santehlit — Секрет великого рассказчика

   Потом в нашем доме появился Телевизор. Голубой Волшебник не только создал благодатную почву для расцвета воображения, но и укрепил авторитет рассказчика.

   — А вот вчера по телику…, — начинал я, и не находилось оппонентов в кругу слушателей, решавшихся заявить:

   — Да врёшь ты всё!

К тому времени, когда все окна нашей улицы засветились голубым огнём в вечернюю пору, я уже научился отличать в толпе благодарных слушателей от тех, кто слышит только себя.

   За перо взялся в классе седьмом. Вовка Нуждин, приятель, подбил. Мы с ним в районной библиотеке отыскали замечательную книгу — «Наследник из Калькутты». Вместе увидели, одновременно. Не помню на кого записали, но заспорили — кому первому читать. За день не осилить — толстенная. И договорились, чтобы не поссориться, день он читает, день я. Читаем и обсуждаем: вот бы нам бы так. Когда осилили — загрустили: таких книг в библиотеке больше нет.

   — Давай продолжение напишем, — предложил Вовка. — Сами.

И начали. В тетрадочке тонкой. По прежней схеме: день Нуждасик творит, другой я. Норма — листочек. Сначала казалось — интересно. Потом я опять выловил «Наследника» в библиотечном книговороте. Прочитал один, спокойно, и понял: ерунда.

   — Ерунда, — говорю Вовке, — получается.

   — Давай продолжение «Острова сокровищ» писать, — не сдаётся мой друг.

Давай. Пишем. Чувствую: всё не то. Идём из школы, сочиняем на пару — всё вроде интересно получается, и Стивенсон не в обиде бы остался. А возьмёшься за перо — куда что пропадает? Мысли, как спугнутые воробьи — порх! — и пусто в голове. Слова, как гестаповец из партизана, тянешь, тянешь. Фразы какие-то убогие. Не то что публиковать — самому читать противно. Вообщем, не увлекло. Пробовали белиберду какую-то фантастическую. Продолжали «Борьбу за огонь» Ж. Рони-старшего.

   Потом Вовка предложил:

   — Давай про нас писать, про наши летние приключения — как вигвам построили и всё такое прочее.

Попробовали. И знаете, зацепило. И получаться, вроде, стало. Вовка, хвастун, всё сбивается на то, каким он мудрым вождём был, как процветало племя под его руководством. Мне здесь бахвалиться нечем: только день в лидерах был и с позором изгнан. Так я больше о природе: мол, сосны вековые шумят и кроны смыкают, лютики цветут, птички поют, «…. и в этот час могучие команчи встали на тропу войны, чтобы отомстить бледнолицым собакам….». «Великие команчи» в восторг пришли, стали нам наперебой советовать да подсказывать, про что и как писать надо. Гошка, тот заявил:

   — Тоже буду.

Взял рукопись домой и три дня не возвращал. А когда мы прочитали его творение — исключили из пишущей братии. Он перекатал страницу из нашего же «Джон Сильвер — одноногий пират».

    Общешкольная слава коснулась нас после того, как Вовка показал незаконченную рукопись своей подружке. Надя отнеслась к нашему творчеству с пониманием и по-деловому. Не поскупилась на общую тетрадь в кожаном переплёте, в которую стала переписывать приключения команчей своим каллиграфическим почерком. Заодно и ошибки правила. Эта рукопись обошла всю школу. Сначала принесла славу Надюхе, а потом, когда был раскрыт секрет авторства, на этот Олимп вознесли и нас с Вовкой. Старшеклассницы улыбаться стали многообещающе. Старшеклассники за великую честь считали подойти и хлопнуть по плечу: здорово Толян! Или — Вован!

   Прискакали сами команчи.

   — Что за дела? — возмущаются. — Про нас написано, а нам и почитать не дают, говорят — в очередь.

На что Нуждасик отделил указательный палец от рыхлого кулака и многозначительно произнёс:

   — Основной принцип социализма — имеет не тот, кто производит, а кто распределяет.

Эту фразу наверняка подслушал у своих заумных родителей, но ею же закрепил монопольные права Надюхи на наши творения.

   Попала рукопись русачке. Её мнение:

   — Объективная оценка зачастую бывает важнее самого действа. Молодец, Надя!

Она прекрасно знала авторов «Тайны Великих Братьев», но не могла хвалить тех, кого недолюбливала — такая натура. Устойчивое чувство неприязни ко мне она пронесла от первой встречи до последнего звонка. Выводя единственный «трояк» в очень сильном аттестате, прокомментировала:

   — Желаю тебе, Агапов, встречать на жизненном пути только принципиальных людей — тогда, быть может, получится из тебя какой-то толк.

   Не закончив приключений команчей, в следующем году мы начали с Вовкой новое произведение — о нашей борьбе за Займище. С первых же глав оно стало школьным бестселлером. Только Гошка мрачно пророчил:

   — Допишитесь, допишитесь…. Вот возьмут нас за зёбры соответствующие органы…. На нарах тогда писать (тут он делал ударение на первый слог) станете.

   У Балуйчика способности к писанине отсутствовали напрочь. Но только к писанине. Дара сочинительства Бог его не лишил. Быть может, тому способствовали объективные обстоятельства. Дело в том, что Гошка и его мать были бездомными. Ну, не было у людей своего дома, квартиры или комнаты в какой-нибудь коммуналке. Не было и родственников, способных посочувствовать. Не знаю, откуда, но однажды они появились в нашем краю, поселились квартирантами у деда Калмыка. Потом бабка Калиниха (законная супружница и хозяйка дома) подловила мужа и квартирантку в подлой измене. Гошка с матерью были выставлены за дверь. Уехали куда-то. После этого забузил дед Калмык. Был он жилистый и сильный, и, несмотря на возраст, ему нужна была женщина. А бабка его, Калиниха, какая женщина — смех, да и только! Старая, беспардонно толстая. Всех сил её хватало только добраться от постели до стола. При этом она так надсадно дышала, что казалось: пришёл её последний миг. Не только супружеские, вообще никакие обязанности по дому выполнять она не могла — ни готовить, ни убираться. Побузили старики, помирились и решили вернуть квартирантов. Дед знал, куда они уехали, смотался и привёз. Только теперь, прелюбодействуя, он не только не таился от жены, но и от Гошки. Это очень расстраивало моего друга. Потому что с годами, дед силой мужской крепчал, а головой слабел. Он мог схватить свою квартирантку даже и в моём присутствии, задрать юбку ну и …. Вы понимаете. Я выскакивал из гостей, как ошпаренный. Гошка такой же, но из своего дома.

   Почти каждый вечер он приходил ко мне и подолгу сиживал. Мама однажды заметила:

   — Что, телевизор сломался?

Гошка стеснительный был парень, намёки сразу понимал:

   — Антон, пойдем, погуляем.

И мы гуляли. Если, конечно, не было дождя на улице и не трещал мороз. Я был деятельным парнем, чтобы просто так слоняться по улицам. А Гошка мечтал о счастливой самостоятельной взрослой жизни — детство-то у него украли. Нет, мы не пустословили с прологом — вот, когда я вырасту…. Мы переносились в мечтах в далёкие страны, в минувшие времена. Рассказывали друг другу о том: как бы я поступил, случись то-то и то-то…. Получалась красивая и занятная история.

   Например, из «Борьбы за огонь» Ж. Рони-старшего мы взяли пещеру под валунами, в которой герои спасались от пещерного льва и его подружки — саблезубой тигрицы. Мы её немножко окомфортили — провели туда родник (вода нужна при длительных осадах), придумали балкон, откуда метали стрелы, копья и булыжники в осаждающих. Мы жарили на костре бизонье мясо и давились слюной на тёмных Бугорских улицах. Гуляли, как двое влюблённых, по очереди впрягаясь в сюжет. О себе что говорить — сочинитель с малолетства. Но как у Гошки-то здорово получалось! Он умел подмечать и озвучивать такие детали, которые могли только мелькнуть в моей голове и не попасть на язык. В соавторстве у нас получался красивый и убедительный рассказ. Причём звучал он не о прошедших событиях, а ныне, прямо сейчас, происходящих.

   Потом мы стали спартанскими парнями: я — Сандро, он — Витто. Даже его хромоте нашлась причина — удар мотыги огромного илота, бросившегося защищать свою дочь. Она несла ему в поле завтрак в котомке, а мы с Гошкой, нет, с Витто, убежали из Спарты и бродяжничали в поисках приключений. Страшно изголодались. А тут она. Котомку мы отняли, и стали тут же насыщаться. На её вопли с поля примчался папахен. У нас был один меч на двоих, и Витто дрался голыми руками. Илот вогнал ему мотыгу в бедро, а я пронзил нападавшего мечом. Рану Гошке мы перевязали, но она загноилась. Надо было возвращаться домой.

   Была ночь. За Евратом горели огни Спарты. Мы проникли в грот, чтобы спрятать меч. За бегство из города и отряда нас ждало суровое наказание — бичевание. Но была лазейка — храм Артемиды. Укрывшихся там никто не имел права трогать, даже строгая стража эфоров.

   Меч мы спрятали в известной нише. В этот момент послышался шорох шагов, и блики факелов заплясали на потолке и стенах грота. Вошли две девушки-спартанки.

   — Вот видишь — пусто. Никаких фавнов козлоногих и в помине нет. А ты боялась. Пошли назад.

Девушки повернулись к выходу, но мы заступили им дорогу. Та, напротив которой стоял я, была вылитая Таня из Нагорного — моя первая любовь. Я описал её, ничего не приукрашивая — и получилось красиво. Гошка тоже нарисовал словесный портрет девушки, которой захотел понравиться. Здорово он походил на нашу соседку Раю Колбину. Так вот о ком вздыхает мой друг!

   Взять силой спартанскую девушку не под силу даже спартанскому юноше. На этом я стоял твёрдо. Хотя Гошке очень хотелось обратного. Моя спартанская Таня вырвалась и убежала. А свою Раю он таки прижучил. Тогда, по моей воле, из Спарты быстро-быстро прибыл отряд юношей (тот самый из которого мы сбежали) и повязал нас. В храм Артемиды мы не попали, а легли на алтарь Зевса, и хлысты его служителей вспороли кожу на наших спинах.

   — Мало крови, мало! — бесновался жрец Громовержца.

Гошка забыл о неудавшемся любовном приключении и живописал, как брызги нашей крови марали его белую хламиду.

   Потом мы перенеслись в Римскую империю. Вознеслись на императорский трон, но начали с гладиаторов. Много славных подвигов совершили на арене Колизея, и народ Рима единодушно даровал нам свободу. Мы пошли в легионеры. Гошка зачем-то притащил в рассказ льва. У меня это трудно увязывалось — железный строй центурии, и лёва под ногами крутится — ни к селу, ни к городу. Уж сколько я на него покушался, но Гошка был начеку — прерывал меня каждый раз, когда пахло жареным, спасал своего любимца, перехватив нить рассказа. Однажды я окружил нас в африканской пустыне несметным полчищем врагов и всех порубил. Только нам с Гошкой плен достался. Опять рабство, опять гладиаторские бои, только теперь уже в усладу глаз жителей проклятого Карфагена. Гошка друга своего хвостатого с того света притащил — оказывается, и он не погиб в той переделке, а в плен попал и стал противником гладиатором. Нам битва с ним предстояла, а мы узнались и втроём на охрану. Так свободы добились, в Рим перебрались и стали императорами — триумвиратами.

   — А что, — горячился Гошка. — Вон Нерон сделал своего коня сенатором, а Барсик мой очень даже неплохой император.

Я и рукой махнул.

   Потом, чтобы не спорить и не ссориться договорились, что сочинять будем вдвоём, но об одном человеке. И рассказ вести по очереди, не перебивая: один загоняет героя в передряги, другой силой своего воображения вытаскивает. А потом сам загоняет в другую неприятность и передаёт слово соавтору.

   В средние века мы были сыном барона. Победили на рыцарском турнире и вернулись домой. Папахен, тем временем, удумал другой раз жениться — привёз в замок молодку. На свадебные торжества под видом бродячих цыган-музыкантов в замок проникают разбойники. Ночью они бросаются на перепившуюся стражу. В жестокой сече погибает отец-барон. Наш герой спасает красавицу-мачеху. Став владельцем замка и поместья, он реформирует крепостные отношения. Крестьяне становятся арендаторами. Победители спортивных состязаний получают право служить в рыцарской дружине. Потом (по Гошкиной версии) юный барон женится на мачехе-красавице и завоёвывает всю Францию. Был похожий прецедент в истории, когда герцог Нормандский покорил Англию. Но, то ведь герцог! А Гошка барона на трон тянет. От всех грехов подальше увёл я героя нашего в крестовый поход. Балуйчик Христово воинство от сарацин на Константинополь повернул. Далее, послушайте, интересно получилось. Императришка Византийский влюбился в греческую танцовщицу, женился на ней вопреки молве людской и воле знати. Помер порфироносец (а может, траванули?). Императрицу на остров в Дарданеллах, в замок под стражу. На девять месяцев заточили — вдруг императрёнка под сердцем носит. Ну, а потом и казнить можно. Тут как раз крестоносцы нагрянули. Барон наш (Антуаном звали) повесил щит на дверях приличного дома — моё, мол, и нечего сюда соваться — и принялся его грабить. Хозяин жилища как раз был первым владельцем танцовщицы-невольницы, так пленившей Великого императора. Купчишка этот и сам запал на девушку, отслеживал её жизненный путь. Стал Антуана вином подпаивать да подбивать освободить красавицу из заточения. Все сокровища свои из тайников достал, по полу рассыпал. Сговорились. Поплыли. Напали. Перебили и освободили. Только барон слова не сдержал: сам влюбился в бывшую императрицу. Посадил её в карету и повёз во Францию. По дороге умер скоропостижно, отравленный собственным шутом — Горбатым Филей. Слуги бароновы передрались с его рыцарями, а подлый убийца под шумок смотался с красоткой и сокровищами во Фландрию.

   Вот какой сюжет завернули мы с друганом, соревнуясь в красноречии и изобретательности. Я ему — давай напишем. И название хорошее предлагаю — «Ведьма под замком». Мол, от её красоты мужики с ума сходили — убивали, воровали, предавали и клятвопреступничали. Поучительная вещь для потомков, назидательная. Гошка не загорелся. Обиделся даже, что красотка какому-то горбуну досталась, и сжёг его на костре.

   Америку мы открывали вместе с Колумбом. Только герой наш был на стороне обиженных индейцев. Однажды он вступил в поединок с испанцем, отнявшим младенца у краснокожей женщины и собиравшимся бросить его в пламя горевшей хижины. Удар шпаги спас индейчика и закрыл для нас дорогу в форт. Мы жили в диких джунглях, питаясь плодами, охотой и рыбалкой. Потом попали индейцам в плен. Совет племени приговорил нас к смерти. Но вождь был мудр. Он поднялся и сказал:

   — Есть ли в племени хоть один человек, не желающий смерти бледнолицему?

Тогда вперёд вышла та самая женщина и заявила, что хочет, чтобы белый человек жил, и она готова стать его женой, так как её муж погиб в сражении.

   Оставшись в племени, наш герой посвятил индейцев во многие премудрости. Научил их не бояться белых людей и воевать с ними их же оружием. Подняв восстание краснокожих, мы освободили остров от присутствия испанцев. Захватили корабль и стали пиратами. Грабили все суда и поселения европейцев и изгнали их, в конце концов, из Нового Света.

   Наш Робинзон не лодку построил, а тримаран, которым легко управлял и рассекал на нём по всем морям и океанам, торгуя плодами своего острова. Эти товары собирали для него соплеменники Пятницы. А потом стал пиратом, захватив чужое судно. Океанское течение после каждой бури пригоняло к острову Робинзона остатки погибших кораблей. Целое кладбище их скопилось у берега. Много-много полезных вещей можно было там найти, и мы находили.

   Тут как раз фильм прошёл «Молодая Гвардия». Ребята-краснодонцы все нам очень понравились. Гошка в ближайший же вечер ринулся их спасать и кокошить фашистов. Но я потребовал, чтобы хронологический порядок истории оставался незыблемым. Так этот Андерсен перетащил молодогвардейцев из гестаповских застенков на необитаемый остров и заставил доить коз, стрелять птиц, собирать сокровища на кладбище погибших кораблей.

   Короче, перелопатили мы с Гошкой Всемирную историю от первобытных времён до самых наших дней.

   Не остались равнодушны и к истории родной страны. Тьма-тьмущая татар полегла под нашим мечом. Устоял в осаде Киев, не горела Москва. А Господин Великий Новгород, с нашей подачи, овладел Ливонскими землями, примкнул к себе остальную Русь. Его струги свободно плавали по Волге. Ему платили дань сибирское ханство и властители Золотой Орды. Крымский хан бегал по горящему Бахчисараю от запорожских казаков нами возглавляемых. Сам турецкий султан слал дары в Сечь.

   Но лучше всех нам удалась тема заселения русскими Америки. Остров Кадьяк стал форпостом давления двуглавого орла на Великий океан и Американский материк. Императрица слала нам крепостных в поддержку. А мы их тут же делали вольнонаёмными рабочими. И алеутов, и краснокожих жителей Аляски и западного побережья Северной Америки. Они толпами собирались у доски с объявлениями — «требуются». Мы создавали промысловые и рыболовецкие бригады. Валили лес. Строили суда и города. Торговали со всем миром. Наши магазины были в Шанхае. В Бомбее постоянно дежурил военный фрегат под Андреевским стягом — охранял интересы «Русско-американской пушной компании». Мы подбирались к кокосовым островам.

   — Гошка, ну, давай напишем, — приставал к приятелю. — Ведь здорово же получается!

Ни в какую. Я пробовал, показывал — он мотал головой. Я писал следующие главы, а он стоял на своём: не буду. Потом ему в руки попала книжка «Григорий Шелихов», и он взялся за перо. Я из неё черпал вдохновение, а он стал перетягивать страницы — и наш роман о владычестве русских на Тихом океане канул в Лету.

   Был и фантастический сюжет. Однажды, стоя на пешеходном мосту через железную дорогу, увидели мы нескладного человека. Сидел он на огромном чемодане и с тоскою смотрел вслед удаляющемуся поезду. Высадили его, пассажира-безбилетника. Ехать дальше не на что, да и питаться тоже. Пожалели мы безбилетника и привели на свою улицу. Поселили в заброшенном сарае. Стали подкармливать. А он учёным оказался, великим — несмотря на молодость. В чемодане у него множество всяческих открытий миру ещё неизвестных. Например, машина времени. Чертежи, конечно и расчёты. А собрал он её из тех железяк, которые мы натаскали в сарай.

    — Прежде, чем пуститься в путешествие во времени, — говорит наш гость «очкарик» (а ещё мы его «студентом» величали), — вы должны закалить своё тело к любого рода неожиданностям.

И ну нас пичкать разными приёмами восточных единоборств. Нет, мы не потели на тренажёрах, не прыгали и не бегали, не ломали ребром ладони кирпичи и сучья. «Студент» подводил к нашим вискам проводки от своей «адской» машины. Включал рубильник — пшик! — искры из глаз — и готово! Перед вами — мастер дзюдо и карате. Боксёр, каких поискать. Всё было готово для заброски первого в истории человечества десанта в другую эпоху. Не решили только в прошлую или будущую. Тут нам с Гошкой на глаза попала замечательная книжка — «День сардины». В ней англичанские парни сбиваются в банды и выясняют меж собой отношения. С девчонками у них всё получается. Вообщем, тема увлекла. Мы сбежали от «очкарика» в Петровку сокровища попом зарытые искать и в первый же вечер поставили «на уши» сельские танцульки. Потом Увелку отлупазили. Все её банды — сначала по раздельности, а потом скопом в одном решающем бою. В Челябинск поехали и там не пропали. Доставалось от нас в основном хулиганам, бандитам и мусорам. Последним — чтоб не лезли. Ездили в Москву, в Питер — был повод, и все проблемы решали кулаками.

   Тут лето подошло. Мы с Гошкой за «гору» уйдём, сядем у костровища — костёр не палим: отвлекает — и чешем языками. Парнишка соседский Сергей Грицай за нами увязался:

   — А что вы там делаете?

Мы не прогнали — пусть себе. У Серёжки дара воображения не было, но был — перевоплощения. Мы с Гошкой сочинительствовали, а Сергей изображал это в ролях. Сначала один, но потом и мы втянулись. Тут же придумываем, тут же исполняем. Этакий театр трёх актёров. Серёжка в лагерь уехал пионерский. На две смены. А как вернулся бегом к нам, в руках кулёк подарочный — истосковался. И первым делом — пойдём за «горку». Вот она — волшебная сила искусства!

   Осень выгнала Гошку из холодного чулана, где ютился он всё лето. Вновь мой друг стал хмурым. Возобновились наши допоздна уличные рейды.

   Один раз пришёл он на закате — я ещё капусту поливал — оседлал дырявое ведро и повёл неспешный рассказ о наших приключениях. Отец выходит в огород, лукаво улыбается:

   — К тебе гости.

   — Подождут, — отмахнулся я.

   — Не-ет, — отец отнял у меня лейку. — Таких гостей нельзя заставлять ждать.

Выходим с Гошкой — вот тебе и на! Девчонки. Подружки — Рая Колбина и Рая Митрофанова. С роду не бывали — чего, спрашивается, припёрлись? Но вслух сказали:

   — Здрасьте.

Они:

   — Антон, пойдем, погуляем.

Антон, погуляем, как будто Гошки рядом не стояло. Мой друг не обиделся и намёка не принял — с нами пошёл.    Сделали круг по кварталу, вышли за околицу, приземлились на лавочки у потухающего костра. Это излюбленное место Бугорской молодёжи. Всегда здесь людно — парни, девчата, гитары бренчат. Сейчас пусто, но кто-то был — костёр ещё не затух. Подкинули свежих поленьев на угли, и он ожил, затрещал, прогнал темноту из круга, сгустив за его пределами.

   — Антон, расскажи что-нибудь.

Это не Гошка, он так не скажет. И просить его не надо — скорее не остановишь.

   Так что вам рассказать, печальные мои?

   Знаю я ваши горести — минувшей зимой трагически погибла Людмила Митрофанова, старшая Раина сестра, одноклассница моей. При очень странных обстоятельствах. Просто загадочных. Официальная версия — самоубийство. Нашли её за запёртой изнутри дверью в петле, закреплённой за кран стояка отопления.

   Зачем молодой, здоровой, красивой девушке лишать себя жизни? Два года назад поступила она в Троицкий зооветеринарный институт. Жила с подружками на квартире. Парня, из-за которого стоило бы переживать, у неё не было. Девушка она была честная — негаданной беременностью и не пахло. Тогда, зачем?

   Иван Иванович после похорон дочери ещё раз смотался в Троицк. Ходил в прокуратуру, стучал по столу, но ничего не добился — в возбуждении дела было отказано. А участковый, бывший в составе следственной группы на месте происшествия, сообщил убитому горем отцу кое-какие подробности. Стояк, на котором висел труп, был очень горячим — зима, мороз, топили от души. Никакой подставки рядом не было. Трудно было вообразить, как несчастная, обжигая руки, подтягивается на трубе, цепляет верёвку…. Пол в обеих комнатах усыпан её заколками — что за муки терзали несчастную перед смертью? На столе записка: «Мама, папа не вините меня (зачёркнуто)… простите меня». Почему зачёркнуто? Не вините меня — а кого? Кому не понравилась такая редакция предсмертной записки? Хозяйка квартиры — старуха баптистка. Соседи говорят: года три назад был точно такой же случай в её доме. Это что, совпадение?

   Вернулся Иван Иванович из Троицка мрачнее, чем с кладбища. Заявил:

   — Нет правды для простых людей.

    Не раз я слышал эту историю, во всех подробностях. Было время обдумать и самому дать ответы на неясные вопросы. Моё понимание событий выстраивалось чётко, и преступник был назван. Сейчас, глядя на печальные лица девчонок, решился озвучить её — мою версию происшедшего. И не сухим протокольным языком, а красочным рассказом, в сочинении которых мы с другом практиковались последний год.

   Много лет спустя этот рассказ был положен на бумагу и опубликован в одном из столичных журналов. Назывался «Случай со студенткой». Читали? Нет? Не страшно. Я повторю его сейчас в журнальном варианте и, думаю, будет к месту. Ведь придуман он был в тот октябрьский вечер и рассказан почти дословно. В этой редакции и приведу его ниже. Вы уж извините меня.

Итак…

   Зимний вечер. На западе догорал и не мог догореть печальный закат. Наконец стемнело. Нагрянул незваный гость — северный ветер, закружил метель на пустынной улице. Вороха снега полетели вдоль домов, поползли позёмкой по тротуарам, сумасшедшие пляски затеяли под качающимися фонарями. Засыпало крыши и окна, за рекой метель бушевала в стонущем парке.

   По улице шёл человек, подняв ворот длинного пальто и согнувшись навстречу ветру. Тёплый шарф плескался за его спиной, ноги шаркали и скользили, лицо секло снегом. Окна одноэтажных домов, закрытые ставнями, казались нежилыми — нигде не пробивался лучик света. А из этого, старого, добротной кирпичной кладки особняка через лёгкие занавески щедро лился свет на тротуар и заснеженную дорогу. К нему и свернул человек.

    У стены спинкой к окну стояла кровать. На ней поверх одеяла лежала девушка в опрятном ситцевом платье с книгою в руках. Она читала, шевеля губами. Усталое и милое лицо её не выражало интереса, глаза были равнодушные, синие с поволокой. Она опустила книгу на грудь, завела прядь волнистых волос за ухо и взглянула на подруг. Девчата наряжались в театр и весело щебетали.

   — Так то ж не танцы — кто в театрах-то знакомится?

   — Ну и что! Думаешь, туда парни не ходят? Ходят, да ещё какие — интеллигентные.

   — Ну и о чём, Зинуля, ты будешь с ними говорить?

   — А я скажу: здрасьте, мне девятнадцать лет, я — студентка, пою, танцую, играю на гитаре — давайте дружить,

И запела:

   — Ах, водевиль, водевиль, водевиль...!

Её подружка Вера, босоногая, в одной шёлковой сорочке, присела в жеманном реверансе перед зеркалом, заговорила в нос и картаво:

   — Театр? Ах, как это несовременно, господа. Там актёры со скукой и отвращением смотрят в зал пустыми глазами и прямо на сцене пьют водку…

   — Кто это сказал?

   — Читала…

Девчата хохочут, снуют по комнатам, заканчивая сборы. По оконным занавескам мечутся их тени.

   — Ты, Людочка, не скучай — мы скоро придём. Крепко не спи и не забудь лекарство перед сном.

У девушки на кровати на ресницах выступили слёзы. Она смахнула их украдкой, легла на бок, подперев рукой щёку. Молчала и слушала.

   — Бойкая ты, Зинка, — говорила Вера, зажав шпильки в зубах. — А вдруг нарвёшься на какого-нибудь маньяка-убийцу?

   — Мой час ещё далёк — отметка не сделана. А умирать пора придёт — всё равно не отвертишься: муха крылышком заденет — хлоп и помер.

   Чайник закипел на электроплитке. Люда сняла его и опять легла. Уже давно ей чудился какой-то шорох за окном. Было так грустно и весело смотреть на девчонок, что не вслушивалась, думала — вьюга. Но тут явственно услышала — скрипнул снег под чьими-то ногами. Девушка быстро откинула угол занавески и прильнула к стеклу. Под перекрещивающимся светом из дома и от уличного фонаря прямо под окном увидела Люда седого большелобого старика, без шапки, в длинном пальто. Он стоял, вытянув шею, и глядел на неё. Она вздрогнула от неожиданности.

   — Вам что здесь надо? — спросила она через стекло. Старик ещё вытянул шею, стоял и смотрел на неё. Потом погрозил ей указательным пальцем сухой руки без варежки.

Люда отпрянула от окна, задёрнув занавеску. Сердце её отчаянно билось. Заскрипел снег за окном — звук шагов удалялся.

   — Ты что? Ты с кем там? — не отрываясь от своих дел, спросили девчонки.

   — Испугалась, — ответила Люда. — Старик какой-то под окном ходит без шапки, пальцем погрозил. Девчонки, как вы пойдёте? Вдруг он вас заловит.

   — Это не ходить, что старик какой-то пальцем погрозил? — Зинка задиристо вздёрнула брови.

   — На несчастье он погрозил, — тихо сказала Люда.

   — Брось, Людка. Онанист какой-нибудь в окна заглядывает. Вот мы его с Веркой в сугроб толкнём, — сказала Зина, подходя к окну.

Люда отвернулась, по щекам её текли слёзы. Вера присела к ней на кровать, погладила колено, потом дёрнула занавеску.

   — Видишь, дурёха, никого нет. Фокус-покус — смойся с глаз.

   За окном ветер разорвал снежные облака, в бездомном чёрном небе засверкали звёзды.

Дом номер шестьдесят три по улице Набережной был разделён на две половины кирпичною кладкой в дверном проёме. В одной его части жила хозяйка — высокая, костлявая старуха, с суровым замкнутым лицом, с тонкими плотно сжатыми губами и глубоко запавшими, в тёмных обводах, глазами. Весь её вид говорил: ох, сколько же я пережила на своём веку, и совсем в душе моей не осталось ни мягкости, ни душевности, ни теплоты. Соседи считали старуху злющей и твёрдой, как кремень.

   Другая половина уже много лет сдавалась жильцам. Сейчас там квартировали три девушки — студентки Троицкого зооветеринарного института.

   В тот памятный зимний вечер в гостях у хозяйки был некий старик. Его узкое лицо словно вырезано из старого дерева, сухого растрескавшегося, в тёмных провалах глазниц, будто колючки притаились, щёки впалые, глубокие вертикальные морщины бороздили их, редкие седые волосы по краям выпуклого лба едва прикрывали бледные, с синими прожилками виски, на худой, морщинистой шее тоненькая цепочка уходит куда-то под старую фланелевую рубаху.

   За окном свистит и гуляет ветер, за окном ничто не мешает ему разбойничать, а в маленькой кухоньке тепло и уютно. Старики пьют, обжигаясь, душистый чай и ведут неторопливую беседу.

   — Добротно, добротно раньше строили дома, — говорил гость, шумно отхлёбывая с блюдечка. — Сколько уж лет обители вашей?

   — И — и — и, не помню уже, — хозяйка провела тонкой, высохшей, почти прозрачной рукой по лбу. — Много. Вы всегда прямо как снег на голову. А позовёшь, думала, и не дождёшься.

   — Не только по своей воле, братья послали, — старик достал огромный белый платок и трубно высморкался, потом вытер раскрасневшуюся шею и закончил помолодевшим голосом. — Удостовериться.

Старуха укоризненно посмотрела на него и покачала головой:

   — В наши ли годы безголовым на двор выходить?

   — А я не просто на двор выходил, я соседушек ваших смотрел.

Они перекинулись понимающими взглядами.

   — Видел, батюшка?

   — Видел, сестрица.

Хозяйка, сопя, полезла на лавку, из каких-то закутков извлекла старую, рассыпающуюся книжонку, стянутую тонким резиновым колечком. Сняв его, старуха разложила книжонку на столе перед собой. Некоторые из замусолиных страничек приходится даже не перелистывать, а перекладывать. Видно, что пользуются ею с незапамятных времён. На листочках неровными каракулями записаны то ли чьи-то фамилии, то ли стихи, то ли молитвы. Старуха нашла меж страниц фотографию, присмотревшись, протянула гостю:

   — Эту?

Девушка совсем молоденькая, лет восемнадцати не больше. Лицо открытое и славное, вздёрнутый носик, маленький рот с пухлыми губами, большие глаза удивлённо смотрят в объектив.

   — Кажись, она, круглолицая, — кивнул гость. — Не просто это, сестра, — человека порешить. Ножом убить не просто, а уж духом извести — против естества это. Может Ему одному и под силу или первым ученикам его. Ты как совладаешь?

Старуха молчит, не спешит с ответом, смотрит куда-то в сторону. Потом цедит сквозь зубы:

   — Не подъезжай, батюшка, ничего не скажу. Сам увидишь.

   — А скоро ли?

За окном хлопает дверь, слышны задорные голоса, смех, весело скрипит снег.

   — Ну вот, ушли, — сказала хозяйка, прислушиваясь. — Допьём чаёк да приступим — чего волынить.

Они пьют чай молча, сосредоточенно. Проходит полчаса. Старуха убирает со стола, вытирает насухо. Открывает печную заслонку, ворошит в голландке кочергой, неловко ставит её в угол, и она падает с громким стуком.

   — Руки-крюки, — ругается старуха, — оторвать не жалко.

Она садится за стол, кладёт перед собой Машину фотографию. Меж пальцами зажата большая «цыганская» игла. Лицо хозяйки напряглось, взгляд вонзился в фотографию, руки медленно рисуют круги над столом. Проходит некоторое время. Движения рук становятся исступлёнными, мелкие судороги дёргают лицо, до неузнаваемости преображают его гримасы. Губы шелестят, шелестят, старуха что-то шепчет — не разобрать. В уголках рта появляются и лопаются белые пузырьки.

В фотографию девушки вонзается игла, пригвоздив её к столу. Голос старухи прорезается:

   — Сейчас безумная боль гоняет её по комнатам, не даёт места…

Безумный вид у самой ворожеи: губы трясутся, в распахнутых глазах горят нечеловеческая злоба и каменная решимость. Движения её рук порывистые, энергичные. Судороги беспрерывно дёргают и изменяют её лицо.

   — Она готова разбить себе голову…

Меж трясущихся пальцев каким-то чудом появляется суконная нить. Петля захлёстывает иглу и затягивается.

   За стеной приглушённо вскрикнули. Старик вздрагивает всем телом, привстаёт, пятясь от стола, не отрывая заворожённого взгляда от иглы, петли и крючковатых дрожащих пальцев хозяйки. Неподдельный страх отражается в его глазах. Он зримо чувствует, как затягивается петля на молодой шее и давит, давит, принося освобождение от пронзительной боли.

   — Всё!..

Старуха откинулась на спинку стула и, кажется, лишилась сознания. Глаза её закрыты, в лице ни кровинки, из-под чёрных запёкшихся губ прорывается стон.

В доме воцарилась гнетущая тишина. Где-то по соседству завыла собака.

   Подружки возвращались поздно. Морозило. Дорога от театра к дому, на окраину, казалась вечностью. Они спотыкались на обледенелых тротуарах, с трудом пробирались на занесённых перекрёстках. Казалось, конца не будет страшным тёмным улицам с глухими заборами, холодными глазницами окон. Наконец, когда увидели свой дом, светящий окнами, будто корабль, причаливший к берегу, они побежали, взявшись за руки, оставляя за спиной все свои страхи и радуясь ждущему теплу и бесконечным рассказам о виденном.

   Трель звонка гулко донеслась через запертую дверь. И не сразу, а может после пятого или десятого нажатия на скользкую кнопку, звук его стал казаться незнакомым, странным, раздающимся будто в пустом доме.

   — Люда! Людка! Открой, засоня!

Девчата молотили в дверь до боли в костяшках пальцах, стучали в стекла и оконные переплёты. Отчаявшись, поскреблись к хозяйке. Старуха им не открыла, а через дверь прокаркала, что нечего шляться по ночам, и она, наверное, им откажет от места.

   — Ой, Зинка, надо милицию вызывать: чует моё сердце, что-то с ней неладное.

Вера плакала от холода и страха и вытирала варежкой слёзы.

   Помощник дежурного по городу старшина Возвышаев был неутомимым оптимистом. На его круглощёком, пышущим здоровьем лице всегда сияла солнечная улыбка, по любому поводу и в любой обстановке он мог искренне расхохотаться. Казалось, в жизни старшины были одни только радости и никаких огорчений и неудач. Жёлтый «уазик» ещё не остановился, а Возвышаев уже открыл дверцу, белозубо улыбаясь, восхищённо присвистнул:

   — Та-акие девушки и на морозе!

Но, приглядевшись, сменил тон:

   — В чём дело? В дом попасть не можете? Это дело поправимое — стоит ли слёзы лить. Зашли б куда, что ж вы, как сиротки, на морозе…

Был он деятелен, не стоял на месте, никого не слушал.

   — Дверь изнутри заперта? Какие проблемы — сломаем. Не хотите ломать — окно выставим.

Девчатам показалось, что он сейчас в один миг разберёт дом по кирпичику.

   — Хозяйка там.… Спросить надо.

   — Ага. Понял, — сразу согласился Возвышаев. — Вы пока в машине погрейтесь. Я мигом.

Старшина обошёл вокруг дома, постучал в дверь, сколоченную из некрашеных досок. Никто не отозвался. Он забарабанил кулаком и решительнее. Наконец звякнула щеколда, на пороге появилась старуха с недовольным и настороженным лицом.

   — Разрешите, бабуля, — Возвышаев проник в дом, грудью оттеснив старуху.

   — Чего надо-то? — заворчала она в спину.

   — Ты чего, Аникеевна, шебаршишь? — навстречу милиционеру поднялся высокий худой старик. — Гостя разве так встречают?

Пододвинул Возвышаеву стул:

   — Из милиции?

   — Ага. Старшина Возвышаев. — помощник дежурного оседлал стул. — Соседки ваши вызвали — в дом попасть не могут. Вы хозяин будете?

Старик поклонился:

   — Кличут меня Мефодичем. В гостях я здесь. А хозяйка вот — Баклушина Анна Аникеевна.

   — Другого хода на ту половину нет? — спросил Возвышаев, и на отрицательный кивок хозяйки предложил. — Так я через окно, бабуля? Вы не волнуётесь: всё будет, как в лучшей квартирной краже — фирма гарантирует.

   — Занятная история, — буркнул старик, но как-то невесело.

Старуха, как встала у печи, так и стояла отрешённо и неприкаянно, голова её тряслась, руки дрожали. После слов Возвышаева вскинула на него выцветшие глаза и оцарапала цепким взглядом:

   — Я тебя, милок, где-то видела: уж больно лицо твоё знакомо.

   — Ну, а я-то вас сразу признал. Вашего зятька по внучке не раз приезжал урезонивать. И сюда, и по новому адресу…. Шебутной мужик.

   — Сейчас, девчата, не тряситесь, — сказал, вернувшись к машине, и шофёру, — Коля, дай-ка отвёртку.

   Аккуратно расковыряв замазку и отогнув гвозди, старшина выставил оконную раму, потом вторую. Скинул форменную дублёнку и удивительно ловко для своей комплекции нырнул в окно. Его тень некоторое время мелькала на занавесках. Девчата уже на крыльце были, когда загремел запор. Помедлив, он не сразу отступил в сторону, пропуская их в дом. И вздрогнул, хотя и был к нему готов, от истошного крика:

   — Лю-удка-а!

   На место происшествия члены следственной бригады собрались недружно. Последним на своей машине прибыл следователь прокуратуры Фёдоров. Он вошёл бодро, по-солдатски размахивая руками. Остановился у порога, оглядывая присутствующих, улыбнулся, показывая крепкие зубы под усами, кивнул, приветствуя, и лишь с капитаном угрозыска Саенко обменялся рукопожатием.

   — Здорово, брат.

Молоденький участковый Логачёв или «лейтенант Дима», как звало его опекаемое население от старушек у колонок до семиклассниц на дискотеках, на миг оторвался от писанины, взглянул на вошедшего и подумал, как мало тот похож на следователя. Другое дело — Яков Александрович, эксперт-криминалист. В словах и движениях старшего лейтенанта спокойствие и мягкая уверенность, чему участковый немало завидовал. К слову сказать, Дима и сам мало походил на лейтенанта милиции — остроносый, с бледным безусым лицом, на котором горели, будто испуганные, тёмные глаза, длинный, нескладный, несмотря на изрядные успехи в спорте. Говорил громко, всегда с жаром, и всё время некстати размахивая руками. Но обладал такой добродушной улыбкой, что сразу располагал к себе. И криминалист Зубков ему однажды сказал, разгадав томления молодой души:

   — Ряса ещё не делает монахом…

   Поболтав с приятелем о занесённых сугробами улицах, в которых едва не увяз на своём «москвичонке», о проказах пятилетней дочки Настеньки, Фёдоров глянул через плечо на Димину работу — протокол допроса свидетелей, двух притихших, заплаканных девиц. Потом обратился к Зубкову:

   — Ну что у тебя, суицид?

   — Да, но между тем, — старший лейтенант покачал головой. — «Есть много друг, Горацио, такого, что и не снилось нашим мудрецам».

   — Чего такого? — предвидя спор, Фёдоров насупился и сунул руки в карманы.

Но Зубков, занятый своим делом, промолчал. Из комнаты, где ещё висел труп, подал голос капитан Саенко.

   — Ты, Ларионыч, Якова Александровича слушай: он у нас на хорошем счету, ко всему способный. Так и ловит, где что можно. Только не свернул бы шею как-нибудь: уж больно глубоко в корень зрит.

Зубков и на это промолчал, лишь напряглось его сухое лицо с холодными серыми глазами и большим, как у Щелкунчика, подбородком.

   Фёдоров прошёл в спальню, прикрыл плотно дверь, щёлкнул выключателем:

   — Так всё это было?

В комнате ненамного стало темнее — белая, светлая ночь глядела в окно. Наступила пауза. Ярко вспыхивал огонь сигареты у курившего Саенко

   — Нет, нет, лампы все горели — так старшина докладывал, — капитан зажёг свет, прошелся по комнате, остановился перед следователем, и вдруг улыбнулся удивительно ясной, подкупающей улыбкой, вмиг преобразившей худощавое, не выспавшееся лицо. — Похоже, мне здесь делать нечего. Всё, что нужно я исполнил, а когда хорошо поработаешь, имеешь право и отдохнуть. Не правда ли, товарищ следователь?

   — А что сделал, чего раскопал? — спросил Фёдоров и ласково потрепал его по плечу, но тут же отвернулся и добавил. — Ну, ладно, ладно, Бог с тобой, ничего больше не говори, а то и меня с толку собьёшь.

   — Ох, уж эти мне студенты, — Фёдоров внимательно осмотрел висящий труп — восковое лицо, ровные зубы из-под синих губ, растрёпанные волосы.

   — Ты помнишь, Саня, того, что в прошлом году в самую светлую заутреню в нужнике удавился?

Саенко пробубнил в ответ:

   — Раньше в полицейских отчётах об этом просто писали: «Лишение себя живота в припадке меланхолии». А впрочем, как говорит Зубков: вспомним поэта — «… надёжней гроба, дома нет».

   — Эй, лейтенант, а ну-ка помоги, — позвал Фёдоров.

Тут Дима Логачёв поймал себя на том, что внимательно прислушивается к разговору старших товарищей, и совсем оставил своё дело. А девушки, чьи показания он, шевеля губами, тщательно записывал на служебном бланке, довольно долгое время сидят молча и смотрят на него. Оставив протокол, он прошёл в спальню. По знаку Фёдорова обхватил неживые ноги девушки, приподнял. Саенко, встав на табурет, освободил голову от петли. Труп понесли на кровать. При этом голова с белым, как воск, лицом заваливалась назад, и Дима поддерживал её широкой ладонью. После этих прикосновений Логачёву стало не по себе, захотелось выйти на морозный воздух.

   Закончив с протоколом, участковый спросил у следователя разрешения допросить хозяйку дома.

   — Сходи, — буркнул Фёдоров, пожав плечами.

   Долго стоял на крыльце, долго старуха ругала его через дверь, пока поняла: кто он и зачем пришёл. Загремела засовами, чертыхаясь. Хозяйка ещё не открыла, ещё не показала свою личину, а Дима уж питал к ней полную неприязнь. Когда увидел морщинистое лицо, седые космы, выбивающиеся из-под платка, подвязанного узелком на лбу, ещё больше утвердился в первоначальном впечатлении. Сухой и высокий старик ему понравился. «Видать, полным ковшом хлебнул горя в своей жизни», — подумал он, взглянув на глубокие морщины лица. Старуха, прильнувшая спиной к печке, заворчала сердито:

   — Прикрой плотнее дверь-то: тут швейцаров нет. Всю домину выстудили: там ходят, тут ходят, а я топи.… Говори, чего пожаловал?

Щека её так резко дёрнулась нервным тиком, что обнажились редкие жёлтые зубы.

   — Здравствуйте, — сказал Логачёв.

   — Здоров, соколик, — отозвался старик. — Аль кого ищешь?

   — Несчастье тут, у ваших квартиранток. Поговорить нужно, записать: может, слышали чего.

   Всё время, пока участковый писал протокол свидетельских показаний, в маленькой кухоньке между тремя присутствующими в ней людьми витала какая-то мрачная напряжённость. Логачёву опять стало тяжко на душе и душно в помещении. Слушая трескучий голос старухи, он торопился окончить формальности и уйти.

   Когда Дима записывал, его собеседники философствовали:

   — Люди всегда недовольны тем, что имеют, а когда не добьются, чего хотят, — старик кивнул на стену, — вот он выход.

И хозяйка ворчала:

   — Себя не пожалела.… А родителям-то каково?

   Было не очень холодно: с юга накатывал тёплый ветерок. Солнце висело низко, окрашивая снег в мрачный, красноватый цвет, а небо было огромным и серым. Дима Логачёв шёл своими сажеными шагами через привокзальную площадь и мысленно ворчал: «Что тебя тащит сюда? Сострадание? Сострадание — плохой утешитель».

   Узнал он, что приехал отец повесившейся студентки и закатил в горотделе скандал. Его, видите ли, не устраивает официальная версия самоубийства — должно быть, честь фамилии страдает. Ребята разыграли маленький спектакль, в котором майор Филиппов из паспортного стола сыграл роль грозного начальства, и выпроводили шумливого посетителя на вокзал под надзор сотрудников транспортной милиции. А зачем Дима сюда плетётся? Стыдно стало за коллег? Получить свою порцию упрёков и оскорблений?

   В линейном посту в одиночестве скучал сержант Хорьков. Лицо Димы просветлело:

   — Уехал?

Хорьков молча распахнул дверь в зал ожидания и кивнул на одиноко сидевшего мужчину с шапкой на коленях, бледного, с лысиной во всю голову, в сером демисезонном пальто.

   — Ну, помогай Бог, — сказал Дима, направляясь к приезжему.

   Сумрачный взгляд не задержался на участковом — прошил его насквозь. Дима представился, поздоровался.

   — Теперь домой? А куда?

   — Увельские мы.

Голос мужчины был хриплый и невыразительный. Накричался, бедолага, подумал Дима, а вслух сказал:

   — Это я вашу дочь в морг отвозил, и из петли тоже я вынимал, — Логачёв сел рядом, широко расставив длинные ноги, опустив между ними сцепленные ладони. — Если интересуют какие подробности, я расскажу.

Приезжий встрепенулся от дремотной отрешённости и с любопытством взглянул на лейтенанта.

   — Я с этим несчастьем словно сам голову потерял.

   — Так всегда бывает, когда уходит из жизни близкий человек, — смущённо сказал Дима. — Как будто частичка нас самих уходит вместе с ним.

   — И всё-таки я не верю, — мужчина стукнул себя кулаком по колену. — Что хотите со мной делайте — не верю.

Логачёв ответил не сразу, перед глазами зарябили строки предсмертной записки, оставленной покойной: «Мама, папа, меня не вините (последние три слова зачёркнуты) простите меня. Больше так не могу. Люда».

   — Она написала, что хочет умереть.

   — Ты тоже так думаешь? А не думаешь, что она хотела жить несмотря ни на что? Не думаешь? — мужчина на миг распалился, потом махнул безнадёжно рукой, утёр слезу и отвернулся.

   — Не знаю, — растерялся Дима. — Может быть. В жизни всё может быть, и такое, что невозможно понять и объяснить общепринятыми мерками. Как вы считаете?

   — Я никак не считаю. Я знаю свою дочь. Она была нормальным ребёнком, любила жизнь и жила ещё, если б не попала в этот проклятый дом, к этой баптистке. Ты, лейтенант, видел старуху?

Логачёв молча кивнул. Он отлично помнил злобную хозяйку дома. Её морщинистую, как у черепахи, шею и такие же, без ресниц, веки, и подумал, как несправедлива жизнь: старуха будет коптить небо ещё много лет, а молодой, красивой девушки уже не будет на этом свете никогда. Он посмотрел на собеседника не только с сочувствием, но и с пониманием. Ведь он и сам так думает: что-то в этом деле не срастается, нет логической стройности в официальной версии. Как может здоровая, красивая, успешно обучающаяся девушка, лишь не много прихворнувшая, наложить на себя руки, не имея к тому ни повода, ни причин? Или это убийство? Но тогда — кто, за что и как?

   Дима встрепенулся, увидев в трясущейся руке приезжего початую бутылку водки с пробкой из газеты, и почувствовал к незнакомцу что-то вроде жалости. К сердцу подступило саднящая боль, какую ощущает человек, вернувшийся с похорон родного человека и уже взявший себя в руки, но вдруг увидел что-то из вещей покойного, и защемило в груди.

   Мужчина хлебнул, заткнул пробку, сунул бутылку в карман пальто.

   — Ничего не помогает, — сказал он с кривой усмешкой, а потом с горечью продолжил. — На вскрытии установили — «девушка честная». И я никак не могу увязать эти два понятия вместе — «девушка честная» и «самоубийство». Не знаю, как умерла моя дочь, но уверен — без посторонней силы здесь не обошлось.

Он вскинул взгляд на Диму:

   — Заклинаю тебя, лейтенант, найди убийцу моей дочери. Всю жизнь тебе не будет покоя, если сейчас уйдёшь и забудешь мой наказ. Так не должно быть, чтобы мой ребёнок лежал в земле, а его убийца злорадствовал. Слышишь, лейтенант?

   Дима Логачёв считал, что милиционерам и журналистам в жизни повезло. Тем, конечно, кто любит свою профессию — можно заниматься любимым делом круглые сутки, и даже за обедом и во время сна. Пообещав родителю несчастной студентки сделать всё, что в его силах, он решил тут же посоветоваться с лучшим другом и наставником. Зубков Яков Александрович, суховато-официальный на работе, в домашней обстановке выглядел человеком благодушным, разговорчивым, гостеприимным.

   — Я тебе сразу скажу, что тут дело не простое, ибо в наши дни ни одна разумная девушка не покончит с собой из-за того, что ждёт ребёнка, или её бросил кавалер, если только её не приучили всю жизнь полагаться на кого-нибудь, а этого кого-то не оказалось рядом в критическую минуту. Но в данном случае нет ни ребёнка, ни ухажёра, так, по крайней мере, утверждают её подружки. А что есть? Скажу, как специалист. Заметил ли ты, что стояк — труба отопления, на которой крепилась веревка, была нестерпима горячей, а подставок близко не было. Конечно, если ты под поезд решил, то тебе всё равно — холодные ли рельсы или нет. Но, однако ж, зачем себя истязать? Не проще ли табуретку поставить, а потом ножкой — раз! — и виси на здоровье…

   — Ну, так что ж ты? — встрепенулся Дима.

   — А что я? Я в заключении написал. А спорить бесполезно: Фёдоров, ты же видел, был настроен на суицид, другие версии ему по барабану. Он вообще всегда отмахивается от моих доводов, я уже привык и не высовываюсь. Логика его железная — мол, девушка была не в себе, и в таком состоянии трудно ожидать от неё разумных поступков. И главный козырь — письмо: почерк-то её. Правда писала как-то с выкрутасами.

Участковый опять встрепенулся, как болельщик на трибуне, но Зубков опередил его вопрос:

   — У Фёдорова и на это есть объяснение, всё то же — девушка не в себе.

Насладившись Диминым потрясением, Зубков сел поудобней, закурил и продолжил тихим повествовательным тоном:

   — Я сразу почувствовал, что здесь что-то кроется: разбросанные повсюду шпильки, записка, зачёркнутая строчка и, наконец, горячая труба — всё это имеет свой смысл. И я хотел, как можно более тщательно воссоздать для себя то состояние, в котором могла быть девушка в последние свои минуты. Мне нравится упражнять ум. Но когда алгоритм не слагается, это досадой отравляет душу, лишает элементарного покоя и комфорта. Это всё равно, что трогать языком больной зуб. Вот такие, брат, муки.

   — Ты подожди про зуб, — нетерпеливо перебил Дима. — Кого ты подозреваешь?

Зубков обиженно поджал губы, пустил кольцо дыма, заговорил после паузы:

   — Чтобы изложить все этапы моих размышлений, потребовалось бы исписать горы бумаги. Я пытался найти что-нибудь общее, что-нибудь связывающее эти несколько подмеченных мною алогизмов. Я ставил себя на её место. Шаг за шагом, десятки предположений, и все лишены смысла и логики. В такой же тупик зашёл, когда пытался развить версию умышленного убийства. Как Робинзон Крузо о плохом и хорошем с ним случившемся, записал, разделив на две графы, все имеющиеся улики: самоубийство или убийство. Ни один день промучился — ничто не перевесило. И в результате — ноль выводов. Тогда разорвал всю писанину и успокоился Фёдоровским — самоубийц не разберёшь.

   — И на чём же ты остановился? — Дима сидел, расставив локти на столе, упёршись подбородком в сцепленные ладони, а взглядом в Зубкова.

   — А ни на чём. Я сам себе поставил вечный «шах» — патовая ситуация.

   — Так я тебе вот что скажу, — рубанул ладонью воздух лейтенант. — Старики эти и грохнули квартирантку. Руки выкрутили, заставили предсмертную записку начеркать, а потом в петлю засунули. Влезли к ней через подвал, так же и ушли. Ты видел, дом какой высокий — у него должен быть подвал. Ведь мы даже под половиками лаз не посмотрели — все Фёдорова слушались. А?

   — Я почти уверен, что именно всё так и было, — Зубков насмешливо посмотрел на приятеля. — Эх, Дима, Дима, бедная, романтическая душа. Тебе бы романы писать — то-то были бы бестселлеры!

Но участковый пропустил это мимо ушей, он загорелся:

   — Послушай, на что Фёдоров упирает? Её записка? Но там прямой намёк на убийство: «меня не вините». Она имела в виду кого-то, виноватого в её смерти. Они поняли её уловку и заставили зачеркнуть. Выхода у неё не было. Фёдоров прав, когда объясняет сбивчивый тон записки эмоциональным напряжением, но это отнюдь не стресс самоубийцы. Мы, Яков Александрович, стоим перед фактом насильственной смерти.

   — Этого, может быть, достаточно, чтобы убедить тебя, но отнюдь не достаточно, чтобы заставить прокурора возбудить дело о насильственном убийстве. Тем более, Фёдоров против меня предубеждён, а тебя вообще слушать не захочет. Поэтому я намерен отложить этот случай у себя в памяти, как шахматный этюд, и на досуге поломать над ним голову. А тебе не советую соваться в полированные двери персональных кабинетов. Так что, не беспокойся, не бесись, не суетись и не вздумай заниматься частным сыском, а допивай своё пиво, и идём смотреть футбол.

   — Как ты можешь так спокойно пить пиво, смотреть телевизор, зная то, что ты знаешь?

   — Жизнь, брат, всему научит.

   — Но я не таков: меня ещё не учила жизнь. Будь уверен, я сидеть не буду. Я сейчас пойду и что-нибудь натворю.

   — Сиди, — сурово сказал Зубков. — Что ты удумал?

   — Пока не знаю. Наверное, пойду к старухе, скажу: так, мол, и так — я тебя подозреваю, давай колись, как ты жиличку замочила.

   — Ну, разумеется, твой приход и решительный натиск собьют старуху с толку — она растеряется и покается. Да она тебя на порог не пустит: скажет, ордер, мильтон, давай. А ордер тебе в прокураторе так и дали. Держи карман. Захотят они, чтобы какой-то лейтенант-выскочка их заслуженного следователя мордой да в дерьмо. Нет, брат, все твои движения заранее обречены на провал. Уж я-то знаю.

   — Забыл: я — участковый, вхож во всяк и куда угодно. По крайней мере, отсиживаться на диване и ломать голову не собираюсь.

Зубков обиженно поджал губы, смерил собеседника взглядом.

   — Участковый детектив, — покачал он головой. — Троицкий Анискин. Вот уж не думал, что доживу до такого дня. У тебя на Ватсона вакансий нет?

   — Нет, — хмуро отозвался Дима.

   — Я так и думал, что моя репутация покажется сомнительной. Что ж, желаю удачи.

Расстались они холодно.

   После разговора с Зубковым лейтенант Логачёв ещё несколько дней ходил в сомнениях, не зная, как взяться за задуманное, с какой стороны подкатить к старухе, чтобы выстрелило наверняка, чтобы не случилось осечки. Думал, думал и решил побеседовать с подружками погибшей студентки. Искал обеих, но нашёл только Веру, нашёл в институте. Они спустились на лестничную площадку, беседовали, стоя у окна. Вверх, вниз сновали студенты. Девчонки с интересом поглядывали на долговязого лейтенанта, подмигивали Вере. Она краснела и сбивчиво рассказывала:

   — Мы с того вечера у бабки не живём. Мне комнату в общаге дали, а Зинка со мной нелегально. Спим на одной кровати.

Дима представил, как девушки, обнявшись, спят на узкой кровати. Вспомнил свою, широченную, и спальню вспомнил в родительской трёхкомнатной квартире. Но не сочувствие кольнуло его сердце, а зависть к Зине. Вот бы с кем он махнул, не глядя — скромница Вера ему определённо нравилась.

   — Ой, а вы знаете, — вспомнила Вера и, разволновавшись, взяла лейтенанта за широкую кисть. — На другой день, когда мы свои вещи забирали, бабка на нас смотрела, чтобы мы её не прихватили. Тут прибежал мальчишка — правнук бабкин. Посмотрел на нас и говорит: «Баба, это та тётя, которая умерла, фотографию мне дала». Вот скажите, зачем Людке дарить свою фотку какому-то сопляку?

Дима не ответил, уселся на подоконник, вытянув длинные ноги.

   — А как вы думаете, зачем старухе убивать своих квартиранток?

   — Не знаю, — пожала плечами Вера. — Это, может быть, случай, что Людка дома осталась, а может быть, подстроено всё. Забыла я сказать: когда мы собирались, старик какой-то в окно заглядывал, Людку напугал. Возможно, их там целая секта.

   — Возможно, — согласился Дима и снова подумал о том, какая Вера красивая, и как он завидует спящей с ней Зинке.

   К старухе Баклушиной он пришёл в конце следующего дня. Солнце красиво садилось за рекой, отражаясь в заледенелых окнах — будто свет зажёгся. Вот и краснокирпичный дом с высоким крыльцом, занесённые снегом ступени сбегают к самому тротуару. Это половина сдаётся квартирантам. К старухиному жилью вход через калитку в заборе, широким, скупо убранным от снега двором и таким же высоким крыльцом к дощатой двери. Дима постучал, подождал и толкнул её. Через холодную прихожую и ещё одну дверь, наконец, попал на кухню. За столом сидел мальчик лет восьми и готовил уроки. Хозяйка стояла у печи, спрятав за спиной руки, и, не мигая, смотрела на вошедшего.

   — Ребёнка-то глазами чего сверлишь? — вместо ответа на Димино «здрасьте», проворчала Анна Аникеевна.

   — Баб, ты что? — мальчик вскинул голову. — Ты что такая хмурая? Тебе дядя не нравится?

   — Пиши, пиши, дядя сейчас уйдёт.

Дима собирался с мыслями, не зная, как начать разговор. Старуха помалкивала, будто знала всё наперёд. Мальчик вновь уткнулся в тетрадь. В трубе гудел огонь, пощёлкивал уголь в печи, теплота разливалась по кухоньке.

   — Вы, по всему видать, люди деловые, да и я не бездельная. Говори: чего пришёл, — старуха произнесла это довольно миролюбиво.

   — Участковый я ваш. Пришёл посмотреть: как житьё-бытьё, не обижает ли кто. Вижу: квартирантки ваши съехали, новых не ищете?

   — Тебе постой что ль нужен?

   — Да нет. Меня всё сомнения гложут на счёт самоубийства жилички вашей. Не верится, чтоб она сама себя того. Может, помог кто? Вы-то что по этому вопросу думаете?

   — А ты наган свой достань, попугай меня, старуху, или вон мальца.

   — Не опер я с убойного, гражданочка, а участковый — к людям без оружия хожу.

   — Хитрый ты, участковый, но хитрость твоя вся снаружи лежит, не глубокая. Ты спрашивал, мы сказали, ты записал — какого рожна ещё-то людей смущать. Выслужиться хочешь?

   — Кто не хочет? У тебя, бабка, где в погреб лаз? Здесь?— Дима каблуком постучал в пол. — А задери-ка половик, хозяйка.

Хозяйка, проявив нестарческую прыть, вооружилась кочергой и с ней наперевес подступила к Логачёву:

   — Уходи, мильтон, подобру уходи, а то отгвоздакаю.

   — Баба! — испуганно вскрикнул мальчишка.

Дима попятился, выставив руку для защиты:

   — Ну, ну, гражданочка, зачем такие крайности? Вон правнучонка напугали. Успокойтесь, я уже ухожу, ухожу.

Но уходить он и не собирался. Вышел, спустился с крыльца, оглядел двор. Теперь только заметил собачью будку и добродушную лохматую мордочку в ней. Ветхий сарай в глубине двора, но к нему и тропинки нет — девственный снег. Пошёл вдоль дома по чищенной дорожке. Должен, должен быть подвал за этим высоким, литым из природного камня, фундаментом, и вход в него должен быть. А вот и он! И окно рядом со ставней на петлях — должно быть, люк для угля. На двери в подвал замок, сверху спускается провод, ныряет в щель. Проследив его путь, Дима встретился со злобным взглядом Анны Аникеевны Баклушиной. Старуха бесновалась у окна и через стекло грозила кулаком. Участковый погрозил ей пальцем. «Семь бед — один ответ», — подумал лейтенант, взял в ладони леденящий пальцы замок и рванул. Замок не поддался, но шевельнулась петля в косяке. Ещё один мощный рывок, и она выскочила из гнезда, освободив дверь от запора. Дима распахнул дверь, пригнул голову, сделал шаг и услышал хруст снега за спиной. Мальчишка кубарем скатился с крыльца, на ходу застёгивая шубейку, выскочил в калитку. Лейтенант вошёл в подвал, нащупал выключатель, щёлкнул им. Свет загорелся сразу в двух местах.

   Подвал был внушительным, во всю длину большого дома. Прямо у входа под люком короб, сколоченный из досок, наполовину заполненный углём. Всякий хлам тут и там. И, наконец, то, что искалось — две лестницы, упёртые в скобы под люками. Одна близко — это, наверное, на хозяйкину половину. Дима пошёл к дальней. По расчётам здесь должна быть та половина дома, которая сдаётся квартирантам. Испытав лестницу на прочность, участковый медленно поднялся по ней, упёрся спиной в люк. Он легко приподнялся, но дальше шёл с трудом. Наконец что-то грохнулось на пол, люк откинулся, а на Диме повис край половика.

    Заложив руки за спину, Логачёв прошёлся по комнатам. Вид их не очень изменился. Должно быть, немного было вещей у студенток. Кровати стояли заправленные, на окнах всё те же занавески, пол застелен самоткаными дорожками — половиками. Вот и злополучный стояк. Дима потрогал — горячий, невтерпёж. Ай да Яков Александрович, всё подметил.

   Участковый попытался представить картину преступления. Спустились там, поднялись здесь старик со старухой, придушили спящую девушку до полусознания, чтоб не сопротивлялась, заломили руку, заставили написать записку и совсем укокали, а потом мёртвую или полумёртвую сунули в петлю. С трудом в такое верилось, но могло быть. Во что совсем не верилось, так это мотив убийства. Ну, зачем старикам убивать девушку? Сектантское жертвоприношение? Если корысть, то результат-то обратный — квартирантки сбежали, хозяйка потеряла доход. Найдёт ли новых жильцов — не известно. Думай, Дима, думай.

   Логачёв остановился перед зеркалом:

   — Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи — ты здесь главный свидетель, всё ты видело, а молчишь. Не хорошо. Надо бы тебя привлечь за укрывательство.

   Однако, сколько не бодрись, а перспектива вызревает безрадостная. «Ну и что? — скажет Фёдоров. — Я об этом подвале и без тебя знал. И про люк не сложно догадаться. Где улики преступления? А главное — мотив?»

   Рассуждая сам с собой, то вслух, то мысленно, Дима блуждал в полумраке комнат. Внезапно почувствовал какое-то странное, необъяснимое волнение. В чём дело? Что это с ним? Прислушался, огляделся. Нигде ничего. Включил свет во всех комнатах: он и в тот вечер так горел. Присел к стене на табурет, чтобы не иметь за спиной свободного пространства. Немного вроде успокоился. Посидел, собираясь с мыслями, но необъяснимая тревога вновь шевельнулась в душе. Словно внутренний сторож приметил что-то и предупреждал — опасность, Дима, будь начеку! Участковый даже поёжился от скользнувшего по спине холодка. «Нервишки, — решил он. — Устал, есть хочется, весь день в напряжении, вот и мерещится».

   Сидеть без движения было неудобно, ноги затекли. Дима встал, прошёл к окну. На улице совсем стемнело, зажглись фонари. «Ничего здесь не высидеть, — подумал. — Надо выбираться». Показалось, будто ветерок ворвался в комнату — качнулись занавески. Дима обернулся и вздрогнул от увиденного. Здоровенный бородатый мужик стоял, прислонившись к дверному косяку, второй, как две капли воды, похожий на него, вылезал из люка в полу. «Близнецы что ль?» — подумал лейтенант.

   — Что ж вы, ребята, не постучавшись? — Дима хотел улыбнуться, но голос подвёл его, засипел, а улыбка вообще не получилась — гримаса какая-то жалкая.

   Первый молча ждал, с угрюмым любопытством разглядывая лейтенанта. Второй вылез, попутно сдёрнул с крюка полотенце и, встав рядом, крутил из него верёвку.

«Вот так они и девушку, — подумал участковый. — Но ведь я не девушка. Не повезло вам, ребята».

   — А вот и наш герой! — Яков Александрович распахнул дверь квартиры перед смущёнными Димой и Верой. — Линда, встречай гостей.

Из кухни выглянула жена Зубкова:

   — Здравствуйте. Яша, поухаживай за дамой, но не слишком назойливо, оставь свои ментовские шуточки.

   — А что плохого в дурном вкусе? Когда кругом тугодумы — себя уважаешь, по контрасту. Я лично встречал людей, которые дружат исключительно с теми, кто проще и глупей. Ты тогда — и знать и талант. Верно, Дмитрий?

И к Вере:

   — Я только на вас и надеялся. Дима-то, наверное, по грудь обложился книгами по херомантии.

   — Яша! — крикнула из кухни хозяйка. — При девушке-то выбирай слава.

   — Я хотел сказать, большой специалист растёт по всяким там магиям. Намедни мне такое рассказывал.… Слушай, Фёдоров на допросы тебя не приглашает подследственную гипнотизировать? Ну, это он зря, промашку делает.

   — Яша, ну нашёл ты тему, — Линда вышла с дымящимся пирогом на противне. — Помоги лучше порезать.

Зубков взялся за нож:

   — А что, я ничего. Диме вот завидую — в одночасье стал героем, грозой преступного мира. Тут корпишь, корпишь, а годы всё равно звёзды обгоняют.

   — Не знаю, преступник, по-моему, это дикое, грубое, страшно грязное, одним словом, во всех отношениях неприятное существо, — сказала Вера. — А Баклушина хоть бабка злющая и вредная, но в быту чистюля, правнучонка своего любит и болезни заговаривает. Она Людку от ангины почти что вылечила.

   — Эх, Верочка, образ, который вы создали — это скорее хулиган, бомж, изгой какой-нибудь. А настоящего преступника отличает совсем другой набор качеств: осторожная поступь, затаённый страх в глазах, до предела натянутые нервы, готовые лопнуть в любой момент. Верно, я говорю? — Зубков подмигнул участковому.

Дима улыбнулся растерянно. Линда поспешила ему на помощь. Она была белокурой миловидной латышкой, говорила с лёгким и красивым акцентом. Зубков очень любил свою жену и часто напоминал: «Моя жена родом из Латвии», будто стесняясь своих чувств и оправдывая своё нежное к ней отношение. Её главным достоинством был дружелюбный характер. Те, кто хоть раз побывал у Зубковых в гостях, уносили в душе самые благоприятные впечатления и мечтали повторить визит. Её улыбка была трогательна и наивна, но за красивой внешностью блондинки скрывался проницательный женский ум.

   — Расскажите нам, Дима, как вы управились с этой бандой?

   — Ну ж, лейтенант, попугайте дам, — подзадоривал Зубков. — Начни так: ночью в этом доме из углов доносятся всхлипы. Лейтенант Логачёв, бродя в полумраке комнат, прислушивался к подозрительным шорохам. В них таилась угроза…

Зубков явно перегибал. Чувствовал он сам — не о том говорит, не так говорит. Чувствовали это его жена и Дима. Улыбнулась одна Вера.

   Между тем, хозяйка накрыла стол белой скатертью. Появились рюмки, фужеры, графинчики, столовые приборы. Усаживались торжественные, серьёзные.

   — А хозяйку свою, бабку Баклушину, вы, Верочка, теперь не узнаете. — Зубков, стоя, наклонившись через стол, наполнял рюмки. — Фёдоров её до того спрессовал, что она заикаться начала. Под ногтями у неё теперь чернозём, и роет она ими своё бедро, будто у неё там клад.

   — Страшно, — сказала Вера. — Страшно, когда убивают человека. Страшно, когда опускается человек.

Зубков стал серьёзным очень, сел, кончив разливать:

   — Я не подросток, но мне тоже страшно. Ведь их там целая организация — какая-то ассоциация колдунов чёрной магии. Мотив, Димон, который ты так тщетно выдумывал, прост до банальности. Выпендриться хотела Анна Аникеевна перед своими коллегами. Чтобы раз — и в ведьмины дамки. Люду придушили её сообщники, а разыграла так, будто силой чёрной души своей загнала девушку в петлю.

   — Что же мы всё о мрачном, — Линда подняла рюмку. — Разве для этого собрались?

Зубков снова встал, в руке рюмка, вздохнул полной грудью, припоминая тост, а сказал о другом:

   — С Питера к бабке на защиту адвокат прикатил — прощелыга ещё тот. Гляди, чего накапает — преступников выпустят, а Диму на их место.

   — Почему? — округлила глаза Вера.

   — А модно сейчас: улики, добытые незаконным путём, не являются доказательством.

   — Яша, — Линда легонько постучала вилкой о рюмку. — Пирог стынет.

   Я умолк.

   — Так всё и было, — всхлипнула Рая Митрофанова. — Они Людочку убили.

Колбина погладила её по волосам и очень — мне показалось — нежно взглянула на меня. Я с беспокойством — на Балуйчика. Мой друг с суровым лицом ковырял палкой угли костра и думал о чём-то своём, гошкином.

                                                                                                                                                            А. Агарков. 8-922-709-15-82

                                                                                                                                            п. Увельский 2007г.