Мускулистая сказка

Повесть

   1. Клаус — приход осени.

   Это началось. Это самое. Гном не мог ошибаться.

Клаус стоял на пороге дома, перед открытой дверью и видел в ее прямоугольнике пожелтевшую и потемневшую деревню. Распахивая дверь и делая шаг, гном уже знал, с каким ужасом на него взглянут окна домов, он предчувствовал то неведомое движение, свидетелем которого Клаус становился каждый сентябрь. Именно так случилось и сейчас — вместе с рассветом на деревню гномов в легком тумане опускалось это. Безмолвно и незримо. Клаусу хотелось закричать, сдвинуться с места, но не было сил.

    Клаус смотрел.

    Клен во дворе шумел и осыпался под порывами ветра. Катились по земле комки сухих листьев. Все было, как обычно и все было не так.

Гном в страхе бросился обратно в дом, но словно подчиняясь какой-то внешней силе и не владея собой, уже через мгновение, он опять стоял у дверного проема и заглядывал в это. Словно в глубокий ясный колодец.

Губы его тряслись, колени ослабли, он чувствовал, что сейчас упадет.

    Это изливалось. Широко и непринужденно, проступая сквозь серую мглу и прозрачные облака. От того, что должно было произойти, у Клауса захватывало дух. Он знал: что бы ни случилось, он все равно окажется вне дома, под молчаливым осенним небом. Прятаться не имело смысла. Это здесь, значит и они здесь, они — сказочные Люди, предвестники осени.

    Клаус стоял на пороге дома, не смея шевельнуться. Это был сон. Очень чистый сон. Наваждение... Гном смотрел на дома и чувствовал: Люди. Слушал шелест леса и опять — Люди...

Клаус выбежал им навстречу во двор и замер. Они не появились. Кровь гулко толкалась в голове.

Люди были здесь, среди тишины и тумана, это от их присутствия исходило пугающее чувство нереальности всего происходящего... Гном сглотнул. Сделал шаг — не появились... Еще один...

    Из дома напротив вышел сосед и принялся колоть дрова. Он взглянул на Клауса, застывшего в странной позе, хмыкнул, посмотрел кругом и продолжил работу: осень не произвела на соседа никакого впечатления. И это удавалось ему без всяких усилий. Клаус позавидовал — счастливчик, он и не подозревал о той протяжной жуткой ноте, что разлилась вокруг. Но вот это добралось и до него, до его морщинистого самодовольного лица, до уверенных пальцев, до синего камзола и зажженной трубки, добралось и пронзило. Клаус охнул и осел на землю: в утреннем свете грубо вылепленная фигура гнома стала отточенной и запредельной: сосед, поправляя поленницу, делал сейчас что-то еще, более важное, подчиненное более совершенной логике, осень вписала его в общую сюрреалистическую панораму, заставила играть свою, настоящую, космическую роль...

    И это происходило с каждой вещью, с каждым предметом, с каждым гномом, зверем... Люди стояли за падением листвы, за яркими красками увядания, за движением облаков, за промытой кристальной далью. Клаус чувствовал это, и все в нем радостно и тревожно трепетало.

   Гном испытывал то восторг, то протяжный липкий страх. Наконец он пошел по улице и столкнулся с гномами, сидящими на завалинке, которые и не представляли себе, как это можно, шарахаться от прелой листвы или замерзшей в полях воды. При виде глупой физиономии Клауса они дружно рассмеялись. "Деревенский дурачок" не обижался: никакие знаки и знамения не в состоянии были пробить сытую, ленивую шкуру его односельчан, как бы не были они реальны и пугающе совершенны, с какой бы силой они не прорывались в наш мир, гномы эти вечно будут сидеть на лавках около своих домов, греться на солнышке , вести бесконечные пустые разговоры... Ведь каждый видит лишь подобное себе.

       Впрочем, смеялись над "дурачком" доброжелательно, все знали: пройдет осень, и Клаус станет вполне смышленым парнем, не в пример многим. Но никто не был способен, удержаться от смеха, видя перед собой лицо "дурака", его счастливо— отсутствующий взгляд, словно его обладатель и не находился прямо перед вами, а летел по небу, распыляясь на тысячу атомов!

    Тем временем в ожидании Людей, Клаус вышел из деревни и углубился в лес. Перед ним были обыкновенные деревья, но та часть расщепленного сознания Клауса, та некая "трещина", некая "зона приема", воспламеняемая сюрреалистическими письменами сентября, представляла лес в совсем другом свете: кленовые с червоточинами листья горели ясным огнем и как бы являли собой дух каждого дерева в отдельности. Может они пришли в этот раз в облике деревьев? Гном поднял опавший лист...

    Осень... Она обдаст тебя прелым дыханием, прожует гнилыми зубами и поместит в землю, в "нижнее" небо, по ту сторону опавшей листвы. Пустота и забвение самого забвения — вот что такое осень... Последней агонизирует сама смерть. Испаряется тлен, потом становится прохладно.

    Клаус любил эти места и часто бывал здесь. Сейчас он пересекал поляны, перебирался через овраги и упавшие стволы, через пространство грязно-желтого поржавелого хрусталя.

В кармане штанов Клауса лежала чернильница, а за отворотом камзола — заветная тетрадь. Еще мгновение и сказка родиться сама собой, подобно вспышке!

    Гном очутился посреди поляны и тут, закрыв глаза, увидел все тот же осенний лес, словно глаза его были открыты, только из-за деревьев выходили Люди. Мужчина и женщина... Их присутствие продолжалось несколько секунд, Клаус открыл глаза — на местах, где ступали ноги лучезарных великанов, заполняла следы темная вода.    

    Галлюцинирующий Клаус заторопился: больше не было надобности в созерцании, да и Люди редко возникали перед гномами повторно, он торопился перенести свои ощущения на бумагу — написать сказку.

    Клаус был горд и счастлив: именно так переживали свои озарения сказочники прошлого, великие и мудрые гномы. В их сказках суетные, поверхностные значения стирались и проступали значения иные, глубокие — мир освещал свет вечности. Теперь юный гном шагал, подбирая и шепча слова, мимо заброшенных штолен, мимо опрокинутых вагонеток, медленно поднимаясь на вершину пологой горы, где он давно облюбовал для себя укромное место.

    Из этого состояния вывели Клауса возникшие рядом голоса. Разговаривали знакомые Клаусу Дорин и Флекс, известные на всю округу мошенники. Раз, спустившись в шахту и глотнув пыли, они не пожелали больше брать в руки лопату и кирку, зато занялись грабежом, обобрали и запугали пол деревни, не гнушаясь последним грошом нищей старухи. Дорин никогда не расставался с ножом, а Флекс с тяжелой цепью, какими в штольнях крепят к столбам масляные фонари.

    Клаус должен был бежать без оглядки, пока его не заметили, побледнеть при одном их виде, как и должно быть, когда пятнадцатилетний гном встречает в лесу двух отъявленных головорезов, вдвое старше и сильней себя. Но теперь это был уже не тот Клаус. Он и не думал убегать: за пазухой лежала потрепанная тетрадь, за спиной простиралось жуткое обаяние осени.

    Крайнее презрение исказило черты Клауса. Гнома передернуло, словно толкнуло во сне, от того, с какой неживой простотой и откровенностью выступила перед ним суть этих двух воров — жалкие, дешевые комедианты, вот кем они были! Так посмотрело бы на них дерево, так посмотрела бы на них мертвая собака, уже равнодушная к побоям, которой ничего не надо из чьих-либо рук. Так взглянула бы на Дорина и Флекса вечность, спокойно и безучастно, глазами плывущего в вышине облака, глазами снегов. В глазах Клауса горел холодный чистый осенний жар, поднималась нездешняя, спокойная, не ведущая сомнений ярость. Он еле сдерживал себя, чтобы не выйти к ним, не растоптать, не раздавить!

    Наблюдай, шелестела вокруг осень, оставь гнев, он мутен и жарок, это не стоит того, она обволакивала гнома сырыми стрекозиными крыльями. Наблюдай и молчи, ты — посторонний...

    В полдень Клаус был на вершине горы. Он карабкался среди выступающих серых валунов. Наконец уселся на знакомый валун-стол и отдышался. Перед ним до самого горизонта простирался лес, вернее его верхушки, которые скрыли за собой крыши деревни. Очертания синих холмов пропадали вдали. Облака разорвались, и небесная проталина наполнилась солнцем, многочисленные лучи протянулись к земле. Было красиво, просторно и пусто и на небе и на земле.

    Клаус, хотел было, записать первую строку, открыл тетрадь, но вдруг опять проявилось это, да с такой силой и внезапностью, как никогда раньше!

    Клаусу показалось: мир заколыхался в едином потоке чистого знания, и он, гном на вершине горы, пропускает его через себя. Он — сверкающий, граненый, нездешний и всесильный! Что-то бродило накапливалось в нем, когда Клаус смотрел в окно, когда его втягивало в дверь, когда он вздрагивал от собственного лица в зеркале, когда изумлялся неожиданной глубине обыкновенных вещей и теперь, это вылилось помимо его воли в нечто фантастическое!

    Сидя на камне, гном перестал "узнавать" собственную руку. Он вертел ею, чувствовал ее, но "не узнавал", словно смотрел на собственные пальцы глазами стрекозы! Так мельчайшие волоски предстают деревьями под увеличительным стеклом. Потом Клаус "не узнал" небо, землю, облака. Оставаясь прежним, все стало другим, наполнилось иным содержанием: мир гномов стал камешком в русле изменчивой реки! Одним из многих параллельных миров! Клаус, переборол в себе "гнома", перестал мерить все куцей линейкой под названием "гном"!

    Эта была реальность в долгожданной своей полноте.

    И сказочный Человек, недосягаемый Человек! Светоносец!

    Клаус бросился записывать сказку. Люди, что это были за прекрасные, возвышенные существа! Люди не работали под землей в духоте и ледяной сырости, среди них не было хозяев и рабов, никто не гнал другого в темноту, лишающей зрения. Люди строили летающие дома из сверхпрочного стекла, поднимались над горами и реками. Их взоры были чисты, лица открыты и прекрасны, Человек, видя из далека другого Человека, радовался! Все в них говорило о мягкости характера, о нежности и трогательной заботе всех к каждому и каждого ко всем, что сочеталось с поразительной, всесокрушающей силой духа, так что и дикие звери смирялись, как только произносилось Человеческое Слово!

    Искренность, правдивость и мудрость считались среди Людей лучшими достоинствами. За редким исключением это был честный, справедливый, великодушный народ. Высокомерие, зависть, вражда, право грубой силы презирались. Особенно жадность, она была вне закона, как и убивающее дух накопительство. В этом Люди составляли противоположность гномам: не собирали в сундуки золота и украшений, не зарывали их потом, заставляя клады гнить на протяжении десятилетий, не строили погребов, потайных колодцев, ям. В строительстве Люди применяли прозрачные матерьялы, им нечего было скрывать от друг друга.

    Клаус вспоминал видение — никакой злобы, гнева, корысти на лицах! Золото служило им. Люди ловили рыбу, подобно нашим эльфам, но в отличии от них, спускались под воду в перевернутых стеклянных бочках.

    В незнакомом городе Людей путника не раз спросят, не голоден ли он и где он остановился. Человек был неприхотлив, скромен, чужд роскоши, но любил удобства там, где они необходимы. Люди не стыдились доброты, их не пленяла жестокость. Их страна находиться на одной с гномами планете, вернее на планете гномов и эльфов, драконов и магов, но пути туда были утрачены еще в древние времена.

    Люди строили деревянных птиц и летали на них по небу, потом научили эти создания собственных рук думать и сделали своими друзьями. "Однажды одна из деревянных птиц, — писал Клаус, сидя на вершине утеса, — смотрела на далекий горизонт, и ее алмазные глаза в железной оправе сияли тихой тоской, рядом, на могучем деревянном крыле сидела хозяйка птицы, женщина-Человек, совсем еще молодая, с книгой в руках. Обе молчали. Грозная птица вскинула голову, и взгляд ее затуманился. Не было сказано ни слова, но хозяйка поняла: время книг кончилось. На следующее утро девушка выпустила деревянную птицу на свободу..."

    Кто-то толкнул Клауса в плечо. Он обернулся и долго смотрел перед собой ничего не видящим взглядом, словно со сна. Перед ним неожиданно возникла молоденькая девушка-гном, его знакомая. Стройная, чернобровая, в нарядной, шитой серебряными и алыми лепестками накидке она стояла и улыбалась. Большие темные глаза девушки смотрели смело, чуть насмешливо, она и впрямь смеялась его испугу.

— Тебя не докричишься, — сказала она, наблюдая за тем, как ее растерянный кавалер закрывает написанное рукой и плечом, словно на камне лежала не старая тетрадь, а куча бриллиантов. — Все сидишь, а мы гуляем. Стали звать — не слышишь, я поднялась, остальные вниз пошли.

Клаус смотрел из под лобья, девушка становилась все менее приветливой.

   — Помешала? — Нава, так ее звали, присела рядом, взяла его за руку, — Скучный ты, смотри, в другой раз я и не приду!

   — Скучный... — пробурчал в ответ Клаус, все еще закрывая собой тетрадь.

   — Опять сказки пишешь? — спросила она и потянулась, расправляя плечи. — Все гуляют, а он... Дай почитать. Помнишь, обещал, так и не дал.

— И не дам.

— Ну, и не надо. — Обиженная Нава уселась по одаль, закусив губку.

   —    Ну, что ты за парень? — наконец сказала она с вызовом. — Тебе пятнадцать, а ты не одет? Ни рубахи у тебя шелковой, в каких все ребята на танцы ходят, ни пояса у тебя нет. Ни сапог! Ничего... Я уже не говорю: золотой цепи! Куда тебе?! Другие в твои годы по два клада имеют — самостоятельные! За таких замуж выйти не стыдно. А ты? Никак не повзрослеешь! Сказки пишешь... Ни пьешь, ни гуляешь. О чем только думаешь? Понятно о чем... И сказки у тебя какие-то не настоящие, — продолжала девушка, распаляясь. — У тебя они все однополые что ли, — Она хохотнула. — Люди твои. Никогда они у тебя не целуются! Человек-мужчина человека-женщину не обнимет. Откуда только берутся?!                                

    А города? Нет у Людей городов и стеклянных стен. Зачем они им? Люди рыбу ловят, значит должны жить на берегу. А деревянные птицы твои? Ладно рыбы летают, их еще эльфы оседлали, без всяких сказок! — но дружить с птицами?! Это слишком! — Девушка поправила поясок. — Добрые они у тебя, прямо скука смертная берет. Все святые — слова плохого не скажут, а один злой и все на него... Все с ним борются, а добрых на чай приглашают! Вообще, это все для детей!                                                                                

    Клаус не отвечал, он что-то быстро писал, боясь упустить пришедшую ему в голову мысль.                                                                

    — Поживешь побольше, женишься, — продолжала Нава. — Все из головы вылетит. Да, что я говорю? Больной ты. Что с больного взять... Помени мое слово, ты думаешь. Те...— Она осеклась и осторожно, шажок за шажком подкралась к гному. И, вытянув шею, стала читать у него из-за спины. Почувствовав что-то неладное, Клаус резко обернулся. Лицо его исказилось. Нава отпрянула, но поздно, ладонь Клауса с силой толкнула ее в грудь, так что девушка полетела наземь.                                

    Он ненавидел ее в этот момент! Она только мешала! Он хотел убить ее, она опротивела ему настолько, что он готов был бежать прочь, только бы остаться одному. Глупая, приторная кукла! Как он желал вернуться к своим страницам и прерванным мыслям... Нава все вдруг поняла по его лицу. Клаус не знал, как на нее смотреть,             куда от нее деваться и вообще, удивлялся, что же он мог найти в ней такого, достойного восхищения.

    Он запихал в карман чернильницу и быстро зашагал прочь, рассеянный и угрюмый. Магия осени оборвалась, словно ее и не бывало, мир был скучен и сер, Люди казались призрачными, и только листья волшебно скрипели под ногами, напоминая о чем-то сокровенном.

           2. Шахта.            

    "Сегодня исполняется ровно два месяца, как я впервые спустился в шахту ", — думал Клаус, шагая рядом с отцом.

    В толпе таких же рудокопов, с лопатами и кирками на плечах, сварливых и угрюмых, отец и сын свернули с деревенской улицы в поле, а потом на покрытую выпавшим ночью снегом дорогу, что вела через лес к воротам рудоуправления. Из-под глухих капюшонов вырывались облачка пара. Их как всегда встретила надпись над воротами:

Главное рудоуправление шахт господина Морвина.        

    Каждое утро, проходя в ворота, Клаус отмечал начало нового трудового дня. Два месяца тому назад у молодого, безбородого гнома появился горняцкий плащ, фонарь, короткая лопата, кирка, грубо выделанные куртка и сапоги и в придачу унылая нескончаемая вереница похожих один на другой дней. Лицо Клауса потемнело от пыли, глаза покраснели и слезились от постоянного напряжения, нос распух и зудел.

    Пришла зима, голые кроны деревьев почернели и торчали из снега подобно куриным лапам. Синие тени ложились на снег, солнце слепило, расплываясь в небе белесым пятном. Короткий день сменялся ночью, и долина гномов погружалась во тьму. Колодцы обледенели, метель сыпала колкой пылью, каркали тревожно вороны, и только черные фигурки детей на голубом пяточке речного льда, их крики и голоса разгоняли уныние этой картины, этот ясный зимний сон...

    Рабочие спускались под землю. Клаус с отцом ожидали своей очереди у подъемника. Из-под бревенчатых козырьков шахт выезжали груженые рудой вагонетки, чумазые гномы выталкивали их из недр горы.

    Клаус вспоминал, как это все началось, и картины "той" жизни ярко вставали перед ним.

   В тот день, два месяца тому назад, точнее, в ту ночь Клаусу не спалось. День прошел удачно: он много писал. Сказочные Люди, его герои вставали в темноте перед его взором, он все еще жил ими. В сказке Люди достигли земли гномов на своих деревянных птицах и заполнили их деревни, города и леса "справедливым" газом. Совсем не тем, что заставляет умирать драконов на границе, а "справедливым", с запахом яблочной кожуры и свежеиспеченного пирога, от которого гномы стали заботиться друг о друге и подружились с людьми.

    Еще Клаус жалел Нату. Что нашло на него тогда?

    Возилась у очага мать, шепталась с куклами на печи маленькая сестра Рота, за окном чернела ночь. Отблески огня плясали на стенах. Послышались шаги, и в дверном проеме выросла коренастая, сгорбленная, как у всех рудокопов фигура отца. Лопата и кирка полетели на пол: гном был пьян.

    — Зажги свет, — сказал он, мотая головой.

    Мать поставила на стол зажженный фонарь.

    — Дай умыться!    

    Пьяный бас звучал хрипло. Мать помогла отцу раздеться, и тот долго фыркал над корытом. Поев, отец немного пришел в себя, в его мутных глазах загорелась застарелая злоба и раздражение.

— Где Клаус? Давай его сюда!

— Спит он...        

— Что ты мелешь!

Клаус!                                                                

   Клаус поднялся с лавки и сел за стол. Отец вытер пальцы о бороду и распоясался. Глубокие тени при скупом свете фонаря делали его лицо еще более старым и изможденным. В редкие минуты глаза отца молодели, обычно же смотрели устало, с некоторых пор виновато.

— Ну, рассказывай.

— Что рассказывать?

   — Чем сегодня занимался? Молчишь? Ну и молчи, молчун. Слышь, мать, мне сказали, где сегодня твой сын был! — В голосе гнома звучало раздражение. — Скакал по горам! С тетрадью своей! Ладно бы руду искал, а то пишет про женихов своих, тьфу!

Клаус молчал, засмеялась на печи Рота.    

    Вспоминая смех сестры, Клаус двигался вглубь шахты. Вот и колодцы подъемника. Огромные бочки на лебедках опускались в круглые ямы, в вертикально уходящие туннели, в них вплотную набивались рудокопы и исчезали во тьме. Тут отец с сыном разошлись: бочки утащили их к разным рукавам шахты. Опускаясь, Клаус смотрел на сужающийся круг света над их головами. Скрипела лебедка, там, вверху поворачивался ворот. Дышать становилось все труднее, словно в горло насыпали песку. Пронизывающий холод охватывал снизу... Вот, дно бочки уткнулось в породу, послышались звуки ударов железа о камень, ноги гномов привычно спружинили.        

    — На границу тебя послать?! — говорил тогда за столом пьяный отец, — Какой из тебя солдат! — Он поморщился. — Нюня. Слаб ты... Торговать с эльфами, — Продолжал он рассуждать. — Хитрость нужна, да и было бы чем... Убивать драконов? Не такие молодцы гибли! Священником — петь не умеешь, уважения подобающего у тебя к этому делу нет. Сказки твои кому нужны? В сундук их не положишь, землей не привалишь. Какой дурак за них денег даст? Только такой же как ты бездельник! И где найдется такой болван, который за сказки всю жизнь тебя кормить будет? Как ты кормить и одевать свою семью будешь а? Кому вообще твои закорючки нужны? Молчишь? Я тебе скажу: брось дурью маяться!

    Скажут гномы: иди и живи с людьми, если тебе так уж не втерпеж, а нам головы не морочь, мы твоих людей не видали никогда. Если ты до правды жизни не дошел, не вырос из пятилетних штанов, не утер нос сопливый, не понял к своим пятнадцати годам, дубина, что своей жизни еще никто не выдумал, а жить надо так, как все живут! Скажут гномы: ищи людей, если дурак, а мы делом заняты.

    Говорят, что люди под Новый год по лесам с Дедом Морозом шастают, там их и найдешь... — Отец горько усмехнулся. — Не для того я тебя растил, чтобы мне в глаза тыкали, что сын мой дурак, не для того я пыль глотаю и ослеп совсем, это ты понять должен, а мать... Сколько лет, а ты...Все! — Решил он, поднимаясь из-за стола. — Завтра с утра со мной в шахту пойдешь, хватит прохлаждаться!

    После слов отца Клаус уснул только под утро. Он слышал, как мать всплакнула. Храпел отец. Вот, пойду на работу, думал он, а мне сказку захочется написать, а как ее напишешь, там — под землей? Сопли не утер... Да, и не хочу!    

    Рано утром, собираясь на работу, отец и сын умылись среди туманного двора, черпая прямо из бочки ледяную воду. Отец был угрюм, возможно, жалел о такой поспешности, но слов своих обратно не взял. Завтракали молча.    

—    Вот что, сын, — сказал он, наконец, перед тем, как выйти со двора. — Работай хорошо, чтоб не прогнали. С начальством не спорь, перед ним ты всегда виноват. Учеником тебя поставят на испытательный срок. Так что, дело свое знай, обиды не прощай, никого не бойся. Смотри, как другие себя ведут и поступай так же, не высовывайся, не лезь вперед. Не болтай, о деньгах даже не заикайся. Гномам не доверяй — обманут, первый ни с кем не заговаривай: ты сам по себе, они сами по себе. Делай, как я сказал, и тебя будут уважать. Все понял?

— Все.

— Тогда пошли.

   Перед тем, как выйти на улицу и слиться с другими рудокопами, отец вдруг коротко и неловко обнял его.    

    Клаус хорошо помнил это утро. Среди серых домов деревни в прозрачном воздухе таяли обрывки тумана. В полдень осень величественно сжигала деревья, бродила черной водой вперемешку с палым листом и холодным отчаянием, но Клаус этого уже не видел, он был глубоко под землей...

    В тупике, где рукав штольни упирался в породу, горел фонарь Ревина, заставляя черный камень серебристо сверкать. Клаус улыбнулся напарнику:

    — Как дела, Ревин?

    — Отлично! А у тебя Cказочник?

    — Хорошо, — ответил Клаус.

    И они принялись за работу: откалывали кирками породу, сгребали ее в кучу, перекидывали лопатами к вагонетке, грузили ее, выкатывали из штольни по рельсам, вытягиваясь в струну, напирая на вагонетку руками,    потом разгружали породу у подъемника и возвращались с пустой вагонеткой, чтобы снова нагрузить ее и так целый день. Через несколько часов, начинало ломить плечи и колени, глаза слезились от пыли и копоти фонарей, холодный воздух обжигал разгоряченную грудь. В тусклом красноватом свете блестела кирка Ревина, его вспотевшее улыбающееся лицо.

   — Не устал, Сказочник? — спрашивал он весело, упираясь в груженую вагонетку и стискивая зубы. Колеса медленно поворачивались на узких рельсах.

    — Н-н-н-н-у-у пош-ш-ш-ш-л-а! — заревел Ревин на всю штольню. — Еще одна!

    — Заработаю денег, — говорил он отдыхая на обратном пути, — Куплю пони. Хорошего, породистого — ребята ахнут!

    — Зачем тебе конь? — с улыбкой спрашивал Клаус.

    — Жениться хочу. Сам подумай, какая свадьба без коня! Кто за меня пойдет, когда у меня ничего нет?! А вот когда все увидят, как я выезжаю из ворот своего дома на шикарном пони, никто и не подумает, что я — рудокоп!

    Ревин мог часами рассуждать о кладах, которые он найдет, которыми завладеет, чтобы разбогатеть и зарыть в свою очередь клады еще более богатые, что несомненно вызовет еще при жизни и после его смерти всеобщее уважение и восхищение остальных гномов. С его слов, он почти уже знал , где зарыт тот или иной клад, надо было только подождать, выкроить на все это время, а пока он "возился" в шахте, чтобы "наконец жениться". Надо настроиться: взять кирку и лопату, дождаться темной ночи новолуния... Выходило, что найти клад, для него "плевое дело" и, если он захочет, то завтра же уйдет из шахты и "будет потирать белые ручки, сидя на свежем воздухе, кататься целыми днями на дорогом пони и смотреть время по золотым часам"!

    Обычно разговор о "найденных" сокровищах переходил на коней, а потом на женитьбу, словно в голове у Ревина стояло что-то вроде колеса желаний, неизменно возвращавшего его мысли к кладам. И для девушек и для пони у напарника под час находились одни и те же слова и выражения.

    Гномы выкатили полную вагонетку к подъемнику, и тут наступила непроницаемая тьма. Все фонари один за другим погасли.    

Ревин затушил свой, фонарь Клауса остался на крепежном столбе штольни.

    — Эй, что такое?! Что случилось!? — раздался чей-то полный ужаса душераздирающий вопль, — Кто нибудь! Зажгите свет!

    В ответ в кромешной тьме грянул взрыв хохота. Испугавшийся новичок, видимо, двинулся с места и запнулся о рельс. Раздался металлический звон, удар о землю чего-то мягкого. Бедняга заметался, воображая себе, что сама гора рушиться ему на голову, его охватила паника.

    — Помогите, зажгите свет! Фонарь!

    Послышались громкие рыджания. Но его не жалели: никому не хотелось заканчивать потеху так быстро.

    — Фонарь?! — спрашивали его. — Да, ты просто лентяй, братец!

    — Фриджи, ты все видишь?

    — Мне просто глаза режет от света! Ха-ха-ха!

    Новичок затих, притаился где-то, если ненароком не свернул себе шею. Клаус не выдержал, с него было достаточно, он слишком хорошо запомнил свой первый день на шахте. Он схватил Ревина за руку:

    — Зажигай фонарь!

    — Не сходи с ума, пусть мальчишка глотнет пыли! Пусти!

    — Дай сюда! — Клаус вырвал фонарь и чиркнул спичкой, шахта слабо осветилась. Гномы заворчали и недовольные задвигались, от чего по стенам поползли длинные тени. Клаус увидел около вагонетки молодого гнома, своего ровесника, бледного и худого. Утираясь, он размазывал грязь по опухшему от слез лицу, вид его был жалок.

       — Кто это там такой шустрый?

       — Не знаю, а то я б ему...

       — Да это Сказочник.

       — Дурак ты, — сказал Ревин почти с презрением. — Смотри, по шее получишь. А этот сопляк, завтра тебя первого уважать перестанет. Ничего бы с ним не случилось, а ты влез — нюня!

    Клаус молчал, порыв его прошел и теперь он чувствовал страх перед гномами: когда-нибудь их терпение должно было кончиться. Он рисковал в

один из дней просто "не подняться" на поверхность.

    Почерневшие, полумертвые от усталости рудокопы выходили из ворот рудоуправления. Шахты господина Морвина отпускали их до завтрашнего утра. Уже давно наступили сумерки короткого зимнего дня, высыпали звезды. Большинство гномов отправилось прямиком в трактир, Клаус и Ревин увязались с остальными. Клаус вспоминал крики новичка, его сдавленный слезный шепот, перекошенное страхом лицо, и все в нем переворачивалось от бессильной злости. Было тошно, хотелось забыться, напиться за бесконечной болтовней Ревина о золоте, алмазах, сундуках, конях и прочей суете-маете, от которой тоже тошнило, но как-то привычно...

    Отголоски падающей листвы все еще бродили в нем. Иногда спускаясь в шахту, или поднимаясь из нее, Клаус смотрел на лица окружающих его гномов глазами мертвой собаки, а иногда и облака, тогда было особенно тяжело. Клаус в такие моменты завидовал способности Ревина быть "мудрым" и "значительным" в совершеннейших пустяках, его таланту ничего не видеть и ни о чем не задумываться. Но к чему он так и не смог привыкнуть, так это к восхищению, в которое приводили Ревина Дорин и Флекс, своей "смелостью", "бесшабашностью", "свободой". "А сколько у них денег! А сколько они пьют!" — обычно слышал он.

    Широкий, в десять окон фасад трактира был хорошо освещен. В трактире было полно народу. Гномы шумно гуляли, гремела музыка, раздавались пьяные голоса, топот, смех. Рудокопы повеселели при виде закусок и бутылок и, как были в грязных куртках и сапогах, расселись за столы, заказывая себе жаркое, пиво, эль. Их ждали и с ними не спорили: кто провел весь день под землей, может позволить себе еще большую небрежность. Голодный и злой гном куда опасней, чем сытый и пьяный.

    Кругом стоял гвалт, белели бороды, поднимался к потолку сизый дым трубок, в углу на бочке играли в карты. Набивая рот сыром, луком и хлебом, Клаус оглядывал трактир.

    — Эй, деревенские бездельники, долго мы будем ждать свое пиво! — прокричал Ревин больше для настроения, потому что пиво и мясо уже несли. — Эге, это ты, Хорин? Как поживаешь?

    Рядом с их столом сидело двое степенных гномов в синих камзолах, в отороченных мехом колпаках. Заросшие по самые глаза бородой они поднимали высокие кружки, поглощая колбасу и яичные желтки в огромных количествах. Один из них поглаживал крепкой ладонью золотую цепь, что спускалась из кармана в карман, второй неприязненно взглянул на Клауса, но, словно спохватившись, отвел взгляд.

    — Я взял по две, — сообщил Ревин. — После третьей опять начнешь рассказывать сказки, мне совсем не хочется опять тащить тебя домой.

    Клаус поднял кружку и сделал несколько внушительных глотков.

       Через полчаса опьяневший Ревин как обычно философствовал на излюбленные темы.

    — Вон, видишь тех двоих, — говорил он Клаусу. — Точно торгаши, не местные. Ну и везет им! Вот это жизнь: борода, взгляд из под бровей, кони, дом, сундуки полные, гномы рты разевают... Если бы кто из них сказки принялся как ты сочинять, гномы бы их наизусть выучили и детей бы выучить заставили! Только, — Ревин потер рукой лоб. — Ты извини, конечно, Клаус, но если дом, сундуки там полные, кони без счета... там состояние, то непонятно: на кой черт тогда сказки эти вообще нужны?!

    — Верно, — усмехнулся Клаус. — Кони, сон, еда от пуза — чем не сказка!? Только тут фокус один: если пишешь сказку в надежде на полные сундуки, никогда ничего не получится кроме дешевки!

    — Э... — не понял Ревин. — Опять все запутал... Ладно... о другом... — Гном вытаращил пьяные глаза. — Обидно мне понимаешь, давно хотел тебя спросить: чем мы с тобой хуже этих торгашей? Чем? А!? — Клаус, как не был пьян, а поморщился. — Чем хуже... Они вот... А мы в земле ковыряемся! Но если брать шире — кто сказал, что призванье гнома ползать по штольням и лупить киркой, толкать вагонетку, что он будто без этого жить не может!? Что это его судьба, его призвание? — Ревин сжал кулаки. — Нет, милые мои, гном — это существо бесконечное, нематерьяльное в будущем! Гном — существо небесное, возвышенное, как в нашей церкви про него говорят! А червяком он стал по недоразумению, слышишь, — Ревин перегнулся к Клаусу через стол. — По не-до-ра-зу-ме-ни-ю! Э, да ты меня не слушаешь совсем?

    Клаус мотнул головой над пустой кружкой.

    — О! — сказал он, поднимая к потолку палец. — Ударило.

    — Ну, тебя к черту! — обиделся Ревин. — Не понесу...

    У Клауса отяжелели веки, клонило в сон. Ревин заказал еще по две пива и умчался куда-то, наверное, танцевать. Как можно хотеть танцевать, размышлял Клаус, уставившись в тарелку, пол начинал слегка покачиваться у него под ногами вместе со столом.

    — Клаус! — прозвучал где-то вдали знакомый голос, приблизился, ударил в ухо:

    — Клаус!    

    Гном поднял голову.

    — Клаус! Вот те на, никак не ожидала! Ты!?

    Перед ним стояла смеющаяся Нава. Она уселась рядом, пододвинув к себе кружку Ревина, красивая, нарядная, веселая. Темные глаза ее, остановившись, на Клаусе, время от времени влажно вспыхивали.

    — Не сердишься на меня больше, как там на горе?

    — Я теперь на шахте работаю.

    — Вижу, что не белошвейкой!

    Они разговорились. Нава шутила и быстро пьянела, смеялась, собственной неловкости, когда что-нибудь падало у нее из рук. Она то капризно тащила Клауса танцевать, то вдруг становилась задумчивой, и лучистые глаза ее смотрели с такой тоской, что у гнома невольно сжималось сердце.

    — Одна ты у меня осталась, — жаловался ей размякший Клаус. Она сидела у него на коленях, а он обнимал эту податливую, мягкую горячую кошку и не видел, что она давно уже не слушает его, а тихо, неслышно плачет, смотрит в одну точку, и не утирает слез.

    — Дай, я тебя поцелую! — вдруг захотелось ей поиграть. — Я ведь никогда тебя не целовала. — Она притянула его к себе, но тот час, взглянув в пьяное лицо, оттолкнула, словно обожглась.

    — Нет! Нет, отстать! — закричала она, как помешенная на весь трактир. — Ты мне противен! — Нава соскочила с его колен и, шатаясь, отступила от стола. Взгляд ее блуждал.

    — Посмотри на себя! — крикнула она сквозь слезы изумленному Клаусу. — Пьешь! Смотришь бараном! Уходи отсюда! Что сидишь? — Из груди девушки вырвалось, наконец, что-то болезненное, мучившее ее. —

Не могу видеть! Сказки-то еще пишешь!?

    — Что тебе до всего этого... — проговорила она уже тихо, ее мутило. Нава оперлась на стол. — Только и умеют, что лапать, лапать, лапать... А ты... ты не умел... Потому, наверное, и любила тебя дурака... Знала ведь, что хуже будет.

    И девушка, прикрывая рот ладонью, бросилась прочь.

    Опешивший, моментально протрезвевший Клаус несколько мгновений оставался сидеть за столом, потом опомнившись, побежал на крыльцо.

   Шел снег, Навы нигде не было, да и он выбежал сюда не за ней, ему хотелось морозного воздуха, хотелось наружу. У него впервые за многие недели и дни пела душа. Какие бы то ни было слова и взгляды, были сейчас излишни.

    Легко и проникновенно падал снег. Под жестянкой, скрипя, раскачивался фонарь, выхватывая из темноты потоки снега, угол трактира, пустую бочку, пьяного гнома, лежавшего на ступеньках... Клаус улыбался.    

    Со стороны шахты показалась толпа гномов, Клаус с удивлением увидел предводителя кричавших рудокопов — протрезвевшего Ревина.

    — Открывай двери, Клаус! — Остановились они у трактира.

    — Зови всех сюда! — сказал Ревин, поднимая руку и этим как бы устраняя гул голосов у себя за спиной.

    — Что случилось?

   — Пятеро наших не вернулось сегодня их шахты. — Ответил Ревин. — Они просто пропали, растворились без следа! Ни обвала, ни пожара — ничего! Тел и тех нет. Работали они в одном месте, так что надо трясти администрацию: не хватало еще, чтобы рудокопы пропадали у Морвина. Пока их не найдут, мы на работу не выйдем! Верно, ребята!? — ответом ему был гул голосов.

    3. Кладоискатели.

    Март выдался холодным. На лесной опушке схватились льдом проталины. Закутанная в платок Нава переминалась с ноги на ногу, опершись на лопату, и вздрагивала, глядя на тающий среди сосен утренний туман. Было еще очень рано, первые птицы одиноко подавали голоса.

    Клауса что-то тревожило, но он молчал.

    Кроны деревьев качались в сером мглистом небе, словно черные пальцы размешивали пенистое варево, протянувшись от земли.

    — Нормальные гномы сейчас спят в своих постелях, в ночных колпаках, — ворчала Нава, наблюдая, как Клаус сбивает сосульки с бревенчатого козырька, заброшенной шахты. — Носа за порог не высунут...

    Согнувшись, Клаус исчез в шахте, потом выглянул, махнул рукой:

    — Иди за мной.

    Они медленно продвигались под ребристым каменным сводом, гном держал перед собой зажженный фонарь. Тени качались вокруг, казалось, сама шахта покачивается вслед за фонарем.

    — А куда мы идем? — спросила Нава.

    Клаус молчал.

    — Если старый Тревел правду говорит, — сказал он, наконец, — То сразу узнаешь: что, как и почему.

    Под ногами лежали рельсы, хрустела каменная крошка и лед. Шаги гномов гулко отдавались в темноте. Что-то белое, склизкое свисало с почерневших крепежных столбов.

    Спускаясь все ниже и ниже, гномы после очередного поворота вышли к большой круглой дыре. Клаус посветил. Раньше здесь стоял подъемник.

    — И что? Туда лезть?! — воскликнула в страхе Нава. Слова ее эхом прокатились в оба конца каменного рукава.

    — Помнишь, — спросил ее Клаус. — Ревина арестовали по делу пятерых пропавших рудокопов? — Нава кивнула. — Странный случай, но не в этом дело... Прислали мне другого напарника — старика Тревела. Работник он некудышный, а рассказчик хоть куда.

    Клаус зажег две свечи по краям колодца, вбил в стену железный крюк, закрепил на нем конец веревки.

    — На этой шахте тоже пропадали люди, а потом произошел обвал не обвал, а что-то вроде взрыва и ее закрыли, как закрывают десятки выработанных шахт. И старик Тревел работал тут, еще молодым парнем...

   — И что?

   — Ничего, сейчас увидишь истинный клад, если старый не сошел с ума.

   — Клад!? — Глаза Навы загорелись.

   Клаус обвязал себя свободным концом веревки и закрепил на поясе фонарь.

    — Сначала я спущусь, потом ты. Подашь мне лопату, кирку и мешок. Поняла? Будешь спускаться, свечи потуши... или оставь одну, если боишься.

    — Говорят, клады мертвецы сторожат! — побледнела девушка.

    — Ничего, даже если бы и мертвецы, — сказал Клаус. — Клад старика Тревела того стоит.

    Клаус опустился вниз, посыпались камешки, сердце Навы сжалось от страха. Гном подергал веревку, что означало: давай! Передав вниз все, что было нужно, девушка, обмирая, спустилась сама. Клаус подхватил ее и долго не мог разжать ее руки.

    — Ну, ну, здесь лет десять никого не было, пошли...

    — А другие кладоискатели?

    — Другие, как и ты за свою жизнь боятся.

    Они двинулись дальше и через сотню шагов остановились. Клаус поднял фонарь перед какой-то дырой и грудой камней.

    — Здесь, — сказал он. — Будем разбирать завал. Не наврал, значит старый черт!

    — Видишь, как камень падал? — обернулся он к Наве. — Свод специально обрушен. Крепежная балка вон как торчит...

Нава споткнулась, охнула.

    — Осторожно, — поддержал ее Клаус. — Ноги переломаешь. Нам еще до вечера работать.

    Где-то капала вода. Гном примерился, поудобней прихватил кирку, размахнулся и нанес первый удар: д-з-з-з-з-з-а-к!

    Клаус дробил породу, наиболее большие куски, Нава отгребала лопатой каменное крошево. Работали размеренно, неспеша. Через несколько часов сели обедать.

    — Наверху, наверное, полдень, — вздохнула Нава. — Солнышко припекло...

    — Разговорился я как-то с Тревелом, — сказал Клаус, жуя сыр. — На пьяную голову, конечно. И тут он меня, будто дубиной по голове: знаешь, говорит, что я, будучи молодым парнем, работал на той самой шахте, где гномы часто пропадали. Я входил в число пропавших, только в отличии от них я вернулся. Понимаешь, он хотел сказать, что никуда не уезжал из долины гномов на долгие двадцать лет, вернее "уезжал", но был отнюдь не среди эльфов!    

    От изумления Нава перестала есть.

    — Где же он был все это время?

    — Не известно, — продолжал Клаус. — Когда Тревел вернулся, шахту давно забросили, но и после этого, он спустился в нее и завалил то место, с которого он так неудачно "пропал".

    — Зачем?

    — Это я тебе потом расскажу, после того, как мы все здесь расчистим.

    — Скажи сейчас! — потребовала Нава. — Я хочу знать, почему!

    — Нечего языком молоть, поднимайся, бери лопату...

    — Я хочу знать, в конце концов, во что ты меня втянул!

    — Хорошо, — согласился Клаус. — Я скажу тебе, почему Тревел завалил "то" место и почему мы сейчас "его" разгребаем. Старик утверждал, что был все это время среди Людей!

    — В сказочной стране!? Боже мой!

    — Да. И мы разгребаем вход туда.

    — Но...

    — Он был там, — оборвал Наву Клаус. — Жил там, говорил с ними.

    — И что? Почему же он вернулся сюда из сказочной страны? Единственный из тех, кто пропал?

       — Почему, почему! — огрызнулся Клаус. — Откуда я знаю! Бери лопату!

    — Так мы идем отсюда в сказку?

    — Да, мы идем к Людям.

    — И что мы им скажем?

    — Не знаю, — признался Клаус. — О словах я как-то и не подумал, главное, наверно, не они, а то... Ну, в общем, что не одни мы, гномы, в мире... Обнимемся наверное... Шутка есть такая: гасят в шахте одновременно все фонари, новичков обычно охватывает непреодолимый, какой-то животный страх, им кажется сама гора валиться на них! И гном мечется в кромешной тьме, обезумев от ужаса, а другие, знающие, что произошло, смеются, ржут, как малые дети... Мягко говоря, неприятная картина. Так и мы: Люди и гномы — "новички" в этом мире. И хотя наш мир прогнил и воняет, и мы, подлые, невежественные и жадные, не стоим мира светлых Людей, но мы должны засветить фонари с обоих сторон. Мы — Люди и гномы...

Нава молчала.    

— А я не ошибся, — сказал Клаус, улыбаясь собственным мыслям. — Тревел рассказывал мне, что у Людей много птиц, которых они сделали, чтобы летать по воздуху, только птицы

не из дерева, а из металла. И дружить их с Людьми учат, — Добавил гном. — Это называется там словом: "Кибернетика".

    — Что у них все слова такие?

    — Нет, — ответил Клаус. — Тревел сказал, что часть Людей на нашем языке говорит, он их хорошо понимал.

    — Мне не по себе, — сказала Нава. — Вдруг мы никогда не вернемся из сказочной страны? Там, наверное, и смерти нет?

    — Глупая ты. Это не побег, мы вернемся, чтобы всем об этом рассказать.

    — Пусть старик Тревел рассказывает.

    — Кто поверит пьянице?

    — А кто поверит нам?

    — Я попрошу прилететь сюда стальную птицу, — сказал Клаус.

       — А Людей?

       — Они и так навещают нас каждую осень.

        Прошло несколько недель однообразной кропотливой работы в заброшенной шахте. Ранним утром они уходили из деревни и спускались под землю, чтобы подняться на поверхность только под вечер. По деревне поползли слухи. Клаус ушел из дома, уволился с работы. Жил у Навы.

Нава давно не верила ему, давно проклинала его за тупое упорство, но он молчал, худел, спускался к завалу и ломал, ломал, ломал породу, проклиная гномов и их "перезрелый" мир, ругая "прокисшую" в собственных рассуждениях деревню и "ослепшую" Наву, грозя камням и начинающейся весне! О, сюрреалистические панорамы осени, как легко ему было бы среди них!

    Однажды, когда уже во всю текли ручьи, и распускалась молодая листва, Нава и Клаус в очередной раз спустились в шахту. Работая, они услышали какой-то шум — позади треснул камень и под ногами кладоискателей, отделяя их от всего остального мира, открылась пропасть, полная голубоватого, призрачного огня! Пути назад не было: края трещины стремительно расползались.        

    — Вот оно! — закричал Клаус в каком-то исступлении.

    — Нет! — завопила Нава и попятилась.

    — Прыгай за мной! Это здесь! Это вход!

    — Оставь меня! Я не хочу!

    — Руку!

    — Клаус, нет!

    Но он схватил ее и, что есть силы, рванул за собой, увлекая в пропасть. Он прыгнул сам, в отличии от Тревела, который сорвался.

    В следующее мгновение гномы уже падали навстречу туманным течениям голубоватой бездны.

       4. У Людей.

    Очнувшись, Клаус и Нава обнаружили, что сидят на краю пещеры. Перед ними катила свои воды река, сверкая на перекате.

У края пещеры просвечивали на солнце густо раз разросшиеся лопухи и крапива. Свод сужался очень быстро, так что вглубь пещеры можно было сделать шагов десять. У самой стены по краям старого костровища валялись консервные банки. Гномы выбрались наружу: Людей нигде не было.

    Каменный туннель между "двумя" мирами закрылся. Ни лопаты, ни кирки, ни фонаря — все осталось в заброшенной шахте. Ярко светило июльское солнце, трава была полна запахами и стрекотом насекомых.

    — Как у нас летом, — сказал Клаус.

    — Как же мы вернемся обратно? — Нава прижималась к нему.

    — Думаешь, что здесь не найдутся одна кирка и фонарь?

    Холод и сырость подземелья покидали их, продрогших и испуганных падением.

   Шумели сосны, кроны пронзало отвесное солнце, от ветвей на траву ложилась узорчатая тень. Все в сказочной стране было таким спокойным, простым, привычным, что это в первые моменты даже разочаровало гномов, но потом они увидели во всем необыкновенную глубину и смысл, не отдавая себе отсчета, что видят по сути дела тот же мир, в котором столько лет жили.

    Грязь быстро высыхала на куртках и сапогах. Им казалось, что они отошли от деревни какую-нибудь тысячу шагов, попав на островок вечного лета, что кочевал по просторам бесконечной зимы.

    Нет, все-таки, не смотря на привычный пейзаж, перед ними была сказочная страна!

    Руки Клауса предательски дрожали, он спрятал их в карманы.

    — Страшно здесь, — сказала Нава. — Здесь никогда не было ни одного гнома. Только мы с тобой...

    — Когда-то и у нас не было ни одного Человека, — сказал Клаус. — Представь, как одиноко было тому первому, что вступил в долину гномов, он-то был один, а нас двое.

    Они пошли вдоль реки, по тропинке среди ивняка, лес кончился, и гномы вышли на открытое пространство. По мосту над рекой шла скоростная автострада. Клауса заинтересовала эта полоса из неизвестного цельного камня, уходившая в обе стороны в необозримую даль.

    —    Однородный, но мягкий, — сказал он с видом знатока. — У нас таких нет. Похоже, Люди сделали его.

    — Они умеют делать камни?! — Нава была удивлена.

    Было тихо, автострада — пустынна. Воздух колебался над высокой травой полей, сухой и горячий. В небе ступенчатым строем, одно выше другого плыли облака, принимая самые фантастические очертания — кулака, кота, ухо которого прорезал солнечный луч, толстого гнома в чепце с пухлыми щеками. Клаус задумался.

    "Что же видит в очертаниях облаков сказочный Человек?"

    Над призрачными очертаниями холмов, небо сияло чистейшей синевой. Все вокруг было полно, какой-то тихой глубиной, загадочной, радостной красотой, впрочем, чем-то еще, неопределенным, от сознания которого Клаус испытывал тревогу.

Наверное, от сознания того, что в это же самое небо смотрит сейчас и сказочный Человек.        

    Клаус размышлял о контакте "двух" миров, хотя мир был един. Гном думал о том, что сказать Людям, с чего начать, как лучше сделать чтобы, не "ударить в грязь лицом". Нава собирала на обочине дороги полевые цветы.

    Гному же мерещились рукопожатия, заголовки в газетах, горящие "эпохальным" значением взгляды...

    Что же Нава?

    — Да брось ты этот букет!

    Показался автобус, он приближался к бетонной остановке. Нава первая заметила его и в страхе подбежала к Клаусу. Нечто похожее на большую крытую вагонетку с окнами мчалось к ним, выкрашенное ярко-желтой краской, с двумя стеклянными глазами на плоской морде! Оно урчало и тарахтело. Гномы застыли, не смея шевельнуться. Автобус остановился, из-за двери высунулась голова Человека.

    — Эй! Что же вы?! Вы едите или нет?

    Он приветливо улыбался и махал им рукой.

    — Поторопитесь! Давайте, давайте — автобус не будет ждать!

    В "вагонетке" сидело много лучезарных, безбородых великанов, именно таких, какие являлись гному в видениях, только по другому одетых — в футболки и шорты. Клаус сиял от счастья. Они заняли свободные места, и тут автобус неожиданно для гномов тронулся. За окнами побежали, ускоряясь, поля, поверхность сплошного камня уносилась назад с необыкновенной быстротой!

    Ноги "пришельцев" болтались, не задевая пола, Нава увидела, что ростом они вровень с человеческими детьми. Люди же вели себя совершенно неназойливо, видимо, стараясь не смущать гномов: не прерывали разговоров, не таращились. Кое-кто со скучающим видом смотрел в окно.

       После стольких лет одиночества, призрения, непонимания, Клаус оказался прав! Прав даже наперекор старому Тревелу, что завалил шахту. Вот они — Люди! Видения осени, предвестники вечности! Все было, словно в солнечном, лучистом тумане.

    — Какие смешные! — воскликнул кто-то из Людей и прибавил непонятное слово.

    — Лилипуты, — сказал парень в кепке.

    — Нет, это гномы, — поправили его. — Сказочные существа.

    У Клауса перехватило дыхание, он думал, что ослышался или сошел с ума: это мы-то сказочные существа?!

    — Вы куда? В город? — спросил Человек, сидевший от Клауса и Навы через проход. В руках он держал накладную ватную бороду и расшитый блестками колпак, совсем как у гнома. В ногах у него стоял обклеенный фольгой и разноцветным стеклом сундучок.

    — Да, — ответил Клаус. — Нам надо в город.

    — Вот и прекрасно! — обрадовался Человек, с ватной бородой. — Давайте работать вместе. Я и вы — трио! Неплохая идея?! Плачу тридцать за час! Идет? Обед за мой счет. Согласны? Тогда — по рукам! — И расплатившись с контролером, Человек рассмеялся.

    Клауса неприятно поразило, что и Люди имеют деньги, но легкость, с которой Ватная Борода расплатился за них, успокоила его.    

    — Вы из какого цирка?

    — Цирка? — Не понял Клаус. — Мы попалим к вам из долины гномов...

    — Отлично, отлично! Детишки с ума сойдут! Такие костюмы!

    Гном с недоверием осмотрел свою поношенную куртку.

    — Карнавал — это сказка! Сами увидите, — продолжал Человек.

    — Что значит карнавал?

    — Ха-ха-ха! Держу пари, это просто отлично! Детишки с ума сойдут! Вы иностранцы? Знаете, акцент...

       — Мы гномы, приехали из своей страны.

       — Я это уже слышал, — перебил Ватная Борода. — Смотрите! — Ткнул он пальцем в окно. — Почти приехали.

    Город людей поражал, подавлял гномов своими размерами. Высотные дома вставали по обе стороны дороги, автобус влился в поток машин, которые ползли у подножий каменных великанов, словно муравьи. Стены из синеватых зеркальных стекол отражали в себе солнце! Этажи, этажи, этажи уходили в небо, на головокружительную высоту! И не верилось, что люди могли согласиться жить, есть, спать на такой высоте. Но вскоре здания стали ниже, автобус въехал в район старой застройки. Рекламные плакаты всюду призывали купить крем или пасту и стать счастливыми. Город кричал, соблазнял, заставлял: купи! Купи!! Купи!!! Человеческие улицы были великолепны роскошными фасадами театров и магазинов, они поражал обилием горожан, что толпами текли по тротуарам и перекресткам. Все было великолепно в придверии карнавала — шары, гирлянды цветов, огни, надувные головы чудовищ. Красочно, ослепительно! Город людей ослеплял.

    В центре движение было отменено, и автобус дал большой крюк, прежде чем остановиться. Ватная Борода выскочил первым и увлек гномов за собой, сказав, что знает, куда им нужно. Дальше шли пешком, почти бежали, так как Человек очень торопился. И правда, на одной из улиц они увидели музыкантов и праздничную колонну.

    Впереди шагал оркестр девушек-гардемаринов, за ним шествовали зайцы, крокодилы, египетский император на золотом троне со свитой, огромные медведи, мыши со шляпами, индийские танцовщицы, закипающий чайник, но Наву и Клауса поразила композиция Белоснежки и семи гномов. Восторг их был неописуем!

    Они хотели смотреть дальше, но неумолимый Ватная Борода потащил их на площадь аттракционов, он торопился, по его словам: "вокруг так и сновали дети"!

    — Там уже началось! — кричал он. — Скорее, мы пропустим самое интересное!

    По улицам катились на колесах туфли, фрукты, уши, гремела музыка. Проплыл по воздуху гигантский земной шар с непривычными очертаниями и расположением материков.

    Центральная арка парковых ворот была разукрашена, словно елочная игрушка. Нава и Клаус остановились у фонтана, бьющего в унисон, играющей мелодии. Тут гномов окружили дети. Маленькие жители этого мира буквально облепили Клауса и Наву: они сразу поняли, что гномы настоящие! Они слушали Клауса, затаив дыхание, и верили, видели, чувствовали, что каждое его слово было правдой, для них старая заброшенная штольня, пропасть голубоватого тумана, туннель — переход и прочее, было так же реально, как камни мостовой или дерево парка.

    — У вас есть сказки? — спрашивал Клаус маленьких Людей.        

    — Есть! Есть! — визжали те от восторга. — Мы их любим, мы их рисуем!

    — Настоящие гномы! — не терялся забытый детьми Ватная Борода, которые сразу распознали его бутафорский колпак и сундучок. — Кто желает запечатлеться с жителями подземной страны! Снимки тут же!

    — Как вас зовут? — спрашивали гнома дети.

    — Клаус.

    — А где ваша лопата и фонарь?

    — Я потерял их в штольне, когда добирался сюда.

    Праздник продолжался, восторженный Клаус гордо поглядывал на Наву, Ватная Борода щелкал фотоаппаратом, гному казалось, что завтра, благодаря маленьким карточкам, на которых они выходили как живые, о их приезде узнает весь мир!

    Под вечер уставшие гномы ужинали за столиком уютного кафе. Надвигался вечер, в городе зажигались огни. Клаус рассуждал о том, как бы хорошо осветить человеческим огнем дома и штольни гномов. Под землей стало бы светло, как днем!

    Оставив своим "чокнутым" напарникам "кучу" денег Ватная Борода исчез. За половину этой суммы гномы заказали роскошный обед, за который Клаусу пришлось бы работать в штольне целый день. Что ж, деньги так деньги, Клаус был не против. Если никто не гонит людей на каторжную работу ради бесстыдной роскоши, то почему бы и нет?

    Клаус восхищался, Нава молчала, устало кивала ему в ответ, к еде она так и не притронулась.

    — Ты, почему не ешь? — не выдержал, наконец, Клаус. — Я столько набрал.

    — Не хочу.

    — Как так?

    — Ты что слепой?

    — А что случилось? Все прекрасно...

    В темное небо грянул праздничный салют, люди в кафе повскакивали с мест, крича и махая руками при каждой вспышке проливного огня.

    — Так ты не будешь есть?

    — Нет.

    — Так...

    — Я хочу уйти от сюда.

    — Куда? — удивился Клаус.

    — Все равно... Хочу остаться одна...

— Ты с ума сошла!

    — Не больше чем ты!

    Нава вышла из кафе. Клаус догнал ее в парке. Они шли по дорожке и молчали.

    — Нава.

    — Ты думаешь, все прекрасно! — обернулась она к нему,

остановившись, — Люди принимают нас с той же серьезностью, с какой жмут лапу плюшевому медведю!

    — Ты преувеличиваешь. Не на руках же им нас носить, в самом деле?

    — Что ты собираешься делать?

    — Переночуем, а завтра будем искать других гномов, — ответил Клаус, — Должны же они где-нибудь быть.

    — Как искать?

    — Через газету, например.

    Когда они подходили к беседке, Клаус схватил Наву за руку.

    — Стой! — Он прислушался. — Слышишь? Да ты прислушайся, это же Ревин говорит! Точно он, его голос! Пошли.

    Пришла очередь Навы хватать его за руку:

    — Ты ошибся! Откуда здесь взяться Ревину? Это человек говорит.

    — Что же ты такой неуклюжий-то а? — спрашивал голос псевдо-Ревина. — Ты, Генадий, если собрался их за ноздри брать, так бери, не обращая внимания на плачь и все остальное! Да не пускай, держи. Они все так: чуть что — в слезы. Или хвостом крутить.

    — Ревин это! — не унимался Клаус. — О конях говорит. Пусти!

    — Я тоже, Алик, не совсем спекся, — отвечал второй голос чуть виновато: Генадий оправдывался. — Вырвал напоследок у нее побрякушку!

    — Тебе чего, цыпа? — спросил Алик, появившегося в беседке Клауса. — А ну, стой! — Чья-то рука крепко схватила гнома за воротник. — Зашел и не посидишь? Нет, ты присядь! Ха-ха-ха!

   Гномы быстро шли к выходу из парка.

   — Что я тебе говорила? — ворчала Нава на утирающего разбитый нос и губы Клауса. — Подожди, стой смирно. Дай— ка, — Она достала платок. — Запрокинь голову.

   — Все уже прошло, — мычал Клаус.

   — Вижу, как прошло, столько крови! Что им было надо?

   — Деньги забрали.

   — Понял, наконец...

   — Таких надо живыми закапывать! — злился гном. — Таких не должно быть!

   — Это таких, как ты не бывает, — возразила Нава. — А для этих земли не хватит.

   На скамье у входа в парк сидела девушка. Всхлипывая, она прижимала ладонь к уху. Щека и ладонь у нее были алыми от крови.

    — Вам помочь? — подошла к ней Нава, машинально достав платок. — Ой, извините... он... другого нет...

   — Не будет ли у вас немного денег, — всхлипнула та. — Доехать домой...

    — Да, да, — Клаус пошарил в карманах. — Возьмите.

    — Этого слишком мало, — Девушка пересчитала мелочь.

    — Может...

    — Нет, нет... Идите... Спасибо.

    Расцвеченный огнями город поглотил маленьких пришельцев. Денег оказалось и впрямь очень мало, в гостиницу их не пустили.

    5. Больница.    

    Доктор за столом перевел взгляд на больного, потом на кушетку у стены, вздохнул. За прутьями оконной решетки покачивалась ветка рябины. Чирикали воробьи. Врач подавил зевок, было десять часов утра. Маленький, совсем крохотный человечек сидел перед ним и жмурился на солнце, переставить табурет не было никакой возможности, он был прибит. Надо было переводить этого маленького "демона" в общую палату.

    — Ваше имя?

    — Клаус.

    — Фамилия?

    — У гномов нет фамилий, — отвечал больной. — Только прозвища. Меня называли Сказочником.

    — Хорошо, хорошо, не горячитесь, я не сомневаюсь, что вы гном, хотя многие и не поверили бы...

    — Большинство инертно. Мне не верили, когда я говорил там, у себя, что люди есть. Большинство всегда ничему не верит!

    —    Расскажите мне еще раз, как вы попали сюда.

    — Про шахту мне рассказал старик Тревел, мой напарник. Он прожил здесь около двадцати лет. Стоило спуститься в нее и разобрать завал... Я могу показать место, где я очутился, после переноса. Это берег реки. Чтобы попасть обратно, нужны лопата, фонарь и кирка.

    — Где вы научились работать киркой?

    — Каждый гном с детства умеет обращаться со всем этим.

    — Вы говорили, что знали о существовании людей и раньше, до знакомства с Тревелом. От кого?

    — Я испытывал нечто похожее на озарения. Это было как очень чистый и ясный сон. Я писал реальные сказки. Люди для гномов сказочные существа.

    — Хорошо Клаус, а сейчас вы испытываете что либо похожее на озарения, у вас появляется желание написать сказку?

    — Нет. Кажется, я утратил этот дар. Мир закрылся...

    — Клаус, а вас не удивляет, что мы с вами понимаем друг друга: я вас, вы меня?

    — Возможно, раньше люди и гномы имели одну родину.

    — Вполне логично... — доктор вздохнул.

    — Я не вижу никаких оснований содержать вас отдельно, — сказал он. — Переходите в общую палату.

    Высокими потолками, вышарканными синтетическими дорожками, кафельными душевыми психиатрическая больница людей производила унылое, безрадостное впечатление. В палате, куда Клауса препроводили, было три зарешеченных окна. Гном лег на свою койку и уставился в потолок с дремотными комарами, наверное, сухими от старости и дурной крови больных. Было светло и как-то пусто, занавески на окнах отсутствовали. К появлению новенького палата отнеслась равнодушно, каждый был занят своими мыслями или разговором. Каждый второй что-то писал... с ума можно было сойти от такой картины!

    Лишь один высокий, худой больной подошел к Клаусу.

   — Космонавт с Венеры, — представился он.

   Клаус кивнул и перевел взгляд на потолок. Вернувшись на подоконник, Космонавт с Венеры завел разговор через решетку, с кем-то из прохожих, кто имел неосторожность ответить на его домогательства. На этот раз у больничного забора остановились две девушки. Космонавт, сбивчиво и торопясь, рассказал им о своем перелете.

    — Так на чем же ты прилетел, космонавт с Венеры? — смеялись по ту сторону окна.

    Гримаса боли и отчаяния исказила лицо больного, он понял, что ему не верят, что над ним смеются, потешаются от скуки.

    — Вот на этом! — закричал он, схватив со стола чайник.

    Клаусу было не до смеха, да и никто в палате даже не улыбнулся.

    Клаус вспоминал: видел лицо Навы, серые валуны на горе. Перед ним, распростертым на непропорционально большой человеческой кровати, вставали сюрреалистические картины сентября. И пьяные слова старика Тревела, который отговаривал Клауса разбирать завал: "Пойми, нет сказок в этом мире! Не предусмотрено здесь для них места! Люди эти сказочные хуже собак оказались: жадны они, как гномы, хитры, как эльфы, жестоки, как драконы! Забудь... Не вспоминай... Еле от них ноги унес! Я двадцать лет молчал и еще двадцать мог, до самой могилы. Жалко мне тебя, не хочу, чтобы ты, милая моя душа, жизнь себе исковеркал. Вот что... В любой сказке найдется свой господин Морвин, и голод, голод от этого везде, как не обильна была бы земля".

    Помниться Клаус не дослушал, плеснул Тревелу пивом в его красную рожу. А тот утерся, извинился перед Клаусом, и заплакал так беззвучно, заскулил... Клаус ненавидел его тогда.

    Сейчас и ему хотелось выть. Оказалось, что сказка — это плод больного воображения, разновидность отчаяния.

    Вечером были обязательные процедуры. Клауса долго обливали водой из шланга. Голая лампочка освещала кафель, вода убегала в воронку под ногами. Потом его ждало короткое полотенце и чашка пресной каши в столовой. С трудом управляясь с большой человеческой ложкой, Клаус терпеливо жевал и вдруг, на очередном глотке, расплакался, разрыдался.

    6. Свобода.

    Прошло несколько недель жизни Клауса в больнице, он несколько освоился — вместе со всеми смотрел телевизор и играл в шашки, проходил курс лечения, стараясь "вспомнить", кто же он на самом деле такой?

    В это утро его разбудили голоса больных, что рассказывали друг другу свои сны.

    — Мне снилось, что я умер, — говорил один.

    — Мы бессмертны — это все знают, — добавлял другой. — Наши души улетают в космос, верно, вам говорю!

    — Значит, умер я, — продолжал тот свой рассказ. — Воскрес, как полагается, и вижу: я точно такой же какой и был!? И ведут меня прямиков обратно в нашу палату!

    — Вот, и верь после этого попам!

    — А мне сниться один и тот же вещий сон, — похвастал третий, — он

действительно вещий, каждый может в этом убедиться. В этом сне мне сниться будущее.

    — И что — сбывается!?

    — Я же сказал: вещий! — обиделся провидец. — Обход, завтрак, прием лекарств, прогулка, обед, сон, просмотр телевизора...

    — Невероятно!    

    — А иногда сниться на год вперед.

    — И что ты там видишь?

    — Лето засушливое будет, а потом осень придет с ветрами, затем зима со снегом...

    — А дальше можешь предвидеть?

    — Дальше нет, не могу, дальнейшее от меня скрыто.

    — Жаль. Всегда интересно узнать, что с нами через сто лет будет.

    Клаус вспомнил, что сегодня ему снился отец.

    Вошел доктор, поздравил всех с новым днем и спросил про настроение — настроение у всех было отличное!

    Кто-то пожаловался, что съел мертвую кошку, а его заставляют еще и на завтрак идти?! Выяснилось, что ел он ее во сне.

— Доктор! — визжал один старик в ужасе от своих преклонных лет. — Неужели мы останемся такими же!?

Доктор не знал, что ответить и обернулся к больному спиной.

    — Доброе утро, Клаус, — сказал он, останавливаясь у кровати гнома. — Как самочувствие?

    — Николай, — сказал Клаус.

    — Что Николай? — опешил врач.

    — Мое имя Николай, — ответил гном. — Коля, Николай Константинович с фамилией Сажин. Я вспомнил.

    — Хорошо, хорошо, — похвалил доктор. — Это уже что-то.

    После завтрака Николай Константинович Сажин рассказывал о пробуждении своей "утерянной" памяти.

    — Вспомнили, где вы родились? — спрашивал врач, перелистывая его пухлую карточку. — Где закончили школу... Где были все это время, до того, как появились у нас?

    — Какая-то женщина с ведрами... — рассказывал Клаус. — Наверное, моя мать... Все смутно...

    — Вспомните, что было рядом. Большой город? Река? Море?

    — Я стараюсь, ночей не сплю.

    — Это вы зря, ночью надо спать.

    — Доктор, я имею надежду на выздоровление?

    — Как и всякий больной. Вспоминайте Николай Константинович свою жизнь год за годом, как можно подробней. Например, кем вам приходиться Наталья Николаевна Бельтюкова, ведь это она приходила к вам вчера?

    — Наталья Николаевна? Никем... То есть... Я познакомился с ней перед самой больницей...

    После обеда Клаус вместе со всеми смотрел телевизор. Судя по обилию рекламы сознание людей было забито стиральным порошком, зубной пастой, эффективным слабительным, всевозможным тряпьем, пеной для бритья и ванн. Гнома обычно мутило...

    Пробуя сосредоточиться на фильме, Клаус чувствовал затылком чей-то пристальный взгляд. Оглянувшись, гном наткнулся на немигающие глаза новичка, который смутился и покраснел. Стоило Клаусу отвернуться, как "сверление" возобновилось...

    Новичок был рослым, мускулистым человеком, со светлыми волосами и немного наивным лицом, что не вязалось с его фигурой атлета. С собой он вечно таскал кучу каких-то книг, вечно что-то писал и никому не показывал написанное. Отличался он от остальных больных тем, что не бегал в столовую, не клянчил лишний кусок масла. Единственной слабостью новичка был Клаус, он, видимо, боялся прямо сказать, что же ему нужно, наконец!?

    Однажды ночью, когда вся палата замерла в безмятежном сне, Николай Константинович проснулся от того, что кто-то тянул край его одеяла.

    — Кто здесь?

    — Это я, Клаус, — прошептали из темноты, и между кроватями появилась голова новичка. — Проснитесь... Выслушайте меня... Я давно хотел с вами поговорить, но не решался. Кла...

    — Меня зовут Николай Константинович...

    — Да, да, я понимаю! — Заторопился человек. — Только два слова!

    — Тише! Вы всех разбудите... Что случилось?

    — Вы должны понять, я попал сюда случайно, Клаус...

    — Николай Константинович, — прошипел гном.

    — Извините, Николай Константинович, — быстро зашептал новичок. — Подозрение на шизофрению, но диагноз не подтвердился, все нормально, то есть... — Клаус начинал терять терпение. — Дело в том, что я сказки пишу! Про эльфов, драконов, гномов, про вас, про ваш мир! Я узнал вас, вы являлись мне в лесу, только одеты были по другому...

    — Что вы хотите от меня? — Клаус был поражен.

    — Попасть в страну гномов.

    — Но при чем здесь я?

    — Вы — гном.

    — Кто вам сказал? Я — человек.

    — И Космонавт с Венеры уверен...

    — Косм... И Виктор Александрович распускает эти слухи? — Перебил его Клаус. — Вы же прекрасно знаете, что он серьезно болен! И втягивать его... Болезнь его прогрессирует и вместо того, чтобы...

    — Клаус, что вы говорите?

    — Вы сами серьезно больны! Ясно вам? Идите, я хочу поспать! Все вы чокнулись... Сдались вам все эти миры! Идите, говорю вам...

    Голова безропотно убралась из прохода, кровать новичка скрипнула.

    — Если вы не успокоитесь, — сказал Клаус ему вдогонку. — И не выкинете эту чушь из головы, то я пожалуюсь доктору!

    Было тихо, больные спали, похоже, никто не слышал их разговора. "Нет уж, хватит, я — человек!" — думал Николай Константинович, твердо вставший на путь воспоминаний.

    В полдень следующего дня пришла Наталья Николаевна Бельтюкова, то есть Нава.

    Клаус был задумчив, не знал с чего начать, хотя весь день ждал ее прихода.

    — Здравствуй, Наташа.

    — Ты похудел, Николай...

    Темные глаза ее были печальны, они мягко сияли, глядя на него.

    Клаус знал, что она работает в цирке, учит собак прыгать через кольцо. Живет на двенадцатом этаже высотного дома и видит из окна громады бесконечного человеческого города.

    — Знаешь, я начинаю вспоминать, где я раньше жил и что делал...

    Нава кивала, все понимая без слов.

    — Тебе принести чего-нибудь? — дрогнули ее губы. — Ты очень похудел Кл... Николай Константинович...

    — Нет, спасибо, здесь хорошо кормят.

    Взор Навы был ласков, и Клаус успокоился, он мучился мыслью: не жалеет ли она, что пошла тогда с ним в шахту. Нет, Нава не жалела...

    Он вспоминал ее слова, сказанные в баре, она смотрела на него.

    — Да, чуть не забыла, — спохватилась она. — Я стихи начала писать, принесла тебе... В палате прочтешь...

    — Ты? Стихи?

    Клаус был удивлен.

    Вскоре гномы попрощались, свидание закончилось.

    Выходя из зала свиданий, Клаус опять почувствовал на себе цепкий взгляд новичка. "Погоди у меня!" — озлился гном, но угрозам его не суждено было сбыться: новичка готовили к скорой выписке — диагноз не подтвердился.

    — Что это? — спросил Клауса Космонавт с Венеры, заглядывая в тетрадь, которую он читал.

    — Стихи... — Гному не хотелось отвечать, он был поражен. — Как пишет? И это... это женщина, которую я знал столько лет!?

    — Вы знали Ахматову?

    — Что?

    Космонавт с Венеры взял у Клауса тетрадь.

    — Луна словно репа, а звезды фасоль, — прочитал он. — Прекрасные стихи. — Он просмотрел несколько страниц и поднял брови:

    — Вы и Пушкина знали?! Гм... И Тарковского! И Хлебникова!?

    — Вы уверены? — покраснел Клаус.

    — А сколько ошибок! — воскликнул Космонавт с Венеры. — В самых неожиданных местах! Только гном мог наделать столько...

    — С каких пор на Венере изучают поэзию Земли?

    — Гм... — пропыхтел Космонавт, не отрываясь от тетради. — Я здесь давно...

    — Кто же пишет "мама" через "о"!? При том, что писали явно не по памяти, а с книги?

    — И правда, кто?

    Космонавт с Венеры удалился, и Клаус задумался. Прочитай он немного больше стихов, он бы и сам догадался, что в тетради собраны разные авторы. Но ошибки... И тут до него дошло!

    Клаус выписал на отдельный лист все слова, в которых были сделаны ошибки, и получил, довольно связный, текст-послание. Его информировали о времени и условии побега! Деревни и леса гномов, волшебная осень и видения "других, настоящих людей" встали перед его глазами, словно он уже перенесся туда... У гнома захватило дыхание: спасен!            

    С этого момента Николай Константинович жил только ожиданием, не было послушней пациента, чем он. Он уже начинал было думать, что чужая земля долго не отпустит его. Люди, этот, непонятный народ, очеловечивали все и вся, к чему прикасалась их рука, чего касался их взор, на чем останавливалась их мысль: учили обезьян курить, дельфинов — говорить, а значит, мыслить, псов — носить шляпы и солнцезащитные очки, природе говорили, как расти, а рекам — течь, они хотели, чтобы все вокруг копировало человека, говорило бы только о человеке, хотели превратить реальность в мультфильм, где зайцы смотрели бы телевизор, а белочки возились у плиты, они и его, Клауса, хотели переделать в Николая Константиновича, хоть и в безумца, зато в человека, люди были страшно упрямы и непреклонны в своем стремлении, вместить бесконечный космос в границы человеческого рассудка! Стремление это стало для них непреодолимым...

    Как они носились сами с собой и мерили вселенную куцей линейкой, с одним делением: "человек".

    Люди со скрипом признали, что Земля не центр мироздания, а глубокая периферия, но тут же водрузили в центр всего свой мозг, как основополагающий принцип!

    "Какой Контакт?! — сокрушался Клаус, иногда проснувшись посреди ночи, мучимый непонятными предчувствиями. — Человек — эгоцентрист, Гном — эгоцентрист! Мысли космических эгоцентристов закостенели в своих течениях, неизменно далеких друг от друга." Клаус не "понимал умом", он чувствовал, эту неготовность разумных существ, принять другого непохожего как данность, как равнозначную и даже превосходящую

тебя ценность.

    Именно — превосходящую!

    Теперь Клаус хотел только поскорее вернуться и завалить место "перехода".

    Когда пришло время действовать, Клаус не оплошал. Дверь на кухню, а потом в подсобку оказалась открыта. Короткий лом лежал на своем месте, накрытый тряпкой. Гном легко разворотил окно кирпичного пристроя кухни, иначе в него могла пролезть разве что кошка, и вывалился во двор хозяйственного склада. Гном упал на кучу мусора.

    За штабелями пустых ящиков Клаус отдышался.

    Открылись ворота, и во двор кузовом вперед въехал грузовик. Водитель похлопал варежкой по крышке одного из баков с отходами — раз, два, три... Клаус, не теряя времени, залез в пустой бак. Человек набросал сверху бумаги и закрыл его.

    Потекли минуты. Бак подняли, задвинули. Заскрипели створки ворот, машина тронулась... Баки мотнуло, и Клаус оказался за территорией больницы.    

    Вскоре грузовик выехал из города, на колдобинах проселочной дороги сильно трясло. Они остановились у края соснового леса. Люди вытащили гнома из бака и он увидел Наву и стоявшего рядом с ней улыбающегося новичка. Нава обняла Клауса.

    — Здравствуйте, Николай Константинович, — новичок протянул руку.

    — Клаус, — поправил его гном и поблагодарил.

    — Мы бы хотели отправиться в ваш мир, — сказал Олег, окидывая взглядом свою "банду" — троих парней в куртках защитного цвета.

    — Это мои друзья, — сказала Нава.

    В лесу их ждала машина с тремя надувными лодками в чехлах. Беглецы пересели в нее, водитель грузовика помахал им рукой, желая удачи. Через час они были на берегу реки. Люди быстро накачали и спустили лодки на воду. Маленький караван двинулся по реке. Клаус и Нава плыли первыми.

    — Лопату? — спрашивал Клаус, налегая на весла.

    — Взяли, — отвечала Нава.

    — Фонари?

    — Не беспокойся...

    — Что ты сказала этим молодым мечтателям? — Нахмурился Клаус. Между лодками было не менее двадцати метров, и люди не могли слышать их. — Похоже, они собрались в сказочную страну! В мир собственных фантазий! Посмотри на меня, посмотри на себя: мы оба побывали в "сказочной стране" и еле-еле унесли ноги! Что ты им наобещала?

    — А кто бы вытащил тебя из больницы, если бы я разочаровала их!? — Воскликнула Нава. — Олег сам нашел меня, сказав, что ты отказал ему. Я устала, я хочу назад, — хоть раз подумай обо мне, а не о собственных сказках! Хочешь, скажи им, куда они плывут, раскрой глаза, но это бесполезно: эти фанатики не повернут назад! Вспомни себя и старого Тревела, как ты плеснул ему в лицо пивом, а потом плевался неделю.

    — Цыплята плывут в мясорубку, — отрезал Клаус. — Я не хочу этого.

    Гномы замолчали.

    Парни плыли за ними, перекидываясь редкими словами, лица их были решительны и серьезны. Смеркалось. Берег погружался во тьму.

    — Все, останавливаемся здесь, — сказал Клаус, через некоторое время. Махнул рукой людям. — Поворачивайте к берегу!

    — Это не та пещера...

    — Сам вижу, что не та! — Оборвал Наву Клаус. — Утром спустимся ниже...

    Беглецы причалили к берегу, поставили палатку, развели костер. Наступила ночь. Высыпали звезды. Блики от огня плясали на соснах, поднимавшихся ввысь прямыми, как свечи стволами. Рисунок созвездий был пугающе ясен и глубок, — "первобытное" небо, как выразилась Нава. Костер трещал и сыпал искрами, становилось холодно. Подкрепились, выпили чаю, и Клаус отправил всех спать.

    Под утро он разбудил Наву, гномы тихо спустили лодку на воду, пропали за поворотом туманной реки.

    Вокруг все стояло голубое: берега, вода, небо...

    Работа в пещере не продолжалась и часа, Клаус бил киркой нервно, опасаясь погони. Вскоре "проход" открылся, и гномы бросились навстречу пропасти. Их голоса оборвались...

    Их выбросило у самого входа в старую штольню.

    Родина долгожданная и потерянная, дохнула им в лица морозом. На родине свирепствовала зима.

    7. Внук.

    Ночью выпал снег и вобрал в себя звуки и потаенные видения тьмы. Проснувшись утром, шестидесятилетний Клаус почувствовал это по запаху: из щелей оконной рамы тянуло холодом. На стекле появился ледяной узор. Очаг остыл, Нава еще спала. Скинув с ног полушубок, старик поднялся и затопил печь.

    На улице было морозно и свежо. Зима поторопилась в этом году, кое-где снег накрыл еще зеленые поля.

    Их дом стоял вдали от деревни, у самого леса. Клаус сам построил его здесь. С тех пор дом покосился, просел и высох, а сам старик сгорбился и все чаще опирался на палку. Жизнь пролетела быстро...

    Поднялась Нава, раздавшаяся вширь, толстая, как гусыня, прошла в сени, вернулась с ведром воды. Глаза у нее были все такие же, с теплым

влажным блеском.

   Одиннадцатилетний Дорин, их внук, проснувшись, в страхе вскочил: вчера вечером дедушка обещал ему показать волшебное место уходящей осени, пока все не остудила зима, пока леса и горы долины гномов не потеряли своего магнетизма.    

    После завтрака дед с внуком вышли в поле. Старик сощурился, так сверкал снег.

    — Дедушка, смотри, — дерево горит! — воскликнул Дорин, показывая на одинокую березу, что стояла на краю облетевшего, пустого леса и шелестела легким, тронутым сыростью золотом.

    — Когда мы дойдем до той горы, — сказал ему Клаус строго. — Я оставлю тебя одного. Ты знаешь, что нужно делать. Там тебе никто не помешает. Это то самое место... Прислушивайся к себе, забудь про свои глаза, но смотри... Тетрадь с тобой?

    — Да, — Дорин похлопал себя по груди. — Тебе я первому дам почитать! — Мальчик смерил взглядом расстояние до горы. — Вот бы долететь до нее на деревянной птице! — Воскликнул он.

    — Почему ты считаешь, что птицы у людей сделаны из дерева? — cпросил Клаус.

    — Не знаю, мне так кажется.

    Старик погладил мальчика по голове, тот выкрутился из под его ладони и побежал через заснеженное поле.

    Старый Клаус молчал, он вспоминал себя пятнадцатилетнего, вспоминал связанные с этим возрастом "места" и "времена", которых теперь не найти. От одного щемило сердце: он, молодой мальчишка, знал тогда намного больше про мир и про себя, чем убеленный сединами шестидесятилетний старик, утративший вдохновение чистого знания, что как незримый свет пронзало все мироздание в целом. Мир закрылся: раньше Клаус знал, теперь он только думал, что знает... "Правильно не значит глубоко" — часто признавался он сам себе.

    Поднявшись на гору, Клаус оставил мальчика одного.

    Расположившись на камне, Дорин долго писал, не замечая ничего вокруг. Потом он убрал тетрадь и сидел некоторое время неподвижно, с пустым взором, словно оцепенев. Щеки его раскраснелись, изо рта вырывался пар. Он не замечал, как летит время.        

    Неожиданно очнувшись, Дорин вздохнул полной грудью морозного воздуха, и последние остатки глубоких и зыбких осенних видений покинули его. Реальный мир потерял глубину, и только снег лежал с нездешним спокойствием — тихо, чуть уловимо звенел, вспыхивая кристаллами льда...

    Дорин закрыл глаза и вызвал образ летящего на рыбе эльфа: "прилетай, Дик, ты слышишь, обязательно!" — приказал он.

    Вскоре на горизонте появилась и начала расти точка. Перед Дорином предстал эльф верхом на рыбе, которой он управлял с помощью поводьев.

    — Привет, — Дик перекинул ногу через узкое седло и соскочил на землю. Старая рыба тускло отсвечивала желтой чешуей и лениво водила хвостом. — Э, старая кляча! — Обругал ее эльф.

    — Слушай, мне нужна морская соль, — сказал Дорин. — Еще нужна кора старого дуба и земляные яблоки.

    — Взамен я хотел бы получить сказку, — быстро ответил эльф, глаза его загорелись. — Если верно говорят, что сказки спускаются с неба, то этот товар тебе ничего не стоит! — Дик рассмеялся. — Мне же придется бегать весь день! Знаешь, сделай меня сказочником и я стану самым богатым в своей стране.

    — Писать сказки легко, — сказал ему на это Дорин. — Надо только отказаться от всего остального. Так что же с корой дуба и солью?

    — По рукам!

    — Договорились.

    Разговор был закончен, но эльф мялся, поправляя то поводья, то седло.

    — Дорин, а что станет с Ириной и Всеволодом? — наконец, не выдержал он.

    — Она станет королевой, повелительницей страны высотных городов, ее дети капитанами птиц, — сказал Дорин, — Всеволод потеряет все и пожалеет о предательстве.

    — Но это невозможно! — воскликнул Дик. — У Всеволода столько денег и солдат!?

    — Ты забываешь, что среди Людей "Всеволоды" — редкость. Трудно в это поверить, но в их мире всегда торжествует справедливость, дело только во времени.

    Эльф улетел, мелькнув серебристым пятном в прозрачном воздухе.

    Дорин вновь закрыл глаза и сосредоточился. Один из камешков поднялся из снега, описал над головой гнома несколько кругов и застыл... Дорин заставил его упасть обратно в лунку. Он устал и проголодался, нужно было спешить домой.

    8. Мускулистая сказка.            

    Они пришли к заброшенной штольне, осевшей в землю, заросшей травой, седой Клаус и пятнадцатилетний Дорин с киркой на плече. Прошли годы, и внук превратился в высокого, сильного гнома.

    Они молча дошли до вертикальных колодцев, спустились в них, закрепив веревку за вбитый когда-то Клаусом крюк и очутились перед завалом. Дорин повел фонарем.    

    — Это здесь, — сказал старик. — Теперь слушай, сегодня ты много узнаешь такого, чего и не стоило бы знать никогда, но я стар и не хочу уносить с собой в могилу то, что с нами случилось. Видишь этот завал, — эту штольню обрушил я, после того, как мы с Навой побывали в стране Людей. Молчи, не перебивай... Твоя бабушка чудом вытащила меня из сказочного мира. Это было очень давно, задолго до твоего рождения, один старик показал молодому парню это место и сказал: разбери завал и ты попадешь к Людям! Да, ты не ослышался, именно к Людям. То же самое я сейчас говорю и тебе...

    Подожди, это еще не все. Потом старик сказал парню напоследок: не ломай собственную жизнь, не стоят этого ни люди, ни сказки! Жадны люди, как гномы, жестоки, как драконы, хитры, как эльфы! Именно это я и говорю сейчас тебе. Слово в слово. Потому что так оно и есть. Сказки нет — это иллюзия, это единственная вещь, неподвластная мясникам.

    — Ты спятил, старик! — вырвалось у Дорина.

    — Я не сомневался, что ты так скажешь! — гордо блеснули глаза Клауса. — Ну что ты стоишь?! Покажи, на что ты способен! Тебе понадобится вся твоя сила. Размахнись и бей! Бывают преграды и пострашней холодной каменной реальности — это потеря вдохновения и веры в себя. Непонимание — самое прочное вещество во вселенной! Нам все равно нужно к Людям, хотя Люди и не сказочные существа, но у них есть свои сказки. А это уже кое-что!

    Просто мы должны проникнуться загадками, "окнами" параллельных миров, чтобы доказать самим себе, что мир один. Должны победить в себе эгоцентризм Гнома, Человека, Дракона, присущий первобытным мировозрениям, с которым бесполезно выходить за какие-либо пределы. Мы все должны "оставить" сугубо наши, "узкие" глаза и взглянуть на мир глазами облака, глазами дерева, глазами мертвой собаки и очиститься от всего наносного внутри нас! Существует одна мера всех вещей — это вечность. Мера гармонии и красоты. В "глазах" звездного неба нет и намека на тысячелетия купли-продажи, на "врожденную" пошлость и ограниченность. Гном, Человек, Эльф, Дракон — все мы каждый по отдельности слишком малы и рассыпаемся песком. Только вместе мы способны создать что-то совершенное!

    Этому учит нас осень, для колоссальной поэзии которой, все измышления разума — мелкое дно, а работа его воображения — посредственная акварель. Мы не те, что есть. Кем-то нам еще предстоит стать!

    Молодой гном размахнулся и с силой опустил кирку на камень.

    Старый Клаус смотрел, как работает Дорин и улыбался. Сколько раз в мыслях он возвращался к этому завалу, незаживающей ране собственной души, и разбирал его! После полного разочарования, он вновь и вновь поднимал кирку, опять надеялся на лучшее, еще острее ощущая затем очередной провал всяких надежд. Мечтать, терять, вновь возвращаться на пепелище и стремиться обрести Сказку, подчас противопоставляя себя не только окружающим, но и реальности, — вот настоящая свобода и дыхание жизни!

    Клаус смотрел на работающего Дорина, нет, это был не Дорин, это был он сам.

                                                                                            Екатеринбург 1997 г.