Dobry dziadzka — Голод

Приключения сумасшедшей особи

в стаде алчных зверей.

(Фантастический, детективный, социально-психологический роман, т. е. комедия)

ГЛАВА 1

Николай Романов сам не заметил, как очутился на городской свалке. Нужно пояснить, что это был не тот Николай, который «мы» и под номером «два». Николай любил гулять по городу совершенно ни о чем, не думая, и делал он это почти каждый день, в любую погоду. Это давало возможность избежать встреч с милицией по месту жительства. Милиция интересовалась Романовым по ток причине, что он был тунеядцем.

Путь к званию тунеядца был для Николая долог и труден. В школе все учителя были о нем единого мнения: неисправимый дурак и лентяй. Одноклассники думали о нем примерно так же, а то и, вообще, не думали, так как нередко совершенно забывали о его существовании. Однако, ему кое-как удалось окончить десять классов на «дохлые тройки» и он вышел из школы с ненавистью к людям. Такое чувство к ближним сложилось у него под влиянием общества окружавшего его все эти десять лет. Поначалу он обижался на злобные выходки своих одноклассников и расстраивался, вытерпев на себе излияние бешенства кого-либо из учителей — утомленных жизнью людей, увязших в своих неразрешимых житейских проблемах. Но потом в его организме выработалась защитная реакция к нервным потрясениям, этакая адаптация к условиям среды обитания. Романов стал еще более замкнутым, ни с кем не общался, постоянно находился в каком-то полусне и ни чем не интересовался. Николай злорадствовал при виде чьего-нибудь несчастья, но это не означало, что он был забитым подлецом. Он считал себя выше всех мелких человеческих делишек. Никогда не трясся над каждой отметкой, иногда получал «два» за четверть и плевал на это, спокойно спал, не выучив большинства уроков на завтра, и даже всем этим гордился. Для самоуспокоения. Люто ненавидеть человечество он не мог, так как был по природе добрым. Никого не разу не ударил, его же били нередко; подобрал на улице околевающую птичку и принес ее домой, птенец, несмотря на уход, подох на второй день, что сильно огорчило Николая. Романов воображал себя таким героем, мол, мне легче зарезать десять человек, чем убить бездомную собаку.

Затем он ударился в религию, возомнил себя, чуть ли не святым мучеником. Решил, что за все перенесенные им беды, он на том свете попадет в рай. Это служило ему утешением. В конце концов, безразличие взяло верх, и он на все наплевал. Иногда к нему приходили мысли о самоубийстве «зачем мне жить? Все скучно…». Но он не мог бы даже примерить себе на шею веревку, потому как был слишком большим эгоистом и все же любил себя. Кроме того, из компетентных источников (статьи в журналах, уроки этики в школе), ему стало известно, что это по причине возраста. В конце концов, он отупел окончательно, бросил все глупые размышления о своем существовании и стал вести животно-эгоистический образ жизни: ел, спал, пачкал, дышал и ни о чем не думал, то есть думал только для того, что бы развлечься. Вообще не думать он не мог физически, так как был существом, наделенным высшей нервной деятельностью. Мозг его совершенно утратил способность глубоко логически мыслить и анализировать.

Тут то он и познакомился с некоим Бобефовым Лукой Кузьмичем. Тот поведал ему, что все люди — алчное стадо голодных (не только в отношении пищи) и устроил его в медицинский институт путем каких-то махинаций, наказав, чтоб он, Романов, после окончания института обязательно работал в морге. На этом нравственное падение Николая остановилось, хотя он мог бы падать дальше и, в конце концов, достиг бы «степеней известных».

Из института Романова выгнали за тупость через месяц после начала занятий. Кроме того, его хотели направить на психиатрическую экспертизу, так как Николай стал афишировать свое стремление стать медиком для того, чтобы умерщвлять людей. Но опять же, вмешался Лука Кузьмич, и все обошлось.

И вот, уже почти год, как Романов стал тунеядцем. В этот день он шел и примитивно размышлял о своем странном качестве, которое в нем развил Лука Кузьмич. Дело в том, что Романов умел очень ловко наносить тяжкие телесные повреждения при помощи дверей или турникетов. Нередко такие повреждения приводили к смертельному исходу. Но такие мысли становились уже глупыми. За всю свою жизнь Николай не то, что никого не убил, но даже и пальцем не тронул. «То ведь не я убил, а дверь, — продолжали лезть в голову глупые мысли, — я рук не прикладывал». Опомнившись, он увидел, что находится на городской свалке мусора. "Сколько добра вокруг!" — подумал он и почему-то вспомнил Японию. Эта умная мысль не смогла развиться дальше, и он перестал думать о чем-либо, вообще. И вдруг его осенило: «А ведь я действительно сумасшедший!». Романов побежал в психиатрическую больницу. Все представилось легко и ясно: государственные харчи, покой, никаких претензий со стороны милиции и прочее. Но он вовремя опомнился и уныло побрел домой. Был уже вечер. Моросил противный осенний мелкий дождь. Романов тащился мимо ярких витрин магазинов, толкая куда-то вечно спешащих прохожих. Он, понимая, что до него никому нет дела, все заняты, он лишний человек, но ему было на все наплевать. Он был эгоист и знал, что сейчас будет спать, что у него в кармане есть пять рублей, на которые можно еще долго прожить и что никто его не лишит жизни в ближайшие сутки.

Вдруг ему под ноги шарахнулась бездомная собака, испуганная пинками прохожих. «Ты думаешь, я тебя пожалею? Нет. Теперь я злой.» — подумал Романов. Каждому, даже самому ничтожному существу приятно отвести душу на более униженном, чем сам. «Впрочем, мне на все наплевать, пойдем, я тебя накормлю». Он взял собаку на руки, чтобы отнесли домой, хотя и не знал, чем он собирается ее кормить.

— Нашел себе товарища! — хихикнул пижон, стоящий у витрины магазина в обществе какой-то раскрашенной, модно одетой дуры.

Внезапно в Романове поднялась сильная злоба. Ему вспомнились все нанесенные обиды.

— Ах ты, сволочь! Ряху наел, так думаешь все можно!

Пижон получил мощный удар в сытую рожу, отчего выбил головой витрину. Романов сам не знал, что обладает такой силой. Современная, раскрашенная девушка пронзительно завизжала.

— А ты, распутница, морду намазала, что черт! Романов мораданул современную девушку так, что та полетела следом за пижоном в витрину. Пижон, с раскровавленной харей, протяжно завыл. Стали сбегаться люди.

— Не двигаться! Суку спущу! Бешенная!

Действительно, у собаки, которую Романов держал под мышкой, началось обильное слюновыделение, видимо от страха. И тут появилось новое лицо. Точнее не лицо, а звериная морда. Откуда-то сверху, как тюфяк, упал крупный медведь и стал бросаться на собравшихся прохожих. Он вставал на задние лапы, а передними бил по воздуху. Само появление дикого зверя в центре города было удивительно, но еще удивительнее было то, что медведь, наваливаясь на толпу, рычал человеческим голосом:

— Задеру! Всех задеру! Как пить дать, задеру!

Воспользовавшись суматохой, Николай Романов со своей собакой беспрепятственно отправился домой.

На скамеечке, у входа в подъезд сидели две пенсионерки и о чем-то разговаривали. Романов, проходя мимо них, услыхал, как одна, совершенно его не стесняясь, сказала другой:

— Во-во, пошел алкоголик! Нигде не работает, а еще и собаку приволок! Теперь на всех ее натравливать будет!

Эта старуха считала себя достойно прожившим жизнь человеком (четырех детей воспитала), и поэтому чувствовала за собой право осуждать таких как Романов. Вслух она высказывала все, что хотела оттого, что была просто наглая от природы, и знала, что даже милиция на ее стороне против Романова. Романов не отвечал ей и всегда обычно молча проходил мимо, втянув голову в плечи. Но на этот раз произошло что-то необычное

— А и натравлю на кого-нибудь! — сказал Романов, остановившись в дверях.

Такого наглая старуха от него не ожидала.

Николай жил в однокомнатной квартире, где никогда не убирал. Спал не раздеваясь, не снимая даже обуви, в которой ходил по улице. Придя к себе домой, Романов кинул собаку на кучу тряпья и завалился спать. Больше всего на свете Николай любил спать. Всегда ему снилось что-нибудь интересное. На этот раз он видел сон о массовом героизме. Героизм для него всегда отождествлялся с подвигом Матросова. И вот, видит он бескрайнюю степь, а может быть и поле. И стоит среди поля громадное бетонное сооружение, выше десятиэтажного дома. Из него торчат концы вбетонированннх рельсов, и в них дико воет ветер. И сделана в этом огромном склепе амбразура, а из нее торчит большущее дуло. И вот доносится из-за горизонта шум, там поднимаются тучи пыли. Появляются толпы людей и быстро приближаются. Все ближе и ближе. Сейчас они начнут проявлять массовый героизм! Люди достигают железобетонного бастиона и пластами кладутся на дуло. Раздается громоподобный грохот, дрожит земля. Это выстрелило дуло. Люди разлетаются по полю. Появляются стаи воронья и начинают терзать их тела. Вскоре получается нечто вроде «О поле, кто тебя усеял мертвыми костями». И над всем этим возвышается бетонный склеп...

Романов проснулся от повизгивания собаки. Сперва он вспомнил, что она голодная, но потом забыл об этом и стал думать, что может быть общего между сортиром и сортировкой. Вскоре эта мысль ему наскучила. Он встал и вышел на лестничную площадку. Собака поплелась за ним. Напротив была дверь той самой старухи, что говорила наглые речи у подъезда. Романов постучал и стал так, чтобы его не было видно через глазок.

— Кто там?

— Я к Вам по делу, Лизавета Федоровна!

К старухе часто являлись «по делу» различные люди, к тому же было еще не слишком поздно, и старухе совершенно был не знаком голос Романова. Она открыла. Увидев Николая, она сначала удивилась, а потом разозлилась:

— Что надо!?

— Помнится, вы имели наглость сказать, что я алкоголик, так вот: я вообще не пью — сказал Романов и, отпихнув старуху, нагло прошел в квартиру вместе с собакой.

— Куда прешься? Что нужно?

— Собачка голодная. Покормить нужно.

— Пошел вон! Милиция вызову!

Романов заткнул Лизавете Федоровне рот, впихнул ее в туалет и запер. Потом закрыл входную дверь и направился на кухню. Открыл холодильник и стал кормить собаку. В холодильнике было около 10 кг колбасы, курица, рыбные консервы, яйца.

— Ешь собачка колбаску, она краденная. Ее дочка этой доброй тети украла из магазина, где работает заведующей. Я через стенку слышал все, о чем они тут, говорили! — сказал он громко.

Услышав эти слова, Лизавета Федоровна Быдленко перестала кричать и стучать в дверь туалета. Собака быстро сожрала все, что только было в доме съедобного, вскрыв зубами консервы, что весьма удивило Николая. Уходя, Романов выпустил старуху из туалета и злобно сказал:

— Чтоб молчала, сволочь! А не то донесу! У меня все как есть, все ваши разговоры на магнитофоне записаны.

Романов ушел, Лизавета Федоровна припомнила все свои разговоры с дочерью на темы, вроде «А Машка водки достать обещала», или «Так я в продажу три ящика не пущу, а он пусть на машине, после работы да ними заедет», и решила молчать. В конце концов, несколько килограммов колбасы не идут ни в какое сравнение с тем, что она могла бы потерять, донеси Романов в милицию. Но вдруг Лизавете Быдленко пришла счастливая мысль: «А откуда у этого оборванца магнитофон, если он даже ботинки себе новые купить не может? Разве, что украл где. Да нет. Он все врет. Ну, теперь я его посажу годика на четыре! Вот только с дочкой посоветуюсь».

Видение Бобефова явилось умирающему вождю.

— Что, подыхаешь? — спросил Лука Кузьмин на манер горьковского ужа.

Тот в ответ дико завращал глазами и лицо его, наверное, выразило бы крайний ужас, если бы он не был скован параличом.

— Я вижу, ты приятно удивлен моим приходом и хочешь знать, кто я такой? — продолжал издеваться Лука Кузьмич, знай, я — враг всех народов.

Бобефов ехидно оскалил зубы. Вождь выпучил глаза, и они неподвижно остановились на хищной роже Бобефова. Казалось, он уже умер, но он был жив и слышал все, что ему говорил пришедший. Лука Кузьмич надвинулся на него и прорычал:

— Тебе привет с Колымы.

Если бы он забился в истерике, то это принесло бы ему неслыханное облегчение. Но он не мог шевелиться и говорить. Он испытывал животный неосознанный страх перед Бобефовым.

Лука Кузьмич развязано сел на его постель в удобной позе, закурил, пуская дым ему в лицо.

— А ты знаешь, тебя еще могли бы спасти.

Глаза умирающего снова задвигались.

— Если бы сейчас сюда вошли и увидели, но сюда войдут не скоро, а когда войдут, будет поздно. Тебя, прелесть моя, так бояться, ну войти как ты меня. Ты так всех запугал, что никто не отважится сюда зайти. Ну, а позвать ты не можешь, натурально не можешь.

Лука Кузьмич тихонько захихикал, как самый мелкий подлец и пристально посмотрел вождю в глаза.

— Э! Я вижу, ты испугался! Молодец, люблю мучить перед смертью таких, как ты. Побольше бы вас, мне двойная выгода. Однако, не бойся, сгнить в постели тебе не дадут. Ну а я не дам тебе скучать до страшного суда. Ты мне нужен… нужен для развлечения.

Видение Бобефова стало пропадать.

— Всего хорошего, прелесть моя!

До вождя донесся мерзкий смех.

Николай с насытившимся песиком ввалился в свою квартиру и услышал доносившийся из кухни голос Лизаветы Федоровны. Ей что-то отвечал другой голос. Голос ее дочери. Романову показалось, что он уже слышал где-то этот разговор.

— Да-да. Вы правы, Лизавета Федоровна. Именно в это время вашей Лелечке и следует прибрать ящик шампанского. Тогда в накладной он значиться не будет. — одобрил кто-то третий сказанное ими.

Романов зачем-то взял табуретку, и тяжело шагая, направился на кухню. Там за столом сидел никто иной, как Лука Кузьмич. Он распивал шампанское и слушал магнитофонную запись разговора Лизаветы Быдленко с дочерью. Изредка он вставлял в разговор свои реплики.

— Здравствуй, Коленька! Присаживайся, выпьем и послушаем разговор умных людей

— Спасибо, я не пью — смутился Романов.

— Зря не пьешь, зря. А то бы мы тут устроили с тобой оргию. Веселую попойку. Гуляли бы до утра.

Запись разговора кончилась. Лука Кузьмич торжественно поднял кружку и произнес;

— Спасибо Вам, Лизавета Федоровна и вашей дочери за это шампанское, которое вы так любезно сперли для меня!

— Вы что, Лука Кузьмич, украли этот краденый ящик у них, что ли?

— Нет, знаешь, в долг взял, — плоско пошутил Лука Кузьмич, — да ты садись, Коля, выпьем. Поставь табуретку и садись, зачем ты ее держишь? 0й, какой бобик хороший! Как звать?

— Махмуд — ляпнул Романов имя, которое при нем часто упоминал Лука Кузьмич.

— Махмуд? Да хороший был человек. Но плохо кончил. Плохо. Нервы сдали. Береги нервы, Коля, на все наплюй, а нервы береги. Давай выпьем за бедного Махмуда.

Романов поддался на уговоры Бобефова и выпил, потом еще и еще.

— Говоришь, собачку Махмудом назвал? Давай ее крестить! Я за отцом Поликарпием съезжу, ты будешь крестным отцом. А я — матерью. Хотя нет. Он пьет много, нам самим мало будет. Ладно, давай об барбосика бутылку ляпнем, вроде как об корабль.

Лука Куэьмич полез под стол и вытянул оттуда краденный и перекраденный ящик шампанского.

— Не надо. Так ее и прибить можно, — заплетаясь, проговорил Николай.

— Ну, тогда мы ее тоже угостим. Эй, Махмудик, принеси таз. Собака послушно бросилась в ванную и приволокла ржавый таз. Романов с интересом наблюдал за действиями Луки Кузьмича. А тот отбил горлышки трем бутылкам и вывернул их в таз. Таз подсунул ногой к морде собаки и сказал:

— За здоровье Махмуда Мустафы, мать его душу, гореть ему в вечном пламене.

Собака принялась жадно лакать шампанское из тазика,

— Пей, пей, — ласково приговаривал Лука Кузьмич, — ты уже колбаской закусила, теперь это компенсировать надо. Пей! Из расчета два литра на килограмм пищи.

— Откуда такие цифры? — осведомился Романов.

— Из принципа, Коля, из принципа.

— Ну, объясни мне тогда, Лука Кузьмич, принципиальное различие между сортиром и сортировкой.

-Нету, Коля, различия, нету!

К двум часам ночи с шампанским было покончено. Правда, осталось еще в тазу. Собака уткнулась в таз мордой и пускала пузыри, не в силах поглотить все прибывающее шампанское. Лука Кузьмич не забывал постоянно подливать ей.

Бобефов обнял Николая и слезно заговорил:

— Люблю я тебя. Копя, как родного сына люблю. У меня пятнадцать сыновей — все незаконнорожденные. Я их не люблю, а тебя люблю. Я тебе подарочек приволок, идем покажу.

Они вошли в комнату, и Романов увидел новый шкаф.

— Смотри, Коля, какая вещь! Ей — цены нет!

Лука Кузьмич сломал стул, открыл дверцу, сложил в нее «дровишки» и зажег их. На шкафу стояла ваза, из которой тотчас же пошел дым. Это была замаскированная труба.

— Открой форточку, Коля.

— Подумают — пожар.

— Ничего, ночью дыма не видно. Да мне какой-нибудь сосуд.

Романов принес чайник. Лука Кузьмич открыл другую дверцу. Там стоял большой резервуар с краником. Бобефов повертел его туда-сюда

— Да тут пусто! Я забыл, заправить нужно.

— А чем?

— Гнилая картошка есть?

— Нет.

— А солома, сено, пищевые отходы?

— Тоже нету.

— Тогда возьми большой мешок, пойдем добывать.

— У меня нет мешка.

— Возьми одеяло или крепкую простыню.

Они взяли два одеяла и вышли во двор. Во дворе было темно, но им удалось отыскать ящик для пищевых отходов. Вспугнув несколько бродячих котов, они принялись расхищать добро, пожертвованное на корм свиньям. Набив отходами, связанные узлом одеяла, взвалив их на плечи, они отнесли их в квартиру Романова. За два рейса они полностью обчистили помойку. Лука Кузьмич не удовлетворился имеющимся количеством пищевых отходов, и они совершили набеги на три ящика в соседних дворах.

Вскоре вся комната была завалена покоями. Лука Кузьмич принялся загружать их в чудо-шкаф, попутно прихваченной в соседнем дворе, лопатой. Он трудился, как кочегар у топки паровоза. Романов ведрами таскал воду. Вскоре шкаф стал выдавать продукцию в виде алкогольного питья. Самогонщики попробовали и одобрили продукцию.

— Сколько градусов? — спросил Николай.

— От шестидесяти до восьмидесяти, вещь! Фирменная! Пить можно!

Пить, пить давайте! Каждый напейся пьян!

Хоть и не хочешь — пьянствуй! Издох Мирсил!

— Кто издох?

— Тиран, я его недавно причащал. Впрочем, мы с ним скоро позабавимся!

Самогон хлестал ручьем и Бобефов то и дело наполнял им емкости, которые притащил вместе со шкафом. Эту «тару» они с Романовым вдвоем выносили на балкон и складывали, Романов упер со двора две скамейки и детскую песочницу с грибком. Бобефов распилил скамейки и песочницу на дрова, а грибок воткнул в кучу помоев, которая не очень сильно уменьшалась, несмотря на большой расход «сырья». При этом Лука Кузьмич произнес пылкую речь, в которой говорилось, что этот, «памятник» установлен у истоков великой самогонной реки руками благодетелей человечества во славу пьяных оргий. Романов принес из кухни тазик с собакой, которая влезла в него я спала. Поставил его под грибок, чтобы Махмуд охранял памятник «от атеистов». Романов не знал, как называются борцы с самогоноварением, и решил назвать их атеистами.

Затем Бобефов предложил устроить танцы. На магнитофоне были записаны только быдленковские разговоры, и Лука Кузьмич решил ввести новую моду — плясать под звуки человеческой речи. Они врубили магнитофон на полную катушку и стали плясать под голос Лизаветы Федоровны. Плясали громко и весело. Причем Лука Кузьмич плясал на столе. На счастье Лизаветы Федоровны они плясали настолько Громко, что соседи не смогли услышать, заглушенную пляской, запись ее разговора с дочерью. Да и сама она слышала лишь грохот и вопли. Это и навело ее на мысль, что у Романова собралась целая банда, и что они ее чудом не зарезали до сих пор, и что нужно все-таки заявить в милицию. Ведь жизнь дороже. Но она решила подождать до завтра, чтобы посоветоваться с дочерью. Соседи, разбуженные среди ночи, тоже хотели вызвать милицию, но они боялись за свой личный покой и притом всецело полагались на Лизавету Федоровну, так как в подобных случаях эту функцию выполняла всегда она. Но Быдленко медлила.

К утру попойка кончилась. Лука Кузьмич исповедался Николаю в том, что убил миллиарды людей и сознался, что он не Лука, а Гракх и не Бобефов, а БабёФ. Выпив еще немного, пьяницы заснули. Романов на полу, возле самогонного шкафа, а Лука Кузьмич на кухне, сидя за столом. Перед этим Лука Кузьмич не стал останавливать шкаф и чтобы избежать потопа в самогоне предусмотрительно проделал дыру во входной двери и вывел в нее шланг от шкафа. Самогон излился в подъезд и заструился вниз по ступенькам. В предрассветной тишине раздалось жизнерадостное весеннее журчание, и воздух наполнили пьянящие ароматы, то бишь пары самогона. Шкаф вскоре выработал весь запас воды, помоев и дров, загруженный в него и подача самогона прекратилась. В квартире Николая Романова все стихло, только булькала и храпела в своем тазу собака Махмуд.

— Значит, установлено точно, что избивший гражданина Пошлякова и гражданку Быдленко проживает в вашем участке под фамилией Романов?

— Да, товарищ капитан. Кроме того, бешеная собака, которую он натравливал на прохожих, принадлежит ему.

— А что из себя этот Романов представляет?

— Нигде не работает, дома бывает редко, судимостей не имеет, так же не имеет никаких преступных связей. Как будто даже не пьет и не курит.

— А чем он занимается в то время, когда не бывает дома?

— Точно не установлено, но, кажется, просто бесцельно ходит по городу.

— Психика у него нормальная?

— Несколько раз пытались проверить, но как-то не вышло.

— Во всем разберешься, навестишь его сегодня.

— Может его задержать? Быдленко точно узнала его, он сосед ее матери.

— Нет, пока обождем. Позже мы вышлем ему повестку явиться в отделение. Задержание проведешь лишь, в крайнем случае.

— Есть, товарищ капитан. Разрешите идти?

— Идите.

Как только за участковым закрылась дверь, капитан снял трубку.

— Сделайте запрос в зоопарки ближайших городов, не пропал ли где медведь, а то ведь пристрелить придется. Он только камеру занимает.

— Товарищ капитан, медведь убег!

— Что, как так?

— Выломал решетку и убёг.

— Объявить розыск! Предупредить все посты!

Через полчаса участковый уже поднимался в квартиру к Романову. Его поражало, что в подъезде так пахнет спиртным. «Боже мой, неужели тут все гонят сивуху, — ужаснулся он, — до сих пор выявили только одного самогонщика, нужно будет проверить».

На площадке, рядом с дверью Романова стоял человек невысокого роста в шинели, без погон, с поднятым воротником. При появлении участкового он отвернулся и уткнулся лицом и угол.

— Эй, гражданин, — участковый похлопал его по плечу.

Тот, пряча лицо, бросился бежать вниз и остановился этажом ниже. «Как странно? — подумал участковый, — здесь что-то неладно». Он постучал. Никто не открыл. Тогда он толкнул дверь. Дверь отворилась. Изнутри в нее был воткнут какой-то шланг, тянувшийся из комнаты. Участковый вошел, на него пахнуло винным перегаром. Прямо перед ним, на кухне сидел и дремал довольно пожилой человек, с крупной, выдающейся вперед челюстью. Перед ним, на столе стоял магнитофон.

— Эй! — позвал участковый. Человек всхрапнул и открыл глаза.

— А, заходите! — закричал он, как будто давно уже поджидал его.

— Мне нужен Романов Николай.

— Говорят, раньше окна затягивали мочевым пузырём, — не с того, не с сего сказал Лука Кузьмич.

— Простите, каким пузырем? — заволновался участковый.

— Бычьим, бычьим, — успокоил его Бобефов.

— А, ну да. Могу я видеть Романова Николая?

— Конечно, конечно. Вот дышать вы можете? Ну, скажите, можете?

— М-могу.

— Ну, вот и Николая видеть можете. Он там, в комнате. Спит. Участковый заглянул в комнату и застыл в удивлении на пороге. Такого интерьера он еще не видел. В комнате не было никакой мебели, кроме старинного громоздкого шкафа с глиняной вазой на верху. В шкаф был воткнут другой конец того кишкообразного шланга. Потолок над шкафом был черным от копоти. Из-за шкафа торчали чьи-то ноги. Другая половина комнаты была завалена пищевыми отходами, из которых торчал угол дивана. В кучу помоев был воткнут грибок от детской песочницы. Его верх упирался в потолок. Под грибком, в тазу, наполовину наполненном какой-то мутноватой жидкостью, лежала собака и спала, похрапывая и пуская из полузатопленного носа пузыри. Участковый робко подошел к ногам, торчащим из-за шкафа, и пошевелил их. Романов проснулся. Потянувшись, он встал и, едва заметив милиционера, закричал:

— Махмуд, атеист! Фас!

Собака как пружина вылетела из таза, подняв тучу брызг и испачкав участкового. Она хотела прыгнуть ему на горло, но не долетела и мягко шлепнулась на пол. Из кухни донесся смех Луки Кузьмича.

— При исполнении! Собаку спустил! Я вынужден Вас задержать!

На пороге появился Бобефов.

— Минутку! — ом сделал жест фокусника, — сейчас я нанесу вам травму нервной системы!

— Вы собственно кто такой? Предъявите документы!

— Дай-ка мне руку.

-Не двигаться! Руки! Буду стрелять! А-а-а-а-а-а!

Участковый издал крик ужаса. И было отчего. Лука Кузьмич схватил его за руку и потянул. Рука вытянулась по локоть из рукава.

— Будешь кричать — выниму и выброшу в окно.

Угроза прозвучала несколько дико и нелепо.

У участкового вылезли глаза из орбит, он жадно хватал ртом воздух. Безболезненное отчленение собственной конечности произвело на него немалое впечатление.

— Я пойду, — Наконец проговорил он рассеянно.

— Подожди. Ты, кажется, окончил ветеринарный техникум?

— А вы откуда знаете?

— Я все знаю. Не мог бы ты, дорогой, определить кто это он или она. — Лука Кузьмич кивнул на Махмуда. — если она, то оне видимо в положении-с, а если он, то просто обжора.

— А может у него запор? Вот он и вспух. — Сказал до сих пор молчавший Романов.

— Пошли вы с вашей сукой! Ничего не знаю! — истерично выкрикнул участковый и бросился вон из квартиры. Он был очень травмирован.

На лестнице его схватил за воротник тот самый человек в шинели, и, подтащив к себе, зашипел прямо в лицо:

— Ты шпион английской контрразведки. Ты враг народа, участковый с ужасом узнал этого человека. Когда он учился в школе, его портрет висел в классе над доской.

— Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство! — обезумев, заорал он на весь подъезд.

В квартире, за дверью раздался смех Бобефова. «Товарищ Сталин» спустил участкового с лестницы, нагнал его, еще раз спустил, снова нагнал и опять спустил. Так продолжалось до тех пор, пока участковый не вылетел из подъезда на улицу. Там он вскочил на ноги, выхватил пистолет и бросился в подъезд с криком:

— Я преодолею культ личности!

Но в подъезде уже никого не было. Тогда он стал ломиться во все квартиры, и если ему удавалось ворваться, устраивал там погром.

— Где Сталин?! — орал он, тыча пистолетом в лица испуганным жильцам.

Многие его не впустили, в том числе и Лизавета Федоровна. Бобефов же напротив — впустил и еще раз травмировал ему нервную систему, после чего участковый выскочил с третьего этажа на улицу со счастливой мыслью всех перестрелять, а потом посмотреть, нет ли среди них товарища Сталина. Но эту идею ему не дали привести в исполнение, вовремя подоспевшие его коллеги. Они быстро скрутили его, запихали в машину и увезли,

Тем временем Бобефов и Романов решили опохмелиться. Николай потянулся было за чайником, но Лука Кузьмич остановил его.

— Фи, Коля, это тек неприлично, — пить самогон, да еще из чайника. Лично я против пьянства. Можно только слегка побаловаться. Вот послушай, что я сочинил во сне. Мне приснилось это, как Менделееву таблица умножения или что-то там еще в этом роде.

Лука Кузьмич стал в позу.

— Ода. «Пьянству — бой!»:

Вот вылазит он на крышу —

Грязный, мерзкий алкоголик.

И качаясь во все стороны,

От трубы к трубе он ходит.

Достает он из кармана

Там бутылку «Русской водки».

И сосет из нее жадно

Содержимое в ней зелье.

Подлый жулик робко прячет

Тело грязное во трубах,

Если вдруг внизу заметит

Он мента на мотоцикле.

Вот, качаясь, он подходит

К краю крыши

И бутылку «Русской водки»

Недопитой вниз роняет.

А внизу — народа толпы,

Жадно смотрят…

«Море крови, скоро будет море крови» —

Молвил кто-то.

Алкоголик пошатнулся.

Вниз свалился!

В стороны брызнули мозги

Из разбитой головы.

Через толпы, к луже крови

Мент пробился.

Угрожая пистолетом,

Всем велит он расходиться.

Тело тут же подобрали,

В морг свезли и закопали.

— Браво! — завопил Николай, по-детски хлопая в ладоши.

— Ну, а сейчас, Коленька, я схожу, куплю спиртных напитков, более достойных для культурных людей, чем вонючий самогон. Самогон — это, в сущности, моча. Любую жидкость через себя перегнал — вот и результат. Только это моча механическая. Я скоро вернусь.

Лука Кузьмич вышел.

У вино-водочного магазина на площади стояла очередь голодных до алкоголя. Даже классические голодные не образовывали в свое время таких очередей за хлебом. Мордастый мужик в телогрейке растолкал всех и, пробившись к прилавку, заорал:

— Три бутылки водки!

— С вас тридцать рублей, — культурно ответила продавщица, забыв о своем хамстве, пораженная такой наглостью.

Сзади бесновалась возмущенная толпа. Одним нужно было на свадьбу, другие считали, что без того немыслимо закопать мертвеца третьим — большинству, нужно было для себя. А вот мужик в телогрейке покупал из принципа. На этот счет у него был особый принцип. К всеобщему удивлению он выложил на прилавок две палладиевые монеты, выпущенные к круглой дате. И ручную гранату с оторванной чекой, которую, впрочем, тут же спрягал в карман, чтобы не смущать окружающих. Не смотря на это, каким-то странным образом о гранате узнали все, даже те, кто физически не мог ее видеть. Перед прилавком, поставленным в дверях магазина, образовалось свободное пространство.

— Что пялишься, выдра? — грубо крикнул он, — сдачу давай. Рассовав бутылки по карманам, он пошел назад. Теперь ему уже не приходилось расталкивать толпу. Перед ним все расступились. Слышался шепот: "Разлет осколков двести метров, это игрушка, наверное". Выйдя из толпы, Лука Кузьмич вдруг остановился, обернулся я сказал:

— Люди! Вы не думайте! Я вам компенсацию дам за потраченные нервные клетки!

Он вынул гранату. Положил на землю. Потом достал из-за пазухи мешок и вывернул из него на гранату кучку золотых монет. Гранаты скрылась под ней вся. Две монеты он кинул в толпу (для пробы). Все это происходило в гробовом молчании. Бобефов не спеша, пошел прочь. 0тойдя шагов за пятьдесят, он вдруг упал лицом вниз и закрыл голову руками. Толпа, забыв о предмете своего голода, бросилась с площади в переулок. Площадь мгновенно опустела. Лука Кузьмич поднялся, вернулся к куче монет, и, забрав золото и гранату, отправился на квартиру к Романову. Он честно заплатил толпе две золотых монетки. И поэтому никаких угрызений совести не испытывал. Впрочем он не испытывал бы их и не бросив в толпу две монетки. Более того, он был рад, так как, при падении на землю ни одна бутылка не разбилась.

Отсюда видно, что Лука Кузьмич умел оказывать моральное воздействие на массы людей, а значит и идеологическое. Этим своим талантом он пользовался множество раз.

После обеда к Лизавете Федоровне явилась дочь и поразила ее своей внешностью до глубины души. Лицо у ней было опухше и представляло собой сплошной синяк. Дочь была в крайнем раздражении и плаще с капюшоном, при помощи которого пыталась скрыть от прохожих свое лицо. На ее счастье, на улице был дождь, и прохожие почти не встречались. Она решила пожить у матери, чтобы не показываться соседям до тех пор, пока лицо не примет нормальный вид.

— Боже мой, Лелечка! — в ужасе прошептала Лизавета Федоровна.

— Что вылупилась? Дверь закрой!

Лелечка быстро прошла в комнату. Там она села в кресло я нервно закурила.

— Может, ты скажешь, наконец, что с тобой?

— Ты что, ничего не знаешь!

— Нет|

— Об этом все говорят. Я опозорилась на весь город. Этого подонка забрали?

— О ком ты?

— Ну этот, сосед твой.

— Нет. Хотя приходил милиционер, но потом как-то странно себя повел, и его самого забрали. Я и сама хотела с тобой посоветоваться на счет этого Романова. А что случилось?

— Мы шли с Робертом Модестовичем вчера по городу, а эта сволочь драку устроила.

— А это кто, твой новый хахаль? — На семейном жаргоне осведомилась Лизавета Федоровна.

— Это сын профессора Пошлякова — злобно ответила Лелечка.

Затем она в подробностях описала все, что с ней произошло. Лизавета Федоровна, видя, что дочь в дурном расположении духа, долго не решалась сообщить ей о том, что произошло вчера между ней и Романовым, но затем все же рассказала. Лелечка не предала этому большого значения, заявив, что этот алкоголик решил терроризировать и шантажировать их семью, и что за хулиганство и пьяные ночные оргии ему дадут еще больший срок. Напоследок она упрекнула мать, что та не вызвала сразу милицию, а ждала неизвестно чего, а так бы всю эту банду сразу и накрыли.

Вдруг зазвонил телефон. Лелечка взяла трубку и услышала речь, сопровождаемую легким треском и шипением. Это был ее собственный голос. Она говорила все о том же злосчастном ящике шампанского. Она бросила трубку.

— Кто звонил, Лелечка?

— Дура, — злобно ответила Лелечка и ушла в ванную, как поступают в таких случаях культурные, интеллигентные люди.

Лука Кузьмич и Романов тут же распили бутылки, которые Лука Кузьмич добыл в сжатые сроки, при помощи ручной гранаты, лишенной, как пишут репортеры в заметках о героях-саперах, смертоносной начинки. Почувствовав в своем теле нездоровый спиртной дух, Лука Кузьмич завел странные речи.

— Коля! Я бесхозный, возьми меня! Хочешь, я продам тебе свою душу? Мне многие продавали свои души, а я продаю тебе свою. Соглашайся! Будем жить и не к чему не стремиться. Моя затея провалилась из-за ученого маньяка-шизофреника. Теперь мне лень совершать что-нибудь грандиозное. Соглашайся! Я раскрою перед тобой бездны человеческого дерьма!

— На что мне дерьмо?

— Дурак! Соглашайся! Никто из тех, кого я знал, не отказался бы от такого развлечения. Коля! Они голодные! Бездны дерьма! Соглашайся, ты первый, кого я не обманываю.

— Ладно, давай свое дерьмо, мне на все наплевать.

— Хорошо! Вот и договорились

— Я знаю — ты дьявол!

— Нет, Коля. Я хуже. Дьявол он в некотором роде благородного поведения, а я — сволочь.

— Ну, тогда раскрывай дерьмо! Начинай!

— Вот, значит, Коля, основной принцип устройства современных голодных. В настоящее время все люди делятся на тех, что живут и стремятся к такой жизни, чтобы жить и не к чему не стремиться, ну не считая там звезд, новых достижений и прочее. Это дураки, все они особо идейные, передовые и у них это все от большого ума. Так вот значит, делятся на этих и на тех, кто уже живет и ни к чему не стремится. Первые — это потенциальные самоубийцы, а вторые обречены на вечность, так как любое стремление когда-нибудь заканчивается экстремумом, крайностью, когда стремиться уже не к чему. Остается только передушить друг друга или самоустраниться каким-либо другим образом. А вечно стремиться невозможно, это значит, быть на одном месте, то есть ни к чему не стремиться. И выходит, правы те, кто ни к чему не стремится. Стремиться можно только до определенной точки, когда уже хорошо, но не все. Если стремиться дальше, то со стремлением будет появляться новый вред и новые трудности, взамен тех, которые уничтожились во время стремления до определенной точки. И, в конце концов, можно прийти к тому же от чего все началось. Сейчас как раз и есть почти такая точка. Но удержаться на ней невозможно, так как те голодные, которые стремятся к такой жизни, чтобы жить и не к чему не стремиться, чего они некогда уже не достигнут из-за своей натуры, неумолимо тянут тех голодных, которые живут и не к чему не стремятся. К общему концу. И оставить их не возможно, таков основной закон природы. Так, что, Коля, живи и не к чему не стремись, на наш век хватит. Конец дай бог еще не скоро, потому как потенциальных убийц меньшинство, против тех, кто живет и не к чему не стремится, но они сильнее их, потому что те ни к чему не стремятся. Так что да здравствует паразитирование на жабрах подыхающей рыбы! А может уже подохшей. Ну, это ничего, мы пять раз околеть успеем, прежде чем разложиться.

— А что после конца? — спросил Николай, уловив единственное слово из всего этого запутанного монолога.

— А после конца, все сначала. Вся комедия по новой, от появления простейшей клетки и до конца. И так постоянно, хотя возможны некоторые варианты, но сущность одна. Это и есть основной закон природы относительно существования высшей нервной деятельности.

— А ты откуда знаешь?

— Я все знаю. Да и не я этот закон вывел.

— А кто же?

— А тебе не все равно? Живи и радуйся, что воздух еще пригоден для дыхания, и что ты не болен раком. — Я так и делаю.

— Вот и правильно. А теперь пошли смотреть дерьмо. Они вышли из квартиры и решили начать осмотр дерьма тут же, спустившись этажом ниже.

— Вот, к примеру, внештатная ситуация. Обрати внимание на поведение homo sapiens

Лука Кузьмич подошел к двери одной из квартир, открыл ее (было не заперто), громко крикнул и шумно захлопнул дверь. Тут же из квартиры выскочил дядька в очках. Он имел явное намерение изловить хулиганов. Лука Кузьмич сделал солидное лицо и учтиво сказал:

— Вниз побежал. Дядька смутился.

— Извините, вы не позволите нам позвонить?

— Пожалуйста!

Все трое зашли в квартиру. Продолжая непрерывно извиняться, Лука Кузьмич набрал какой-то номер.

— Але! Это зоопарк? Ку-ку! Бе-бе-бе!

Он залился ликующим смехом и выбежал из квартиры. Николай за ним. Сбежав вниз по лестнице, они остановились. Дождавшись, пока дядька выругается им вслед и уйдет в квартиру, Бобефов снова пошел наверх.

— Стой здесь и когда я крикну — засмейся и погромче, —сказал он.

Поднявшись, Лука Кузьмич» сильно позвонил в дверь и быстренько убежал на верхнюю площадку.

— Го-о-о!!! — разнеслось по подъезду.

Из квартиры выбежал взбешенный дядька. Снизу донесся глупый смех. Открылась соседняя дверь. Из нее выскочила не менее взбешенная женщина и принялась изливать свой гнев на очкастого дядьку.

— Сколько можно кричать?! Что вы себе позволяете? Вы разбудили мне ребенка!

Стали выходить еще жильцы.

-Что это за дом такой?! Ни днем, ни ночью покоя нет.

— Здесь одни пьяницы живут.

— Это вы о ком?

Стал назревать общеподъездный конфликт. Все забыли о предмете беспокойства и стремились не упустить случая высказать вслух все, что кто о ком думает. Дядька плюнул и молча ушел, что отнюдь не способствовало развитию скандала. Поэтому вскоре инцидент был исчерпан, и все разошлись.

Бобефов спустился к Романову и они вышли на улицу.

— Что мы будем делать сейчас? — спросил Николай.

— Сейчас я опять пойду к этому негодяю!

— Зачем?

— Ты думаешь, я прощу ему нанесенное оскорбление?

— Разве он оскорбил тебя? — удивился Николай.

— Он оскорбил мои принципы.

— Как это?

— Потом расскажу.

Они пошли в глухой темный двор. Лука Кузьмич, воровато озираясь, вытащил из-за помойки грязную сумку. В ней было много пачек денег и милицейская форма. Бобефов облачился в нее. Достал из кармана бутафорские усики и приклеил их. Эти маленькие усики сделали его совершенно непохожим на прежнего Бобефова. Его лицо было в этом отношении универсально — стоило только добавить одну маленькую, но умело подобранную деталь, как Лука Кузьмич сильно преображался. Бобефов и Романов пошли назад, в подъезд. Сумку с деньгами Лука Кузьмич захватил с собой. По дороге он зашел в будку телефона-автомата.

— Это зоопарк? Ха-ха-ха!

Лука Кузьмич повесил трубку,

— Порядок. Они дошли до кондиции, как говорил Остап Ибрагимович, или кто-то там еще.

— Куда ты звонил?

— В прокуратуру.

— Зачем?

— Я им мщу за поруганные принципы, — с достоинством ответил Лука Кузьмич.

В подъезде Романов опять остался один на лестничной площадке, в этот раз на верху, а Лука Кузьмич позвонил в дверь к дядьке. Дядька выскочил мгновенно, чего и следовало ожидать, в руках у него была палка для раскатывания теста. Увидев перед собой человека в милицейской форме, он от неожиданности уронил папку себе на ногу и скорчился от боли.

— Так, попытка к сопротивлению! — грозно сказал Бобефов и надвинулся на дядьку, впихивая его в квартиру,

— Я сам хотел... Я тут…

— Документы!

— Сейчас, минутку, я принесу. У меня все в порядке.

— Стоять! До каких пор вы хотели безнаказанно издеваться над работниками советской прокуратуры? Ваш номер засекли. Теперь вы ответите по всей строгости закона!

— Я не виноват. Сейчас я вам все объясню.

— Документы! И не вздумайте броситься в окно! На улице наши люди.

— Здесь какая-то ошибка, все выяснится.

Лука Кузьмич внимательно рассмотрел документы.

— Член партии. Так-так. Где тут телефон. Ага, вот. Да кстати. У вас имеется огнестрельное оружие?

— Нет только именной маузер, отцовский.

— Принесите-ка. Его придется на время сдать. И предупреждаю, без фокусов! Я вооружен.

Дядька, весь дрожащий, пошел в комнату за маузером. Лука Кузьмич тут же начал вынимать пачки денег и засовывать их под телефонный столик. Затем он набрал номер. До дядьки донеслось;

— Але! Это зоопарк? Почему вы хрюкаете? Ах, номер засечете! Ха-ха-ха-ха! Гав-гав! Бе-е-е!

Хлопнула дверь.

Бобефов вышел в подъезд к Романову, и они вдвоем удобно устроились наблюдать, что произойдет дальше. А дальше произошло следующее. Последний звонок в прокуратуру, тринадцатый по счету (Бобефов звонил туда и ранее), оказался решающим, На квартиру к очкастому дядьке отправилась группа милиционеров в сопровождении работника телефонной станции. Они шли к нему с целью, грубо говоря, повязать, а также отключить телефон. Решающим оказался не только звонок, но и их приход. Дядька сидевший на полу, перед шкафом с маузером, заслышав переливные трели звонка, решил, несмотря на свою благонадежность и добропорядочность, во что бы то ни стало совершить убийство.

Дверь резко открылась, и один из людей в милицейской форме получил удар рукояткой маузера в лицо. Видимо при наличии патронов дядька стал бы стрелять, но патронов к маузеру к счастью не оказалось. Милиционер, подумав, что его наградят посмертно и что это последнее, о чем он думает, протяжно взвыл. Его тут же подхватили под руки, а двое бросились в квартиру и скругли дядьку, применив ряд силовых приемов.

Капитан, все еще озабоченный побегом говорящего медведя, решил допросить дядьку на квартире. Медведь все еще не давал ему сосредоточиться. Капитан поймал себя на мысли, что номер дядькиной квартиры ему что-то напоминаем, и вообще, этот адрес он уже где-то встречал.

— Ну и как, гражданин, вы объясните свое поведение?

Дядька молчал.

— Пошляков Петр Петрович? — удивился капитан, ознакомившись с его документами.

Вот это совпадение! И как он мог забить, ведь в прокуратуре ему поручили заняться вопросом о профессоре Пошлякове. Его подозревали в каких-то махинациях. И, кроме того, недавно было получено письмо, подписанное неким Кузьмой Лукиным, дворником и еще несколькими жильцами. В частности в письме говорилось: «Пошляков П.П. злоупотребляет своим положением, берет взятки и, что особо возмутительно, занимается самогоноварением. Также имеются сведения о том, что вышеупомянутый гражданин тайно содержит на своей даче дрессированного медведя, которого напускает на неугодных лиц. Его жертвами стали: следует список людей, разыскиваемых милицией (не преступников), пропавших за последние десять лет в области. Указывается, по каким мотивам профессор уничтожил того или иного несчастного. Кроме вышеизложенного Пошляков П.П. причастен к хищениям гражданкой Быдленко социалистической собственности в магазине, где она работает заведующей. С целью проведения дальнейших хищений он хочет породниться с семьей Быдленко, путем бракосочетания своего сына (дважды судимого) с вышеуказанной гражданкой Быдленко, имеющей в их бандитской среде кличку «Лелечка». Также, считаем своим долгом, сообщить об опасности, нависает над гражданином Романовым Н. От него были получены магнитофонные записи преступных разговоров, которые мы, ниже подписавшиеся, по его просьбе, передаем с письмом. Также просим не называть наших имен, потому что опасаемся мести и преследований со стороны лжепрофессора Пошлякова, его сына, старшей Быдленко, ее дочери «Лелечки» и множества помощников их банды.

Товарищи! Это страшней сицилийской мафии! Помогите нам! Избавьте наше общество от подобных нелюдей!».

Капитан решил, не медля приступить к делу. У него уже имелся ордер на арест и обыск. Было обнаружено несколько сот тысяч рублей под телефонным столиком. (Подумать только, негодяй даже поленился и спрятать получше! Так был уверен в своей безнаказанности!) Еще нашли две бутыли самогона по пятьдесят литров каждая. Они тоже нахально были поставлены на балконе.

Гнев и благородное негодование наполнили капитана. Но вскоре он успокоился, взял себя в руки и принялся рассуждать логически.

Первое — медведь. Инцидент на улице, с участием двух якобы преступных лиц (пока не доказано). Там же был и Романов, которому угрожает опасность. Он избил преступных лиц. А что если наоборот? Его хотели убрать, если верить письму, но получили отпор. В этом письме все выглядит вроде естественно и записи разговоров подлинные. Второе — звонки в прокуратуру. Обнаглел до того, что решил так позабавиться, чувствуя свою безнаказанность? Не очень правдоподобно. Может быть пьян? Экспертиза установит.

Капитан прервал свои размышления. В квартире никого не было. Арестованного уже увезли. Видимо спросили его, останется ли он, а он машинально кивнул головой, занимаясь размышлениями. Капитан снова принялся думать и ходить по комнате. Третье — инцидент с участковым. Тут все вертится вокруг Романова. Опять этот Романов. Но что там было узнать невозможно. Участковый невменяем. Говорит о каких-то беременных хищных животных и об оторванных руках, о Сталине. Боже, а вдруг! Капитана пронзила дикая мысль. Хищные звери — медведь, оторванные руки... Там наверху, этажом выше, может, лежит изуродованный труп Романова. Ведь, когда участкового забирали, никто не удосужился поглядеть на то, зачем участковый приходил. Как глупо? Из-за нерасторопности, наверное, погубили человека. Хотя уже тогда было бы поздно. Нужно пойти к Романову.

Тем временем этажом выше в квартире Романова происходило следующее. Лука Кузьмич деловито обливал квартиру Романова спиртом из шланга самогонного шкафа.

— Это зачем? — осведомился Николай.

— Спалим твою нору, Коля, чтобы помочь следствию и замести следы!

Лука Кузьмин вытряхнул из мешка человеческие кости, череп. Все сложил в неровный скелет на полу. Руку сложил в другом конце комнаты. Сломал, где нужно ребра, позвоночник. Вставил в дыру, пробитую в черепе зубило.

— Что это за кости?

— Это, Коля, твои кости, твои. Пойдем.

— Куда?

— В бега. Скрываться будем.

— Пошли, мне на все наплевать.

Лука Кузьмич посыпал какого-то порошка.

— А это зачем?

— Через две минут воспламенится.

Они вышли. Из шланга на пол низвергался сильным напором спирт, шланг судорожно дергался. Два поджигателя с собакой направились на остановку пригородного поезда.

Капитан подошел к двери квартиры Романова. Вынул пистолет. Медведь-убийца может наводиться там. Опытным глазом он определил, что дверь не заперта. Нужно мгновенно ворваться. Он налег плечом на дверь. В тот же момент произошел взрыв паров спирта. В распахнутую дверь метнулся бушующий огонь.

Бобефов остановился на пустыре за котельной, через квартал от дома, где жил Романов. Там поднимался столб дыма. Лука Кузьмич забежал в заброшенную будку телефона-автомата. Набрал «01».

— Ало. Это пожарная часть? Тут на улице... дым валит, так это строительная необходимость. Если что, то это ложная тревога. Что? Битум варим. Да, конечно с соблюдением. Да, я беру всю ответственность. Да. Прораб Петренко. СМУ № 26. Мы тут капремонт делаем. Да. Вот предупредил если что, для ясности.

Через некоторое время снова кто-то позвонил в «01».

— Мм уже предупреждены. Это ложная тревога.

— Какая к черту ложная тревога. Уже половина верхнего этажа сгорела.

В пригородном поезде к Романову придралась контролерша. Дело было в том, что Романов уложил Махмуда таким образом, что он занимал два сидячих места. А рядом ехали стоя люди. Никто из них не начинал конфликт за место в электричке, так как у Луки Кузьмича и Николая был очень блатной вид, и все ехавшие стоя к тому же были людьми интеллигентными и очень высокой культуры. Но интеллигент тоже человек и ничто животное ему не чуждо. Один гражданин хотел было начать обсуждение этого насущного вопроса, но Николай, нагло развалившись и похлопывая Махмуда по жирный бокам, оборвал его циничной фразой!

— А он готовится стать матерью.

И тут возникла грузная женщина в форменном кителе работника железной дороги, который на ней не застегивался. Она явно что-то имела против Романова и его собачки, видя, что с грубой женщиной, вышедшей из народа и злоупотребляющей своим служебным положением, справиться труднее, чем с затюканным интеллигентом, Бобефов решил прийти на помощь Николаю. Он вынул из внутреннего кармана своей телогрейки какое-то удостоверение и заслонил им рыхлой упитанной роже контролера весь белый свет. Эта бумажка возымела определенное воздействие на контролершу. Тогда Лука Кузьмич тихо, но так, чтобы услышала не только она, сказал:

— Этот человек, — он указал на Романова, — психопат и сексуальный маньяк. Я везу его в Помойкино в психиатрическую лечебницу особого режима. На всякий случай у меня есть одноразовый шприц со специальным парализующим веществом, но все же я прошу вас уладить этот инцидент, чтобы не раздражать больного и таким образом избежать неприятностей.

— Да какой он больной? — выкрикнул кто-то. Романов мгновенно оценил ситуацию и зарычал. Глаза его бешено завращались. Махмуд тоже зарычал. Лука Кузьмич быстро схватил Николая за руку и сделал движение, как бы готовясь выхватить шприц, которого на самом деле конечно не было. Затем Бобефов до слез душевно заглянул в глаза Николаю и стал напевать тихую колыбельную песенку. Романов состроил блаженную рожу, что давало понять, что песенка действует на него успокаивающе.

Этот спектакль заставил всех присутствующих проникнуться уважением и сочувствием к больному человеку. До остановочного пункта «Помойкино» они доехали в атмосфере понимания и поддержки. Зато, выйдя из вагона, дали волю чувствам. Как только поезд тронулся, они высадили камнями в вагоне несколько окон и подло убежали в лесок.

Сама деревня Помойкино находилась в пяти километрах от остановочного пункта пригородных поездов, носившего ее название. В округе на тридцать-сорок километров не было других населенных пунктов, не считая нескольких заброшенных хуторов и психиатрической лечебницы особого режима, которая не функционировала уже десять лет и постепенно разрушалась. Места были убогие, поганые, отвратительнее. По этой причине совершенно отсутствовали вездесущие дачники. Омерзительные пейзажи пришлись по душе Бобефову. Говоря поэтически, ни одно деревце не радовало глаз. Однако для глазу Луки Кузьмича было приятно — он приехал к себе на родину.

— Ну, Коля, пойдем в деревню. Там свободных домов полно и речка есть, во всяком случае, была. Мы здесь отдохнем, как на курорте!

Пройдя с километр, они поднялись на пригорок.

— А откуда ты знаешь куда идти? — спросил Николай.

— Здесь когда-то дорога была. Я-то помню.

С пригорка открылся вид на опушку убогого леса.

— Зацени, Коля, какая красота! — восторгался Лука Кузьмич природой.

— Боже, что это?!

На одном из деревьев висел полуразложившийся труп.

— А, пустяки. Так, местные нравы. Привыкай. Когда они подошли ближе Николай заметил табличку, висевшую на шее удавленного. На ней был начерпан несколько странный текст: «Троцкист. Ярый враг народа. Казнен по решению правления колхоза».

Труп был совершенно изуродован воронами и источал неприятный запах. Романов представил себе, как синичка зимой висит на кусочке сала, подвешенном на веревочке, и попытался представить в этой роли ворону, выклевывающую повешенному глаза. Тут он обратил внимание на табличку. Текст немного удивил его.

— Сколько он уже тут висит?

Лука Кузьмич окинул мертвеца опытным взглядом.

— Думаю дней десять.

Наконец они доплелись до деревни. Деревня была заброшенная и всеми забытая. Она находилась в такой глуши, что, пожалуй, никто кроме Бобефова не знал о ее существовании, хотя она находилась в 50 километрах от довольно большого города, из которого и прикатили сюда два авантюриста. Последний раз о деревне вспомнили в 1941 году, когда на имя одного из жителей прияла повестка из районного военкомата. Население состояло из 10-15 человек преклонного возраста. Тем не менее, в деревне имелись церковь и колхоз.

Между двумя рядами убогих, полусгнивших домов пролегала заросшая травой улица. Бобефов и Романов увидели у самых крайних хат странную картину. На скамейке возле покосившегося забора сидел одноногий дед с протезом и играл на гармошке. На коленях у него лежал обрез. Перед ним во всю мочь выплясывал другой дед, изредка весело покрикивая.

— Шибче! Наддай! — взбадривал его одноногий, начиная играть еще более веселую мелодию.

Увидев Романова и Бобефова, он перестал играть и схватил обрез. Тот, что плясал, тоже повернул к ним голову. Старики явно были настроены враждебно. Но Бобефов весело спросил:

— Эй, мужики! По какому случаю веселье?

— Три дни назад советску власть скинули, — ответил одноногий.

— И какая ж у вас теперь власть?

— Теперича никакой. Анархия.

Эта дикость напомнила Николаю Романову фильм о кулацких бандах, гражданской войне или начале коллективизации. Но Бобефов вел себя так, как будто попал в привычную ситуацию. Романов подумал, что Бобефов видимо частенько скрывается в этой глухой деревне от милиции.

Пьяные мужики снова начали веселиться, а Лука Кузьмич и Николай пошли дальше. Форсировав очередную лужу, Бобефов остановился.

— Глянь, Коля. А говорят, что скинули.

Над одним из домов развевался красный флаг. Они направились туда. Дом оказался правлением колхоза. В небольшом коридоре стоял продавленный стул и на стене висел лозунг "Долой неграмотность". Дверь была продырявлена, как будто через нее кто-то стрелял. Бобефов и Романов вошли. В комнате стоял стол, залитый чернилами и поцарапанный. Больше ничего не было кроме портрета Сталина на стене. Внезапно раздался крик:

— Руки! Стоять! Кто также?

Оказалось, за дверью притаился председатель. На вид ему было лет восемьдесят.

— Ты кто? Председатель колхоза? — резко спросил Лука Кузьмич.

— Да, — ответил тот.

— А кто, по-твоему, стоит во главе Коммунистической партии Советского Союза?

— Товарищ Сталин.

— На, почитай! — жутким истерическим голосом крикнул Лука Кузьмич, швырнул ему на стол несколько газет и быстро вышел. Романов за ним. На улице он спросил:

— Что ты ему дал там читать?

— Так, для общего развития.

На улицу донесся детский плач из одного дома. «Странно, — подумал Романов, — тут и дети есть». Бобефову это тоже показалось странным. Он нагло направился в дом. Дверь была заперта. Он дернул за ручку и принялся колотить кулаками в дверь. Ребенок, которого видимо, укачивали, закричал еще сильнее. Дверь открыла какая-то женщина. Увидев Бобефова, она упала на колени и завопила:

— Не губите! Не губите! Он срок отбудет, только лишнего не дайте! Не губите Христа ради! У меня двое деток.

— Живым не дамся! — визгливо завопил кто-то в доме, срывающимся голосом.

Лука Кузьмич обвел дом брезгливым взглядом и вышел.

— Ну, что там? — спросил Николай.

— А, хлюпик какой-то срок не отбыл. Сюда убег, да еще и семью прихватил.

— А откуда он про Помойкино знает?

— А про Помойкино все знают, только никто сюда сунуться не отважится.

— Почему?

— Странные тут места. Нечистые. Приезжий долго не проживет.

— Ты ж говорил — курорт.

— Ну, это как кому. Нам — курорт. А не пора ли нам закусить.

— Где?

— Тут. — Лука Кузьмич указал на хату напротив. Он открыл дверь и громко крикнул:

— Эй, мать! Принимай гостей.

Романов представлял себе мать Бобефова именно такой. Из глубины дома выползла омерзительная старуха с выпученными не мигающими глазами. При ее появлении Николай пожалел, что не имеет какого-нибудь средства от сглазу.

— Надолго? — мрачно осведомилась старуха.

— Нет. Перекусим и дальше.

Старуха усадила своих гостей за грязный стол и дала горшок с каким-то отвратительным варевом. Николай для приличия, давясь, съел одну ложку и почувствовал приступ рвоты. Кроме того, на него неприятно подействовал вид того, как Бобефов, мягко говоря, некультурно кушал. Старуха перекрестилась на закопченную икону и залезла на печь. Оттуда раздалось противное бормотание.

— Цыц, ведьма! — Лука Кузьмич ударил кулаком по столу.

Николай не мог больше терпеть. Он быстро вышел на крыльцо, где обильно стошнил. Через некоторое время из дома вышел Лука Кузьмич, потянулся и вонюче отрыгнул.

— Как ее зовут? — спросил Николай.

— Кого?

— Ну, эту, твою мать.

— Не знаю. И вообще, с чего ты взял, что у меня может быть такая мать?

— Но ты же сам ее так назвал.

— Видишь ли, тут у каждой старухи когда-то были дети. Но они уехали, и многие наверно даже не помнят об этой дыре. Ну а тут вдруг заявляется такой сын. Старуха конечно ни за что не узнает его. Она может даже не помнит, какие у нее были дети и сколько.

— А куда мы пойдем сейчас?

— В церковь. Переночуем там.

Церковь находилась на пригорке в конце деревни. За ней было кладбище. Деревянная, подгнившая церковь, наверное, была памятником зодчества. Но это мало кого интересовало. На колокольне, представляющей собой местную пизанскую башню, был водружен станковый пулемет.

— Кто такие? — визгливо заорал кто-то с колокольни.

— Свои.

— Пароль?

— Здорово ли живешь, отец Ипат?

— Здорово наш соловушко! Жду водку пить!

— Иду!

Бобефов и Романов пошли к церкви по тропинке, огибающей довольно свежую воронку. На паперти толстенький бородатый попик стращал своих прихожан, в лице нескольких баб, заржавленной металлической рукой с тремя пальцами, утверждая, что это ничто иное, как лапа черта.

Попик слышал перекличку Бобефова с тем, кто сидел на колокольне и уже поджидал дорогого гостя.

— Здравствуй Карпуша! — радостно крикнул Лука Кузьмич.

— Здорово, падла! А это с тобой кто?

Бабы с интересом смотрели на новых людей,

— А это Романов Николай. Мм вот к тебе на побывку. Отсидеться нужно.

Как только Лука Кузьмич представил попику Николая, бабы зашептались, стали переглядываться, пошли от церкви, все громче разговаривая.

— Ом самый! Жив таки.

— Одет то как! Видно с Храмции приехали.

— А тот, с ним то видать — енарал.

— Да, тот енарал у нас тут давно бывает.

— Ой, бабоньки! Что таперича будит!

— А ничаво. Опять стреляться начнут.

Не обращая на баб никакого внимания, отец Поликарпий пошел с гостями в церковь.

Если снаружи это убогое строение еще немного напоминало церковь, то внутри ничего общего с божьим храмом и подавно не было. С одного бока, все помещение было загружено ящиками с боеприпасами и оружием, с другого завалено погнутыми металлическими обломками, напоминавшими рыцарские доспехи. Посередине был небольшой проход, в конце которого стояла лестница к люку в потолке.

— Мы у тебя, Карпуша, переночуем, а завтра поедем машину добывать.

— Зачем тебе?

— Планы мои, понимаешь ли, в момент изменились. В город надо.

— Машина у туристов есть. Евлампий видел, вчера приехали.

— А где они?

— В психушке остановились.

В этот момент их разговор был прерван криком, донесшимся из люка в потолке:

— Карп, мужики идут!

— Хромой, что ль?

— Оне самые, с обрезами!

— Патронов подкинуть?

— Подкинь.

— Эй, молодой человек, — обратился Карп к Николаю, — отнеси-ка наверх этот ящик.

Он подал Романову ящик с пулеметными лентами. Николай поволок его наверх по лестнице в люк. Выше вела шаткая винтовая лестница, занимавшая всю внутренность колокольни. Он опасался, что если начнут стрелять, то любая шальная пуля, легко прошив трухлявую стену колокольни, уложит его наповал. Вскоре он выбрался на открытую площадку. Там у пулемета сидел тот самый Евлампий. О нем нельзя было сказать ничего определенного.

— Ты кто такой? Откуда взялся?

— Я с Лукой Кузьмичом.

— А. Ну-ну. Дело в следующем. Кладбище и все вокруг заминировано, кроме тропинки. На возьми, будешь держать ее под прицелом, — сказал он, уступая место Николаю у пулемета, — вон тех злыдней не пускай.

У края минного поля стояло человек пять мужиков, среди них те двое, которые Бобефов и Николай встретили.

— А ты куда? — заволновался Романов. До него не сразу дошло, что перед ним раскрывается перспектива сделать тех пятерых трупами.

— А я — по нужде.

Евлампий быстренько скрылся.

«Черт, приперло ему не вовремя, а может он все врет? Поставил меня в безвыходное положение. А, наплевать, перестреляю их».

Мужики, громко крича и жестикулируя, двинулись по тропинке. Романов дал предупредительную очередь. Рядом залаял Махмуд, который забрался на колокольню следом за Николаем.

— Что это за компания странная, — подумал Николай, —Бобефов явно бандит и зачем я с ним связался, теперь покоя не будет. Сидят там внизу, подлецы, а меня подсунули людей стрелять. Наверное, хотят меня под мокрое дело подвести, чтоб я от них потом не смог отвязаться. Ну, теперь не будет мне покоя!

Своим покоем Николай дорожил больше всего. «А что если по мирному?!» — подумал он.

— Эй, мужики, Чего вам нужно?

— А нехай нам выдадут царя! Нам никакой власти не надобно! Мы сами себе власть!

— Какого царя?!

— Известно какого — Романова.

-.Да я не царь! Вы что, с ума посходили?!

Как только мужики услышали, что тот, кто с ними говорит и есть монарх, открыли беспорядочную стрельбу. Николай испугался, что теперь без кровопролития не обойтись. Но произошло нечто неожиданное. За соседним холмом кто-то страшно заревел:

— Задеру! Задеру!

Махмуд стал жалобно повизгивать. Мужики в необъяснимом ужасе кинулись в деревню. От всего этого Николаю сделалось не по себе. Он, забыв обо всем, бросился вниз. Спустившись, он увидел, что Бобефов весь дрожит и страшно напуган. Карп и Евлампий тоже чего-то боятся. Махмуд продолжал жалобно повизгивать.

— Ночь наступает! Ночь! — с ужасом проговорил Карп, как будто всю жизнь у него был день, и наступление ночи было равносильно концу света. Затем он быстро влез на ящики с боеприпасами, закутался в какие-то лохмотья и взял в руки винтовку. Щелкнул затвор. Совсем близко кто-то страшно закричал. Крик резко оборвался. Бобефов схватил ручной пулемет, выскочил в дверь и стал бешено стрелять в наступившую темноту. В ответ кто-то протяжно завыл страшным воем, постепенно переходящим в глухой стон. Лука Кузьмич бросил пулемет, захлопнул дверь и трясущимися руками задвинул массивный засов. Махмуд скулил.

— Быстро на башню! — заорал Бобефов Евлампию.

— Не пойду! Не пойду!

— Коля, за мной!

Бобефов и Романов влезли в люк и затаились на ступеньках. Лука Кузьмич втянул в люк лестницу вместе с Махмудом, уцепившимся за нее.

— Что тут происходит? — испуганно спросил Николай.

— Плохо дело, Коля. Места нечистые, сегодня нехорошая ночь. Зря мы приехали, поторопились.

В дверь кто-то страшно ударил.

— Задеру! Открывайте, суки!

Внизу заметался Евлампий. Он страшно кричал, бегал, забивался в углы, и весь исходил страшным криком. Наконец он выбился из сил, упал и ужасно хрипел. Потом затих. В дверь еще раз стукнули и все стихло.

Лука Кузьмич сидел на ступеньках, зажав руками рот и боясь пошевелиться. Николай тоже онемел от ужаса. В таком подавленном состоянии они находились до утра. Лишь когда сквозь щели в досках стали пробиваться лучи солнца, они отважились спуститься.

Евлампий был мертв. Он лежал на разбросанных ящиках, запрокинув голову и выпучив остекленевшие глаза, в которых застыл животный ужас. Изо рта у него выперла кровавая пена.

— Сегодня он приходил за ним. В следующий раз придет за мной, — тихо проговорил Карп с ящиков.

— Ну, нам пора. Пошли, Коля. — Бобефов направился к выходу.

— Бобеф, возьми меня отсюда! — неожиданно резко сказал Карп.

— Какой я тебе Бобеф, падла?!

Романов и Лука Кузьмич в полном молчании вышли из церкви. Когда они отошли шагов за тридцать, из церкви раздался крик:

— Отца Поликарпия забыл, сука! Я еще твоей кровью умоюсь! Из открытой двери вылетела граната и упала к ногам Луки Кузьмича. Он быстро схватил ее, швырнул обратно и кинулся в воронку, стащив Николая за собой. Граната подорвала весь запас. Церковь, буквально напичканная боеприпасами, разлетелась на части. Сильной взрывной волной в деревне выбило все стекла.

— Так-то оно лучше, — проговорил Лука Кузьмин, поднимаясь и отряхиваясь.

Когда они шли по деревне, стояла гробовая тишина. Жители восприняли взрыв церкви, как нечто неразрывно связанное с ночным происшествием. Каждый заперся и тихо сидел дома. Лишь в правлении колхоза было открыто окно. В комнате, упав лицом на стол, лежал председатель с простреленной головой. Рука его повисла, сжимая пистолет.

— Не выдержал потока информации, — удовлетворительно заметил Лука Кузьмич,

Николай еще раз пожалел, что связался с ним, поняв какой Бобефов страшный человек — убийца — рецидивист.

— Ты, Коля плохо не подумай, — сказал вдруг Бобефов, как будто знал, о чем думает Николай, — Я не бандит какой-нибудь. А то, что случилось чего, так это все ерунда.

— Участкового ума лишил — ерунда?

— Не лишил, а поучил уму-разуму.

— Дом подпилил — ерунда?

— Зато следствию помог.

— Какая ж здесь помощь?

— Тебе этого не понять.

— Ну, хорошо, а зачем церковь взорвал?

— Самооборона. Он первый гранату кинул.

— А почему Евлампию ночью лестницу не спустил?

— Ради тебя же, Коля.

— Я то тут причем.

— Тут принцип. Евлампий не издохнуть натурально не мог, а кабы с нами он был, так Потап через колокольню бы влез. Ты бы этого не пережил.

— Какой Потап?

— Потап — это оно.

— Что оно?

— Не для средних умов, вот что!

— А зачем председателя до самоубийства довел? — продолжал расспрашивать Романов, решив все выяснить.

— Из принципа. И не задавай больше глупых вопросов. Все что бы ни делалось — все к лучшему.

— Куда мы идем сейчас?

— За машиной.

— Нельзя что ли на поезде вернуться?

— Нельзя.

— Почему?

— На то особые причины.

Они вышли из деревни, и пошли к реке. До реки пришлось идти с километр по топкому, заливному лугу. Река была мелкая, полу пересохшая. Они перешли ее в брод.

На другом берегу мрачно возвышалось полуразрушенное трехэтажное здание. Это была психиатрическая лечебница. По торчавшим из стены прутьям арматуры Бобефов и Романов забрались в окно второго этажа. Длинный коридор, облупленные стены, на попу куски штукатурки. Через дверной проем видна ржавая металлическая койка, привинченная к полу. В больнице мало, что уцелело из хлама, оставленного после закрытия. Все, что можно растащили жители из Помойкино.и окрестных хуторов. Больница состояла из трех корпусов. Два из них были соединены в форме буквы Г, третий стоял чуть поодаль так, что между корпусами образовывался внутренний двор. Бобефов и Романов влезли как раз в Г — образное здание. В этом корпусе палаты располагались по двум сторонам коридора в следующем — по одной, коридор проходил вдоль стены, окнами во двор. Они перешли в этот корпус. Из окна Николай увидел во дворе «Жигули» и человек пять молодых людей, так сказать, отдыхающих на природе. Они развели костер, кипятили воду. Один укладывал в багажник рюкзаки и палатку. «Странные, — подумал Николай — нашли место, где остановиться, нельзя было, что ли где-нибудь в лесу?». Тут он заметил, что Бобефов извлек из своего чемоданчика какие-то штучки, из которых составил автомат с бесшумной насадкой на стволе. Что-то подобное он видел в кино про мафию.

— Откуда это? — спросил он, поняв, что Лука Кузьмич собирается делать.

— От верблюда! Чем бог послал! — сказал Лука Кузьмич, умело прицелился и послал несколько очередей по туристам.

Автомат стрелял почти бесшумно. Николай увидел, как на них вспарывается одежда, как они хватаются за окровавленные лица и простреленные животы, тихонько вскрикивают и валятся. Тот, что укладывал рюкзак в багажник, упал с рюкзаком в руках, другой упал прямо на костер. За пять секунд все было кончено. Николай был потрясен. Всю ночь вынашивать планы убийства и так хладнокровно осуществить его! Ведь можно было просто угнать машину. Нет, Бобефов зверь, а не человек. Но все же милиции Романов боялся больше, чем Бобефова, тем более что тот, ни разу не сделал ему ничего плохого и относился к нему не то, чтобы с уважением, но гораздо лучше, чем ко всем остальным.

— Иди по коридору, до конца, там выпрыгнешь в окно и жди, я подъеду, — сказал Лука Кузьмич.

Николай, целиком на него полагаясь, послушался и пошел. Окно было низко над землей, так как первый этаж на половину врос в землю. Николай прыгнул. Вдруг ему послышался приглушенный голос Бобефова:

— Потап! Потап!

Как будто опять раздался глухой рык, как ночью.

«Показалось или нет?»

Но тут заработал мотор, из двора выехал Лука Кузьмич и лихо тормознул. Романов хотел сесть на заднее сидение, но Бобефов указал на переднее. Машина тронулась. Толи Лука Кузьмич плохо вел, то ли дорога была плохая, то ли Николай давно не ездил — отвык, но ехать было ужасно. Трясло, пока не выбрались на шоссе. Ехали нормально, без происшествий, только Бобефов слишком усердно обгонял, и все время шел под сто километров в час, невзирая на знаки. Отъехали километров за сорок и поняли, что едут не в ту сторону. Лука Кузьмич нецензурно выругался, развернулся, едва не устроив аварию, и погнал назад. Через тридцать километров мотор заглох. Оказалось, закончился бензин. В машине запасной канистры не оказалось. Впрочем, она оказалась в багажнике стоящей впереди машины, хозяева которой, наверное, собирали грибы или ягоды. Потом Бобефов искал, куда заливать. Наконец нашел. Заправил. Поехали. Опять гонка. Встречные машины шарахаются в сторону. Лука Кузьмич почти не пользовался коробкой передач. Вел только при помощи педали «газ» и руля. Подъехали к дачному поселку. Бобефов сбавил скорость до 80 км/ч. Высмотрев какой-то проезд, резко свернул в него. Машина чуть не опрокинулась. Остановились на улице между дачными домиками. Николаю вдруг снова показалось, что он слышит рычание.

— Ты что-нибудь слышал?

— Нет, Коля, тебе показалось.

Лука Кузьмич вышел, открыл багажник. Николай повернулся, но из-за поднятой крышки ничего не увидел. Минуты через две Бобефов вернулся (он, несомненно, куда-то ходил). Закрыл багажник. Николаю снова почудилось рычание, уже где-то за забором в доме, но он промолчал. Снова выехали на шоссе. Опять Бобефов разогнался, превысил ограничение скорости. На обочине желтая с синей полосой «Волга», с мигалкой, рядом милиционер. Показывает остановиться. Лука Кузьмич игнорировал его требование и, не снижая скорости, поехал дальше. Милиционер вскочил в машину и бросился в погоню. Лука Кузьмич взял с заднего сиденья автомат и положил на колени. «Волга» нагоняла, вдруг Бобефов резко затормозил и сказал Николаю, что бы тот вышел. Николай вылез. Лука Кузьмич тоже открыл дверь и стал неуклюже вылезать задом. Подъехала «Волга», милиционер выскочил.

— Почему не остановились по первому требованию?! Бобефов распрямился, в руках у него был автомат. Милиционер схватился за кобуру, но Лука Кузьмич выстрелил в него. Тот упал как подкошенный.

— В машину, быстро! — крикнул Бобефов, — Да не я эту, в «Волгу»!

Романов уселся в патрульную машину, ожидая Бобефова, но тот не спешил. Он взял у убитого жезл и поджидал машину. Автомат держал в другой руке. Николай скользнул взглядом по трупу и отвел глаза. Он заметил, что зад у «Жигулей» залит кровью. Это была кровь того, что упал с рюкзаком в руках.

Показалась попутная легковушка. Бобефов остановил ее.

— Окажите помощь, он ранен! — он показал на труп милиционера, сел в «Волгу» и помчался с мигалкой. Николай обернулся. Над трупом склонился какой-то дядька. Из машины испуганно выглядывала его жена.

— Зачем ты это все устроил?

— Из гуманных соображений. Чтобы помочь пострадавшему.

— Но он же мертв.

— Правильно, а вдруг кто-нибудь из местных возьмет и утянет его, разрежет на куски и скормит собакам, нутриям или свиньям, а из черепа сделает пепельницу. Что тогда? Вот пусть он его посторожит.

Николай не нашел, что ответить.

В машине заработала связь.

— Седьмой, седьмой. Почему молчите?

— Преследуем.

— Кого?

— Врага народа.

— Седьмой, где находитесь, докладывайте понятно.

— Отвяжись паря, твой седьмой лежит на 21 километре, погиб при задержании, а мы едем прохлаждаться, — разъяснил Лука Кузьмич и грубо испортил рацию...

Они бросили машину на окраине города и «поймали» такси.

— В гостиницу! — барским тоном приказал Лука Кузьмич.

— В какую?

— Где подороже.

Такси выехало на оживленную магистраль города и вскоре затерялось в бесконечном потоке автомобилей.

Весь следующий день Романов провел в номере комфортабельной гостиницы. Бобефов поминутно куда-то бегал, а Николай сидел и смотрел телевизор. После обеда Лука Кузьмич заявил, что они приглашены на пять часов в ресторан, на свадьбу, и больше ничего объяснять не стал. Потом сбегал и купил себе и Романову костюмы, «чтобы на людях было в чем показаться», дал Романову пятьсот рублей на мелкие расходы.

Они приехали в ресторан на такси. Романов никогда не был в ресторане и с интересом рассматривал все кругом. Они подошли к группе людей, сидящих за большим столом. Это были первые гости, вскоре видимо все собрались, и начался массовый жор. Лука Кузьмич видимо что-то напутал, так как это была не свадьба, а что-то другое. Большинство гостей, как заметил Николай, не были знакомы друг с другом.

Лука Кузьмич подозвал официанта.

— Ну?

— Все, как вы говорили. В точности все! — таинственно зашептал тот.

«Что это у них за заговор?» — подумал Романов.

Внезапно Лука Кузьмич издал вопль. Повинуясь громкому, гортанному крику, некоторые гости вскочили, опрокинули стол, стали бить посуду и окна, избивать официантов и посетителей. При этом они пели веселую песню о собаке, у которой изо рта все время текли слюни, и это развлекало всех, кто ее видел. Каждый куплет песни заканчивался слонами "ха-ха-ха". Это видимо показывало радость людей, видевших слюнявую собаку. Затем дошло до того, что ради этой собаки люди приезжали из других городов и платили ее хозяину большие деньги за просмотр. Люди, разгромив ресторан, пошли по улице, распевая песню, Романов совсем забыл о Луке Кузьмиче. Песня очень заинтересовала его, и он последовал за ними, чтобы узнать, что случилось дальше с собакой. Оказалось, что хозяин разбогател, купил себе еще десяток собак и приучил пускать их слюни, вскоре они расплодились, и все щенки тоже пускали слюни, так как это у них был наследственный признак. Пусть Дарвин перевернется в гробу от такого утверждения. Хозяин водил за собой по городу сотни собак, у которых изо рта текли слюни, и имел на этом большие деньги. Но это запретили, потому что город был весь загажен слюнями. И тогда он пошел в другой город, и снова повторилась та же история. Затем почти полчаса они пели о том, как собачьи стада ходили по многим городам мира и взывали у всех восторг своим обильным выделением слюны. Далее рассматривался пищевой вопрос. Говорилось о том, что собаки пожирали крыс, мусор, помои и очищали, таким образом, города.

Мысль о собаках и слюнях можно было бы развивать до бесконечности, но пение было прервано вмешавшимися работниками милиции. Романов был так поглощен размышлениями о дальнейшей судьбе стада слюнявых собак, что даже не заметил, как его повязали и впихнули в машину вместе с погромщиками ресторана.

Опомнился он уже в машине. В фургоне сидело человек десять. Их везли куда-то, очень долго, час или два, а может быть и три, и четыре, и пять, и десять. А может быть и пять минут.

Машина остановилась. Открыли дверь. Прошло несколько минут. Милиционеры и задержанные сидели неподвижно. Николай встал и вышел. Его выпустили беспрепятственно, машина одиноко стояла на дороге. Вокруг, насколько хватало глаз, простиралась ровная степь с чахлой растительностью. Николай сошел с дороги, оглянулся на машину и пошел вперед без всякой цели.

ГЛАВА 2

Николай уныло шел вперед, глядя себе под ноги и спотыкаясь об редко растущие пучки пожухлой травы. Так он шел долго, утратив всякое чувство времени, и ни о чем не думал.

И вдруг он явственно ощутил всем своим телом, что что-то изменилось. Он осмотрелся и понял, что вошел в тень от чего-то большого, от которого даже тень действовала угнетающе, не говоря уже о нем самом. Николай поднял голову и окаменел от неожиданности. Впереди в нескольких километрах возвышалась серая громада бетонного бастиона. Он закрывал собой полнеба. Николай оглянулся. Сзади него до самого горизонта простиралась пустая степь.

Он несмело пошел к огромному сооружению, ощетинившемуся обрезками металлических рельсов, торчащих из него под разными углами. До него донесся заунывный свист ветра в них. Заслышав этот звук, Николаю вдруг страшен сделался этот мрачный склеп, и он бросился бежать. Он бежал полукругом, далеко огибая стороной бетонное сооружение.

… а вокруг полная пустота, и вдруг сверху на плоскость с металлическим стуком упал шар и не покатился, как примагниченный, тогда плоскость поднялась и полетела в сторону по диагонали, набирая высоту, и шар с нее не скатился и не упал, потому что она летела ровно … * (* — бред, вместо лирического отступления, примеч. Автора)

Романов отбежал от бетонного бастиона уже довольно далеко и вдруг заметил впереди какой-то светящийся предмет.

Это было довольно странное сооружение, которое Романов, приблизившись, рассмотрел детально. На металлических подпорках стояли зеркала, образуя острый угол. Этакий сужающийся проход с зеркальными стенками. У широкого концы прохода стоял прожектор, походящий на те, что используют на киносъемочных площадках. Он ярким светом, отражающимся многократно в зеркалах, заливал весь зеркальный угол. От прожектора куда-то далеко по земле тянулся кабель в резиновой изоляции. Острый край угла заканчивался вертикальной высокой металлической стойкой, на которой была приделана вывеска: «Здесь свет клином сошелся».

Тут Николай заметил совершенно неприметного маленького седого старичка, прятавшегося в тени под подпоркой одного из зеркал. Романов и сам вдруг ощутил, что очень жарко.

Дряхлый старичок встал, держась за подпорку, оправил свое пыльное рубище и дребезжащим голосом сказал:

— Желаете, чтобы на вас свет клином сошелся? Пять копеек.

— Нет, не желаю! — ответил Николай попятившись. Он пошел прочь от старика и его глупого сооружения, поминутно странно оглядываясь.

Вскоре очень устав, будто, он лег плашмя на землю и пополз. Но он это сделал не потому, что обессилел, а так, вроде лучше было. Вот и подполз Николай еще к каким-то строениям.

Стояли деревянные покосившиеся ворота, без забора. На них висел лозунг, написанный крупными буквами: «Учись добывать пищу в темное время суток» За воротами виднелся шатер, такой каркас обтянутый черной тканью. Из него доносились какие-то животные звуки и копошение. Чуть поодаль стоял духовой оркестр и играл на медных позеленевших инструментах туш. Музыканты были одеты в рубища, как и тот старик.

Романов полз по-пластунски, рывками выбрасывая тело вперед. Он прополз в ворота и пополз мимо музыкантов. Они перестали играть и проводили его взглядами, но не удивленными, а совершенно безразличными.

Романов прополз дальше за шатер, в котором копошились, и увидел костер. Перед костром сидели старцы, а люди помоложе, тоже в рубищах, то и дело подбегали с тележками груженными хворостом и подкладывали его в огонь, а потом убегали куда-то далеко за горизонт за хворостом.

Николай подполз к костру, поднял с земли щепку и, приблизив к самому лицу, стал ее внимательно рассматривать.

— Лес рубят, щепки летят, — сказал один старец.

Романов заполз к старцам на колени и, кутаясь в подолы их рубищ, стал засыпать.

* * * * *

Лука Кузьмич растолкал сонного Николая и стянул его с постели на пол, несколько раз ударил его по щекам, отчего голова Николая моталась туда-сюда.

— Просыпайся, Коля! Нажрался как свинья! Зачем было столько пить?

Николай пробормотал что-то невнятное. Бобефов потащил его в ванную и всунул голову под кран, подержал его так несколько минут. Романов понемногу стал приходить в себя.

— Что мы будем делать сегодня? — все еще заплетаясь, спросил Николай.

— Сегодня мы будем развлекаться.

— Как?

— Развлечений на сегодня много, но нужно выбрать что-то одно, поэтому сыграем в лотерею. В любом случае она будет беспроигрышна для нас.

Лука Кузьмич сел за стол, взял бумажки и стал на них писать, при этом приговаривая;

— Итак, первое — диверсия против подпольного общества социал — дарвинистов.

— Что?

— Диверсия говорю, бросим бомбу. Так, дальше, второе — убить одного мерзавца.

— Кого убить? Зачем? — протрезвел Николай.

— Этого мерзавца два раза убивали, не сдох, на третий раз думаю, сдохнет, — пояснил Бобефов, записывая на бумажке.

— Пускай.

— Далее, третье — я тебя зарежу.

— Меня? — безразличным тоном осведомился Николай.

— Да.

— За что?

— Ты и так слишком много уже знаешь. Я тебе тогда спьяну наболтал ерунды.

— Пускай, — сказал Николай, так как ленился вникнуть в смысл слов Луки Кузьмича.

Бобефов поболтал сложенные бумажки в стеклянной банке и предложил Николаю взять одну. Романов вытянул бумажку. Лука Кузьмич выхватил ее у него из рук и торопливо развернул.

— Что там? — поинтересовался Николай.

— Будем убивать мерзавца.

— Когда?

— Прямо сейчас пойдем, собирайся.

Лука Кузьмич надел пальто, рассовал по карманам мятые деньги и вышел. Николай, едва успев одеться, побежал за ним.

День был жаркий, солнечный и Романов, едва поспевая, за бодро шагающим Лукой Кузьмичом, обливался потом в своем плаце, который успел одеть на полуголое тело. Этот плащ Бобефов купил ему вчера, перед тем как они отправились в ресторан, где Николай напился до полусмерти. Все же в ресторане тогда была не свадьба, а поминки по какому-то чиновнику из местного обкома.

Они шли молча, и вдруг Николай задал Луке Кузьмину глупый вопрос:

— А что ты будешь делать, когда тебя посадят?

Лука Кузьмич долго думал, потом ответил.

— Я буду выть, а потом удавлюсь на полотенце или на брючном ремне, если его не отнимут.

— Зачем?

— Так будет лучше для всех.

Через несколько кварталов Бобефов зашел в какой-то магазин, Романов естественно тоже.

Это был магазин спортивных товаров. Николай не знал, зачем они туда зашли, но спросить ленился.

Лука Кузьмич взял тридцати двух килограммовую гирю и потащил ее к кассе. Наконец дотащил, и положил на прилавок так, что вся коробка, где сидел кассир, качнулась и затрещала.

— Нельзя ли потише, — неприязненно сказала продавщица.

— А по вашему было бы лучше, если бы я швырнул ее в витрину? — ласково оборвал ее Лука Кузьмич.

Та хмыкнула.

Когда они вышли из магазина. Лука Кузьмич достал из рукава палку, просунул ее в гирю, и они понесли ее вдвоем на палке, нагло идя напролом, через плотный встречный поток прохожих.

Наконец Николай, которого мучило любопытство, не выдержал и спросил:

— А зачем гиря?

— Видишь ли, Коля, — пустился в объяснения Лука Кузьмич, — жизнь этого мерзавца была неразрывно связана, можно сказать, со спортом, точнее с тяжелой атлетикой.

— Он что, наверно спортсмен, а ты хочешь вставить в эту гирю взрывное устройство и подложить ему?

— Ты не мог выдумать ничего глупее?

— Нет, — простодушно ответил Николай, чтобы что-нибудь ответить.

— Я еще не выжал из ума, чтобы сверлить или пилить эту гирю.

— Как же тогда...

— Этого мерзавца, Коля, два предыдущих раза пытались порешить с помощью гантелей, но видимо они были слишком легкие, на этот раз я смею надеяться, что он все же сдохнет.

— Так ты хочешь его прибить этой гирей?! — содрогнулся Николай.

— Да, именно так. Наши друзья из зоопарка смогли бы классифицировать это, как орудие ударно — раздробляющего действия.

— Из какого еще зоопарка?

— Я имею в виду работников правоохранительных органов. Да…, я имею их…, в виду.

— Нади четвероногие друзья, — пробормотал Романов, рассуждая, не стоит ли убежать от Луки Кузьмина, который явно вел на очередное мокрое дело, — кстати, а где Махмуд?

— Наверно в деревне остался, — сказал Лука Кузьмич.

— А он из церкви успел тогда выбежать?

— Не помню, но ехали мы уже без него, это точно. Они снова замолчали. Через несколько минут Романов, уже довольно уставший от ноши, спросил:

— А ты действительно хочешь его убить?

— Конечно.

— Но ведь столько следов, улик, наконец, то, что мы идем вот с этой гирей по улице, и все на нас смотрят, столько улик, а?

— Да, Коля, улик много, на наш век хватит. А если тебе не нравится, что на тебя смотрят, одень паранджу.

— Кого?

— Ну, вот мы и пришли.

Они вошли в подъезд старого дома. Между лестничными пролетами было пространство, половину которого занимала шахта лифта, установленного явно гораздо позже постройки самого дома, другая же половина была шикарно открыта для свободного падения с площадки любого этажа. Убийцы, пыхтя, втянули ношу на верхний этаж и с громким стуком поставили на пол. Бобефов вытер пот со лба, затем достал из внутреннего кармана веревку и стал неторопливо ее разматывать.

Внизу хлопнула дверь, кто-то стая подниматься по лестнице. Николай, слушая приближающиеся шаги, с ужасом думал, что Бобефов сейчас убьет и этого случайного свидетеля, если это не окажется сама жертва. Шаги приближались, Николай понял, что это идут именно сюда.

Вскоре показалась тетка, она останавливалась и отдувалась, чуть ли не на каждой ступеньке. Завидев людей, она неопределенно высказалась, вроде как про себя:

— Проклятые, второй день лифт не работает, разве ж это дело.

— А мы, мамаша, и есть лифтеры, вот починяем.

— Давно пора.

Тетка влезла в квартиру, и вскоре шаги ее за дверью затихли.

— Нажрала стерва себе окорок, теперь ходить, как нормальные люди не может, — с ненавистью, сквозь зубы, негромко проговорил Лука Кузьмич, — ты, Коля, запомни этот адресок. Я ей подлюге, когда время свободное будет, дверь бензином оболью и подожгу.

«Да он — сумасшедший!» — подумал Николай, взглянув украдкой в лицо Бобефову.

Вдруг Лука Кузьмич, нервно скинул веревку вниз и сказал:

— Я передумал, сделаем не так. К тому же тут не за что зацепить, ни крюка, ни тем более блока. Это глупый потолок, честные люди делают потолок хотя бы с крюком или куском проволоки, — он злобно пихнул гирю ногой, и она покатилась по ступенькам с сильным грохотом, — Ой, держи!

Николай подумал, что сейчас выскочат жильцы, но было вроде тихо.

Лука Кузьмич уже стоял на другой площадке и, обнимая гирю, радостно говорил:

— Хорошо, что она не упала вниз, а то бы треснула.

Они снова спустились вниз, Лука Кузьмич принялся прилаживать маятник с гирей у самого входа. Он привязал ее на веревке к перилам где-то сверху, примерил, где она ударяется в стену, если ее спихнуть с выступа стены, и обозначил мелом это место.

— Ну вот — удовлетворенно сказал он, и, достав из чьего-то почтового ящика газету сел на ступеньки, напротив окна, и стал ее читать.

За прошедшие так пятнадцать минут двое вошли в подъезд и вышел один мальчик с собакой. «Боже мой, сколько свидетелей» — ужаснулся Николай. Гирю проходящие не замечали, так как в подъезде был полумрак.

Лука Кузьмич посмотрел на часы и истерично откинул газету в угол.

— Черт, не умудрилась ли эта сволочь попасть под машину или подохнуть от инфаркта?! В это время он уже приходит с работы!

Наконец дверь открылась, и вошел слегка паралитического вида человек. Это и была жертва.

Бобефов почти радостно кинулся к нему. Тот от неожиданности отшатнулся.

— Вы видели когда-нибудь лысую женщину с бородой?! — соблазняюще заговорил он, и потащил несчастного за руку к стене, где был меловой знак, — станьте вот сюда, и вы увидите!

— Что вам нужно, отпустите, — слабо отбивался тот.

Наконец Бобефов поставил его на нужное место и, отпустив, восторженно произнес:

— Смотрите!

— Что такое? — промямлил тот

Лука Кузьмич спихнул гирю, но парал успел увернуться. Гиря ударилась в стену там, где должна была находиться его голова, и отбила большой кусок штукатурки.

— Помогите! — завопила жертва на весь подъезд.

— Убью, сволочь, молчи! — Лука Кузьмич попытался оторвать гирю, но она была крепко привязана к веревке, и достать ею убиваемого не было никакой возможности.

Тогда Лука Кузьмич попытался его душить, но тот ухитрился ударить Бобефова коленом в живот и заковылял вверх. Николай наблюдал за этой сценой, не совсем понимая, что происходит.

Лука Кузьмич потер живот и, выждав, пока жертва поднимется повыше, побежал за ним и быстро настиг. Николай услышал жалобный крик и звук сильного удара, наверно в лицо и в тот же момент сверху, как-то совсем неожиданно, упал этот человек на бок, и со стоном повалившись на спину, повернул в сторону Николая голову с широко открытыми беспомощными глазами, он был еще жив.

Сверху сбежал Лука Кузьмич. Из горла его доносились какие-то рычащие звуки, а изо рта клочьями летела пена. Он был в исступлении. Лихорадочно отвязав гирю, он побежал к несчастному и сильно ударил его ногой несколько раз. Тот захрипел, изо рта у него пошла кровь.

Николая тошнило, он прислонился к стене и не имел сил двигаться.

Бобефов ударил умирающего по голове гирей, она раскололась, кровь брызнула на стены подъезда. Лука Кузьмич, тоже весь забрызганный кровью и кусками мозга, стал топтать тело, визжа и что-то выкрикивая. Потом он помочился на него, оплевал и побежал прочь из подъезда через черный ход.

Николай, обливаясь рвотой, держась за стены, качаясь, вышел из подъезда и, не помня себя, как-то добрался до соседнего сквера и опустился на скамейку. Это убийство особенно потрясло его. «Я нес ее, я ее нес» — думал он и давился сальной рвотой. В таком состоянии он просидел неизвестно сколько времени.

Вдруг сзади раздался чей-то голос.

— Пойдем, Коля. Зачем здесь сидеть?

Это был Лука Кузьмич. Он переоделся, наклеил свои идиотские усики и был теперь уже совершенно спокоен, как и прежде, до убийства.

— Зачем ты его убил?! За что?

— Теперь я буду легче дышать, так было нужно, — с обычным своим цинизмом ответил Бобефов.

— Кому это было нужно?

— Всем.

Николай молча пошел за Лукой Кузьмичом.

ГЛАВА 3

В тот день, после убийства, Николай, вернувшись с Бобефовым в гостиничный номер, напился опять до потери сознания, благо водки хватало, и проспал почти до обеда следующего дня. Проснувшись, он обнаружил, что Лука Кузьмич куда-то ушел, а на столе оставил записку «Скоро вернуть, ушел на почту».

— На какую еще почту, он может пойти? — вслух подумал Романов, — А вдруг он хочет скрыться, а меня здесь ментам оставят?

Затем Николай несколько напряг свои силы и сообразил, что в таком случае Бобефову следовало бы убить его. Но тут появился другой вопрос: «А не подмешал ли он мне в водку медленно действующий яд? Не подвел ли ток к дверной ручке? Не оставил ли где бомбу с часовым механизмом, ведь чем-то он хотел взорвать какое-то подпольное общество?!».

Раздался стук в дверь. Это отнюдь не рассеяло сомнений Романова. Стучали тихо и осторожно, Бобефов не стал бы стучать, наверное, это был кто-то чужой.

Николай боязливо подошел к двери, помня о дверной ручке, которая могла быть под напряжением.

— Кто там?

Под дверь подсунули чистый заклеенный конверт, и кто-то быстренько пошел прочь по коридору. Николай долго не решался взять конверт.

— От кого бы это могло быть? — подумал он, — Они наверно знали, что я один, потому что Лука Кузьмич не стал бы спрашивать, а открыл сразу. А может это от него самого?

Еще Николай удивился, что он думает, довольно осмысленно говорит в последнее время, чего раньше с ним не бывало.

Наконец решившись, Романов вскрыл конверт, ожидая, что это письмо от сбежавшего Бобефова. Однако письмо было адресовано, скорее всего, самому Луке Кузьмичу. Это послание было очень коротким: «Мы не довольны тобой, Папочка советует тебе расплатиться и отойди от дел, ведь за тобой долг».

— Интересно, какому это Папочке он не отдает долг? Может у них целая банда, а Лука Кузьмич рядовой член? Нет, он, скорее бандит-одиночка, но связался с мафией. Что же мне теперь делать, пойти в милицию? Еще не все потеряно.

Тут в номер ввалился Лука Кузьмич, очень радостный, с какой-то коробкой в руках.

— Вот посылку получил! — весело сообщил он.

— От кого?

— От моего знакомого азиата, японца китайского происхождения. Мы с ним два года назад на Дальнем Востоке через границу шли!

«Ого — подумал Николай, — если не врет, то он наверно государственный преступник, нужно пойти заявить, так лучше будет. Сказать ему про письмо?»

— А что это у тебя? — спросил Лука Кузьмич.

Поняв, что его теперь не скрыть, Николай ответил:

— Это, наверное, тебе, совсем недавно под дверь подсунули.

— Дай-ка сюда!

Николай протянул письмо.

— Читал?

— Да, я подумал, что это мне.

— Подумал, подумал, — злобно передразнил Бобефов, — думают только дураки, честные люди должны знать точно и не раздумывать. Лука Кузьмин быстро пробежал письмо глазами.

— Говоришь, только что принесли? Ну ладно. Бобефов смял письмо и выбросил за окно.

— Послушай, я давно хочу тебя спросить, — сказал Николай, — ты не боишься?

— Чего?

— Ведь ты совершаешь преступления?

— Так. По ихнему выходит — преступления, — согласился Лука Кузьмич.

— Но ведь ты оставляешь столько улик, свидетелей, я удивляюсь, как тебя до сит пор еще не арестовали. Взять хотя бы это письмо, по-моему, его лучше надо было сжечь.

— Все ерунда. Мне на все наплевать. Пускай меня убьют хоть завтра же, мне глубоко безразлично, они могут делать со мной все что хотят, но мою бессмертную душу они не тронут, она для них недосягаема.

— Кто это «они»?

— Мои враги.

— Ты имеешь в виду «друзей из зоопарка»?

— Не только.

Капитан через несколько дней, как только оправился от легких ожогов, снова занялся делом Романова. Первым делом он посетил дворника Кузьму Лукина, от которого было получено письмо. Такой дворник действительно оказался, он признал, что подписывал эту бумагу, но заявил, что ее не писал, а что принес ее какой-то мужик (по описанию довольно схож с давно разыскиваемым преступником, недавно убившим сотрудника ГАИ). Он мол, с этим мужиком выпили, потом он попросил его эту бумагу подписать, а дворник и подписал, дескать, для хорошего человека и не жалко.

«Преступник ведет двойную игру, — решил капитан, — против нас и против воров и махинаторов Быдленко и Пошлякова с сыном. Романова видимо убрал он, но не исключено, что это могла сделать и преступная группа Пошлякова. Тем более, что они уже сознались во всем, кроме убийства. Возможно, что письмо подлинное, и при его помощи преступник хотел рассчитаться с Пошляковым и Быдленко, может быть, в прошлом они чего-то не поделили, а теперь Романов, имевший доказательства вины Быдленко пал жертвой их распрей.

Нужно будет наведаться на дачу профессора. Судя по письму, там ключ к разгадке», — так думал капитан, прохаживаясь по кабинету.

На следующий день к вечеру на дачу к профессору Пошлякову отправилась группа захвата. Незадолго перед этим, капитан получил сообщение о зверском; убийстве работника ювелирторга Проходимцева, на которого в прошлом неоднократно покушались. По сообщениям многочисленных свидетелей, убийца был опять же этот преступник (Л.К.Бобефов, в общесоюзном розыске с 198… года) и что самое интересное, с ним был сообщник, весьма напоминающий Николая Романова, кстати, свидетели убийства сотрудника ГАИ тоже упоминали о сообщнике Бобефова. А вскоре было получено заключение экспертизы о том, что обнаруженные после пожаре в квартире Романова останки, подлинными не являются, во всяком случае, это женский скелет, по меньшей мере, пятидесятилетней давности.

Сопоставив все эти факты, капитан пришел к выводу, что Романов жив и является сообщником Бобефова в его преступлениях.

Петля вокруг Луки Кузьмича все больше затягивалась.

А тем временем группа захвата, прибыв в дачный поселок, обложила дачу профессора Пошлякова.

В хозяйственных постройках ничего обнаружено не было. Вошли в дом. В одной комнате пусто, В другой тоже, блокировали чердак.

Один сотрудник толкнул дверь в третью комнату, и тут из нее явилась большая мохнатая лапа с когтями, бесшумно загребла его в комнату и дверь с шумом захлопнулась. Остальные кинулись к этой двери. Окно этой комнаты снаружи была закрыто вбетонированной решеткой, отломать которую так сразу и не возможно. Решетка выглядела совсем новой, будто ее поставили несколько дней назад.

Пока ломали дверь, в комнате раздавались ужасные крики погибающего коллеги. Затем они смолкли. Когда дверь, наконец, выломали, то увидели, что вся комната залита кровью, а тела и медведя-убийцы нигде нет. В следующие несколько минут тело обнаружили в камине, запиханное в дымоход в точности по Эдгару По, и еще обнаружили люк в погреб, а из погреба вел куда-то подземный ход, по которому можно было двигаться ползком, видно было, что ход, как и решетка на окне, были сделаны совеем недавно.

Через час обнаружили и выход из подземного хода, но медведь-убийца уже успел уйти. Двигаясь по ходу, он в самом начале обвалил его за собой. Удивляло, что действия медведя были осмысленными, словно он обладал человеческим интеллектом. Кто-то из группы захвата даже высказал предложение, что это мог быть не медведь, а снежный человек.

Группа захвата ни с чем возвратилась в город, потеряв в этом деле одного человека.

Окончив поздно вечером работу, капитан, одевшись, шел к выходу и наткнулся в вестибюле на человека в шинели, который курил трубку, рассматривая стенд с разыскиваемыми преступниками. В здании уже почта никого не было, и присутствие постороннего было довольно странным фактом.

Указав трубкой на стенд, он спросил капитана:

— Враги народа?

— Преступники, — ответил капитан.

— Ловите?

— Ловим.

— Плохо ловите.

Капитан пожал плечами и пошел дальше, раздумывая, кого этот человек может ему так поразительно напоминать.

А человек в шинели пошел за ним. Причем у вахтера было такое лицо, словно кроме капитана он никого не видел. Капитан открыл дверь и увидел на какой-то миг в ней отражение идущего за ним следом незнакомца. «Да ведь это Сталин!» — мелькнула у него нелепая мысль. Ему вдруг сделалось как-то неуютно, и он поспешил домой. Он шел пешком. Автобусы уже почти не ходили. Он часто возвращался пешком домой очень поздно, и так как серьезная преступность до сих пор к нему пока еще ничего не имела, он ничего не опасался. Но сейчас он шел, постоянно нервно оборачиваясь. «Сталин» не отставал, преследуя его по пятам.

Капитан завернул за угол дома и решил его подождать. Шли минуты, а «Сталин» не появлялся. «Что же это я делаю? — мысленно спросит капитан, и сам себе ответил: — Жду Сталина». Капитану показалось, что он видимо, не здоров и у него температура. «Мерещится всякое!».

Он еще раз выглянул из-за угла. Далеко в конце улицы ему показалось, что он видит какого-то человека, размахивающего мечом и потрясающего щитом.

У капитана заболела голова и он, шатаясь, как пьяный, побрел дальше

На перекрестке его чуть не сбила машина такого вида, какие показывают в фильмах про войну. В машине сидел Сталин. Проезжая мимо, он повернул голову и, как показалось капитану, улыбнулся ему.

Это видение несколько отрезвило капитана, и он вспомнил, что где-то читал о том, что машина Сталина была бронированная и что одна только дверца весила, чуть ли не полтонны. Он посмотрел в ту сторону, куда уехала машина, и ему показалось, что через дорогу перебежал медведь на четырех лапах, неуклюже подкидывая зад.

И тут капитану стало по настоящему страшно. Он бросился бежать. И прибежал домой, обливаясь холодным потом и стуча зубами, как в лихорадке.

Он заболел и на другой день на работу не вышел. Врач определил сильное нервное потрясение. Через три дня он вышел на работу, передал дела другому следователю, заявив, что подвергся нападению медведя-убийцы и едва смог убежать, затем взял отпуск за свой счет и уехал в Крым.

В Крыму он попал под электричку и по дороге в больницу, от полученных травм, не приходя в сознание, скончался.

Новый следователь не стал выдумывать ничего нового, а продолжил расследование согласно версии своего предшественника.

В то время, когда группа захвата ловила медведя, Лука Кузьмич достал из ящика письменного стола свой автомат, упрятал его под полу и собрался уходить.

— Куда это ты? — поинтересовался Николай, молча наблюдавший за его приготовлениями.

— Ты же читал письмо — отметил Бобефов.

— Ну и что?

— Вот пойду, рассчитаюсь с Папочкой, он же утверждал, что я ему должен.

Лука Кузьмич ушел. Романову лень было обдумывать все это, к тому же и так все было ясно.

От скуки он стал читать газету. Сначала он прочитал лишь то, что было интересно, затем не находя никакого другого развлечения (телевизор Лука Кузьмич вчера разбил, так как ему не понравилось лицо ведущего одной программы), Николай стал читать те статьи, которые его никогда не интересовали.

В статье об утраченных культурных ценностях в глаза ему бросилась строчка: « ..так в 1937 году была взорвана церковь в селе Помойкино, ...». Он перечитал ее еще раз.

— В тридцать седьмом году? Как же так?

Бобефов подкатил на такси к какому-то дому. Щедро кинул шоферу червонец «на чай» и поднялся в лифте на четвертый этаж. Квартира была ему знакома.

Он осторожно и тихо открыл отмычкой дверь и вошел в полутемный коридор, из комнаты доносилась музыка. Лука Кузьмич достал автомат и вошел в комнату. На диване перед телевизором сидел лысый мужик лет семидесяти в объятиях какой-то полуголой проститутки. При виде Луки Кузьмича она завизжала, старик изумился молча. Бобефов дал по ней короткую очередь, и она умолкла. Старик брезгливо оттолкнул от себя мертвое тело, и куда-то потянулся, наверное, за оружием. Но Лука Кузьмич быстро подскочил к нему, и сильно ударил в голову. Старик повалился. Тогда Бобефов схватил его и потащил на кухню. Тамм он заломал оглушенному «Папочке» руки и пристегнул его наручниками к газовой плите. Затем зажег все четыре горелки, раскидал по кухне мятые деньги, десять тысяч сотенными купюрами, вернулся в комнату, запихнул несколько бумажек убитой в рот, включил телевизор на полную громкость, чтобы не слышны были крики «Папочки», поджаривающегося на медленном огне и ушел.

Лука Кузьмич прогулялся по городу, сходил в кино, потом позвонил в милицию, сообщил, что по такому-то адресу имеются два трупа, причем один из них принадлежит главе мафиозного клана, после чего позвонил еще куда-то и сказал:

— Лысый отправил своего человека к «Папочке», ему известен адрес, у него нехорошие намерения, торопитесь. Он будет в форме мента.

Он звонил в квартиру, находящуюся этажом выше «Папочкиной». Посла этого он отправился в гостиницу.

— Где ты был? — встретил его вопросом Николай.

— Я же говорил, что отдавал долги.

— Так долго?

— Еще я был в кино. И вообще, я что, обязан перед тобой отчитываться? Ты кто, мой отец?

Николай подал ему газету.

— Что ты мне суешь?

— На, почитай! — сказал Романов Луке Кузьмичу совершенно так, как он сам не так давно говорил председателю колхоза в Помойкино.

Бобефов прочитал строку, в которую Николай ткнул пальцем.

— Ну что, мало ли чего напишут? Вдруг окажется, что завтра этого умника-публициста, прямо завтра посадят в сумасшедший дом. Так что лучше возьми и попользуйся этой газетой, а потом отошли ее в редакцию.

— Все?

— Все.

— Ну ладно.

Николай был почему-то обозлен и за все поступки, вроде необъяснимых уходов, как бы даже обижен на Луку Кузьмича, и завтра же решил отплатить ему тем же.

На очередном допросе Лизавега Федоровна созналась, что Николай Романов однажды пытался ее шантажировать, угрожая передать в милицию какие-то порочащие ее магнитофонные записи. Ей дали прослушать некоторые из них, и она не стала отрицать, что они подлинные.

Однако она категорически отрицала, что знакома с Бобефовым. Она говорила правду. Пошляков заявил, что ранее Бобефова не знал, и встретился с ним впервые, когда тот его терроризировал, как хулиган. Еще он подтвердил, что Романов был вместе с Лукой Кузьмичом.

Вскоре «преступная группа» Быдленко и Пошлякова понемногу во всем созналась, и их дело было передано в суд.

А по делу Бобефова возникали все новые подтверждения его новых преступлений, находилось все больше свидетелей и улик. В своих последних преступлениях Лука Кузьмич не только не пытался замести следы, что делал ранее, но даже, как казалось Николаю, сознательно выводил милицию на свой след.

Прошел слух, что в области какой-то ужасный зверь задрал двух человек, милиция не сомневалась, что это медведь-убийца профессора Пошлякова или Бобефова, так как Пошляков отрицал свою причастность к зверю. В дачном поселке, где находилась, теперь уже конфискованная дача Пошлякова, нашелся человек, который утверждал, что однажды, собирая в лесу грибы, наткнулся на какое-то животное, роющее землю. Оно показалось ему огромным кротом, размером с медведя. Животное так было занято своей работой, что не заметило его, и он в страхе убежал. Позже этот свидетель указывал на место, где был выход из подземного хода, по которому ушел медведь-убийца, тут он повстречал это животное.

На другой день утром, Николай стал куда-то собираться, не говоря Бобефову ни слова.

— Ты куда-то хочешь идти? — спросил Лука Кузьмич, усмехаясь.

— Да.

— Интересно, куда же?

— По делам.

— Ну-ну, — ехидно улыбнулся Лука Кузьмич.

Николай пошел по улице, размышляя, что ему предпринять дальше. Возвращаться назад к Бобефову ему не хотелось, но и деваться было больше некуда. «Разве, что в тюрьму» — подумал Николай.

Пока что он решил отправиться в редакцию газеты и опросить про статью.

В редакции его отсылали от одного человека к другому пока он наконец, не нашел нужного ему работника.

— Мне нужно встретиться с автором статьи « ...…. », опубликованной в номере за 19 октября, для меня очень важно кое-что уточнить — сказал Николай, почему-то почувствовав, что в этом его единственное спасение.

Работник редакции долго рылся в каких-то бумагах, потом на конец что-то нашел.

— Он живет в нашем городе. Я могу дать вам его телефон. Николай записал телефон и бегом помчался вон из редакции, забыв даже поблагодарить за оказанную услугу.

Он позвонил из ближайшего телефона-автомата, еще не зная, что скажет.

Трубку подняла какая-то женщина. Он спросил Валерия Петровича.

— Вы знаете, тут случилось большое несчастье. Это так дико, нелепо, неожиданно. Подумать только, в самом расцвете сил.

— С ним что-нибудь случилось? — спросил Романов, чувствуя, как бледнеет.

— Да, — женщина всхлипнула, — он совершил самоубийство, сегодня утром выбросился из окна и оставил записку, что не может простить себе того, что на протяжении пятнадцати лет обманывал людей. Ужасно, просто ужасно. Как обманывал? Кого? Ужасные выдумки. Просто безумие, какой-то самооговор.

Она говорила еще что-то, очевидно приняв Николая за кого-то из друзей журналиста, но Романов уже не слушал. Повесив трубку, он медленно побрел к гостинице.

В этот момент он с особой остротой понял, что уйти от Бобефова невозможно, потому что тот обладает какой-то непонятной силой.

ГЛАВА 4

В обед поехали брать Бобефова. К этому времени обнаружился таксист, который отвез Романова и Луку Кузьмича в гостиницу и стукнул швейцар-осведомитель. Они и навели.

Николай совершенно опустошенный, вернулся в гостиницу. Он застал Луку Кузьмича за довольно странным занятием. Тот влез с ногами на диван и выводил не стене углем: «Я ненавижу КГБ и КПСС». На столе лежали рядом три гранаты и автомат.

Бобефов повернулся к Николаю.

— Ну, как? Сходил по делам?

— Ты что это делаешь?

— Вот, злобствую, предчувствуя близкий конец. Ты меня, Коля, извини.

— За что?

— Я не успел показать тебе всего, что обещал, не раскрыл перед тобой бездны дерьма, хотя впрочем, чем глубже в него залезаешь, тем труднее выбираться, а со дна и совсем невозможно, — закончил Лука Кузьмич уже не обычным своим цинично-насмешливым тоном, а как-то задумчиво.

— Я, знаешь ли, не очень то и расстраиваюсь из-за этого, — насмешливо сказал Николай.

Но Бобефов на него не озлился, как того следовало ожидать, а сказал:

— Я дам тебе кое-что, ты сможешь посмотреть, но не дерьмо, хотя это тоже не мармелад.

— Какой еще мармелад?

— Ты меня, Коля, все равно сейчас не поймешь, да я и не буду тебе ничего объяснять, тогда сам увидишь и вспомнишь мои слова. Я вот тебе дам таблетку …

«Яд!» — мелькнула у Николая догадка.

— Когда совсем погано станет, — продолжал Лука Кузьмич, — ты ее проглоти. У меня ее нет, а возьмешь ее в тайнике, когда выйдешь, тебе много не дадут.

— Откуда «выйду»? — встревожился Николай.

— Из мест заключения.

— Ты говоришь, будто нас сейчас арестуют.

— Ты так проницателен! — опять цинично усмехнулся Бобефов, — через двадцать минут за нами придут.

— Откуда тебе это известно? — спросил Романов, думая, что Лука Кузьмич шутит, но Бобефов говорил серьезно.

— Земля слухами полнится.

— Но кто тебе это сказал?

— Никто, я сам знаю. Не веришь, давай на червонец поспорим, что нас сейчас придут заберать.

Романов покосился на гранаты и автомат.

— Опять будешь убивать?

— Обязательно.

Лука Кузьмич открыл окно и, высунувшись, стал наблюдать за улицей. Николаю казалось, что он над чем-то раздумывает.

— Ты, Коля, не подумай, я не зверь какой-нибудь, — сказал вдруг Лука Кузьмич, отвернувшись от окна, — у меня нежная душа, Коля, я сам жертва. Знал бы ты, как я мучался, как истязал свой мозг. Я искал истину. Тебе этого не понять, ты живешь, как животное, а я думал — как человек.

Николай оскорбился, но промолчал.

— При вспышках молний прояснений, озарявших мой больной, истощенный в этой борьбе разум, я видел такое, что мой мозг не в состоянии запомнить и воспроизвести. Мне открывались такие глубины, чего тебе и многим другим никогда не понять. Я не смог постичь истину, но я видел ее.

— В чем же она? — насмешливо и снисходительно, спросил Николай, глубоко не вникая в его слова.

— Истина в том, что ее нет.

С этой минуты и навсегда, Романов уяснил для себя, что Лука Кузьмич — сумасшедший.

— Я решил, что я прав, — продолжал Бобефов, — но я ошибался, как последний дурак, был такого высокого мнения о себе! Я хотел, чтобы было как лучше, и ради этой цели, мне казалось, что я даже в праве убить, и я убил, и потом еще. Боже мой, какая дурацкая банальность! Знаешь, Коля, если раз переступить через труп, в тебе сгорает этакий предохранитель и дальше тебя ничего уже не удержит, если очередное убийство, наиболее легкий выход из положения. Убивать становится с каждым разом все привычнее.

— Это уже общеизвестно, — в свою очередь цинично ответил Николай.

Ему почему-то доставляло удовольствие теперь издеваться над Бобефовым, когда он как бы каялся ему.

— Как смеешь ты, щенок, так говорить мне?! — внезапно заорал Лука Кузьмич, — уж не собираешься ли ты поучать меня, сопляк! Меня, который создал величайшее чудовище, способное пожрать мир! Ты знаешь, сколько я убил?! На, посмотри на это, это второй я!

Бобефов вытащил из шкафа коробку, которую ему прислал японский китаец, и достал из нее какой-то странный округлой формы предмет.

— Подумал ли ты, что мне ничего не стоит отрезать тебе голову и отдать твое тело ему! — Бобефов кивнул на предмет, извлеченный из ящика.

И тут Николай, присмотревшись, понял, что этот предмет поразительно напоминает голову, не то из металла, не то из чего-то еще.

— Как это? — испугался он.

Лука Кузьмич не ответил. Он к чему-то усиленно принюхивался.

— Что это воняет? — спросил он, изменившимся голосом.

Николай тоже почувствовал неприятный запах разложения.

— Мне кажется это, — он указал на посылку из Японии.

Лука Кузьмич закричал, схватил искусственную голову и сильно, со злобой, швырнул ее на пол, Голова раскололась. Завоняло еще сильнее. В ней, внутри была какая-то гадость, и копошились маленькие белые черви.

Бобефов опустился на стул и просидел так, молча, с минуту.

— Как много я потерял. — прошептал он, закрыв лицо руками.

Затем он встал и, обретя обычное спокойствие, сказал:

— Мне кажется, они уже приехали.

С этими словами он взял со стола две гранаты, вырвал предохранительные чеки и выбросил их в окно. Внизу раздались два взрыва, сопровождаемые звоном бьющегося стекла.

— Коля, иди сюда.

— Зачем? — дрожащим голосом спросил Николай, ожидая, что Бобефов его убьет.

Но Лука Кузьмич отвел его в ванную и там запер.

— Так будет лучше для тебя. Ты вроде не при чем. Когда выйдешь, возьми таблетку из тайника. Помнишь, я тебе его показывал. Теперь там больше ничего нет, одна таблетка.

Лука Кузьмич ушел, раздались автоматные выстрелы. Он, наверное, стрелял через дверь. Романов пустил воду, чтобы не слышать их. Но все же сквозь шум воды до него донесся грохот взрыва. Лука Кузьмич использовал третью гранату.

Когда закончились патроны, Лука Кузьмич высадил их в дверь, он откинул автомат в сторону, вышел на середину комнаты, вытянул вперед руки и громко крикнул:

— Войдите! Сдаюсь!

Дверь открыли не сразу.

* * * * *

Старцы гневно скинули Николая Романова со своих колен и воскликнули:

— Прочь, дерзкий!

И Николай, страшась, уполз от них к шатру, в котором копошились.

В этом шатре упражнялась большая толпа. Они учились добывать пищу в темное время суток.

И вдруг один старец поднялся, опираясь на плечи других, и, подобно ишаку, закричал. Тот час же стена шатра разорвалась, и наружу полезли люди в рубищах. Их было много, и они лезли долго. Николаю показалось, что их в шатре гораздо больше, чем он мог бы вместить на самом деле.

Николай, не успев опомниться, оказался в плотной вонюче пахнущей потом массе людей, из которой нельзя было выбраться. Вокруг он виден испитые радостные лица, горевшие животным задором. Глаза всех сияли счастьем.

Музыканты, что играли туш, побросали свои инструменты и тоже присоединились к толпе.

Зычным воплем стадо созвал он,

И двинулись в путь понемногу,

Кости влача за собой.

На них алчные птицы слетались,

С криком мясо глодая.

Люди хватали и ели их тут же,

Сохраняя бесценные кости.

Выгода была отсюда двойная –

Кости не тронуты, сыты голодные.

Голод — основа всему.

Когда же алчные птицы узрели

Опасность, открыто и явно грозящую им,

Страху поддались они, все как один,

И не замедлили скрыться.

Тогда люди, не менее алчные,

Вскоре оголодав,

Стали друг другом питаться,

Облегчая тем самым,

Участь несчастным отставшим и павшим,

В долгом и трудном пути.

Достигнув цели,

К которой столь долго упорно стремились,

Люди покушать расположились,

Теперь уж в последний раз.

И пригодились им те бесценные кости,

Что ревностно сохраняли они в пути.

Наконец изглодав их и насытив

Свои желудки, бездонные, повинуясь крику

Его, бросились все погибать.

Голод — основа всему.

Романов увидел, что толпа двигается к бетонному бастиону. Не желая туда идти, он стал изо всех сил сопротивляться. Повернувшись лицом назад, он расталкивал почти бегущих людей в рубищах, но толпа была столь плотной, что его тащило против воли, и тогда он повалился на землю и ударял по ногам идущих, чтобы его не затоптали. Ему повезло, он находился почти в самом конце толпы, и поэтому его не затоптали насмерть.

Вся толпа ушла вперед к склепу. Николай остался лежать, не имея сил двигаться. Его тело, истоптанное десятками ног, сильно болело.

И вот прокатился глухой, нарастающий гул. Земля задрожала. Романов понял, что с толпой все кончено.

Он встал, отряхнулся. Тело его уже не болело. Николай пошел к склепу. Все поле вокруг было усеяно изуродованными останками. Вскоре на них слетелось огромное количество воронья. Птицы были столь наглы, что Николаю даже иногда приходилось отбиваться от некоторых из них, наиболее наглых. Они пытались выклевать ему глаза. Таким образом, Романову пришлось свернуть двоим-троим шеи.

Он приближался к склепу. В рельсах уныло свистел ветер. Темное бездонное дуло смотрело прямо на него. Николай ощутил страх, но вдруг что-то ему подсказало, что он вне опасности. Дуло не станет стрелять по нему одному, он для него ничего не значит. Дуло стреляет только по большой толпе.

Николаи стал злорадно смеяться, что-то выкрикивать, показывать на право и на лево кукиши.

Затем он устремился к цели, которой желали достичь толпы. Они желали достичь «пупа земли», которым считался склеп.

Николай безбоязненно подошел к бетонному сооружению и полез по торчащим из монолитных стен обрезкам рельсов наверх. Он лез долго, много раз отдыхая. Склеп был очень высок. Но, в конце концов, он вылез на плоскую кровлю склепа. В центре этой площадки был люк-провал.

Николай приблизился к нему и заглянул в него. Глубоко внизу, что-то было видно, словно Николай смотрел с большой высоты, с неба на землю, находящуюся где-то глубоко под землей, на которой стоял сам склеп.

Николая потянуло в люк. У него закружилась голова, и он не мог больше сопротивляться, силе толкавшей его в провал.

Романов упал в люк и полетел куда-то вниз. Мимо мелькали серые стены узкого бетонного колодца.

* * * * *

Луку Кузьмича Бобефова привели на допрос. Это был уже не первый допрос.

— Здравствуйте, надеюсь сегодня... — начал следователь.

— Я тоже, — прервал его Лука Кузьмич.

— Ну что ж, будем надеяться.

— Будем, — согласился Бобефов.

— С какой целью вы совершили убийство ... октября сего года?

— Простите, я не помню, но кого я убил в этот день!

— « .....» по кличке «Папочка» — глава клана преступников, а также гражданку «......», бывшую с ним, причем убили весьма зверски.

— Ах, этих! Ну, вот этого подлеца «Папочку», так мне не понравилось его лицо и еще кое-какие мелочи, а ту (Лука Кузьмич очень грубо выразился), ту я убил из соображений нравственности. Я спас общество от одного из монстров разврата.

— Ах, какие благородные поступки, подумать только!

— Да, так вот. — Бобефов смущенно опустил глаза.

— Ну, а зачем вы после этого спровоцировали столкновение наряда милиции с группой боевиков организованной преступности?

— Затем, чтобы они столкнулись и убили друг друга.

— Но каковы мотивы.

— Я не люблю ни тех, ни других.

— Знаете, что, — сказал следователь, — я вам скажу прямо. По тем вашим преступлениям, которые уже раскрыты и доказаны, вас все равно приговорят к исключительной мере наказания, поэтому вам отпираться уже бессмысленно, так что, если в вас осталось хоть что-то человеческое, помогите следствию.

— Может, я не хочу, из вредности?

— Ваше дело.

— Вы меня обижаете, — притворно надулся Бобефов, — я ни от чего не отпираюсь. Спросите — убил ли я того, я скажу, да, убил, я не буду отрицать.

— Факт убийства, того или иного, доказан уже и без вашего признания. Вы должны сообщить мотивы.

— Мотивы, это мое личное дело. Я вам ничего не скажу, могу лишь заверить, что, узнав мотивы, вы все равно не распутаете никаких других дел, я ни с кем не связан. Вот только раз, нужны были деньги, и я связался с группой «Папочки».

— Ну, хорошо.

Следователь захлопнул папку, словно собираясь закончить допрос, но Бобефова не отпускал.

— А с какой целью вы, находясь в психиатрической больнице, куда были помещены обманным путем, чтобы избежать наказания за первое свое преступление, совершили зверское убийство больного по фамилии Фрюлев.

Лука Кузьмич побледнел и покрылся испариной.

— Отрицаю! — закричал он. — Фрюлев сам виноват в своей смерти, он самоубийца.

— Но вы же только что заявляли...

— Нет, это особый случай. Я не имел его в виду. Это ложное обвинение. Я не убивал Фрюлева!

-Успокоитесь, почему это так взволновало вас?

Лука Кузьмич пугливо озирался по сторонам, что-то шептал.

— Почему у вас такая тонкая решетка на окне?! — вдруг визгливо закричал он, — спрячьте меня, он идет, он приходит. Я требую, чтобы на ночь меня перевели в общую камеру.

Следователь приказал увести Бобефова.

Через несколько часов Бобефов снова, сам, попросился на допрос, заявив, что желает дать важные показания.

Он стал долго и медленно рассказывать о своих злодеяниях. Это мало походило на допрос. При этом он много врал, но следователь видимо верил ему. По ходу он почти не задавал никаких вопросов.

Бобефов заливался соловьем. Сам он, действительно, не был никогда ни с кем связан из преступного мира. Но откуда-то знал очень многое о преступности. Он рассказывал обо всем от мелких краж до политических убийств. И это было похоже на правду, так как следователю было известно о некоторых уже доказанных фактах различных преступлений и Бобефов излагал все согласно им.

Пожалуй, никто и никогда не давал столько показаний, сколько Лука Кузьмич. Он рассказывал всю ночь. Он заложил 548 человек.

К концу он стал заметно врать. А потом вдруг заявил, что дурачил следствие и издевался над ним, дав такую массу ложных показаний.

Следователь, не спавший всю ночь, был взбешен. Бобефова отправили назад в камеру.

На следующем допросе, Бобефов отказался объяснить с какой целью давал накануне ложные показания.

— Ладно, — сказал следователь, зевая, — вы сознаетесь в убийстве ряда лиц, вот ознакомьтесь со списком.

— Да, несомненно, так, только Фрюлева вычеркните.

— Но почему вы отказываетесь от этого доказанного факта.

— Я честный человек и говорю вам правду, Фрюлева я не убивал, и буду это отрицать, сколько живу, всегда.

— Ну, тогда ответьте на такой вопрос, имеете ли вы отношение к дрессированному медведю-убийце, которого вы подсунули на дачу профессора Проходимцева. Этому есть много свидетелей.

— Это, если хотите не медведь, — нагло заявил Лука Кузьмич, — а отношение у меня к нему прямое и самое непосредственное. Этот фактор я использовал в своей жизнедеятельности.

— Последняя ваша фраза мне непонятна.

— Где уж тебе понять, это моя философия.

Следователь не обиделся. У него работа такая, поэтому он привык, и не такое слышать приходилось.

— То есть, вы ходите сказать, что использовали медведя в своих преступлениях.

— Сказать так — будет не правильно.

— Но медведь ...

— Да что вы все медведь, медведь, — разозлившись, закричал Бобефов, — не медведь это!

— Будем называть его «зверем».

— И не зверь! Разве что применять библейскую терминологию.

— Вы опять пытаетесь издеваться? — повысив голос, не утерпел следователь.

— Нет, теперь я говорю правду. Тогда, сознаюсь, я врал в корыстных целях.

— Но кто же в таком случае это «загадочное существо»?

— Я не знаю. — Бобефов почти умоляюще посмотрел на следователя, — это агрессивная плоть.

— Какая еще плоть? Что вы несете?

— Газеты читать нужно и радио слушать, — в свою очередь закричал Бобефов.

Следователь почувствовал, что находится под влиянием Бобефова и разговор идет в ту сторону, куда хочет именно Бобефов, хотя вопросы здесь задает не он.

— Ну уж, если вы такой не умный, — добродушно заявил Лука Кузьмич, — я сам скажу вам вот что, этот медведь, как вы его называете, имеет к Фрюлеву гораздо большее отношение, чем ко мне.

Следователь замолчал и молчал долго, рассматривая носки своих ботинок под столом. Он будто забыл, где находится и что делает.

— Скажите, — он поднял голову, оторвав взгляд от ботинок, — а откуда вы знали, что в списке есть фамилия Фрюлева, ведь вы его еще не видели.

— Ты знаешь, мне сегодня радостно, и я не хочу показывать тебе еще раз, что ты дурак, мне просто лень. И такие вещи не спрашивай, во всяком случае, у меня, все равно я не отвечу и ничего не объясню.

Следователь выслушал это молча. Он был совершенно подавлен Бобефовым.

Лейтенант, составляющий протокол, спросил:

— Сегодня двадцать четвертое?

— Кажется двадцать четвертое. — лениво ответил следователь. Услышав эти слова, Лука Кузьмич побледнел.

— Разве вчера было не двадцать четвертое?

Голос его дрогнул.

— Вчера было двадцать третье, третий день пребывания вас и вашего друга у нас в тюрьме, или вы не помните, когда вас арестовали?

— Ошибся, боже мой, ошибся, — бормотал Бобефов.

У следователя от общения с ним, разболелась голова. Он приказал увести Бобефова. Уходя, Лука Кузьмич сказал:

— До свидания, прощаете.

— Мы с вами еще увидимся, это не последний допрос.

— Вряд ли. Прощайте.

Лука Кузьмич вышел с конвоирами. У него был вид человека, покорившегося злой судьбе.

Николай Романов находился в кабинете следователя. Он рассказывал всю правду, поэтому следователю легко было с ним «работать». И он все больше склонялся к масли, что Романов — жертва Бобефова, которую тот прибрал к рукам. Допрашивая Николая, следователь отдыхал душой и телом от Луки Кузьмича.

На этот раз следователь задал какой-то вопрос, но Николай его не услышал, в окно ворвались громкие крики с улицы.

Глянув в зарешеченное окно, Романов увидел, как через тюремный двор ведут Бобефова в соседний корпус. Он прыгал, мотал головой и вел себя, как сумасшедший.

— Партия Ленина — сила народная! — давясь смехом, орал Лука Кузьмич, — нас к торжеству, ха-ха-ха, коммунизма ведет! Ха-ха-ха-ха-ха!

ЭПИЛОГ

В эту же ночь, часовые с вышек видели, как к тюремной стене следственного изолятора, со стороны поля, пришло какое-то крупное мохнатое животное и страшно выло. Его ужасный вой на какой-то миг замирал на высокой ноте, и затем резко переходил в глухой протяжный стон, которым кончалось каждое завывание. Если вой походил еще на собачий или волчий, то стоны сравнить было невозможно ни с чем. От этого у всех, кто слышал вой, кровь холодела в жилах. Зверь бесновался у тюремной стены довольно долго.

В эту же ночь в тюрьме в ужасных муках скончались несколько заключенных. На утро обнаружилось, что Лука Кузьмич Бобефов в своей одиночке удавился на рукаве тюремной робы.

Postscriptum:

Специальная благодарность племяннику Сашеньке за техническую помощь в деле трансформации текста романа в электронный вид.