sotnikov — жертвенные рассказы

   Ничего больше у человека нет, ну сердце ещё размером с ладонь да душа дряненькая; и с ними сидел Серафим на высокой ветке над небодромным полем, пас гусей, уток и старый аэроплан, четыре крыла. Издали машина как крохотная жужжащая мошка, присевшая покормиться на зелёную сковородку: к ней уже спешили с большими ранцами парашютисты. Среди них и Христинка, но её не разглядеть, потому что по приказу жестокого лётчика    все чёлки да косы спрятаны под кожаные шлемы.— Первый, первый, я кукурузник, разрешите взлёт,— отсигналил пилот на командную вышку.— Летите, куда хотите,— дали ему добро.

   Аэроплан сначала пошёл пешком, оглядываясь назад, в неверии — можно, да? можно? — и крутил носатой головой; а потом быстро засеменил по дорожке, чтоб уже не остановили. И долго размахивал руками как десятилетний мальчишка, ловя воздух да ветер, а в конце поля его будто кто подпихнул — кукурузник взвыл от страха и восторга, но боязнь прошла. Радость осталась на подмокшей перине облаков.

   Серафим взлетел в небо следом; он не наматывал на веретено ветра широкие круги — а вытянулся стрункой, ветка под ним спружинила, и понёсся Серафимка тёмной стрелой, глотая воздух голодными лёгкими. Вверху он оторвал от большого облака маленький кусок на тонкой ниточке, и прикрываясь, стал подкрадываться к аэроплану. Даже смог заглянуть в окна, но они запотели от холода. Тогда привязал парень облачко к кукурузному хвосту, а сам лёг на крыле, ожидая Христину.

   Все парашютисты выскочили , она напоследок осталась. Новички, наверное, всегда сзади прыгают, чтобы их спасти можно было, поймав на руки. А девчонка встала в дверях, ахнула:— ой, мамочки! у ребят купола раскрыты, одна я всё жду.— И сошла тихо с подножки , не заметив, как бросился вниз Серафим. Считала Христина секунды с закрытыми глазами, а когда над головой белый огромный цветок распустился, то запела громко чудесную песнь. Серафимка спустился по стропу к ней ближе, заслушиваясь.

— Я лечууу, лечууу, лечууу, лечу над землёоой; я шепчууу, шепчууу, шепчууу, шепчу — милый мооой… ой!? ты откуда?

— Как и ты , с неба свалился,— засмеялся парень, радуясь её серым глазам да ямочкам на улыбке.

— Так раскрывай парашют, пора уже.— Христинка с тревогой оглядела его лёгкое снаряжение, не понимая, что за новый летолёт он испытывает.

— У меня нет ничего, родненькая.— Серафим притворно сердце своё закрыл ладонью.— И теперь я разобьюсь.

— Дурак бестолковый…— чуть не заплакала она. Откуда Христине было знать, что это чудо без перьев серьёзно летать умеет.— Иди сюда…— и она схватила его за шкирку, стянула со стропа. Изо всех сил обняла:— держись за меня крепче.— А Серафимка одурел от первой близости: бился на выпавших лямках золотых её волос, стараясь остраниться, но Христина обвила его тело как влюблённая паучиха, всеми лапами, и он знал, чем кончаются паучьи ласки. Съест потом — сгинет сердечный парень, не долетев до земли. Но воздушное блаженство уже под горло напитало его неизведанной негой, и Серафим, запрокинув голову, тайком сглатывал нектар девичьей души, надвое разорванной    страхом. Дуновей шевелил завитки светлых волос, и парнишка под эту струнную мелодию почти ткнулся носом в побелевшие позвонки на её шее. Христине вдруг стало трудно молчать, позволяя милому захребетнику любовные глупости. А Серафим всё больше наглел, почитав верной взаимностью тревогу вынужденную за его жизнь.

   Христина обернулась к нему:— В самом деле, откуда ты взялся?— и парень ужасно покраснел, как настигнутый за подглядками. А всего и делов — увидел под изнанкой просторного комбинезона узорную застёжку лифчика. Но голос его сбился до стыдной детской хрипотцы:— Мы в футбол на поле играли. Тут вы. Ну, я и прицепился.

— Сумасшедший,— захлебнулась девчонка холодным ветром, и прячась, ткнула губами Серафимовы щёки. Он посмотрел вниз на землю, куда под зелёные лопухи упало его непомерное счастье — место присёк, чтоб потом найти; и напрягся изо всех сил , стягивая белый купол в сторону дальнего леса, к одинокой избушке.

   Ранние одуванчики давно приземлились; ждали последнюю Христину, но её вдруг понесло ураганной силой в неведомое. Главный парашютист присмотрелся биноклем, да как заорёт бешеный:— Ребята!! на ней чёрт сидит!!

   И каждый по очереди глянул в окуляры, а самый старший по возрасту даже перекрестился:— …дааа, выручать девку надо.

   Вот сирены воют скорой помощи, кричит вышка аэродромная — сос!!!! — во всё космическое пространство; а Серафим уносит золотую Христину к себе в лесную дерёму, помахивая от восторга хвостом. Только что она случайно поцеловала его, и крепче обняла совсем не случайно.

— Милая, тебе не страшно лететь?

— Хорошо,— улыбается девчонка, хоть жжёт холодок горячую кровь.

— Под нами тёмный лес непролазный , топкие болота и озёра с русалками. Посмотри вниз — их хвосты чешуёй блещут. Сами они писаные кралечки: если б рыбаки о том знали, давно б в жёны переловили. Но к этой чащобе хода нет — все лазы я для нас травой скрыл и землёй засыпал.

— А по воздуху мы доберёмся?— Христина всерьёз поверила голосистому парню, стала в гости напрашиваться, будто он здесь хозяин ладный.

— Пора садиться.— Заботливо Серафим оглядывал земную кору, буреломы-путала, разыскивая бесхозную елань с высокой травой.

   Приземлились тихо, родник рядом; но место оказалось приболоченным , и кругом лютики с жёлтыми глазами — самые отъявленные цветы. Христинка надумала было букеты плести, а Серафим запретил.— Они колдовские,— говорит,— и какие чары нашлют, я не знаю.

— Куда мы попали?— девчонка вроде бы пожалела, что далеко отбилась от проезжих дорог. Серафим мягко взял её за плечи, чуть развернул, чтобы глаза не отводила:— Мы в сказке. Здесь исполняются желания. Все.

— И недобрые тоже?

— Вот плохого ещё никто не загадывал.

   Течёт ручей меж трав. Поёт синь-песню посреди зелени, катая на себе жёлтую пыль солнца. Напуганная лягушка бросилась в воду сгоряча, плеснула ластами. В теснине некошеных бережков мальки гоняются за осевшей листвой, громоздясь друг на дружку, чтобы достать и откусить самый сладкий , наверное, кусочек.

   Среди невидимой паутины ткёт паук волшебную нить, время от времени затихая в грёзах об огромной мухе. Конечно, стрекозу ему не словить, но хочется помечтать. Ему сильно мешают зелёные кузнечики, которые бестолково сигают во все стороны и рвут тенета.

   Пчёлы громко бурчат себе под нос, видно, ожидая похолодания. В их улье становится тепло, только когда вся семья прилетает с работы и собирается к ужину. Важные разговоры за столом утихают после наступления темноты.

   В сумерках кошки серы, дворы пусты, дома тёмные — не разглядишь; и Стракоша пользуется этим — в тишине да покое варит заклятые травы , заговаривая на суженого. Бабка не творит лихо подколодное, болезни не насылает по отповедям злыдней; а что приворожит сердечко любовное, то и денег не возьмёт.

   Под потолком в авоське висит мурава летняя , падалица с осени — листья, травы, коренья горчавые: вот на днях приходил руки целовать парнишка Серафим , в пояс кланялся за близкую венчальную свадьбу. Подсобила Стракоша бескорыстному сироте — может, от её заговора и сладились смотрины: нравится Христинке в чистой лесной избушке, залюбился хозяин ей — то из рук хлебушко возьмёт, то ненароком взглянет и полыхнёт загадой скорого счастья.

— Мы будем жить с тобой как лебеди.— Он смотрел на небо, представляя уютный дом среди звёзд.

— Расскажи мне про них,— улыбнулась она, зная его ветреный нрав.

— Всю жизнь будем вместе, а если с тобой что случится, я камнем паду на землю и разобьюсь. А ты?

— Мне нельзя. Надо ведь будет растить детей и воспитывать их на примере геройского папы.

   — Не смейся, пожалуйста, это серьёзно.

   Христина поняла торжество момента, пришедший миг священных клятв.— Я не смеюсь, глупенький лебедь. Уйду я вслед за тобой,— и обняла Серафима.

================================================================

   А вот Янке даже аленький цветок не поможет: голова его выбором тяжела, будто камень гранит на распутье — прямо пойдёшь, налево, направо. Лучше бы обратно, во вчерашний день, но дед Пимен уже забросал ту дорожку гадальными картами.

— Ох, паря. Торопыга ты пасьянсовый.— Он сожалеюще подшепнул ещё несколько слов, да Янко их не расслышал.

— Почему это? спокойнее нет меня.

— Когда обуза над башкой не виснет, все люди кажутся тихими. А ежели в судьбе одна жилочка отстаёт от другой, то валет колодный вечно по картам бегает — то к чернявой даме, то к крашеной.— Старик интимно понизил голос, словно сговаривая мужика на греховные делишки:— Признавайся, отрок: тяжело тебе выбор сделать да счастье душевное к Верочке развернуть?

— Откуда ты знаешь?— возгордился Янка; даже уличённый семью свидетелями — не признаётся.— Всё это сплетни, бродячая молва.

   — Аааа, дружок,— укорил перстом Пимен,— в сельской молве правдива суть. А что кругом неё — то прикрасы.— Пытливо дед глядел на Янкину улыбку: схитрит ли мужик. Потом сам не выдержал:— Женись, бродяжка. Нет тебе другой судьбы.

— Я встречался с ней только для секса.

— Янко, не ломай язык.— Старый вновь обернулся к нему, чадя со словами табачный дым.— Есть же красивые названья вместо срани. Любовь, близкость — чем тебе плохи?

— Вот ещё.— Мужик не желал уступать , хоть и правота деда.— А мне секса хочется.

— Ты застегни свой хочун на сто пуговиц, да собаку оставь сторожить.— Покачал головой Пимен, и так неприязно, что космы волос разлетелись.— Думаешь, Верочке нравятся твои разговоры? она душевная, а ты хамничаешь… Люуубооовьь: по буквам прямо пироженое. А секс — будто мослы коровьи по кишкам скрежещут.

— Дедуня, как мне жить с этой бабой, если она на лета меня старше?

— Поняааатненько,— затянул старик баянистую мелодию, раскинув ладони на коленях, на клавишах.— Хотел ты, ущурина, слабой минуткой попользоваться, когда Верка с тоскою горьким плачем обвенчалась. Влез в душу по самую маковку: заполз змеёй, а обратно со штыком прорываешься.— Дед захекал над Янкой, не скрывая своей жуткой злости, даже в смехе его она слышалась беспроглядно.— Вот что я скажу тебе, дурень. Ёхал ты и кривых, и горбатых. Но бог тебя высмотрел с неба да сжалился — красивую , умную даровал. Такую, что у завидуев слюньки рекой текут, и наша ручейка скоро из краёв выбежит. Будем раков хватать прямо на лугу, а стадные коровы рыбой обожрутся. Неужель не разглядел ты корысть?

   Пимен так сладко рассказывал; и мужику вдруг приятно стало за свою невесту:— Хороша Вера во всём, как жена, хозяйка, любовница. Но рядом ведь девок много, которые сходу одарят ласками,— он похотливо причмокнул,— даже самыми запретными.

   — У баб наших детородство чешется, а вы новые дырки ищете, как в поганом кино,— дед плюнул на пол, но тягучка повисла на его синей губе. Пимен отёр рот, прерывисто дыша от гнусных воспоминаний о где-то увиденной фильме.— Изученцы проклятые,— захрипел он, смахивая лохмами серую паутину с керосиновой лампы.

— Зря ты меня костеришь, великий старик.— Прикинувшись малым дитятей, заревел обиженный Янка, и долго тёртёр кулаками глаза.— Я уже взрослый.

— По росту да силе бугай ты: тут бы порадовать за тебя. А только душой маломерок, потому как в беготне за удовольствиями любовью гребуешь. Я в эти годы уже судьбой опередился, юбку каждую не гонял.

— Значит, не мог.— Янко безосмотрительно ляпнул пустое , а попал прямо на боль старикову.

— Что?! ты, щень, учить меня будешь!? да я ещё досе выскакиваю за калитку, когда мимо проходит симпотная баба!— привскочил хромоногий дед, и показалось, будто всюду замелькали его жилистые руки: он драл Янку за волосы, а потом зуботычину пустил.

— За что?!— выл битый мужик.

— Чтобы семя зря не портил, обалдуй.— Пимен встал над ним, опустив до пола уставшие руки.— А то бросаешь куда попадя. Детей пора растить.

— Да какое тебе дело?— Янка чуть было всерьёз не плакал, потому что очень обидной казалась внезапная трёпка — и повода к ней нету, и ответить старому в ухо нельзя.— Пыхтишь на людей от зависти вредной, зазря паровозишь, а у самого любовные слюнки текут.— И выкрикнул в бровь, да попал в глаз.— Фарисей ты, дед!

— Чегооо?...— Старик словно успокоился, заслышав иноземное слово, и тут же потребовал сатисфакции:— Нука, нука, объяснись.

   Мужик отодвинулся со стулом вместе, но не промолчал:— Говоришь одно, а делаешь другое. Ты ж с Алексеевной не в бирюльки играешь.

— Нет,— усмехнулся прыткий старик.— Я свою бабу люблю, уважаю товарищей, водку пью — но делаю всё со смаком, широко. Марья визжит, товарищи братаются, и боятся враги. А кто вас, шибздиков, боится? только прохожий , когда стаей кидаетесь. Ножи на людей точите , рыщете волчата. Со стакана самогонки заблюёте весь праздник. И девок любите как петушки, наскоком да в кусты.— Пимен, видно, с каждым словом всё больше ерошился против Янкиных капризов.— Мельчает мир: не знамо, радоваться ли, что ныне можно совратить девку бутылкой портвейна иль золотеньким кольцом, когда ранее приходилось месяцами по следам бегать , вымучивая сердце… Всё быстренько нынче, скоренько да. Много завязей, да плодов нет.

— Дедуня, но ведь в южных краях не глупее нас мужики, а имеют по две, три жены.— Янко даже все пальцы показал, вот сколько.— Полковник Рафаиль рассказывал, что лично таких знал.

— Особого бахвальства я в том не вижу.— Старик размеренно вздохнул, то ли завидуя, то ль сочуствуя незнакомым парням, которым природа иначе воздала.— Соглашусь яво, что горячие мужики прытки: петух вон и за десятком курей бегает, везде успевая. Только нашим бабам ни к чему скороспелость: ты их в постельке едируй, пока варится картоха с мундиром, а то и поболе. Ежели подругому выходит, жена может на пол согнать , мяса лишить, хуже — кобелька заведёт.— Пимен размечтался тающей улыбкой, себя вспомнил, господа всуе.— Знать, для каждого земного местечка божьей натурой уготовано любиться с теми, кто рядышком живёт. Я с бабкой без симпатии оженился, а до самой разлуки заедировал её так, что она кудлой визжала, распустив на подушке волосы.

— Деда, а что же мне делать?— растерянно и доверчиво его спросил Янка. В глазах печаль, хоть ищи совета за тридевять земель.— Моя Верочка южная баба. Ты говоришь — женись. А выходит с твоих речей, что запретно нам.

   Пимен жевнул пару раз голые дёсны, крошки ржаные. И взбодряче намекнул:— Ты своим милосердием оклемал Верку для жизни. Любой господь простит вас.— Дед сильно трахнул по столу, будто ему бог разрешительную печатку шлёпнул на гербовую бумагу, а дьявол самолично снёс её вниз.

==============================================================

Этот старичок, видно, когда-то где-то за что-то. Отсидел по наколкам. Потому что не просто васю на ладонях набил, а всё почти не забуду да не прощу.

Я подсел к нему на скамеечку. Он было рыпнулся вначале на встречу от своего ершистого и любопытного нрава, словно незнакомого человечка узнать сперва должен, понять первоходом — но потом вмиг вспомнил, как по статусу ему знакомиться положено. И протерев ладонью доскач под собой, сёдко опустил снова свой зад, будто именно это жопное неудобство мешало его созерцанию мира.

Понял я, что дед он авторитетный — хоть и порывистый, как все старики в их дитячьем возрасте — а значит, первым со мной не заговорит и чем дольше будет длиться молчание, тем худшего мнения он станется обо мне. Горд, мол, не в меру. И неуважителен к деревенскому укладу.

— А что, отец, постоялый двор есть в вашем городке?— спросил я, наглядно потрепав гузно своего толстого индюка рюкзака.— Куда мне с ним деться, подскажи?

— Тебе отель нужен, что ли?— почти без вопроса ответил он в ухо, напирая на мягкую е даже в тех словах, где её сроду не было.

— ште ли,— передразнил я его, но только про себя, уже давно мудро не провоцируя людей своими насмешками. А то ткнёт палкой в глаз — и стану я кривооким уродцем, и буду проклинать судьбу до конца своих дней, даже перед смертью не обелив её памяти.— Да. Гостиница нужна. Небольшая, в три этажа.— Я умерил стариковский размах, с которым он, видимо, и в рай собирался, представляя его бескрайним вавилоном.

— А скоко дашь за ночлежку?— дед сельской простотой своих слов пытался умерить жадное любопытство обретённого в себе хозяина, проведшего стоко лет по острогам да тюрьмам — но мелкая корысть всё равно проглянула на покрасневших ушах, хоть и глаза он спрятал под скамейку.

— Да как в гостинице, так и тебе.

Он прикинув, потёр сладострастно ладони — ну словно мужичок, уговоривший бабу на первую стопку — и я бы ещё мог выгадать у деда окромя крова и питательный стол, да постыдился сказаться городским торгашом. Пусть теперь уж как есть.

            ============================================================================

            Опутанный уже несекретной тайной лежит под темью ночи бунтующий край. Осень. Горемыка инвалид прошагал по лету сотню вёрст, пристанища нигде не нашёл. — Всё воюете? — спрашивает. — Бьёмся, — отвечают, — кто жив. — За правду иль от скуки? — Да вроде из ничего началось, а вышло — с нечистью схватились, так что кровавая речка берега залила. — Бог в помощь. — Спасибо, теперь в себя веруем.

Отдёрнув брезентовый полог лазарета, внутрь вошла смерть. Походила, гладя тяжелораненых по небритым щекам. — Как здоровьишко, храбрецы? Крепитесь, скоро обозы за вами придут. Вернётесь домой, вылеченные, возьмёте в руки рабочий инструмент — и прямиком налаживать мирную жизнь. А кругом поля колосятся, жнивьё золотом блестит — зеренко к зеренку. Будут детишки сыты да праздны, весело в школу пойдут... Ты чего, солдат, слезу утираешь? Сразу не верится в лучшее, а поживи с моё — поймёшь вечную правду. Я, может, больше жизни за вас страдаю. Ей что, вертихвостке? Кружит по белу свету лёгкостью бытия, бахвалится удалью бесшабашной. Зато все болезные сопли, разлюлималину, мне утирать приходится. Умаялась я от вас, люди! Замучилась.-

Старт атомной ракеты был назначен на два часа ночи. Самый урёмный сон в это время; люди сопят и иногда пукают под одеялом, не сдерживаясь в дремучем страхе погонь, схваток и любовных свиданий. Еремей встречал с цветами Олёнушку, а она опаздывала; у киоска он встал, выглядывая голубенький сарафан с высокими бретельками да синими глазами. Муслим придумывал новый проект электросварки, Надина подсказывала ему свои многограмотные решения, ловко стуча клавишами вычислительной машины. Бродил по посёлку Рафаиль, сонно пресекая тёмное хулиганство в злостных закоулках. Зиновий плакал, устав душой без родного дома. От этого зла он скрипел зубами на своих обидчиков и душил их, выжимая из подушки грязные перья. Встречал Янко праздник новый год. С шоколадом да шампанским; и Вера танцевала одна быстрый вальс, а он всё ждал, когда останутся они под уютным полумраком свечных фонариков. Уходили дальние поезда с вокзальных перронов, и Май Круглов разрывал себя руками, уезжая кусочком в каждом вагоне.

Серафимка сидел на передке летящей ракеты и пытался открутить атомный боезаряд. Он уже облучился настолько, что ладонями подсвечивал себе сам. Но клешни молодые слабы; бомба туго отворачивалась, и щерилась, кусая за пальцы. Полётного времени оставалось чуть — малец приналёг. Он яро пел, путаясь в клятвах да молитвах, коверкая гимны. И хищницу укротил, сломав ей все зубы. Потом сбросил без жалости в море — да возвратился с победой домой.

===========================================================

            ... Если я попытаюсь объяснить свою любовь к тебе, слов не найду. Она собрана детским калейдоскопом в подзорной трубе — где-то внутри разбросана стеклянная мозаика разноцветных осколков, и при повороте сдвигается новый сердечный витраж.

Мне нравится, как ты убираешь с лица волосы вместе с наивным детством, и смотришь на меня смущённо: — Привет. — Разве можно за это любить? Наверное, мы сами не сознаём, что и большое чувство покоится на тёплом расчёте. Не богатства и комфорта — на желании спасти себя от одиночества, и каждый раз возвращаться из чужедальнего мира в родные края. Даже если чужбина и не дальше автобусной остановки.

Может быть, я люблю за то, что ты на батю, солнышко, похожа, и чистотой на матушку свою — за то, что мир тебя баюкает в ладошках, а звёзды колыбельную поют. Вокалируют как первоклашки, немного невпопад и малость фальшивя, а солнечные зайчики садятся на их высунутые языки...