёхцветка. «Гостей намывает», — отвлечённо подумалось мне.

Что это было? Могло показаться — дважды?

Взгляд скользнул по серой бетонной стене трамвайного депо, потом вниз, по пыльной, прибитой жарой и выцветшей почти до состояния проволоки траве. Пара пластиковых стаканов. Пивные бутылки. Сморщенная жестянка из-под джина с тоником. Бумажки. Чахлый одуванчик у меня под ногами, протягивающий вверх нераскрытый бутон. И всё.

Я снова присела на корточки. Сверкнула на листе одуванчика капелька влаги — наверное, упавшей с моих пальцев, когда я умывала лицо.

— Ты пить просишь? — зачем-то спросила я растение, и тут же порадовалась, что улица пустынна, проезжающим авто не до меня, и со своими галлюцинациями я один на один.

Пить…

В этот раз — безнадёжно-угасающе. Как скулит под дверью дома оставленная хозяевами в одиночестве собака. Как доносит отголоски ветер.

Я вылила на одуванчик всю воду, что оставалась в бутылке. Глупо избавляться от галлюцинаций таким способом, но где-то я читала, что ритуалы помогают.

Буквально спустя секунды меня окутала волна удовлетворения. Не собственного, от содеянного, а чьего-то чужого, внешнего. И это было так же странно, как и ощущение чужой жажды.

Знаешь, дружище, я домой бежала бегом. Казалось бы — чего тут такого? Ну, поехала слегка на жаре крыша у праздношатающейся по улицам девчонки, ну примерещилось что-то… А мне было страшно.

Страшно чётко понимать, что сходишь с ума. Сразу вспоминаются больные существа с практики по психиатрии: тела человеческие, а души, проглядывающие сквозь окна глаз — вообще непонятно чьи. С ними общаться жутко: поведение непредсказуемое, нелогичное, нелюдское. И они совершенно не видят себя со стороны, не осознают, что больны.

Жутко это: побыть человеком — и в какой-то момент перестать им быть. Вряд ли этот момент уловишь… Перейдёшь в свой иллюзорный мир, оставив родственником тело с безумно блестящими глазами, несущее бессвязный с точки зрения окружающих бред. А то и опасное.

Вечером спросила у мамы, может ли человек чётко отследить у себя признаки начинающейся шизофрении. Мама без лишних слов указала мне на термометр за кухонным окном и сказала, что за моё психическое здоровье она пока не волнуется.

Ночью снилось, что какой-то потенциальный работодатель слёзно просит у меня пить, а пластиковая крышечка на бутылке не открывается. Потому что она на ней НАРИСОВАНА.

Через пару дней, когда жара немного спала, я снова наведалась к бетонной стене трамвайного депо. Всё-таки мы, женщины, существа невероятно любопытные. В каждой из нас живёт поговорочная Варвара. Чудно только, что носы целы…

То самое место нашла быстро: как ни странно, одуванчик в полушаге от поребрика на протяжении нескольких десятков метров рос только один, и отлично выделялся на фоне меленькой, низенькой гусиной травки, белого клевера и ещё чего-то, неохваченного моими познаниями в ботанике. Я подождала, пока пройдут мимо немногочисленные прохожие, потом присела на поребрик и шёпотом обратилась к одуванчику:

— Привет.

(В голове пронеслась мысль: ну, если ответит — пойду сдаваться маминым коллегам добровольно.)

Одуванчик как одуванчик. Абсолютно обычный, готовящийся расцвести. Неговорящий.

— Ура. Я нормальная, — обрадовано сказала я себе. Потом снова обратилась к растению: — Только не пытайся меня переубедить, ага?

Где-то просигналила машина, в окрестных дворах кто-то включил погромче вечно-любимую подростками «Арию». Ветерок чуть шевельнул обёртку от мороженого и мятый пластиковый стаканчик у обочины. Всё нормально. Ни тебе голосов в голове, ни непонятно откуда возникающих явно «не-своих» ощущений.

И вот тогда, дружище, я его зачем-то потрогала. Бездумно как-то протянула руку и прикоснулась к резному одуванчиковому листу.

Больно…

Это как будто бы тебя ударили. Не так уж сильно, но всё же… нет. Больше похоже на ожог. Хочется подуть на больное место, похолить его, пожалеть…

Бабушка всегда пересаживала цветы в перчатках. Не боялась испачкаться. Просто не раз говорила, что человеческие руки их обжигают. Зелёные неженки…

— Вот это… Ой, мамочки… Прости…

Знаешь, дружище, это очень трудно описать словами — то, что чувствуешь, уверовав в чудо. Наверное, просто очень этого хотелось: верить в чудо под ногами, а не в проблемы с рассудком. Я представляю себе тебя: как ты это читаешь и хмуришься, потому что со стороны чудес не бывает, всё объяснимо, вот и у Нюты «короткое замыкание» на почве постоянных стрессов и одиночества… Может, ты и прав. Но он — обычный одуванчик — ЧУВСТВУЕТ. И передаёт свои ощущения мне. Правда, дружище. Я не вру. Хоть и рыжая…

— Прости меня, — повторила я покаянно, — Прости, я не специально, я забыла…

Ощущение чужой боли тихо тлело где-то в глубине сознания. Пришло на ум сравнение с всхлипывающим обиженным ребёнком. Стало стыдно. Очень-очень.

— Ты подожди. Я сейчас вернусь!

Добежала до ближайшего магазина, купила бутылку воды. Возвращаясь обратно, отметила, что одуванчик «улавливается» на расстоянии в метр-полтора.

— Давай мириться и знакомиться? — предложила я цветку, присаживаясь рядом на корточки и открывая бутылку, — Я Нюрка. Можно тебя угостить?

Полила его под корешок. Потом набрала воды в рот и «пофыркала» на запылённые листья.

Вода. Дождь. Удовлетворение…

Шла домой — улыбалась во весь рот. А прохожие почему-то хмурились или делали безразличные лица, встречаясь со мной взглядом…

Мне кажется, дружище, что люди настолько устали ждать чуда, что отпихивают его, когда оно само идёт в руки. Помнишь Динь из «Питера Пэна»? Она ожила, когда дети сказали, что верят в фей. А тут получается с точностью до наоборот.

Но они есть. Живые. Чувствуют.

На следующий день он расцвёл. Яркая жёлтая звёздочка на зелёном фоне виднелась издалека. И почувствовала я его с куда большего расстояния, чем обычно: метров с десяти.

Я сидела рядом с Одуванчиком на пыльном поребрике и пыталась понять, каким же чувством он со мной делится, если «перевести» эти ощущения на доступные человеку. Взять понемногу от тепла, восприятия самого солнечного света, ветра, пространства, ощущения себя молодым и сильным, чувства движения вперёд, развития… эх, нет аналогов всё же. Но если упростить и искать что-то наиболее близкое, то вероятнее всего это будет второе рождение. Наверное, так чувствовал бы человек, родившийся со способностью к анализу.

Скорее всего ты скажешь, что у цветов нет эмоций. Да, я прекрасно помню, что эмоции — продукт высшей нервной деятельности, свойственно это только теплокровным… Знаю. Но то, что я улавливала от Одуванчика — это ощущения, его восприятие этого мира и взаимодействия с ним. А уж эмоциональную окраску они приобретали, проходя в свою очередь через призму моего сознания. Наверное, это свойство женской натуры — всё «очеловечивать». Или всё же нехватка общения с «себе подобными»?..

Кстати, о «себе подобных». Я проводила рядом с Одуванчиком по несколько часов в день, и вскоре поняла, что никто из проходящих мимо людей его не чувствует. Мысль о том, что я всё же повредилась рассудком, деликатненько покашляла у дверей. И тогда я решилась на эксперимент.

Родителей пугать однозначно не хотелось, младшая сестра в свои двадцать была ярой материалисткой, подруги, как назло, оказались заняты в ближайшие дни и чуть ли не на год вперёд… С замиранием сердца я позвонила человеку, на котором вот уже почти месяц висел ярлык «бывший».

— Саша, привет, — голос противно дрожал — будто я перед ним, бывшим, в чём-то оправдывалась, — Это Нюрка. Извини, если отвлекаю… Ты говорить можешь?.. Встретиться? Нет, не против. Когда, где? Хорошо. Да…

Про него надо было рассказать отдельно. Давно и много. Но ты же знаешь, дружище — меня редко хватает на письма. И всё же…

Его зовут Сашка. Он на несколько лет старше меня, носит в глазах небо и зачастую по-детски серьёзен. У него руки такие сильные, что при желании меня можно запросто раздавить. Но в его объятьях я чувствую себя в самом надёжном месте этого мира. Он редко улыбается, но я всякий раз радуюсь его улыбке, как самому дорогому подарку. Он любит дождь, не признаёт никаких зонтов и курит ох как много… Такой же безнадёжный романтик, как и я, но никогда этого не признает прилюдно. Мы с ним периодически ссоримся, потому что с его вечным цейтнотом я слишком часто чувствую себя обделённой вниманием. И начинаю капризничать. Он суровится, обозначивает на лбу сердитки, небо в глазах становится пасмурным…

Всё равно потом мы миримся. Потому что есть что-то над нами такое… ссорься, не ссорься — всё равно притянет.

Да и на фоне наших идиллистических отношений ссоры просто необходимы — для разнообразия.

Дружище, если я когда-нибудь приползу к тебе плакаться о том, что Сашка — ОПЯТЬ мой бывший, ты просто переадресуй мне вот это письмо, хорошо?

В общем, он не поверил.

— Нюрк, милая, — мягко начал он, выслушав моё сбивчивое повествование, — Я тебя очень люблю. И как бы это… Не обязательно придумывать такую историю для примирения в следующий раз. Потому что я тебя люблю безо всяких придумок. Такую, какая есть. Просто так.

Мне показалось, что стены маленькой кафешки, в которой мы с Сашкой сидели, источают ехидство. Вздохнула. Поболтала пластиковой ложечкой в стаканчике с остатками кофе. Сосчитала мысленно до тридцати, подавляя в себе волну обиды и негодования, и коротко выдохнула:

— Пойдём.

Пока шли пешочком через половину города, разговаривая на нарочито-отвлечённые темы, у меня в голове крутилась мысль: неужели поверить — это так сложно? Или здравый смысл в период взросления начисто вышибает из людей даже шанс на существование чуда? Или это принцип жёстких рамок мышления?.. Что ж всё так… негибко, что ли…

— Саш… Скажи честно: ты даже не допускаешь возможности того, что в этом мире есть что-то такое, что не укладывается в границы обычной логики?

— Допускаю, почему же, — как-то слишком уверенно сказал он.

Ясно. Не верит. Отвяжись, Нюрка.

В свете фонарей Одуванчик казался бледным и ненастоящим. Немножко призрак, подумала я. Присела рядом с ним на корточки.

— Ты спишь, дружище?..

…Лёгкое, как потревоженное слабым дыханием пламя свечи — ощущение покоя и умиротворения…

— Ты чувствуешь что-нибудь, Саш?

Он пожал плечами:

— Нет. А что должен почувствовать?

Я немного растерялась. Как объяснить то, что у самой на грани неясных ощущений?

— Присядь.

Сашка послушно опустился рядом. Растерянно посмотрел на смеживший лепестки цветок в полуметре от нас, замер на несколько секунд, будто к чему-то прислушиваясь, потом перевёл взгляд серьёзных глаз на меня.

— Ты ничего не чувствуешь? — спросила я с тайной надеждой.

— Нет, — ответил он. Встал, вытащил сигареты, чиркнул зажигалкой, закурил.

— А он спит… — задумчиво произнесла я.

Саша усмехнулся. По-доброму так.

— Фантазёрка. Моя любимая фантазёрка…

Где-то неподалёку пел сверчок. У меня защипало в носу. Захотелось спросить: «Ты не чувствуешь или даже не хочешь почувствовать?», а потом я подумала…

А так ли это важно? Именно сейчас, именно для нас?..

— Саааш…

Я подошла к нему практически вплотную, уткнулась лбом в обтянутое футболкой крепкое плечо. Лёгкий запах дезодоранта — я его от тысячи других отличу —, ставшее таким родным тепло его тела…

— Давай больше никогда не ссориться? — еле слышно прошептала я.

Он положил мне ладонь на макушку и обнял. Я всё-таки разревелась.

…Одуванчик спал. Интересно, что бы он видел, если бы ему снились сны?..

Три дня спустя я снова выбралась к нему.

— Привет. Ой, да ты стал совсем пушистый, — обрадовалась я Одуванчику, — Просто красавец!

Присела на поребрик, достала неизменную бутылочку с водой, побрызгала на листья, полила под корешок. Окунулась в волну радости, удовлетворения и «чувства воды». И… показалось мне или нет — в переданных мне ощущениях появилась новая нотка — будто цветок меня узнал. Я счастливо зажмурилась.

— А мы с Сашей снова вместе… Знаешь, он такой хороший… Мне с ним надёжнее всего на свете. Как если бы тебя оградили чем-то таким, что пропускает свет — но не изматывающую, иссушающую жару, влагу — но не холод и сырость, от которой гниют листья, свежий ветер — но не тот, который тебя больно треплет. И ещё делает всё обычное таким… ярким, удивительным… Эх, если бы я могла тебе объяснить…

Вот так вот неожиданно я с Одуванчиком и разговорилась. Сидела с ним рядом и рассказывала ему про Сашку. Про то, как мы познакомились, про то, как долго друг к другу присматривались, что вместе пережили, про наши глупые ссоры и нежные примирения, про то, как я скучаю по нему, про то, как рада, что мы снова с ним — один маленький мир… А мимо шли люди, смотрели на сумасшедшую Нюрку… или вообще не обращали внимания, погружённые в свои мысли.

— Мы с тобой в чём-то похожи, — сказала я Одуванчику, — Нас или предпочитают не замечать, или считают бредом.

Ветерок вздохнул в унисон со мной, и с одуванчиковой макушки взмыл в небо маленький парашютик.

…Так легко…

Тут меня осенило. Я цапнула валяющийся неподалёку пустой спичечный коробок и обратилась к Одуванчику:

— Послушай… Я боюсь, ты так и исчезнешь — просто улетишь с ветром… Можно мне взять немного твоих парашютиков?

Он будто сам подставил пушистую макушку под мою ладонь — доверчивый, как котёнок. Я аккуратно отделила несколько крохотных семечек, убрала их в коробок. Прислушалась к ощущениям цветка — не больно ли? Нет.

Я бы сказала, он был очень доволен.

А потом зарядили дожди. Я все вечера проводила у Саши, или приводила его к себе — только после разлуки понимаешь, какое это невероятное счастье — быть вместе. У Сашки наконец-то случился долгожданный отпуск, и мы блаженствовали: смотрели кино, готовили дома пиццу, нежились на Сашкиной старенькой тахте под пушистым пледом или сидели на широком подоконнике и смотрели с пятого этажа на размытую картинку улицы под дождём. Вечером Сашка провожал меня домой, мы весело прыгали через лужи, стараясь не высовываться из-под одного зонтика на двоих. Моя мама, встречая нас каждый вечер, улыбалась так тепло, что мы с Сашей оба смущались.

Про Одуванчик я как-то и подзабыла.

Дружище, странное это состояние: детского, безмятежного счастья. Жестокое, эгоистичное. Постфактум понимаешь: так нельзя. Так ни в коем случае нельзя… особенно когда где-то рядом — чудо. Чудо — оно же как ребёнок…

Вобщем, навестить Одуванчик мы выбрались вдвоём. Прекрасно понимая, что Саша так мне и не поверил, я вытянула его на прогулку к трамвайному депо под предлогом «там рядом обалденный компьютерный магазин, столько всего — тебе понравится», но судя по глазам милого, он прекрасно понял, зачем я его туда тащу. Вздохнул, но ничего не сказал.

Неладное я почувствовала ещё с трамвайной остановки. Перехватило дыхание, резко замутило, вспыхнула в висках боль.

— Саша…

Вцепилась в него, как утопающий в соломинку. Он испугался:

— Ты что? Тебе нездоровится?

Сглотнула слюну — в горле будто песок просыпан — сделала глубокий вдох.

— Пойдём скорее. Пожалуйста, Сашенька…

Чем ближе мы подходили, тем острее я чувствовала, что что-то случилось. Будто навис над головой огромный чёрный шар, закрывающий половину неба. Будто он касается моего затылка и вот-вот опустится, и тогда…

На обочине стояла машина. Два колеса на асфальте, два — на мокрой траве. Мне авто показалось просто огромным. Monstrum Magnum…

Рванула через дорогу, бросив Сашку, в отчаянии — перед потоком транспорта, не разбирая пути, по лужам. Чёрный шар давил на затылок, но билась где-то за гранью мысль: он живой, живой, живой… Спотыкаясь, неслась по тротуару. Налетела на какую-то женщину с маленьким ребёнком в пёстрой курточке. Не извинилась.

Десять метров. Пять. Три. Я тут, потерпи, я сейчас…

…Больно. Больно. Больно. Больно...

Прижатые колесом листья. Тонкий бледный стебелёк вздрагивает под струями дождя. А мне видится — плачет… Боль, беспомощность, помогите, помогите хоть кто-нибудь… Сколько это длится?! Сколько эта тварь тут стоит?..

— Милый, хороший… Я сейчас что-нибудь придумаю…

Толкнула машину — раз, другой, бросилась на неё всем телом. Завопила сигнализация. Монстр даже не шевельнулся. Упала на колени, принялась ногтями рыть под проклятым колесом ямку. Земля поддавалась плохо — даром, что мокрая… Я спешила, подгоняемая волнами чужого молчаливого страдания. Болели пальцы.

— Терпи, маленький, ещё немного, дружище… Сейчас я вытащу твои листочки, всё пройдёт…

Авто качнулось.

— Нюрка, руки убери.

Саша привалился к машине плечом, принялся толкать. Скользили в грязи кроссовки. Визжала сигнализация. Я встала с колен, подбежала помогать.

— На счёт «три»… Давай, милая. Раз, два… Три!..

Монстр качнулся ещё раз.

— Хорошо-хорошо. Давай ещё разок. Ну… три!

Бросок. Потом снова «…три!», и снова, и снова…

— Э, ребят! Охренели?..

К нам подбежал мужик лет сорока — судя по вытаращенным глазам — хозяин машины. Я не удержалась на ногах, грохнулась коленями на мокрый грязный асфальт. Сашка, тяжело дыша, вытирал с лица капли дождя.

Мат, угрозы…

— Мужик, надо машину чуть в строну… Отгони, прошу. Только осторожно, — Сашин голос звучал еле слышно.

— Да что там у вас, вашу мать разэтак?!

— Отгони… Покажу…

Хозяин недовольно забряцал ключами, открыл дверцу, плюхнулся на сидение. Монстр ожил, рыкнул злым басом и нехотя отполз на несколько метров вперёд.

— Ну что?.. — высунулся из машины владелец.

Сашка нагнулся, незаметно уронил и тут же поднял из грязи пластиковую банковскую карточку.

— Вот… Нашёл, — и попытался улыбнуться.

— Комедианты, — пробурчал мужик, — Вы б в жизни машину с места не сдвинули, — хлопнул дверцей и ушёл.

— Знаю, — сказал Саша в сторону.

Я посмотрела на измятые, но всё же живые одуванчиковые листья, потом на Сашку. Грязные руки и рукава, на лице потёки…

— Нюрк, у меня рубашка на спине лопнула… вот как…

Чёрный шар медленно уплывал куда-то вверх.

Ночевать я осталась у него.

Тикали на столе часы, размеренно переставляя резные стрелки. Сушились в коридоре, набитые газетами, мои мокрые насквозь кеды и Сашины кроссовки. В ванну шлёпались капли с висящих на верёвке наших выстиранных джинсов. Акриловый плед бережно обнимал нас обоих. Я дремала, с наслаждением вдыхая тонкий запах Сашиной кожи и ощущая на плече его сильную руку.

— Любимая…

— Ммм?..

— Я тебе неправду сказал тот раз.

Я чуть приподняла голову.

— О чём?

— Когда ты меня привела туда впервые… Вобщем, я тоже почувствовал. Только почему-то постеснялся даже самому себе в этом признаться.

Обняла его, поцеловала в макушку.

— Сашенька, я тебя люблю. Больше всех на свете. Честное рыжее…

На следующий день мы положили по обе стороны от Одуванчика по здоровенному булыжнику.

А после этого Сашка попросил меня больше к Одуванчику не ходить.

Я побоялась спрашивать, почему. Только кивнула и отвернулась.

Дружище, я много думала над тем, можно ли ревновать человека к цветку. И над тем, откуда берётся ревность.

Вот смотри: живут себе двое, любят друг друга, берегут… ну, ссорятся иногда. А потом один из них замечает, что его любимый человек нервничает, бывает резок, задаёт странные вопросы. Приходится уделять друзьям и подругам всё меньше внимания, одеваться скромнее, не таращиться на прогулке со своей «второй половинкой» по сторонам… И не виноват ни в чём, а виноватым себя чувствуешь… Откуда это берётся?

Я понимаю — ревновать свою девушку к мужчине или своего мужчину к другой девушке. Это нормально, это дух соперничества, это природное. И то — не совсем понятно, откуда ревность, если ты уверен в своих чувствах и чувствах любимого человека? Это что — действительно неуверенность в себе? Дружище, ты когда-нибудь кого-нибудь ревновал?

У меня никогда не возникало желание наложить на Сашку печать «моё!». Не просто повода не было, а… как бы это выразить-то не столь коряво? Я его люблю. И стараюсь делать так, чтобы ему было хорошо. А человеку хорошо, когда он себя человеком чувствует, а не вещью. Присваивают ведь только вещи… или животных… но никак не любимых людей. И почему многих так обижает, когда твоё внимание достаётся не только им? Не понимаю.

А Одуванчик… Это же чудо. Как можно вот так взять и попросить забыть про него?.. Неужели так жалко — поделиться с чудом вниманием той, кого любишь?

Наверное, я действительно ещё многого в этой жизни не понимаю.

Сидела дома. Помогала знакомой обрабатывать материал для какого-то социсследования. Пару раз выбирались с Сашей за город, купались, загорали. Ели черешню и клубнику. Лето всё-таки…

…А он был далеко-далеко. И всякий раз, как я задумывалась о нём, натыкалась на Сашин взгляд — суровый и жёсткий. Становилось прохладнее и почему-то щипало в носу. И попадалась невкусная клубничина.

Несколько раз хотела съездить тайком. Но задумывалась над тем, что это обман и нечестно — и оставалась дома. Заносила для Иры цифры в бесконечные столбики. Неделю, вторую…

На третьей неделе сдалась.

— Саша, давай поговорим.

Если честно, я не думала, что он расслышит мой неуверенный сдавленный писк сквозь гул оживлённой улицы.

— О чём, Нюрчик?

И тут оказалось, что перейти к делу — это очень трудно. Я мялась, мямлила, пытаясь сформулировать как можно точнее, короче и безобиднее. Автострада шипела на меня рассерженной змеёй. Саша ждал.

— Мне хочется… очень хочется… увидеть Одуванчик.

Сашка вздохнул.

— Зачем, милая?

— Я скучаю, — ответила еле слышно.

Щелчок зажигалки, затяжка, повисшая пауза.

— Нюрк, я не могу запретить. Я лишь попросил тебя не ездить туда. Просьбу можно выполнить или не выполнить. Ты сама выбираешь. Но мне не хотелось бы. Честно.

— Почему?

— Потому что я тебя люблю и пытаюсь сберечь.

— От чего, Саша? От настоящего чуда? Ты же сам видел, ты чувствовал…

Он посмотрел на меня грустно и с сожалением.

— Именно потому что я сам всё видел.

— Я не понимаю…

— Жаль.

Он курил, я стояла рядом — растерянная и ощущающая себя отделённой от него бетонной стеной взаимонепонимания.

— Вон твой трамвай — как раз до окраины.

Тупо шагнула к остановке. Обернулась.

— Ты поедешь со мной?

— Нет. Поезжай. Позвони, когда вернёшься домой, Нюрк. Я буду ждать и волноваться.

Двери трамвая закрылись за моей спиной, откусив шипение улицы, запах пирожков на остановке и надоедливое «Внимание, акция! Купив сегод…». Вагон тронулся. Я не отрываясь смотрела на Сашу. Он выбросил окурок в урну, ссутулился и достал следующую сигарету. И было в этом что-то такое безысходное, что…

Выскочила на следующей остановке. Бежала, чудом не сталкиваясь с прохожими, неслась, как на пожар. Мокрое платье прилипало к спине, воздух комками застревал в горле.

Издалека увидела, как Саша садится в подъехавшую маршрутку. Рванулась изо всех сил, крикнула так громко, как смогла:

— Саааашааааа!!!

Чудо всё-таки произошло: он меня услышал.

А потом… Я могла бы нагородить тебе сказок про дурные предчувствия, про то, что я всё же смылась от Саши к Одуванчику, как сидела рядом с ним, счастливая… но врать-то зачем? Нет смысла рассказывать красивые слёзные истории ради итога.

Его не стало, дружище. В один момент.

Я развешивала в ванной свежевыстиранное бельё, когда вдруг меня на секунду накрыло что-то резкое, острое — будто какой-то бесшумный взрыв, под волну которого я попала. Дурнота, оглушённость… и вот уже прошло, а я сижу на кафельном полу, локоть ободран об ванну, мокрая простыня, свалившаяся на меня с оборванной верёвки, ощутимо-холодная.

— Нюра, что такое? — в дверях встревоженная мама.

— Вот, упала, — ответила я растеряно.

Встала, пристроила кое-как простыню, прошла в комнату. Я уже тогда всё поняла, но боялась даже подумать, что это правда…

Джинсы, футболка, быстро взмахнуть над собой расчёской…

— Дочь, ты не..?

— Нет. Не знаю. Мам, я отъеду ненадолго. Через час-полтора вернусь, ладно?

— Ты к Саше?

— Нет.

Автобус ехал медленно. Словно пытался таким образом заставить меня подумать над тем, зачем я в него села и какой смысл ехать туда, куда я еду. Смысла УЖЕ не было. Был порыв… и всё. Как будто дали пинка — и ты бежишь. Уже далеко убежал, а остановиться не можешь, потому что под горку…

Несколько раз тянуло выйти из автобуса и вернуться домой. Только какое-то непонятное чувство удерживало на месте. И я ехала, безразлично созерцая входящих-выходящих пассажиров, одинаково-разные авто за пыльным окном, а в голове расплывалась пустота.

Бессмысленно.

Поздно.

Ну и что?..

Траву возле стены трамвайного депо покосили. Немолодой мужчина в синем комбинезоне жужжал косилкой метрах в ста от того места, где рос Одуванчик. Где он рос меньше двух часов назад.

Присела на корточки и погладила раскрытой ладонью стриженный ёжик, оставшийся от гусиной травки. Трогать зияющие трубочки вен-стебельков моего Одуванчика не хватило смелости. Я знала, что ничего не почувствую, и не хотела убеждаться в этом лишний раз.

— Я знаю, что ты меня звал… а я не приходила. И поздно теперь просить за это прощения.

Проходящая мимо парочка покосилась на меня с опаской. «Я знаю, что вы обо мне думаете», — сказала я про себя, — «Но это ничего не изменит…». Они отошли метров на пять, и до меня донеслось:

— Миш, там цветок был…

Слёзы потекли сами.

— Нюра, я тебя прошу — всё, хватит плакать. Взрослая девушка, люди смотрят…

— Тебе за меня стыдно? — спросила еле слышно.

Саша осёкся, вздохнул.

Я встала с поребрика и медленно побрела вдоль бетонной стены. Он догнал меня, набросил мне на плечи пиджак. А я и не заметила, что холодает…

— Давай такси поймаем? Не хочу тебя в транспорт, там бабки и сумки.

— Всё равно.

Сашка стиснул моё запястье, словно боялся, что я от него убегу. Поймал машину, открыл передо мной дверцу. Уселся рядом, назвал водителю свой адрес. Привалилась к Сашиному плечу, прикрыла глаза. Равнодушие надавило…

— Нюра, милая… Ты успокоилась?

Молча кивнула. Толку-то плакать теперь… Почему это всегда понимаешь только потом?

— Послушай меня. Просто послушай. Поймёшь потом когда-нибудь, а сейчас просто выслушай.

— Саш, ну о чём теперь… Его нет больше. Было чудо — и не стало…

— Вот поэтому я и просил тебя не ходить к нему больше. Любимая, чудо — это не всегда сказка с доброй концовкой. Я знал, что примерно так оно всё и будет… и хотел тебя сберечь. Думал, что расстояние тебя сохранит, но ошибся. Это обычный мир, в нём не место чудесам, Нюрк… Стоит появится чему-то необычному — оно обречено. Мы для них не созданы. А ты… Для тебя такие вещи просто губительны…

— Саша. Какой ты… Отвратительно-жестокий. Будьте добры, остановите машину! Пожалуйста.

Скинула с плеч пиджак, выскочила на повороте. Шла домой пешком, с каждым шагом наблюдая, как с холста мира медленно стекает краска…

Вот такая вот история, дружище.

С Сашей мы, естественно, помирились. Из депрессии я постепенно вылезла, снова улыбаюсь. Купленное Сашкой колечко очень тому способствовало, кстати… Колечко, найденная наконец-то неплохая работа и одна маленькая тайна… Не знаю, как сказать Саше…

Я поделюсь ею с тобой.

У меня цветочный горшок стоит рядом с кроватью. И я вчера утром присутствовала при чуде рождения: одно из них наконец-то проросло. Тоненький, крохотный белесоватый клювик — еле видный. И…

…Свет!...