Halgen — Прыжок артиста Котельникова

— Вспомни киевскую золотую осень! Здесь такой славной осени отродясь не было! Здесь коса ветра в один миг всю листву выкашивает, а потом как метлой по улицам метет! А там, в Киеве, все так спокойно, как и было в деньки нашего выпуска, когда наши новенькие погоны блестели в сторону листочков, а те в ответ бросали золотых зайчиков им… — вспоминал штабс-капитан.

— Те годы не забылись. Правда, думаю, они и без киевского золота, и с Питерским ветром они бы все одно, были бы навсегда с нами. То было море надежд, смешанное с морем дружбы и с морем любви…

— Разошлись пути-дорожки наши, — вздохнул Пшеничный, — Кто куда разбрелся. Правда ты, Глебка, обошел всех. Это надо же, из офицеров попасть в артисты! Представь, если б такое случилось лет семьсот назад, чтоб боярин какой пошел в скоморохи!

   Оба расхохотались.

— В те года и скоморохи, и воины были не тем, что сейчас артисты и военные. Сравнивать, конечно, можно, но — осторожно! Чтоб почуять разницу, надо всего-навсего на два вопросика ответить. Первый — за что дрались тогда воины? И второй — кого играли тогда скоморохи?

Глеб закурил сигарету.

— Про скоморохов я тебе скажу, они играли силы Вселенной, и ангелов, и демонов, и леших, и домовых. И силы проще — бурю, дождь, солнцеворот. Но никогда не играли людей! Потому скоморох ближе к священнику, чем к современному артисту — он зрелищем устройство всего мира показать пытался! И делал это весело, без нравоучений. Теперь же, заметь, артисты все людишек играют, больше — из прошлого, но можем и нынешних сыграть. Внимание к нам растет, а к вам, кстати, падает. Это связано с другим вопросом — за что воюют нынешние военные. Здесь лучше пояснить на примере. Например, поход на Константинополь, о котором столь долго мечтали русские воины. В чем его смысл?

— Крест на Софию, свобода грекам-единоверцам от магометан, дорога к Иерусалиму, к Гробу Господнему! — принялся перечислять Пшеничный.

— Верно. Но это — повторение давно сказанного. Впервые все это говорилось в те времена, когда все верили в близкий Конец Света, а эта вера рождала надежду и на путь в Царство Божье через святой Царьград или святой Иерусалим, и на единство православных. Может, в ком из солдатиков эта вера и сейчас жива, но он ведь тоже не глупец, к офицерам прислушивается, и понимает, что в них-то той веры уже и нет! Вот сам скажи, положа руку на сердце, зачем нам сегодня Царьград?

— Владение проливами, распространения господства флота на Средиземное море, беспошлинная торговля хлебом и льном, что поможет нам властвовать над всеми рынками Европы… — вздохнул штабс-капитан.

— Вот! А богатство — его всю жизнь собирать можно, а в конце жизни чувствовать себя — нищим. Не может в нем быть смысла! Так войско и потеряло к сегодня то, что имело давным-давно, и чем держалось — смысл!

— Но артисты чем лучше? — вспылил штабс, — Вы вообще воюете лишь картонными мечами, а проливаете только лживые слезы!

— Э, не все так просто! — улыбнулся артист, разлив новую порцию водки, — Мы можем играть людей того времени. Значит — как будто отражать их! Сегодняшний день — это тупик всех народов мира, идти им, кроме как к богатствам, более не к чему, но богатство не может быть целью. Потому и все средства на дороге к нему, включая и войско служивых, теряют смысл. Но в тупике этом имеется зеркало, отражающее все, что было раньше! Сегодня это — театр, завтра, наверное, что-нибудь еще придумают, чтоб еще больше на жизнь походило. Но не в том суть. Мы, артисты теперь — отражающие, часть зеркала, а остальной народ — лишь те, кто в него любуется. Чуешь разницу! Всяко, в том, чтоб самому отражать — больше смысла, чем в том, чтоб только смотреть!

— Потому ты и стал артистом! — засмеялся Пшеничный, — Что же, я с тобой не вполне согласен, но зачем мне тебя переубеждать, если ты так доволен жизнью, как мало кто в наше время бывает доволен!

Котельников широко улыбнулся, ведь собеседник сейчас невольно проговорился, что согласен с ним как раз — вполне.

Так тема себя и исчерпала. После обсуждали давних подруг, а потом — смешные случаи из кадетско-юнкерских годов.

— Помнишь, на выпуск Аполлону яйца начистили, а Венере — соски фуксином нарисовали?!

— Ха-ха-ха! С яйцами Аполлона поработать пришлось, патина на нем ядреная была, застарелая! Я весь зубной порошок извел!

— С Венерой тоже не легче! Тут как раз ротный мимо взад-вперед бегать принялся, и мне пришлось за твоей спиной прятаться. А ты щетки для паркета взял, возле себя положил. И вот ты вытянулся навытяжку, мимо наш бравый шагает, а я за твоими плечами знай тружусь!

-Ха-ха-ха!

— После почему-то решили, что так соски нарисовать только художник мог, и всех, кто значился, как художник, к Графу вызвали! Но мы-то с тобой как раз — и не художники были, даже по меркам училища!

— Ох, умора!

Через два дня Котельников провожал Пшеничного во Львов, к его войску. После чего сам он вернулся в театр, то есть — к своей роли. А как же иначе?! Воин остался воином, а актер — актером!

Новые роли и новые герои. Цари, короли, бояре, герои, крестьяне и даже — рабы. Котельников уже потерял счет кускам чужих жизней, которые вклеились в его лоскутную жизнь, поделенную со зрителями. Внутри у него как будто жила целая страна, обитающая сразу во всех временах и народах.

Но более всего он любил роли несерьезные, вроде незадачливых любовников из легковесных комедий. Ведь играя такого героя, можно и самого себя чуток сыграть, а монументальные пьесы про царей да королей такой свободы дать не могли.

Особенно он любил комедию, в которой его взаправдашняя возлюбленная Лариса в роли возлюбленной Кончиты летит на шелковом шейном платке по самому небу, и влетает прямо в объятия Котельникова. Который, конечно, в этот миг вовсе и не Котельников, а Дон Жуан. Но обнимал он Ларису — Кончиту отнюдь не с бутафорской театральной страстью.

Когда Лариса летела среди синих декораций, то казалось, что ее полет и вправду легок и самостоятелен. Но Котельников знал, что летит Лариса вовсе не на своем платке, а на сотне прозрачных крепких нитей. Он сам, бывало, ставил бутылку водку и банку Ревельских килек театральным рабочим. «Аккуратнее, ребятушки, Ларисоньку берегите, не уроните ее!» «Будет исполнено!»

Актер когда-нибудь бывает и зрителем. Но удовольствия в том — никакого. Внимательное око анализирует каждое движение, происходящее на сцене, а сознание ставит ему оценку, из-за чего ускользает сама сюжетная нить драмы. Одним словом — не удовольствие, а лишь морока, отменить которую артист не властен. Потому лучше смотреть представления иного рода. Например — на авиационное!

Фанерная птичка неслась под покрытыми строками облаков небесными хлябями. Ничего умопомрачительного он не делал, до фигур высшего пилотажа было еще далеко, и внимание приковывал сам полет. То подпрыгивающий к небесному куполу и целующий облака, то срывающийся вниз, будто с русской горушки. Скорость, конечно, уступит сегодняшнему автомобилю или поезду, да и сам аппарат смешон — корыто с пропеллером впереди и двухэтажными крыльями сверху. Но в те годы… Быстрее него по Земле ничего, конечно, не ездило — ни почтовая тройка, ни первые паровозы, а летать уж подавно никто не мог.

По полю ходили волны оваций. Впервые за много лет Котельников восхищался от всей души. Радовался и самолету, и пилоту, и всему своему народу, который запрыгнул туда, где человека прежде и не было. Зрители тем временем готовили ноги, чтоб сейчас, как только самолетик коснется Земли, бежать к нему что есть мочи, расталкивая друг друга. Готовили и руки, чтоб по обычаю тех времен «качать» пилота — подбрасывать, ловить, снова подбрасывать и опять ловить…

Взмыв повыше, самолет как будто погладил по гриве облачко, похожее на конскую голову. И тут… Будто лопнула невидимая струна, связывающая его с небесами. Болезненно воя, аэропланчик рванулся к Земле. Зритель, конечно, ничего не понял, подумав о последнем, коронном трюке пилота…

Раздался трескучий удар, над сложившемся и распавшемся на груду обломков фанерным птенцов взлетел огненный клубок. И народ с криком помчался туда, выбрасывая уже не овацию, но страх. Затоптали огонь, разгребли обломки еще до прибытия аэродромных людишек.

На траве лежало безжизненное тело пилота Мациевича, сохранившее на лице радостно-небесное выражение. Страха в нем не было, и никто уже не изведает, был ли пилот столь смелым, что не боялся своей смерти, или он просто не успел ее испугаться?!

«Неужели русские люди так и смогут летать только на сцене, да за веревочки?!» — думал Котельников, добираясь с воздушного поля до дома. Стараясь не смотреть ни вверх, ни друг на друга, бывшие зрители брели в разные стороны.

Выходит, высота — обманчива, она может сбросить в каждый миг?! Небеса отвергают людей, пластают их по земле, обращая в мертвецов?!

Котельников три дня переживал гибель пилота, отказавшись от всех ролей и запершись дома. Но все когда-то притупляется, утихает да догорает. Так и Котельников успокоился, и пришел в театр, и снова играл Дона Жуана. Снова Лариса неслась к нему в объятия, и Глеба поразила нежданная мысль. «А что как на шелке и вправду полететь?! Он же легкий и прочный!»

После спектакля Глеб помчался в театральную мастерскую.

— О, Глеб Евгеньич, давайте спектакль обмоем! А?! — обрадовался старший мастер.

Но Котельников серьезно посмотрел на рулон шелка, лежащий в углу.

— Дайте мне вот этого! И крепких ниток, вроде тех, на которых Лариса летает! У меня мысль одна появилась!

— Не вопрос! — мастера извлекли шелк и нитки, решив, что артист решил изобретать какой-то трюк для нового спектакля.

С того дня Котельников принялся за труд. Из шелка он вырезал тряпицы разной формы и величины, прикреплял к ним нитями грузики от аптечных весов. Потом поднимался на галерку спящего, пустого театра и бросал то, что у него выходило, в партер. Одни шелковые зонтики кубарем падали вниз, другие кувыркались в воздухе, исполняя пляску неведомого народа. Третьи же плавно парили, касаясь кресел партера, будто дама — шелковой юбкой. Последние образцы Котельников отбирал и проводил нехитрый расчет — сравнивал вес грузика с площадью лоскутка и его формой. Записывал в специальную тетрадку. Если бы он крепче дружил с математикой — возможно, изобрел бы формулу и рассчитал свой парашют намного быстрее. Но так уж вышло, что парашют творил не математик, а артист, через множество опытов, проб и ошибок.

Большой зонтик с привязанным к нему тяжеленным, в вес человека, мешком с песком плавно спустился в партер. Котельников схватил сооружение подмышку и полез на крышу Большого Театра. О своей боязни высоты он сейчас просто позабыл. Правда, на зыбкие железные листы он так и не поднялся, выбросил ношу в слуховое окно.

Трепеща натуральным шелком, зонтик плавно спустил свой груз на тротуар. Это был уже парашют! Теперь оставалось идти к летчикам и просить у них помощи в опытах с настоящим самолетом.

Командир авиаторов встретил Котельникова иронично. Он ценил его, как артиста, но по мнению пилота, каждый должен был делать свое дело — летчик — летать, инженер — изобретать, а артист — играть. Иначе ничего не выйдет. Но никто прежде для выхода из терпящих бедствие крылатых машин ничего не предлагал, и потому он согласился помочь. «Эх, была — не была!»

Парашюты исправно приносили свой груз к земле. Котельников точно нашел форму и соотношения веса к площади!

Тем временем изобретатель достал солдатский ранец. Ведь пехотинцы русской армии, и даже красной армии до 30-х годов ходили не с привычными нам вещмешками, но — именно с ними. Котельников по-разному укладывал в ранец свое изобретение, чтоб купол обязательно раскрылся. К пробным мешкам с песком он прикреплял свой ранец с парашютом, после чего пилоты сбрасывали их с высоты. Для них это стало много удобнее. После нескольких выдумок, например — ячейках для строп в нижней части ранца, сброшенные парашюты стали исправно раскрываться. На сотню бросков не случилось ни одного отказа.

Котельников забыл и о театре, и о любимой публике. Лариса сама навещала его на аэродроме и любовалась летящими из-под синего купола шелковыми одуванчиками. А в ангаре высилась гора сложенных парашютов. На ней можно было так славно выспаться — и мягко, и тепло!

Шелк — непростой материал. Его прядут усердные крошечные труженики, гусеницы тутового шелкопряда. Пряча себя в кокон, они ожидают после символической смерти, темной шелковой могилы, обрести новое рождение в облике легкой бабочки. И… Лишаются чудесного перерождения, струя пара губит их навсегда, чтоб превратить их гладенькие гробы — коконы в легкие шелковые нити. Чем это не жертвоприношение, которого нет ни в производстве льна, ни в производстве хлопка, ни даже в производстве шерсти. Так пусть воздушная шелковая ткань полетит к небу, к которому так и не поднимутся нерожденные бабочки!

Настала пора сделать опыт с живым существом. И Глеб Евгеньевич привел на аэродром любимого своего пса Грома. «Не даром ведь я назвал тебя по-небесному!», говорил он, гладя лохматого друга по холке. Для него специально сшили маленький парашютик, и к нему — такой же крошечный ранец.

Все готово. Котельников посмотрел в глаза пса, где не читалось ничего, кроме доверия и добродушия. Своей рукой проверил ремни, которыми ранец был прикреплен к спине Грома. Похоже, зверь принимал сегодняшнее путешествие за простую прогулку!

Глеб передал собаку пилоту. После он так и не узнал, переживал авиатор в тот миг, когда выталкивал живого кобеля за борт? Скорее всего, у него на это не хватило времени. А что чувствовал пес, когда под его лапами разверзлась глубочайшая пустота с непонятными кубиками и точками в ее глубине? Этого тоже изобретатель не узнал.

Но он запомнил удары своего сердца, отсчитывавшие мгновения до приземления собаки. Казалось, что руки вот-вот сделаются длинными-длинными и поддержат в поднебесье любимое существо. Конечно, так оно только желалось, и ни на вершок руки артиста-изобретателя так и не вытянулись. И все же его ладони запомнили ощущение под собой шерсти Грома, наполненной воздухом всех ветров.

На земле он держал пса на руках, трепал его по холке, шептал что-то вроде «Спасибо, родной! Спасибо, друг!» Тот в ответ улыбался собачьей улыбкой и лизал хозяина в лицо. Так без своей воли Гром и сделался первым живым существом, махавшим своими лапами посреди синего неба. Дальний предок Лайки, Белки и Стрелки…

Теперь пора было прыгнуть и человеку. Вопрос — какому, ведь у человека, в отличии от собаки, есть воля выбора. Конечно, правильно было бы прыгнуть самому автору, но он боялся высоты. На высоте тело может перестать повиноваться разуму, обратиться в сжимающую сердце деревянную рубашку. И пальцы свирепо вцепятся в самолетные борта, не позволяя никакого движения.

— Я прыгну, — пожав плечами сказал тот пилот, который выбрасывал Грома.

— Буду тебе должен! Проси что хочешь! — пробормотал в ответ Котельников.

— Раз псу — ничего, есть теперь кашу с мясом да хвостом виляет, то мне и подавно не будет! — запросто ответил авиатор, — А с аэроплана можно даже быстрее расшибиться, чем с твоего парашюта!

Самолет с двумя пилотами набрал высоту, по тем временам — страшную. Котельников в морской бинокль разглядел, как на нем выросла темно-синяя фигурка человечка, покопошилась, и… Крошкой отделилась от аэроплана, тут же обретя над собой роскошный оранжевый купол, похожий на маленькую модель неба.

У самой земли пилот принялся размахивать руками и показывать изобретателю оттопыренный большой палец. «Здорово!» Котельников побежал к нему навстречу.

А вечером он перебирал почту, которая тогда была еще бумажной, и ходила ногами почтальонов. Среди нее оказалось и письмо от Пшеничного. Из пехоты он перевелся в отряд авиаторов, и даже летал уже над любимым златоосенним Киевом.

Котельников собрал в посылку ранец с тем парашютом, на котором сам прыгал. К нему приложил более чем короткое письмо, где всего-то было написано «Авиатору — от артиста!» И все!

Парашют начал свою жизнь. После Котельникова с ним поработало еще более сотни конструкторов, но внешний его облик, не говоря уже о принципе действия, изменили они мало, хоть и орудовали с добротными математическими формулами. Самому Котельникову довелось увидеть славную жизнь своего творения, когда небеса оказались до отказа набиты шелковыми облаками.

В 30-е годы не было ни одного парка, без парашютной вышки, увлечение которой сделалось равнозначно молодости и молодцеватости. У людей пропал страх перед небесами, все рвались на их просторы.

Появились знаменитые ныне ВДВ, обогатив военную науку новым понятием — вертикальным охватом, когда без прорыва фронта возможно оказаться прямо в тылу у противника. Сухопутные сражения обрели трехмерность, и разница между фронтом и тылом сделалась много менее ощутима. Причем все идет к ее полному стиранию.

Парашют освоил движение ввысь, превратившись в легчайший летательный аппарат — параплан, открывший возможность создать массовую авиацию. И даже космонавтика не смогла обойтись без творения артиста Котельникова. Все спускаемые аппараты достигают земной поверхности и глади морских вод — на них, ничего совершеннее так и не придумано, хоть и были попытки. Одним словом, неба без шелковых куполов ныне уже и не представить, причем они продолжают полет в сторону будущего.

Так артист Котельников нашел выход из тупика, не только своей жизни, но и всей цивилизации — через путь вверх. И сделался изобретателем парашюта, одним из людей неба. Так совершилась крошечная революция внутри одной-единственной человеческой души и вплела жизнь былого артиста в русскую Небесную, даже — Космическую революцию. Через множество свершений и бед она подняла русских людей выше небес…

Почему бы сейчас каждому русскому человеку не совершить подобного тому, что произвел тогда внутри себя Котельников, сплетя множество небесных дорог разных жизней в новую русскую космическую дорогу?!

Андрей Емельянов-Хальген

2013 год