Halgen — АКМ

Пели птички, над водой стелился утренний туман. На воде расходились круги — под ее гладью текла невидимая для глаз жизнь. То там мигнет и исчезнет рыбья мордочка, то сям. Михаил Тимофеевич усмехнулся, вспомнив сказку про кота-рыболова, которую читал своим детишкам, когда они еще были маленькими.

Невидимый отсюда, вдалеке кипел и дымил своими трубами большой промышленный город Ижевск. Одна из кузниц русского оружия, откуда выходят и снаряды, и баллистические ракеты. Но самая знаменитая его продукция — АКМ, и ее автор сделался как будто покровителем этого города. Ему хотели даже поставить памятник при жизни, но Михаил Тимофеевич отказался.

Рыбка клюнула, и Михаил Тимофеевич извлек из вод подлещика. Насадил нового червячка, опять закинул. Он, прославленный русский генерал, профессор, величайший изобретатель, по большому счету оставался простым русским умельцем, вроде легендарного Левши. И забава его любимая была тоже незатейливой, такой же, как и в детстве — рыбалка. Вспоминался один из символов христианства — рыба, и Евангелие, где говорится об апостолах-рыбаках.

Еще наживка, и взгляд на поплавок. И мысли о том, о чем и положено думать деду, хоть знаменитому, хоть — нет. О потомках, которые у него были и живые, и металлические. Живые — это четверо его детей и множество внуков, часто навещающие старика. Металлические — неисчислимое количество автоматов его имени, произведенное многими странами мира. Подсчитать их не мог и сам Михаил Тимофеевич, а, значит, подвести им счет никто и не сумеет. Возможно, счет идет уже на сотни миллионов. Ну, если не на сотни, то на десятки — уж точно. Воистину, таких «тиражей» не имел еще ни один из плодов человеческой мысли. Его творение живет ныне своей жизнью, чаще всего — смертоносной, ведь оно и предназначено для обмена жизней на свинцовые плевки. Как жизнь железных его потомков повлияет на жизнь тех, кто из плоти и крови? Этот вопрос сейчас более всего волновал Михаила Тимофеевича.

Таинственная вещь — проклятие на весь род, на всех потомков. Это когда…

Когда правнучка, которая родилась после твоей смерти, и тебя никогда не видела, наряжается в подвенечные одежды. Никто не знает, какими тогда будут подвенечные одежды, в то время, когда ты жить не будешь. Может, такими же, как сейчас, но может — какими-то другими, будущими. Или, может — снова такими же, как были в прошлом, например, в твоей молодости или еще раньше. Но какими-то они будут. И вот, она их наденет на себя и станет ждать жениха. День свадьбы, в который весь мир как будто трепещет вместе с тобой, и никто тебя не убедит, что трепетание то исходит из твоих же глаз. Настает самое волнительное мгновение, и… И проходит. А жениха все нет и нет, и не приходит он в этот день, нет его и на другой. Нет свадьбы, и пропитанные слезной солью брачные одеяния летят в глубокие углы шкафов. И ничего больше в жизни нет, лишь венец безбрачия обвивает тело, вонзаясь в него каждое мгновение. Путь через годы, новые и новые знакомства, которые всякий раз обрываются… Сердце привыкает к пустоте, которая так часто раскрывается перед ним. И во сколько-нибудь лет пустота сделается осязаемой, когда придется проводить остаток жизни в пустых комнатах. Такое бывает, Михаил Тимофеевич уже о такой судьбе слышал…

Новый червяк отправляется в подводное речное царство. Отчего такие мысли в голову лезут?

Проклятие на весь род — это когда дети в семье кончают с собой. В 17 лет, в том возрасте, когда так и манят к себе высокие крыши, и гибельное пространство будто шепчет на ухо, чтоб ты сделал шаг. Когда всю твою жизнь смерть акульей тенью вьется рядом, прибирая к себе тех, кого ты любишь, и тебя охватывает страх. Но сделать ты ничего не можешь, не помогают даже и молитвы…

Михаил Тимофеевич вспоминал свое родное село Курья, что лежало среди камней Алтайских гор. Зимой заснеженные горы покрывались морозным туманом, состоящим из крошечных иголочек льда. В стиснутой со всех сторон камнями, лесом а зимой еще и снегом деревушке все друг друга знали. Потому он с самого детства знал семейство Сечковых, где младшими были две милые девчушки — Катя и Люба. Миша рвался с ними поиграть, но родители не пускали его к ним. Да и соседские родители тоже не пускали своих детей к маленькому домику, стоявшему на окраине села. На отшибе, словно он — чужой.

Запреты, как известно, разжигают сразу и страх и любопытство. Поэтому когда Миша гулял один, то он и голову боялся повернуть в ту сторону, где сиротливо торчало это деревянное жилище, в котором что-то не так. Где живут тоже люди, но какие-то не такие, раз к ним и близко подходить запрещено!

Зато с друзьями он только и делал, что подкрадывался сквозь колючие кустики к двору Сечковых, и, лежа в крапиве, мог часами наблюдать за их жизнью. Злая трава награждала лицо и руки недобрыми волдырями, зато глаза… Глаза выхватывали частицы чужой, запретной для них жизни. Катя и Люба играли, как все деревенские девчонки в догонялки да в прятки. Отец орудовал топором, мать что-то стряпала или стирала. Вроде, ничего странного, обычная жизнь деревенских людей. Но их лица, словно невидимым пеплом, были посыпаны налетом печали, который чувствовали маленькие наблюдатели. Не смотря на малые года, они знали ее суть, ведь Сечковы всегда были одни. Разве проживешь в деревне — один? Взрослые, правда, иной раз наведывались в домик на краю села, некоторые даже чем-нибудь им и помогали. Но детям туда хода не было, а Катя с Любой, если им доводилось идти по деревне, так низко склоняли головы, что никто не видел их лиц.

Миша все узнал, когда ему исполнилось 12 лет, и когда из двора Сечковых выплыл гроб, в котором покоился отец семейства. Его несли на кладбище. Туда же, куда когда-то несли Мишиного прадеда, но тот был стар, а Сечков — еще молод. Отчего же так рана прибрала его смерть?

Вечером отец и мать вернулись с поминок.

— Да… Помер, как и суждено было. Когда девчонкам по дюжине сполнилось, — промолвил он, задумчиво посмотрев на иконы в красном уголке.

— Почему — суждено?! — не понял Михаил.

— Проклятие на их роду лежит. Прабабка колдуньей была, говорят — зелья всякие варила, приворотные тоже. Она супротив Божьей и человечьей воли шла. И вот с тех пор пошло, что кто из молодых парней на их дочку раз посмотрит — того приворотит, и свет белый ему мил не будет. А женится потом, у них тоже дочка родится, или две. Но как девчонкам по двенадцать сполнится — родитель тут же на Тот Свет. Так у всех было! И у сестры Анны (матери Катьки и Любы) — тоже мужик помер, три года назад…

Что было потом с Катей и Любой, Михаил так и не узнал. Скоро началась новая жизнь, в которую он вступил, затянутый в солдатскую гимнастерку. В армии ему задали для начала один вопрос: «Технику любишь?», на что, конечно, ответил — люблю. Кто не любил в те годы диковинных устройств, заменявших собою то человечьи ноги, то руки, то лошадей, а то даже и небесных птиц!

В те годы Мише казалось величайшим счастьем хотя бы понять эти сплетения мыслей мудрых умов, застывшие в металле, и научится управлять ими. Что же, мечта сбылась, и скоро Михаил оказался в сердцевине одного из таких плодов человеческого ума. Им был танк БТ-7, предназначенный для броска в глубины вражьих земель. И он стал не просто танкистом, а механиком-водителем, движениям рук которого подвластна бронированная махина. Который и направит ее хищный стальной нос в ту сторону, где пока еще таится враг.

Ночью Михаилу даже снилось, как он мнет частицей русской земли, своим танком, земли вражьи, и те покорно покрываются рытвинами под его гусеницами. Он обратит в земляные комья каждого, кто посмеет возразить русскому рыку его двигателя. Хоть криком, хоть испуганной, беспорядочной стрельбой.

Почти же все свободное время Миша тратил на то, чтоб разобраться в сплетении тяжелых колесиков и шестеренок. Разобрался, понял, почему незнакомый ему русский умелец Кристин (так в танковых войсках 30-х годов звали американского инженера Кристи) расположил плоды своих мыслей именно так, а не иначе. И сплел их в эту махину, именуемую могучим, как выстрел, словом «танк».

Особенно нравились Михаилу учения. Когда десятки танков по общему замыслу мчались в одном направлении, и Миша чувствовал себя одним из пальцев бронированного кулака, размахнувшегося для удара. Понятно, и прежде, в родной деревне, он ощущал, сколь легче дается всякое дело, когда делают его вместе, артелью. Но здесь общее дело обретало особенный, бронировано-механический смысл. Впиваясь руками в танковые рычаги, Миша напевал сибирские песни, и его сердце прыгало вместе с поршнями дизеля. Те дни он и сейчас вспоминает, как самые радостные в его жизни.

После учений он любил пройтись по полю и попинать ногой землю в колеях, оставленных танковыми гусеницами. Множество таких тропинок вплетались в одну дорогу, путь к будущей победе.

За два года Михаил пропитался машинными соками, и сделался с машиной одним и тем же. Теперь множество колес как будто вращались в нем самом, он мог их уже мысленно переставлять, менять местами, и смотреть, что из этого выходит. Наверное, по такому пути проходили и русские умельцы былых времен. Иногда мысли Миши получали довольно странные обороты.

— Как ты думаешь, а если сердце человеку железным смастерить, он никогда не помрет? — спросил Миша у наводчика своего танка, которого звали Василь.

— Не смастеришь, — ответил Василь, — Душа в железе жить не будет, улетит сразу. Не любит она его. Да и двигатель ты что, тоже в нутро человечье впихнешь? А заправлять — как?

Михаил об этом, конечно, не подумал. Идея сама выпрыгнула из него, ибо была порождена его душевным состоянием в этот миг. В самом деле, ему казалось, будто зубчатые колеса закрутились уже в его груди.

Когда в их часть пришли диковинки — танки Т-34, Миша одним из первых механиков освоил новую машину. И скоро уже мог гонять на ней, оставляя в земле борозды глубже прежних. А другие механики тем временем с неприличным бормотанием себе под нос все ковырялись и ковырялись в механизмах, каких прежде не видели. Похоже, между Михаилом и машинами сложились особенные отношения, настоящая любовь. То есть когда не только человек проникает в нутро машины, но и сама машина — в нутро человека, раскидывает свои части по его мыслям, гудит где-то в сердце.

Скоро началась война. Конечно, не та, о которой говорили политруки и к которой готовились Михаил и его сослуживцы. Вместо лихой скачки по колдобинам чужих земель, пришлось сдерживать потоки вражьих войск на земле своей. А танк все же не для обороны придуман. Потому применялись боевые машины восновном — из засад, чтоб неожиданным своим появлением вносить сумятицу в отряды противника, пьянящегося от чувства как будто уже очищенной, лишенной своих защитников земли.

Такие действия были эффективными. Сколько раз близко, почти у самой башни, спрятанной в каких-нибудь кустах и замаскированной ветками, раздавались вопли солдат, одетых во вражью форму! Внезапность — отличное оружие, особенно если она раскрывается зловещим свистом могучих снарядов и ударами кувалды их взрывов.

Но в один из летних дней не повезло. Танк Михаила так же застыл в засаде, и бойцы покуривали папироски, ожидая появления противника. Внизу, под танком, пристроилось пехотное отделение — для прикрытия.

Неожиданно редкий лес пропороли автоматные очереди. По знакомому звуку выстрелов было ясно, что стреляли из «штурмгеверов». Два пехотинца свалились, из их нутра показались кровавые пузыри. Остальные вскочили, принялись палить из своих трехлинеек. Но куда там! Пока боец перезаряжал свою «боевую подругу», его уже успевало окатить свинцовым дождем со стороны врага. Двое бойцов были вооружены пистолетами-пулеметами, но дальности их стрельбы не хватало, чтобы на свинцовый вопрос противника послать такой же ответ.

Михаил принялся разворачивать танк в сторону атаки. Но не успел — пространство утонуло в пучине грохота, как будто разверзлись самые небеса. Похоже, немцы успели навести свою артиллерию. Сознание Миши наполнилось крутящимися зубчатыми колесами, и кроме них, как будто, ничего больше не осталось в оглушенном вражеской кувалдой мире.

Очнулся он среди белых стен госпиталя, с такими же белыми бинтами, покрывавшими его голову. Время от времени голова принималась болеть, и тогда, чтоб как-то уменьшить мучения, Михаил представлял множество крутящихся колесиков.

Когда же голова не болела, он вспоминал свой последний бой. Для него — пока последний. А для нескольких пехотинцев — последний уже навсегда. Наверное, где-то в чьи-то руки легли уже клочки похоронок с их именами, которые он никогда не узнает. И упали капли слез…

И Михаил задумался, как соединить механические части, все время живущие в его сознании с жизнями пехотинцев. Надо дать им оружие сильнее, чем у врага… Хоть на войне есть и танки, и пушки, и самолеты, все же ее основой, «мясом» в прямом смысле слова — остается пехота. И чем она будет сильнее — тем скорее победа. Понятно, людей у нас много, немцев, которых много меньше, не то что трехлинейками — обухами, и то перебить можем. Но кто тогда уцелеет после войны, кто будет обживать обезлюдившие пространства и возрождать к жизни руины!

Когда Михаил смог усесться с карандашом и бумагой за письменный стол, линии стали складываться сами собой. Из-под руки новоиспеченного конструктора выходили разные варианты нового оружия, которые прежде жили в его мыслях. Получалось что-то удивительно простое, и, вместе с тем — такое мощное. Самое хитрое — смастерить маленький конвейер, исправно подающий граммы смерти в ствол. Причем единственная энергия, которую можно использовать для его работы — это сила отдачи самих выстрелов. Такой механизм уже существовал, он применялся в пулеметах и ранних пистолетах пулеметах — ППШ, ППД. Но надо было сделать его много точнее и надежнее, чтоб работал он быстро. Понятно, сколько-то пуль пролетят мимо цели, обратив свою короткую жизнь в мгновенный свист. Но одна из них обязательно попадет, а то и не одна! Главное, сделать так, чтоб попадали они близко друг к другу, тогда уже он свинцового бича не увернуться…

Мастерская, царство металлического скрежета, звонких молотков и глухих молотов. Знакомый мастер-оружейник, запах масла и железа. В положенный отпуск Михаил не отправился в родную деревню, отложив в нагрудный карман письма родителей, к некоторым из которых прилепились иголочки хвои с родины.

Вместо этого — тиски, клещи, молотки и прочий слесарный инструмент. Подгонка и притирка деталей, тех самых, что из сознания Михаила вылились на бумагу, а с нее теперь — на металл. Тут работы много, и все труд кропотливый. А то и переделывать что-нибудь приходится, и чертежи менять, а то и сами мысли. Что же, без этого никак.

— Да, а вот тот самый штурмгевер, — сказал механик, протягивая Михаилу немецкую смертоносную диковинку, — Трофейный.

— Может, один из тех, что тогда по нам палил, — проговорил Миша, — Разобрать бы его! Вроде, хорошая машина, надо фрицам должное отдать!

Михаил принялся разбирать, и тут же понял, что уже в одном его изобретение выигрывает перед «немцем» — его много проще разбирать и собирать. А ведь на это в пехоте столько времени уходит! А если — зима, и руки без перчаток (попробуй-ка собирать-разбирать в перчатках) сразу делаются вроде разветвленных палок?! Так немцу и вообще хана, не собрать свою «душегубку»! А русский, пусть и с матюками, но соберет!

Новое оружие палило по тряпичным мишеням, оставляя в них аккуратные рваные раны. Без крови и без криков. Пока хоть и предназначенное для посева смерти, оружие оставалось еще невинным, ни у кого не отнявшим жизни. Палили под разными углами и с разного расстояния, по различным мишеням. Тряпичным, фанерным, стеклянным, даже железным.

Потом пистолеты-пулеметы Калашникова закапывали в землю, вымачивали в воде, держали на морозе. И стреляли, стреляли, стреляли. Всегда с таким результатом, который заставлял тихонько присвистнуть начальников и проверяющих.

Вот уже пробная партия, запечатанная в тяжелый деревянный ящик, выходит с завода. Во время войны новшества внедряются раз в 10, а то и в 100, а то и в 1000 быстрее, чем в различные мирные времена. И вот оружие заняло свое место на плече солдата. Металлизированная частица родной земли, плюющееся во врагов свинцовой смертью.

В нутро своего танка он больше не вернулся. Теперь Михаил Тимофеевич творил все новые и новые совершенствования для созданного им оружия. «Винтовка — суть жизнь. В ней есть и сердечный жар, когда она палит, сливаясь с ударом сердца бойца, и бросок вперед, без которого жизни нет. Но, в конце концов, несет она смерть. Вот какая она загадка — жизнь!», — любил рассуждать Михаил Тимофеевич в редкие минуты отдыха.

Хлеща пространство перед собою ударами огненных бичей, русские солдаты шагали на запад. В каждом их выстреле, в каждом шаге в глубину неприятельской земли, жила воля творца их оружия, Михаила Тимофеевича Калашникова. Наконец-то не было больше страшной мясорубки, как в первые годы войны, когда вооруженных винтовками пехотинцев враг выкашивал быстрее, чем те успевали их зарядить!

Вклад Михаила Тимофеевича в победу имел вес, который можно измерить даже в тоннах, вернее — в сотнях тонн. Если сложить все пистолеты-пулеметы его конструкции, что были выпущены за войну, да взвесить.

После войны кое-кто из генералов посмеивался над конструктором. «Все, сделал свое дело! Теперь на войне атомные бомбы все решат, некуда там с винтовочками соваться! Против лома — нет приема, окромя другого лома!»

Что же, ракеты с ядерными боеголовками и самолеты с атомными бомбами зловеще посматривали друг на друга. Грозя в случае чего… Но в жизни не царапая даже друг другу краски. А на новых боевых полях бились все те же пехотные солдатики, сжимавшие в руках до боли знакомое по прошлой войне оружие. Правда, уже подновленное. Михаил Тимофеевич, совершенствуя и совершенствуя свой пистолет-пулемет, сотворил, наконец, свой знаменитый АКМ калибром 7,62. Часто называемый просто «автомат». Уже созданные автоматические роторные цепи принялись точить патроны к нему с не меньшей скоростью, чем скорость выпадения дождинок в хороший ливень. Скоро полигоны страны покрылись толстым слоем стреляных гильз этого калибра.

По мнению стратегов, этим оружием предстоит добивать тех супостатов, которые еще уцелеют после атомного костра, забившись в какие-нибудь ямы и щели. Но в жизни ядерное оружие продолжало свой бесконечный сон без сновидений. А крошили супостатов на бранных полях все те же солдатики с АКМами.

Не в силах добраться друг до друга, разделенные атомным барьером, главные мировые страны вели бои в мелких странах и страночках, населенных где культурными, а где дикими народами. США пытались охватить Россию удушающим кольцом, подчинив своей воле все страны, отделяющие ее от южных морей. Россия сопротивлялась, разрывая и разрывая это кольцо везде, где только могла. Потому эшелоны, самолеты и пароходы, груженные ящиками с АКМами, неслись в разные стороны. Их огненные стрелы, в конце концов, и должны были врезаться в кольцо, стискивающее России самое горло. Оружие шло ко всем, кого признавали за своего, за союзника.

Белые, желтые и черные пальцы жали на спусковые крючки, слышался треск очередей, расплывались кровавыми лужами чьи-то тела. Бывало, что противник захватывал склады, и безвольное железо принимало в себя уже его волю, и АКМы сражались на чужой стороне, совершая то же, что и всегда — стреляя и убивая.

Калашников тем временем трудился дальше над чертежами. Он делал свое детище еще мощнее, усиливая его подствольником. Чтоб не только пулями хлестало оно врага, но, если надо, и гранатами било. Ведь как часто противник скрывается в укрытии, а в городских боях, так почти всегда! Михаил Тимофеевич был доволен — его детище исправно служило его народу. В его шкафу повисли китель с огромными звездами и брюки с широченными лампасами. Один из немногих случаев, когда простой русский мастер, умелец, вроде легендарного Левши, оказался признанным…

Запад изменил свою стратегию. Теперь он принялся дразнить обывателя, запертого в стенах осажденной крепости-России, показывая ему свое изобилие. По взрослым прокатился «джинсовый психоз», по детям — «жвачный психоз». А в стране производилось главным образом — оружие, как и положено для осажденной крепости. Потому оно было тем единственным, что страна могла продавать. Не лучше, кстати, было и у США, но на обеспечение их повседневными товарами трудились народы всех подвластным им южных стран. Народы же стран, подвластных России, всласть получали «безвозмездную помощь», взамен лишь показывая свои «братские» рожи. Потому не оставалось иного выхода, кроме как торговать тем же оружием, самым ходовым из которого был знаменитый АКМ.

И автомат Калашникова пошел по рукам, не разбирая, чью волю он станет в себя вбирать. Много армий и банд палили друг в друга из русского оружия победы, которое даже появилось на гербах нескольких самопровозглашенных африканских стран. Им одерживались победы в войнах, причины и смысл которых мы никогда не поймем, да о которых мы и не слыхали. Прежде, наверное, в подобных войнах дрались палками да камнями, потому и войнами они не были, а были просто — драками. А теперь где-то в пальмово-лиановой глуши автоматы рвут чье-то человечье мясо, как будто только в этом и есть весь смысл битвы. Хуже пришлось на Афганской войне, когда по вооруженным АКМами русским солдатам противник палил из тех же АКМов.

Истощившись, страна рухнула, и неимоверное количество стрелкового оружия рассеялось по всему миру. Автоматы Калашникова, прежде объяснявшие врагам правду русской земли, заговорили в руках бандитов и полубандитов, солдат самозваных правителей и их противников. Никто уже не скажет теперь, больше от свинцовых игл АКМов страдает добро или зло, хорошие или плохие люди все-таки попадают под их огненный бич. И сейчас где-то трещит чей-то автомат Калашникова, наматывая на огненную линию своей очереди чью-то жизнь. «В какой очереди меньше всего простоишь? В автоматной!» — придумал как-то я в детстве.

Калашников, чья фамилия навсегда слилась с названием его творения, а, значит, и он сам сплавился со своим детищем, закинул еще удочку. Пора было собираться домой. «Лучше бы я до всего этого не дожил и умер бы тогда, когда знал, что мои автоматы бьют наших врагов, и никого более! Со спокойным бы сердцем ушел! А теперь — как будто уже я сам проклят» — вздохнул Михаил Тимофеевич.

Завтра он отправится в филармонию. Частые стрельбы не сделали уши конструктора глухими к звукам музыки, которую он полюбил еще с детства, ведь в сибирских деревнях поют или играют на инструментах — все. Он будет слушать музыку своего любимого композитора — П.И. Чайковского. Гения, и, одновременно — очень несчастного человека.

Андрей Емельянов-Хальген

2012 год