Джон Маверик — Мой дом — стройплощадка

Земля внизу, вязкая и красная от кирпичной крошки, давно превратилась в топкое месиво, по которому не возможно пройти, не налепив на подошвы тонны грязи. От подъезда до ворот лунной дорожкой пролегал деревянный настил, по которому бабушка два раза в неделю ходила в продуктовую лавку и покупала хлеб и молоко. Иногда она приносила из магазина пару морковок или яблок — для Петера. Мальчик рос, и ему нужны были витамины. Сама бабушка ела мало, макая булку в стакан кипятку, а потом, кряхтя, ложилась на кушетку и просила внука почитать. Она любила сентиментальные романы в цельнокартонных, поеденных временем переплетах и слушала, блаженно щурясь, истории смелых мачо и белокурых девиц с очами как небо. Так внимают бывшие моряки музыке волн.

«И как это он ее, а? Как же она поверила, глупая? Эх... — волновалась бабушка и промакивала щеки носовым платком. — Погоди, внучек, не так споро. Что, говоришь, она ему сказала?» Сути любовных терзаний Петер не понимал, как и того, какие у девиц глаза. Ведь небо бывает разное: лиловое перед грозой, темно-синее в ясный осенний полдень, ранним утром — прозрачное, словно березовый сок, золотое на рассвете и зеленое у самого горизонта, когда солнце еще как следует не проснулось, но уже расправляет первые тонкие лучи. Весной — цветущее, как незабудка, нежное и мокрое от талого снега, а в зимние сумерки — черное, будто гнилая картошка. На закате оно становится похожим на хвост райской птицы, а по ночам — на расшитую бисером наволочку. В конце концов, Петер решил, что глаза героинь красивы, потому что небо красиво всегда.

Когда бабушка спала, а смотреть в окно надоедало, мальчик листал детскую книжку со зверями и рыбами, жуками, бабочками и цветами. Скудный текст он выучил наизусть, кто и где живет, растет, пасется, охотится, а картинки — яркие и сочные, точно узоры в калейдоскопе, мог разглядывать бесконечно. Они напоминали Петеру сказки, которые ему — тогда совсем еще маленькому — бабушка рассказывала за обедом. Руки у нее тряслись, ложка тыкалась мальчику то в нос, то в подбородок, а суп — жидкий и горячий — выплескивался и норовил затечь под ворот футболки. Петер уворачивался и жадно ловил бабушкины слова.

— Давным давно, до того, как началась стройка... — в ее устах это звучало почти как «до начала времен», — … у нашего дома зеленела лужайка и в кустах щебетали птицы. По утрам они будили всех соседей громким «фью-ить», а потом делали так... «тру-ту-ту-уу... цок-цок-цок».

Бабушка забавно вытягивала губы, изображая птичью трель, а Петер доверчиво распахивал рот, и — ам, в нем тут же оказывалась ложка супа, которую ничего не оставалось делать, как проглотить.

— А под окнами у нас, вон там, где сейчас стоит бетономешалка, были песочница, горка и качели. Знаешь, что это такое?

Петер мотал головой.

— Доска на веревочках, на ней можно качаться, вот так... — мальчик завороженно следил за бабушкиной рукой, которая прямо перед его лицом покачивалась лодочкой — ам, и ложка опять оказывалась во рту. — Я все думала, вот, вырастет мой внучек, будет играть. Как хорошо! А потом они пришли и сказали, что хотят надстроить еще несколько этажей, потому что места мало, а если мы не согласны — то дом вообще снесут.

— Кто пришел?

Бабушка поджимала губы.

— Ешь давай. Сколько мне с тобой возиться? И вот, стали они укреплять фундамент, забивать сваи, и перво-наперво поломали нам канализацию.

— А что такое ка-на... — он никак не мог выговорить трудное слово.

Старушка вздыхала и опять горестно поджимала губы. Седая и нечесаная, она казалась мальчику похожей на грустный кактус.

Теперь Петер умел есть сам и с удовольствием поел бы супу, но бабушка готовила его все реже, только по праздникам, вернее, по тем дням, которые почему-то считала праздниками. Чем одни дни отличаются от других, кроме нее никто не знал. И про то, как было «до начала стройки» она больше не рассказывала, наверное, и сама забыла.

Лето сменяло весну, а зима — осень, и как-то осенью бабушка занемогла. Утром она покряхтела-покряхтела, поворочалась, но не смогла встать с дивана. Пришлось Петеру идти в продуктовую лавку самому. В старом дождевике и галошках, зажав пару монеток в кулаке, мальчик вступил на скользкий настил. К счастью, накрапывал дождь, и пыль прибило. Дышалось свободно и легко — сентябрьской свежестью.

Минимаркет находился прямо за оградой стройплощадки, только перейти дорогу. Мокрое асфальтовое полотно блестело, у бордюра облепленное желтыми листьями. Тускло белела пешеходная «зебра». Людей на улице не было, машина подъехала только одна — и остановилась у перехода, чтобы пропустить Петера. «По ту сторону» все выглядело чудным.

Мальчик купил сдобную булку и пакет молока, хотел взять еще яблоко — уж очень оно ему понравилось глянцевым румянцем — но не хватило денег. Потом он вернулся домой.

На лестничной площадке третьего этажа Петер увидел худую девочку в джинсах и майке, и с чайником в руке. Она стояла возле их с бабушкой квартиры и звонила в дверной звонок.

— Привет! Не видишь, что ли, не работает.

— Что, света нет?

— Ага.

— А у нас воду отключили, — сказала девочка. — Где-то труба лопнула, перекрыли весь стояк. Можно у вас чайник набрать?

— А ты что думала — стройка, — отозвался Петер и открыл дверь своим ключом. — Заходи. Кухня слева. Только осторожно, там коридор ящиками заставлен.

Внутри квартиры громыхнуло, затем полилась вода.

— Не ржавая! Класс! — прокричала из кухни девочка. — Кстати, меня Линой зовут.

Петер пробурчал в ответ свое имя. Сняв галоши, он аккуратно поставил их на полочку для обуви, дождевик встряхнул и повесил на гвоздь.

— Тихо ты, бабушка спит, — сказал он появившейся с полным чайником в руках Лине. — Расшумелась.

— Там — твоя бабушка? Она что, болеет?

— Почему болеет? Просто старая, устала.

Он подумал, что глаза у его новой знакомой — совсем не как у красавиц из романов, ведь не бывает небо таким теплым и коричневым, будто мех плюшевого мишки — но все равно красивые. И голос — звонкий, со стеклянными переливами, словно ледок под ногами похрустывает. Очень радостный голос.

— Пойдем к нам, чай пить, — предложила Лина. — Мама на работе, а мне скучно одной. Мы на четвертом живем, в другом крыле.

Никогда еще не видел Петер такой комнаты — маленькой и одновременно светлой и просторной. Их с бабушкой квартира кишела всякими предметами, нужными и не очень, расстаться с которыми было жаль: подушками, катушками, старыми игрушками, зонтами, ломаными будильниками, тряпками, сумками, коробками, вязаными салфетками, фарфоровыми фигурками, цветочными горшками, фотоальбомами, клубками и пуговицами. Мальчику редко удавалось пройти из угла в угол и ни на что не наступить.

В Лининой гостиной не было ничего лишнего и все стояло на своих местах. Стол с тремя стульями, диванчик, этажерка, а на ней — какая-то квадратная черная штуковина, включенная в розетку. Пахло вкусно — сдобой и накрахмаленной скатертью.

Петер сел у стола и смотрел, как девочка с плюшевыми глазами расставляет чашки, водружает посередке пузатую белую сахарницу и вазочку с печеньем, разливает по чашкам ароматный чай.

— Ты в каком классе учишься? — спросила Лина.

— Что? — он сглотнул.

— Что-что, — передразнила Лина. — Ты в школу-то ходишь?

Петер неуверенно пожал плечами. Про школу ему говорила бабушка — давно, что там весело и много ребят, которые учат разные интересные вещи. Например, читать, но этой премудрости он научился и так — дома.

-Нет? Сколько же тебе лет?

Он попытался сосчитать и подумал, что жизнь, как дом, все время надстраивается, и никак за ней не угнаться. Петер помнил торт с пятью свечами, и коробку в яркой обертке, и себя — счастливого, в бумажной шапочке и с вилкой в руке. Потом бабушка совсем ослабела, плохо видела, тортов больше не пекла и подарков не дарила, и сколько времени прошло с тех пор — два или три года — он не знал.

— Не может быть, что ты младше меня, — рассуждала Лина. — Ты выше почти на целую голову. Нет, тебе обязательно надо в школу. Пойдем завтра, вместе?

— А где это?

— От ворот, вниз по улице, все вперед и вперед, а потом по лесенке вниз — кирпичное здание с башенкой. Очень легко найти.

— До ворот и вниз, вперед по лестнице... — повторил Петер.

Лина рассмеялась.

— Зайди за мной в полвосьмого, я тебе покажу. А танцевать ты умеешь?

Она вставила в черную квадратную штуковину блестящий диск и надавила кнопку. Внутри штуковины заскрежетало, и было так, словно кто-то потянул за хвост соседскую кошку, и та замяукала — но не противно, по кошкиному обыкновению, а тонко и мелодично. Звякнули монетки о каменный пол, дробно и сухо по деревянному настилу протопали каблуки, а затем будто снежинки за окном закружились.

— Музыка, — сказала Лина, — нравится тебе? — и сама закружилась по комнате, вместе со снежинками, раскинув руки и щурясь на закатное солнце.

Петеру очень хотелось потанцевать с ней, но он стеснялся и, сидя неловко, бочком, на стуле, ел одно печенье за другим.

Утром он проснулся с первой трелью отбойного молотка. Работали далеко, и все-таки в первый момент мальчик по привычке зажал ладонями уши. Стенные часы показывали двадцать пять минут восьмого. Ой-ой-ой, чуть не опоздал! Бабушка тихо постанывала во сне, и Петер не стал ее тревожить. Быстро оделся, куснул пару раз зубную щетку, завтракать некогда — и бегом, через две ступеньки, на четвертый этаж.

Ему в лицо полетела известка, пыль, сухой цемент. На лестничной площадке толпились люди в измазанных краской комбинезонах, что-то тащили, переставляли, заделывали. Гудел сварочный аппарат. У Петера тут же засвербило в носу, а из глаз потекли слезы. Он знал, что смотреть на сварку нельзя, и отводя взгляд, попытался проскользнуть по стеночке.

— Эй, малец, ты куда? Здесь закрыто.

— У меня там подружка живет, вон в том крыле, — Петер шмыгнул носом. — Я осторожно.

— Никого там нет. То крыло — нежилое. Топай отсюда, малыш, и без тебя работы хватает.

— Но... но... я вчера там был... с Линой... мы договорились.

Парень в каске равнодушно оглядел его с ног до головы, словно выставленную на витрине безделушку, и отвернулся.

— Говорят тебе — нет на этом этаже квартир.

Он торопился — от подъезда, по мокрому настилу — шаткому, как никогда — за ворота, и вниз, по улице. Мимо пешеходной зебры, мимо продуктовой лавки с голубой вывеской, мимо газетного киоска и длинного серого бензовоза, припаркованного так, что обойти его можно только по проезжей части. Мимо автобусной остановки и увядшей клумбы с гладиолусами, мимо темных, расплывчатых стен. Как странен мир, в котором никто ничего не строит. Город акварельный и неживой, словно картинка в книжке. Петер испуганно озирался, втайне мечтая, что вот-вот из белесой измороси вынырнет ему навстречу худенькая фигурка, распахнет руки, как крылья, и закружится в ритме дождя.

Дома по левой стороне кончились, и снизу, точно с вершины холма, открылось ровное пространство: зеленое футбольное поле, а за ним — желтый квадрат песка, качели и пирамидка из толстых канатов, и белое здание с башенкой, яркое, будто сахарное, и словно сахар, оно таяло липкой дорожкой. От того места, где стоял Петер, спускались к футбольному полю узкие ступеньки, а по дорожке шли дети — с ранцами, сумками и рюкзаками, одетые с иголочки, модные, чистые и отутюженные.

Они шли по одиночке, по двое и маленькими группами, весело болтая — до Петера долетали их голоса и смех. Ему вдруг показалось, что смеются над ним — нелепым и долговязым, с красными глазами и распухшим носом — над его выпачканной известкой курткой и брюками, перешитыми из старой бабушкиной юбки. Петер не мог, не смел спуститься к ним, по лесенке без перил, на которую только ступи — и покатишься кубарем.

Вот если бы там, внизу, была Лина, она бы его поняла, к ней он не побоялся бы скатиться кувырком, подбежать, заговорить, взять за руку. Она бы познакомила его с остальными, и с учительницей, и ему, конечно, разрешили бы ходить в школу, и бабушка купила бы ему ранец, как у всех, или красивую кожаную сумку через плечо. Но...

Лины там не было. Ее не было нигде. Тонкая кареглазая девочка в джинсах и майке, которая волшебно танцевала, будто растворилась в цементной пыли, в запахе побелки, в шуме сварочного аппарата и грохоте отбойного молотка. Петер, словно вмиг осознав, как глупы его надежды, опустил голову. Его плечи поникли. Разноцветный поток детей на сахарной дорожке иссяк, и школа, как цветок лепестки — запахнула двери.

Понурый, брел он домой. Мимо клумбы с мертвыми гладиолусами, черными от дождя, мимо стеклянного навеса автобусной остановки, мимо магазина с голубой вывеской. По тротуару, скучному, щербатому и темному, в солнечных кляксах опавшей листвы, потом по деревянному настилу — и вверх, на третий этаж.

Он поднялся по лестнице — и остолбенел. Четверо рабочих забивали регипсовыми плитами дверь его квартиры, так, что получалась гладкая зеленая стена. Пятый, с мастерком — уже начал эту стену штукатурить. Они так увлеклись работой, что не обратили на подошедшего мальчика никакого внимания.

— Что вы делаете? — в отчаянии закричал Петер. — Там моя бабушка!

— Отойди, пацан, не мешай, — бросил ему через плечо один из рабочих, тот, который штукатурил — и зачерпнул раствор.

Петеру чудился тихий бабушкин голос из-за стены, кашель и вздохи, но строители ничего не слышали, потому что громко стучали — и продолжали заколачивать дверь.

© Copyright: Джон Маверик, 2013