Halgen — Беглянка

В одном из таких селений строил каменный дом мой отец. Он говорил, что из этих краев — его предки, и он хочет ходить по той же земле, по которой обутыми в лапти ногами ступали они.

Я этих чувств отца не разделял. Ведь я рос уже в центре Петербурга, его пропитанные кухонным чадом дворы были для меня куда ближе, чем леса и поля этих мест. Призраки повесившихся гусаров и отравившихся знатных дам волновали мое сердце куда больше, чем здешние лешие, домовые и водяные. Потому место казалось мне болезненно-скучным, и радостью было только лишь наблюдение за строительством. Ведь сякому известно, что бесконечно долго человек может смотреть лишь на три вещи — на воду, на огонь и на то, как другой человек работает.

Отец мне говорил, что у него неожиданно появились большие деньги, но скоро (об этом по ночам ныло его сердце) их не станет, и потому сейчас, пока можно, надо создать что-то стоящее, полезное и для нас и даже для моих будущих детей. Домик и в самом деле выходил неплохой — двухэтажный, с обширном подполом, в котором мы полагали разместить сауну с небольшим бассейном. Но смотрел он в сторону унылых покосившихся избушек, где копошились какие-то затянутые в серое старье личности, справа был заросший осокой пустырь, слева чернело пожарище. Эти виды не порождали во мне желания жить в этих краях до старости, а уж подавно передавать домик моим пока еще воображаемым детям.

Каждый день возле нашего домика копошились толпы рабочего люда, из местных и из черных жителей каких-то дальних краев. Последние по-русски говорили плохо, больше молчаливо работали, словно были ожившими деревьями, пришедшими из близкого леса. А вот первые, то есть местные, были удивительно веселыми. Один из них, дядя Миша, даже угостил меня глотком пива, после чего я, долго смотря на солнце, раздумывал о том, что уже сделался взрослым. Солнышко перед глазами плавно покачивалось, и мне от этого было необыкновенно весело, а дядя Миша поддерживал мою веселость остроумными шуточками.

Работал он вместе со своим сыном, Пашей, пареньком моего возраста. Я завидовал ему, ведь отец берет его с собой даже на работу, а мой родитель все время занят, даже когда дома. Наверное, занятно так вот трудиться с папой, когда под руками из ничего возникает, скажем, садовая беседка! А мой отец только лишь по компьютеру стучит, какие-то таблицы с утра до вечера изучает, а после они исчезают, не оставив на земном лице даже пыли…

С Пашкой я подружился. То он мне даст лопатой помахать, то топориком что-нибудь потесать, и все — вроде как мне в удовольствие, а ему — маленький отдых. И не сказать даже сразу, кому из нас лучше. Уже на третий день Паша предложил мне как-нибудь встретиться, когда он будет не занят. Ведь он — здешний, и в этих краях ему есть, что показать.

Случай представился через два дня, когда мой родитель заплатил труженикам деньги. Дядя Миша после того дня не пришел, Паша сказал, что он — запил. Я представил себе, как он любуется на танцующее солнышко, и при этом рассказывает самому себе разные шуточки, на которые он — большой мастер, и очень порадовался за дядю Мишу. Пашке в тот день было нечего делать, ведь работать без отцовской помощи он пока еще не умел. Потому в тот день мы и пошли гулять по окрестностям.

Пашка показал мне краснокирпичную руину, сказав, что когда-то здесь была крепость, за которую когда-то очень давно даже были бои. Я ему поверил, хотя груда битых кирпичей запросто могла быть просто разрушенным домом, равно как и свалкой кирпичного боя, выброшенного за ненадобностью с какой-нибудь стройки. Потом он показал мне речку, где было много замечательных обрывов, с которых можно было прыгать прямо в воду. Правда, на одном из тех обрывов кто-то когда-то разбился насмерть — в реке была слишком низкая вода. Мы, конечно же, не побоялись и прыгнули с того обрыва. От рассказанной истории прыжок стал лишь интереснее, она приправила его, как хорошая специя — лакомое блюдо. Ничего, остались целыми и невредимыми, видно вода в этот год была все-таки высокая.

Павел показал мне лесок, где по осени — необыкновенно много грибов. Но проверить его слова сейчас было нельзя — стояло начало лета. Погуляв по лесочку и посмотрев проснувшуюся мелкую живность, вроде жучков и муравьев, мы отправились дальше. Паша сказал, что самое интересное из всего, что есть в этом крае, он приберег напоследок, чтобы было интереснее. Он повел меня по маленькой асфальтированной дорожке, которую асфальт больше не улучшал, а только лишь портил — он давно уже обратился в сплошные ямы и выбоины. Впереди показался отвратительный серый забор, из тех, которые я видел, наверное, в каких-то фильмах с давно забытым содержанием. До ушей донесся пронзительный собачий лай, от которого сердечко болезненно заныло.

— Нет, я туда не пойду! — остановился я.

— Почему? Это же — самое интересное, что у нас есть! Или ты мне не веришь?!

— Верю… Но там эти твари, собаки! Я их боюсь!

— Не бойся, — усмехнулся Пашка, — Разве я повел бы своего друга в песье логово? Собаки там, за забором, наружу они все одно не вылезут!

Я поверил Павлику, и покорно пошел следом. Вскоре деревья и кусты расступились, на нас глянули строения, богатые решетками и колючими проволоками так же, как моя молодая голова — волосами.

— Это что, тюрьма? — сделал я осторожную догадку.

— Угадал. Верно, тюрьма. Но необычная, иначе я бы тебе ее не показал. Сюда сажают девчонок — преступниц. Вот, слышишь?

Я прислушался и услыхал где-то далеко прорывающиеся сквозь матерый собачий лай звонкие голоса, которые могли принадлежать только девчонкам. Мне показалось, будто я уловил даже пронзительный девичий визг, хотя он мог мне только лишь почудиться. Я захотел подойти ближе и рассмотреть странное и страшное место, на что Пашка охотно согласился, только посоветовал идти точно за ним. Он, как местный, здесь все ходы-выходы знает…

Он не обманул. Он в самом деле знал тут ходы-выходы, и повел меня через дебри колючих кустов. Щедрые кустики одарили меня, воткнув свои острые частицы мне в руки, ноги, в заднее место. Само собой, в кровь расцарапали щеки. Я подумал, что сквозь такие дебри, наверное, хорошо идти только лишь на расстрел. Там знаешь, что обратно продираться уже не придется…

Мы выползли к злому, решетчатому забору, который молчаливым псом торчал между простым земным миром и земным адом, между свободой и неволей. Сотканные клеточкой железяки были холодны и как будто излучали из себя тишину, в которой, как в вате, тонул даже мерзкий собачий вой. Сквозь жестокую клетку и яростную тишину я глядел на другой мир, где клубился тот же воздух, что и здесь, над которым синело точно такое же небо. Облака свободно проскальзывали по синеве туда и обратно, не глядя под себя и не различая среди земных квадратов добра и зла. Легкий ветерок пригнал струю воздуха с другой стороны забора, и она ни вкусом ни запахом не отличалась от того воздуха, которым дышали мы.

Но что-то более серьезное, чем видимый воздух и даже синее небо разделяло обе стороны этой преграды. В кожу, в кончики пальцев повернутой в ту сторону ладони упиралось что-то невидимое, но острое и непоколебимое. Волны страха, не касаясь наших ноздрей и языков, проникали прямо в сердца, заставляя их колотиться, как колеса вагонов скорого поезда.

Страшное пространство приварило к себе наши взгляды, и мы не могли повернуть головы даже для того, чтобы увернуться от прицелившегося к щеке ловкого комара. И трудно было понять, чем ужасна обычная щербатая дорожка, которая змеилась по ту сторону стены. Но она была страшной. Именно потому, что серела уже по ТУ СТОРОНУ.

Неожиданно на дорожке появилась затянутая в пропитанный грязью камуфляж тетка, которая сильно походила на мужика, к телу которого кто-то для забавы прикрутил большие женские сиськи. Мы поежились, ведь это нелепое существо относилось уже к ТОМУ миру, и, видно, кем-то там оно было, раз шагало столь уверенно и размашисто. Следом за мужеобразной тетей быстрой походкой семенили три девчонки. Казалось, будто сиськастая ведет их на невидимом, но прочнейшем поводке, и не дай Бог кто-то из девочек остановится — поводок мигом перережет ей шею.

Неприятная тетенька остановилась и чего-то прохрипела. Тут же остановились и девочки. Они мгновенно выстроились на дорожке в линию, и их напоенные ужасом взгляды уперлись в «вождиху». Девочки встали так, что нам были видны их лица и обширные ягодичные полушария камуфляжной дамы.

На девочек смотреть было куда приятнее. Ведь они не были тварями ОТТУДА, они были такими же, как мы, но только проглоченными и пережеванными ТОЙ СТОРОНОЙ забора. Внезапно я встретился взглядом с одной из них…

   Я не буду рассказывать про ЕЕ внешность. Ведь чтобы ее описать, надо мысленно разделать облик на кусочки, а потом каждый оценить да взвесить. Любящее сердце никогда не позволит мозгу проделать такую варварскую работу. Мое сердце завыло, как реактивная турбина, и сквозь красные круги, закутавшие видимое свое и чужое пространство я ясно осознал, что это — пришествие ПЕРВОЙ ЛЮБВИ. Да, я ожидал ЕЕ, и всегда чуял, что придет она как-нибудь необычно, что ЭТОЙ девушкой никогда не станет какая-нибудь Ленка Пяткина, с которой прежде много лет мирно просидел за одной партой.

Тело рванулось вперед, не чуя руки друга, яростно вцепившейся в плечо, не слыша его предостерегающего шепота «Ты чего?!!». Нить любви, которая куда прочнее, чем невидимый поводок хриплой тети, непобедимо тащила меня туда, куда… НЕЛЬЗЯ!

Протискивание вперед, безмолвная борьба с Пашкой, вой сердца, дуновения позолотевшего ветра — все слилось в одну точку, в мгновение ЛЮБВИ, которое рубит жизнь на «до» и «после», после которого уже никогда не будет, как было ПРЕЖДЕ…

Мои руки уколола змеюга колючей проволоки. Безнадежная, как кручина, она свернулась здесь же, на заборе, чтобы навсегда погрузиться в свой равнодушный сон. Ее забытье было слишком глубоким, чтоб чуять сквозь него добро и зло, но внешняя природа проволоки, безусловно, осталась злой. От нее на моем лбу выступили капли крови, и перед глазами проплыл образ Христа с терновым венцом на челе.

Тело само собой остановилось, порыв запутался среди шипов. До уха долетел тихий крик Пашки «Бежим!», и я нырнул в сплетения терновника. Протиснувшись среди недобрых веток и наградив себя двумя десятками заноз, мы выбрались-таки на дорогу, где тут же вскочили на ноги, и понеслись прочь. Уши слышали собачий лай и лязганье зубов где-то рядом, вблизи пяток, но поворачивать голову не было времени. Мне показалось, будто собака уже хватила беспощадными клыками мою штанину, но то был лишь кусок арматуры, торчащий из разбитого асфальта.

Когда мы выбрались-таки из лесочка и остановились, Пашка сквозь положенную одышку рассказал мне, что богатая ягодицами тетя повернула-таки в нашу сторону свою голову и принялась внимательно изучать кусты, в которых мы скрывались. Это его и напугало. Я же в те мгновения не видел тети, я видел лишь свою девушку, и запомнил ее взгляд. Он был совсем не таким, как у двух ее приятельниц по несчастью. Незнакомка смотрела так, как смотрела бы, наверное, инопланетянка, взятая в земной плен. Чувствовалось, будто она вообще чужда этому миру, что по ту сторону забора, что — по эту. И оттого она казалась не просто таинственной девушкой, но — самой ТАЙНОЙ. Когда же она увидела меня, ее взгляд сделался удивленным настолько, что я на мгновение даже усомнился в своем человеческом происхождении.

Дома я закрылся в своей недоделанной комнате, и принялся размышлять. Сердце продолжало бешено колотиться, особенно при воспоминании о мгновенной встрече моих и ЕЕ глаз. А я ведь даже не знал, как зовут ту девушку. Конечно, ее имя не может быть частым, оно должно, просто обязано быть очень, очень редким. Наверное, ее зовут… Дарина! Она — дар другого мира, страны чистой любви, посланный сюда, и угодивший на самое дно, где нет ни любви, ни добра…

Во мне кипел огонь, тот самый, что сплавляет воедино злато и серебро. Моя и ее судьбы сплавились, и дальнейшая моя жизнь слита с ее жизнью. Но теперь нужна борьба, без которой не бывает любви. Может, и к лучшему, что бороться придется не с таким же мальчишкой, а с чем-то неясным, заборно-решеточным, чего никогда не станешь жалеть, ведь и оно никого не пожалеет.

Я хоть был еще и не очень большим, но отлично знал, что попадание за решетку — это очень плохо. Но все же оттуда есть одно спасение, имя которому — быстрое, как полет молнии слово «ПОБЕГ». Против этой молнии бессильны толстенные стены и каленые решетки, оно прожжет и разорвет все что угодно, и сделает это невидимо для чужих глаз. Прислушавшись к сердцу, я расслышал, как оно твердо и внятно повторяет одно и то же «по-бег!».

Обо всем я, конечно, рассказал своему новому другу. У Пашки горели глаза, когда я дошел до своих мыслей про ПОБЕГ. Теперь я уже дивлюсь, насколько в те годы мы недооценивали тупую мощь решеточно-заборного мира, но тогда эта недооценка нам сильно помогла. У Пашки бурлила кровь от одного предвкушения того, как он, такой маленький и еще слабенький, выйдет против чего-то очень большого и одолеет его. У меня, наверное, такие мысли тоже были, но они гнездились где-то на нижних полочках сознания, ибо под его круглым куполом махали крылья золотой птицы — любви.

Я принялся изучать все, что касалось побегов из неволи. В Интернете про это нашлось много-много, мне даже подумалось, что тюрьмы и каторги всегда строили лишь для того, чтобы было, откуда сбежать. Всякая неволя на самом деле имеет тысячи лазеек, надо только разглядеть их и умудриться в них пролезть. Ведь не может же человек намертво отгородить кусочек земного пространства от остального мира. Все равно туда будут ползти всякие трубы, будут въезжать и выезжать грузовые и легковые автомобили. Да и сами стены с заборами имеют свойство стареть и ломаться, оставляя в себе малые и большие дыры. А дальше, коль уже проник и пролез — надейся на СЛУЧАЙ, на перст, указующий тебе, наверное, с самих Небес, да верь, что все обойдется...

Паша читать не умел и не любил, а про Интернет он знал только понаслышке. Зато он умел и любил работать руками да ногами, и потому был готов сделать любую работу, которая потребуется. Мысль о подкопе мы оставили сразу — слишком много труда для нас двоих. Да и что подумает сама Дарина, когда двое незнакомых парней схватят ее и потащат в подземелье?!

Я узнал, что для успешного побега нам надо бы установить контакт с будущей беглянкой. Но как это сделать? Забор слишком далеко от той дорожки, да и поймет ли сама Дарина, что к чему, если к ее ногам бросить тесно скомканную записку? Нет, надо как-нибудь по-другому… Сперва надо установить наблюдение…

Теперь я часто подкрадывался к страшному забору и смотрел сквозь него на чужой мир. Мои глаза жадно вбирали каждое шевеление, которое происходило ТАМ. Вот послышалось болезненное тарахтение старого мотора, остановился неприятный фургонистый автомобиль, который в народе принято звать воронком. На дороге в сопровождении толстосисей тети появилась одна из здешних невольниц. Тетя завела ее внутрь, залезла сама, и заперлась изнутри. Машина затарахтела и поехала.

Я тут же вспомнил, что все самые удачные побеги были совершены во время перемещения невольников по железным и шоссейным дорогам. Те, кто относится к заборно-стенному миру об этом, конечно, тоже прекрасно знают, и потому особенно злобно охраняют своих «подопечных» именно в процессе перевозки. Стаи клыкастых псов, толпы таких же недобрых конвоиров. Но… Это когда дело касается серьезных заключенных, способных своими ослабшими в неволе зубами вцепиться-таки в чье-нибудь живое конвойное горло. А тут были девчонки, которые сами сделать ничего не могли, а помощи им ждать было неоткуда. На воле остались заплаканные родители и прочие родственники, способные лишь отправлять письма на изъеденной слезами бумаге. Остались, быть может, друзья и подруги, но и те, должно быть, на большее не способны.

Я представил, как надоели невольницам эти обрызганные соленой водой жалкие письмишки, которые несут на себе частички вольного воздуха, но никогда никого не вытащат из-за непролазной решетки. Про бумажки с бесполезной писаниной здесь знают все, а вот про нас с Пашкой — никто. И потому мы должны появиться и сработать самым неожиданным, самым страшным для господ зарешеточного мира образом.

Машина остановилась на границе нашего и тамошнего миров. Тетя-сися вылезла из фургона, и показывала сухощавому человечку, стоящему у выхода, какие-то бумажки. Тем временем я пролез через колючие кусты, которые теперь меня почему-то не кололи. Приняли за своего? Подивились, что я не убоялся лезть в них второй раз, и потому зауважали? Или почуяли мою любовь и стали уважать ее?!

Как бы то ни было, я быстро достиг изгиба покалеченной дороги и спрятался в кустах у ее обочины. Послышалось знакомое моторное тарахтение, и тут же выглянул уже знакомый автомобиль. Подпрыгнув на ухабах, он устало крякнул своей надорванной подвеской, и скрылся за поворотом, мигнув на прощание красными огнями своего зада.

«Но как мы узнаем, когда повезут Дарину? Надо все подготовить, а потом наблюдать каждый день. Как повезут Дарину, тогда и действовать. Только надо узнать, в одно и то же время эта тарахтелка приезжает, или в разное. Вот что надо сделать!», сообразил я.

Мы с Пашкой обсуждали план. Его руки чесались в самом прямом смысле, и едва я предложил устроить каверзу воронку, как он чуть не побежал ее устраивать. Пришлось его остановить и озадачить такими вопросами, как вооружение, сокрытие личности, алиби. А еще кубики плана надо сложить в пирамиду дела в нужный день и час, который назначаем не мы…

О них я размышлял всю ночь, и до многого додуматься так и не мог. Например — оружие. Чем кроме палок и ножей мы можем вооружиться? А против таких штук существа, сторожащие стенку, уж явно тренированы. Где мы возьмем алиби, ведь для этого необходимо вмешательство человека, который нам не родственник и не друг.

Следующий день все расставил на свои места. Отец, попыхивая сигаретой, вошел в мою комнату, и на ходу сказал, что деньги у него кончились, и теперь ничего не остается, кроме как рассчитаться с работниками и прекратить стройку.

Выпустив клубок дыма, папа вышел в коридор, и я почему-то пошел за ним вслед. На полке мне в глаза бросились предметы, которых прежде я не замечал, но сейчас сразу понял, что они есть оружие. То был баллончик с нарисованным перцем и длинный, похожий на дубинку предмет. Родитель, погруженный в свои думы, обрел дальше, а я остановился и схватил длинное, нажал на кнопочку. И тут же вздрогнул от треска, словно что-то страшно-электрическое очутилось в моих руках. Через секунду я понял, что оно — в самом деле страшное, и электрическое, но молния сверкает на другом конце палки, значит — я ею повелеваю, она — мое ОРУЖИЕ.

Баллончик и «волшебную палочку» я захватил с собой, а вытащить мамины дырявые колготки из мусорного ведра оказалось делом и вовсе не хитрым. Я собрал все предметы в своей комнате и затолкал под свой диванчик. Сердце радостно прыгнуло — первый шаг к свободе Дарины сделан!

За первым — второй, он гнездился во дворе горкой арматуры. Она сама подсказала мне мысль о будущей расправе с колесами черного воронка. Только надо бы ее немного загнуть и наточить, но на это Паша — мастер. А из-под низа дома выглядывали окошки, там так и не появилась обязательная для таких домиков сауна. Вот где можно будет спрятать от злобных глаз мою Беглянку!

«Привет! Папаша запил!», услышал я веселый голос за своей спиной. Конечно, это был мой верный друг Паша! Мы тут же принялись за работу, затачивая напильниками непокорную жесткую арматуру. Чуть позже, ближе к вечеру мы отправились на место, и легко вбили прутья в старенький асфальт. Только пока их пришлось вытащить, ибо время, зависевшее не от нас, еще не пришло.

Потом отправились домой к Пашке, откуда уже раздавались хохот и уханья большой пьяной компании. За стоявшим во дворе столом собрались местные обитатели, приятели дяди Миши.

— Мальцам тоже налей! — хохотал друг дяди Миши, дядя Коля, завидев нас.

— Малы еще, — усмехнулся хозяин.

Мы сидели за столом, сколоченным из грубых досок, слушали пьяные байки собравшихся. Вернее, мы слышали одно лишь гудение их голосов, ибо смысл слов ускользал от нас под пятой большой думы о будущем ДЕЛЕ. Кто-то уже пел, кто-то плясал возле стола, показывая, как его дед плясал забытую сейчас пляску, чечетку. А мы потихоньку протиснулись между собравшимися и исчезли за дверью. Те продолжали свое веселье, не сомневаясь, что мы либо путаемся под их ногами, либо спим где-то в укромном уголочке.

Снова мы вглядывались в чужой мир. В нутро воронка поместились душа и тело еще одной девушки, но не Дарины. Машина покатилась к выходу. Мы бросились на свою «боевую позицию». Там уже все было готово — точеная арматура, электрошокер, газовый баллончик, разрезанные пополам капроновые колготки. Мы принялись нацеплять на себя колготочные маски, потом схватили арматурины. Движения были прытки, словно их подталкивала сурово стянутая пружина. И лишь когда все было готово, и где-то далеко уже блестели фары злосчастного воронка, я остановил друга:

— Стой! Погоди! Это же не Дарина!

— А что, других девушек спасать не надо?!

— Но мы же решили освободить именно Дарину! Учти, что мы можем вызволить оттуда лишь одну из них! Потом будет такой переполох, что мы сюда и близко не подойдем!

— Верно, — почесал затылок Пашка.

Грузовик протарахтел мимо, его шины, не встретившись с нашей арматурой, зашуршали дальше. А мы, безвольные как два огородных пугала, остались стоять в кустах у обочины с повисшими руками, под которыми валялись бесполезные арматурные прутья. Я смотрел на дорогу, которая уже начала таять в вечернем сумраке, и искренне жалел девушку за то, что она — не Дарина, и наши освобождающие руки не в силах сделать что-нибудь для нее…

Мы спрятали арматуру, забрали мешок с шокером и баллончиком, сняли маски, и пошли к дяде Мише. Хозяин и гости уже крепко спали на столе, под столом и за столом. Осталось окинуть взглядом это зрелище и отправиться домой.

Мое появление родители приняли без всякого внимания, мама лишь показала, где стоит ужин. У них были какие-то свои заботы, для которых я мог быть помехой, и, видно, предкам было хорошо от того, что меня дома нет и помехой я не становлюсь.

Мне было тоскливо, и сердце билось глухо, будто провалилось в пустое ведро. Ведь оно уже было готово толкнуть мое тело вперед, на совершение назначенного поступка, на прыжок к Любимой. Но… Все сорвалось, ибо она была не ОНА…

Следующий день аккуратно повторил первый. Только сердце билось сильнее и больнее, оно надеялось, что теперь уже будет Дарина. Но опять в воронок попала другая девушка, и все прошло, как в прошлый раз. И на третий день было также.

— Думаешь, мой батя — железный, — неожиданно спросил Паша, когда мы прощались.

— При чем тут твой батя? — не понял я.

— Думаешь, он всегда теперь будет пить? — уточнил вопрос друг.

И я понял, в чем дело. Ведь как только дядя Миша перестанет пить, рухнет сразу половина нашего плана, а значит, под угрозой окажется и вся задумка. Мы стали спорить, освобождать ли нам ту девушку, которая завтра попадет внутрь воронка, или менять план и дожидаться все же Дарины. Паша говорил, что каждая из них похожа на запертую в железную коробку белую птичку, и не нам судить, кому из них дать свободу, а кому — нет. Но я стоял на своем, и Паша понимал меня, но все же спорил. Все-таки мы не знаем, куда их возят, зачем их возят, всех ли их возят, повезут ли туда вообще Дарину?! А если — нет, если такие поездки для некоторых, избранных?! Что нам, ждать всю жизнь и не дождаться?! Вопросы, конечно, были правильные, и потому они болезненными занозами кололи мое сознание всю ночь. Во сне я видел погрузку в фургон девушки, которая… Снова была не Дарина, и я понимал, что это — в последний раз, но оставалось лишь смотреть, не производя при этом даже шороха.

Следующий день опять все разрешил. Дядя Миша продолжил пить в своей компании. Видно, хорошо заплатил ему мой отец, а иного применения для своих финансов он никогда себе не представлял. Правда, он уже начал упрашивать своего сына поделиться своей долей заработка, ибо финансы все же, похоже, подходили к концу.

— А мопед?! — с наигранной печалью проговорил Паша.

— Я же тебе отдам! Ты и купишь! Или уже отцу родному не веришь?! — мычал дядя Миша.

Пашка пообещал ему дать денег, но только вечером. Веселье продолжилось. В условленное время мы опять потихоньку исчезли из-за стола и оказались в том самом колючем месте, где и прежде. Ни на что не надеясь, я смотрел на ту сторону.

Сисястая тетя повела к воронку девушку. Это уже было… Вот она идет… Чудо! Да это же сама Даринка!!!

Я вздрогнул, посмотрел на Пашку, у которого глаза не были покрыты той обманчивой пеленой, которая лежала на глазах моих. Тот кивнул головой в знак согласия. Я продолжал смотреть на легонькую Дарину, все не веря своему счастью. Наверное, парализованный таким странным совпадением помыслов и реальности, я навсегда остался бы в этих колючих кустах, не принеся Ей того дара, что был сокрыт во мне. Но друг дернул за рукав, потащил прочь, зашептал что-то на ухо.

Пружина принялась распрямляться. Сперва, как положено, по чуть-чуть, а потом — все быстрее, быстрее, быстрее…

И мы уже вколачивали арматурные прутья в рыхлый, почти уничтоженный асфальт этой дороги. Потом натягивали маски, брали в руки свое оружие, отчего в один миг ощутили себя сильными-сильными, мощнее всех решеток и заборов этого мира. На ходу уже договорились, что Пашка, как более сильный, берет на себя водителя, а я — тетю.

Фургон равнодушно выкатился из-за поворота. Наверное, водитель ездил тут уже много-много раз, и мог запросто проехать этой дорогой с завязанными глазами. Встречные машины были тут исключены, прохожих не было. Потому он вел машину, прищурив глаза и провалившись в свои думы. Тело чуяло каждый ухаб-ориентир и само отвечало нужным движением рук, глаза и мысли были ему как будто и без надобности. Но оно не смогло почуять острых зубьев, что враждебно смотрели на колеса машины…

Со звонким, похожим на поцелуй, хлопком порвались баллоны. Мы даже не думали, что это будет так легко, даже звук — и тот получился легоньким, воздушным. Мысли шофера, наверное, в этот миг сварились в густую кашу, и его руки, в ответ на непривычный ухаб, просто повисли около баранки.

Воронок занесло, и с широкого размаха его кабина треснулась об ни в чем не повинное дерево. Дерево с треском рухнуло, а мотор отчего-то заглох, словно уснул после собственного пьяного чудачества.

Мы бросились к месту происшествия в тот миг, когда задняя дверца фургона со скрипом отворилась, и из нее вывалилась, наверное, ушибленная, тетя. В то же мгновение она оказалась под моей рукой, и молния шокера прошла по ее грудям. Крик остался где-то в стороне, а я уже был в фургоне, где за решетчатой второй дверцей увидел Ее. Та картина врезалась в меня на все дальнейшие годы — легонькое белое, будто лишенное плоти существо за тяжелой сеткой.

Обзамоченная дверца, конечно, не поддалась, и мне пришлось вернуться к тетке, которая уже начала шевелиться. Успокоив ее волнения еще одной молнией, я обшарил ее студенистое тело, и нашел на нем твердый предмет, который, конечно, был ключом. И тут же я снова был у дверцы, и отворил ее, и извлек на воздух свободы своего ангелка.

Девушка была безмолвна и удивительно покорна моей воле, словно была невесомым облачком, затерявшимся на земле, да еще и не в самом лучшем ее месте. Но теперь оставалось лишь одно — бежать.

Мы подбежали к кабине. Та была сплющена, и плотно зажатый, но живой шофер не мог из нее выбраться. Пашка этим пользовался. Он поливал несчастного водителя из перцового баллончика, отчего по лицу страдальца растекались сопли и слезы, смешанные с кровью. Насладившись очередным приступом крика и кашля, Пашка прекращал пускать газ, позволяя сквозь разбитое стекло кабины войти свежему воздуху. Но едва шоферу становилось чуть лучше, пытка повторялась снова. Наверное, если бы не мой окрик, Пашка навсегда остался бы истязать зажатого водителя, довольствуясь своей силой и его слабостью.

Мы понеслись к нашему дому. Там я провел Дарину в подвал, где отец полагал делать сауну, и сказал ей одну фразу:

— Пока будешь жить здесь!

Девушка покорно кивнула.

После мы отправились к дяде Мише. Пашка растолкал родителя и вручил ему бутылку водки, которую, как выяснилось, запас заранее.

— Молодец, сынок, молодец! Правильно дед говорил… Что надо пацан вырос! — промычал дядя Миша сквозь сон.

Пашка как бы нечаянно толкнул двух друзей своего родителя, которые валялись рядом. Те поднялись и стали потирать глаза, не понимая, что же произошло. Тем временем Паша приметил на столе стакан, наполовину полный водкой, и мигом опорожнил его. Тут же отобрал у отца бутыль, налил еще полстакана, и протянул мне, кивнув, мол «надо!» Скорчившись, роняя слезы, я проглотил-таки огненную жидкость, после которой в моей голове застучали тысячи веселых молоточков…

— Не хорошо! Не хорошо! — притворно-грозно махал пальчиком дядя Миша, который успел хлебнуть свою долю. Веселье продолжилось, и мы были как будто на равных. Теперь если кто и спросит друзей дяди Миши про нас, то они, не задумываясь, скажут, что мы были весь день с ними и совершили безобразие, недопустимое для малых детей — напились.

Не помню, как я добрел до мой, зато хорошо помню, что новый день для меня был похож на копье страха, с размаху воткнутое в самое сердце. С зловещим рыком по улице прокатился какой-то автомобиль, и я тут же решил, что это — казенная машина, жаждущая заполучить меня в свое нутро. Небось, по поселку уже рыскают, заглядывают в каждый его уголок и закоулок одержимые жаждой заполучить в свои размашистые лапы меня или Пашку. Кому-то сейчас, видать, уже задают вопросы, и кто-то на них отвечает, указывая в нашу сторону или подальше от нашей стороны. Все казенное, что может в нашей округе стоять на ушах, уже на них поставлено. Сперва, конечно, будут искать улики, я об этом читал. И что они найдут? Ничего, мы вчера спрятали все, что чьи-нибудь опытные руки потом смогли бы подобрать! Но… Никогда нельзя все сделать идеально, об этом я тоже читал. Всегда что-нибудь забудется или потеряется в самом неподходящем месте!

Я обшарил карманы своей курточки. Нет, все на месте! Маски из колготок мы сожгли, электрошокер и баллончик спрятали, заточенную арматуру Пашка вытащил из асфальта и бросил в речку под мостом, где железных прутьев на дне, оставшихся от постройки моста, наверное, полным-полно. И алиби у нас железное — мы с Пашкиным отцом и его друзьями отмечали их получку!

Просеяв еще раз вчерашний день через сито своего разума, я немного успокоился, и вспомнил про Дарину. Она, наконец, обрела свободу! Только что это за свобода — в чужом подвале без права выхода из него?!

И тут я впервые подумал, что ничего о Ней не узнал. Не выяснил даже, как ее зовут, ведь Дариной назвал ее я, а вдруг у нее имя — иное?! Надо скорее бежать, мчаться к ней!

Я вышел на кухню. Там сидела мама, прихлебывала кофе и что-то писала в своем ноутбуке. В последнее время родители что-то много всего писали. На столе стоял готовый завтрак.

— Знаешь, что у нас в поселке стряслось? — сказала мама, не отрываясь от ноутбука.

— Что? — с притворным удивлением спросил я.

— Неизвестные напали на машину, которая ехала из тюрьмы для малолеток, и похитили заключенную, которую там перевозили. Охрану жестоко избили, но не убили. Теперь их по всей округе ищут, так что будь осторожен! Мало ли что…

— У нас такая тюрьма есть? — снова «удивился» я.

— Получается, есть. Хотя я сама про нее не знала. Знала бы — ни за что не разрешила бы отцу здесь дом покупать. Еще чего не хватало — жить рядом с тюрьмой!

Мама не отрывалась от писанины, и поэтому я легко спрятал половину завтрака в пакетик. «Дарина, наверное, еще голоднее, чем я», подумал я.

После этого не составило труда дойти до подвала и открыть его свежую дубовую дверь. Невольница молча смотрела в потолок. Я переминался с ноги на ногу, не зная, как начать разговор.

— Как тебя зовут? — как можно спокойно сказал я.

— Дарина, — ответила девушка, взглянув на меня в упор, отчего я невольно дернулся.

— Мы тебя освободили… — пробормотал я.

— Откуда и куда? — спросила пленница, отчего я окончательно смутился. Некоторое время мы недоуменно смотрели друг на друга, а потом она спросила такое, от чего я совсем опешил.

— Это ведь Земля, да? Похоже, что я в России, я же понимаю твои слова, а сама я — русская. Это уже хорошо. Но вот только скажи, какой сейчас год?

— Две тысячи десятый… — прошептал я, — А страна… Да, Россия…

— От Рождества Христова две тысячи десятый?! — уточнила она.

Я кивнул головой.

По ту сторону Ее глаз как будто началось какое-то просветление. Она что-то вспоминала, о чем-то размышляла. «Слыхал, что тюрьма меняет людей, но никогда не думал, чтоб настолько, до такой степени! А, может, там и не тюрьма вовсе, а психбольница, Пашка просто напутал, с него станется… Но тогда… Что делать?!! Как оставить психически больную в нашем подвале?!!», с испугом раздумывал я.

А Дарина тем временем поднялась на ноги, подошла ко мне, и с жаром поцеловала меня в голову. Я, наверное, покраснел. Ведь меня впервые за всю недолгую жизнь поцеловала девчонка. Хоть и в голову, но все-таки…

— Я думала другое… — сказала она, — Ладно, расскажу тебе все, как есть в моей жизни. Я в самом деле не совсем из этого мира… И не из того, откуда вы меня вытащили. Просто я думала кое-что другое. Не знаю, поймешь ты меня или нет… Историю ты как, знаешь хоть немного?

— Да, знаю, в Интернете про нее читал, — кивнул я.

— Начну с того, что скажу, откуда я родом. Я — из России 2010 года! Никогда не думала, что во Вселенной есть еще одна Россия нашего же времени! Вот ко всему была готова, но только не к этому! А случилось это самое, и тут человеческий мозг понять ничего не сможет, он слаб, как песчинка против скалы. Ну да ладно, будем считать, что я в иной России 2010 года… Скажи только, откуда ты меня освободил? Да, я даже не спросила, как тебя звать.

— Меня зовут Гена, а освободили мы тебя из тюрьмы для малолетних преступниц!

— Тюрьма для малолетних преступниц, — задумчиво повторила она, — Я такое слышала, это было когда-то и в нашей истории. Но давно, как и вообще все тюрьмы. Но это не столь важно, ведь еще вчера не сомневалась, что вместе со своим телом попала в самый ад. И всех, кто был вокруг, чуяла бесами, которые мучили мое тело и душу. Я удивлялась, что у меня еще оставались мысли, вернее одно лишь размышление о том, конечен ад или нет, можно ли верить в спасение, или обо всех надеждах теперь надо забыть, Господь отверг меня. Теперь я поняла, какое у бесов главное оружие — это отчаяние и уныние!

Уверенность в том, что освобожденная пленница умственно нездорова, во мне крепла, и вместе с ней рос страх за будущее, которого я и так с сегодняшнего утра стал бояться. Но красота девушки ослабляла этот ужас. Ее голос звенел, как тысяча серебряных колокольчиков, и никак не походил на бред сумасшедшей. По крайней мере, такой, каким я его себе представлял. Мне не оставалось ничего делать, кроме как слушать Дарину, взвешивая на внутренних весах каждое ее слово и стараясь понять общий, большой смысл. Все-таки мне это удавалось.

— В нашей истории было такое время, которое называлось коммунизмом. Тогда была идея построить на Земле страну, в которой жизнь будет богатой и справедливой. Прошли годы, жизнь в самом деле стала где-то богаче, где-то справедливее. Но все интересы людей были собраны на Земле, под их ногами. Оттого они загустели, отяжелели, и потянули людей вниз. Настало то, что тогда назвали Катастрофой. Люди потеряли путь-дорогу, и, не зная куда идти дальше, стали смотреть на внешний мир, на заграницу…

— Так и у нас было… Мне отец об этом говорил, — невпопад вставил я. Но Дарина не заметила моих слов и продолжила рассказ.

— Когда народ совсем потерял смысл своей жизни, он сделался точно пьяным. Люди бродили точно во сне. И не было того, кто выведет народ из пьяного болота, в которое обратилась наша страна. Вернее, все время появлялись лже-поводыри, которые предлагали обратиться к заморским странам, чтобы те помогли нам построить у себя такую жизнь, как у них. И, не видя лучших мыслей, народ уже им стал поддаваться. Один плохой человек объявил себя поводырем, и сказал, что выведет народ. В доказательство он заверял, что заграничные правители обещали помощь ему лично, а через него — всем богатую и обильную жизнь.

Но когда все уже казалось потерянным, когда чужие, приведенные «поводырем», явились на нашу землю чтобы ее ограбить, появился Вождь. Про чужих он сказал, что они подобны дьяволу, который соблазняет людей, чтобы похитить их души, но своих обещаний все одно никогда не выполняет. И он доказал это! Так доказал, что после уже никто не усомнился! Про русских Вождь сказал, что мы должны создать свою идею будущего, поняв самих себя, поняв свое прошлое. Иного выхода нет, все другие дороги ведут только в смерть, прямо под землю.

Мы стали понимать себя, и осознали, что Русь со дня своего рождения — странница, ищущая Бога. Русь искала Господа в небе, искала на своей земле, но так и не нашла, и оттого ударилась в западную ересь, насыщая саму себя иноземной техникой. Но и то время, когда живое тело Руси пропитывалось машинными соками, тоже надо понять и осмыслить, надо соединить технику с идеей искания Бога. У нас эти две речки слились в одну мощную реку, которая и сделалась нашей русской жизнью.

Вместо пути к некой земной остановке, которой все одно никогда у русских не будет, мы избрали дорогу в Небеса. Чужая наука смеялась над нами, утверждая, что дальние миры навсегда закрыты для людей, они могут быть почувствованы нами только лишь через созерцание звездного света, да и то — миллионолетней давности. Но один русский ученый открыл, что все видимое нами — это проявление колебания мельчайших частиц пространства, которые он назвал струнами. Их колебания идут из одного Центра, и передают его Волю по всей Вселенной, причем колеблются они в одиннадцати измерениях. Можешь себе представить такое?..

Дарина закрыла глаза. Я постарался представить то, о чем она сказала, и передо мной выплыла картинка лазерного луча, который чертит на стене разные фигурки. Я видел такое, папаша, когда был еще беднее, и когда у него было побольше времени, водил меня на такое представление. Тогда у меня тоже промелькнула мысль о том, что мир, где я обитаю, по которому хожу, частицы которого пью и ем, тоже нарисован каким-то лучом. Видеть его я, конечно, не могу, ибо сам им нарисован. И вот, очень далеко, на какой-то непонятной планете, где, похоже, все почти как у нас, даже говорят по-нашему, открыли, что почти так оно и есть! И узнал об этом я от странной девчонки, которую освободил из темницы!

Мысли путались в голове. Чувствовалось, что я влез во что-то интересное, до того необычное, что о чем-то подобном никто даже не додумался снять фильм. Уже одно то, что я повстречал девчонку, которая может рассказать мне куда больше интересных вещей, чем мои родители, кружило мне голову. Дарина, девушка другого мира, смотрела на меня загадочным взглядом, произнося одно за другим загадочные слова.

— Мой прадед дружил с Вождем и был революционером. Это было много-много лет назад. Он и придумал техническое устройство, которое смогло бы переносить по 11-мерному пространству. Есть надежда, что перемещаясь от мира к миру, в конце концов окажешься в центре всех миров. Эта машина была похожа на корабль, она и была кораблем, но только не современным, а тем, которыми бороздили волны наши дальние-дальние предки. У него не было связи, ведь никто не знает, какие волны пройдут из одного измерения в другое.

Но самое главное было в том, что корабль этот лежал как будто на сухопутной тверди далеко-далеко от моря. Вроде как в середине широкой степи. И до моря его надо было дотащить, а самого моря и не видно даже, ибо оно — не на воде, не на небе, и даже не в космосе. Прадед определил, что во Вселенной есть участки пространства, откуда можно проникать во все 11 измерений, и их стали искать астрономы. Искал мой дед, он был астроном, потом искал отец. Во все места, где предположительно были такие удивительные ходы, мы пытались отправить космические экспедиции. Но слишком далеко были эти ходы, не добраться туда было с нашей техникой, хотя она у нас за эти годы сильно развилась, в звездном направлении.

На Земле тоже, конечно, все изменилось, но только как отражение нашего звездного пути, как его продолжение. Короче, чувствовалось, что Большой Русский Путь остался от нас так же далек, как и прежде. Космонавты погибали в экспедициях, исчерпывая запасы топлива и прочности своих кораблей. А на Земле кто-то уже смеялся, где-то рисовали и передавали по рукам карикатуры. Всегда же найдутся люди, которые не пойдут со своим народом, считая самих себя таким маленьким народцем, видящим в своей бессмысленности великий смысл.

Но все переменил мой отец. Поискам ходов в пространстве он посвятил всю жизнь, взгляд его застыл на небе, и он почти не видел даже меня. Отца я не могла себе представить иначе, чем в окружении приборов и всяких научных машинок, пищание которых мне казалось самым веселым, что есть на белом свете!

Дарина задумчиво посмотрела в маленькое окошко, выглядывавшее из-под самого потолка. За ним виднелись стволы кустов ниже того места, где из них вырастали зеленые веточки. Оттого было даже непонятно, какое сейчас время года — зима, или весна, или лето, или осень… Но Дарина, похоже, видела и еще что-то свое, давнее, к чему она едва ли когда вернется. Может, ту удивительную страну, в которой она жила, может — свои детские годы с ученым родителем.

— Мой отец определил, что такое место в пространстве, через которое можно войти в 11 измерений — не где-то в дальнем космосе, в который с Земли живым не добраться, а рядом, на Северном и Южном полюсах. Ход в иные миры пронзает Землю насквозь, как острая спица, как истинная ее сердцевина. Разместить научный центр на полюсе оказалось несложно, и отец там начал свои эксперименты. Пустой корабль он отправил в иное пространство, после чего встал вопрос о главном — отправлять туда человека, или нет? Ведь шансы на возвращение ничтожно малы, а что там, по ту сторону — никто не ведает. Со связью вопрос, правда, как-то решили, и на корабле, который отправил отец, был прибор связи, который потом какие-то сигналы даже подавал, которые улавливались антеннами. Изображения, правда, получить не удалось — видеокамера сломалась сразу. Но раз что-то уже можно оттуда передать, значит вроде и не на смерть идешь, а только в путешествие. Ведь в чем отличие смерти от путешествия? Только в том, что оттуда вести никакой не подать!

Кто-то предложил отправить плохого человека, которому среди людей — не место. Но ведь отправить его первым означает осквернить новый, чистый от человека и его грехов простор, ступая по которому, быть может, можно придти к Богу! А если оно будет осквернено, сможет ли потом пройти кто-то по нему?!

Добровольцев не нашлось. Включая создателя, то есть самого моего отца. Он чувствовал себя уже Создавшим, то есть человеком, который может упиваться своей победой, и, как говорили когда-то — почивать на лаврах. Мне за него было стыдно, я не могла поверить, что человек, выносивший идею в своем сердце и отливший ее в сплетение хитроумных устройств, теперь может так легко отвернуться от нее, предпочтя хляби земной славы. Но он предпочел, известность, самая большая из всех, какие выпадали человеку, оказалась ему дороже своих детей — меня и Корабля (так он и назвал рожденное им устройство). Конечно, он бы никогда не допустил, чтобы родная дочь покинула его, и сама понеслась в белые поля иных миров без надежд на возвращение.

Он бы смог меня отговорить, или еще как-нибудь огородить от собственного творения, которое сделалось для меня родной сестрой или родным братом. Но он не подумал о том, что мы с Кораблем росли вмести, и когда я становилась на год старше, он делался на год совершенней. У нас была одна жизнь на двоих, и если жизнь Корабля оказалась под угрозой, то я должна ее спасти, влив в нее и свою жизнь. А Корабль действительно оказался под угрозой, ведь если он не выполнит своего предназначения, не перенесет человека, то лишится навсегда своего смысла, а вместе с ним потеряет смысл и наша страна. Если же на нем унесусь я, то наверняка кто-нибудь отправится на поиски уже за мной, и наш Великий Проект получит жизнь.

В тот год, когда отцу стали ставить прижизненные памятники, я тайком покинула дом, и отправилась на северный полюс, ко второму кроме меня отцовскому детищу. Я хорошо понимала, что делаю, все мои помыслы были о том, как вдохнуть жизнь в Корабль своею жизнью, и потеря родных краев меня не столь страшила.

Добраться до полюса в наше время — не так и сложно, тем более для дочери такого человека, как мой отец. Когда я была уже на станции, родитель бежал, точнее — летел вдогонку, и я об этом знала, но это меня уже ничуть не волновало. Корабль я знала, как свое тело, ведь росли мы вместе, рядом. Потому легко его запустила, и… Мой мир, моя Русь — исчезли. Там остались мой отец и моя мать, мне их было жаль, но свершение Пути было для меня важнее. Тем более, что с ними я все равно встречусь после своей смерти, где бы она не случилась, если я вместе со своим телом не войду… Нет, об этом говорить я не буду!

Но потом и Корабль тоже исчез от меня, он словно растворился, унеся с собой все, что могло бы вернуть меня обратно, или перенести еще в какой-нибудь мир. Этого я не ожидала, хотя предположение о таком слышала от своего отца. Он говорил еще о том, что один раз пройдя сквозь измерения, тело получает способность идти через них и дальше. Так что я могу в любой миг от тебя исчезнуть, не оставив после себя и мертвого тела…

— Ты перенеслась в наш мир, корабль исчез, и ты, видно, не поняла, где оказалась, — подвел я итог ее рассказу. Кстати, от той страны, от Руси, у тебя что-нибудь осталось?

— Вот, — Дарина протянула фотографию.

Я глянул, и несколько минут не мог отвести своего взгляда. На меня смотрел как будто старинный русский город с резными стенами и золотыми крышами. Только город был не деревянным, и каменным, вернее — сделанным из неведомого мне материала. По расположению узоров и по искусству, с которым они были сделаны, чувствовалось, что каждый из них имеет понятный обитателям того мира смысл и расположен строго на своем месте. В удивительно прозрачном воздухе над городом неслись разноцветные птичьи стаи. Нигде не было видно ни одной машины, а они ведь имелись в том мире, да еще, наверное, какие, если на них можно даже такие полеты совершать, не говоря уже о простых полетах к другим планетам!

— Отца и мать показать не могу. Не принято у нас фотографии людей делать, — сказала Дарина, — Даже памятники людям мы ставим не в виде самого человека, а только делаем надпись.

Я удивился.

— Смотрела я вокруг себя, и видела то же, что на родине — то же небо, те же березки. Слышала тот же шелест листочков, щебетание птичек. Первой мыслью было, что я никуда и не улетела, осталась себе дома. Но куда же делись льды, черное небо полярной ночи? Значит, хоть по своей стране я куда-то все-таки улетела… Потом пощупала свое тело, и оно мне показалось меньшим, чем было, словно я подросла вниз, стала меньше. Мне же было уже двадцать пять годков, а здесь я — как четырнадцатилетняя девочка!

«Вот оно в чем дело! Вот почему она — такая… умная!», подумал я.

Но разум не помог Дарине, когда она, протянув руку к цветочку, чтобы убедиться в его реальности, наколола руку на колючую проволоку. От ужаса она закричала, тут же примчались какие-то люди, потом они принялись перебирать какие-то бумаги. В их бумагах Дарина конечно же, не значилась. Но разве это беда! Разве сложно было им написать на Дарину новую бумагу?! И она оказалась в ТОМ мире.

Конечно, обнесенную заборами страну, она сразу же поняла, как ад, в который она провалилась вместе с телом. Там ее ничто не удивляло, ибо она знала, что в аду каждый получает страданий столько, сколько ему отмерено. И не у кого спросить меру своих страданий, некуда вопрошать о своей вине. Господа этого мира имели свирепо-бесполый вид, и потому не могли вызывать сомнений в своей бесовской природе.

Вскоре Дарина узнала, что узниц время от времени возят в особую студию, где снимают их в нехорошем кино. Там девочки, обнажившись, бьют самих себя плетками, ножами наносят себе раны разных частей тела. Этой новости она ничуть не удивилась, она только поняла, для чего в аду ей оставлено тело. Оно — еще один инструмент, с помощью которого можно терзать душу, бросать в нее семена все новых и новых мучений.

Одна из нечаянных спутниц Дарины повесилась, обратив свою плоть в кусок мертвого мяса. Дарина не поняла ее, ведь если она приговорена к адовым мукам вместе с телом, то убивать его бесполезно — оно все равно нарастет на душу, и через него будут приходить новые и новые страдания.

Девушек одну за другой увозили в черном воронке в мир страданий, которые потом показывали чьему-то глазу. Дарина смотрела на покрытых ранами и плеточными следами подруг по несчастью, вернувшихся со злополучных съемок, и раздумывала лишь о том, конечен ад или нет. Она чуяла течение времени, тяжесть его мгновений, и размышляла, что раз есть время, значит есть и его конец. Холодные и голодные, пропитанные демоническим криком, мгновения больно били ее тело и душу, и она чуяла, что что-то куда-то движется, а если движется — значит где-то и закончится. Надо только набраться терпения и покорности, и вынести пронзающий поток стального времени.

Так и жила Дарина, не догадываясь, в какой части Бытия она пребывает, и не понимая даже, по какую сторону жизни и смерти лежит ее существование. Каждая ее частица чуяла поток ледяных струй времени и жила ожиданием их конца.

В один из дней, что выступил из холодного мрака той жизни, явилось полумужское-полуженское существо, и объявило Дарине о поездке на студию для участия в некоторых съемках. Больше существо ничего не сказало, но необычная девушка сама уже обо всем знала. Она покорно погрузилась в воронок, и потом, когда почувствовала сокрушающий удар снаружи, не придала значения и ему. Удивилась она лишь тогда, когда появился парень, явно не относившийся к тому миру, в который она провалилась. Ведь он был парнем, и не походил ни на бесполых владетелей зарешеченного мира, ни на замкнутых туда невольниц. Его действия подчинялись ВОЛЕ, которой там ни у кого не было, и Дарина впервые усомнилась в том, что пребывает в аду. Или, может, конец ада так и выглядит, и он наконец-то настал?!

Моя голова после ЕЕ рассказа сделалась похожей на облако. Много мыслей роилось в ней, они наталкивались друг на друга, и все искажали расстилавшийся передо мной мир, который прежде я считал самым реальным из всех. Я вылез из подвала, и тут же встретил Пашку.

— Ну, как она? — спросил он.

Я тут же ударился в рассказ о прошлых жизнях Дарины, во время которого, наверное, делал круглые глаза и широко раскрывал рот. То, что было непонятно даже мне, после моего рассказа сделалось еще непонятнее, тем более — для Пашки, который верил лишь в то, что мог объять своими не по возрасту большими руками.

В отличии от меня, правда, мой друг не стал заполнять свою голову мыслительным туманом. Вместо этого он только легонько пихнул меня в бок и усмехнулся «во, заливает!». Я старался убедить его хотя бы в том, чему я сам поверил в рассказе Дарины, но все было тщетно. Зато в жизнь среди здешних застенков Паша поверил охотно.

— Конечно все они для надзирательниц — просто матрешки, которых, если толково продать, то можно заколотить деньги, — презрительно процедил Павлик, — Правда все, кто там работает восновном — дуры и дурни, но, видно, кто-то поумнее среди них нашелся!

— Что-то страшновато, — ответил я.

— Чему дивиться? — засмеялся Павел, — Сейчас страна у нас такая, что всякий старается сделать бабки из того, что у него под рукой. Потому что без них человек — никто, хуже жука какого-нибудь или червяка. У нас с папашей под рукой гвозди да доски, а у них — материал человеческий. Вот они с ним и обращаются, чтоб из себя людей сделать! Что, ты думаешь, будь на их месте кто другой, он бы так не делал, если бы у него возможность была?!

— Наверное, не все такие…

— Ну, верь! — усмехнулся мой друг.

Потом он немного подумал, и ни с того ни с сего сказал:

— Знаешь, похоже, что она сошла с ума. Там такое — запросто! Только не знаю, что теперь нам с ней делать. Она же забыла, и откуда она, и вообще — кто! Думаю, что не Дарина ее зовут, ты просто случайно сказал ей это имя, которое сам выдумал, она теперь так себя и называет! Ну, поживет она в подвале еще месяц — другой, а дальше как?!

— Я на ней женюсь! — твердо сказал я.

— Ты что?!! Сколько тебе лет? Кто разрешит? — стал говорить Паша, — И документов у нее все одно нет. Кто вас запишет?!

— Это неважно, — ответил я, направляясь опять в подвал.

По поселку и вправду бродили казенные люди. О них мне вскоре сказал Пашка. Они что-то выспрашивали, вынюхивали. Пока мы с Дариной беседовали о мире, из которого она рванулась сюда, серые людишки что-то еще узнавали, и, быть может, приближались к той дорожке, которая вела к нам. Но в подвале — недостроенной сауне это не ощущалось, кусочек мира оставался сокрыт от всего внешнего. Здесь жил мир воображения, который рисовал мне страну Дарины, а ей — нашу землю. Первая картинка, конечно, была золотой, вторая — пепельно-серой, и все-таки я чуял, что ей в той удивительной стране Руси чего-то не хватало.

Ей не хватало там любви. В той стране не было зла, и потому не нужен был тот, кто от него освободит. А здесь она разом провалилась в злой колодец, оттого появился я, вытащивший Дарину из него. И потому мы сделались друг для друга Первой Любовью. Наша любовь пылала в подвале, который к осени сделался сырым. Иногда мне приходилось выходить на поверхность, где Пашка рассказывал о слухах, бродивших по поселку. Кто-то говорил, что организаторами недавнего громкого побега были подростки, и что казенные люди вроде бы даже напали на их след. А отец говорил мне, что мы совсем обеднели, и придется продать недостроенный дом, вернувшись в городскую квартиру. Надо было бежать. Но куда? Мне не было известно ни одного пространства, иного чем мир, в котором я жил. А в потрохах этого мира не находилось ни одного раскрытого для нас уголочка, который бы приютил и обогрел нас. Можно, конечно, было удариться в скитание по мерзлым лесам и болотам, искать пристанище там, где никто его себе не ищет. Но даже мысли об этом вызывали ползущий по спине легкий холод. Дарина же ничего не боялась. Однажды она шепнула мне, что по расчетам ее отца, тот, кто проник в 11-мерное пространство, уже никогда не остановится, и будет всегда перемещаться от мира к миру. Возможно, этому перемещению и есть какой-то предел, но родитель Дарины о нем ничего не мог даже и предположить. Как бы то ни было, когда-нибудь Дарина исчезнет из моей жизни, не оставив от себя даже бездыханного тела, отправившись в иные, тайные даже для нее миры. А я останусь здесь доживать свой век, без надежды встретить ЕЕ и после смерти, ибо и там у нее, наверное, будет своя дорога, которая никогда не сомкнется с моей…

Обнявшись, мы ждали того мгновения, когда враждебные нашей любви силы, наконец, сомкнутся, чтоб раздавить ее и стереть с этого света. Однажды я подумал, что, быть может, наша судьба изменится, если мы совершим венчание в церкви. И я направился в храм, который высился в поселке, соседнем с нашим, и там узнал, что венчание совершается только после предъявления документов, выданных казенными органами, о получении которых для нас не могло быть и речи…

Родители в перерывах, которые иногда бывали в их работе, принимались-таки искать меня. Но поиски их продолжались недолго. Не догадываясь, что я сейчас пребываю всего в паре шагов под ними, они обычно доходили до соседей, которые говорили, что недавно меня где-то видели (может, они путали меня с Пашкой). После этого успокоенные родители возвращались к своим компьютерам.

Тем временем совсем близко к их ногам возлюбленная говорила их сыну о том, что она полюбила этот страшный мир, потому что в нем есть он. Но все равно она его покинет, ибо это все равно случится против ее воли. И ветер неизбежного расставания снова дул на пламень любви, делая его высоким и жарким, проглатывающим самые Небеса.

Возле недостроенного и предназначенного в продажу, но пока еще обитаемого жилого дома, остановилась казенная машина. Те, кто показались из ее чрева, имели очень серьезный вид, и чувствовалось, что прибыли они для того, чтобы действовать уже наверняка. Все что им надо было знать, они уже знали, и домик застыл в их глазах готовой целью. Но их появление отпечаталось в глазах паренька по имени Пашка, который тут же куда-то понесся, оставшись незамеченным для глаз незваных гостей. На самом деле он просто оббежал круг, и подбежал к дому с другой стороны, чтобы просочиться в его подвал, и сказать запертым там пареньку и девчонке о том, что враждебная их любви сила уже зависла над ними.

Но подвал оказался пустым. Все в нем говорила о недавнем присутствии человека, на столе даже дымилась тарелка с принесенной недавно сверху едой. Однако не было слышно ни малейшего шороха, ни дыхания, не говоря уже о стуке шагов. Паша покричал, позвал, но все было тщетно. Оба человеческих существа исчезли так, словно их никогда и не было в этом мире. Под синим земным небом и белой луной. На полу валялась тетрадка, которую Пашка сунул за пазуху. Больше времени не оставалось, надо было бежать.

Через пять минут в доме начался обычный переполох, порождаемый появлением казенных. Родители часто моргая смотрели на них, не в силах даже понять, о чем идет речь. Не понимали ничего и виновники переполоха, ибо того, что они должны были найти, здесь не было. Пройдясь несколько раз по дому, они погрузились в свой автомобиль, и только главный из казенных задержался еще на короткое время, чтобы предложить себя в качестве покупателя. Он был не сильно богат, но сторговался-таки с впавшим в денежное отчаяние отцом.

Еще один из миров принял сразу двоих. Быть может, любовь оказалась тоже силой, переносящей через грани миров. А, может, это тела последовали вслед за своими душами, отныне слившимися в одну…

Товарищ Хальген

2010 год