oalandi — Я приду за тобой... (Часть 1)

Подростком я была невозможным нытиком, могла довести любого своими бесконечными жалобами. Как-то раз одной из моих подруг это надоело, и она предложила: «Может быть, лучше опишешь, как тебя все обижают?» Конечно, сказано это было в гневе, но ведь сказанного не вернёшь. Примерно за полгода я написала небольшую повесть про забитую жизнью девушку, в самом конце бросающуюся под поезд (Анна Каренина, поверьте, тут совсем не при чём) Это произведение не сохранилось, да и к лучшему, оно было написано в лучших эмовских традициях — нытьё, нытьё и ещё раз нытьё.

Шесть лет назад эта идея вернулась ко мне, когда я наткнулась в Интернете на небольшую статью, где описывалось то, как одна девушка посвятила всю свою жизнь мести всем тем, кто причинил ей боль, не успокоилась, пока не отправила их всех на тот свет. А жертв было ни много ни мало двенадцать. Сейчас думаю, что, скорее всего, это была журналистская утка — вряд ли такая новость просочилась бы в СМИ только в виде одной маленькой статьи. Но всё же… Я задала себе вопрос: что может быть причиной тому, что девушка, нормальная психически, идёт убивать того, кого она любила? Да, здесь возможны разные варианты. И я попыталась проследить один из них: слишком большое количество горя на фоне изначальной склонности.

Многое пришлось домыслить. Вставляла в сюжет ситуации из собственной жизни, что-то придумывала. По-моему, получилась достаточно гремучая смесь. Роман писался в течение трёх лет, с 2004 по 2007 год, в оригинале назывался «Ískaltur andvari sem blæs framan í mig» («Ледяной ветер дует мне в лицо») Перевод его я сейчас выполняю. Скажу честно, это намного труднее, чем просто писать. Что-то приходится переделывать, что-то вообще вырезать (так например, в русском варианте отсутствуют все эпизоды, связанные с соответствием исландского и шведского языков), что-то наоборот домыслить (в исландском варианте отсутствует разговор со священником и т.д.) Работа продвигается медленно и, думаю, в тексте немало недочётов… Надеюсь на вас, дорогие читатели

Я приду за тобой…

Бьорну Каурасонуру приходилось только раз видеть, как человек заявляет об убийстве. В полиции Рейкьявика он тогда ещё не работал, но запомнил хорошо: измученная, насмерть перепуганная женщина средних лет, даже уже пожилая, с расцарапанным лицом и в местами рваной одежде, забегает в участок, круша мебель на своём пути и, не замечая этого, кричит во весь голос: «Помогите, я убила моего мужа!!!»

Уже потом выяснилось, что ей во время очередной ссоры (муж ревновал её и часто избивал) под руку попался нож, и она ударила супруга в ногу. Никаких артерий или ещё чего-то жизненно важного задето не было, но мужчина от боли потерял сознание, и бедняга решила, что её удар был слишком силён. Мужа, кстати, выписали через две недели, а женщину оправдали. Кажется, потом она подала на развод.

Поэтому Бьорн всегда считал, что хладнокровные убийцы — всего лишь выдумка голливудских сценаристов. Не бывает так. Все мы люди и все испытываем сильный шок, если нам доводится причинить вред кому-то.

Перед Бьорном сидела девушка. На первый взгляд ей было уже за тридцать, но, если посмотреть в лицо, то становилось ясно, что она ещё молода. Лицо было круглым, с слабо очерченными, даже грубыми чертами, заставляло вспомнить о детях — было у неё что-то общее с ними. Кожа слегка смуглая, но ясно, что она уже давно не была на солнце. Волосы каштановые, спутанные и давно немытые, если приглядеться, можно заметить несколько тонких седых прядок. Глаза неясного цвета, мутно-болотного — других сравнений в голову не приходило. Полная, осанка очень плохая — на спине небольшой горб. Особые приметы? Несколько шрамов от ножевых ранений на руках, три маленьких оспинки на правой щеке, видимо, после ветрянки.

Она сидела и спокойно, безо всякого выражения на своём некрасивом лице, смотрела на Бьорна. Он не мог понять, шутит ли она. Может быть, она не понимает, что говорит, ведь внешне она явно иностранка.

— Вы говорите по-исландски? — спросил он.

— Не знаю, — ответила она. Голос у неё был высоким, даже визгливым. В общем, неприятным, как и её внешний вид. По-исландски она говорила с акцентом, очень тщательно выговаривая слова Слишком тщательно.

— Как вы можете не знать этого? — спросил Бьорн. Нет, она однозначно разыгрывает его.

— Я никогда не обучалась исландскому специально, — объяснила она. — Читала книги и слушала кое-какую музыку, но не более того. Хотя, думаю, моего уровня всё же хватит, чтобы объясниться с вами.

Если это так, то у неё прекрасный исландский. Пока что она не сделала ни одной ошибки, хотя пару раз на секунду остановилась на трудных местах.

— Может быть, вам нужен переводчик?

На лице девушки мелькнула слабая тень улыбки. Это была первая эмоция за всё время их разговора.

— Это было бы очень забавно. Видите ли, я по образованию как раз переводчик. Правда, моя специализация — только английский и немецкий.

— Так вам нужен переводчик? — повторил Бьорн.

— Нет, благодарю. Я смогу сама.

— Что ж, как хотите, так хотите… — Бьорн взял ручку. — Ваше имя?

— Аушта Эрла Йонсдоттир Мёллер, — отчеканила она.

— Гм. Но, судя по вашему акценту, вы не исландка, — с сомнением сказал он.

— Разумеется. Я трижды меняла имя.

— Гм… И кто же вы тогда по национальности?

— Мои родители украинцы, но я родилась и провела большую часть жизни в России. От рождения меня звали Марина Белова.

— Мария? — переспросил Бьорн.

— Марина. Эм-а-эр-и-эн-а.

— Зачем же вы меняли имена так часто?

— Чтобы меня не арестовали раньше времени.

— Гммм…

— Прошу отнестись серьёзно к моим словам, — сказала Аушта. — Я вижу по вашей позе и вашим движениям, что вы не верите мне, думаете, что я разыгрываю вас.

— Как вы можете знать это? — раздражённо бросил Бьорн. — Вы же не психолог.

— Я проучилась год на психологическом факультете в Швеции, — ответила Аушта. — Кроме того, моя бывшая девушка — психолог по образованию, я немало узнала от неё.

— Девушка? Вы лесбиянка?

— Почему всегда так резко — сразу же лесбиянка, — теперь раздражение было слышно и в её голосе, хотя лицо оставалось полностью безразличным. — Бисексуалка. Как Йоханна Сигурдардоттир, ваш премьер-министр. Её ведь вы никогда за это не осуждали?

— Ладно, ладно, — Бьорн почувствовал себя неловко и сжал ручку сильнее. — Вернёмся к делу. Где вы родились?

— Липецк, Россия.

— Дата рождения?

Аушта ответила. Судя по этой дате, ей было двадцать пять. Да, примерно так Бьорн и думал.

— Итак, гм… Вы утверждаете, что убили десять человек.

— Четырнадцать, — поправила Аушта. — Даже пятнадцать.

— Гм… Если это так, то зачем вы пришли? Вы же понимаете, какое вам будет за это наказание?

— Прекрасно понимаю, — ответила она. — Я бы не хотела, чтобы все эти убийства остались нераскрытыми. Кроме того, моё дело уже окончено.

— Вы планировали совершить определённое количество убийств?

— Да. Правда, почти в три раза меньше, но так не получилось. Пришлось уничтожить заодно их семьи.

Бьорн внимательно посмотрел в её мутные глаза. Внешне она выглядела абсолютно нормальной. Впрочем, говорят, ментальных иногда очень трудно распознать, даже психиатры с большим стажем не всегда могут сделать это верно.

— Вы раскаиваетесь?

Её губы слегка дрогнули, она тяжело вздохнула и сказала:

— В принципе, я пожалела об этом ещё до того, как захотела их убить.

— Что вы имеете в виду?

— Давайте начнём сначала. Это долго объяснять, в двух словах не расскажешь. Вы всё поймёте со временем. В общем, всё началось с того, что…

Я родилась в Астрахани, но детство провела в маленьком посёлке возле него. Жить там было, в общем-то, скучно. Из развлечений — только клуб, в котором ничего не проводилось, да детская площадка, безнадёжно разломанная скучающими подростками. Жило нас там всего лишь четыре тысячи человек. Знаю, по меркам Исландии это прилично, но Россия большая страна, у нас это иначе. Просто представьте себе захудалый городишко из трёх улиц, четырёх магазинов, маленькой школы и крошечного клуба — тогда вы поймёте, почему свой город я не любила.

Я была очень любопытным ребёнком. Да, все дети какое-то время любопытны — если у вас они есть, то вам должны набить оскомину их бесконечные расспросы. Но я была особенной даже среди них. Читать выучилась в три года — уговорила маму научить меня — и с тех пор книга стала моим непременным спутником. Я не представляла себе жизни без неё. Книги открывали мне другой мир, загадочный и волшебный, которого я просто не могла увидеть вокруг себя. В пять лет серьёзно увлеклась астрономией, сама разбиралась в книгах по космофизике, ночами часто тайком от родителей вставала, подходила к окну и смотрела на звёзды. Они завораживали меня своим светом, таким холодным и одновременно манящим, страстным, ослепительным… Сейчас я уже давно не восхищаюсь звёздным небом, хотя по-прежнему могу отыскать на нём любое созвездие. Помнится, когда мне было шесть, два четвероклассника решили показать мне, какие они умные — уже выучили на природоведении, какие планеты есть в солнечной системе. Я заткнула им рот сразу же — перечислила все и описала каждую.

Мои родители не одобряли этого. Да, при других могли похвастаться тем, какая «у нас Мариночка умная», но всё же часто ругали меня за моё пристрастие к книгам. Отбирали их, прятали, выгоняли меня на улицу или заваливали работой… Но что поделать, если никто и ничто не могло заменить мне книг! Если бы у меня был друг, который бы мог научить меня тому, чего я так жаждала, то, возможно, я бы проводила больше времени с людьми. Но его не было… Я всегда испытывала неимоверную скуку рядом с моими сверстниками. Их, казалось, не интересовало ничего, кроме велосипедов и приставок Nindendo — в то время они только появились, и те, кому родители купили эту игрушку, были настоящей элитой — ребята делали всё, чтобы друзья дали им немного поиграть. Таскали сладости, со слезами отдавали на время свои любимые игрушки, даже зная, что вернут их обязательно сломанными. Как-то от моей тёти (сестры отца, она была всего лишь на семь лет старше меня) мне досталась уже порядком потрёпанная приставка — ребята надоели мне своими просьбами, в итоге я не выдержала и отдала им игрушку. Потом отец избил меня за это. Он тогда пил и в похмелье часто бил меня. Обычно тыльной стороной ладони по лицу, самый сильный удар приходился по носу, у меня всегда шла кровь после этого. Мама никогда не вмешивалась, она боялась его.

Вы когда-нибудь слышали о понятии «русская семья»? В разных странах в него вкладывают разные значения, но чаще всего я слышала два объяснения — либо многодетная семья, либо та, в которой отец тиранствует, а мать не подаёт на развод, поскольку боится голодного будущего. Мы были вторым. Наверно, мои родители были очень несчастными, иначе бы вряд ли отец пил, а мама рыдала ночами в подушку. К стыду своему, я никогда не пыталась как-то поддержать их — я предпочитала свой замкнутый мирок книг. Да, они не были самыми лучшими людьми, их интересы ограничивались телевизором — о, как же я возненавидела телевизор из-за них! — но они всё же были людьми, тоже нуждающимися в любви и поддержке.

Да, как видите, моё отношение к родителям было противоречивым. Потом вы поймёте, что так у меня было почти со всеми людьми.

В пять лет я наткнулась на мамин гинекологический справочник. Эту книгу я читала дольше всех — целую неделю. Память и способность понимать у меня тогда были ещё гениальными… Ну, эмоциональную сущность секса я тогда, конечно же, не поняла — это открылось мне только лет через пять — но, к большой радости родителей, я не принуждала их нести заезженные байки про аистов и капусту. А зачем мне было спрашивать, если я и так всё знала? Через год среди видеокассет отца я нашла несколько фильмов с участием «голубых». Он был бисексуалом, но тщательно скрывал это, боясь осуждения окружающих… Потом были книги матери — «исторические романы», которые она никогда не открывала, а там были подробные описания секса (преглупейшие книги, должна сказать — из всех любовных романов я находила некоторый смысл только в Вишневском), журналы тёти, в которых объяснялись особенности мужской физиологии. Даже с иллюстрациями. Рисунки были ужасными, видимо, их делали от руки в программе Paint. А вот информация не была уж такой плохой, особенно если учесть то, как ужасно на эту тему информировалась у нас молодёжь. Я всегда выступала за половое воспитание в школах. Но меня не слушают, к сожалению, большинство русских всё ещё против него. Как будто бы не понимают, что тогда дети узнают правду в более грубой форме.

Не знаю, было ли раннее знакомство с порнографией здесь причиной, но, помимо того, у меня была непонятная мне страсть к садизму. Мне безумно нравилось смотреть фильмы, в которых кого-то связывали или пытали, даже снились сны, где это проделывали со мной… Я не отдавала себе отчёт в болезненности этого, мне просто казалось привлекательным то, что кто-то страдает. Собственно, это сохранилось и до сих пор, я всё ещё испытываю что-то вроде влечения к тем, кого считаю униженным… Странно всё это. В отсутствие родителей я иногда привязывала себя леской к ручке двери. Несколько раз руки путались в леске, мне с трудом удавалось высвободить их. Интересно, что думали родители, срезая всё это с ручки? Наверно, думали, что я играю — во всяком случае, мне ни разу не влетело. А ведь как-то раз я даже пыталась повеситься. Не в смысле самоубийства — я просто увидела в игре пытку, когда жертва подвешивалась за запястья, захотела тоже так повисеть. О том, как потом буду высвобождаться, конечно же, не подумала. Обвязала руки суровой ниткой, привязала к гвоздю в перекладине двери, стоя на табуретке, и спрыгнула… Нитка, конечно же, не выдержала, но кожу на запястьях перерезало. Шрамы так и остались. Не помню уже, как я объяснила им это. Но больше экспериментов с собой не проводила, хотя страсть к садизму преследует меня до сих пор.

В пять лет я выучилась писать, копируя буквы из моего букваря. Почерк был ужасным — он плох и до сих пор. Впрочем, тогда меня это ещё не волновало, я искренне радовалась выпавшей возможности фиксировать свои мысли на бумаге. Тогда же начала вести дневник, делаю это до сих пор, записи всех двадцати лет хранятся в моём ноутбуке — кстати, их стоит приобщить к делу. Он занимает около трёх тысяч страниц. Иногда перечитываю некоторые его части, когда накатывает ностальгия. Первые записи, конечно, очень наивны, но, перечитывая их, я понимаю, что тогда меня ещё можно было спасти… Потом дневник нашла мама, прочитала и закатила истерику — я писала там о сексе. К счастью, мне удалось вытащить мою тетрадку из мусорного ведра в самый последний момент. Я украла у матери пятьдесят рублей и купила блокнот на замке. Если вы когда-нибудь держали такие в руках, то вы знаете, что они легко взламываются, лично я делала это обломком маникюрных ножниц. Поэтому даже в нём я писала шифром. Шифр был простейший, у специалиста его расшифровка не отняла бы много сил. Дневники прятала в нише между полом и нижним ящиком письменного стола — там было немного закрытого пространства. Я рада, что сумела сохранить мои записи. Теперь я могу погрузиться в детство тогда, когда захочу.

В шесть лет я пошла в школу, но в первом классе при моём детском саду пробыла ровно одну четверть. Моя слишком яркая эрудированность раздражала и учительницу, и учеников. А не умничать я, к сожалению, не могла. У меня этого ну никак не получалось. Конфликтовали каждый день, я часто приходила домой в слезах и кричала, что ненавижу в школу. Родители решили перевести меня во второй класс. Особо легче не стало, меня постоянно дразнили из-за моей полноты и очков, а я не понимала, что нужно было быть сильной, ревела чуть что, разумеется, от этого меня задирали ещё больше. Я была любимицей нашей учительницы, она была в восторге от моего интеллекта и позволяла мне многое… А я была невозможной ябедой, после каждой перемены докладывала ей, кто что сделал… Какой же глупой я была! Или иначе случиться и не могло?

Но Наталью Константиновну я обожала до безумия. Мы всегда возвращались домой вместе, она давала мне свои книги, помогала с уроками… Вторую четверть было сложно, я не вылезала из троек из-за своего почерка и неумения даже переносить по слогам. Но выучилась быстро, третью четверть уже закончила с пятёрками.

Я обожала учиться, я тосковала по школе в выходные, хотя меня и били там, всегда делала уроки… В тот же год меня отдали в музыкальную школу на класс фортепиано. Экзамен был очень суровым, я еле-еле прошла (из восьми человек поступило нас тогда всего лишь двое) Я едва не провалилась на определении нот на слух (отворачиваешься от фортепиано, учитель играет ноту, нужно назвать её) Кстати, до сих пор делаю это с трудом. Вряд ли бы я поступила, если бы не занятия с репетитором, которые я посещала полгода.

Обучение у нас в музыкальных школах платное, но первые три года оно было сравнительно недорогим. Родители послали меня туда лишь для того, чтобы меньше возиться со мной. Когда оплата повысилась в три раза, они захотели отозвать меня. Но я училась очень старательно, потому у меня были всегда только высшие баллы. И, послушав учителей, они всё же согласились платить и дальше. Никаких природных способностей к музыке у меня не было, я выигрывала лишь за счёт своего упорства.

Многие дети начинают учиться с большим желанием, но почти всегда это исчезает ещё в начальной школе. В общем-то и я этого не избежала… Мне было восемь, когда я неожиданно поняла, что меня начинает тяготить всё это. Без конца: учёба, учёба, учёба… Времени не было ни на что.

Хорошо помню тот декабрьский день, когда мне впервые стало тоскливо. Обычно я гуляла всего лишь час в неделю, по воскресеньям, ходила всегда на игровую площадку возле детского сада. Всегда в то время, когда там никого не было — часов в одиннадцать утра. В тот день мне удалось украсть у мамы двадцать рублей (признаюсь, я часто воровала — родители не давали мне карманных денег, а ведь я была невообразимой сладкоежкой) и купила шоколадку. Я сидела на просторной горке в виде терема, жевала шоколад, холодный ветер дул мне в лицо, неприятно покалывая его снежинками, я смотрела на совершенно пустую, белую от свежевыпавшего снега площадку, несколько домов, лес вдалеке… И только тогда я поняла, что одинока. Все мои одноклассники принимали гостей или были в гостях. Да и даже если они были дома одни, то они знали, что если взять трубку и набрать знакомый номер, то с ними поговорят, если надо — утешат и подбодрят.

У меня этого не было. Я была на свете абсолютно одна. Возможно, по своей вине, но это мало что меняло. Ведь любой человек, даже самый циничный и холодный, нуждается хотя бы в капельке тепла со стороны окружающих. Конечно, эту потребность нельзя сравнивать с необходимостью пищи или кислорода, это не смертельно. Но, думаю, многие знают эту тоску, граничащую порой с почти физической болью где-то в области сердца, слёзы, упрёки непонятно в чём и непонятно кому — всё то, что происходит из-за долгого одиночества.

Домой вернулась в ужасном настроении. Но никто не обратил на это внимания.

Когда мне было десять, у меня началась менструация. Не люблю слова «месячные» — от него веет чем-то грубым и простонародным. Нет, я никогда не относилась к этому трепетно, но унизительное православное правило — во время менструаций нельзя ходить в церковь и спать с мужем — всегда обижало меня. Нет в этом ничего особенного, ни плохого, ни хорошего. За полгода до того мама всё же догадалась рассказать мне минимум. Я с трудом сдерживала смех во время её рассказа — ведь всё это уже было известно мне из книг.

Да, мне было всего лишь десять… Наверно, рано для созревания, но не забывайте про мою украинскую кровь! Я вижу, что вы скривились: да, понимаю, не очень приятно выслушивать о тех вещах, которые другие женщины предпочитают стыдливо скрывать, как что-то грязное, постыдное. Вам придётся набраться терпения, в моём рассказе будет ещё немало неприятных моментов. Я рассказываю вам это лишь для того, чтобы вы поняли: я начала слишком рано интересоваться тем, что по возрасту мне ещё не полагалось. Уже тогда на меня накатывало странное сладкое томление, которое так часто описывают в дешёвых любовных романах. Я ещё не понимала ни его источника, ни того, как это желание удовлетворить, но, сказать честно, мне было очень неудобно, я вообще была стеснительным ребёнком.

Матери, выступая против пользования тампонами своими дочерьми, часто объясняют это тем, что при введении девочка испытывает удовольствие, следовательно, это приводит к мастурбации. Очень наивно. Пока она будет смывать кровь, остающуюся после прокладок, удовольствия будет куда больше. Тем более давно доказано, что ни к каким ужасным последствиям вроде слепоты это не приводит. Я видела разную статистику, разные цифры — кто-то говорил, что этим занимаются 25% девушек и 75% парней, кто-то — соответственно 70 и 90. Думаю, истина ближе ко второму. Просто многие стесняются признаться в этом.

Я тоже стеснялась, шифровалась, как могла, делала это только за закрытыми дверьми и под одеялом — и то никогда не раздевалась. Первое время было непросто, я часто причиняла себе боль. Потом выучилась, и всё вошло в колею. Впрочем, делать это с чувством и расстановкой я не могу до сих пор. Знаю, кто-то устраивает себе долгие сеансы удовольствия, часами ласкает собственное тело, возбуждает себя фильмами или книгами, использует дополнительные приспособления… Я этого не делала никогда. Всё это было для меня лишь удовлетворением своей мучительной потребности, не более.

Но секс — это лишь одна сторона. Я с каждым днём всё сильнее ощущала моё одиночество. В нашем классе уже складывались парочки, я всегда наблюдала за ними с завистью. Я тогда ещё не осознавала, что настоящие живые чувства в таких парах — редкость, что чаще всего они вместе лишь из-за понтов. Как многие девочки моего возраста, я просто идеализировала… Я слышала, что потребность любить заложена у большинства людей — и я хотела влюбиться. Поэтому вполне логичным было то, что это пришло — причём в первого попавшегося. В буквальном смысле этого слова.

Был у нас в классе парень. Алексей, Лёша. Очень высокий, худой и застенчивый парень. Заикался, учился на тройки, общался из всего класса только с одним человеком, точно таким же, как и он. Мы с ним сидели за одной партой на географии, все задания выполняли вместе. В какой-то момент мне показалось, что я вызываю у него уважение. Именно вызываю уважение, а не нравлюсь. Я не думала, что вообще могу кому-то нравиться, с моей-то внешностью и далеко не ангельским характером… И я стала без конца думать о нём. В школе ходила за ним по пятам, любовалась им — он теперь казался мне очень красивым. В общем, все признаки классической первой влюблённости. Через несколько дней рассказала об этом маме. Всё время, пока шла из школы домой, обдумывая слова, которые скажу ей. Многие счастливые люди склонны думать, что их счастье разделит любой, это распространённая ошибка. Я не была исключением. А ведь можно было легко догадаться, что вряд ли она обрадуется, особенно если принять во внимание её консервативное воспитание. Но я этого не осознавала. Когда зашла в дом, сразу же подошла и сказала ей с сияющим лицом: «Мама, а что это со мной, мне так хорошо и спокойно». Она нахмурилась: «Влюбилась что ли?» Я улыбнулась: «Не знаю, наверно, да»

Я заметила, что люди часто стыдятся своих нелепых поступков, каким было моё признание маме. Мне трудно понять то. Да, возможно с высоты прожитых лет наши действия и кажутся глупыми, но ведь они не были такими тогда. Даже сейчас я считаю, что вряд ли бы могла поступить иначе.

Нет, мама ничего не сделала. Разве что стала внимательней следить за мной, часто подкалывала меня. Я всегда бесилась, хотя в целом меня это не трогало. Весна прошла в розовом дурмане. Учёба стала даваться мне легко, многие отмечали, что я очень похорошела…я стала краситься, одеваться в самое лучшее, по ночам часто вставала у окна и шептала в экстазе, как я люблю его… А ведь мы с ним даже и не разговаривали почти! До чего же нужно было истосковаться в одиночестве, чтобы так влюбиться!

Летом, когда я уехала на юг, всё заметно поутихло. Успела даже увлечься одним мальчиком, обожавшим программу «Мозголомы» — я, что уж скрывать, тоже люблю её. Нас уже укладывали в одну постель (одиннадцатилетних!!!), но на самом деле ничего не произошло, его религиозный фанатизм испортил всё. Возможно, иначе и могло бы что-то получиться.

Временами мне бывало грустно. То лето выдалось необычно хорошим: тёплым, но не душным. Всё так и располагало к прогулкам. Я часто ходила по узким тенистым аллеям парка и везде натыкалась на влюблённые парочки. Обычно тихо проходила мимо, стараясь не мешать, хотя иногда пряталась за кустами и наблюдала. Знаю, не очень красиво, но меня это завораживало. Не так уж часто мне доводилось видеть проявления нежности налицо — если быть точным, то даже никогда. Разве что в фильмах, но я не люблю их — слишком уж плоскими кажутся в них любовные сцены. Или мне так только казалось? Тогда я ещё верила в чистое, поэтому не замечала все те признаки, по которым можно определить фальшивые чувства.

Хотела ли я того же самого? Не знаю. Возможно, да, возможно, нет. Конкретного желания у меня не было, но, с другой стороны, не могло же всё это возникнуть на пустом месте. К Алексею у меня всё было исключительно платоническим, мне и в голову не приходило, что у меня может с ним что-то быть. Но томление стало накатывать на меня куда чаще, я теперь мастурбировала каждый день.

В первую субботу сентября наш класс пошёл в поход. Я ходила в лес часто, но обычно в северную его часть, а тогда мы поехали на восток — видимо, потому, что там редко проводили пикники, поэтому было чисто. Наш лес прекрасней всего именно осенью, природа играет ярчайшими красками: листья разнообразнейший оттенков, от канареечного до кирпичного, мягкий зелёный ягель, в котором ноги утопают по щиколотку, красные точки брусники, клюквы и шиповника, синие черники и голубики, шляпки разнообразных грибов тут и там… Иногда я ощущаю что-то вроде ностальгии, хочется снова оказаться в нашем лесу, увидеть неторопливое течение речки, провести рукой по ягелю, собирая с него мельчайшие капельки и ощущая приятный холодок на коже… Но этого уже не будет. Впрочем, я отвлеклась. Пришли тогда, как ни странно, все. Лёша тоже был там. И вся моя привязанность к нему вспыхнула с новой силой… Наверно, все тогда заметили моё счастливое лицо и пылающие щёки. Хорошо помню, что на нём был тёмно-синий костюм, бейсболка и белые кроссовки, быстро ставшие серыми от дорожной пыли. Я обожала в нём всё: и его неуклюжую сгорбленную походку, и странный прищур, и заикание, и эту нелепую бейсболку… Уже под конец похода я спустилась к речке, наскоро скрутила из жухлой травы что-то вроде двух венков и бросила их в воду.

Вы знаете эту традицию? Вряд ли, это же русское гадание… Считается, что если венки сцепятся и поплывут так дальше, то вы будете вместе. Но они разошлись в разные стороны…

Когда мы ехали в автобусе домой, я ни разу не взглянула на Лёшу. Было очень тоскливо. Видимо, я всё же хотела быть с ним, раз так расстроилась из-за гадания. Я потом гадала ещё. На картах, расплавленном воске, красном яблоке — достаточно трудоёмкий способ… Результат всегда получался отрицательным. Это даже странно — по теории вероятности после такого большого количества попыток должен быть прозвучать и положительный ответ. Может быть, зря мы так презрительно относимся к паранауке? Словно всё вокруг предупреждало меня: «Не питай иллюзий, не питай пустых иллюзий…»

Вроде бы и не питала. Во всяком случае, так мне кажется и до сих пор. Как видите, я во много чём не уверена, если речь идёт обо мне самой.

В один прекрасный день это стало очень сильным, невыносимо сильным. Я весь день просидела, витая в облаках. Было такое ощущение, как будто бы все внутренние органы научились чувствовать вкус и можно было ощутить, что внутри всё было сладко… Самое обычное сексуальное возбуждение. В голове билась навязчивая мысль: признаться. Я не отдавала себе отчёта ни в том, почему я хочу сделать это, ни в том, зачем мне это и не станет ли хуже — я просто хотела. Написала записку всего лишь из четырёх слов: «Я люблю тебя. Марина», подкараулила его в гардеробе и, промямлив что-то вроде: «Меня тут одна девочка попросила передать это тебе», накинула куртку и убежала из школы, было страшно, сердце колотилось в груди так бешено, что казалось, будто бы оно сейчас пробьёт грудную клетку. Мелькнула одинокая мысль: «Возможно, у тебя будет шанс обзавестись парнем», но её я стыдливо отбросила.

Он не отреагировал. Вообще никак. Я ожидала всего, что угодно: гнева, злости, презрения, но только не отсутствия реакции. Может быть, он не понял, что это была я, ведь в нашей школе училась не одна Марина. Поэтому всего лишь через несколько дней я решила попытать счастья ещё раз.

На одном из уроков написала всё ту же записку, попросила соседку по парте передать её. Она хитро посмотрела на меня, но ни о чём не спросила. У меня очень плохое зрение, я не могла разглядеть, что он делает.

— Что он там? — спросила я.

— Рвёт записку, — ответила она.

Это было всё…

Радости я больше не испытывала, зато с завидной частотой на меня стали накатывать приступы тоски. В таком состоянии хваталась за дневник и марала в нём своими почти нечитабельными каракулями сказанные до меня миллиардами людей слова — как мне плохо, как меня никто не любит и не понимает… Что ж, мало кто не пережил такого состояния. Все мы когда-то ныли, будучи несчастными, кто-то родителям, кто-то друзьям, а я — дневнику.

Это всегда накатывало приступами, порой даже очень неожиданно — например, я приходила на дискотеку в полном желании оторваться по полной, к середине начинала грустить, а когда остальные только собирались уходить из клуба, я уже сидела дома и горько рыдала в душе. Я никогда не плакала в присутствии родителей — в нашей семье табу на слёзы. Да и что бы я получила от низ, если бы открылась им? Ещё насмешки? Вряд ли бы что-то иное. Приходилось притворяться, чтобы они ни о чём не догадались натягивать на лицо улыбку, нажимая на ручку двери, и быть милой и приветливой, хотя внутри всё кипело и отзывалось болью.

У меня развился комплекс неполноценности. Я практически перестала смотреться в зеркало, один вид собственного лица вызывал у меня тоску. Ела очень много шоколада — он немного помогал справиться с депрессией — из-за чего меня разнесло до восьмидесяти килограммов. Вы можете представить себе двенадцатилетнюю девочку с таким весом? Да, это было жутко, я стала часто просыпаться от судорог в ногах, после которых мне было очень трудно ходить — каждое движение отзывалось болью где-то в мякоти ляжек. Иногда я думала, что мне бы стоило похудеть, принималась за гимнастику — у нас дома были кое-какие кассеты — но потом бросала и снова объедалась шоколадом. Год даже ходила на танцы — у нас в клубе был кружок бальных и народных. Я посещала второй. Три урока в неделю, один ритмики (достаточно сложные упражнения на растяжку, а в конце обычно танцевали канкан) и два обычных. Я занималась очень упорно, никогда не пропускала занятий, как-то пропустила даже школьный праздник — но всё равно была самой худшей в классе. Во-первых, я пришла позже всех, во-вторых, никаких природных задатков к этому занятию у меня не было. Ни гибкой, ни пластичной я не была… За год меня поставили выступать лишь в один номер, да и то в задний ряд, чтобы моя неэстетичная полнота не выделялась на общем фоне (все остальные девочки были худенькими) Номер был маленьким, и выступали мы перед родителями во время праздника. Так что я практически была не у дел…

Уже и не помню, было ли мне обидно за это. Видимо, да, иначе вряд ли бы я бросила танцы в следующем году, когда расписание занятий в музыкальной школе совпало с уроками здесь. Да и кому я была нужна?

Ещё год посещала воскресную школу. У нас нет церкви, хотя её строят уже двадцать лет (всё никак достроить не могут), её функцию выполняет расположенный в одной из квартир моего дома приход. Меня там тоже не любили… Религия предполагает некоторый диктат над личностью, соответственно, индивидуалистов там не особо жалуют. А я была именно такой. Никогда не отличалась особой верой в Бога, даже в лучшие годы в моей жизни, поэтому порой позволяла себе в приходе некоторые вольности вроде смеха. Кроме того, Библию я знала тогда чуть ли не наизусть, поэтому учительница не могла подловить меня на этом, как она не пыталась — пока другие дети невразумительно мямлили что-то про: «мальчика, который писал правила на камушке», я спокойно, едва ли не в слово в слово пересказывала всю историю Моисея и его похода с еврейским народом из Египта в Палестину… Хотя порой мне бывает стыдно за то время. Помню, что на первой (и единственной в моей жизни) исповеди я долго втирала священнику, что «я не совершала этих грехов, это мама написала» (в общем-то это было так, я сама нацарапала всего лишь две строчки, а она дописала) Хотя порой бывали и у меня перекосы на религию. Как-то раз прочитала все молитвы на сон грядущий — стояла у окна почти час, хорошо ещё, что никого дома тогда не было. До сих пор помню, как мне было тогда спокойно. Может быть, зря я так резко считаю, что Создателю уже нет дела до нашего мира… Но, как вы понимаете, я бросала всё, что не было мне интересным, то есть всё, где я не узнавала нового, так что я не задержалась надолго.

Если говорить о моих религиозных убеждениях, то я всегда была деисткой, хотя осознавала это далеко не всегда. Вы знаете, кто такие деисты? Происходит это от латинского dues, то есть «бог», означает, что человек верит в существование Бога, но не признаёт религии, считая, что Бог либо не вмешивается в дела человеческие, либо делает это совсем незначительно. Французский просветитель Вольтер был деистом, а не атеистом, как думают многие. Да и вообще многие образованнейшие и умнейшие люди были такими… Но, если быть честной, я не знаю, верить ли во многое, что предлагает нам религия. Не думаю, что рай и ад вечны — если они, конечно существуют — ведь какой смысл в вечном наказании и вечном поощрении? Ведь всё это делается, чтобы сподвигнуть человека к улучшению, то есть должно когда-нибудь закончиться.

Вижу, вы кривитесь. Да, мало кому нравится богохульство… Я понимаю вас. Временами мне самой не нравится, как я отзываюсь о том, во что искренне верят миллионы, миллиарды людей. Что поделать, я не в силах это изменить.