Юлия Вереск — Одиночество

«Ты бездушный!» — звучало и звенело в его ушах. Два слова. Рудольф усмехнулся. Жадные искорки поедали бумагу, вспыхивали ярче, гасли. «Как это похоже на жизнь, — думал он. — Они приходят, озаряя дом фейерверком, питая и питаясь, а потом исчезают в никуда. И тебе остаёшься лишь ты — до боли знакомый и надоевший.»

— Бездушный, — повторил он. Наверное, они правы. Две последние сказки превратились в бессмысленный пепел. Но в них была жизнь. Молчание, просто дождь — были полны смысла. Они и теперь наполнены, да…Пустотой, горечью, невидимо тающей на губах. Сигарета погасла, сгорев дотла. Дом захватил мрак.

Рудольф знал: стоит лишь поднять трубку телефона и набрать любой из сотни ничего не значащих сейчас номеров и его согреют, утешат и развеселят. Но рука не поднималась. Сегодня у него свидание, тет-а-тет с самим собой. Друзья были искренни, добросердечны, отзывчивы — он не сомневался в этом ни минуты, но одиночество, прильнувшее к оконному стеклу синим осенним сердцем, звало его к себе как самое близкое существо на свете. Мир, погруженный в сумеречный туман, не родившийся, неразличимый, плавно скользящий за грань бытия, переставал существовать и тревожить.

Рудольф опустил лицо на руки и тихо плакал. Горячая боль сжимала грудь, и слезы продолжали таять на манжетах. Он возвращал свою боль зыбкому уходящему миру, подступившему со всех сторон безмолвию, может впервые так долго и пристально заглянувшему в его глаза…Слезы текли сквозь пальцы, и тьма жадно глотала их — чёрный пёс у ног хозяина, пёс, которого не прогонишь.

Резкий телефонный звонок нарушил оцепенение. Рудольф не хотел брать трубку. Быть может, пара слов, которые он услышит, его спасение, а может, очередная бессмысленная ложь.

Настойчивые, назойливые переливы. Мир возвращался, мир не хотел его отпускать.

— Да? — уставший голос с нотками ритуальной вежливости.

— Рудольф, я хотел бы узнать…Когда мы сможем увидеться?

Максим. Они собирались обсудить организацию выставки. Ответ Рудольфа ему самому показался неожиданным.

— Сегодня, если хотите.

Они договорились на восемь.

Через пять минут Рудольф считал перекрёстки. Автомобиль затормозил, мягко прошелестев шинами. Дверь открыл Максим. «Черт возьми, — подумал Рудольф. — Почему я приехал?»

Максим зябко кутался в бежевый джемпер и улыбался. Рудольф вдруг заметил, как по-детски радостно блестят его глаза и как пытается он выглядеть непринуждённым.

— Кофе, чай... Бренди? — не глядя на Рудольфа, предложил он.

— Бренди, пожалуй, — Рудольф раскинулся в уютном диване, отметив про себя, что осенняя сырость отступила и давно забытое тепло окутало его с головы до ног мягким облаком. «Нет, хорошо, что приехал,» — подумалось ему. Кубики льда звякнули в бокале.

— Вы уже говорили с менеджером?

— Он предложил пару мест, не знаю, на что соглашаться.

— Максим, вы живёте здесь один? — Рудольфу не хотелось обсуждать дела. Бренди согревало, и, болтая кубики льда в своем стакане, он наблюдал, как края их сглаживаются и переливаются на свету. «Как я» — промелькнуло в голове.

— С сестрой, но она в командировке.

— Так вы не женаты.

— Нет. — слегка вздохнул Максим и задумался о чем-то. Рудольфу показалось, что спрашивать об этом не стоило. Он нечаянно затронул что-то, к чему не стоило прикасаться. Да и он тоже давно мотался по свету в благочестивом одиночестве.

— Хотите, я покажу вам мою последнюю работу? — исправил неловкость Максим. Рудольф поднялся, и они прошли в мастерскую. « А уютно,» — подумал он, мельком скользнув взглядом по обстановке дома. Он-то уж точно не страдал от избытка вкуса. Художники!

Приятно запахло красками и деревом. Этот запах напомнил ему что-то, но что? Щёлкнул выключатель.

На мольберте стоял портрет. Рудольф почувствовал, как что-то начало происходить с ним, и подошёл ближе.

На картине вполоборота был изображён светло-русый юноша. Лёгкие, светлые контуры лица, полудетские лукавые губы, и глаза — большие, распахнутые…Похожие на море. Сама естественность и жизнь смотрели на него с грубого холста. Картина выглядела законченной и недописанной одновременно. «Странный эффект, — подумал он, — недописанная жизнь…»

Рудольф в оцепенении услышал далёкий, из самого детства, колокольный звон, и целое поле ромашек, и себя, бегущего к самому горизонту, пропитанного ветром и летом. Запах краски в старом сарае, где соседская девчонка опрокинула её, случайно задев рукавом… Он прикрыл рукой глаза, стараясь удержать сладкое наваждение. Сердце трепетало от неожиданной нежности и грусти.

— Вам кто-то позировал? — наконец произнёс он, совладав с миражом. Если бы он мог в этот момент обернуться, он заметил бы, странное выражение на лице Максима, стоящего в глубине мастерской.

— Вам нравится?

— Это…Что-то удивительное…

— Я рад. Вы первый, кому я её показываю.

— Она будет на выставке? — Рудольф наконец обернулся. Максим покачал головой.

— Почему?

— Это что-то личное. Я, наверное, не смогу… Не хочу этого делать.

— Но мне вы её показали?

Максим тепло улыбнулся.

— Вам — показал.

Между ними повисла тишина. Рудольф ещё был переполнен переживанием, похожим на тихую музыку. Она лилась из души звенящим прозрачным ручейком, нежная и вечная.

— Хотите, я подарю её вам? Если она вам так нравится…

Рудольф открыл рот. Он был ошарашен.

— Я не могу принять такой подарок…Это…

— Но она вам понравилась.

— Это слишком… — он подбирал слова, хотя уже знал ответ. — «Слишком много для меня.»

— Вы могли бы её продать. — неуверенно закончил он. Глаза юноши, словно тёплые морские волны, заполняли внутри него какую-то щемящую пустоту, образовавшуюся за все эти годы. Рудольф и сам понимал, что такие картины не продают.

— Она ваша.

Рудольф в растерянности прошёлся по мастерской, вдруг отметив, что не только картина была источником необычного ощущения. Он остановил взгляд на Максиме, склонившемся над кипой бумаг.

— Я не стал бы дарить её первому встречному, Максим…

— А кому бы вы её подарили? — отозвался Максим.

— Возможно, человеку, которого бы любил, — неопределённо ответил Рудольф и вдруг замолчал.

Тишина звенела вокруг тысячью осыпающихся осколков. В неоновом свете, падающем в окно, кружились пылинки.

— Вы с ума сошли… — едва слышно выдохнул Рудольф, осознавая, что говорит что-то совсем не то и не так. Максим сидел на корточках у стеллажа, лучи скользили по его лицу — задумчивому и казавшемуся призрачным. Он молчал какое-то время.

— Вы меня не правильно поняли, Рудольф…

Рудольф облегчённо вздохнул.

— Извините, я…

— Возьмите, картина действительно хорошая. Я давно не писал таких вещей.

Рудольф, чувствуя неловкость, снял портрет с мольберта.

— Спасибо.

Максим кивнул, провожая Рудольфа до дверей.

Он сидел за рулём, заглушив мотор, и думал. «Дворники» бессильно застыли на стекле, и улица, усеянная тонким бисером дождя, стала невидима. Капли на стекле вздрагивали, сливались, сползали на капот тонкими ручейками. Сырость, продирающая до костей… И ничего более. «Моя жизнь,» — он думал о том, что сделал сейчас ошибку. Бессмысленная фраза разрушила что-то тонкое, невыразимое. Маленькое волшебство, которого так давно не случалось в его жизни. Убила какое-то странное тепло, ненавязчивое и доброе. Ему было больно от собственной грубости и осознания того, что жизнь — пустая и бесчеловечная, от которой он так безуспешно бежал — была выбрана однажды им самим.

Максим сидел на полу в своей мастерской, прижав ладонь к прохладному паркету и глядя в никуда. Снаружи донёсся шум отъезжающего автомобиля, и вновь наступила тишина. Пустой мольберт в полукруге света, словно замерший посередине одинокого танца, и зыбкие скрещённые тени на полу.

Рудольф хлопнул дверцей автомобиля. Усилившийся дождь почти мгновенно промочил его до нитки. Но он, погруженный в свои мысли, не замечал льющихся по щекам ледяных струй. В мастерской на втором этаже горел свет, и Рудольф впервые не хотел возвращаться домой.

Максим с удивлением открыл дверь, но ни о чем не спрашивал.

— Мне хотелось бы поговорить с вами…С тобой, — закончил Рудольф.

— Тогда останься. Уже совсем поздно.

Они сидели в небольшой кухне. Максим включил приглушённый свет и закурил. Рудольф прислонился к стене.

— Я не могу объяснить… — прошептал он.

Максим выдохнул дым и покачал головой:

— Не нужно. Иногда просто не хочется идти домой, и все. Тем более, что наверняка там тебя никто не ждёт.

— Не ждёт, — повторил Рудольф.

Максим налил кофе и, облокотившись о стол, улыбнулся.

— Знаешь, мне сегодня тоже не хотелось оставаться одному. Даже поболтать не с кем. Так что нам обоим повезло.

— Ты извини меня за…Эти слова.

— Ну… А если бы ты оказался прав? — весело прищурился Максим. Рудольф не улыбнулся.

— Иногда бывает слишком холодно, Максим… — вдруг произнёс он, — Когда кажется, что согреться уже невозможно. А потом, чтобы выбросили лицом в снег, и все забыть.

Максим долго посмотрел на него.

— Зачем в снег?

— Не знаю. А как иначе?

— Ты слишком долго один… — словно про себя прошептал Максим.

Рудольф глотнул кофе и поставил чашку на стол.

— Да все просто. Мне кажется, я совсем не умею любить.

Осенний ветер колыхнул кухонную занавеску, обнажив за окном бездонную тьму.

Максим снова закурил.

— Нет таких людей, Рудольф. По крайней мере, я не верю, что ты такой.

— Почему же?

— Ты не согласился на одиночество.

— Это сегодня.

— А сегодня какой-то особенный день?

— В чем-то да.

— Это из-за портрета?

— Нет… А чей это портрет?

— Дориана Грея.

Рудольф рассмеялся.

— Скажу как — нибудь. — Максим налил ещё кофе.

— Хорошо у тебя. — Рудольф расслабился и вздохнул.

Максим хотел что-то ответить, но промолчал. Он наблюдал, как исчезает на лице Рудольфа складка отчуждённости, мягкий матовый свет скользит по загоревшей коже, мерцает на влажных висках. Он понял, что впервые видит этого неприступного мужчину таким обнажённым. Ничего волшебного в портрете не было. Ему всего лишь удалось передать то, что он сумел угадать за сотней масок, за тканью игры Рудольфа с самим собой в те несколько мгновений, когда Рудольф споткнулся, выходя из машины в своей обычной ледяной задумчивости. А сегодня он вдруг понял. Возможно именно потому, что Рудольф был таким сложным и в какой-то степени непредсказуемым. Он был рад, что Рудольф остался. Ни о чем не думая, просто рад. Неожиданной откровенности, которую воспринял без особых потрясений.

Хорошо было в молчащем доме и в этой маленькой кухне. Именно потому, что Рудольф сидел рядом. Ни о чем не зная и не пытаясь узнать. Пил кофе и невольно рассказывал о своём одиночестве.

Было светло и немного грустно какой-то особенной тёплой и нежной грустью. Жизнь плавно перетекала в новый день, туда, где пути расходились, едва встретившись.

Максим улыбался и кивал, не слушая слов, только голос. Двое встретившихся на краю мира, заблудившихся детей…

Счастье очень хрупкая вещь. Но если оно заглядывает к тебе хотя бы на минуту, или на один только вечер, хочется верить, что оно пришло навсегда, и хочется сберечь его в памяти все без остатка. Любая мелочь становится значимей и дороже, чем несколько прожитых без него лет. У счастья нет мелочей, как нет мелочей в любви.

Они разговаривали до самого утра. А потом Рудольф ушёл. В рассветном тумане прошуршали по гравию шины, и автомобиль нырнул в перекрёсток.

Стоя на пороге дома, Максим улыбался. Зная, что вернётся на кухню, где ещё стоят на столе две чашки с недопитым кофе, и в воздухе ещё осталось тепло его присутствия и несколько непроизнесённых слов.

Рудольф повесил картину в спальне над камином и по нескольку раз в день приходил взглянуть на неё, как загипнотизированный. Чистота и жизнь, звучащие в каждом квадратном миллиметре портрета, наполняли его незнакомой силой, придавали жизни смысл и невысказанную, но ясно ощутимую цель. Глупые мелочи, вроде затаившегося на щеке солнечного зайчика или золотых листьев, стайкой плавающих в луже перед домом, приносили радость, словно он видел их впервые.

Однажды он отправился в магазин и вернулся домой, неся забавного пушистого щенка. Тот звонко тявкнул, спрыгнув на ковёр, и мгновенно добавил к витиеватым узорам элементарное собачье творчество — лужу, автора которой вряд ли можно было заподозрить в этом крошечном невинном создании.

Что-то изменилось с того вечера у Максима, словно невидимая сила проснулась в нем и оживила давно забытые уголки его сердца. Как будто Максим передал ему часть своего умения видеть мир отзывчивым и ярким, как видят, наверно, только художники и дети. Рудольф был впервые по-настоящему счастлив, так и не узнав, откуда оно пришло.

Но все было слишком хорошо, чтобы продолжаться долго.

Растрёпанная папка шлёпнулась на рабочий стол Рудольфа ровно в одиннадцать, во вторник. Рудольф удивлённо поднял брови. На него уставилась пара бесстыдных зелено-кошачьих глаз.

— Ваша документация.

Он даже онемел от такой наглости новичка.

— Кто вы, собственно говоря?

— Люций, — запросто, как будто перекидываясь приветствием с приятелем за стойкой бара, ответил незнакомец.

— Люций? Что это — фирма? — раздражённо отозвался Рудольф.

— Господи, какой же вы… Это имя. Моё имя.

— У нас не принято сидеть на столе.

Люций насмешливо изогнул бровь. Рудольф заметил бриллиантовую серёжку в его ухе. Глаза незнакомца пронизывали его насквозь, словно читая в нем все, даже тот портрет над камином. Стало жутко. Он чувствовал себя раздетым, со вскрытой грудной клеткой, где этот молодой мужчина цинично гадал по его внутренностям.

Каждый раз, как длинноволосый бестия появлялся в офисе, привычный ход вещей нарушался. «Берут же этих … На работу..» чертыхался про себя Рудольф. Кончилось все тем, что он стал ходить на работу с содроганием. Остальные, похоже, не замечали выходок нового сотрудника из отдела финансирования. Или делали вид, по крайней мере, все были поглощены своими заботами. У Люция даже появились друзья, с которыми он курил в перерыве, сидя на подоконнике и равнодушно, но пристально рассматривая Рудольфа.

День закончился, и Рудольф вышел из кабинета последним. В здании, безлюдном, и от этого жутком по вечерам, шаги звучали как стрелка метронома. Рудольф не обратил внимания, как в закрывающийся лифт проскользнул кто-то ещё. Знакомая гибкая фигура в чёрной водолазке, белые кольца волос по плечам, хищные кошачьи глаза под светлыми ресницами. Рудольф стиснул зубы от ненависти.

— Слушай, чего ты хочешь от меня?

Люций изумлённо улыбнулся. Он явно играл с ним, но зачем?

— Я — ничего, — сделав акцент на крошечном словечке, Люций сел, все такой же насмешливый и самоуверенный. Рудольф с надеждой считал этажи. «14…13…12…11». Лифт мягко затормозил. «11». Рудольф не поверил своим глазам. Кабина не двигалась. Он быстро пробежался по кнопкам — как по клавишам выключенного синтезатора — безрезультатно.

Люций расхохотался:

— Вот прелесть!

«Боже!» — мелькнуло в мозгу у Рудольфа. В самом своём отвратительном сне он не мог бы такого увидеть. Он уже готов был предположить, что Люций нарочно остановил лифт.

Люций устроился поудобнее.

— Однажды нас все-таки вспомнят.

— Может попробуем открыть? — раздражённо заметил Рудольф.

— Ну попробуй… — Люций пожал плечами. — Толку-то.

Рудольф понажимал кнопки.

— Ну как? — осведомился Люций, лукаво улыбаясь.

— Пошёл ты!.. — не выдержал Рудольф.

Пока зелёные глаза проницательно забирались к нему в душу, он постарался принять беспечный вид.

— Кусаешься.. — протянул Люций.

— Слушай, ты…

Люций подошёл ближе. Рудольф почти ощутил прикосновение. И запах его туалетной воды. Рука с остро заточенными ногтями плавно легла на стену перед ним.

— Ты… — Рудольф стремительно обернулся. Они столкнулись лицом к лицу. Глаза Люция стали серьёзными и, казалось, сменили окрас. Светлые ресницы замерли.

— Почему ты бесишься? — Концентрированная, совершенно открытая сексуальность сквозила в каждом незначительном жесте, в манере говорить, в самой вибрации голоса. Но было в нем ещё что-то, для чего Рудольф не сумел подобрать названия. Он вдруг понял, что не может противостоять, словно барахтался в искусно сплетённой сети, увязая все больше.

— Отойди, — прошептал он, задыхаясь. Он был заперт на нескольких квадратных метрах, пропитанных зловещей радиацией. В клетке с непредсказуемым высокомерным животным. — Я … — От долгого поцелуя у него закружилась голова. Люций поймал его снова, целуя и лаская одновременно. Рудольф прижался к нему, на мгновение потеряв рассудок, и резко шарахнулся в сторону, ударившись спиной о кнопки лифта. Кабина вздрогнула и плавно заскользила вниз.

Рудольф зажмурился.

Лифт стоял на первом этаже, мотор тихо гудел. Рудольф не хотел выходить, не хотел видеть задумчивых фонарей, спешащих, погружённых в свои заботы лиц. Он двигался навстречу обречённости. В его груди, словно образовалась рана, и сердце медленно вытекало из неё…

— Рудик, — в кошачьих глазах была грусть. Так долго ненавидимые, они впервые показались ему нежными, как глаза матери. Он снова заплакал, пряча своё умирающее сердце в его ладони.

— Не уходи… — позвал Люций.

Рудольф бешено замотал головой и, поднявшись, выбежал вон. Несколько шагов, и острая свежесть позднего сентября вернула его к реальности. Он шёл, пошатываясь, не замечая отчаянно взвизгивающих автомобилей и матерящих его шофёров. Прохожие шарахались от него, как от пьяного, но ему было все равно. Он возвращался в свой дом, пустой и молчащий, за стёклами которого была только тьма, мёртвый мрак и одинокий портрет в деревянной раме.

Люций медленно покинул лифт — лёгкая чёрная тень — его шаги были практически беззвучны.

Наигранность исчезла с его лица, он на секунду остановился на ступенях, словно выискивая кого-то в полумраке аллей, и внезапно бросился бегом по дороге.

Он догнал Рудольфа практически на пороге.

День состоял из мучительной потребности его увидеть. Рудольф стал рассеянным и сильно похудел. Ему сложно было работать. Каждый день он ждал вечера, резкого звонка в дверь, и, когда на пороге появлялся Люций, вносящий с собой запах снега и дорогих сигарет и сбрасывал пальто, жизнь начиналась снова. Рудольфа пугала немая глубина чувства, не дающего спать по ночам, когда рядом на подушке мирно поблёскивали растрёпанные светлые локоны. Иногда он до самого утра слушал его дыхание, грел его, мягко и сонно уткнувшегося в плечо, чувствуя, как осторожно бьётся его собственное сердце. Замирая от странной тоски и нежности. Первые неясные утренние тени ползли по высоким скулам и контурам тела, прекрасным в своей расслабленности. Люций потягивался, как большая хищная кошка, переворачивался, не просыпаясь, на другой бок, и Рудольф садился у его ног ждать рассвета.

«Какая глупость, — размышлял Рудольф. — Я — лишь маленькое стёклышко в калейдоскопе чужой судьбы, а ты — моя вселенная, моё время, моя боль…все, что у меня было и чего никогда не будет.»

Они разговаривали мало. Рудольф ловил себя на том, что смотрит с обожанием даже на забытый любовником зонт. Только одного он не мог понять: почему в этом чувстве было столько горечи. Иногда ему так хотелось что-то сказать, но он замирал, не находя слов, отражаясь в задумчивых зелёных глазах. И в груди было жарко, словно июльское солнце поместилось в одной грудной клетке и просится, но не может вырваться. Люций садился к его ногам и засыпал, разметав светлые пряди по его коленям.

Он никогда не говорил о любви и, похоже, не ждал этого от Рудольфа. Похожий на тёмную планету, не излучавшую ни света, ни тепла, он словно двигался по своей собственной орбите в своей собственной солнечной системе, легко и страстно, как будто танцевал. Раздаривал улыбки, и создавалось впечатление, что жизнь его — тонкий витиеватый рисунок на цветном витраже.

Ни грусти, ни озабоченности, свойственной всем остальным. Только Рудольф иногда замечал странное выражение на дне его лукавых глаз. В них жила странная пустота, порой пугавшая Рудольфа. Он хотел, он пытался заполнить её, но не мог, и она, казалось, лишь увеличивалась, чем больше он старался. Люций становился прохладным зеркалом без малейшего изъяна, когда кто-нибудь делал попытку проникнуть в его душу, идеальным зеркалом, отражающим окружавший мир: чужую печаль или радость, или насмешку — ему было безразлично. Он мог выглядеть безукоризненно вежливым или последним грубияном, в зависимости от того, кто и с какими чувствами обращался к нему. Он утверждал, что терпеть не может цветов и презрительно называл их все без разбора вениками. И Рудольф верил ему, пока однажды не заглянул в его небольшую квартиру на пятом этаже, похожую на оранжерею, полную этих самых «веников», которые Люций, кстати, никогда не забывал поливать. На вполне закономерный вопрос он лишь равнодушно пожал плечами.

Рудольф задумался, наблюдая, как Люций блестяще играет в дружбу, не играл ли он и в любовь.

Они бродили по заснеженному парку, под спящими деревьями, наслаждаясь безмолвием и тлеющими под снегом гроздьями рябин. Люций шёл впереди, задумчиво и чутко вслушиваясь в редкие вскрики птиц. День был пасмурный и почти тёплый. Как обычно, без шапки, в чёрном пальто, Люций практически сливался с окружающей природой. Тот же зимний полусон — полупокой, и парк казался по-прежнему безлюдным. Рудольф, наконец, решился его спросить.

— Люций… — позвал он. Ещё не очнувшись от своей задумчивости, Люций обернулся. На лице светилась мечтательная улыбка. Он был где-то далеко. Лукавый, нежный, до боли красивый. Лицо было удивительно живым, то ли от лёгкого румянца на щеках, то ли от недоступного другим, придуманного или проснувшегося в нем мира.

— Ты меня все-таки… любишь?

Рудольф боялся, что встретит снова лишь отражение, или, в лучшем случае, просто вопрос ни о чем. Но Люций не изменился. Казалось, что улыбаются даже замершие на плечах, покрытые инеем кудряшки его волос. Не было ни пустоты, ни наигранной лёгкости. Рудольф вдруг вспомнил подаренный Максимом портрет. Ласковый июль на фоне зимнего парка. Ему захотелось запомнить, сохранить его навсегда, но он не умел рисовать. От бессилия удержать это живое, цветущее счастье, у него щемило в груди. «Не отвечай! — взмолился он, — Молчи.»

— Нет, Рудольф, — отозвался Люций, покачав головой.

Шутил ли он, или говорил правду? Рудольф не смог понять.

Он обвёл взглядом застывший парк. Пытаясь справиться с горечью, пронизавшей его насквозь. Не больно, словно под кожу ввели наркоз. Он просто перестал чувствовать.

А Люций улыбался. Рудольф не заметил в его лучистой зеленоглазой улыбке безумного одиночества марионетки, танцующей по краю.

Была уже почти ночь. Врач открыл дверь и жестом пригласил войти. До Рудольфа доходил только звук его голоса — полуофициальный — полуизвиняющийся, привыкший ко всему. В зале было неестественно светло, люминесцентные лампы безжизненно и мерно гудели под потолком. Врач привычным жестом откинул край какой-то плотной серебристой ткани. Рудольф прикрыл ладонью глаза.

Мертвенно — белое лицо с высокими скулами, застывший темно-алый ручеёк в насмешливо и неестественно замершем уголке рта. Того самого, который Рудольф целовал по ночам, плача от нежности. Высокомерный и чувственный, уже навсегда любимый…

— У него были ещё родственники, близкие, может, кто-то из знакомых?

Рудольф не ответил. У Люция действительно никого не было. Он подумал об этом впервые.

Несмотря на профессиональную привычку и притупившуюся за годы работы способность сочувствовать, врач невольно взял его за плечо. Что-то подсказывало ему, что этот мужчина, виски которого побелели у него на глазах, будет сниться ему ещё долго.

Рудольф просидел до рассвета у его ног, как сидел когда-то, сторожа его сон. Медленно вышел из больницы и спустился по ступеням.

За окном в полумраке танцевали макушки осыпавшихся тополей. На каминной полке мирно тикали часы, тонкий лунный луч пересёк пространство комнаты, осторожно подбираясь к картине. Рудольф перебирал немногие из оставшихся у него вещей Люция. Из небольшого, одетого в кожаный переплёт блокнота выпал сложенный вчетверо, уже начинающий желтеть листок. Рудольф машинально поднял и развернул его.

«Как жаль, что ты не слышишь меня. Иногда кажется, что совсем не слышишь. Хотя думаю, что именно ты и сумел бы понять. Я рассказал бы тебе, как я устал играть… Шутить со всем, что мне дорого. И чем дороже — тем безжалостней. Мне часто говорили, я совсем не умею любить, так часто, что я почти поверил. Мне многое хотелось объяснить тебе, черт возьми, почему это так трудно — говорить? Почему за всю жизнь я только и смог, что улыбаться? Но если когда-нибудь я научусь, обязательно научусь, обещаю…Мы сядем с тобой у камина и будем разговаривать долго-долго, о пустяках, обо всем на свете. О том, как я по тебе тоскую, даже сейчас, когда ты сидишь в соседней комнате. О том, что в целом мире мне не хватает тебя одного… И я скажу, как безумно тебя люблю… Боже мой, почему люди молчат так много... почему я молчу?»