santehlit — Человеческий фактор

   Вот если выйти за околицу и стать лицом на юг — что мы увидим? Широкое поле перед нами, до самого озера Горького. А за ним — аэродром. А потом опять поле до города Троицка. А за ним…? Ну, же — где Ваши познания в географии? Граница там, с Казахстаном. Запомните, кто не знал! А Казахстан у нас что? Правильно — Великая степная держава.

   Теперь сделаем поворот направо, и обратим свой взор туда, куда спешит зимнее солнце, не переделав своих дел, и не торопится летнее — жарит и шпарит. Тремя огромными холмами, как океанскими волнами, вздыблена равнина до самого леса, в котором прячется красавица наша — речка Увелька. За ней на полях, возделанных землепашцами, как остовы доисторических животных белеют валуны. Местами малахитово зеленеют скальные проплешины горного Уральского кряжа. Ещё далее речка Коелга — слышали, небось, о знаменитом коелгинском мраморе? — течёт в скалистых берегах. Сравнить с Колорадо язык не поворачивается: у нас своя красота — русская, уральская. На её же берегу высятся две горы — похожие, как сёстры-близняшки. Издали их профили напоминают женские груди (в совершенстве своём!), и потому зовутся они и в народе, и на карте — Титичные горы. Не верите? Закрывайте книжку — приятно было познакомиться!

   Если стать лицом на север — за лощиной, заросшей камышом, в которую превратилось теперь наше Займище, высятся и шумят вековые мачтовые сосны. Это Кичигинский бор — памятник природы, охраняется законом. Есть ещё Хомутиниский бор. А где-то под Челябинском — Каштакский. Это осколки Великой Уральской тайги, простиравшейся некогда от этих мест до берегов Ледовитого океана.

   А на восток — от околицы и до Петровки, и всё дальше и дальше — потянулись берёзовые колки и озёра, перелески и болота — началась Западно-Сибирская низменность, которую пешком всю обойти жизни не хватит. Пешком — это я к чему? Хочу рассказать вам, друзья мои, про скитания (походы, ночлеги в палатке, песнопения у костра и т.п.) в которых посчастливилось участвовать.

   Вот, к примеру, о чём мечтают городские ребятишки, поджидая каникулы? Съездить в Питер, или Москву, или, там, по Золотому Кольцу скруизничать, на море побывать. На счёт последнего, я тоже бы не против…. А в остальном…. Наш удивительный край собрал чудеса и красоты всех сторон Света. В степь хочется — так вот она перед тобой. В тайгу — в Хомутининском бору и заблудиться можно. Так что, осторожнее! В горы тянет — вперёд, на Коелгу! А на востоке — поверьте мне — белых пятен, не запачканных следами человека, видимо-невидимо.

   Хочу рассказать Вам, как ходили мы походами, у каких берегов бросали якоря (ставили палатки), что видели, что слышали, чему радовались, а что огорчало. Но сначала маленькое нелирическое отступление.

   — Зачем ты так много места уделяешь описанию природы, — спрашивают и наставляют. — Людям факты нужны, действа, а лирика в школе надоела.

Конечно, чёрт с ними, с критиками, но пишешь-то, чтобы читали. Да и критики — те же читатели, только с избытком самомнения. Так что, обещаю: трелей соловьиных самый минимум, а человеческого фактора — всё, что вспомню.

   Помню первый наш классный (в смысле групповой) поход в лес.

   Это был шестой год обучения (для кого-то бесполезного) в средней школе номер сорок четыре. Первые четыре мы были под железной рукой Екатерины Степановны. Хотя нет, самой первой нашей учительницей была Валентина Михайловна. Удивительная женщина! Теперь она работает школьным библиотекарем. А в классе, когда мы расшалимся, она говаривала: «Ну, я подожду, пока вы угомонитесь», и отходила к окну. Так мог весь урок пройти.

   — Если вы не стремитесь к знаниям — вколачивать их бесполезно, — было её правилом.

   Другое мнение имел наш следующий преподаватель — Екатерина Степановна. Основным предметом, с помощью которого в классе поддерживалась дисциплина и успеваемость, была стальная метровая линейка. Она гулко хлопала плашмя, выбивая пыль, по нашим плечам и больно секла, впиваясь ребром. Она не покидала рук Екатерины во время урока, и секирой палача стояла в углу на переменах. Нам бы выкрасть её да выкинуть. Но, то ли ума не хватало, то ли запуганы были насмерть. Вот так и жили — учились (мучились?), переходя из класса в класс. Однажды «императрица» остановила меня, идущего спиной к дому.

   — Куда, Агапов?

   — На почту, письмо брату отослать (Саня Саблин служил в армии, и мы переписывались).

   — Давай сюда и возвращайся — я сама в ящик опущу.

На следующий день…. Была зловещей её ухмылка. Стальная линейка кусачей щукой извивалась в жилистой руке.

    — Ты думаешь, я такое письмо отправлю в Советскую армию? Как ты меня там назвал? «Учихалкой»?! Бью я вас?! Ты ещё не знаешь, как это будет, если я начну вас бить.

Линейка со свистом рассекла воздух и вспорола обложку «Родной речи».

   — Сядь и не вздумай меня провоцировать — я сегодня не в духе.

А я подумал, садясь, вот бы отцу рассказать, кто учебник порвал — он бы тебя так спровоцировал! Екатерина наша Невеликая (росточком не вышла) гордилась своим фронтовым прошлым. Но и мой отец не за пряниками на танке ездил. Только не принято у нас родителям жаловаться на что-либо — смертный грех.

   Впрочем, отвлёкся.

   В пятом классе молоденькая биологичка, наша классная руководительница, объявила, что мы повзрослели, окончив начальную школу — теперь у нас иные обязанности и права. Мы теперь, оказывается, можем садиться за парту, кто с кем хочет. Были дарованы иные вольности. Вот это-то и погубило нашего первого классного (в смысле коллективного) руководителя. Она не знала, с кем имеет дело. Она ничего не знала о нашем прошлом. Ей бы пообщаться с Катькой Невеликой — может быть, что-нибудь и уяснила. Но, увы — общеизвестно: учителя-предметники свысока относятся к преподавателям начальной школы.

   Она раскупорила сосуд, и джин неповиновения вырвался на волю. Вся накопившаяся ненависть к палачу-учителю выплеснулась на неё. Сказать, что мы не слушались, дерзили — ничего не сказать. Мы дрались с ней. Нет, поймите меня правильно — я не дрался: не то воспитание. Однако не могу снять с себя ответственности за все те безобразия, что творил наш классный коллектив в борьбе со своим руководителем. Она закрывала нас в кабинете после уроков — способ наказания. А мы её — только зазевается или с девчонками отвлечется, ключ с доски из учительской оказывается в замочной скважине. Щёлк — и «пишите письма мелким почерком». Сыпали пепел и «бычки», а то и засохший кал из школьного туалета, в карманы её пальто. Юрка Синицын, тот вообще изрезал его бритвочкой, после того, как отец выпорол его публично. Старший Синицын появился в классе по её требованию — девчонок с запиской послала целую гурьбу, чтобы Юрка не отнял дорогой. Или это было с химичкой? Не помню уже. Их, руководителей, в пятом классе штук пять перебывало. Не приживались. А мы шли дальше.

   В шестом классе первого сентября у нас объявилась новая классная дама — Октябрина Сергеевна Цойгу. А может, Шойгу? Не помню — да и не важно. Была она миниатюрной, очень красивой нацменкой. Все женские стати у неё были на месте и сразу же взволновали сильную половину нашего класса. Круглое скуластое личико, ямочки на щёчках, яркие пухленькие губки маленького рта. И глаза…. Огромные, чёрные, с бесятами во взгляде. Она преподавала английский, и я возблагодарил Бога, что не послушался старшей сестры. Люся учила английский — и очень по предмету успевала — заявила, когда стал передо мною выбор:

   — Англичанин в семье есть, немец нужен — мало ли чего, кто знает, с кем воевать придётся.

Узнав о моём выборе, дёрнула плечом:

   — Не надейся — помогать не буду!

А и не пришлось! Успевал я по «иностранному» на твёрдую «пятёрку». Не было, правда, Люсиного произношения, но были другие способности — честолюбие, отличная память и дар сочинительства. Последнее к тому, что никто не мог грамотно переводить английские тексты. По словарю всё вроде бы правильно, а когда слагаешь слова во фразы, такая белиберда получается — смех, да и только. Даже у Вали Зубовой, которой и Октябрина, и все последующие англичанки пророчили преподавательское будущее на ниве иняза. А у меня с этим нормально. Ну, во-первых, тексты все переводимые мне, как правило, были знакомы — Уэльс «Человек невидимка», Конан Дойль «Приключения Шерлока Холмса», К. Джером «Трое в лодке, не считая собаки». Чеши с готового перевода и в ус не дуй. Если попадался незнакомый — мне только смысл уловить, дальше и текст не нужен: тараторил так, что автор оригинала позавидовать мог. Октябрина на мои вольные переводы хмыкала, качала головой и ставила «отлично». С этим у меня всё было в порядке. Вот чего не было промеж нас — это дружбы сердечной. Нет, мы не были врагами — даже не ссорились. Я её обожал. Она…? Она однажды заявила:

   — Все ученики — нормальные школьники: они могут напроказничать, и за это их следует наказывать. Ты, Агапов, родился негодником (ради Бога, не путайте с негодяем — если б не цитировал, подобрал бы другое слово), тебе всегда надо тужиться, чтобы доказать, что ты можешь стать нормальным человеком. Марш в угол. Отныне это будет твоим постоянным местом обучения. Права сесть за парту надо будет добиваться.

Ребята захихикали, а я обиделся. Правда, ненадолго: не мог дуться на объект сердечных симпатий. Да и в чём-то она была права: я так хотел ей понравиться, что из кожи вон лез, а получалось нарушение дисциплины.

   Так и повелось. Звонок прозвенит — стоим у парт, учителя приветствуем. Она:

   — Здравствуйте, садитесь.

Все садятся, а я в угол. Стою. Пошёл урок. Опрос Октябрина начинает с двоечников. Они — пык, мык. Поднимает им в помощь учеников посильней. Пока до Вали Зубовой не дойдёт. Ну, уж, если она запнётся, Октябрина со своей очаровательной улыбкой ко мне:

   — Агапов.

Выслушав ответ:

   — Садись, всё правильно — только не заставляй меня отправлять тебя обратно.

Вот такая, братцы, любовь меня постигла в шестом классе.

   Наверное, на первой же неделе нового учебного года Октябрина предложила:

   — А не пойти ли нам в лес, ребята? В выходной. Проводим лето, полюбуемся осенью и стиснем зубы на долгую зиму.

   Шли полем, Октябрина хоровое пение затеяла с девчонками. А в лесу развеселилась, каждому листочку жёлтому восторгается, как ребёнок. Кто-то гнездо сорвал, коростеля, кажется, ну, знаете, такое — варежкой. Она чуть не расплакалась. Хвала аллаху, пустое оказалось, кинутое.

   В тополиной роще вдруг потемнело небо, как перед грозой. Мы головы задрали — ба! — листопад. И ветра нет, а листья сыплются, кружатся, не спеша пикируют нам под ноги, на плечи, на волосы. Слышал я о таком явлении — тополя листву сбрасывают — а вот увидеть удалось впервые. Знаете — завораживает, заставляет верить в сверхъестественные силы. Все разом, будто по команде, без всякого воздействия извне. Видели? Ну, какие Ваши годы….

   Октябрина, будто дошкольница, бегает, прыгает, листья руками ловит, губами ловит, лицо подставляет, чтобы они нежным своим касанием посвятили её, дочь калмыцких или байкальских степей, а может чукотской тундры…, посвятили в уральские девы. И такая она была красивая в эти минуты, полупрозрачная, как янтарь или горный хрусталь! Душа её светилась. Эту душу я обожал и старался не думать о теле, которое влекло, завораживало, беспокоило, будило непонятные какие-то ещё инстинкты. Незабываемый день!

   Но он ещё не кончился, и тут как тут человеческий фактор. Это были три полупьяных мужика. Откуда и куда они брели неизвестно. Но набрели на нас и остановились, разглядывая. Один был худой тощий и старый. Второй много моложе, лицом круглее, на татарина похожий. Третьего я не разглядел, но он был и увеличивал силу наших врагов. А то, что они — наши враги, стало ясно по возгласу круглолицего татарина:

   — О-пана! А вот эту кызымочку я щас оттопчу.

Мы все растерялись, испугались, попятились. Минута была критическая. Если сейчас дура какая тощеногая завизжит и бросится в бега — паники не избежать. Побегут все, спасая каждый себя, и Октябрина станет лёгкой добычей насильников.

   В дошкольном ещё, голубом детстве отец учил меня, как побеждать врагов не кулаками, а силой слова. Наука его пошла впрок.

   Вот был такой случай. Возвращались мы с ним из Петровки, где гостили и рыбачили, а заднее колесо мотоцикла возьми да и проколись. Спустило, вообщем. Отец посетовал, что заклеить нечем, и предложил:

   — Я потихонечку как-нибудь доберусь, а ты ступай пешком, в центре на автобус сядешь.

И дал мне пятнадцать копеек на билет и мороженое. Он уехал, я иду. Навстречу парень с девчушкой маленькой, с сестрой, наверное. Девочка миленькая, ухоженная, улыбчивая — я всегда мечтал о такой младшей сестрёнке, которая бы слушала меня всегда и всему верила. Засмотрелся на неё, а парень мне дорогу заступил:

   — Мелочь есть? Попрыгай.

   — Чего? — не понял я.

   — Карманы, говорю, вывёртывай.

Уж как мне обидно стало: такая девочка, а брат — хулиган. Да и не похож он совсем на шармача: тоже одет неплохо, лицо незлое совсем. Не Пеня, одним словом. Тот только своим сизым носом и слюнявым ртом кого хочешь, в дрожь загонит. Вспомнил я уроки отца — главное, чтоб руки не тряслись, и голос не дрожал — сжал кулаки, смотрю ему прямо в глаза и заявляю:

   — У меня есть пятнадцать копеек. Я их сейчас тебе отдам, а потом пойду следом и посмотрю, где вы живёте. А потом приедет мой отец, начальник милиции, заберёт тебя и так накажет, что ты сам в тюрьму проситься будешь.

Пока он, округлив глаза, переваривал мною сказанное, я обратился к девочке (уж больно она мне понравилась!):

   — Девочка, где вы живёте?

   — Вон там, — она ткнула пальчиком в шеренгу строений.

   — Заткнись! — дёрнул её за косичку брат, потом подхватил на руки и мне. — Вали отсюда.

Пошёл он, а я обернулся и смотрел вслед. Девчушка вынырнула из-за его плеча и показала мне язык. Вот такие дела.

   Сейчас нас (нет, Октябрину, конечно) могли спасти только моя смекалка и мужество. И я шагнул вперёд.

   — У меня фотографическая память, — заявляю, твёрдо глядя тощему в глаза.

   — Ты это к чему, молокосос?

   — Может, я и молоком питаюсь, а вы-то точно сядете на тюремную баланду. Я ваши личности запомнил, опишу в милиции — они вас поймают, и часа не пройдёт.

Видимо, было уже за ними что-то, из-за чего им с милицией встречаться не хотелось. Тощий тревожно зыркнул на сообщников. А круглолицый татарин отделил два пальца от кулака:

   — Я те щас моргалки-то повыкалываю.

Он шагнул ко мне. Напряжение момента достигло пика. Мне ещё можно было сорваться, и вряд ли он догнал бы меня. Но я стоял и смотрел на него, приближающего. Больше ничего придумать не мог, и слова все напрочь позабыл.

   Тощий заступил ему дорогу.

   — Ладно, пошли отсюда.

Круглолицый отодвинул его:

   — Отойди.

Третий, лица которого я так и не разглядел, быстро подошёл к ним и пнул круглолицего в пах. Тот хрюкнул и зажался. Приятели подхватили его подмышки и потащили спиной вперёд. Они уже прилично удалились, но тут круглолицый татарин пришёл в себя и вырвался. Он вновь направился в мою сторону.

   — Сяду, но тебя замочу, — пригрозил он. — Я таких активных пионерчиков с детства ненавижу.

В избытке ненависти он схватил сухую палку и треснул ей по дереву. Обломок полетел в мою сторону. Один не трое — друзья круглолицего уже скрылись из виду. Я взял валежину и стукнул ею по стволу. Обломок прилетел ему в лицо.

   — Ой, пля!

Тут наших ребят, будто вихрем подхватило — все за валежник и ну обстреливать незадачливого насильника. Девчонки и те в стрельбу втянулись. Октябрина звонко смеялась, когда наш противник, убегая, запнулся за пень и упал, зарывшись носом в опавшую листву.

   На обратном пути её рука покоилась на моих плечах. Девчонки и Октябрина пели о звезде, что до рассвета светит в окно мне, и о девчонке, которая живёт рядом на Земле. Я подхватывал припев, а её упругая грудь, как предвестник скоропостижного счастья, касалась моего предплечья.

   Счастье не настигло меня. Через пару месяцев нам вновь заменили классного руководителя. Не потому, что Октябрина не справились. Наоборот, за время её правления у нас не было ни одного ЧП. Мы не обижали девчонок, почти не дрались меж собой. Даже Юрка Синицын с Вовкой Прохоровым приостановили свой гадкий промысел — воровство шапок из раздевалки. Ко двору нам пришлась Октябрина, и мы очень жалели, когда она передала наш класс другому руководителю.

   Мы встречались с ней на уроках английского. Но и здесь ничего не изменилось. По-прежнему, урок я начинал в углу, и бывало, выстаивал до звонка, если класс отвечал хорошо. Однажды на занятие к нам пришёл представитель РайОНО. Чтобы не подводить Октябрину — мало ли что начальство подумает, увидев нетрадиционный метод воспитания, — не пошёл в угол. А Октябрина очень удивилась, увидев меня за партой.

   — Агапов, ты не заболел? А почему не на месте?

Эх, Октябриночка ты моя Сергеевна. Давно ведь болею я, болею тобой, сильно и безнадёжно.

    Валентину Алексеевну Шалагину приняли в партию. И сразу поручение — подтянуть отстающий класс. Отстающим классом были мы. Октябрина ушла (осталась без классного руководства), а пришёл сильный преподаватель (немецкого языка), хороший организатор и просто — волевой человек. Валентина отнеслась к партийному поручению с полной ответственностью. Наш коллектив был взят в оборот, и полетели самые буйные головы. Вовку Прохорова отчислили ещё до Нового года с диагнозом — несовместимость с обликом советского школьника. Синицын, тот вообще попал в колонию для несовершеннолетних преступников. Он убегал оттуда три раза, говорил, что бьют там жестоко, с плачем просился обратно в школу. Но учителя вызывали милицию, и Юрка исчезал до следующего побега. Рыжен тоже ушёл до окончания учебного года. Но там расставание было полюбовным. У Рыбака за первое полугодие было восемь двоек. Но покладистый характер. Валентина так ему и заявила:

   — Пока потерплю, есть гораздо хуже материал.

Я не хотел, чтоб мой друг стал её материалом, и вызвался ему помочь. Мы вместе готовили уроки. По иностранному языку я писал ему свою транскрипцию — английские звуки русскими буквами. Рыбак вызубрит — и трояк в кармане. По математике решал за него контрольные работы. Мы освоили мимику жестов, не хуже настоящих немтырей. Ею пользовались, когда Толяна вызывали к доске. Математичка наша, Ксения Михайловна, удивлялась:

   — Калмыков, ты туп как пробка, отчего ж ответы правильные? Списываешь, наверное? Ну, я это дело прикрою.

На следующей контрольной она встала возле него столбом и ни с места. У меня уже была готова шпаргалка с решением, но не было никакой возможности: мне — передать её, ему — переписать.

   Вы думаете, попал Рыбак? Да ничуть не бывало. Он записал условия первой задачи и начал решать, как умел. Потом показывает математичке:

   — Правильно?

   — Да нет, конечно.

Она сама нацарапала верное решение в Калмыковской тетрадке.

   Потом второй задачки, потом третьей.

   Потом поставила Рыбаку четвёрку в тетрадку и заявила, отправляясь дублировать её в журнал:

   — Однако можешь, когда захочешь.

Я и говорю — отличный у Рыбака был характер: не любить его было невозможно. Весной из восьми двоек Толян имел за год только две. С таким результатом не отчисляют — оставляют «на осень». Но у Валентины было своё мнение по этому вопросу, а может материал ей интересный был на исходе. Короче, настояла она, и Рыбака оставили на второй год.

   Тем не менее, разрешила ему пойти с классом в поход.

   О том, что весной, после окончания учебного года мы пойдём в поход и будем жить (и ночевать!) в лесу на берегу озера Подборное, разговоры пошли с первого дня знакомства с нашей новой классной (в смысле, коллективной) дамой. Это были Хомутининские места, и Валентины малая Родина.

   И вот, наконец, школа позади. Мы собрались с рюкзаками возле дома Валентины Алексеевны. Отсюда и тронулись в путь, всё ещё не веря своему счастью. Шли дорогой. Возле Катаево прятались в автобусной остановке от скоротечной грозы. Потом ехали на ЗИЛе-длиномере, гружёном бетонными плитами. Опасное, я Вам скажу, родео. Но за рулём был Валерки Шарова отец, и ехал он очень осторожно.

   И вот, мы на берегу лесного озера. Я был здесь в прошлом году — когда пионеров в футбол трепали — купался даже. Сейчас не тянет: май — вода холодная.

   Палатки поставили. Обед сварили — он и ужином стал. Стемнело. Сидим у костра, печём картошку, байки страшные травим, песенки поём. Зажгли сигарету, пустили по кругу. Условия игры пересмотрели — с обронившего пепел фант: стишок, песня, байка. И Валентина курит — в лесу, как в бане, все равны. Потом она вспомнила свою должность:

   — Всё-всё, ложимся спать, а то не выспитесь и завтра будете квёлыми.

Да, хоть бы и квёлыми — не в школу же идти — отоспимся. Девчонки, те послушные, полезли в свою палатку. Кухарик, проказник, подкрался к ним да как дунет в свой гудок, на котором сидит, и сам же заахал:

   — Фу, девочки, как не стыдно!

Девчонки из палатки высыпали и кинулись Кухарика ловить. Весь ночной лес взбудоражили. То-то его обитателям напасть — Увельские туристы.

   Утром, как и предсказывала Валентина, все оказались не выспавшимися.

   После обеда девчонки заманили меня в свою палатку.

   — Антон, расскажи страшную историю. Ну, расскажи.

Я и погнал пургу о гробах, покойниках, ведьмах и прочей чертовщине. Девчонки притихли, глазёнки вытаращили. И тут, в один кульминационный момент, когда по сюжету рассказа я должен был заорать: — «Отдай моё сердце!» произошёл конфуз — да такой, что вспоминать стыдно. Удумал Светку Фролову за грудь схватить в поисках сердца: она как раз напротив меня сидела. И груди у неё что надо. Сама, правда, тощенькая, просто костлявая — ноги как спички, задница — занозиться можно — а вот груди…. М-м-м…! Мечта поэта.

   Мальчишки, между тем, обнаружили суслиную нору и стали выливать водой её обитателей. Появился папа-суслик — его убили. Та же участь постигла суслиную мамашу. Потом ребятишки их из норы полезли — мал мала меньше. Одного такого Кухарик закинул к нам в палатку. Те, кто с краю сидел, увидели мокренького суслёнка и в визг, остальные со страху, потому как в этот момент я таки заорал — отдай моё сердце! — и схватил Светку за грудь. Что тут произошло — визги, крики, давка. Палатку завалили, и все как-то умудрились из неё выбраться, а мы со Светкой остались. Толкаемся, тычемся во все стороны и никак выхода найти не можем — спеленатыми оказались, словно египетские мумии. Народ вокруг гогочет. Валентина подходит:

   — Что тут происходит?

   — Первая брачная ночь Антона Агапова и Светланы Фроловой.

Тут мы, наконец, нашли выход из палатки и выползли на белый свет. Нам бы посмеяться вместе с народом, и все бы успокоились. И забылось бы всё. А эта дура Светка ка-ак врежет мне пощёчину.

Кухарик:

    — Брачная ночь, Антоха, это тебе не арифметика: тут иная сноровка нужна.

Тут не только мальчишки и девчонки, Валентина со смеху покатилась. Вот бы в костёр!

   Ушёл я разобиженный в лес, лёг под кустик, наблюдая брачные танцы разноцветных бабочек, слушая, как дикий голубь зазывал свою горлицу в гнездо. Здесь меня и нашли…. Знаете, кто? Рыбак, Люба Коваленко и …. Светка злополучная. Люба к шестому классу всех кавалеров своих отвергла и выбрала Толяна Калмыкова. Только он не ходил её провожать и в кино не приглашал. Она бегала за ним и все перемены возле него вертелась. А Рыбак что? У него слишком добрый характер, чтобы девушку прогнать — он позволял ей за собой ухаживать.

   Сели вчетвером в дурака дуться. Я на Светку не смотрю, она от меня взгляд прячет. Люба, та всё короля червового в колоде ищет.

   — Принимаю, — говорит и томно смотрит на Толяна.

Как Вы помните, Рыбак сивым был.

   К вечеру возле нашего лагеря появились соседи. Класс из нашей же школы, годом моложе. И предводительствует им бывшая наша классная дама — биологичка. Уже совсем потемну к ней ухажер приехал — Сашка Евдокимов. Я знал этого парня — Бугорский. Был он сыном татарина Таджинова и русской женщины. В браке они не состояли, но жили вместе. Видимо, поэтому записали Сашку на фамилию матери, а он лицом вылитый Татарин. Так мы его и звали. Не все, конечно, кто не боялся. Характер у этого парня был припоганейший. Это моё мнение, и есть причины так думать. Но вот биологичка нашла же в нём что-то.

   С его приездом дружный коллектив наш распался. Взрослые отделились — палатку в стороне поставили, костёр свой развели. Мы пришельцев не приняли, и сами разбились на группы. Кому-то стало не хватать места в палатке. Я, например, всю эту ночь просидел у костра. Утром глянули на преподавательский шатёр, а из него три пары ног торчат. В середине — Евдокимовские лапти. И бутылки пустые у их костра валяются.

   Дурной пример заразителен. Решили и мы в грех упасть. Тут неподалёку база отдыха какого-то южноуральского завода пустовала. Домики — в них стол, два стула, две кровати, с матрасами и подушками, только постельного белья нет. Да оно нам и ни к чему. Отогнули гвозди с Рыбаком, выставили раму и проникли внутрь. Перетащили сюда свои рюкзаки, одеяла, а потом девчонок пригласили. Они уже насплетничались о грехопадении наших классных дам и сами были готовы на всё.

   После ужина проникли в домик — света нет — сразу спать легли. Я со Светкой, Толян с Любочкой. У тех сразу же с кровати послышалось — чмок да чмок, чмок да чмок. А мы с дамой моей ворочаемся, никак уместиться не можем — кровать-то узкая. Наконец, нашли позицию — про позы говорить ещё рано. Легли на бок. Светка свой костлявый зад в меня впила. Зато я ей руку под свитер сунул и ну груди мять. Светка вздыхает тяжко, терпит, и всё пытается меня в стенку вдавить. Нет, думаю, врёшь — стенка хоть и фанерная, но выдержит. А сам нащупал на её спине пуговки от лифчика и, покопавшись, расстегнул. Одной рукой, это оказывается, не так уж и легко. Дорвался до обнаженной плоти. Светка вздрогнула и говорит:

   — Рука холодная.

Люба со своей кровати:

   — Что?

   — Ничего! Хватит целоваться — давайте спать.

Это что, намёк? Хоть убейте, не буду с ней целоваться. Чего ещё! Вот титьки помять — другое дело. Они у Светки — что надо! (кажется, повторяюсь)

   Мне сначала интересно было менять груди — то левую потискаю, то правую помну. Светка каждый раз на мои движения лёгким стоном отзывается. Больно, что ль? Так сказала бы! Молчишь? Значит не больно.

   Слышим, Рыбак засопел. Притихли наши соседи. Пора и нам угомониться. Светка мою свободную руку к лицу своему подтянула — целует, кажется. Ладонь целует. Нравятся, значит, мои ласки. А вчера по морде! Вот и пойми бабскую натуру.

   Любовное наше приключение на берегу Подборного имело свои последствия в следующем учебном году. Рыбак ушёл от нас. А в классе появился новый ученик — Виктор Смагин. Об этом типе мне хочется рассказать поподробнее. Хоть не по теме, но послушайте — интересно. Переехала его семья из Мордвиновки. Всегда считал, что деревенский парень, объявившись в райцентре, должен вести себя как-то поскромнее. Смагин опровёрг эти догмы. Первым делом он объявил себя лидером класса и переколотил всех, с этим несогласных. Помните Илюшку Иванистова? Ему первому досталось. Незамедлил визит в школу старшего Иванистова. За школьным туалетом при свидетельстве почти всего класса, Юрка легко и красиво отлупил Смагина. Тот упал на колени и в бессильной ярости стал хватать землю руками и пихать в рот.

   — Падла буду — убью! — рыдал он.

   — Хочешь попинать? — предложил старший Иванистов младшему.

Но когда Илюха приблизился, Смагин кинулся на него, свалил и впился зубами в грудь. Иванистик демонстрировал потом рану — ужас! А в тот миг он заверещал истошно. Юрка попытался их растащить. Но Смага, как бульдог, вцепился намертво и рычал по-бульдожьи. Юрка ударил его ребром ладони за ухом, и Витька отключился. Братья подняли его и забросили в мусорный бак возле туалета. Они вообще хотели утопить его в уборной, но запищали наши девчонки. Они даже насмелились войти в мужской туалет, просить за своего кумира.

   Витька, когда оклемался, из бака, конечно, вылез, но урок не пошёл впрок. На следующий день он отловил маленького Иванистика — тот пришёл с перевязанной грудью — и отлупил. На другой день пришёл Юрка и отлупил Смагина. Витька, надо отдать ему должное, дрался до конца — пока не отключился. А очнулся всё в том же баке. Уже с большим визгом и причитаниями выпрашивали его девчонки у разъяренного Иваниста, который намеревался таки сунуть бездыханное тело в очко туалета.

   У этого противостояния, казалось, не будет конца. Избито-покусаным ходил Илья. Живого места не было на лице и теле Смагина. Казалось, кто-то дожжен погибнуть, чтобы кончилась эта нескончаемое противостояние. Или уступить.

   Случилось следующее. Противники встретились возле Смагинского дома (Витьку к тому времени уже выгнали из школы).

   — Заходи, — сказал он, — если не боишься.

Юрка не боялся.

Смагин схватил топор:

   — Смотри, гад, что я сейчас сделаю.

Юрка стоял спокойно, смотрел и не боялся.

Смага положил на колоду пятерню — хрясь топором. Мизинец полетел в пыль, и куры кинулись отнимать его друг у друга. Витька поднял вверх окровавленную руку:

   — Видел, падла? Когда-нибудь я убью тебя.

   — Дурак ты, Смага. Тебе лечиться надо, — сказал Юрка и ушёл.

А Витька сел на колоду и заплакал. Потому что больно было и душе, и телу. Зря он отрубил палец — не испугался его смертельный враг, не заохал, не заахал. Дураком обозвал и ушёл.

   Смага свой палец у кур отнял, сунул в карман и пошёл на танцы демонстрировать публике. Здесь его прихватила милиция и отвезла в больницу. А то бы истёк кровью или заражение какое подхватил.

   Как его выгнали из школы? За математичку.

   Был у нас такой приём подлый — из трубочки плеваться в шевелюру учительницы, пока она спиной стоит, у доски объясняя, или по рядам ходит, в тетрадки заглядывая. Причёски тогда густые в моде были. Мы плюём — она ничего не замечает, а домой придёт — все волосы в пластилине. Многим от нас так доставалось. Но никто не смел покушаться на Ксению Михайловну. Уважали — была она строгая, но справедливая. Фронтовичка бывшая, инвалид — осколками снаряда оторвало ей в бою руку и ногу. Рука так и осталась обрубышем, а ногу ей заменили на деревянную. Вот этот самый Смага стал оплёвывать пластилином математичку, рисовавшую геометрические фигуры мелом на доске. Она, конечно, не видела, не чувствовала. Тогда паршивец вооружился резинкой и запустил пульку из аллюминевой проволоки в доску — то ли промазал, то ли попугать хотел.

   — Смагин, ты? — спрашивает Ксения, не оборачиваясь.

А кто же ещё?

   — Я, — говорит Витька.

Математичка мел положила:

   — Ну, извини, брат. Зуб за зуб, око за око.

И идёт к нему, сильно припадая на протез — костыль-то в руке держала, как дубинку. Смага испугался и в окошко выпрыгнул со второго этажа. Сломать-то, кажется, ничего не сломал, но губу нижнюю прокусил. То ли слюна у него ядовитая, может, ещё какая причина, — распухла она у него — лица не узнать. Родители заявление в РайОНО. Математичку нашу от уроков отстранили и вообще собирались уволить. Школа тогда на дыбы встала. Учителя всей гурьбой с петицией в РайОНО пошли. Но ещё раньше мы, ученики, забастовали, отказались входить в классы. Требуем: верните любимого педагога, а Смагу долой из школы. В райкоме партии этот инцидент разбирали. Смагина выгнали, а Ксению Михайловну вернули.

   Но ещё раньше этот мордвиновский уроженец выбил мне пол зуба. Произошло это так. Установив контроль над классом, он и девочку затребовал себе самую красивую — Любу Коваленко. Уж как та не плакала, не брыкалась — уступила. Смагин, добиваясь её симпатий, был и нежен, и грозен. Встретил Рыбака и предложил подраться из-за неё.

   — Подерёмся, — согласился Толян. — Отчего же не подраться?

Но Пеня не дал. Пеня был не по зубам Смагину.

   Тогда он на меня наехал — почему это я с ней записками перебрасываюсь? Да я со всеми перебрасываюсь — что из того? Кому-то пример надо решить, у кого-то с датами проблема. Ведь успевал я не только по математике. Ему плевать:

   — Ещё одна записка — и ты кровью умоешься.

Уловив момент, прошу Любочку — ты больше ни того, не подставляй меня под смагинские кулаки. Она поняла, и отсюда угроза была снята. Однако нашёлся в коллективе недоброжелатель и снаушничал Смаге о нашей ночёвке в фанерном домике.

   На следующей перемене девчонок вытолкали из класса. Мальчишки остались. Двери держали мои лучшие друзья — Нуждин и Сребродольский. Так что же это — все против меня? Окружили толпой. Смагин:

   — Спал с Любашкой? Только не ври. Твоя жизнь в твоих руках.

Что сказать? Я огляделся. Показалось, все жаждут моей крови. За что?

Моё молчание Смагин истолковал как согласие.

   — Выбирай: или я тебе сейчас в хайло дам, или после уроков дерёмся за туалетом.

   — Долго ждать! — воскликнул Юрка Казанцев и ударил меня. Нет, только попытался. Я отпрянул и сам его ударил. Маленький он и хилый, чтоб меня лупить. Улетел в угол, где на стойке плакаты покоились, обрушил их на себя.

   Я понял, что участь моя решена, ждать пощады не приходится, времени на переговоры не было, и бросился в атаку — помирать так с музыкой. Три или четыре личины успел достать кулаками. И тут сильнейший удар в мой подбородок остановил этот стремительный натиск. Я побежал спиной вперёд, запнулся о кафедру, упал поясницей на преподавательский стул, кувыркнулся и боднул темечком батарею отопления. Наверное, отключился на какое-то время. Потому что, когда начал соображать, картина предстала такая. Все ученики, включая и девчонок, стоят у своих парт. Казанчик плакаты на стойку вешает. Смагин отряхивает меня и причитает:

   — Как же ты так неловко? Угораздило же!

Учитель заглядывает мне в глаза:

   — Агапов, с тобой всё в порядке?

Я сплюнул половинку зуба на пол и кивнул головой — ну а как же! Челюсть на бок. Из волос струйка крови по щеке.

   — Иди, умойся и возвращайся на урок.

Смагин меня в умывалку сопроводил, был суетлив и обходителен. Только момент был — когда я наклонился к раковине, он очень больно сдавил мне пальцами шею. Силёнка у парня была — не отнять. Потом хватку разжал и похлопал меня по загривку:

   — Нормальный ты парень, Антоха.

Об этом он ещё раз заявил после школы, когда толпа разъярённых одноклассников собралась предъявить мне счёт за содеянное.

   — Короче: кто тронет — пеняйте на себя.

И настроение коллектива разом поменялось. Все подходили с дружескими изъявлениями, хлопали по плечу:

   — Здоров же ты драться, Антоха. Где научился?

Казанчик:

   — Я думал, стенку прошибу!

Шестёрки!

Дулся на друзей по дороге домой. Они болтали о чём-то и прятали глаза. Тогда я:

   — Сами в привратники записались?

   — Смага велел.

Вот так!

   Но вернёмся к нашим путешествиям.

   Через пару дней после возвращения с озера Подборного встречаю географичку.

   — Антош, приди завтра в школу.

Звали её Лидия Леонидовна. Было ей тогда лет под сорок. Годы огрузили фигуру, подточили приметы некогда красивой очень женщины. Лицо у неё было греческой классики. Видели Венеру безрукую? Точная копия. Понятно, что и в неё я был тоже влюблён. Но если с Октябриной ещё были какие-то надежды — дождётся и женюсь — то в этом случае оставалось одно печальное любование.

   Зачем это я ей понадобился? Может…? А почему бы и нет. Я считал себя теперь опытным любовником, знатоком женской натуры. Вот Светка же сама легла со мной в кровать — никто и не просил. Может Лидия того же захотеть? Ведь обожание моё давно для неё не секрет. Бывало, подойдет, глянет в атлас или тетрадь и по шевелюре погладит. И девчонки заметили: подолгу простаивает она у моей парты. Хихикали даже. А я гордился.

   Назавтра вырядился, во что мог — только что галстук не нацепил — и направил стопы свои в школу. Сердце предчувствиями томится, мыслей — круговерть. Что мы будем делать в пустой и гулкой школе — разговаривать, целоваться, а может…? Где? На парте, на кафедре преподавательской? Ну, там совсем неудобно.

   Предчувствия, увы, обманули.

   Нашёл я Лидию в учительской. Там её коллег — целый педсовет. И учеников столько же. О чём шумят? Пришла из РайОНО бумага: создать в школе туристическую команду и отправить с заданием в поход. Если справится, пригласить на районный турслёт — соревнования по ориентированию и туристической техники. Дело новое, незнакомое. Потому и говорят все разом и большей частью не по делу.     Во-первых, команда…. Кого пригласить? Исходя из пунктов положения — тех, кто умеет ориентироваться. У меня пятёрка по географии. Кандидат? Кандидат. Я футбольную секцию посещаю, значит, бегать хорошо умею. Кандидат? Да нет уже — член команды! Так и записали первым. Впрочем, мне не в новинку — в журнале-то классном моя фамилия и открывает списочный состав. Таким способом, обсудив все кандидатуры, набрали, наконец, сборную.

   Другой вопрос. Кто с нами пойдёт? По требованию Положения два должно быть преподавателя — мужского и женского пола: мало ли чего в пути случиться может. Женскую кандидатуру мигом нашли — пионервожатая Ольга Оскаровна.

Она — конечно, против.

Ей — хватит в горн дуть и барабан стучать, пора пользу школе нести.

Она — не умею ничего

Ей — вот и учись.

С мужчиной встала проблема. Их и так-то в школе мало, а тут отпуска, каникулы. Один уехал далеко. У другого ремонт срочный в квартире. Этот приболел — бюллетенит. День прошёл в бесплодных разговорах.

   Наутро собрались мы (команда) с рюкзаками, сидим в пионерской комнате в горн гудим, барабаном балуемся. Ольга Оскаровна заскочила на минутку, деньги на край стола положила:

   — Закупайте продукты.

И исчезла. Ну а мы и закупили. Газировки да вафлей с печеньем. Девчонки настояли взять две-три коробки лапши и столько же банок тушонки. Сгущёнку, конечно, прихватили. А об остальном и не подумали — молодо-зелено.

   Оскаровна вернулась с рюкзаком и руками всплеснула:

   — Что же вы наделали!?

А мы что — мы ничего. Как было велено, так и поступили. И Ольга поняла: не на кого пенять.

   — Допевайте газировку, — говорит. — Не на себе же её тащить.

Попробуй, допей! Брали-то её ящиками.

Растолкали по рюкзакам и выступили.

   Когда-нибудь таскали на горбу десяток полных бутылок пусть даже и пол-литровых? Нет? Вам повезло. А нам нет. Пацанам особенно. Уж как я не прокладывал их одеялом, всё равно торчат, проклятые, больно давят на спину.

   Идём медленно. Солнце июньское палит нещадно. Выпитое о себе напоминает. Если мальчишки отстают по одному, спрятавшись в кустики, и тут же догоняют, то для девочек устраивается привал и культпоход во главе с самой Оскаровной. Поодиночке, видите ли, они боятся.

    Пришли в Песчаное.

   Ах, да! Забыл маршрут наш рассказать и задание. Должны мы побывать в Песчанке, Хуторке, Мордвиновке, Васильевке и Малом Шумакове. Увельским-то всё это знакомо и маршрут понятен, а остальным — прочитали и не заморачивайтесь. Ещё нам надо в каждом селе найти самого древнего старожила, записать его рассказ о том, как жили здесь до Советской власти, фотографию сделать. Сколько на это время уйдёт — день, два, три, неделя, больше — не суть важно. Альбом, составленный из рассказов и фотографий, послужит нам пропуском на финальную часть соревнований.

   Пришли в Песчаное. Отдохнули в тени огромных тополей, подкрепились газировкой с вафлями. Делегация во главе с Оскаровной побывала в Совете, определила старожила. Напросилась в гости, записала рассказ, сфотографировала. Ещё и пообедала у гостеприимных хозяев. Вернулись делегаты воодушевлённые. Мы, оставшиеся, требуем:

   — Давайте лагерь разобьём, останемся, переночуем. А утром со свежими силами дальше. В день по контрольному пункту — глядишь, за неделю и осилим маршрут.

А эти:

   — Вперёд, лентяи! До Хуторки рукой подать, а дни в июне долгие.

Собрались, пошли без всякой охоты. Подозреваем: делегаты и в Хуторку к чужому столу торопятся.

   — Меняться, — говорим, — надо.

А они:

   — Да, пожалуйста. Был бы прок от вас.

Шли, шли, переругиваясь, — заблудились. Вроде бы с дороги не сходили, а она петляет и петляет — и всё нет села, до которого рукой подать. Вышли к летнему лагерю животноводов.

Спрашиваем пастухов:

   — Где Хуторка?

   — Там, — машут нам за спину.

Что делать? Ну, а разве мы не туристы — лучшие школьные специалисты по ориентированию на местности? Поверили пастухам. Выбрали направление, засекли по компасу и пошли. Идём бездорожьем, через леса, поля, огибая озёра. Свечерело. Мы в лесу. Темнеть стало. Впереди — собачий лай, огни селения. Всё, привал. Сил больше нет! Есть охота. Поставили палатку — она у нас одна, большая, солдатская — на лесной поляне. Разожгли костёр, сварили в ведре всю лапшу и тушонку, наелись и завалились спать. Вперемешку, в обнимку — так теплее. Ни тебе костровых — дежурных на ночь. Ни о чём не думали.

   Думать начали утром — рюкзаки-то пустые: продукты за день съели, денег нет. Что делать? На Оскаровну смотрим — она печальнее всех. Это понятно: для нас приключение, ей попухнет — не поймёт её начальство. Полдня прошло в тоске и горьких думах. Потом голод погнал самих ретивых в село. Оно всё-таки оказалось Хуторкой. Искать старожилов не стали, пошли к директору совхоза. Тот руками развёл:

   — Я всё, братцы, понимаю, но не могу взять на прокорм такую ораву. Впрочем, картошки у меня полно в складах столовой — берите, сколько влезет.

   Вот так и жили мы в хуторских лесах пять дней. Пекли картошку, варили картошку. И пели тоскливые песни у костра. О продолжении маршрута никто и не помышлял. Соревнования районные нам тоже не светили. Это и понятно.

   Знаете такой анекдот? Была у мужика очень хорошая жена, но раз в год пропадала неведомо куда…. Так вот, это про Валентину нашу. Строгий преподаватель и классный (в смысле, коллективный) руководитель, высоких моральных качеств женщина — а как же? членство в партии обязывает — раз в году, весной, после окончания учебного года она преображалась.

   Не успели мы поставить палатки, вернувшись через год на берег озера Подборного, приехали два мужика на мотоцикле с люлькой и увезли нашу Валентину.

   — Я скоро, — сказала она и вернулась через четыре дня и три ночи, ровно к тому моменту, когда мы начали складывать палатки.

Для нас это ничего не меняло: Алексеевна не брала в походы свой учительский сан. Она курила с нами у костра, прощала маты и сама могла запустить. Только начались у нас проблемы с первого же вечера. Нет, со второго. В первый их пришло человека четыре — парней из местного населения. Они простояли в сторонке — ни здрасьте, ни до свидания — но их присутствие давило на психику.

   На следующий вечер их подвалило уже человек четырнадцать. Они были старше, они были бесцеремонные. Подсели к костру, стали трепаться, какие они храбрые, как гоняют приезжих отдыхающих. Спросили, нет ли у кого безразмерных плавок. Вовка Матвеев возьми да и ляпни:

   — У меня есть.

Вовка — это самый наш круглый отличник. Только учился лишь до пятого класса, а потом перебрался в какую-то специализированную школу с музыкальным уклоном. Приехал на каникулы и напросился с бывшим родным классом в поход. Жил он в городе, и у него были элластиковые плавки. Мы же обходились простыми — на тесёмочках.

   — Покажи, — не поверили пришлые.

А потом схватили Матвейчика и утащили в темноту. Штаны с него стянули, но плавки не тронули — посмотрели только. Но и это было оскорбление. Для нас было оскорблением, для пацанов. Встал вопрос — биться или сворачивать манатки. Валентина не вовремя пропала куда-то — как без неё уходить? Биться — тоже перспектив мало: против нас, полутора десятков, могло подняться всё село. Ждали в растерянности — что-то будет.

   Но конфликт исчерпался сам собой. Парни Хомутининские на следующий день приехали на мотоциклах, пригласили девчонок наших кататься. И знаете, что сделали будущие верные жёны — согласились. Более того, вечером они отделились от нас, развели с местными костёр на самом берегу озера, пели с ними песни, купались ночью.

   Наутро катания на мотоциклах возобновились.

   Мы сидим буки буками, только что зубами не скрипим. Надька Ухабова подбежала, разрумянившаяся, волосы от быстрой езды растрёпаны. Зачерпнула воды кружкой из ведра, попила.

   — Дураки вы, наши мальчишки! — и назад.

К чему это она? Мы и слова ей не сказали. Вон и парень твой сидит Надюха — Вовка Нуждин — с первого же класса за ручки держась ходили. Не вас ли дразнили: тили-тили тесто, жених и невеста? А она:

   — Дураки вы, наши мальчишки!

   Как легко вас брать, девочки наши. Посадил на мотик, прокатил — и приручил.

   Всё! С нас хватит! Взрыв возмущения, поднял на ноги. Упали палатки, крылья сложив. Животы раздули рюкзаки. Тут как раз Валентину привезли. Видок ещё тот — побледнела, осунулась, круги под глазами, и с одеждой не всё в порядке. Будто пахали на ней все эти четыре дня и три ночи. Мы на неё не смотрим, не разговариваем даже. Да и ей, видать, не до того. Вещи свои собрала, но не с нами в дорогу, а в люльку мотоцикла её доставившего отнесла. Мы ушли, а девчонки остались. Ещё на одну ночь. Вот такие дела.

   На этот раз преподаватель-мужчина для школьной сборной по туризму был найден. То был известный Вам Фрумкин, тренер и мастер спорта по лыжам. С некоторых пор он стал подвязываться физруком в нашей школе. Задолбал своими лыжами до самого не могу. Его бы воля — мы бы и в футбол в них играли, и в баскетбол….

   Ольге Оскаровне опять же дали возможность реабилитироваться.

   Теперь наша команда заметно повзрослела: большинство — девятиклассники. Из прошлогоднего состава остались только двое — я и Любочка Коваленко. Она продолжала мне нравиться, но в прошлый поход я к ней не клеился, уважая Рыбака, в этот — опасаясь Смагина.

   Ошибки прошлого сезона были учтены, и тактика избрана другая. Мы всей гурьбой на автобусе добрались до Рождественки, поставили палатку в лесочке, неподалёку от совхозной пекарни. Каждое утро к костру (чуть не оговорился — к столу) свежеиспеченный, ещё горячий, духовитый хлеб. Романтика! Тем же вечером Оскаровну и ещё одного члена команды доставили в лагерь на мотоцикле. Они не только объездили все контрольные пункты нашего маршрута и собрали необходимый материал, но и сдали его (собранный материал) в районную библиотеку. Её сотрудники обещали нам подготовить классный (в смысле — отличный) альбом, который после всей туристической суеты становился их собственностью. Всех это устраивало, и нам оставалось, ни о чём не заботясь, отдыхать на лоне природы. И мы отдыхали. Отлично питались. Пели песни у костра. Спали вперемешку, в одной палатке. Оскаровна в первый же ночлег притянула меня к себе:

   — Вдвоём теплее.

Мы подстелили одно одеяло, укрылись другим, и нам действительно было тепло. Оскаровна — девица крупная, я в её объятиях, как ребёнок. Так засыпали. А просыпались по-разному. Я как-то особо не заморачивался её прелестями, а парни подметили, что руки мои или голова частенько покоились на её груди. Ну и что — это ж во сне.

Мальчишки уговаривают:

   — Сунь ей руку в штаны.

Я отказываюсь:

   — А мне это надо?

   Однажды встаю утром, Оскаровна смотрит на меня и смехом прыскает.

   — Что, — спрашиваю, — случилось?

Натешившись досыта, рассказала.

   Встаю я ночью. Нет, сажусь и глаза протираю.

Оскаровна:

   — Ты куда?

Я:

   — Пойдём, поссс…мотрим.

И упал на другую сторону, обнял её колени, уткнулся носом и затих.

Оскаровна:

   — Лежу, смотрю на твоё трико — а оно у меня как раз перед глазами — ну когда же, когда оно станет сырым.

Все развеселились, а я плечами пожал — сухой ведь, чего скалиться.

   У этого «поссс…мотрим» своя история. Капитан команды нашей Серёга Бобылев заглянул однажды в палатку и зовёт кого-то из пацанов:

   — Пойдём до кустиков, поссс…

А потом видит: и девчонки тут, и Оскаровна, закончил:

   — …смотрим на зарю.

С того момента все: и парни, и девчата только так и говорили, приглашая товарища (товарку) в отхожее место:

   — Пойдём поссс…мотрим на зарю.

Ольга Оскаровна любила страшные истории на ночь. У неё и случай такой был в жизненной практике. Отдыхала на какой-то базе туристической. В домиках жили фанерных по два человека. Возвращается однажды после купания, а её соседка — в петле. Она в крик и бежать. Заскакивает в такой же домик, а там два армяна — голые, волосатые и в полной боевой готовности — любовью занимаются. От этого зрелища у неё и ноги подкосились. Да только на её крики народ сбежался. Сначала этих обезьян, за насильников приняв, изрядно попинали. Потом только удавленницу из петли достали. Фрумкин плевался на этот рассказ, а Ольга с удовольствием повторяла каждый вечер. Не ладили они, руководители наши.

   Серёга Бобылев был гитарист и песенник. Один шедевр из его репертуара, про гробик, стал нашим командным гимном. По любому поводу, при малейшем намёке на успех, кто-нибудь немедленно запевал:

   — Мы лежим с тобой в маленьком гробике

    Ты мослами прижалась ко мне.

Тут же все включались:

   — Череп твой аккуратно обглоданный

    Улыбается ласково мне.

Серёге ничего не оставалось, как вешать на шею гитару и брать аккорды.

   — Ты прижалась холодною косточкой

    И лизнула меня в черепок.

    Разобрать этот гробик по досточкам

    И на воле попрыгать чуток.

Была ещё одна подобная песня в его репертуаре, которую мы пели хором и с удовольствием.

   — Путь до кладбища далёк, шла я вдоль и поперёк,

    Вдруг из гроба вылезает полусгнивший паренёк.

    Вот меня он увидал и по полю поскакал

    На скамейке у могилы он меня поцеловал.

Последний куплет наши дамы пели с особенным удовольствием и двусмысленно озирали нас.

   — А в этом деле не беда, что повылазили глаза,

    Восемь рёбер не хватает, и всего одна нога.

   Мне больше нравилась Бобылянская песня про журавля, которого среди бурь и метелей бросила стая одного и с перебитым крылом. Когда Серёга исполнял её с душой и без кривляний, у костра забывались шутки и тёкли серьёзные речи.

   Фрумкин жил с нами, питался из одного ведра, но держался особняком: у костра недолго сиживал, и всегда молча. Пригодился он, когда нас начала прессовать местная шпана. Но перед тем произошёл один развесёлый случай.

   Мои ночные объятия с Ольгой Оскаровной не давали покоя мужской половине команды. Меня всё уговаривали сунуть ей руку в штаны.

   — Зачем?

   — Ну, титьки же мнёшь.

   — Да не мну я никого. Может, это во сне, машинально, получается, может она сама руку мою или голову на грудь себе затягивает. Лично я ничего не помню и не ощущаю.

   Встаю однажды на рассвете. Костровой Деньга (Толик Деньгин) приветствует:

   — Чего не спится? Оскаровна не даёт.

   — Не даёт, змея, — отвечаю в тон.

   — А мы ей титьки сейчас сажей вымажем, — и чернит головешкой свою ладонь.

Потом подкрался к палатке, сунул руку в окошечко с брезентовой заглушкой и замер с лицом переполненным блаженством. Потом вздрогнул, руку выдернул и к костру. Минуту спустя выскакивает из палатки Фрумкин — лицо в саже — и матерится:

   — Подонки, сволочи, пидоры поганые!

Толян сорвался и бежать. Я сижу, на Фрумкина смотрю. Тот мимо и за Деньгой, на меня и не глянул. Я презирал этого низкорослого кавказца и не прятал своих чувств. И это, как ни странно, спасало меня от его репрессий. Деньгин удивил — как можно перепутать женскую грудь с усатой рожей этого шимпанидзе.

   Слух о нашем стоянии в лесу под Рождественкой просочился-таки в село, хотя мы старались сохранить инкогнито — в ДК на танцы не ходили, только в пекарню и очень редко в магазин. В первый вечер приехали к нам в гости нормальные ребята. Они были с гитарами, пели сами, пели с нами, охотно слушали. Продемонстрировали порнографические карты. Очень они Оскаровну заинтересовали.

   — Знакомых ищешь? — пошутил один из приезжих.

А я почувствовал укол ревности, или чего-то другого — обида какая-то вспыхнула на Оскаровну, а рождественцу этому хотелось морду набить.

   На следующий вечер нагрянули местные хулиганы и сразу стали задираться. Фрумкин в палатке отдыхал после ужина. Вдруг как выскочит, как набросится на них с тюремным жаргоном. Те и попятились, а потом убрались. Но приходить стали каждый вечер. И каждый вечер наш физрук их быстро отшивал. У нас они пробовали расспрашивать — где сидел этот абрек и сколько? Потом предложили в футбол сыграть. Сами предложили. У нас шестеро пацанов и столько же девчонок. Ещё Ольга Оскаровна. Фрумкин в тот день в райцентр зачем-то укатил на автобусе. Вот мы и вышли на поле в смешанном составе. В первом тайме закатили им два гола. И уверен, довели бы матч до победного конца. Но тут рождественцы усмотрели отсутствие Фрумкина в наших рядах, и подошли в перерыве с угрозами:

   — Если выиграете — нагрянем вечером и всех отметелим.

И мы усмирили свой пыл — отправили девчонок в нападение, а сами сгрудились у своих ворот, чтоб много не пропускать. Счёт — если интересно — был ничейный.

   Неделю спустя ставили палатки на берегу озера Подборного, на том самом месте, откуда полмесяца назад удрали, бросив девчонок. Тут как тут — Виктор Смагин — незваный и негаданный. Кто-то доложил, что Любаша его спит в одной палатке с мальчишками — явился проследить. Руки в бока и стоит, командует. Впрочем, нам и по положению турслёта необходимо иметь отдельные палатки для проживания мальчиков и девочек. Не знаю, где он ночевал, но появлялся каждое утро и сиживал с нами у костра до всеобщего отбоя. Требовал у Серёги:

   — Бобыль, сбацай «гробик».

Тот послушно начинал и заканчивал:

   — Но у смерти законы суровые:

    Тяжела гробовая доска.

    Не поднять эту доску дубовую.

    Забирается в кости тоска.

Даже если мы ему не подпевали.

   Достижений на соревнованиях у нас никаких не было. Кое-как отбегали ориентирование. На туртехнике вообще опозорились. Ни палатку на время поставить не можем, ни узлов альпинистских не знаем, ни карабинами пользоваться не умеем. Короче, из средних школ у нас — предпоследнее место. По сравнению с прошлым годом — движение вперёд, однако.

    Девчонок вообще в зачёт не брали. Так — показательные выступления. Смагин пригнал откуда-то мотоцикл с люлькой, усадил в него всю нашу девичью команду, и прокатил по всем КП. Жюри смеётся.

    У прощального костра заключительный конкурс — художественной самодеятельности. Тут я Курячка рождественского признал. Уж как старался, бедолага, спеть песенку про танкиста — парня русого да безусого — но баянист ему всё угодить не мог: в тональность не попадал. Или наоборот. Несколько раз начинали и сбивались. Курячок махнул рукой, в конце концов, и скрылся в толпе зрителей. Их много тут собралось. И местных жителей тоже. Один на меня попёр. Не знаю, что ему девчонки из нашего класса обо мне наговорили, но чую: оттуда ветер дует. Тянет меня за рукав — пойдем, отойдём, выясним отношения. Не сказать, что сильно испугался. Подумал: а не будет ли чреватости, если я здесь, на турслёте раздерусь с кем-нибудь. Пока размышлял, приглядываясь к потенциальному противнику, Смагин нарисовался.

   — Подраться? Да пойдём!

Оттащил паренька в темноту от костра да как треснет. Ещё пнул пару раз упавшего.

Прощальный вечер ещё не закончился, меня уж толпа от костра теснит.

   — Где приятель твой шустрый?

Смагин тут как тут. Отходим. Их много, нас двое.

   — Сейчас мы вас отлупим, — говорят.

Смагин:

   — Один на один с любым.

Они:

   — Много чести.

Смагин:

   — Тогда не обижайтесь, мужики, я вас резать буду.

И руку в карман.

   — А ночью всю вашу Хомутинику сожжем к чёртовой матери, — вторю я.

Они мнутся. Один на один со Смагой страшно. И толпой напасть боятся — уж больно уверенно мы выглядим. Так и расстались.

   Восьмой класс — выпускной для моих друзей Вовки Нуждина и Пашки Сребродольского. Твёрдо решили они поступать в Троицкий автодорожный техникум. Я ещё не определился: раз из школы не гонят, поучусь ещё. Дружба наша треснула, когда Смагин приревновал меня к Любочке своей, но ещё существовала формально. Парням нужна была консультация перед экзаменами, да и на самих моя помощь не была бы лишней. Возможно, чувствуя свою провинность в том инциденте, пригласили вместе готовиться к экзаменам — да не за стол, а в лес. Знали, чем соблазнить можно.

   Пошли. Нашли поляночку приличную. Вместо учебников разложили костерок, картошечку в угли. Потом ландыши первые попались — решили букет учителю набрать. Потом чеснок дикий — его с картошкой слопали, и домой. Учебники даже не открывали. В результате: я пятёрку, они — по трояку.

   На последнем экзамене ловит меня Оскаровна:

   — Ждём два часа и уходим.

Заглянул в пионерскую комнату. Все уже в сборе — вся команда с рюкзаками. Тычут пальцем в карту.

   — Отстанешь — ищи нас здесь, на Коелге, на Титичных горах.

   Отстал, конечно. Они школу покидали, я ещё билет не брал.

   Сдал экзамен, домой вприпрыжку. За пять минут собрал рюкзак и вдогонку. Думаю, конец маршрута знаю — обгоню. До Южноуральска на автобусе. Оттуда до Каменки на другом. Если ребята пешком идут — давно уже обогнал. Но поджидать-то их где — километром в сторону пройду, и не увижу. Двигаю дальше. По селу иду, вижу — школа. Зайду, спрошу. Захожу. Мальчишки в теннис играют.

   — Как до Титичных гор добраться? — спрашиваю.

Не знают.

   — Туристов не видели?

   — Видели. До обеда туда прошли.

   — Куда?

   — В Охотник.

   — Не знаю такого села.

   — А про Подгорное слыхал? Это одно и то же.

Отстою, значит. Направил стопы свои к Подгорному, что с Охотником одно и то же. За околицу вышел — грузовик. Машу рукой:

— Возьми, мужик.

   — Полезай в кузов.

До Подгорного-Охотника доехал. Здесь и про Титичные горы что-то слышали, и речка Коелга, знают, где течёт. Огрузившись информацией, иду дальше бездорожьем — путь сокращаю. На берег реки вышел, ну, думаю, Коелга — другой-то здесь быть не может. И приметы на лицо — берега скалистые, перекаты по течению. Можно бы ободриться, да силы на исходе. Не упитанный я парень — нет запасов жировых. Что в желудок затолкаю, тем и двигаюсь вперёд. Переварил — и ноги отнялись.

   Плетусь берегом — одеяло в рюкзаке тяжелей самой кровати — и всё молю Бога, что направление выбрал верное. Что горы эти проклятые не за спиной остались. Вечереет. К голоду, усталости, чувство тревоги добавилось — где ночевать-то? Товарищей найти отчаялся уже — ночлег высматриваю. Берег холмами изрыт, или сопками орнаментирован — то вверх, то вниз. Один подъём до того затянулся, что раза три присаживался отдохнуть. Думаю, развести костёр да заночевать. Потом — нет, поднимусь, на вершину, залезу на сосну, как Робинзон на необитаемом острове, и буду ждать утра. Добрался-таки. Смотрю, костерок внизу маячит. Шансов, что это не разбойники какие, а добрые люди, одинаково. Но спускаться легче, чем подниматься. Пошёл. Выхожу на свет костра, смотрю — мои потерянные товарищи чайком пробавляются. Я небрежно так рюкзак скидываю:

   — Нашли от кого прятаться.

Ну, а их удивлению не было конца.

   Лагерь наш притулился в распадке меж Титичных гор. Живописнейшее место. Внизу Коелга шумит на перекатах. Вода чистая, холодная. Мы её сначала кипятили, а потом приловчились сырую пить. Ближайшее поселение километров за пять — татарин жил какой-то, отшельник с целым табуном лошадей. Увидел нас, прискакал верхами, клянчить начал:

    — Хвинарик есть, батарейков нету. Задарите.

Мы ему:

   — Давай меняться.

Пошутили, а он на полном серьёзе — жеребёнка зарезал, тащит нам его ногу:

   — Гоните батарейки.

Ох, и помучились мы с этим окороком. Весь не сваришь и не съешь. Сунули в воду — хоть какая-то прохлада. Потом видим вокруг него живность речная собралась. Повесили ногу над костром — коптить.    В речке рыбалка не плохая. Клёв такой, что поплавок не успевает снести течением. Тоже подспорье к тушонке с макаронами.

Короче, не голодали мы в том походе.

   Пещеру долго искали, о которой раньше слышали — будто там рисунки наскальные доисторических людей. Нашли, но подступиться к ней нет возможности: сверху — обрыв крутой, снизу — омут речной с холоднющей водой. Потолкались и ушли не солоно хлебавши.

   Парни забаву придумали: верёвку к вершине сосны привязали, к другому концу палку-перекладину. Разбежишься, за неё держась, а дальше сила инерции и центробежная составляющая подхватывают и мотают вокруг сосны, как Карабаса за бороду. Два дня развлекались. Потом Деньга залез на сосну и отвязал верёвку:

   — Хватит.

Позвал меня, и мы вернулись к неприступной пещере. Закрепили верёвку за сосну, по ней к пещере спустились. Вход зияет чернотой. Не скажешь, что просторный, но протиснуться можно. Фонариком вглубь посветили — конца не видно.

   — Пойдём? — спрашивает Деньга.

   — Боюсь, — говорю.

   — Пещерных людей? — усмехается.

   — Пещерных змей.

Тут и Деньга построжал, озираться стал. Сунулся было в пещеру, и тут же вернулся.

   — Запугал ты меня, Антоха, — признался.

   — Ну и полезли наверх.

   По утрам плотной стеной вставал над рекой туман. Горы с двух сторон. Крикнешь громко, и эхо долго повторяет, множит звук.

   — Кто дурак?

   — Рак-рак-рак….

   — Кто свинья?

   — Я-я-я….

   К исходу третьего дня на противоположном берегу показался человеческий фактор — группа парней приехала на мотоциклах. Развели костёр, стали водку пить. Напившись, двое к нам перебрались.

   — Откуда? Кто такие?

   — Увельские.

   — Кого в Увелке знаете? Смагу знаете?

   — А то.

   — Привет передавайте.

   Команда у нас в тот раз сильная была. Я после восьмого, Деньга после седьмого, а остальные — девятиклассники. Спортсмен на спортсмене. Вся гордость школы в одном месте. У нас были шансы побороться за призовое место. Были, но, увы, мы их не использовали.

   Сразу по прибытии на турслёт (а это, как всегда, берег озера Подборного) наши девятиклассники уединились, напились и пошли выяснять отношения в пионерский лагерь. Там крутил киноустановку смертный враг одного из наших туристов. Не простой одноклассник ваня, а Хижняк, сын председателя райисполкома Хижняка. Злодейство было задумано и исполнено по законам жанра. Но только в первой его части. Умышленники вычислили комнату, где ночевал кинопрокатчик, вызвали его стуком и оглушили ударом ржавой трубы по голове. Тут из темноты прилетел крик:

   — Эй, что вы делаете!?

Пути отхода «мстители неизвестно за что» не предусмотрели и бездарно бросились врассыпную. Один умудрился заскочить в спальное помещение девочек, перепугал их, и сам испугался многоголосого визга. Другой промчался столовым помещением, и был замечен вечерявшими там поварами. Третьему совсем не повезло — он заскочил во дворик лагерного сторожа и был атакован цепным псом. Четвероногий друг человека порвал ему трико и прокусил ягодицу.

   Лагерь всполошился. Неподвижное тело Хижняка увезли в райцентр. Оттуда — следственная бригада. До рассвета служители порядка опрашивали свидетелей. Очевидцы единодушно утверждали — спортсмены.

   С рассветом люди в форме нагрянули к нам в лагерь. Расспрашивали костровых, преподавателей. Потом оккупировали пустующий домик заводской базы отдыха и начали допрос подозреваемых. До обеда вызывали всех подряд. После обеда из Увелки пришла весточка — пострадавший пришёл в себя и назвал имя вероятного преступника. А он вот он, рядом, в толпе прочих разных. Взяли ребят наших под стражу и стали по очереди вызывать на допрос. Одного пугали, другого стращали, третьего на понт взяли. Мол, так и так, товарищи твои сознались — паровозом пойдёшь. Общаться им не давали, ну и дрогнули юные сердца. Затараторили наши герои, валя вину друг на друга. Только никому отмазаться не удалось — так и увезли квартетом, а команду сняли с соревнований.

   Измена девчонок расколола наш класс. Уж как Валентина не старалась, что-нибудь найти примиряющее — всё бесполезно. Не могли мы им простить, а они и виноватыми себя не считали. Валентина тут объект какой-то на стройке нашла — бери больше, кидай дальше. Вдохновляет — деньги заработаем и на зимних каникулах махнём в Одессу. Работали мы, а махнули девчонки: отказались парни с ними ехать всё по той же причине. И Вовка Нуждин в техникум поступил после восьмого класса, я думаю, тоже не без сердечной травмы. С первого класса он Надюхе Ухабовой портфель носил, а она:

   — Дураки вы, наши мальчишки.

   Ушёл после восьмого и Пашка Сребродольский, и ещё многие. Однако больше, чем ушло, влилось к нам в девятый класс учеников из соседней, восьмилетней школы. Свою культуру они несли с собой.

   Во-первых, у каждого из этих парней была своя девушка — единственная, любимая. Её он оберегал, защищал, возвеличивал. Девчонки, не имеющие такого поклонника, считались дикими, на них разрешена была охота.

   Приведу пример. Военным делом мы, пацаны, занимались в подвале. А девицы наши в это время в своём классе кроили и зашивали. Журнал один. Послали Светку Баландину подписать его у военрука и отметки проставить. Спустилась она, а в бункере после звонка только я да Шурик Гришин.

   — Опа-на! — обрадовался он. — Какие люди в нашем подземелье. Антоха, туши свет, наслаждаться будем.

Светку цап-царап и спиной на столик, на котором автоматы разбираем. Я выключателем щёлк и к месту событий. Склонились как два хирурга над оперируемым. Светка отбивается, но молчит. У неё две руки, у нас четыре — есть чем придержать и пошарить есть чем. Поделил её честно пополам — хвать за грудь, что ближе ко мне — там Сашкина рука. Ну и ладно, мне ноги достанутся. Они у Светки ничего, в смысле — привлекательные. Хвать её за ляшку — там Гришинская лапа. Да сколько их у него? Отошёл в растерянности. Свет вспыхнул. Военрук Пал Дмитрич с указкой летит. Тресь по мне. Я увернулся — он промахнулся. Сашке тресь по голове. Тот руку подставил. Потом указку вырвал и челюсть выпятил:

   — Я те щас помашусь.

Светка со стола спрыгнула, юбку одёрнула и улизнула. Инцидент был исчерпан.

   Думаете, обиделась. Да, ничуть. Приучили их там, в восьмилетке, должно быть, с первого класса: либо дружи с мальчиком, ищи себе защиту, либо терпи и не вякай. Они и не вякали, а во все лопатки искали себе опору в неспокойной школьной жизни. Такая постановка вопроса мне нравилась. Мы тут за своими девочками — и цветочки им, и открыточки, и портфельчики до дома. А суровая проза жизни вон как диктует. Чем больше пришлые парни осваивались в стенах нашей школы, тем тревожнее становилось на сердце у наших неверных дам.

   К чему я тут разболтался? Вроде о походах взялся рассказывать, а понёс какую-то околёсицу. Сейчас поясню. Пошли мы в поход после девятого класса, и там трагически оборвалась начавшаяся в учебном году, ну, скажем, интрижка.

   Девушка пришла к нам из восьмилетки, но не Увельской, а села Дуванкуль. Жила в интернате, приютившем ещё пару десятков желающих получить аттестат среднего образования. Как правило, все это были люди если не одарённые, то серьёзные — на уроках дурака не валяли. А Нина Шатрова была серьёзной и одарённой. У неё были несомненные способности к математике. Я вспомнил — мы встречались с ней на районных олимпиадах. А теперь вот учиться стали вместе.

   Дело в том, что Нина очень красивая девушка. Что расписывать — вспомните актрису Милен Демонжо. Одно лицо и фигура. Разве что, француженка чуть-чуть поизящней. Ниночка костью шире. Оно и понятно — деревня — тяжёлый физический труд с раннего детства.

   Нина была хорошо воспитана и верила в добро. Она мечтала дружить с парнем, которого полюбит. Но обстановка нагнетала и торопила события. Чтобы не стать игрушкой в чьих-то похотливых руках, Нина с тревогой озиралась и всё чаще останавливала взгляд на мне. У меня к тому времени был статус, благодаря которому я никого и ничего не боялся. Наоборот, практически в классе все без исключения заискивали и искали моей дружбы. Я мог бы без труда защитить любую девчонку. Или две. Да хоть целый гарем. Никто им и шутки плоской не посмел бы отпустить. Но мне гарем не нужен был, а нужна была одна, единственная и любимая. О статусе я Вам попозже расскажу — что это такое и как он появился.

   Робко и без спешки, шаг за шагом мы шли с Ниной навстречу друг другу весь учебный год. Весна. Школа позади. Здравствуй, озеро Подборное!

   Не первый раз мы здесь — многое вошло в привычку. Валентина укатила со своими кавалерами. Палатки ставить не стали, а поселились в фанерных домиках. Научились отмычками двери открывать. Приехали Хомутининские мотоциклисты и увезли наших девчонок. Не всех, конечно — только тех, кого прежде приручили.

   Я ушёл в пионерлагерь за водой. Парни в домике в карты дулись, в окошко увидали — Нина идёт. Дверь распахнули:

   — Шатрова зайди, Антоха кличет.

Ей бы догадаться, что никогда не смогу я её кликать, скорей сам прибегу, а она вошла. Они вчетвером набросились на неё и ну тискать, засосы ставить, трико с неё тянуть. Нина в крик. Это их девчонки приучены — попалась, молчи. У меня ведро было полное — тащил, руки меняя. Такую даль пёр, а услышал её голос, бросил ведро в траву и в домик. Вбегаю. Вид, наверное, у меня был ещё тот — парни с кровати прянули. Нина вскочила вся растрепанная, снизу из-под свитера бретелька бюстгальтера висит. В глазах боль и гнев. И в меня эта боль вошла и готова была, я знал, выплеснутся гневом. Но не выплеснулась. Нина в двери, на меня наткнулась, и как даст всей пятерней мне по скуле. Голова моя дёрнулась, и шея хрустнула. Боль вошла, да такая, что я бочком, бочком еле до кровати добрался. Насильники видят, что экзекуции не будет, и ко мне. Щупают шею, позвоночник — перелом, вывих? Вообщем, здорово она меня. А за что?

   Нина тем же днём ушла в Хомутинино и уехала на автобусе в Дуванкуль. Напрасно искал её вечером. Впрочем, недолго искал. Приехал Сашка Страхов — нынешний лидер Красноармейских ребят — привёз вина, и мы напились. У Страха здесь девушка была, наша одноклассница. И вина было много — он механиком работал на консервном заводе. Вскоре на ногах остались мы с ним вдвоём: он тренирован в питии, а я мало употреблял — шея давала себя знать. Захотелось нам приключений. Пошли искать местных аборигенов, что девиц наших умыкнули. Набрели на костёрчик — девиц человек восемь и четверо парней. Точно помню — четверо. Потому что мы только подошли, они стали задираться:

    — А не пошли бы вы, откуда пришли.

Мы:

    — Дорогу забыли, может, покажите, куда идти?

Они разом встают.

Я:

   — Не много ль вас на двоих-то?

Страх:

   — А мы шансы уровняем.

И финку достаёт. Ребята, как встали, так и ушли в темноту. На всю ночь пропали, а мы остались. С девчонками познакомились, разговорились. Они — южноуральские, тоже после девятого, только пришли сюда дикарями — без преподавателя.

   Потом Страх ушёл и вернулся с гитарой и бутылками вина. Угостили новых знакомых и песнями тоже. Я с одной девушкой переглядывался через костёр, переглядывался, а потом в какой-то момент смотрю — она у меня под мышкой.

   — Холодно, — говорит. — Укрой меня.

Я прислонил её спиной к своей груди, а спереди — костёр. Пригрелась, притихла, голову мне на колени пристроила, только что не мурлыкает. Леной Ельциной её зовут, а девчонки — Ёлочка.

   Наклонился и поцеловал её в губы:

   — Спишь?

   — Не-а.

Перед рассветом девчонки стали желать нам спокойной ночи, поглядывая на свои палатки.

   — Пойдём со мной, — позвал я Ёлочку.

   — А ты не насильник?

   — Самую малость.

   — Ну, пошли.

И Страх за нами потянулся. Домик нашли закрытый. Проникли обычным способом — через окно. Сашка огляделся — две кровати:

   — Ну, устраивайтесь.

И ушёл, вернее, вылез.

   — Это твоя, — распределила кровати Ёлочка. — Здесь моя.

   — Не-а, — говорю. — Не получится. Замёрзнем без одеяла.

Стянул матрас с одной кровати, стою, жду:

   — Ложись.

Ёлочка улеглась, я рядом, матрас сверху. Ложусь, и клятву себе даю — руки оторву, а охальничать не буду. Так она мне понравилась. Я и про шею забыл. Только лёг, сразу губы её нашёл. Нежно так коснулся своими, потом она меня целует. Нежно, без дикой страсти. Одна рука на талии, другая под её головой.

   Светает.

   — Ты спать думаешь?

   — Не могу. Дома холодильник тарахтит, убаюкивает. Здесь тишина.

   — Потарахтеть?

   — Потарахти.

   В обед они уезжали. Я пошёл в Хомутинино их провожать.

    — Встречаться будем? — спрашиваю Ёлочку.

Она головой отрицает.

   — Из-за меня мальчишки каждый день дерутся и тебе попадёт.

    — Плевать!

   — Ты не дослушал. Это я здесь такая распутная, а дома — послушная дочка, активистка и отличница. Я школу закончу с медалью — это точно. В институт поступлю, из дома уеду, и может, тогда буду с парнем встречаться. А сейчас мне мама не разрешает с мальчишками дружить, поздно возвращаться. Уяснил?

   — Ты куда будешь поступать?

   — Военная тайна.

   — Что серьёзно?

   — Нет, конечно. Боюсь сглазить.

   — Ну и не говори.

Мы расстались. Навсегда.

   Года два назад пришёл в школу новый учитель физики, выпускник пединститута — Пётр Трофимович Пасечник. Был он роста невеликого, но умный очень и демократичный мужик. Возглавил параллельный класс «А». А в этом году ему доверили ещё и руководство туристической командой. Трофимыч отнесся к порученному делу творчески. Изучил всю технологию состязаний, нашёл узкие места, которые стоило расширить. Главное, это, конечно, палатка. Её установка требовала сноровки, приобретаемой в бесконечных тренировках. Пётр предложил усовершенствование. По его настоянию была закуплена двухместная палатка. Растяжки в ней верёвочные заменили на резиновые, причём объединили нижние и средние одним кольцом. Такую палатку устанавливали двумя движениями.

Раз — натянули растяжки, сразу днища и середины. Причём резина компенсирует недотяг-перетяг.

Два — двое ставят колья, двое крепят центральные растяжки (тоже резиновые).

Раньше мы палатку ставили полторы-две минуты. Теперь — легко за десять секунд. Новаторство?

А то.

   Не позволил нам Пасичник сибаритничать и на предварительном этапе. Схитрил, конечно, но, как говаривал самый известный император Франции: «Цель оправдывает средства». По положению до начала слёта на территорию его проведения заходить нельзя. А мы раскинули палатки у самой границы — возле кордона Хомутиниского лесничества. Утром ходим по маршруту будущего ориентирования — изучаем местность, сверяем с картой. После обеда и до отбоя работа над техникой — установка палатки, переправа через препятствие, вязание узлов и т.д. и т.п. Ни тебе песен у костра, ни приключений каких-нибудь. Пётр, закручивая гайки дисциплины, вопрошал:

   — Победы хотите?

Мы с Деньгой хотели — сколько можно школу позорить? Юрка Мокров с Корабелей — новички, но оба из Петрухина класса, привыкли ему подчиняться.

   Соревнования мы выиграли. Не скажу, что легко: были моменты, когда успех висел на волоске. Расскажу о них.

   Палатку мы поставили секунд за восемь. Жюри и рты поразевали. Ну а что вы хотели — столько пота было пролито. Впрочем, всегда, в любом деле найдётся дурак, который вдруг захочет отличиться. Как Вы догадались, таковым был Серёжка Корабельников. До автоматизма отработанную установку палатки он в последний момент решил усовершенствовать. Всегда было так: он хватал шест и укреплял его на входе, я — другой, и нырял внутрь. Парни в этот миг тянули центральные растяжки. Корабеля схватил два шеста и один, не глядя, суёт мне. Я лечу в полуприсяде, нацелившись схватить шест с земли, а он отрывается и — бац! — мне в переносицу. Ладно, не в глаз. Но удар я хороший получил. В боксе это, наверное, нокдаун называется. Поплыла вокруг меня земля и закачалась. Но автоматизм тренировок сказывается и сбоя не даёт. Палатка установлена, на автопилоте лечу к полосе препятствий. Она пройдена. Мы вчетвером в лодку. Оголовок обогнули. Здесь трое должны прыгнуть и вплавь достигать берега. Четвёртый лодку следом гонит. Секундомер останавливается, когда последний участник команды вбегает на линию финиша.

   Прыгнули мы в воду. Выныриваем, и тут со мной отключка произошла — этот самый нокдаун. Верчу головой, а берега не вижу. Поплыл, а оказалось в обратную сторону — от берега. Мне кричат, я не слышу. Корабеля — он хорошо плавал — догнал меня, схватил за шиворот и к берегу повлёк. Ему бы окрикнуть, указать направление, а он потащил. По сути дела окунул меня в воду, и топить начал. Я и говорю, балбес, — таких подальше от команды держать надо. Вырвался я, лягнул его под дых — теперь он тонуть удумал. А мне дела нет. Добрался до берега — ребята уже ждут. Корабеля последним на сушу — бредёт, шатается, водой рыгает.

   И даже при всём при этом у нас было лучшее время.

   На ориентировании опять он номер отколол. Бегали парами. Деньга с Юркой первыми убежали, первыми прибежали, и все КП записаны. Мы с Корабелей стартуем. В футбол я с ним играл, знал, что он бегает здорово, да не знал, что недалеко. Пробежит сто метров, сядет на пенёк и ворчит:

   — Ну, что ты отстаёшь.

Я могу час бежать, два, шесть — и отдыха мне не надо. И задача стоит не просто быстрее других вокруг озера пронестись, но и все контрольные пункты найти. Сначала он меня всё торопил — тянулся за ним, дыхалку сбил, много сил напрасно потратил. Потом он сдох — сел:

   — Не могу больше, беги один.

Если б я мог, бросил бы его без всякой жалости, но вернуться надо двоим.

Говорю:

   — Беги прямо по дорожке, жди меня неподалёку от финиша.

И побежал КП искать. Все нашёл, все отметил, чешу к финишу. Корабеля отдохнувший, повеселевший, подскакивает ко мне, хвать карту и чесать. Ну, не дурак ли? Секундомер останавливают не по карте прибывшей, а по последнему участнику. Лучше б руку дал и помог бежать оставшиеся полкилометра: силы-то мои на исходе были. Добежал я до финиша, а он шипит:

   — Из-за тебя проиграли.

Но мы не проиграли. У Юрки с Деньгой лучший результат по ориентированию. Мы с Корабелей тоже в первой десятке. Учитывая все слагаемые — наше лидерство на туртехнике — победа была безоговорочной и заслуженной. Нас ждал областной турслёт.

   Пасичник подметил наши огрехи, только он не правильно определил их виновника. Доходят до меня слухи, что ребята собираются в школе, тренируются, а меня не зовут. Другого парня пригласили — Саню Кудряшова, тоже из опекаемого Петрухой класса. Подулся немного и плюнул. Понятно было: Пасичник свой класс в лидеры тянет. Только случай один всё по-своему расставил. В школе парни туртехникой занимаются, а по утрам кроссы бегают. Только Корабеля сачкует. Я, мол, футболист, и вам до меня тянуться и тянуться. Все помнили его финишный спурт с картой у меня вырванной, и верили. Но перед самым отъездом Деньга настоял: явись, мол, и пробежись. Деньга был капитаном команды — его слушались. Корабеля пришёл, побежал — а там километров десять в одну сторону — на полдороге сдох и отстал. Повернулся и побрёл к старту. Когда его ребята на обратном пути догоняли, он рванулся и первым прибежал. Скачет, кривляется:

   — Первый, я — первый!

А Деньга к Пасичнику:

   — Либо он, либо я.

Трофимыч обо мне сразу вспомнил. Гонцом Деньга приехал:

   — Собирайся, Антоха!

А я в лес собрался с Бугорскими ребятами. Вина закупили. Нет, мне, конечно, хочется поехать на областной турслёт, но обида терзает. Деньга по-своему расценил мои колебания. Взял из общей сумки две бутылки вина.

   — Есть возражения? — окинул суровым взглядом народ.

Народ не возражал: Деньга был первым Увельским культуристом, его уважали.

   — Поехали, Антон.

И я пошёл собираться.

   Областной турслёт проходил на берегу озера Еланчик в Чебаркульском районе. По дороге выпили эти две бутылки, без закуски, из горлышка, и нас развезло. Топаем с вокзала в указанном направлении, а сами лопочем без умолку и смеёмся любому пустяку. Пасичник головой качает, но молчит. Палатки установили, костёр развели, полезли купаться. Вода чистая, студёная. Мы и протрезвели.

   Команд было много. Давайте посчитаем: в области девятнадцать сельских районов и, примерно, столько же городов. Да, так и было: команд сорок, не меньше.

   На туртехнике мы вошли в первую десятку, ближе к пятёрке, скажем, шестыми были. Без конфуза не обошлось. Водный рубеж преодолевали на четырёхвёсельном ялике. Оно понятно — вода к купанию не располагает. Кудряш уключину умудрился утопить. Пришлось перегруппироваться. Мы с Юркой с одного борта двумя вёслами гребём, Деньга с другого одним справляется. А Сашка на корме сидит, своё весло вместо руля в воду опустил и командует:

   — И-рр-аз…! И-рр-аз…! И-рр-аз…!

Тут и потеряли драгоценные секунды.

   Во всех командах по две девочки — повар и его помощник — а мы четырёх привезли. На следующий день был конкурс туристской песни. Мы говорим:

   — Вам бегать и прыгать не надо, идите и отдувайтесь.

В смысле, отпевайтесь. А сами, позавтракав, отправились в поход вокруг Еланчика. Берега живописные — сосны, камни. Тропинка широкая, утоптанная. Солнце бликами играет. То тут, то там отдыхающие. У берега мережи стоят. Не уверен, что правильно назвал эту снасть. Кто-то сказал — я поверил на слово. Поплавок такой, с полкруга спасательного — зелёный, когда на крючке наживка. Рыба её заглотит, дёрнется, и мережа оборачивается кверху красной стороной. Удобная штука, я Вам скажу.

   Солнце в зените, мы всё идём — конца и края не видно нашего пути. Голод подкатывает. Но мы ребята закалённые, тренированные. Поставили целью: Еланчик обойти, Еланчик покорить — так оно и будет.

   Солнце покатилось к горизонту. Мы вышли на утёс, осмотрелись. Вон он, наш лагерь, напротив, по воде рукой подать. И ещё видим: то, что мы обогнули — заливчик какой-то, Еланчик вон он — необъятный — берега в дымке скрываются. Загрустили мы. Ясно и понятно, что обойти его — недели не хватит. Возвращаться — ночи. А с утра соревнования.

   Узрели к радости лодку под утёсом. А вон и обладатели её — парень с девушкой багульник собирают. Они в купальных нарядах, приплыли из пансионата. И нас согласились доставить на тот берег.

   — Только сначала, — говорят, — разденьтесь и осмотритесь.

Залезли мы в кустики, разделись догола. Мама дорогая! Сколько клещей на нас — все набухли, кровушки напившись. Лопаются так, что брызги летят. Полезли в воду отмываться.

   Лодка легко скользит под вечерней зарёй. Мы гребём попеременно. Парень на корме сидит. Девушка на носу. Красивая. Но не купальник её привлекает внимание, а песня — тихая, грустная. Тысячи лет точит Еланчик гранитные берега. Сотни лет украшают их сосны. Когда-то в долблёных челнах плавали этими местами наши предки, ловили рыбу, любили девушек, которые пели им нежные и грустные песни. И мне вдруг открылся весь смысл моей будущей жизни. Ни учёба главное, ни институт. Надо найти вот такую красивую девушку, влюбить её в себя, самому влюбиться и жить — исполнить своё земное предназначение.

   Девчонки наши попели на конкурсе, чайку попили и спать завалились. Ни тебе каши сварить, ни супа. Мы причалили голодные, стали ужин готовить. Туман с Еланчика наползает — костру разгореться не даёт. Бухнули лапшу в тёплую воду, мешали, мешали — всё бесполезно. Получилась бурда какая-то, и тушенка не спасла. Набили животы, остатки рыбам скормили, чтоб утром девчонки не посмеялись над нашим кашеварством.

   Кроме песенного конкурса пропустили мы одно важное и нужное мероприятие — знакомство с маршрутом ориентирования. И карты не видели. А как увидели — растерялись. Наши хомутининские проще: вот линия — это дорога, а это берег озера, а это…. Словом, не карта, а схема. Здесь же никаких дорог нет, никаких озёр нет. Сплошные сопки и обозначены они кружками — мал мала меньше — как матрёшками: один в другом. Высоты обозначены, и должны были мы определить по указанным на карте матрёшкам та ли эта сопка, или, быть может, вот эта.

   Короче, получили мы с Кудряшом карту, с помеченными на них КП, и рванули. Бежим, бежим, потом — стоп! — куда бежим? Определиться надо. Смотрим в карту, ничего понять не можем. Кое-как первое и второе КП нашли. Потом на четвёртое набежали. Нам говорят: без третьего пароль не откроем. Ищем этот третий, проклятый. Напарник мой и скуксился. Сначала с бега на шаг перешёл, а потом вообще на сопки отказался взбираться. Ходит распадками и всех встречных с толку сбивает — посылает в неверном направлении. И хохочет в удаляющиеся спины. На мысль разумную меня навёл — что толку бегать, если не знать, куда и зачем. Пошёл с ним рядом, а сам всё карту пытаю — эта сопка перед нами или, может, эта. Потом понимание пришло всех этих цыганских юбок на карте. И не спеша, со смешками, с подтруниванием над ошалелыми соперниками пошли от КП к КП. Правда, на пятом нам сказали, что время зачётное вышло, и не стоит больше напрягаться. А лучше подождать, когда вездеход придёт забирать судей. А то, не дай Бог, заблудимся. Ждать мы не стали и побрели в лагерь, всех встречных продолжая дезинформировать. О содеянном пожалели позже: уж вечер близился, а в лагерь вернулись далеко не все, кто стартовал. Вездеход с гусениц сбился, разыскивая заплутавших. На закате вертолёт пророкотал по-над берегом и скрылся в той же стороне. Да-а, чего-то не предусмотрели устроители слёта. Открывали торжественно, а вот закрытия и подведения итогов мы так и не дождались.

   Ребята наши — Деньга с Мокровым — отметили все семь КП, хотя в зачётное время тоже не уложились. Прошли весь маршрут, так, для себя, из самолюбия. А у нас его не нашлось. Зато поехидничать мы мастера. Клял Кудряша, да и с себя ответственности не снимал. Не по нашей ли вине эта суета?

   На следующее утро мы сворачивали палатки, а вертолёт всё барражировал небо над окрестностями.

Интересно, всех нашли заблудших, или до сих пор бродят?

   Хотел назвать рассказ «Паруса Крузенштерна», которые шумят над головой, зовут и манят в романтическую даль. Тревожат душу несбыточной мечтой. А получилось — сами видите что. Перечитал раз, другой. Нет, думаю, не отвечают «Паруса» тексту. И родилось другое название. Вам судить, какое вернее.

                                                                                                                                                    А. Агарков. 8-922-709-15-82

                                                                                                                                       п. Увельский 2008г.