Coyot — Искушение петрово (части I-II)

Над кирпичными стенами гаражно-парковочного комплекса под тёмно-синим, почти чёрным небом, пролетала колесница. Не было ветра, не было облаков, абсолютно всё, казалось, замерло. Из-под брезентовых козырьков на песок падал зыбкий свет ламп, рассеиваясь по земле. Древесный массив вокруг серых строений темнел своим золотом в мареве далёких фонарей. Колесница неспешно плыла метрах в пяти над уровнем крыш. И было слышно, как хлопает сукно занавесок в открытом окне кареты. А ещё невесомые кони всхрапывали. Узда блеснула в лунном свете, и тёмный силуэт кучера заёрзал на резном сиденье. Он посмотрел в сторону, на Луну. Та была не то что бы белая, а казалось электрической, сияющей на всех мощностях вольтовой дугой. В её свете блеснул золотой зуб извозчика. «Кра!» — гаркнул он. И копыто описало дугу в последнем взмахе, и лошади замерли. Вся конструкция ещё чуть проплыла в воздухе, как бы по инерции, и зависла. Она остановилась прямо над сторожем Петром, который сгребал листья с дороги. Он ничего не замечал и только мычал задумчивый мотив себе в бороду. Скрежет металлических грабель по асфальту, присыпанному песком, разносился далеко по онемевшим скверам и заползал за все скользкие углы.

Было холодно, и сторож то и дело шмыгал носом. Скрежет алюминиевых коготков по песку и вкрадчивый, хотя и грубый голос Петра составляли всю звуковую гамму вечера. До той минуты. Вдруг прямо перед сторожем на асфальт упала спичка. Упала, да ещё и подскочила так, словно её бросили с приличной высоты. А через мгновение присыпанный бледным песком асфальт озарился светом. Тени опавших листьев задрожали. Пётр остановился и начал оглядываться. Сверху что-то щёлкнуло, и сторож резко вскинул голову. Колени его подогнулись.

Там, под чёрным куполом небес, растворяя всё для непривыкших глаз в красно-оранжевом свете, горел факел. Взгляд Петра выхватил из пульсирующего зарева чёрную полоску копоти и скользнул по ней. Змейка дыма с сажей чуть дальше сливалась с тёмным изогнутым силуэтом — то была часть колеса со спицей. Затем Пётр разглядел и трапецию днища кареты. Чем яснее он осознавал, что перед ним, тем чаще на его скулах перекатывались желваки и тем шире становились его влажные от холода глаза. Он теперь ясно видел и контуры колёс, и двух лошадей, иногда взмахивающих хвостами, и приоткрытую дверцу кареты. Факел же был зажжён кучером. Его руку и часть кафтана, расшитого бисером, Пётр тоже разглядел. Она выступала из-за скамьи.

Из приоткрытой дверцы, откинув тяжёлые, украшенные медными орнаментами, занавески показалась фигура человека. Это была женщина в широкополой шляпе с вуалью и в корсете. Лицо её пропадало в тени причудливо искривлённых полей шляпы. Она совершила плавный жест рукой в белой перчатке до локтя, и карета опустилась ниже. Свет от факела больше не бил по глазам. Теперь он мерцал, создавая красноватые блики, освещая силуэт кареты и крупы лошадей.

Пётр выронил грабли и, чуть ли не сев на землю, вытащил из кармана телогрейки фонарик. Бледный луч плюхнулся на дерево днища кареты, а затем растёкся частью своей на колёса, частью — в безбрежность небосвода, а частью — на лицо женщины. Сначала она прикрыла его тонкой рукой, а затем, нервно убрала руку и решительно посмотрела вниз, выглянув из-за порожка и двух ступенек. Вновь лицо её появилось в зыбком воске фонаря. Теперь сторож видел всё чётко. Женщина хмурила тонкие брови и изучающе смотрела на человека внизу. Пара иссиня-чёрных завитков волос выбилось из-под белой шляпы, и переливались глубинным светом, будто лунный камень. Лицо было очень узким с острыми чертами. Красные, как маки, даже ещё краснее, в тысячи раз краснее, губы маленького рта, пухлые и глянцевые, дрогнули. Брови ползли к переносице, и лицо становилось всё более сердитое. Кукольно белое с надрывом красных губ… удивительно белое и сердитое.

— Эй ты! — высокий требовательный голос иглой прошил воздух, — как тебя зовут?

Барышня в шляпе выставив маленький подбородок со впадинкой, подалась вперёд ещё больше. Одной рукой она ухватилась за створку двери, другой придерживала шляпу.

— Погаси свою лампу, слышишь! — прибавила она так же требовательно.

Сторож фонаря не погасил, но убрал в карман. Он шевелил кадыком, однако ни слова вымолвить не смог, а только таращил глаза. В дальнем конце дороги к гаражам, за поворотом, редеющие придорожные кусты окатил свет автомобильных фар. Послышался гул двигателя. Дама сверху заметила это и что-то сказала кучеру. Тот накрыл факел железным колпаком.

— Ну-ка, лезь! — крикнула она, сверкнув глазами: правым — словно янтарём, левым — будто изумрудом.

И тот час же лошади замотали головами, а из-под их копыт полетели клубы пара, и повозка опустилась прямо перед сторожем Петром. Тот лишь сглатывал слюну в отуплённом замешательстве. Он хотел, было, перекреститься, но только дотронулся до лба щепотью. Свет автомобиля вдалеке скакнул по деревьям широкими белыми пятнами, и вскоре два огонька фар поплыли над асфальтом, приближаясь. Пётр заметил их и какое-то время глядел в ту сторону, но потом вновь повернул голову и поймал гипнотически-повелевающий взгляд двух разноцветных глаз. И запах корицы и ещё чего-то сладкого донёсся до носа сторожа сквозь рыжие, осенённые твердью табака дебри усов. Рука в красной перчатке указала ему на заднюю дверцу. Дверца сама собой открылась, и оттуда послышался странно искажённый голос: «Садись, почтеннейший, садись».

— Я? Да куда ж мне, я ж…, — просипел сторож, всё в том же отупении глядя то на дверь кареты, то на приближающиеся огни фар,— у меня ж это, вахта.

И часть его хотела рвануть навстречу автомобилю, крича в ночь о страшном, зовя на помощь, а часть необъяснимо, с трудом осознавая себя и своё предназначение в этом мире, словно подчиняясь чужой блистательной воле, стремилась в карету. Метания его тут же прекратил грозный рык кучера:

— А ну, полезай, пёс!

И сказано это было так громко, так непреодолимо властно, что Петра даже охватило чувство вины. Странная мысль закралась в его ватную голову, что если он сейчас же не заберётся в карету, то нарушится некий вселенский закон, и нарушение это выйдет из всяких рамок морали и логики. Огни автомобиля, сбавляющего скорость перед озероподобными выбоинами в пространстве асфальта, в последний раз кинулись в слезящиеся глаза сторожа, и тот ступил на откидную ступеньку кареты.    

II.

Неуклюже забравшись на твёрдое, обитое зелёным бархатом заднее сиденье, Пётр запричитал. Он тяжело дышал и сильно потел лицом, а глаза его стремились к свободе от оков глазниц. И только тут он сумел рассмотреть существо, которое до этого по причине сильнейшей растерянности и темноты в салоне кареты, совершенно не заметил. Рядом, в пол оборота к копошащемуся Петру, сидел человек с синеватой зеркальной кожей, абсолютно нагой. На голове его красовался чёрный цилиндр. Листок клевера о четырёх лепестках мерцал жидким изумрудом в его руке.

— Моё почтение, я — князь Лемурийский, — совершенно спокойно сказал зеркальнокожий.

Мятая шапка свалилась с затылка Петра — это колесница взяла вверх, плавно, но с большой скоростью отдаляясь от земли. У Петра заложило уши.

— А наша с вами хозяйка сегодня — графиня Парфенопа, — зеркальный человек указал рукой на сидящую напротив даму в шляпе.

— Ну, просила же, не называй меня по имени, — закатывая глаза, ответила ему белокожая спутница.

— Как такое имя можно удерживать в тайне, графиня? Это музыка, а не слово.

Всё это время онемевший Пётр сидел совершенно неподвижно, косясь на существо, назвавшее себя князем Лемурийским. Струйки лунного света, и тусклые пятна от светильника в салоне кареты, скользили по зеркальному телу. Казалось, всё оно, это нереальное тело, было сплетено из множества капелек ртути, только синей. Что-то шевелилось под ногами Петра, сзади доносилось тихое посвистывание, занавеска окна хлопала о внутреннюю обивку салона. В тесном полумраке шёл безумный танец теней. Пахло ладаном и корицей. Но эти запахи не успокаивали, напротив — от них зубы гаражного сторожа колотились ещё сильнее. Он даже боялся, что эта дробь будет услышана и вменена в вину.

И, уйдя с головой в смутные по своей логике, но острые по природе переживания и поиск истины, Пётр совершенно не понимал, чего от него хотели. А графиня Парфенопа уже в третий раз спрашивала одно и то же.

— Нет, это невозможно. Ты назовёшь своё имя, или нам дать тебе кличку, как собаке?

Графиня нервно откинулась на спинку сиденья. Шляпа сдвинулась на затылок, оголив широкий белый лоб, такой же фарфоровый, как и вся она. Ещё пара кудрявых прядей капризно выскочила в сизую ночь. Графиня сложила пальцы, словно в мольбе, и обратилась к зеркальному человеку:

— А ты уверен, что мы там? Может, мы попали в мир немых?

— Нет, нет, графиня, всё верно, — усмехнувшись, ответил князь, — и сомнений быт не может.

— Но почему тут не звучит музыка, или хотя бы другие мелодики? Тут даже ветер сопит, как старая бабка. Крайне не музыкальные земли. Определённо, дурное пространство. И тут ещё этот, — она снова сдвинула брови и сжала бутон краснючих, даже светившихся в темноте, губ.

— Сейчас…, — зеркальный князь поглядел на Петра.

Пётр же, набравшись смелости, в свою очередь повернулся всем телом в сторону жуткого спутника и поглядел ему в глаза. Там он увидел своё искажённое выпуклое отражение. И тут же жадно начал разглядывать всё диковинное тело этого существа, до сих пор не веря ни глазам своим, ни рассудку. Но вскоре смущение вперемешку со страхом накатило на него свинцовым валом, и он отвернулся к окну.

— А скажи, паж, где вы тут пить изволите? — так же совершенно спокойно спросил князь, вертя в руках зелёный лепесток.

Пётр молчал, покусывая бороду, по здравому разумению прощаясь с рассудком. Князь повторил вопрос более настойчиво. И Пётр, гаркнув пару раз, начал говорить, путаясь и совершенно не владея интонацией:

— Да мне же на смене то пить нельзя. Я ж на работе, — он прервался и долго не мог вытащить из гортани очередное слово, словно заикаясь, — Ко… Когда после, а не сейчас…

— Брось! Ну-ка брось врать, безымянный! — взвизгнула графиня, притопнув каблуком высоких сапог, — от тебя разит, как из винной бочки, мерзавец, а говорит, не пьёт.

Зеркальная рука плавно опустилась на её укрытое роскошным платьем колено.

— Не стоит нервничать, милая Парфа. Сейчас, — и, снова обратился к дрожащему Петру, — ну так, где же ты пьёшь после своей работы, почтенный?

Пётр скорчил горькую мину, покачал головой, и как бы нехотя ответил:

— Да по-разному. Ведь оно бывает нежданчиком когда, а когда и прямо как знаю, что будет… На углу у двадцать пятого, а то и тута, в гаражах, — он вздохнул, — Мы то народ простой, с нас чего взять то?

И он тараторил что-то ещё, но разобрать было трудно. А потом осёкся и выпучил глаза в пустоту, замерев.

— Тогда, к двадцать пятому, — бодро скомандовал князь Лемурийский, с широкой улыбкой глядя на насупленную графиню, — вино пьёте?

Вскоре колесница висела над ветхим трехэтажным домом с двумя подъездами и магазинчиком на торце. Над входом в магазин светилась заляпанная пыльная надпись «24 часа». Колесница осталась без кучера. Он отправился в магазин.

На дворе стояла ночь. Холодная ночь конца октября. И ни единой души, кроме унылой, засыпающей у кассы продавщицы, внутри не оказалось. Это было очень кстати, ведь вид кучера обязательно привлёк внимание, как если бы Эйфелева башня прогуливалась по Луне. Старомодный фрак зеленоватого сукна, белая манишка и запонки из драгоценных камней. Пышные баки и борода, расчёсанная на две стороны. Вельветовые панталоны и блестящие нестерпимым светом ботфорты, выскрипывающие гамму в тональности соль. И потрясали невероятные размеры вошедшего. Он еле втиснулся в дверной проём. Продавщица, сонная Полина Прокофьевна, подскочила на стуле и судорожно нащупала тревожную кнопку под кассовым аппаратом. Но, услышав раскатистый бас, запрашивающий «самое дорогое вино, да побольше», тут же успокоилась. Её недалёкая головушка свела всю ситуацию к такому выводу: «напился до горячки; хотя мужик-то видный… эх, как пошёл бы по жизни, без бутылки-то».

За четыре бутыля сомнительного вина кучер шмякнул по фанерному столику золотой монетой размером с блюдце и, не слушая ошалевшую Полину Прокофьевну, покинул зловонную лавочку. Когда вино оказалось в салоне кареты, и карета тронулась, Пётр заметно пришёл в себя. Он косился на вино и рукавами отирал пот со лба и щёк, потягивал себя за бороду, морщился и ёрзал на твёрдой скамье.