georg — НАШ РУЛЕВОЙ

Если вам приходилось когда-нибудь ехать из Таганрога на Мариуполь, то этот поворот вы, конечно, видели. Может быть, даже приметили, что там не всё в порядке. Ну, а если вам когда-нибудь вдруг приспичило свозить свою подругу на «мельницу», то этот поворот вы должны очень хорошо помнить. Итак, когда выедешь из Таганрога на запад по автостраде, не помню уже её номер, а гадать не хочу, которая идёт, ныне, в иностранческое государство, в котором родилась моя мама, а потом и сестра моя, в город Мариуполь, в то время он носил чудное прозвище: жданов ( напечатать это слово с большой буквы никак не получается: палец не тыкается, или не тычется, это уж кому как понравится), так вот, примерно через полтора десятка км. будет этот самый поворот налево. Да, да, именно налево, а не направо. Там ещё такой большой железный щит с крепким бетонным основанием. На это надо обратить серьёзное внимание, потому что наш рулевой именно об него споткнётся. Если этот щит сдать на лом, то большую пользу можно поиметь. А так, ну какая с него польза? Так вот, на этом щите сообщение, что эта дорога ведёт на базу отдыха « Красный Десант». Про этот самый десант, который очень красный, потому что там абсолютно безо всякой пользы погибло более шести тысяч красных армейцев, написана не одна книга. Хотелось бы обратить ваше внимание на логичность всего приключившегося с этим самым очень красным десантом, потому что эту логичность никак не смогли заметить никакие историки. Астигматизм страшный приключился у них у глазах. Погибли эти красные армейцы по той простой причине, которая заключалась в следующем. Их командарм, болтливый как сорока, который послал их с другого берега, это морем три десятка км, с Азова славного в прежние времена, десантом на наш берег, чтобы наголову и решительно разбить врага, которого эти самые красные и пустили на нашу землю. Послал-то он их послал, но тут же и забыл об этом, потому что в это самое время гулял напропалую в Батайске. Ну, сами должны понимать, пил и «девочек наших водил в кабинет». За последнее не могу поручиться, не присутствовал при этом, но говорю понаслышке. Сразу и сознательно подставляю шею под оголтелую критику нашей славной старой гвардии, которая любит, просто очень обожает ходить в туалет очень льготно. Но что пил и забыл, то это абсолютно точно. Ну, так вот, весь этот очень красный десант переловили и расстреляли. Поэтому он и красный. Вот наше начальство, рулевые наши, наверное, в честь такого «праздника» и назвали всех нас этими самыми красными десантниками. А тем, кто вдруг вспомнит о том, что у этих самых красных десантников были жёны, дети и любовницы, хочу напомнить, что эти самые красные расстреляли царя с женой и прекрасными доченьками, с больным мальчиком. Да не просто расстреляли, а очень отвратно это совершили. Так что, за кем шли, туда и пришли. А чтобы вы не подумали, что это всё ушло в безвозвратное прошлое, я и пишу этот невесёлый опус. Лучше бы мне его и не писать. Да, ведь, говорят, что наступать дважды на одни и те же грабли как-то не очень серьёзно. А мы наступаем на них постоянно. И ничему не учимся. Объяснение этому я нашёл в следующей сентенции: куры, они всегда от кур, а орлы –только от орлов. А от обезьян-то кто? Слава Богу, я –от Бога! Так вот, сейчас на этой самой красной от крови базе отдыха заправляет Пархоменко, однофамилец красного командира. Я ничего не знаю о нём, поэтому и написал с большой буквы. Наш же Пархоменко славен многими статьями. Его нам посадили из района. Раньше мы жили в Таганрогском районе. Всё естественно: все автобусы шла в Таганрог. Потом одному приду… Ой, простите, чуть не выразился. Потом райцентром сделали задрипанную деревню, потому что там не то жил, не то родился какой-то из рулевых. Может, это кому-то и известно. Но не мне. Теперь, любому человеку из любой нашей деревни, чтобы попасть в райцентр к какому-нибудь из рулевых, надо сначала попасть в Таганрог, а потом уже садиться в автобус, который идёт в райцентр, чтобы получить презрительный приём: шляются тут всякие, работать не дают, портят нам приятность настроения. Вот наш Пархоменко из этого самого райцентра и спущен нам на административном парашюте, десантом, значит. Личность, если судить по авто, на которых он ездит, склонная причислять себя к олигархической верхушке. Я у него пару раз на приёме был, больше меня к нему и на аркане не затащить. Но знаю точно, честные бухгалтеры у него не держатся. А у кого в нашей стране, они держатся, спросите вы? Молча наклоняю голову в знак бессильного согласия. Знаю ещё, что занимается он «прихватизацией» и перепродажей земельных участков. Кроме этого, делает немалые деньги на детском отдыхе. А чего удивляться: все административные ниточки для этого у него в его родной задрипанной деревушке. Нет. Я полностью согласен с вами, что если бы эти административные ниточки тянулись из Таганрога, то было бы всё то же самое. Ведь не даром же Чехов так возненавидел свой родненький Таганрог.

Ой, простите, заболтался. Да. Так вот, когда вам вдруг «приспичит на мельницу», вы тут и поворачивайте налево. Там для этого самого дела можно всегда отыскать свободное пречудесное местечко. А если вдруг всё занято, и такое может быть, вы немножко подождите, кто-нибудь «оттрахается» и уедет, вот и для вас местечко будет свободное. Только прошу вас, не поворачивайте так, как повернул наш председатель. Что? Что? Что вы говорите? Не понял. Давайте по очереди. Вопрос первый: что значит «на мельницу»? Ну, вы, сограждане, и даёте? Да как вы на свет-то появились? Но поясняю: «на мельницу» — это, когда у вас есть милочка, а к ней и бутылочка, и вам, ну, просто, позарез приспичило на лоно природы, конечно, в укромное местечко. Ведь вы, вне всякого сомнения, обожаете лоно. И когда вы все эти три фактора совместите, когда вам удастся слить их воедино, то получится как раз то, о чём я вам так долго толкую. Всё понятненько? Вот и чудненько. Поехали дальше.

Какой там другий вопрос? Какой председатель? Ну, опять же, знаете, и этот вопрос из разряда странненьких. Чи вы ни одного председателя не бачили? Ну, так вот, какой у вас, такой и у нас. Все они из одной кошёлки. Только наш, конечно, немножко особенный. Он, когда вылез из учителей в председатели, так сразу решил покончить с матом. Вам надо объяснять, что я имею в виду под словом «мат»? Не надо? Ну и чудненько. Так вот, решив «завязать» с матом, он выбрал нейтральное и малопонятное слово: предательство. Как скажет: «вот, предательство, туды его в качель», так всем всё становится ясным. Его так и прозвали за глаза: «председатель — предатель». Он об этом, разумеется, ничего не знает, поэтому и живёт спокойно. Жил, по крайней мере.

Что вы говорите? А, вам ничего не понятно. Немудрено. Толкую усё по порядку. Иван Анатольевич прибыл на работу тютелька в тютельку. Не то, что некоторые. Поставил машину в тенёчек, чтобы горячее солнышко не повредило белое, как платье невесты, покрытие, тяжело вздохнул и, изобразив на лице порыв творческого вдохновения, готовность пожертвовать почти всем ради любимых сограждан, открыл дверь нашего сельского совета. «Ага. Вот они, голубчики, сидят, ждут, что он сейчас решит им все их проблемы. Как же, спешу, аж падаю». Иван Анатольевич степенно открыл дверь своего пока ещё не шикарно обставленного кабинета и пошёл к столу.

— Так, — негромко заговорил он сам с собой, открывая форточку. — Для начала заслушаем секретаршу. Затем примем граждан. После обеда надо съездить на ученическую производственную бригаду, нарвать там букет роз. Потом в город, на вокзал, встретить Светочку. Этого на сегодня достаточно.

Он заслушал секретаршу. Подписал малозначащие бумаги. Отложил к себе в стол бумаги, подписать которые «за просто так» может только дурак безмозглый. Выпрямился и посмотрел на Аллочку.

— В этих делах мне надо разобраться поглубже, — он глубокомысленно наморщил свой крутой лоб. — Ну, что ж, теперь можно приступить и к приёму граждан. Там, если я не ошибаюсь, сидит учитель из школы?

— Да, Борис Иванович пришёл, — поспешила подсказать Аллочка.

— И какое решение принял педсовет?

— Педсовет постановил рекомендовать Борис Ивановичу покинуть школу по собственному желанию. И вторым пунктом постановления: отправить его в Дарагановку в психлечебницу для обследования.

— А что? И правильно, — горячо поддержал это решение Иван Анатольевич. — Я вообще не представляю себе, как такого типа можно в школе держать? Отца и матери нет. Дед сидит. Бабка сидит. И у самого характер такой, что и говорить с ним невозможно: грубит, никогда не выслушает, перебивает. Да и вообще, несёт такую страшную ахинею, что только в лагерь для трудового воспитания отправлять. Бедные ученики, которым приходится терпеть его выходки. Ну, а если поконкретней, какие претензии к нему выдвинуты?

— По школе или по ученической производственной бригаде? — попросила уточнить вопрос Аллочка.

— Давайте сначала по школе.

— Ну, сначала говорили, что он совсем не любит детей. Неадекватно ведёт себя с ними. Нарушает международную конвенцию по защите прав ребёнка. Издевается над детьми. Употребляет нецензурные выражения. Может заставить одного и того же ребёнка несколько раз входить в класс. Пинает ногами портфели. Роется в портфелях, делает обыск, прямо в классе, в присутствии остальных детей, унижая человеческое достоинство ребёнка.

-Нет! Ну, это уже совсем никуда не годится, — возмутился председатель.

— Дааа, —многозначительно протянула Аллочка. — И это далеко не всё. Позволяет себе надругаться над памятью родителей учеников. Он способен даже к применению физического воздействия на ребёнка.

— Бьёт, что ли? — ужаснулся председатель.

— Ну, может, и бьёт, — Аллочка нерешительно пожала плечиком. — Ну, в общем, применяет физическое воздействие, унижающее человеческое достоинство ребёнка.

— Удивляюсь я долготерпению нашей школы, — председатель в горестном бессилии откинулся на спинку кресла. — Просто, преступно нерешительны. Не зря Владимир Ильич так не любил эту интеллигентскую расхлябанность. Нет, надо с корнем вырывать сорняки из нашей среды. А по ученической бригаде что на него есть?

— По бригаде, — Аллочка усиленно наморщила лобик. — Отнял у ребёнка личный магнитофон.

— Бандит настоящий, — не выдержал своего гнева и возмущения Иван Анатольевич.

— форменный, — согласилась Аллочка и продолжила. — Ударил ученика. Толкнул девочку в шею так, что она, бедненькая, чуть кувырком не покатилась с лестницы. Оскорблял детский коллектив обидными словами.

— Какими?

— Назвал их ошибкой природы, — Аллочка уже устала возмущаться. В её тихом голосе была только затаённая боль за детей, вынужденных терпеть такого учителя. — На работе, на поле ведёт себя тоже недостойно.

— А именно?

— Даст детям задание, а сам сядет в сторонке и читает.

— Это всё? –спросил председатель.

— Да. Почти, — сказал Аллочка. — Дети написали письмо. Вернее, писем написано несколько. В письмах изложено всё, о чём я вам сейчас сообщила. Но есть ещё одно письмо.

— В нём есть что-то особенное? — нетерпеливо спросил председатель, чувствуя, что разговор слишком затянулся.

— Да, в некотором роде, это именно так, — Аллочка никак не могла собраться, чтобы доложить суть дела покороче. — В общем, когда у Борис Ивановича директор школы сократил часовую нагрузку, то ученики возмутились и потребовали вернуть им Борис Ивановича, не захотели учиться у другого учителя.

— Не понял, — удивился председатель. — Это что же получается? Они написали, что он такой-сякой, и они же требуют его возвращения?

— Да нет же, — Аллочка постаралась скрыть своё удивление, вызванное непонятливостью председателя. –Потребовали его исключения ученики того класса, в котором он вёл только информатику, это всего один час в неделю. А потребовали его возвращения ученики того класса, в котором он вёл физику, математику и астрономию.

— Всё равно ничего не понял, — сказал председатель. Он встал из-за стола и подошёл к окну, чтобы вдохнуть чистого воздуха. –Но боюсь, что и народ нас не поймёт. Не поймёт народ, почему мы так много времени уделяем этой нехорошей личности. Давайте начнём приём граждан. Но начну я не с Бориса Ивановича, а с … с девочки.

— Сироткина Саша, — оперативно подсказала Аллочка. — Она собирается уезжать.

— Давайте её в первую очередь. Хотя нет, постойте. Пусть ещё немного подождут. Кажется, приехал начальник районного ДРСУ.

Аллочка тоже посмотрела в окно. Никаких «кажется»: во дворе стояла знакомая «Волга», и Михаил Петрович уже направлялся ко входу. Но Аллочка прекрасно знала, что Михаил Петрович для её шефа был не только начальником районного ДРСУ, но и будущим родственником. А если ещё точнее — сватом.

Дело было в том, что дочка Михаил Петровича, Олечка, согласилась выйти замуж за сына Иван Анатольевича. Можно спокойно и уверенно слово согласилась дополнить выражением: во имя своей мечты и заветного желания. А если совсем уж коротко — по чистой девичьей любви. И эта любовь была взаимной.

Олечка, по успешном окончании Таганрогского пединститута, получила направление в нашу школу. Сами понимаете, это было устроено так, что она об этом и не догадывалась. Но рада была этому. Красивая, стройная, изящная, она сразу же стала объектом пристального внимания многих парней нашего поселения, которое от окраины города тянется вдоль берега моря Азовского непрерывной полосой на три с лишним десятка км. За ней было неплохое приданное, поэтому её взаимности искали видные и знатные хлопцы. Но никому из них не удалось уговорить её покататься на папиной машине после дискотеки, «на мельницу», то есть туда, где никого нет, где никто не будет мешать, никто не будет смотреть, чем они там, не зажигая света, занимаются. Может быть она бы и согласилась, чтобы узнать: чем это занимаются другие девчата с парнями так поздно в салоне машины? Но Оля ждала своего парня. Прошлым летом, сын Иван Анатольевича, Алексей, курсант военного училища, прибыл на летние каникулы. Встретились. Понравились друг другу. Он пригласил её вечером на танцы. А после танцев прогулялись по берегу моря. О чём уж они там говорили и чем занимались, не знаю, врать не буду, не присутствовал. Домой они вернулись уже под утро. Э, а чё это вы так разулыбались? А, понял, вы подумали, что у них всё было так, как происходит у других? Нет, дорогие мои, должен, к моей глубокой радости, вас немного огорчить: Олечка честно готовила девичий венец на свою свадьбу. Короче. Прошло время, Алексей закончил училище. И теперь он и его будущая супруга готовятся отбыть по месту его службы. Впереди свадьба! Радостные, очень дорогие хлопоты, которые должны окупиться подарками.

Секретарша Аллочка поспешила выйти из кабинета, а вместо неё появился очень большой мужчина, телосложения весьма крепкого, с красным лицом потомственного рыбака.

— Здоров, сваток! –начал он своё приветствие прямо с порога. –Да ты, никак с самого восхода стоишь у окошка, всё меня выглядаешь?

— Ох, и не кажи, Мишенька! Все глазыньки уже проглядел. Да, где же, думаю, мой дружочек? Да, почему же он не едет? Уже и вечер не за горами, а я своего дружка никак увидеть не могу, — они обнялись.

— Ну, Иван, ты погляди, як наша с тобой жизнь интересно закручивает, — задыхаясь от жары и переполняющих его чувств, проговорил Михаил Петрович, крепко прижимая к своей необъятной груди тощего, как он выражался, друга. — То мы с тобой были товарищи — «не разлей вода», а теперь наши дети полюбили друг друга. Скажи, много ты знаешь людей, у которых в жизни всё так складно получилось?

— Пока не довелось встретить таких, — ответил Иван Анатольевич. — Похоже на то, что мы — первые.

— Ох, и везёт же нам с тобой, — от избытка чувств Михаил Петрович покрутил головой, выпуская друга из своих объятий целым и невредимым.

— Ну, ладно, ладно. Не сглазь. Посмотрим ещё, как у них жизнь сложится. Может, с годик поживут и разбегутся. У них, молодых, это сейчас очень быстро получается, — осторожничал Иван Анатольевич.

— Ну, уж нет, — бурно запротестовал Михаил Петрович. — Не знаю, как твой Алексей, а моя Оленька не фитюлька какая-нибудь. Очень самостоятельная девчонка. С характером, конечно. Но хозяйка — поискать!

— Ну, за Алексея можешь не переживать, — Иван Анатольевич без боя сдавать позиции не собирался. — Училище окончил на отлично. Не ветрогон какой-нибудь. Характером, правда, немного жестковат, тут ничего не скажу, везде правду ищет и за неё стоит. Так есть же в кого вдаться. Ничего, жизнь всему научит. Так что, со стороны Алёши подвоха не будет, это я тебе гарантирую. Головой ручаюсь. Или ты меня не знаешь?

— Вот и замечательно, Ваня! — Михаил Петрович добре так хлопнул по плечу друга. — Пусть живут. Дети у нас с тобой выросли добрые, хорошие, серьёзные и красивые. А если и случится между ними какая неувязка, так пусть сами и научатся решать свои проблемы. Главное, чтобы всё между ними было честно и без обмана.

— Вот именно, — поддержал Иван Анатольевич своего друга. — А наша главная задача — помочь им и морально, и материально. Так, значит, завтра, как договорились, приезжаем за невестой.

— Добре! — согласился Михаил Петрович. — Слушай, у меня просьба к тебе небольшая есть. Я Олю привёз в школу, попрощаться. Она, ведь, больше на работе не появится, уедет с Алексеем. А я задерживаться никак не могу, в управление, просто, позарез ехать треба. Конец квартала, сам понимаешь. Никак невозможно её ждать. Ты не смог бы её сегодня вечером домой привезти? С меня магарыч.

— Какой разговор? Вечером сам и отвезу, — согласился Иван Анатольевич.

— Вот спасибо. Только, чтобы не слишком поздно. Дома, конечно, уже всё готово. Но мать волноваться будет. Ты же её знаешь: спать не лежет, пока доченьку не увидит. Ведь последние деньки с доченькой.

— Да не переживай ты. Всё будет путём. Сразу после работы и отвезу, — успокоил его Иван Анатольевич.

— Ну, добре, — отошёл душой Михаил Петрович. — У меня ещё одна маленькая просьба к тебе есть: подпиши акты на окончание работ по ремонту дороги. Премия горит синим пламенем.

— Какое окончание? — удивился Иван Анатольевич. — Твои ребята на перекрёстке около мельницы работу ещё не закончили. А технику, между прочим, уже куда-то вывезли.

— Технику мы временно переправили на ремонт дороги к молочному комплексу, — смущённо почёсывая голову, произнёс Михаил Петрович. — Ты же знаешь, кто из Москвы приезжает. Вот и приказали срочно отремонтировать. Да ты не переживай, наведём глянец у молочного комплекса, потом и у мельницы всё отремонтируем. Через пару дней всё будет готово. И посложнее дырки латали.

— Ну, вот, тогда и акты подпишем, — засмеялся Иван Анатольевич. — Чего спешить?

-Вань, ну ты что, поиздеваться надо мной решил? — занервничал Михаил Петрович. — Ну скажи, чем мои ребята виноваты, что нам из самой Москвы такого высокого гостя принесло? Ведь твоя дорога у меня в плане стоит на этот квартал. Если мы не сдадим акт приёмки, то квартальный план считается невыполненным. Нам же премию зарубят. Мы же ни в чём не виноваты. Зачем же нас так? Да не волнуйся ты, закончим мы ремонт у мельницы, слово даю.

— Миша, стоит ли по таким пустякам своим словом рисковать? А вдруг ещё одного гостя принесёт?

— Да иди ты со своими шуточками! — притворно испуганно взмахнул руками Михаил Петрович. — Типун тебе на твой язык. Неужели ничего получше сказать мне не можешь?

— А что? Очень даже может быть. Да и не раз уже было такое. Проверять — не работать. Они страсть как любят проверять. Но ты зачем рискуешь своим словом? Или уже привык?

Полыхнул очами Михаил Петрович на своего друга, но быстро погас. Приутих. Поёжился молча.

— Может ты и прав, — глухо проговорил он после недолгого молчания. –Наверное, привык. А что поделаешь? Требовать и приказывать все мастаки. А вот как обратишься к ним со своими проблемами, хоть по планированию, хоть по снабжению, хоть по ремонту техники, так куда вся их командирская решительность девается? Ни крайнего, ни виноватого никогда не сыщешь. Помощи абсолютно никакой. Крутись в собственном соку.

— Да пойми ты меня правильно, — страдальчески поморщившись, произнёс Иван Анатольевич. — Не о своём личном пекусь, а о нашей общей дороге. Там, около мельницы, на дороге такая ямина образовалась, что если в неё попасть — оторвёт колесо вместе со ступицей. Начальство ездит по нашим дорогам только на «Волгах». Ничего не скажешь, машина хорошая. Если где и попадётся какая ямка, так на «Волге» и не заметишь её. Но ведь не всем же такое счастье выпало — на «Волгах» ездить. А начальству надо бы по нашим дорогам ездить не в роскошных лимузинах, а в простой бричке или бедарке, с деревянным сидением и соломенной подстилкой. Тогда людские заботы ощущались бы сильнее. Ой, если бы ты только знал, чего только мне не приходится выслушивать от людей по этому поводу. Ну, пожалуйста, ну, не сердись ты на меня. Попробуй понять меня правильно: мне и тебя никак не хочется обидеть, и надоело слушать от людей напраслину в свою сторону. Ох, ладно уж, по случаю таких событий в нашей с тобой жизни, так и быть, подпишу. Давай свои акты. И прибавим, как водится в таких случая: чтобы это было в последний раз. И обязательно пальчиком, эдак, строго погрозим.

— В последний, Ваня, в последний, — облегчённо улыбнулся Михаил Петрович, забирая подписанные акты. — Спасибо тебе. Мои хлопцы тебя не забудут. Они этот перекрёсток, что около мельницы, отремонтируют так, что не налюбуешься. Конфетка будет, а не дорога. В этом тебе — моё слово. Ну, извини, поехал я.

Проводив друга, Иван Анатольевич попросил Аллочку пригласить девочку, Сашу Сироткину. «И чего это она вздумала уезжать? — подумал председатель. –Ей школу надо заканчивать, а она уезжать хочет. Не иначе, как отчим опять разбушевался. Вот уж сокровище выросло на мою голову. Ну я-то тут причём?» Последний раз он видел маму Саши с месяц тому назад. И поразился. И не столько тому, что именно с ней произошло, а как быстро это случилось. Вместо ещё довольно молодой женщины, всеми силами пытающейся сохранить остатки достоинства и былой красоты, он увидел какое-то ужасное существо, жалкое и вконец подавленное жизненными невзгодами: испуганные собственной беспомощностью полуслепые глаза за ужасающей оптической силы очками, согнутая, придавленная к земле фигура, и выражение лица, убивающее безмолвным криком: «ПОМОГИТЕ! Я НЕ ЗНАЮ КАК ЖИТЬ ДАЛЬШЕ!»

Саша вошла и села сразу же у двери на стул боком к председателю. Она не смотрела на него. Она смотрела вниз, себе под ноги. Она не хотела приходить сюда. Но выполнение формальностей требовало от неё этого.

— Решила, значит, уезжать? — спросил председатель, чтобы нарушить тягостное молчание. — А куда? И зачем? А школа как? Он, что? Опять напился и буянит? — на лицо председателя лёг отпечаток досады, словно от чужой зубной боли. Хорошо знакомой, постоянно ожидаемой, очень неприятной своей неизбежностью, но, тут уж ничего не поделаешь, чужой зубной боли. И с досадой этой он невольно воспринимал и свою собеседницу, очень милую девушку, с естественно вьющимися, особенно пушисто на висках, волосами, заплетёнными в толстую косу. Нет, против самой Саши он ничего против не имел. Он помнил, что Саша учится лучше всех, хотя это ей даётся трудней, чем кому бы то ни было, как весьма и весьма обтекаемо говорится: по семейным обстоятельствам. Нет, против самой Саши он ничего плохого не имел. Но с нею он, ко всем прочим заботам, получил ещё одну, особо неприятную тем, что разрешить её он никак не мог, на его, по крайней мере, уровне. Если даже академики всяческих наук не могут ничего сделать, то что он сможет изменить в её жизни? Ничем он ей помочь не может. Пусть каждый сам разбирается со своими проблемами.

Сашин отчим, нормального роста, петушиного характера, сволочной натуры, медик с высшим образованием, имел склонность разнообразить свою скучную жизнь глубокими рейдами в просторы алкогольного буйства: бил и выгонял из дома жену и падчериц, ругался самыми похабными словами, получал для себя удовольствие, измываясь над теми, кто не мог ему ничем противиться. Для устрашения слабого пола имел пристрастие к тому, чтобы бить, ломать и крушить всё, что лично для него какую-нибудь ценность не представляло. Нет, не надо думать, что для Петрушеньки всё это проходило совершенно безнаказанно. На него жаловались. Чаще всего жаловались соседи, которым жалко было до слёз женскую часть его семьи. Петрушу вызывали повесткой. Беседовали с ним на повышенных тонах. Всё это оформлялось, конечно, протоколом, что, естественно, повышало показатели работы отделения. В милиции Петрушенька клялся и божился, что это было в последний раз. Его отпускали. Он возвращался домой злым и мстил женщинам за свой позор и унижение, очень мягко и даже интеллигентно говоря, «отличаясь умом и сообразительностью». Почему мягко? Почему интеллигентно? Да потому, что в последнее время, мать своих дочерей, жена ему, забитая им, униженная, оскорблённая, стала быстро терять не только здоровье, но и желание жить. И следствием этого стало то, что она перестала удовлетворять его мужские жеребцовые потребности. А такой потери он не мог вынести. Физически не мог. Поэтому, исходя из того, что он имел высшее медицинское образование, которое давало ему право свободно рассуждать о физиологических потребностях мужского организма, Петрушенька требовал и добивался удовлетворения этих самых физиологических потребностей от дочерей своей жены. Аргументация самая простая и сногсшибательная: ваша мать уже ни на что не пригодна, поэтому или вы делаете и даёте мне то, что я хочу, или я выгоняю вашу мать из своего дома. И что девушкам надо было делать? И к кому им надо было обращаться? В милицию? Даже смеяться нет желания. К председателю? То же. И что, бедным девочкам не к кому обратиться за помощью? И что же это получается? Бог создал человека для того, чтобы человек попал в полное подчинение мерзавцу, сволочи и насильнику? А где же тут любовь? Уж лучше бы Бог убил этих девочек при рождении, чем окунать их в такое помойное ведро. Это было бы больше похоже на любовь. Зачем отдавать таких красивых и беспомощных девочек Петруше? Это же жестокость, а не любовь. Нет, я не на Боа! Я — на тех, кто отгородил человека от Создателя. Есть бесчисленное число примеров, когда Господь через своих работников спасает человека из передряг и пострашней. Не в этом проблема. Проблема в самом человеке, который не хочет понять: Бог — интеллигентный и культурный, поэтому Он не может ущемить свободу выбора человека. Не хочешь — не надо. Захочешь — попросишь.

— Опять, подлец, начал, — с тоской проговорил Иван Анатольевич, испытывая чуть ли не физические страдания от того, что, вот, он ищет, ищет, но никак не находит, что бы ему такое сказать, что могло бы дать, ну, хоть какую-нибудь видимость, ну, хоть какого-нибудь результата. А его, вот, всё нет и нет.

— Почему начал? А он никогда и не прекращал, —Сашенька прошептала эти слова блеклым, бесцветным голосом, так и не подняв головы, так и не взглянув на председателя. Её взгляд был направлен куда-то вниз и в сторону от него. Неподвижная до жуткости, она словно боялась выплеснуть из своих глаз нечто огромно ужасное своей неотвратимостью. Ни один, даже самый известный психолог или психиатр, не смогли бы догадаться о том, что она в этот момент переживала. А мысль Сашеньки была очень простая: всё напрасно! Как они ни старались с сестричкой помочь маме, ничего не получилось. Всё закончилось тем, чем и должно было закончиться. Все их с сестричкой жертвы напрасны. Они не помогли мамочке. И теперь Сашенька старалась, чтобы председатель ни в коем случае не догадался, что она о нём очень вяло думает. Если вообще можно назвать её состояние думаньем.

— Ну, ничего, мы ему зададим, — Иван Анатольевич, наконец-то, решил, что надо сказать что-то существенное. –Сейчас я позвоню в милицию. Пусть они его заберут. На следующей неделе соберём комиссию, и мы ему…

— Зачем? –всё тем же бесцветным голосом обронила Сашенька.

— Что зачем? Зачем в милицию звонить? — Иван Анатольевич никак не мог сосредоточится. Действительно: зачем звонить? Можно и сходить самому. Ведь идти-то совсем недалеко. Рядом. За спиной. Стукни кулаком в стенку, и начальник милиции явится. Если, конечно, «интерес» будет.

-Да. Зачем милицию звать? — Саша продолжала говорить тем же безликим и опустошённым тоном. — Ведь они же в одной очереди стоят. Как же они могут друг дружку обидеть?

— О какой очереди ты говоришь? — Иван Анатольевич изо всех сил притворялся, что не понимает, какую очередь имеет в виду Саша.

— А в той очереди, в которой вы никогда не стоите. А они же в общей очереди за водкой стоят. А вы всегда с чёрного хода отовариваетесь.

Председатель хотел возмутиться, но что-то в странной неподвижности, в равнодушии, с которым Саша говорила, в общем, не очень-то и справедливые вещи, удержало его.

-Зря ты это… Неправа ты. Я же тебе помочь хочу. Ты должна школу на медаль окончить. Потом в институт, как твоя сестра, поступишь. На ноги свои станешь. Легче будет.

— Зачем в институт поступать? У нас без института больше имеют.

— И это ты тоже зря, — уже поспокойней произнёс председатель. — Не всегда. В жизни всегда получается так, как человек сам сделает. В институт поступишь — матери легче станет.

— Легче, чем сейчас, маме уже никогда не будет, — Саша выпрямилась, встала и, не поднимая головы, вышла из кабинета. Она уже не могла плакать. Просто, из опухших глаз одна за другой, по уже известной им дорожке, катились чистые и прозрачные горькие капельки.

Председатель хотел удержать девочку, успокоить, пообещать, что… Но что он мог пообещать? И он остался сидеть за столом. Досадливо потёр лоб. А, у каждого свои проблемы. А в кабинет уже заглянул Борис Иванович, учитель школы. «Ну, вот, ещё один, который никак не может устроить себе нормальную жизнь, — подумал Иван Анатольевич, жестом приглашая посетителя занять стул. –Интересно, согласился бы этот кент поменяться со мной проблемами? Я, так, с удовольствием бы, просто, с радостью. Пусть вместо меня поищет денежки на свадебные одежды, кольца, на приличный автомобильный кортеж, автобус, водку, шампанское, красную и чёрную икру, крабы, балыки, коньяк, и прочее, и прочее. Пусть бы попробовал на собственной шкуре, что значит — иметь настоящие проблемы! А уж с его-то проблемами справиться — плёвое дело. Баночка чёрной икры и бутылка настоящего армянского коньяка для заврайоно — и конец всем проблемам. И конец этой толстозадой директрисе, которая, будто баржа с песком, величаво и безвольно плывёт в бушующем море школьной жизни. И тогда бы всё уже было бы наоборот — не она была бы сверху. Ой, да до чего же народ пошёл: мелкий и бестолковый».

-Вы, что же это, дрогой товарищ? — начал председатель. — Забыли, где изволите трудиться? Это же школа, любезный вы мой! А чтобы в школе работать, надо иметь терпение, терпение и терпение! И все ваши прежние привычки надо оставить там, где вы их получили. Где вы работали до школы? Во флоте?

— Да, — коротко ответил Борис Иванович.

— Вот-вот, по вашему поведению сразу видно, из какого поля вы ягода. Нет, школа — не корабль, а дети — не матросня! Первым делом, надо менять лексикон. Вы же совсем распустились! Чуть ли не матом ругаетесь!

— У вас есть конкретный пример или вы, как всегда, пальцем в небо тычете?

— Как вы смете так со мной разговаривать? — Иван Анатольевич чуть не захлебнулся от возмущения.

— Как вы со мной, так и я с вами. Вы ещё ничего не знаете, а уже начинаете оскорблять меня. Приведите пример. Скажите слово, которое вы, по своей странной логике, относите к нецензурной брани.

— Вы что хотите? Чтобы я начал говорить те слова, которыми вы позволяете себе выражаться? — Иван Анатольевич возмущённо замахал руками, предчувствуя, что скоро сказать ему будет нечего. –Вы не любите детей!

— Конечно, — пока ещё довольно спокойным тоном заявил Борис Иванович, хотя уже вполне явно набычился. — Чего-то зря балаболить? Нет за мной никакой вины, поэтому-то я так с вами говорю. И никакого ругательного слова, кроме «хреновина», вы не отыщите. А я считаю так: всё, что я слышу от вас в данный момент, всё, что я слышал от своих коллег на работе в свою сторону, всё это спокойно можно отнести к разряду хреновин. Даже больше того: сам хрен продукт настолько хороший, что употребление этого слова для характеристики всей той дребедени, которую вы все несёте, является оскорбительным для хрена. Поэтому, эта характеристика — совсем не оскорбление, а комплимент. Поэтому, когда учитель по алгебре, да причём учтите, не один, а и другой тоже, но уже по геометрии, так вот, когда два педагога, посреди учебного года бросают свои классы и берут классы полегче, то это что, они любят детей? Они, значит, работали, работали, портили детей, портили, испортили до такого состояния, что уже с ними справиться не могут, сбегают из этих классов, хватают другие, то есть те, которые ещё не сильно испорченны — это что, они любят детей? А в эти брошенные классы посылают меня. И я тащу их. И вы требуете от меня, чтобы я был с этими детьми спокоен, вежлив и приятен во всех отношениях? Не является ли всё это самоё настоящей хреновиной? Подождите, не перебивайте, вы меня обвиняете, но даже оправдаться не даёте. Я заканчиваю объяснять ребятам тему, даю им проверочную контрольную работу, а ни один из них не делает её на отлично, это что, не хреновина?

— Это значит, что вы плохо объяснили, — тоже закипая возмущением, бросил Иван Анатольевич.

— А ни хрена подобного! Они в контрольной работе показывают, что новый материал они вполне сносно усвоили. Но по ходу исполнения работы они совершают кучу ошибок по материалу прошлых лет. И девочка, старательная, умная, почти отличница, сдаёт мне работу, в которой из пяти заданий нет ни одного правильного, и я из жалости к ней говорю ей, что ставлю за работу не два, а три, а она в истерике кричит мне на весь класс: « Не ставьте мне три, прошу вас!» Потому что моя тройка сбивает ей общую картину. Я показываю ей работу и говорю: « Посмотри, из пяти заданий ты ни одного правильно не сделала. У тебя ошибки за пятый и шестой классы! Ты хочешь, чтобы я за эту работу поставил четыре или даже пять? Да это же ложь!» А она почти в истерике! Со слезами кричит: «не ставьте мне три, всё, что угодно хотите, только не ставьте мне три!» Ч то вы от меня хотите? Я с ней работаю всего месяц. Впереди конец четверти, мне надо выставлять четвертную оценку. Я понимаю, что моя оценка испортит ей всю картину. Но что мне делать? И в этой жуткой во всех отношениях ситуации я не могу даже применить слова «хреновина»?

— Но это же дети, — тяжело вздохнул притихший председатель. –Нельзя же девочке всю жизнь портить из-за какой-то там математики. Неужели нельзя сделать что-нибудь?

— Да не надо мне сообщать, что днём светло, потому что солнце светит, а ночью темно, потому что солнца нет Я это и без вас прекрасно понимаю. Это вы никак не понимаете, что хорошую, тонкую вещь испортить — ума не надо. Упустил, она упала — вот и всё. Делов-то — одна секунда. А хорошей вещи нет. Битые горшки не склеиваются. Ломать всякий умеет, а вот исправить изломанную жизнь — вот проблема!

— Нет, так нельзя, вы не любите детей. Об этом говорят все в школе. Вы работаете в школе, поэтому не любить детей вы не имеете никакого права, — председатель суетливо переставлял с места на место вещи на своём столе.

— А как вы выяснили, что я не люблю детей? –тяжело вздохнув, спросил Борис Иванович.

— А тут и выяснять нечего, — опять возмутился невоспитанностью своего собеседника председатель. — Ваше поведение говорит само за себя.

— А может, всё дело в том, что мы с вами не совсем одинаково смотрим на любовь? — зыркнул своим недобрым взглядом Борис Иванович на председателя.

-Да не надо демагогий, — возвысил голос председатель. — Против вас вопиют факты, а факты — упрямая вещь! Вы заставляете ученика по несколько раз стучаться и входить в класс, если он опоздал. Познакомьтесь с опытом великого педагога Шаповалова. У него ученик может выйти из класса, а потом войти в класс без всякого разрешения со стороны учителя. Не перебивайте меня! — резко остановил председатель собеседника, когда тот попытался возразить. — Научитесь слушать. Соблюдайте элементарные нормы вежливости. Ваши действия неразумны и с моральной точки зрения, и с педагогической. Вы не только унижаете достоинство ребёнка, но и теряете драгоценное учебное время. Зачем вы это делаете, скажите мне на милость? Не надо себя ставить так высоко.

— Ну, если нормальный ребёнок вдруг захотел в туалет, то и на моём уроке он спокойно, без поднятия руки, без получения от меня разрешения, выходит и входит в класс, и садится на место. Ничего особенного. Вот только я после этого не рвусь в категорию великих педагогов. Но если уже почти взрослого человека, а назвать парня в семнадцать лет ребёнком, у меня как-то язык не поворачивается, так вот, если такого балбеса за девять с лишним лет пребывания в школе не научили произносить простенькие фразы: «Здравствуйте. Извините. Пожалуйста, разрешите сесть на место», то, я считаю, надо хотя бы попытаться дать ему понять, что это не нормально. И следующее: если такая простенькая фраза вызывает почти гомерический хохот у всего класса, то это уже авария! — Борис Иванович посмотрел на председателя и поднял указательный палец вверх, а потом опять опустил голову и всё своё внимание обратил на бумажный комочек, который он гонял перед собой по поверхности стола. — Конечно, эта авария, может быть, не идёт в сравнение с Чернобыльской, но она должна считаться её предвестницей. А ваши, так называемые, ребёнки обнаглели без всякой меры. Они гуляют по всей школе, заглядывая в классы и мешая другим заниматься. Это происходит и на уроках математики, и физики, и химии, и географии, и других предметов. Но те учителя молчат, не нарушая розовости картины всеобщего разврата, а я, вот, не молчу.

— Я попросил бы вас выбирать выражения, — возмутился председатель.

— А я их и так выбираю, — невозмутимо продолжил Борис Иванович, не поворачивая к председателю головы. — Я не виноват, что каждый человек воспринимает слова и явления в меру своей, ну, скажем, воспитанности. Вот вам не понравилось то, что я вдруг, ни с того, ни с сего, употребил слово разврат, говоря о порядках, царящих в российской школе. А для меня это слово представляется очень подходящим к данной ситуации. Для меня гораздо более странным и неподходящим представляется слово «проблема» по отношению к российскому автопрому. Таким странным и неподходящим, что у меня возникает мысль об адекватности тех людей, которые его употребляют.

— Ну, знаете, у меня, просто, слов нет, — председатель от возмущения аж взмахнул руками. — Вы непременно должны обосновать свои нелепые слова, иначе я вынужден буду вызвать докторов, чтобы проверить эту самую адекватность вашего психического состояния. Поясните мне, что вы имеете в виду!

— Вы хотите услышать пояснения по первому пункту или по второму?

— Давайте, сначала, по первому.

— Ага, — удовлетворённо усмехнулся Борис Иванович. — Разврат вас трогает, всё-таки, сильнее. Ну что ж, начну с него. Хотя бы потому, что от вас до него «четыре шага».

— Я попросил бы вас соблюдать, хотя бы, вежливость, — председатель аж даже застонал от возмущения.

— Я и так стараюсь изо всех сил, — засмеялся Борис Иванович.

— О, да, я вижу!

— Итак, я приступаю, — Борис Иванович продолжал открыто смеяться. — Вы же должны знать, что между вашей конторой и школой живёт директриса школы. Так?

— Так, так, — нетерпеливо произнёс председатель.

— Тогда почему же вы не знаете, что на её воротах весь прошлый месяц провисел презерватив «секонд», простите, не знаю даже как тут можно поприличней выразиться, «член»? Я выразился вполне ясно или пояснить?

— Секонд что? –у председателя даже челюсть отвисла от удивления.

— Так мне надо, всё-таки, пояснить? — удивлённо посмотрел на него Борис Иванович.

— Нет, нет, ничего мне пояснять не надо, — председатель еле перевёл дух. — Просто, это так невероятно, что я никак не могу сообразить, что и как? Но это же невозможно. Это же абсолютно неправдоподобно! Если бы это было так на самом деле, то неужели бы она не сняла его? Целый месяц?! Этого, просто, не может быть. Неужели она не видела его?

— Конечно же, не видела. В этом таится особенность нашей русской национальной ментальности. Поясняю, почему всё именно так произошло. У неё участок примыкает к школьному двору, поэтому она ходит на работу совсем не так, как все остальные: через ворота дома на улицу, по дороге до ворот школы, потом через школьные ворота во двор школы. У неё же всё иначе. Она не идёт к своим воротам, а идёт на задворки своего дома, потом через маленькую калитку попадает сразу на школьный двор. Очень удобно. Всё гениально просто.

— Но она же ездит в РАЙОНО. Ведь ей надо сесть в машину, в автобус, выйти на дорогу.

— Вы ошибаетесь. В РАЙОНО её возит на своей личной машине её личный... Ну, этот, ну, я опять не знаю как сказать. Ну, это. Мужчина, слово заканчивается на букву «р» с мягким знаком, а начинается на букву «ё». А вторая буква это вторая буква нашего алфавита. А третья буква это первая буква нашего алфавита.

— Постойте, постойте, зачем вы мне мозги пудрите? — не вытерпел председатель. — Почему не сказать — любовник?

— О, нет, только не это слово, — покачал головой Борис Иванович. — Слово «любовь» благороднейшее изо всех слов. Оно тут абсолютно не к месту. Не надо его пачкать. Уж лучше я скажу — «хахаль».

— Но ведь у неё же есть муж, — никак не мог успокоиться председатель. — Как вы смете на их отношения такое говорить? Мало ли что может произойти у людей? Зачем это говорить?

— Это вы говорите от наивного убеждения в том, что они скрывают свои отношения, — вздохнул Борис Иванович. — Но, уверяю вас, вы ошибаетесь. Этот самый её хахаль работает преподавателем в школе. И когда он сильно напьётся, то идёт по коридору школы и кричит: «где эта б…дь, которую я е_у». Вы слышите, что я говорю: он кричит это на всю школу. Он нисколько не скрывает их отношения. И после этого всё продолжается так, как будто ничего не было.

— Прекратите, — чуть не закричал председатель. –Этого, просто, не может быть.

— Жена этого самого хахаля лично приходила в кабинет к директрисе и просила не заставлять мужа доставлять ей, мягко говоря, удовольствие, — как ни в чём ни бывало продолжал Борис Иванович. — А потом рассказывала другим, что директриса ей ответила. Привожу примерный пересказ: «Ну и что вы хотите от меня? Чтобы я его уволила? Но вы строите дом. На какие деньги вы потом будете строить себе этот самый дом?» А об отношениях мужа директрисы и её хахаля ничего особенного рассказать не могу. Знаю только, что они общаются вполне нормально. Не друзья. Но нормально. Вот такие вот дела по первой части. И потом, вы никак не хотите понять откуда взялись эти письма. Почему вся эта «телега» покатилась на меня? А ведь всё очень просто: мне поступило предложение стать хахалем. И не одно предложение. Я имею в виду, что не от одной женщины. Я не пошёл на это. Вот с тех пор и начала снаряжаться эта «телега». Не я начал. Вы сами попросили меня пояснить употребление мною слова того самого. Продолжить?

— Давайте. Только покороче. И без этих самых отношений странных.

— Без странных отношений не получится, потому что мы себя странными, мягко сказать, сделали в семнадцатом, а особенно в восемнадцатом. Итак, «проблема» российского автопрома началась после смерти Сталина. Почему я утверждаю, что употреблять слово проблема в этом случае нельзя? Потому что проблема может и должна существовать какой-то ограниченный промежуток времени, например, год или два. Если же это тянется годами и десятилетиями, то это уже не проблема, а хроника. Итак, Сталин заставлял делать для себя отечественные машины. И это нормально. Так и должно быть. А потом что стало происходить? Рассмотрим Лёньку Брежнева. Хотя второй «москаль проклятый», Никитка Хрущёв, ничем не лучше. Ну, тут всё понятно — по мощам и миро. Лёнька любил машины. В его распоряжении были и талантливейшие люди космического масштаба, и совершеннейшей технологии, и мощнейший промышленный потенциал. И абсолютный ноль в результате. Да куда там — ноль? Результат-то — отрицательный! Лёнька ездит на заграничных машинах, а российский автопром теряет лицо. Хуже этого — быстро захватывается криминалом. Отсюда и технологический обвал. Все последующие «наши рулевые» таскают свои зады на иностранных машинах. И ни одной мыслишки о позоре! Отсюда вывод: всех «рулевых» посадить на свои машины. И не слушать их бездарный лепет, что это государству обойдётся дороже. Как говорил Аркаша Райкин: пусть мне платят на за то, что я хожу на работу, а за то, что не хожу на работу, это государству будет выгодней. И если наши депутаты не попадут на свои заседания, то нам, народу, это обойдётся дешевле, чем если они всё-таки доберутся до своих кресел. А про наших министров и говорить не хочется: лучше было бы, если бы их и вовсе не было. И есть такое убеждение: войны выигрывают генералы, а проигрывают их — народ. Это убеждение живёт только в среде генералов. А у нас, простых людей, всё наоборот. Нашему автопрому не подняться — пока «наш рулевой» ездит в «мерсе». Иначе мы никогда не вспомним, что центр Европы располагается на Украине в Карпатах, а поэтому Германия, Франция и, уж тем более, какая-то там Англия –это всё окраины Европы, так сказать, задворки её. Это не говоря пока о том историческом факте, что никакой индо — европейской группы языков в природе нет, она существует только в умах слишком хитрых учёных той же периферийной части Европы Есть только славянская группа языков, потому что только в России пока ещё сохранился живой санскрит. И ещё одно.

— И много их там у вас? — спросил председатель.

— Много. — опять склонил голову Борис Иванович, придавливая к столу бумажный комочек. — Каждое явление имеет предысторию, текущий момент и последствия. Вот если их рассматривать все по порядку, то и получится.

— Давайте отбросим демагогичность, — тяжело вздохнул председатель. — Будем говорить по существу. Вот вы пинаете ногами портфели учеников. Зачем вы это делаете?

— Да не пинал я его. — Борис Иванович тоскливо посмотрел в потолок, словно собрался волком завыть. — Я иду по классу. И вдруг портфель, стоящий на полу прислонённый к парте, отваливается от парты и падает. Я не успеваю задержать ногу и толкаю его ногой. Я не собирался пинать портфель ногой. Так получилось. Что мне теперь, повеситься?

— Ну. Ладно. Пусть будет так, — вздохнул председатель, чувствуя, что из этой бодяги ему быстро выкарабкаться не получится. — А в портфелях вы, наверное, тоже не рылись?

— Не рылся. Просто, у меня есть пренеприятнейшая привычка требовать дневник, чтобы выставить туда двойку неисправимому и злостному лентяю и бездельнику, который заявляет, что учиться он не хочет, что работать будет пожарником или сторожем. Вот другие учителя не требуют дневник, а я требую. А иначе, зачем вообще дневник нужен ученику? Получается так: если тебе нужен мой дневник, то ты его сам и носи, и сам ставь туда оценки, и сам смотри на те оценки, которые ты поставил, потому что родителям твои оценки абсолютно ни к чему, они им только мешают получать удовольствие от жизни. Я с такой постановкой этого вопроса не согласен, поэтому иногда, в самом уже крайнем случае, требую дневник. Ученик в таком случае говорит, что у него дневника нет. И действительно, в это время его дневник уже начинает гулять по классу под партами. В этом случае я прошу этого ученика выложить содержимое из портфеля, оставить мне портфель, а книжки поносить под мышкой. Обычно после этого дневник находится. В том случае, который вы имеете в виду, ученик начал тянуть время. Тогда я взял портфель за уголок и быстро вытряхнул содержимое на стол. Вот и всё моё преступление.

— Но этого делать нельзя! — возмутился председатель.

— Наверное, нельзя, — вяло согласился Борис Иванович. — Но ведь надо что-то делать.

— Но вы же унижаете человеческое достоинство ребёнка!

— Ни хрена себе ребёночек — под два метра ростом, — тоже вспыхнул Борис Иванович. — Конечно, я — крокодил. А вы все — сплошные паиньки. А потом из этого балбеса получается чистый ужас для всех окружающих. А он нагло уверен, что так всё и должно быть, потому что его ещё маленьким в школе приучили к мерзости. Нет уж, без меня. Я бы с вами согласился, что я болван и кровожадный крокодил, которому нет места в школе. Но вот только есть в молей практике крошечные «НО», которые от всей вашей галиматьи камня на камне не оставляют. Если бы мальчик четвёртого класса, от которого все другие учители, мягко говоря, не в восторге, который у меня по математике получает то два, то три, вдруг, совершенно неожиданно для меня самого, не заявил мне, просто так, на переменке, с надкусанным яблоком в руках, что самый любимый предмет у него — математика. И всё! Я получил оценку своей работы свыше! И все ваши слова и словечки на педсоветах, в кабинетах, по углам — змеиное шипение. Да опровержение всей той галиматьи, которой вы обливаете меня, я читаю ежедневно на уроках и переменках в глазах детей. Да если бы не их глазки, я давно бы ушёл из вашей зловонной школы, уродующей души детей. Не дожидался бы всех этих ваших «гамнюшных» поклёпов. Да что я, себе и детям моим на кусок хлеба не смогу заработать? Ой, не смешите меня. В школе меня держат только глаза детей.

Председатель молчал. Получалось что-то не совсем то, что он ожидал. Надо было вести разговор к концу.

— Ну, а в бригаде что произошло? — наконец спросил он.

— Долгая история, — с явной неохотой произнёс Борис Иванович. — Ну что хорошего там могло произойти?

— Ну что ж, — тоже не скрывая своего недовольства, произнёс председатель. — Никуда не денешься. Надо разбираться. Надо принимать какое-то решение. Рассказывайте, если вам это не в тягость.

— В тягость, ещё как в тягость, — недовольно буркнул Борис Иванович. — На ученической производственной бригаде произошло то, что и должно было произойти там, где все дела делаются из рук вон плохо, нечестно, тяп-ляп, отвратно, безобразно, против всех законов нашего Создателя.

— Какого ещё создателя? — не врубился председатель.

— Странный какой-то вопрос, — зябко передёрнул плечами Борис Иванович. Он опять смотрел на стол, на комочек бумаги. Он не смотрел на председателя, как будто его не только не интересовало выражение глаз собеседника, не интересовали его мысли, но он брезговал ими, как будто о них можно было испачкаться, даже заразиться. Борис Иванович устал читать в человеческих глазах противоречивую игру тайных и странных мыслей, блеклых чувств, лживой заинтересованности. Он уже давно выяснил, что обычно его собеседники не слышат того, что он им говорит. Как будто его слова обтекают, не проникают внутрь, уносятся мимо. — Да, странный вопрос, — задумчиво и неохотно повторил Борис Иванович. Он словно никак не мог решить вопрос: стоит ли объяснять собеседнику суть такого простого и ясного вопроса? Ведь всё равно: толку никакого не будет. –Я говорю об Отце нашем.

— Вы что имеете в виду? Бога, что ли? — удивился председатель.

— Да.

— Но это же как-то странно: физик, математик. Вроде бы, грамотный человек. И вдруг — верующий.

— Именно физика, королева наук, поставила меня на развилку дорог. Именно она помогла мне выбрать правильный путь: путь вправо, к Отцу нашему, к Создателю.

— Ну, ладно, оставим пока эту тему, — после некоторого молчания произнёс председатель. — Объясните мне, лучше, какие законы, как вы говорите, были нарушены на ученической производственной бригаде?

— Не лги. Не укради.

— А нельзя ли поподробней?

— Учеников тех, которые там работали, я раньше не знал. Я не работал с ними в школе. Они заканчивали школу и собирались уходить: кто дальше учиться, а кто — работать. В общем, без пяти минут — самостоятельные. Им не отдавали документы пока они не отработают рабскую практику. Сам настрой ребят был преотвратительный. Это же нечестно было по отношению к ним. Они мысленно были уже где-то там, в самостоятельной жизни. Это нехорошо.

— Допустим, — безразлично пожал плечами председатель. — Но я не понимаю, что плохого в том, что ребята помогут совхозу убрать овощи? Человеку полезно трудиться. Труд ещё никому не помешал.

— Ой, вот только не надо мне так тонко намекать, что я тупица, — поморщился Борис Иванович. — Мне всю жизнь стараются внушить: не надо так говорить, не надо так думать, должен делать это, должен делать то. Вы не можете не знать, что на ученической бригаде огурцы, кабачки, помидоры и прочие овощи растаскиваются руководством, а потом продаются на базаре. А дети — удобная ширма для их тёмных делишек. Ребята это прекрасно видят, а поэтому не хотят хорошо работать. Поэтому и ведут себя плохо. Они берут пример с тех взрослых, которые крутятся вокруг них.

— Если вы видите, что продукция совхоза расхищается, то должны сообщить об этом в милицию. Как же вы можете воспитывать наше молодое поколение, если не предпринимаете никаких мер против расхитителей нашей социалистической собственности? — возмутился Иван Анатольевич.

— Ага, — чуть улыбнулся Борис Иванович, продолжая перекатывать перед собой бумажный комочек. Он боялся, что если сейчас посмотрит на председателя, то начнёт говорить ему всю правду о нём самом и о тех, кто его сюда водрузил. А это делать никак нельзя. — Все ничего не видят, но вот пришёл Борис Иванович и наведёт порядок. Но я же просил вас не делать из меня дурака, я уже давно в дураках хожу. Привык. Мне нет никакого дела до тех делишек, которыми занимаются окружающие. Их мне никак не исправить Ими занимается совершенно другая служба. Моё дело — дети. Если я не могу наставить на путь истинный, то обязан хотя бы показать, что так делать нельзя, что они идут не туда. Я обязан попробовать остановить их, заставить осмотреться и хоть немножко задуматься.

— Ну, ладно, пусть будет, если вам этого хочется, — равнодушно изрёк председатель. — Но всё это не даёт вам никакого права измываться над детьми, бить их.

— Я никого не бил. — буркнул Борис Иванович.

— Ну как же! — победоносно воскликнул председатель! — Ученики в своём письме прямо написали об этом и указали фамилию. Нет, это, можно сказать, неопровержимый факт, и вам за него придётся ответить.

— Прошу учесть, что письмо это было написано после того, как я поругался с руководителем ученической производственной бригады, и он потребовал, чтобы я покинул бригаду, пообещав мне, что дело пойдёт в район, — сказал Борис Иванович. — А до этого, ещё утром, когда я делал разборку ночного происшествия, ругал ребят, никто из них ни словом не пожаловался. И я не один из педагогов был на линейке. Свидетели есть. И никто ни синячка, ни царапинки не продемонстрировал, потому что их не было. Почему же они на линейке не пожаловались начальству?

— Ну, всё это голословно, — пренебрежительно махнул рукой председатель. — А мы имеем письмо, подписанное коллективом учеников. Оскорбили их: назвали ошибкой природы.

— А я и сейчас готов это повторить. Дарвиновские дети, плоды случайного оплодотворения. По пьянке зачатые.

— Ну, ну, вы, это, поосторожней. За такие слова и под суд недолго угодить, — навострил ушки председатель.

— Да неужели у кого-то язык повернётся назвать нормальным поведение, так называемых, детей, которые в половине первого ночи устроили пьяную гулянку, оформив её гоготом, криками, песнями, музыкой, фейерверками и взрывами. Да мне аж интересно: как же суд сумеет квалифицировать этих пьяных «деточек»?

— Какими ещё фейерверками? Какими взрывами? — глаза председателя округлились от удивления. — В письме нет ничего о фейерверках в полночь и о взрывах ничего не говорится? А вы ничего не путаете?

— Ну, это установить не трудно. Кроме меня в их домик вошла и одна преподавательница, которая работала в их классе. Она-то и попросила меня сходить к ним, потому что боялась сама идти к своим воспитанникам. А я к этим ребятам почти никакого отношения и не имел. Я мог полное право к ним не ходить. Есть старший по бригаде. Есть дежурный преподаватель. Есть мастер механизатор, с которым они и работали. Есть, в конце концов, сторож. Я спал со своими ребятами, которые никакого отношения к этому шабашу не имели. Я-то тут причём?

— Ну, фейерверки, предположим, можно понять каким путём попали на бригаду. Хотя. Опять же, нельзя детям ими пользоваться. Только с разрешения взрослых. Да нет же, не должно быть на бригаде никаких фейерверков. Это грубейшее нарушение. Но вы говорите — взрывы. Какие взрывы? Что они взрывали? В письме ничего нет.

— Естественно, — усмехнулся Борис Иванович. –Тот человек, который им диктовал письмо, прекрасно понимал, что упоминать о фейерверках и взрывах никак нельзя. Он же далеко не такой дурак, как я. Карбид взрывали.

— Так откуда на бригаде карбид взялся? — спросил председатель. — Ведь им шутить нельзя: и пальцы может поотрывать, и глаза повыбивать. Где они его взяли?

— Ну как где? На бригаде. Далеко бегать не надо. Мой напарник, учитель труда, варил глушитель руководителю бригады. А потом они вместе обмывали отремонтированный глушитель. Никто газосварочный аппарат, конечно, за ними не убирал. Вот вам и карбид, — Борис Иванович замолчал, ожидая следующих следственных вопросов.

— Час от часу не легче, — застонал председатель. — А главный полевод в это время что делал? Ведь, я так понимаю, всё это делалось, в рабочее, так сказать, время, когда они все должны были заниматься организацией трудового и воспитательного процесса с детьми.

— А у главного полевода свои интересы, — засмеялся Борис Иванович. — Полевод появляется на бригаде только для того, чтобы утречком вывести своих личных бычков на поле, чтобы они ему мяска нагуляли поболее. Потом полевод появляется к обеду, чтобы самому покушинкать дармовых борщей, а после всеобщего обеда забрать остатки пищи для своих поросяточек. Заберёт, и нет его. До вечера, когда надо бычков с поля привести. Занят полевод сильно.

— Ну, и что же там, на бригаде произошло? — в тихом и бессильном раздражении спросил председатель.

— А что хорошего могло произойти в нашей стране после семнадцатого? — вздохнул Борис Иванович. — Проснулся я от грохота музыки, хлопков петард и взрывов карбида. Спать хочется, а тут такой концерт. Вставать не хочется. Тут слышу голос нашей биологички, которая просит меня выйти. Уже заполночь. Мужики выпили и спят. Никому нет никакого дела, что ваши «детки» творят. На поле работали только я да биологичка. Все остальные скрылись по своим боевым щелям. Встал. Иду в их мальчишеский домик. А там полная иллюминация! Там шабаш! По пути несколько парочек молокососок, а точнее — просто сосок, с парнями, занимающихся этим самым делом, разогнал. Поднимаюсь по ступенькам в домик. Стол с закусью. Бутылки уже пустые под столом. Девчонки с парнями на постелях валяются. Ну, что делать? Дал команду девчатам из домика выметаться. Затем выдернул сетевой шнур орущего магнитофона, сунул его под руку и направился к дверям. Однако, выти я не успел. « — А вы не имеете права этого делать», — послышалось сзади. Оглядываюсь. В дальнем правом углу, на королевском месте, у окошка, поперек кровати, опершись спиной о подоконник, развалив ноги, полулежало, полусидело человеческое, как вы утверждаете, «дитё», которое давно уже оставило детям их детские игры и полным ходом пёрло в вашу взрослую жизнь. Его манили взрослые развлечения. Всё в нём, даже не говорило, а уже кричало: « А почему, собственно, нам нельзя? Почему взрослым можно, а нам нельзя?» У него что-то во рту было. Ну, я ему, так, стараясь, поначалу, не очень грубо и говорю: «Вы, молодой человек, если хотите мне что-то сказать, подойдите, станьте передо мной, назовите меня по имени и отчеству, если вы ко мне обращаетесь, а не к кому-то другому, и постарайтесь почётче выразить свою мысль, если таковая завалялась в вашей юной головке. А то я, пока, ничего не понял». Он поднялся, вяло как-то приблизился ко мне и попытался что-то произнести. Но на этот раз у него почему-то ничего не получилось. Он не смог даже произнести «Борис Иванович». То ли он уже языком не владел, то ли ему мешало то, что было во рту. В общем, он никак не мог начать говорить. И тут я не выдержал, размахнулся, и… Вот тут я должен признаться, что я хотел ему влепить мощную пощёчину. Очень хотел. Но в самый последний момент сдержал свою руку и просто ткнул в оттопыренную щёку пальцем и сказал: « Ты, когда хочешь с кем-то поговорить, сначала освободи свой рот». Вот и всё, что я сказал и сделал. Потом повернулся и вышел. Нет, ткнул я его в щёку, конечно, далеко не нежно. Но, ведь, и не ударил. Это надо перевести себя в разряд трусливых сусликов, чтобы назвать этот тычок ударом. У него даже голова почти не покачнулась. Он спокойно повернулся и пошёл в свой «гамнюшный» угол. И в тот момент никто, ни он сам, ни его друзья-товарищи не произнесли ни слова протеста или возмущения. И уже утром, на линейке, когда я высказывал им при всех своё мнение о них — тоже, ведь, никто и ни слова. И только когда я вдрызг разругался с руководителем бригады, и когда он выгнал меня из бригады, и когда я ушёл пешком из бригады, вот только тогда и закрутилась из змеиная натура, тогда-то всё и завертелось, тогда-то и появилось это «гамнюшное» письмо. Есть над чем поразмыслить при желании и наличии мыслительного инструмента. Нет, я прекрасно понимаю, что перед нашим судом, самым честным и справедливым судом в мире, у меня нет никаких шансов. Я далеко не безгрешен. Но я честен перед собой и перед Богом. Бог не выдаст — никто не съест.

— А вы, наверное, любитель подраться? — с ехидцей спросил председатель.

— Да нет, — пожал плечами Борис Иванович. — Никогда в жизни никого не ударил.

— Никогда в жизни? — не поверил председатель.

— Никогда в жизни, — подтвердил Борис Иванович. — Меня били, я защищался. А, вот, чтобы я сам кого-то бил? Хотя, нет, можно сказать, что я однажды бил одного абсолютно невинного человека. Один раз ударил.

— Ага, всё-таки было! — обрадовался председатель.

-А куда же от этого денешься? Только это было очень давно. Ещё в 53м. На берегу Сухумского рыбозавода. Вся наша жизнь была пропитана только что закончившейся войной. Где-то в полусотне метров из воды торчали остатки затопленных плавдока и танкера. Мы из воды практически не вылезали. Особенно обожали в шторм кувыркаться на волнах в старом корыте. Питались в основном вялеными, чёрными, громадными, вкуснейшими бычками. Иногда удавалось что-то подзаработать погрузкой и разгрузкой в рыбозаводе. Были своими на средних черноморских сейнерах: там нас тоже подкармливали и позволяли то у штурвала постоять, то концы швартовые с кнехта на кнехт перенести. В общем, золотое, безмятежное послевоенное время. И вот, однажды, уже вечером, нагулявшись и накупавшись до отвала, я на берегу дал по шее своему лучшему другу. Ни за что, просто так, чтобы показать, «кто в доме хозяин». Я таких золотых парней больше никогда во всей своей жизни не встречал. Этот пакостный проступок остался в моем сердце на всю жизнь. Это было только один раз во всей моей жизни. Это было совершенно не моё действие. И сейчас, когда я пытаюсь найти логическое объяснение, мне всё чаще и чаще приходит на ум такое странное соображение: Бог позволил мне сотворит такую гадость для того, чтобы воспоминание о нашей с ним дружбе окрасилось ярким воспоминанием о моей собственной мерзости. Вот такое странное объяснение. Время было очень жёсткое. Украсть и ударить было в порядке вещей. Не помню за что, но я сказал ему: « — Я сейчас дам тебе по шее, — а он так покорно пожимает плечами и, словно не веря в саму возможность такого действия с моей стороны, говорит: —Ну, дай. –Я опять говорю: Сейчас дам. — Он: Дай. –Я говорю: — Пошли в сторону. — Он говорит: — Пошли». А, собственно, зачем куда-то идти? На берегу только мы с ним, вокруг ни души. Никто бы мне не помешал. Просто, я уже искал приличный выход из той мерзкой и абсурдной ситуации, в которую я сам себя загнал: я надеялся, что он убежит от меня. Поэтому поворачиваюсь к нему спиной и, не оглядываясь, иду вдоль береговой полосы. Иду, а сам всеми фибрами своей гадостной душонки прислушиваюсь: когда же он сбежит? Ага, как же, разогнался. Он покорно плетётся за мной. Куда ему бежать? От кого бежать? Тощий, чуть жирнее скелета, пацан блокадного Питера. Родителей нет. Живёт с бабушкой, худенькой, маленькой старушкой, прихрамывающей на одну ногу. Одному Богу известно было, какой ценой ей удалось не только поддерживать жизнь в тощем теле своего внука, не только не терять интеллигентного духа, но и уберегать и его, и меня через него, на пути истинном. На всю жизнь я запомнил незатейливую, понятную даже для меня, надёжную, крохотную баечку о том, что падение начинается с пятачка. И да зачтёт ей Создатель мою пожизненную благодарность ей. Да, в то время мы уже почти не голодали, но брюки и рубаха были для нас пока ещё роскошью, приобщиться к которой мы могли только для выхода в город. Конечно же, когда-то у бабушки были и дом, и счастье, и любовь, и достаток. Всё сожрал ненасытный молох. И остался у неё единственный внук. И приходит конец её времени. Впереди только тьма. И нет уже места не только для любви, но и для простого человеческого счастья. Остался только внучок да последняя кроха человеческих сил. Вот эту последнюю кроху она собрала в свой сухонький кулачок и жила, чтобы поставить внука на ноги. А чтобы старенькие, немощные пальчики не вздумали ослабеть и разжаться в последнем упокоении, она постоянно напевала песенку: «По долинам и по взгорьям». Нет, она не руководила своим внучком как великий вождь и учитель. Она не докучала ему излишней опекой. Он играл с нами вполне свободно, хотя был самым обижаемым. Что-то было в нём такое, что раздражало ребят. Уж слишком он был не такой, как все. Причина была не в нём, а в них. Но кому и какое дело было до этих неуловимых тонкостей. Всё вокруг было пропитано запахом гулянок и секса. И вот, на всём этом жутком фоне, представьте себе маленькую, согбенную, хромоногую старушку, которая непрестанно напевает: «по долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд». Вам смешно? Вы не одиноки. Мало кто отказывал себе в удовольствии посмеяться. Подумаешь, важность какая! Должен сознаться, мне это тоже казалось странным, каким-то необычным. Вот только мне смеяться, почему-то, не хотелось. Наверное, он поэтому и выбрал меня в друзья. Наверное с тех пор я не могу спокойно слушать всех этих Задорновых и Жванецких. Слишком уж больно. Других достоинств в себе я, как ни старался, найти не мог. Ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем. И я был, есть и буду благодарен моему другу по гроб жизни. Да сохрани его Господь на пути Своём. А если нет, если ему не устоять на нём, если всё сломает лукавый, то забери с нашей прекрасной земли к Себе, очисти и пришли опять ко мне, потому что без него мне здесь очень плохо. И со мной тоже, Любовь моя, сделай то же! Ну, вот, иду я, значит, по берегу, жду, когда же он убежит от меня. А он не убегает. Я останавливаюсь. Поворачиваюсь. Вот он, слабый и беззащитный, стоит, склонив голову, покорно ждёт моей подлости. Ну что мне делать? Дал слово, надо держать. Жуткая, оказывается, может быть вещь — эта пословица! Поэтому слово своё я и выполнил: стукнул, сволочь такая, своего друга по шее. Не сильно, но стукнул. Он заплакал. Не от боли! Конечно же не от боли! Ну какая там боль? И при чём здесь боль? Где боль? Да в том-то и весь ужас мой, что его была не в шее, а в сердце! Мне стало ужасно стыдно, и я попросил у него прощения. И мы сели рядышком на песочек у самой кромки воды. Тишина. Море вечером тихое и ласковое. Журчит маленькими волночками нам о чём-то, что-то шепчет. Вечерние сумерки легли на море и далёкие горы. Слева от нас засверкал огнями разгульной жизни курортный город. Как странно: одни воюют, умирают, становятся калеками, а рестораны работают, в них другие люди гуляют, обжираются и обпиваются, таскают «девочек» по кабинетам. И всё это в одном котле. Неужели и оплата у всех будет одинаковая? А справа, с запада, с открытого моря прекрасным белым лебедем медленно идёт к причалу пассажирский лайнер. И этот красавец, утопая в море огней беспрерывного праздника, сверкающий роскошью верхних палуб, проплыл надменно и мимо подорванных немецкой подлодкой плавдока и танкера, и мимо нас, двух мальчишек в драных трусах. Вскоре огни парохода слились с огнями разгульного города. А мы нисколько не завидовали богатеньким с верхних палуб, стремящихся побыстрее окунуться в огненный гудёж курортного города. Мы их не знали и не хотели знать, потому что были счастливы совсем другой жизнью. Мы наслаждались тихим плеском воды и неописуемой красотой угасающего дня. Мир и покой опустились на наши души, на нашу землю. Война давала нам передышку, а мы пользовались предоставленным нам покоем, нисколько не задумываясь об этом. Война закончилась, и мы учились жить в мире.

— Это, наверное, хорошо, что вы так мирно и независтливо воспринимаете всё происходящее, — с некоторой ухмылкой произнёс председатель. — Послушать вас — слеза прошибает. Но ведь вы живёте не сами по себе. Вы живёте среди людей, поэтому должны уважать не только свои переживания, но и чувства других людей, их желания. Люди хотят, чтобы к ним относились спокойно и вежливо, не унижали их человеческое достоинство. Ваше отношение к людям должно быть таким, какое вы ждёте от людей к себе.

— Я полностью с вами согласен, — серьёзно ответил Борис Иванович. — Я так и стараюсь поступать.

— То, что вы стараетесь — это, просто, замечательно, — продолжал насмехаться председатель. — Но надо, ведь, стараться так, чтобы ваши старания были полезны не только вам, но и обществу. А я, пока, никак не могу обнаружить плодов ваших стараний. На деле-то всё получается наоборот.

— С удовольствием хотел бы с вами согласиться, да, вот, как-то не получается, — уже с некоторой настороженностью ответил Борис Иванович. — Мои наблюдения говорят об обратном.

— Ну, конечно, — уже открыто саркастическая гримаса перекосила лицо председателя. — Куда нашей серости до вашей светлости! Мы, ведь, глупые и неразумные. Где уж нам тягаться с вами, умными и высокоразвитыми.

— Мне очень жаль, что всё ваши старания пропадают без всякого толка. Только всему своё время. Я считаю, что и всякой мысли, всякому действию — тоже своё место и время. Купаться, загорать и пить «Пепси» на пляжах лазурного моря — это, вне всякого сомнения, хорошо и приятно. И мало кто будет высказываться против такого удовольствия. Прошу обратить очень серьёзное внимание на мои слова: «мало кто», — Борис Иванович поднял указательный палец, призывая собеседника к бдительности. –Я не сказал: «никто не будет возражать». Есть такие люди, для которых праздное лежание целый день на пляже — невыносимая мука. И что, теперь их объявлять ненормальными? И всех, кто не любит валяться на пляже и пить пиво, отнести в разряд придурков? Если лето — это хорошо, то это не должно означать, что осенний дождь, зимний снегопад или весенняя гроза — это плохо. Жизнь прекрасна своим разнообразием. Отсюда, как многим кажется, сам собой напрашивается вывод: всем всё можно. Только один маленький вопрос: а кто отменил правила техники безопасности? Ну, конечно, когда ковыряешься в носу или у …, ну, в общем, в другом каком месте, то разговор о правилах техники безопасности, вроде бы, становится излишним. Обман! Такой вывод выгоден только вору и дилетанту. Но квалифицированный специалист всегда должен помнить о ПТБ. И чем совершеннее технология, чем тоньше процесс, чем сложнее продукт, тем выше и строже требования к условиям технологического процесса. В совремённой жизни — это уже аксиома! Почему при изготовлении колбасы должны выполняться требования лицензирования, сертификации, санитарии и гигиены? При проведении операции — чистота на первом месте! В нанотехнологиях — чистота на первом месте! Но при общении с людьми — всё можно! Но ведь генетический код такой хрупкий! Неет, без гигиены сердца здесь никак не обойтись, если надеешься на хороший результат. Поэтому в жизни человека есть моменты, когда он должен кричать от негодования на неправильный ход событий. Быть вежливым в таких ситуациях равносильно давать совет поправить перекосившийся узел галстука человеку, который намеревается совершить вооружённый налёт на банк. Не помогаем ли мы сами садистам и маньякам?

— Ой, ну зачем впадать в такие крайности? Подумаешь, страсти мордасти разыгрались! — всплеснул руками председатель. — Ну при чём здесь садисты и маньяки. Есть академия наук, пусть она с ними и разбирается.

— Ну, ладно, — тяжело вздохнул Борис Иванович. — Пусть не грабить банк. Пусть не убивать топором старушку. Пусть просто солгать, умолчать, знать о преступлении и не попытаться предотвратить его.

— Нет, ну, с вами, просто, невозможно разговаривать! — опять взмахнул руками председатель. — Да перестаньте вы возноситься в заоблачные высоты. Спуститесь к нам, грешным. А вы так уверены в своей непогрешимости, так категоричны, что пропадает всякое желание слушать вас. Неужели вы действительно так сильно убеждены в своей правоте, что не допускаете никакой возможности существования иного мнения? Но, ведь, кроме вас на свете живут другие люди, у которых тоже есть свои мнения и желания, свои представления о жизни. Почему они должны слушать ту галиматью, которую вы несёте? Нет, уважаемый, вы живёте среди людей, поэтому извольте, в крайнем случае, не мешать им! Не надо идти против всех, надо идти со всеми!

— Ерунда! — воскликнул Борис Иванович.

— Да как вы смеете? — опешил председатель.

— Да ерунда самая настоящая! — Борис Иванович пошёл в разнос. — Я долго думал об этом и понял, что это самая настоящая белиберда. Законов сейчас понаделано так много, что и не знаешь, кто правильно живёт, а кто — нет. Каждый выбирает из множества предложенных законов тот, который ему подходит больше всего, и старается жить по нему. Но я уже давно расстался с этой белибердой. Человек должен только по одному закону.

— По какому это ещё одному закону? — председатель еле сдерживался, чтобы тоже не перейти на крик. — По какому это такому закону вы живёте? И куда вы ведёте наших детей? По какому такому праву?

— Я живу по закону, который дал мне мой Создатель! — Борис Иванович перешёл на шепот, тихий и страстный шепот, горячо и бесшумно отбивая каждое слово по полированной поверхности стола. Теперь он пристально смотрел сузившимися от напряжения глазами прямо в глаза председателя. — И когда я предстану перед своим Создателем с отчётом о пройденном мною пути, я ни за что, — указательный палец его заходил из стороны в сторону перед носом председателя. — Ни за какие коврижки не хочу, не буду, не имею права ссылаться на всех. Если я и сделал что-то не так, то это моя вина, моя ошибка, моя оплошность. Я сам, а не какие-то там «все», должен нести своё наказание. А иначе вся моя жизнь теряет хоть какой-то смысл. И я не буду плакать, стонать и хныкать: «Все врали, прости меня Господи, и я врал вместе со всеми». Нет! Все не врут! Врёт каждый в отдельности! Творит зло каждый в отдельности, а не все! Нет для меня такого странного понятия: «все». На свете есть только я и мой Создатель!

Борис Иванович затих, сложил руки на столе лодочкой и сидел, отвернув лицо от председателя.

— « Да с ним же спорить бесполезно, — думал председатель. — Он же малость — того! Он же — фанатик! С ним никто не уживётся. Теперь я понимаю, почему Гольдберг Леонид Исаакович хочет вышвырнуть его из школы. Конечно, для ЗАВРАЙОНО такой человек — как кость в горле. Он же мешает делать нужные дела: устраивать в школьной столовой обеды для нужных людей, доставать нужным людям дары моря и земли в нужных количествах. Этот человек очень чужеродный для дружного школьного коллектива, поэтому все от него стремятся избавиться. Зачем мне связываться с ним? Чтобы с районом испортить отношения? Нет, пусть делают с ним всё, что хотят.

— Вы написали заявление об уходе из школы, как вам порекомендовал педсовет? — спросил председатель.

— Нет. И не собираюсь ничего писать. Я не писатель. Пусть пишут те, кому хочется писать, — ответил Борис Иванович. — Хотят увольнять, пусть увольняют. Хоть через суд. Я не буду облегчать им жизнь.

— Ну что ж, — задумчиво произнёс председатель. — Вы уже взрослый человек. Вам всё решать. До свидания.

Когда Борис Иванович ушёл, Иван Анатольевич потянулся к телефону и набрал домашний номер.

— Леночка, — начал он, услышав голос жены. — Я сегодня обедать, наверное, не приеду. Надо срочно ехать на ученическую производственную бригаду. Там по линии народного образования должны готовиться к встрече гостей из Ленинграда. Надо проверить, чтобы не ударить в грязь лицом. Чтобы и рыбка была, и икорка, и выпивка. В общем, из района поручили принять гостей на должном уровне. Люди приезжают очень нужные. Мне не хочется, чтобы о нас в районе слава пошла как о не совсем гостеприимных хозяевах. Мы ничем не хуже других. Потом мне надо в город съездить. Да, чуть не забыл. Сват ко мне заезжал. Привет тебе передавал. Он привозил Олечку в школу попрощаться. И просил отвезти её из школы домой. У него конец квартальной отчётности, некогда. Ты, пожалуйста, позвони в школу и предупреди Олечку, что я, как только из города вернусь, сразу отвезу её домой. Пусть не волнуется. Ага. Да, всё у меня хорошо. Нет, на болит, сегодня я нормально себя чувствую, спасибо тебе. Ну, вот и хорошо, целую тебя, любимая.

В школьной производственной бригаде он нарвал букет прекрасных роз и поехал в город. На вокзале Таганрог 1 ему пришлось подождать, так как поезд немного опаздывал. Но, опаздывай или не опаздывай, а всё равно — куда-нибудь, когда-нибудь приедешь. Пришёл и Светочкин поезд. Иван Анатольевич помог ей загрузить сумки в машину, и они поехали. Выехали из города на трассу и помчались на запад.

— Ну, как поездка? — спросил Иван Анатольевич.

— Ой, — затараторила Светочка. — Ты не представляешь себе, что это такое! Грабёж, чистый грабёж! На таможне, так настоящая обдираловка! Ты представляешь себе, таможник заходит в купе и сразу заявляет: мне нужен хороший кофейник. Представляешь? Хорошо, что у одной товарки нашёлся подходящий кофейник. Мы, конечно, собрались, чтобы компенсировать потерю. Ужас! Ты не представляешь себе, какой кошмар творится на дороге!

— Я бутылочку прихватил, — улыбнулся Иван Анатольевич. — Может, заедем куду, отдохнём?

— Конечно! — обрадовалась Светочка. — У меня тоже есть. Я так соскучилась по тебе. Ой, смотри! — чуть не закричала она, показывая на приближающийся перекрёсток. — Давай сюда, тут в посадке такие классные места есть!

Иван Анатольевич сильно затормозил, повернул руль круто влево. И сразу же понял, что ничего хорошего из этого лихого поворота налево ничего не получится. Но и обратно крутить уже было поздно. Он сильно ударил по тормозам. И дальше его понесло с заносом. Всё произошло очень быстро. В поворот он, конечно, не вписался. Хорошо ещё, что скорость была уже не очень большая. Машина вылетела на обочину и радиатором врезалась в мощный указатель с надписью: «Красный Десант». Переднее стекло вылетело. Двигатель заглох. Капот издевательски распахнул свою пасть. И тишина. В жарком воздухе стоит неумолчное стрекотание кузнечиков. Через пустой проём на них хлынул нежнейший поток чистого степного знойного воздуха, напоённого ароматом чабреца и душистой ромашки.

Иван Анатольевич с горестным стоном, вылез из машины. Ну, конечно, передок всмятку. В голове стремительно понеслись мысли: к свадьбе машину отремонтировать не удастся, ремонт обойдётся в крупную копеечку, надо создавать легенду для оправдания, скрыть от жены не удастся. « — Ой, что же мне делать? — схватился Иван Анатольевич за голову. — Если жена узнает, что я ехал со Светкой — мне конец!»

— Сюда свернём, сюда свернём, — зло передразнил он свою милочку. — Здесь очень хорошее место для этого! — и вдруг в его голове что-то вспыхнуло. — А откуда ты знаешь, что здесь для этого дела есть хорошее место? Значит, ты уже бывала здесь с кем-то другим? А мне только голову морочила, что ни с кем!

Но, давайте не будем слушать очень бурное перегавкивание двух влюблённых. Зачем оно нам? Куда ехали, туда и приехали. Не надо искать виноватых вокруг. Надо подойти к зеркалу и всё станет на своё место.

В конце концов Иван Анатольевич поймал такси и отправил свою милочку вместе с её товаром домой. Потом нашёл грузовик, который согласился отбуксировать его к мастеру. И вот, он, наконец-то, добрался до своей конторы. Рабочий день уже закончился. Никому не надо ничего объяснять. Появилась надежда, что ему удастся как-нибудь потихоньку выкрутиться из этой жуткой передряги. Он подвинул к себе телефон, намереваясь позвонить домой. Но телефон сам внезапно и как-то неприятно резко зазвонил. На удивление уже не было никаких сил. Иван Анатольевич поднял трубку и насторожённо поднёс к уху.

— Алло, это Иван Анатольевич? — услышал он мужской голос.

— Да, — подтвердил он, недоумевая, кому это он мог понадобиться в столь поздний час. — А, собственно…

— Это инспектор ГАИ. Мы вас уже давно разыскиваем.

— А в чём дело? –председатель начал потихоньку раздражаться.

— На перекрёстке около мельницы произошла авария…

— Ну, а я тут причём? –взорвался председатель. И вдруг его сердце схватила когтистая лапа: « Я не приехал домой. Алёша повёз Олю на «Яве».

— Из города шло такси, «Семейное». Они очень нагло ведут себя на дороге, — рвал нервы мужчина. — Там яма большая. Такси не стало тормозить, а выехало на полосу встречного движения. А навстречу ему ехала «Ява» с вашим сыном. Мотоцикл попал в другую яму. Руль вырвало. Алло, алло, Иван Анатольевич, вы слышите меня? Алло!

27.03.2009г. Юрий Шевяков.

    « Но, поистине, как жена вероломно изменяет другу своему, так вероломно поступили со Мною и вы!» Иер. 3.20