Марина Новиковская — Бессмертная. Дневник. Омут прошлого.

Прошлое напоминает омут. Он постепенно всасывает в себя то, что с тобой когда-либо происходило.

Что я помню? От раннего детства сохранились лишь обрывки…… Странная вещь воспоминания. Вроде бы они принадлежат тебе, а вроде бы и нет. Своих родителей я не помню вообще. Папа умер от туберкулеза, едва мне исполнилось два года. Мама после его смерти снова вышла замуж. Родила двух очаровательных девочек. И почему-то решила, что я ей больше не нужна. Почему она так решила? Я редко встречалась с матерью. И так и не спросила об этом до самой ее смерти. Меня воспитали бабушка и дедушка. Бабуся и дедуся — так я их называла.

Бабуся — Прасковья Иннокентьевна Шевченко — третья дочь кучера, по странному стечению обстоятельств воспитывалась в барской усадьбе. Господин, у которого служил бабушкин отец, забрал Прасковью к себе, чтобы его собственной дочери было с кем играть.

Так рассказывала бабуся. Но я, отчего-то, ей не очень верила. Скорее всего, думала я, моя бабушка — незаконнорожденная дочь барина. Конечно, о своем предположении я никогда бабусе не говорила. Она бы рассердилась.

А, надо заметить, бабушка моя — особа строгая и своенравная. В доме, в котором выросла, я боялась днем сесть на собственную кровать. Каждое утро бабуся заставляла меня взбивать перины, подушки, аккуратно застилать кровать сшитым из лоскутов одеялом, идеально выравнивая его, чтобы ни одной складочки и вмятины не осталось. А поскольку кровать была высокой, а я еще маленькой, то на застилание уходило минут двадцать.

Но самым ярким воспоминанием детства осталась война. Бомбежки, голод. Реки из горящей нефти по улицам города. Дни, превращавшиеся в ночи. Очень хорошо помню запах мамалыги и морщинистую бабусину руку, без устали помешивающую ее в чугунке. Я с нетерпением ждала, когда каша загустеет, чтобы выложить ее на деревянную доску, слепить цилиндр и нарезать на порции ножом. Незабываемый кукурузный вкус. Иногда вместе с мамалыгой мы ели зеленый лук и картошку. Почти каждый день — воздушная тревога. В небольшое бомбоубежище, а проще говоря, подвал мы всегда бежали строго по очереди. Впереди бабуся, хромая на одну ногу, кряхтя и охая, следом за ней Жучка — наша собака, потом я. Позади меня, вздыхая, плелся дедуся.

— А чего туда бежать? — возмущался он, — Если прямое попадание, то от нас только воронка останется.

— Ишь, что выдумал — воронка, — разозлилась бабуся, — Раскудахтался. Боженька нас защитит. Я каждый день боженьке молюсь, — она суетливо перекрестилась.

— Кому суждено утонуть…, — начал, было, дедуся.

— Не мели ерунды!

Я запомнила этот разговор только потому, что в тот день увидела впервые воздушный бой. В нашем подвале у самого потолка — окошко. Под ним бочка. Пока бабуся и дедуся спорили, а Жучка радостно им подгавкивала, я на бочку взобралась. Я увидела клочок серого в темных тучах неба. И подумала, что если бомба попадет прямо в нас, то, надо запомнить какое оно — небо. И вдруг в разломы рваных туч ворвались самолеты. Они парили высоко, нельзя разглядеть, что на них нарисовано — свастика или звезда. Но я сразу поняла — наш и фриц. Самолету кружили, старались зайти друг другу в хвост.

— Лидка, ты чего так высматриваешь?

— Самолеты, бабушка. Там два самолета сражаются.

— А ну слезь! Хочешь дождаться, пока они бомбы сбросят, упадет рядом рванет — без глаз, а то и головы останешься.

— Проня, — вмешался дедуся, — если рванет так близко, мы вообще костей не соберем. Пусть дите посмотрит.

— Я сказала, слазай!

— Бабушка, а я тоже на фронт хочу. Воевать.

— Я тебе покажу воевать! Сиди, пока руки, ноги целы.

Грозный немцы бомбили нещадно. Особенно во время отступления. Бомбили в основном нефтеперерабатывающие заводы. В то время дни превращались в ночи. По улицам текла и горела нефть. Удушающий запах проникал в дома. Ничто не могло его остановить, ни окна, ни двери.

Помню, как я с другими детьми играла осколками от залетевших в город снарядов. Оплавленный разноцветный металл казался необыкновенно красивым.

Незадолго до дня победы к нам в калитку постучала незнакомка.

— Сербиянка, сербиянка пришла, — засуетилась бабуся, увидев ее в окно. — Боже, неужели у нас скоро кто-то умрет?!

Считалось, что сербиянки самые сильные в мире ясновидящие. Не то что цыганки, которые деньги заберут, а ничего путного не скажут. Считалось дурным знаком, если сербиянка постучит в дом — беда, беда постучит вместе с нею.

— Бабуся, а как ты догадалась, что она сербиянка, — недоумевала я, рассматривая сквозь замутненное стекло самую обыкновенную женщину.

Старый залатанный плащ неопределенного цвета, резиновые сапоги, на голове серый шерстяной платок.

— О, деточка, хотя видела я сербиянку всего раз в жизни, но узнаю таковую теперь даже в толпе. До войны еще, ты совсем малая была, постучала ко мне вот такая же, на эту похожая и напророчила мне смерть сына — твоего отца. Будь она неладна.

Между тем женщина вошла в калитку.

— Открывайте, хозяева. Новость вашему дому принесла я.

— Какую? — выходя на порог, спросила бабуся. — Худую, али добрую.

— А это как посмотреть.

Я вышла из дома следом за бабушкой. Незнакомка посмотрела мне в глаза и…    В моей голове помутнело. Меня затошнило. Почему-то запахло гарью.

— А вот и она, — женщина смотрела на меня, не отрываясь черными, глубоко посаженными глазами. — Вот у нее великая судьба, Прасковья, будет!

— Бабуся, откуда она знает твое имя?

— Я все знаю деточка. Все ведаю. Открывают мне высшие силы тайны великие. И к вам пришла я затем, чтобы одну из тайн этих поведать.

Женщина наклонилась ко мне. Ее лицо оказалось совсем близко. Я смутилась и стала смотреть себе под ноги.

— Нет, — возразила женщина, — Не отводи глаза. Времени у меня мало, а дорога впереди длинная. Знай, Лида, необычный ты человек, не такой как все.

— Чем же я необычна? — спросила я, и казалось мне — глаза сербиянки поглотят мою душу и выбросят ее далеко-далеко, возможно в саму преисподнюю.

— Многое, многое повидают на свете белом твои глаза. Не состариться тело твое во веки веков.

— Как это не состарится? — переспросила я, ничего не понимая. — Все старятся.

— А ты не будешь…….

Долго смотрели мы с бабусей вслед незнакомке. Бабушка крестилась и приговаривала.

— От же принесет нечисть, от принесет!

А назавтра повела меня в храм. Единственный в Грозном. Помню запах ладана и восковых свечей. Помню, что народу в тот воскресный день собралось немного. В основном старики и старухи. Помню, что-то говорила священнику. Бабуся строго приказала мне рассказать батюшке о грехах. Если честно, я не совсем понимала, что это такое. И почему-то рассказала о недавней драке с соседской девчонкой из-за самодельной из дерева куклы. Священник ласково мне улыбался, кивал. Потом помню, пила напиток похожий на чай и ела кусочек пресного теста.

Тот разговор я вскоре забыла. А вспоминала только теперь, когда стала вести дневник.

Дальше? Далее воспоминания теряются в вязком, мокром, холодном тумане.

Не знаю, кто была та женщина. Откуда она знала о том, что впоследствии я стану бессмертной. Но я запомнила ее так ярко, как, пожалуй, никого в своей жизни. Сейчас я даже смутно помню лицо моей дочери.

Зачем я вспоминаю? Перечитав все, что написала сегодня — поняла, прошлое нужно мне для того, чтобы понять, а кто я есть на самом деле?

Бессмертие….. Просто очень долгая жизнь. Помню, что когда мне было сорок, я чувствовала себя древней старухой. Хотя уже остановила старение. Но совершенно не знала, зачем мне вечность. Или очень долгая жизнь. Во мне словно произошел раскол. Появились две Лиды.

Одна желала обычного бабьего счастья. Любящий муж, здоровые дети и все такое….. И этой бабьей Лиде катастрофически не везло.

— Лидка, хватит копаться в своих цифрах! Так всю жизнь прокопаешься — замуж не выйдешь!

— Ну и что? — отмахивалась я. — Не мешайте!

Какой там замуж? У меня годовой бухгалтерский отчет.

— Лида, да у тебя эти отчеты постоянно! — вторила моим сослуживицам подруга Люба. — Моей девахе вон, скоро восемнадцать будет, а у тебя вообще никого. Что ты в старости то делать будешь?

— А если ее не будет — старости? — я улыбнулась, но улыбка у меня получилась странной. Вымученной.

— Как это не будет старости? У всех бывает, а у тебя нет. Так что ли? Не спорю, сейчас ты выглядишь потрясающе! Но ведь так будет не всегда!

В общем, бабья Лида постепенно стала уступать во мне другой Лиде.

Другая….. Другая Лида смотрела на мир с усмешкой. Вернее с ухмылкой. Она училась читать мысли людей, видеть их прошлое, настоящее, будущее. Другой Лиде безразлично все, что имеет значение для человека: семья, дом, работа. Для нее жизнь безумный карнавал абсурда, где на лицах сменяются маски, на телах платья исторических эпох. Дурман бессмертия уже проникал в мои вены, тек вместе с кровью, ударял в голову.

Но тогда в сорок лет во мне победила обыкновенная баба.

— Лидка, ну давай мы тебя познакомим, — наседали на меня девчата из финансового отдела. Все замужем, почти все за пьяницами. — Мы и мужичка тебе подобрали, как раз для тебя! Интеллигентненький такой, книжечки почитывает.

— Вам что, — возмутилась я, — больше делать нечего, как меня замуж выдавать?!

— Да ты пойми. Баба должна быть при муже.

— Ага, — кивнула я, — Вечно пьяном!

— С дурнем дурно, а без дурня еще дурнее, — философски заметила Галина. По-моему самая несчастная из всех наших баб. У нее муж не только пил, но еще и дрался.

— Да уж, — вздохнула я. Но знакомиться на этот раз не отказалась.

Интеллигентик оказался симпатичным мужчиной. Он смущенно пожал мне руку, все время как-то по собачьи заглядывал в глаза. Но общаться с ним приятно и интересно. И я подумала, а почему бы нет. Внезапно, словно проснулось женское естество, захотелось ребенка. Маленького, с крохотными ручками и ножками. Захотелось заботиться о нем, растить, опекать…..

Почему сейчас я почти не помню твоего лица, Сашенька? Я так долго тебя ждала, а ты пришла, погостила немного (всего десять лет) и опять ушла по бесконечной дороге душ. Все, что осталось от тебя в памяти: мягкие, тонкие, почти золотые вьющиеся волосы и большие, цвета вечернего моря глаза. И еще прикосновение тонких пальчиков на моей руке. Ты, Сашенька, наполнила мою жизнь смыслом и ушла, оставив один на один с вечностью.

У бессмертных не должно быть детей. Ибо, обречены они видеть смерть их. Думаю, тогда в сорок лет, я еще не до конца поверила в свою странную мысль. В свою ли? Наваждение…. Заблуждение…. Быть бессмертной…. Кто-то выбрал меня? Кто? Зачем?

Я пыталась забыть тебя, Сашенька. Забыть твой смех, и тот особенно яркий день, когда мы с тобой гуляли в парке. Ты бежала впереди меня, прыгала в лужи. Красное вязанное платьице делало из тебя бабочку заблудившуюся в кроне деревьев. Красивую, хрупкую бабочку.

Кто забрал тебя у меня? Случай? Рок? Жигули на влажном после дождя асфальте пешеходного перехода? Почему именно тебя?

У бессмертных не должно быть любимых. Потому что умирают они. Когда ты умерла, Сашенька, твой отец ушел от меня. Наговорил много обидных слов, обвинил в твоей смерти. Не уберегла. Позволила тебе идти по тому злополучному переходу чуть позади себя. Не держала за руку. Лучше бы Жигули врезались в меня. Тогда бы умерла я, а не ты.

Но я не могу умереть. Не могу любить. Никогда не задумывалась о том, что у лишенных смерти не такой уж большой выбор.