Peacefull — Меня похоронили под елью… Меня похоронили под рябиной…

Меня похоронили под елью… Меня похоронили под рябиной…

Моя могила была выкопана под старой елью…Древнее дерево, помнящее еще руки моего прадеда, лазившего на него в детстве…Лазил на него и отец…Лазил и я... Помню, когда был совсем малышом, я ночью боялся смотреть в окно детской…Воображение рисовало мне страшных чудовищ, а это была просто разлапистая елка. Небольшой холмик, весь покрытый лапником как покрывалом, грубый осиновый крест с надписью: “За Бога, Царя и Отечество…Раб Божий Симеон Астафьев похоронен здесь”… У могилы моей играют дети, играют в войну…Я тоже играл, и в детстве, и в юности… ай бог им не играть столько. В нашей семье древняя традиция, еще по-моему с Петровских времен — погибших на войне хоронить рядом с усадьбой — небольшим одноэтажным сосновым домом, вокруг которого в мае цветут яблони.…И аромат доходит до маленьких комнатушек, примешиваясь к запаху бабушкиных масел и лампады.

Уже двенадцать могил стоят рядком на расстоянии в десять саженей друг от друга. Шведы, турки, персы, французы, немцы убивали моих предков, но они род все равно выжил…Моя бабушка помню часто вечерами сидела у могилы деда, погибшего в далеком Коканде, непонятно за что и во имя кого…Она понимала, что скоро уйдет. Дедушка похоронен под рябиной, а мне досталась ель.

Сестренка стала совсем большая.…Хоть сейчас под венец. Из дома исчезли картины…Голод. Мать лежит на деревенском кладбище, под березой. Когда я уходил, она была такой кудрявой и цветущей, еще молодой.…А сейчас ее нет.

В столовой висит мой портрет, под ним лампада…Сестра помнит. Она одна. Отец не пришел…Она беременна. Неизвестный офицер из отступавших Белых подарил ей свое семя. Дядя, безногий старичок, все еще жив. И на нем Она оставила след… Он целыми днями сидит у озерка, совсем зацветшего и покрытого тиной, и смотрит своими пустыми глазами в Никуда. Никуда — это так близко…Никуда — это полыхание усадьб, треск срываемых погонов, крики о пощаде…Всего двое осталось. Остальные там, в Нигде.

Помню, уходил. Молодой, цветущий…Золотые погоны, голубая кровь и белая кость, но главное была вера.… Две звездочки на погонах задорно сверкали на августовском солнце, предвещая награды и чины… Кучер Анастас повез меня в город, на поезд, на нашей единственной кобыле Машке, умирающей от рака, обреченной на постепенное гниение.…Помню в десять лет я каждое утро скакал на ней по окрестностям, пугая гусей и коров… Мать, дядя, еще такой молодой и стройный капитан, сестра и братья, двое, которым еще только предстояло уйти, провожали меня. Я уезжал без грусти. Моей юношеской фантазии виделись триумфальные парады и награждения самим государем, или на худой конец Михаилом Александровичем…

…Я просто стоял в тамбуре, ибо еще не курил, и смотрел на убегающие к дому рельсы. Я был рад, что ушел из этой скуки.

Старый прожженный мундир без погон, австрийские брюки, простые солдатские сапоги, каши просящие. Лицо бородатое, с впалыми щеками и синими кругами под глазами, голый череп со страшными рубцами.…Вместо ноги — деревяшка. За спиной холщевый мешок с бельишком и ржавая винтовка. Блестящий русский офицер, бывший… Я подошел к околице…Деревня сгорела.…Наш дом все стоит. Похромал в дом, кинул винтовку у порога. Сыро, холодно, пахнет несчастьем…именно пахнет, оно витает в вохдухе...

Уже пятый вечер сижу у своей могилы…Смотрю. Хотя на что смотреть? Кто там похоронен? Кого прислали в цинковом гробу в таком далеком 1917 вместо меня? Рано же Вы меня похоронили…Или не меня?

“Раб Божий Симеон Астафьев похоронен здесь…” — вроде бы я. Парадоксальный вопрос — если ТАМ Я, то кто сейчас думает? Я схожу с ума…Мне страшно…

Под дубом прибавилась еще могилка… Дядя ушел, дверью не хлопнув, просто тихо прекрыв. Он умер без стонов, просто закрыл глаза… Холод и голод сделали свое дело.

Помню он рассказывал мне про Порт-Артур, а еще учил делать ружье из палки…

Под Сиренью лежит сестра…Два креста. Она и Он, мой племянник, так и не увидавший свет.

Теперь я один…Только старый Анастас еще жив. Вчера пришли из комбеда.…Перерыли весь дом…Вынесли посуду и часы. Теперь не знаю сколько осталось мне…

Анастас стоял и плакал у рябины, под которой похоронен его барин…Из его семьи, служившей Астафьевым с Петровских времен, не осталось никого кроме него…

Но и служить то некому.

Старичок дрожащими руками собрал пожитки и ушел в Никуда.

Postscriptum:

посвящается моим предкам