olegdobrov — Жизнь как фильм. Первая книга из цикла "Magnum Organum"

    Эта история началась, когда я был еще аспирантом исторического факультета в московском университете. Пришло время писать диссертацию, и сроки поджимали. Я сидел в исторической библиотеке, в небольшом зале всеобщей истории, куда пускали посетителей рангом никак не ниже аспиранта, и этот факт тешил мое самолюбие. Мне посчастливилось занять свой любимый столик в левом ряду у окна. И теперь на нем громоздилась внушительная стопка книг по английской истории. Книги были в твердых переплетах, увесистые и солидные. Но читать их сейчас совершенно не хотелось.

    За окном весело щебетали воробьи. Яркий луч утреннего солнца, наконец, пробился сквозь брешь в зашторенном окне и лег на краешек моего стола, где, поодаль от всех остальных, лежала еще одна книжка, напечатанная на серой бумаге, изрядно потрепанная и неказистая. Книжка называлась «Знаки зодиака» и была написана американской журналисткой Линдой Гудман. Как вы понимаете, никакого отношения к диссертации книга не имела. И в исторической библиотеке искать ее было бесполезно. Я принес ее с собой, невзирая на косые взгляды в мою сторону на пропускном бюро.— Принес, чтобы доставить себе немного удовольствия в перерывах между занятиями диссертацией.

    Но лучше бы я этого не делал. Книга соблазнительно маячила на заднем плане и не давала сосредоточиться на работе. У нее была кричащая обложка с призывным заголовком. Так же выглядела бы в своем дешевом наряде ярко накрашенная девушка из рабочего квартала на фоне великосветских дам. Чтобы не привлекать внимания, я положил книгу лицевой стороной вниз. Но даже так она себя выдавала, потому что на обороте был изображен атлант, державший звездную сферу на фоне иссиня-черного неба.

    Все бы ничего, если бы в читальном зале не сидел еще один аспирант с нашего курса, из кожи вон лезший, чтобы остаться в университете. Он мог поинтересоваться из праздного любопытства, причем тут атлант. Попадись книга по астрологии на глаза моему сокурснику, меня бы точно не поняли, или, хуже того, подняли на смех на факультете. К счастью, притаившись за спинами многочисленных научных сотрудников, я оставался до поры совершенно незамеченным.

    И вот, пока я из последних сил боролся с искушением наброситься сразу на десерт, в зал вошел какой-то старикан и направился в мою сторону. Поглощенный нелегким выбором между долгом и увлечением, я даже не заметил, как незнакомец поравнялся с моим столом. Проходя мимо, он неожиданно остановился и спросил:

    —Увлекаетесь астрологией?

    Слова прозвучали над моей головой, как гром среди ясного неба. И хотя их произнесли вполголоса, этого было вполне достаточно, чтобы услышать всем, кто сидел вокруг. В этом зале даже шелест страниц, переворачиваемых на соседних столах, мешал некоторым посетителям сосредоточиться. В следующее мгновение не одна пара глаз оторвалась от книг и уставилась на меня не то с удивлением, не то с укором. В их взгляде читался только один вопрос: что тут делает этот с виду приличный аспирант?

    Моей первой мыслью было послать незнакомца куда подальше, откреститься от книжки или вообще промолчать, всем своим видом показывая, что мне сейчас не до разговоров. С другой стороны, никто не принуждал меня брать с собой «Знаки зодиака». И далеко не каждый день можно случайно встретить собеседника на подобную тему, да еще в таком серьезном заведении. Мне стало чертовски любопытно, и я посмотрел на старика.

    Выражение его лица было одновременно насмешливым и доброжелательным. Старик указал глазами на книжку Гудман и перевел взгляд обратно на меня, как бы говоря про себя: уж я-то знаю, что там написано. Неожиданно у меня возникло чувство, что в этом зале, среди всех этих научных сотрудников я стал не одинок. Плевать, что обо мне могут подумать здесь или даже в университете на родной кафедре. Я за нее не держусь. Раздражение и страх растаяли, уступив место озорному любопытству.

    Я, наконец, расслабился и спокойно сказал:

    —Увлекаюсь астрологией? — Да нет. Мне хочется думать, что я сам решаю, что будет дальше. Но книги Гудман мне нравятся.

    —Как я вас понимаю! — воскликнул старик и бесцеремонно уселся рядом.— Гудман писала, как мы себя ведем, а не что с нами будет,— не правда ли?

    —Вот именно. И я чувствую, что в этом что-то есть.

    —Не вы один. Книги Гудман прочитали миллионы людей. Ни один другой астролог не пользовался таким успехом. Да и была ли Линда настоящим астрологом?

    —Трудно сказать,— согласился я.— «Знаки зодиака» есть даже у моей тетки, которая никогда не интересовалась ничем подобным. Гудман удалось сделать почти невозможное — увлечь астрологией сердца простых людей с незамороченным умом. А все потому, что она доходила до значения знаков не столько умом, сколько чувством. Если вы понимаете, о чем я.

    —Да-да. Недаром в годы второй мировой войны она проводила в своем городе популярное радиошоу, в котором зачитывала письма солдат и их…

    Договорить старику не дали. За разговором мы даже не заметили, как одна немолодая дамочка уже несколько раз бросала в нашу сторону недовольные взгляды и демонстративно вздыхала. В конце концов, она не выдержала и громко сказала, почему-то обращаясь именно ко мне, хотя говорил в это время старик:

    —Молодой человек! Здесь вам не балаган и не рекреация. Если невтерпеж, побеседуйте где-нибудь в другом месте.

    При виде разгневанной дамы мне захотелось сию же минуту провалиться на своем месте. Но старик оказался не из робкого десятка. Видимо, он ждал чего-то подобного и заранее продумал пути к отступлению. Повернувшись к даме и любезно улыбаясь, старик сказал:

    —О, простите, что вам помешали. Мы совсем не хотели причинить неудобства. Этого больше не повторится. Еще раз прошу меня извинить.

    Слово ‘меня’ старик произнес с особым ударением. В его нарочитой вежливости сквозила издевка. Дама фыркнула и отвернулась.

    А старик тем временем заговорщицки мне подмигнул, пододвинулся вплотную и, прикрыв рот ладонью, прошептал на ухо:

    —С вами чрезвычайно интересно беседовать. Может, продолжим наш разговор в другом месте? Есть у меня на примете в этой библиотеке один укромный уголок, где нам никто не помешает. Идем?

    Я кивнул и собрал книжки. Старик разделил со мной эту тяжелую ношу, сунув себе под мышку несколько томов, и пошел прочь из зала. Идя следом, я заметил, как мой сокурсник ухмыльнулся, проводив меня взглядом. Видно было, что он уже в предвкушении того, как расскажет обо всем на факультете. Ну и хрен с тобой,— подумал я, выходя из зала.

    Старик повел меня в ту часть библиотеки, где я никогда не был. Здание построили в 1901 году, еще до революции, и советская власть за целый век так и не смогла вытравить отсюда дух прежней России. Мы поднимались все выше и выше по широким лестничным маршам, потом нырнули в какую-то дверку, прошли извилистым узким коридором и очутились в небольшой комнате, перед входом в которую висела табличка с надписью «Кабинет Востока».

    Единственным человеком, оказавшимся здесь, была библиотекарь — пожилая женщина с большими добрыми глазами и приятной улыбкой, которой она одаривала, по-видимому, каждого гостя, даже если он этого ничем не заслужил. В обществе такой хозяйки можно было совершенно непринужденно разговаривать на любые темы. Мы поздоровались с ней и удобно разместились за небольшим столиком в дальнем углу комнаты.

    По пути сюда старик не проронил ни слова. Уйдя в себя, он, казалось, что-то обдумывал и какое-то время сидел молча, барабаня по столу пальцами. Заметив на себе мой пристальный взгляд и все еще думая о своем, старик кивнул в сторону книг и спросил:

    —Вы верите в знаки?

    —Знаки? — переспросил я, не понимая, о чем речь.

    Старик смущенно улыбнулся и пояснил:

    —Ну, это когда вы не знаете, как поступить, и ждете какого-то совпадения. Понимаете?

    —Да,— сказал я, лихорадочно соображая, причем тут знаки.— То есть я слышал об этом, но внимания на такие вещи не обращал.

    —И правильно. Но иногда, знаете ли, помогает на что-то решиться. Когда я увидел книгу по астрологии на вашем столе, то подумал, что это знак. Не все, конечно, поймут, что делает в стенах научной библиотеки популярная книга о знаках зодиака. Или, если посмотреть с другой стороны, зачем изучать историю, когда душа тянется к звездам. Ну да я-то вас понимаю. И нахожу такое сочетание интересов удачным совпадением. А потому предлагаю вам сыграть со мной в игру.

    —Какую игру? — удивился я.

    —Думаю, вам будет интересно нарисовать со мной душу?

    При этих словах я буквально остолбенел. Повисла долгая пауза. У меня было такое чувство, что я только что проглотил жука, и мой желудок отказывался его переваривать. Старик глядел на меня с нескрываемым любопытством и улыбался. Надо было что-то сказать, но ум наотрез отказывался соображать, и почти само собой вырвалось:

    —Нарисовать душу — как это?

    Старик вскочил с места и, расхаживая туда-сюда, с воодушевлением принялся объяснять:

    —Вы когда-нибудь видели, как художник рисует картину? Если нет, откройте любое пошаговое руководство по живописи. Лично меня художественный процесс никогда не оставляет равнодушным. В настоящем художнике есть что-то и от инженера, и от поэта. Он постигает строение мира, видит многомерную игру света и тени, умеет смешивать краски и знает, как, нанося новый слой поверх старого, передавать в картине свое переживание реальности. Моя игра построена так же. Шаг за шагом, отвечая на мои вопросы, разгадывая загадки, вы будете собственными руками рисовать полотно. Уверяю вас, то, что в итоге предстанет вашему взору, будет настоящей, живой душой.

    Пока старик говорил все это, глаза его разгорались дьявольским огнем. Разве можно было устоять перед такой перспективой? На какое-то мгновение я даже забыл, о чем идет речь, и представил себя в образе Леонардо. Но затем я вернулся к тому, с чего начали, и сказал:

    —Звучит, конечно, заманчиво, хотя…

    Я собирался поделиться сомнениями насчет возможности изобразить бесплотную душу, но старик меня перебил:

    —Сразу хочу вас предупредить. Претензии принимаются только в конце игры. Вам нужно здесь и сейчас решить для себя — доверять мне или нет. Игра обещает быть долгой, непредсказуемой и порою даже утомительной. Но она того стоит, уж вы мне поверьте.

    —А если я захочу выйти из игры? — спросил я, скорее чтобы выторговать у старика более снисходительное отношение. Но старик только пожал плечами и сухо произнес:

    —Чем позже, тем хуже для вас. Будет жаль потраченного времени, причем в основном вашего. Однако что-то мне подсказывает, что вы пойдете до конца.

    —Интересно, почему?

    —Думаю, у вас есть мотив. Какой, я пока еще не знаю. Но мотив есть у каждого, кто всерьез берется за астрологию. И каким бы он ни был, за ним всегда стоит стремление к свободе. Даже если свобода — это всего лишь осознанная необходимость.

    Последние слова старика глубоко засели в моей голове. Где-то я уже слышал такое определение свободы. И у меня действительно был мотив. Но какой именно — объяснять в тот момент было долго даже самому себе. Поэтому я сказал:

    —Хорошо, я подумаю.

    Казалось, старик только этого и ждал. Получив ответ, он сразу встал, деловито передал мне заранее припасенную визитку и вежливо откланялся. Уже на выходе я окликнул его, заметив, что на визитке был указан лишь скайп:

    —Простите, а как вас зовут?

    Перед тем, как совсем скрыться из виду, старик обернулся и произнес:

    —О, это не имеет ровным счетом никакого значения. Если хотите, зовите меня просто Кордоньер.

    После ухода старика я с полчаса просидел еще в кабинете Востока. Передо мной лежали книги для диссертации. Но мне было не до них. Я уставился невидящим взглядом в окно, не в силах на чем-то сосредоточиться. И пришел в себя, только когда увидел, как из библиотеки вышел старик.

    Пропустив вперед веселую компашку студентов, он медленно побрел вверх по улице. Сейчас старик казался особенно дряхлым и одиноким. Мне захотелось сию же минуту оставить свои книги и догнать его, чтобы проводить до метро. Но для первого знакомства это было бы слишком. Так что я просто сгреб свои книги и направился к выходу.

    Проходя мимо библиотекарши, я собирался сказать ‘до свидания’, но она поманила меня к себе и указала взглядом на изваяние, неприметно стоявшее у нее на столе под абажуром настольной лампы. Судя по работе, его вырезал из дерева настоящий мастер. Он изобразил ушедшего в себя человека с необыкновенно умиротворенным лицом и закрытыми глазами, над которыми проступали едва заметные очертания новорожденной луны.

    —Хорошая работа,— сказал я, глядя на бюст в профиль.

    Женщина улыбнулась и повернула бюст лицом ко мне. С нового ракурса на голове изваяния стала видна широкая расщелина, внутри которой скрывалось еще одно лицо. Его глаза, как нарочно, смотрели прямо на меня и, казалось, видели насквозь. Во лбу у второго лица горело солнце, от которого исходили крестом четыре больших луча и еще четыре поменьше, образуя восьмиконечную звезду.

    —Ух ты,— выдохнул я восхищенно.

    Женщина придала бюсту прежнее положение, спрятав от посторонних глаз второе лицо, и сказала:

    —Догадайтесь, кто его сделал.

    Потом она протянула мне руку, и я пожал ее, не то на прощание, не то в знак знакомства. Все еще не выпуская моей руки, женщина сказала напоследок:

    —Можете приходить сюда, когда захотите.

    —Я искренне поблагодарил ее и с легким сердцем пошел сдавать тяжелую стопку книг.

    ГЛАВА II

    На следующее утро мне, как назло, позвонил работодатель и дал срочный заказ на перевод технических документов. Параллельно надо было писать диссертацию. Я буквально разрывался между учебой и работой, переводя на дому. А тем временем за одной стеной моей коммуналки соседская девчонка брала первые уроки на скрипке, а из-за другой — доносилась пьяная брань. Я нигде не успевал и привык уже слышать, что куда-то пропал.

    Когда же, наконец, будничная круговерть слегка поутихла, и мне выдалась свободная минутка, о старике я даже не вспомнил. Со дня нашей первой встречи прошла не одна неделя. А я так и не позвонил. Старик оставил в моей памяти интригующий аромат приключений. Но он скоро развеялся, как мираж, в душном воздухе серых московских будней.

    Чтобы отвлечься, я как-то вышел погулять. Было уже темно, и я не заметил, как, роясь в карманах брюк, обронил какую-то бумажку. А даже если бы и заметил, вряд ли нагнулся ее поднять. Но меня кто-то робко потянул за рукав куртки, и я оглянулся. Позади стоял мальчуган лет семи, которого я частенько подвозил в лифте, чтобы тот не застрял. Мальчуган протянул мне помятый клочок бумаги со словами — «Здрасьте, вы потеряли»,— и умчался к друзьям. В этом клочке я узнал то, что осталось от визитки старика. Написанные гелиевой ручкой, буквы уже растеклись, но еще читались. «Вы верите в знаки?» — почему-то вспомнились мне слова старика. Я еще раз прочитал адрес, чтобы на всякий случай его запомнить, бережно положил бумажку во внутренний карман куртки и повернул домой.

    Очутившись снова в своей комнатке и наслаждаясь нежданным затишьем за соседскими стенами, я включил ноутбук, открыл скайп и — какое совпадение — увидел в сети старика. В следующее мгновение я был уже там, на другом конце провода. Освещенное слабым свечением экрана, лицо старика проступило в кромешной темноте комнаты, как если бы это было привидение из потустороннего мира. Мрак сильнее обозначил морщины на стариковском лице, еще больше его состарив. От неожиданности я отшатнулся от экрана, подумав, что не туда попал. Но в ту же секунду старик включил настольную лампу, и страх при свете прошел. Мы обменялись коротким приветствием. Затем старик ненадолго отлучился навести себе чаю, и мне представилась возможность получше рассмотреть его комнату.

    Первое впечатление было такое, что я попал в другое измерение. Если вы когда-нибудь играли в компьютерные игры, то, наверно, знаете, каково это — оказаться за тридевять земель в сказочном месте, не выходя из собственного дома. Тьма за окном сгустилась и в полумраке жилища заставила меня позабыть обо всем на свете, кроме картинки, мерцавшей на экране. И только мерное сопение кота, спавшего тут же на столе, напоминало, где я. Должно быть, так же чувствовала себя Алиса, когда попала в Зазеркалье. Моя комната сворачивалась в фокусе экрана и в нем же опять разворачивалась в обратном порядке, как отражение в зеркале. Но отражение, чудесным образом преобразованное в другую реальность.

    Больше всего мне тогда приглянулась картина, висевшая на противоположной стене. У картины была красивая, ажурная рама ручной работы. Она привлекала к себе внимание своим изогнутым контуром с тонким кантом и рельефным рисунком светлого дерева на темном фоне. В этом рисунке издали угадывалось какое-то дивное лицо с глазами, ушами, ртом и даже тонкими усами. Уши сами по себе напоминали птичьи головы, глядевшие в профиль в разные стороны. И, однако же, при более внимательном рассмотрении рама распадалась на множество кусочков разного размера и формы и становилась лабиринтом, в котором взгляд мгновенно запутывался и терялся, переключаясь с формы на содержание. На картине изображались две женщины. Разделенные деревянной перегородкой, они сидели лицом друг к другу в необычных сидениях. Очертания сидений плавно перетекали в контуры деревянной оправы, так что возникала еще одна иллюзия, будто дамы едут в изящной карете с окнами. Женщина справа сидела, закрыв глаза, с каким-то духовым инструментом за спиной. Ее спутница слева, с крыльями и витым головным убором, смотрела прямо перед собой.

    Картина висела в нише стенки. Это был не обычный мебельный гарнитур. Основу его составляли вертикальные деревянные балки, упиравшиеся в широкий карниз. Меж ними располагались шкафчики и полочки, сделанные в каком-то старомодном стиле. Складывалось такое впечатление, что находишься не в квартире, а в винном погребе, переделанном в кабинет без окон и с массивными стенами. Как там, должно быть, тихо,— подумал я и вздохнул. Для полноты картины не хватало разве что гнома, и когда старик снова появился в поле зрения с чашкой чая и в уютном махровом халате, все встало на свои места.

    Он уселся за стол, отпил из чашки маленький глоток и посмотрел на меня из-под своих мохнатых бровей долгим, изучающим взглядом.

    Я первым нарушил молчание и спросил:

    —А что это у вас за картина прямо над головой на заднем плане?

    Старик обернулся и глянул, как если бы не знал, что у него висит за спиной.

    —А, эта,— протянул он с видимым удовольствием, польщенный ноткой восхищения в моем голосе. Она называется ‘alter ego’. Знаете, как это переводится?

    —Другое, или второе я.— Мы два года изучали латынь в универе.

    Старик одобрительно кивнул и продолжил.

    —Я знаю одного художника. У него изумительные картины. В его доме эти женщины тоже висят лицом к лицу, но у каждой своя прямоугольная рама. У художников это называется диптих. А я сделал своим дамам общую раму. Мне нравится думать, что это одна и та же женщина, или точнее душа. Справа она предстает перед нами в своем внешнем, земном облике. Но закрытые глаза и духовой инструмент за спиной указывают на погруженность в себя, самосозерцание, в котором внутреннее я видится как отражение в виде женщины слева с крыльями. Не дурно, а?

    Я улыбнулся при мысли, что старик, почти как ребенок, напрашивался на комплимент не то ему самому, не то художнику. Про себя я подумал, что женщина справа своим красивым лицом, нарисованным в профиль, очень напоминает мне маму во время медитаций. Но еще раньше у меня вырвалось вслух почти против воли:

    —Обалдеть… Да вы, я вижу, краснодеревщик.

    —Да, это мое хобби,— с гордостью произнес старик.

    Видно было, что он рад возможности поговорить со мной и поделиться своим увлечением, из чего я сделал вывод, что, скорее всего, он одинок. Неожиданно мне стало его немного жаль. Сколько таких стариков разбросано по земле. И сколько удивительных историй они могли бы рассказать благодарному слушателю, прежде чем навсегда покинуть этот суетный мир.— Грустная мысль,— подумал я. И чтобы ее прогнать, поспешил сказать:

    —Извините, что надолго пропал. В суматохе совсем закрутился, как белка в колесе.

    Старик понимающе кивнул и произнес:

    —Ничего страшного. Как говорится, аппетит приходит во время еды. Итак, перейдем к делу. У вас было время подумать над моим предложением. Вы его принимаете?

    —Да,— просто ответил я.

    Мне казалось, что старик должен обрадоваться. Ведь в нашу первую встречу он говорил так красноречиво. Но не тут-то было. Старик только пожал плечами и произнес:

    —А зачем это вам? Нет, в самом деле. Вы только не подумайте, что я обижаюсь. Просто мне хочется знать, что вами движет.

    —Ну, это долгая история,— проговорил я неохотно.

    —А я никуда не спешу,— перебил меня старик. При этом он сразу весь как-то подобрался, словно хищная кошка, притаившаяся в засаде.

    —Ладно,— согласился я.— Помните, вы сказали напоследок в библиотеке, что настоящий интерес к астрологии продиктован стремлением к свободе, даже если свобода — это всего лишь осознанная необходимость?

    —Еще бы,— кивнул старик.

    —Так вот, в первый раз я услышал такое определение свободы от своего отца. Мне тогда было не больше четырнадцати. Мы сидели и разговаривали. Нет, не так. Это отец говорил — об эволюции и мышлении, а я только слушал. Но как мне тоже хотелось поделиться с ним своими мальчишескими радостями и мечтами!

    Всплывшее в памяти воспоминание захлестнуло мое сознание, вызвав из забытья целую череду других сцен. И я стал рассказывать, изливая старику душу, как если бы это была давно загноившаяся рана, которую по неосторожности только что задели.

    —В детстве отец уделял мне мало внимания, и я рос предоставленный сам себе. Увлекался моделизмом и хотел стать спортсменом. Но в старших классах все круто переменилось. У отца была своя теория эволюции. Он мечтал, чтобы она получила мировое признание, и видел во мне будущего помощника. А поскольку окончание школы было уже не за горами, отец запретил мне ходить в спортивную секцию и засадил за книги. Теперь он часами проводил со мной время, развивая излюбленные темы. И мне больше ничего не оставалось, кроме как выслушивать его лекции и время от времени задавать вопросы. Но я был и этому рад после стольких лет невнимания. Мне так не хватало отцовской любви и похвалы. И чтобы их заслужить, я старался, как мог. Сначала научился побеждать на олимпиадах по истории, как в свое время сам отец побеждал на олимпиадах по математике. Потом поступил в университет, где когда-то учился отец.

    Но пойдя на поводу у отца, я переступил через себя, потому что боялся. И потому что хотел, чтобы отец мной гордился. Я думал, что если помогу ему в науке, все получится. Однако в последние годы у меня появилось гнетущее чувство, что я живу не свою жизнь. Однажды я набрался смелости и сказал отцу, что учеба в университете никогда не была мне нужна. Он в сердцах меня выгнал, и я ушел жить в коммуналку. Уже несколько лет мы не общаемся. В университете я доучиваюсь по инерции. Мне впору обзаводиться своей семьей, а у меня такое чувство, что мне снова четырнадцать и я больше не знаю, чего же хочу от жизни.

    Теперь вы понимаете, почему я захватил с собой в библиотеку «Знаки зодиака», попавшиеся вам на глаза. И почему хочу нарисовать душу.— Собственную душу, понимаете? Я просто не знаю, как жить дальше и чем заниматься. Скоро я стану кандидатом наук, но не чувствую, что мне это нужно. И, однако же, больше я ничего не умею, и даже не знаю, чего хочу. Я живу на последнем издыхании, точно старик, обремененный долгом. Вижу, как мои сверстники радуются жизни и берут от нее все, что могут, а я почему-то нет. Часто я спрашиваю себя, куда подевался тот веселый мальчуган, каким я знал себя раньше. И не нахожу ответа.

    Мои последние слова вызвали в старике разительную перемену. Сочувствующее выражение на его лице сменилось почти безумной радостью.

    —Замечательно! — воскликнул старик, когда я замолчал.

    —Что именно? — спросил я, не понимая, чему тут радоваться.

    —Теперь я вижу, что вы отправитесь на поиски себя, чего бы это ни стоило, раз уж отстояли право на самоопределение в битве с родным отцом. И на вашем месте, с высоты прожитых лет я бы отца поблагодарил.

    —С какой это стати? — спросил я, раздражаясь.

    —А с такой, что именно отец вызвал в вас намерение быть самим собой, стать сильным и уметь сказать нет, когда наступают на ваши права. Уберите его со сцены, и ваше стремление растает без следа. Что, разве не так?

    —Но ведь сам-то отец хотел, чтобы я плясал под его дудку! — воскликнул я.

    —Это уже другой вопрос. Но я на него отвечу. На каком-то уровне — да, хотел, как любой тиран. Но больше всего на свете отец хочет видеть в своем сыне самого себя, свое продолжение. Ваш отец преподал вам в жизни бесценный урок, и вы, похоже, его усвоили, вознамерившись идти своей дорогой.

    —Но даже если так. По милости отца дороги-то я не знаю.

    —Зато и потребность узнать велика. Положение — лучше не бывает. Понимаете, больше всего мне бы не хотелось, чтобы вы отправились со мной на поиски души из праздного любопытства. В мире без нас полно людей, занимающихся собирательством всевозможных знаний. А что в итоге? Доктора лечат людей, вместо того чтобы их вылечивать. Казалось бы, это одно и то же. Ан нет. Все зависит от мотива. Если вы действительно хотите себе помочь, то не станете изучать все известные науке подходы к решению той или иной проблемы. Вам хватит и одного, при условии что он работает.

    —О, насчет этого можете не беспокоиться,— сказал я.— Разница между академическим интересом и практическим мне очевидна.

    —Отлично! — воскликнул старик.— В таком случае я к вашим услугам и в следующий раз предлагаю встретиться у меня дома. Интернет — это, конечно, хорошо, но я все-таки предпочитаю общаться вживую.

    —Конечно,— согласился я, обрадовавшись перспективе побывать у старика дома. И тут же спросил.— А когда?

    —Ну.., скажем, в воскресенье на следующей неделе вас устроит? — предложил старик после короткого раздумья.

    Я согласился. Мы договорились связаться накануне, и на этом наша беседа закончилась.

    Я пошел спать, но долго еще лежал на спине, глядя в потолок, и вспоминал недавний разговор, пока мурлыканье кота меня вконец не сморило. Во сне я снова увидел двух женщин с картины в доме старика. Та, что была справа, неожиданно открыла глаза, наклонилась к своей спутнице и что-то тихо проговорила.— Должно быть, что-то очень забавное, так как дамы звонко рассмеялись, а потом опять приняли неподвижный вид, застыв в предписанных художником позах.

    ГЛАВА III

    До назначенной встречи оставалась еще целая неделя. Несмотря на загруженность работой, дни тянулись медленно. Я то и дело ловил себя на мысли, что пытаюсь представить дом старика.

    И вот, наконец, назначенный день наступил. Накануне вечером я позвонил старику и узнал дорогу. Путь оказался долгим. Сначала я доехал до железнодорожного вокзала, дождался нужной электрички и через час вышел на станции, от которой несколько раз в день в сторону дачных поселков шли автобусы. Но один из них, как на зло, ушел у меня из-под носа, а другой прибыл только через пару часов. Еще час я ехал до остановки, на которой вышел в полном одиночестве. А выйдя, увидел перед собой проселочную дорогу, уводившую в глухой лес. Она-то и была мне нужна.

    Я быстро пошел вперед, подгоняемый мыслью о скорой встрече, но лес все не расступался. И тут я услышал за поворотом дороги стройный топот ног, а в следующее мгновение кто-то воскликнул звонким мужским голосом: «Песню запевай!» — Раздалась барабанная дробь и грянул хор:

    «—Солдатушки, бравы ребятушки,

    А кто ваши отцы?

    —Наши отцы — бравы полководцы,

    Вот кто наши отцы…»

    Песня весело разнеслась по лесу, сопровождаемая пением птиц. От неожиданности я даже остановился и подумал, что где-то рядом располагается воинская часть. Скоро на дороге действительно показались солдаты. Вот только одеты они были как-то странно. В красно-зеленых мундирах и черных треуголках, с ружьями на перевес, они шагали плотным строем прямо на меня. Гвардейцы петровских времен — да и только. Я посторонился, чтобы дать им пройти.— Но куда? Неужто на автобусную остановку? Спрашивать было глупо, так что я отправился дальше, слушая, как солдаты допевают у меня за спиной последний куплет:

    «—Солдатушки, бравы ребятушки,

    Где же ваши деды?

    —Наши деды — славные победы,

    Вот где наши деды!»

    Вильнув раз-другой, дорога вывела меня к маленькому озеру, за которым на зеленых холмах раскинулась живописная панорама. Тут и там виднелись военные укрепления и пушки с ядрами того же времени, что и гвардейцы. А на самом верху стоял микроавтобус, вокруг которого толпилась куча народу. Подойдя ближе, я, наконец, сообразил, что попал на съемки исторического боевика.

    На некоторое время я даже забыл, зачем приехал сюда, и просто глазел на разношерстную публику, став свидетелем забавной сцены. Режиссер собрал сбежавшихся с округи мальчишек, чтобы предложить им поучаствовать в массовке. Я бы на их месте в свои десять лет с радостью согласился, но пацаны потребовали почасовой оплаты в долларах. Режиссер горестно взмахнул рупором и произнес, пряча в уголках губ лукавую улыбку: «Ну что вы за дети! Никакой романтики. Одно бабло на уме. Таких нам не надо.» В следующее мгновение пацаны передумали сниматься за деньги и наперебой затараторили: «Дяденька, а дяденька, возьмите меня, бесплатно». Режиссер снисходительно взял, и я пошел дальше.

    Старик жил в дальнем углу поселка, у самого леса. Не без труда отыскав его дом, я вошел в открытую калитку, поднялся на крыльцо и постучал в дверь, порядком уставший, но довольный. Дверь отворилась, и меня встретил старик — в костюме и с коробкой чая в руке. Я думал, что он примет меня в гостиной или библиотеке. Но вместо этого мы очутились в домашнем кинозале, где нас ждал на низком журнальном столике поднос, на котором стояли чайник и пара маленьких чашек. Перед столиком располагались два массивных кожаных кресла вишневого цвета с широкими подлокотниками. Они были сдвоены наподобие передних автомобильных сидений. Чтобы пройти к ним, следовало, как в святилище, спуститься по нескольким ступенькам в центр комнаты. Вся противоположная стена была закрыта большим экраном, который освещался проектором. К экрану тоже вели ступеньки, только теперь они поднимались. На полу в центре комнаты и на ступеньках лежал бархатный ковер красного цвета с разноцветными узорами. Такой же расцветки были обои на боковых стенах в нишах белоснежных арок. И под стать им — обшитый лакированным деревом потолок с резными витражными светильниками. Если бы я был режиссером и снимал «Тысячу и одну ночь», то обязательно поместил бы Шахерезаду именно в такую комнату с восточными и, я бы даже сказал, исламскими мотивами.

    Пока я удивленно вертел по сторонам головой, старик провел меня вниз, усадил в кресло и налил чаю. Выслушав не без удовольствия мои восторженные отзывы насчет волшебного убранства зала, он сказал:

    —Нам предстоит долгое путешествие. Мотив уже вроде есть, и он будет топливом в баках нашего парохода. Жгучей потребностью, подхлестывающей сзади. Однако одного мотива, каким бы горючим он ни был, совершенно недостаточно. Нужна еще цель. И вы должны найти ее сами. Спросите себя, ради чего отправляетесь в путь и куда хотите прийти. Для этого я и привел вас в этот импровизированный кинотеатр. Сейчас мы посмотрим фильм под названием «Матрица», вышедший на экраны в 1999 году. Может, вы его уже видели? Фильм имел громкий успех.

    —Нет, только рекламу. А вы разве такие смотрите? — удивился я.

    —Не-а. Но этот фильмец занятный,— небрежно ответил старик, и мы стали смотреть.

    В фильме рассказывается о том, что человечество наделило машины своим интеллектом, и между ними началась борьба за выживание. С помощью искусственной атмосферы люди отрезали машины от солнечной энергии. Но машины научились использовать в качестве источника электроэнергии тела самих людей, погрузив их в коллективный виртуальный сон, или матрицу. Среди этих людей появляется человек, способный бросить вызов власти машин. Ему помогают осознать иллюзорность реальности, в которой он до сих пор жил. Но прежде чем действительно стать избранным, герой с новым именем Нео отправляется к прорицательнице Пифии, чтобы узнать о своем предназначении. Давая ответ, Пифия обращает внимание Нео на табличку с надписью ‘temet nosce’ над выходом из своей комнаты и говорит:

    «Видишь, что там написано? Это латынь. Познай себя. Открою тебе одну тайну. Быть избранным — все равно, что влюбиться. Кто знает, что ты влюблен? Лишь ты один. Чувствуешь это всей кожей.»

    Когда просмотр закончился, я взял у старика пульт, перемотал фильм до кадра, в котором Киану Ривз в роли Нео смотрит на табличку, и сказал:

    —Вот она цель. Я хочу познать себя, как и Нео.

    Выслушав меня, старик хитро улыбнулся и спросил:

    —Хорошо. А зачем это нужно Нео?

    —Чтобы спасти мир.

    —Спасти от чего?

    —От Матрицы.

    —Вот именно. А как вы думаете, что подразумевали создатели фильма под Матрицей?

    У меня уже были кое-какие соображения на этот счет, и я сказал:

    —Полагаю, можно провести параллель между матрицей и той искусственной реальностью, в которую погрузилось сознание масс. В наше время люди чуть ли не поголовно бегут от реальной жизни.

    —Да, но почему это происходит?

    —Мне кажется потому, что люди не могут найти себя в этой жизни. Она им чужая и навязана извне. Но выбирать не приходится. Так было со мной. Учеба в университете по указке отца казалась тяжелым ярмом. В свободные часы я хотел забыться и погружался в мир фэнтези. Но рано или поздно приходит осознание никчемности воображаемого мира. И тогда я увлекся йогой и другими эзотерическими практиками. Наверное, это стремление и свело меня с вами.

    —Насколько я понимаю, вы хотите сказать, что уходили от действительности в свой внутренний мир?

    —Ну да.

    —Но тогда смотрите, что получается. Кто-то хочет познать себя, чтобы спасти реальный мир. А кто-то,— чтобы удрать из этого мира и спрятаться в себе. Для одного самопознание всего лишь средство. А для другого — самоцель. И мне кажется, вы скорее предпочтете второй путь. Или я не прав?

    Сказанное стариком задело меня за живое. Но в его словах была правда. Гарантии, что самопознание не окажется бегством в себя, действительно не было, потому что меня всегда воротило от реалий несовершенного мира. Чтобы отвертеться от неудобной мысли, я перевел стрелки на старика и спросил:

    —А что бы вы сделали на моем месте?

    —Для начала перестал бы искать внутри убежища. Правда, для этого нужно понять одну вещь. Мы бежим от жизни не потому, что мир не дает нам возможности реализоваться и найти себе место под солнцем.

    —А почему?

    —Да потому что нам не хватает понимания, любви и силы духа, чтобы принять вызов мира. Но это дело поправимое. Прямо сейчас я постараюсь влюбить вас в жизнь, такую как есть, без прикрас.

    —Попробуйте,— сказал я скептически, но слабая надежда все-таки промелькнула в моем сердце.

    —Ваша аналогия,— начал старик,— между матрицей и виртуальным миром, конечно, заслуживает внимания. Но, позвольте, я проведу еще одну. Что если матрица — это не виртуальный мир, который мы пытаемся создать по образу и подобию настоящего, словно малые дети, строящие на песке замки, пока их не смоет океан? Что если матрица — это реальный мир, в котором мы живем?

    Такая мысль мне тоже приходила в голову, и я поспешил сказать:

    —Так считают индусы и буддисты, называя мир иллюзией или игрой. Но матрица создана машинами, а вселенная — Богом.

    Старик покачал головой, скривив губы в усмешке, и проговорил:

    —Вам кажется, что это имеет значение. Но судите сами. На Востоке многие полагают, что высшая цель — пробудиться и выйти из игры, обретя свободу. Так какая разница, кто создал мир, если смысл в том, чтобы поскорее из него смыться?

    —Никакой,— признался я, чувствуя себя загнанным в угол.

    И тут старик сам пришел мне на помощь:

    —Не знаю, как вы, а я совершенно не согласен с подобным отношением к жизни. И чтобы объяснить свою позицию, приведу такой пример. Мы любим художественные фильмы. Тратим на них много свободного времени. И поглощаем в больших количествах. А теперь давайте зададимся вопросом. За что мы так любим фильмы? В чем секрет успеха одних кинокартин и провала других? Почему одни фильмы нам нравятся, а другие — нет?

    В Голливуде давно уже нашли ответ на этот вопрос. Мы любим фильмы за то, что они сочетают в себе два противоположных качества. С одной стороны, они похожи на жизнь. С другой,— в них случается то, что не происходит с нами в реальной жизни. Уберите из сценария полет фантазии, снимите только обыденность, и нам станет скучно. Киносеанс превратится в утомительное времяпровождение, и мы найдем себе другое занятие. Как видите, мы любим фильмы по той же самой причине, по которой мы не любим жизнь. Все дело в нереальности происходящего. В кино она развязывает нам руки, связанные в реальной жизни.

    Но что, если мы заблуждаемся, и жизнь так же нереальна, как фильм? Что, если, рождаясь на этом свете, мы, в сущности, делаем то же самое? — Приходим в кинотеатр, чтобы посмотреть фильм. И только от нас зависит, про что он будет. Не станем ли мы тогда относиться к жизни так же, как к фильму — с любовью и верой в свои силы? Не развяжем ли сами себе руки, чтобы спасти мир?

    —Ну, не знаю,— произнес я, скептически выслушав монолог старика.— Говорить можно все что угодно, и все-таки мир реален, а кино — нет. И нужно быть полным идиотом или религиозным фанатиком, чтобы убеждать себя в иллюзорности мира.

    —А я все-таки попробую,— сказал старик.— Представьте себе, что вы сидите в кинотеатре и смотрите драму. В последней сцене один человек в приступе безумия убивает другого, а потом раскаивается и кончает жизнь самоубийством. Идут титры, включается свет, зрители встают с кресел и направляются к выходу. А теперь давайте посмотрим на ту же сцену глазами актеров. Вот они погибают, и в следующее мгновение режиссер говорит оператору: «стоп, снято». Герои поднимаются и, как ни в чем ни бывало, идут в буфет, чтобы подкрепиться. Скорее всего, в реальной жизни ни с кем из зрителей и актеров такой трагедии не случится. Но она возможна, и мы готовы пережить ее на экране, потому что она нереальна. Это и есть кино.

    Скажете, в жизни не так? Давайте посмотрим. Представим себе, что прямо в кинозале или на съемочной площадке та же самая сцена разыгрывается взаправду. Такое и впрямь случалось, когда актер падал замертво в ту самую секунду, когда должен был умереть понарошку. Что дальше?

    —Ну, этого точно никто не знает,— произнес я.

    —Ошибаетесь. Но я не собираюсь вас лично разубеждать. Пусть за меня это сделают люди, побывавшие на пороге того света во время клинической смерти. Я покажу о них фильм. Когда вы будете его смотреть, обратите особое внимание на лица свидетелей и вглядитесь в их глаза. Ни один актер не сможет так сыграть.

    Как и ожидал старик, фильм произвел на меня неизгладимое впечатление. Экран погас, и в кинозале снова зажегся свет, а я продолжал сидеть, не говоря ни слова. Перед моими глазами все еще стояли лица людей, которым посчастливилось при жизни увидеть Свет. Чтобы привести меня в чувства, старик заговорил первым.

    —Как видите, есть два ответа на вопрос, что происходит со смертью тела. Согласно первому,— жизнь обрывается, и дальше не происходит ничего. Но кто бы ни выбрал этот вариант, поверьте мне, накануне собственной смерти он передумает и захочет выбрать другое. А именно: пережив смерть, люди увидят себя со стороны, как на экране. Каждого посетит Свет, просмотрит жизнь и обратит внимание на ключевые моменты. В результате наши герои раскаются и очистятся.

    Души играют роли в театре жизни так же, как это делают актеры на сцене. Кто-то может сказать, что это неправда. Но он просто не хочет верить. Мы знаем, что будет именно так, по многочисленным свидетельствам очевидцев, переживших клиническую смерть. И пусть большинство из нас не может до времени проверить их слова на собственном опыте. Ведь и в суде присяжные заседатели полагаются в своих заключениях на свидетельства других лиц.

    —Кто-то, правда, пытается списать опыт клинической смерти на физиологию умирающего мозга,— сказал я.— Хотя звучит не очень убедительно.

    В ответ старик презрительно фыркнул.

    —Интересно, им самим не противно рыться в чужих мозгах, чтобы отобрать у веры серьезное доказательство? Впрочем, есть и другие приспешники, еще хуже. От имени людей, якобы переживших клиническую смерть, они впаривают свою убогую веру. Дескать, там все именно так, как мы и говорим. Так что несите денежки в наши фонды и не высовывайтесь, если окружающая жизнь кажется далекой от совершенства. Занимайтесь собой. Вы же хотите в рай, не так ли?

    —Но если мы не умираем,— произнес я,— и свет в конце тоннеля действительно существует, почему тогда подавляющее большинство людей ведет себя, как если бы жизнь была реальностью, а не фильмом? Почему так цепляется за свою жизнь или наоборот мечтает поскорее увидеть Свет?

    —Потому что до них не доходит,— сказал старик.— Многие люди хотят думать, что верят в Бога. Но это им только кажется. То, что они называют верой,— не более чем интеллектуальное допущение или простая осведомленность. Вкус истинной веры таким людям не знаком. Он появляется, только когда знание о Свете становится руководством к действию, и жизнь посвящается служению высшему нравственному закону.

    —И все-таки мне не понятно,— признался я.— Если свидетельства очевидцев и впрямь столь многочисленны и достоверны, как сообщается в фильме, почему тогда они не доходят до сознания большинства людей, живущих на этом свете? Ведь если бы дело обстояло иначе, мир бы преобразился.

    —Вся загвоздка в том,— сказал старик, рассмеявшись,— что люди сами не хотят сознавать, что их жизнь — это всего лишь фильм. Им больше нравится думать, что мир реален. Чтобы понять истинную причину неведения, давайте еще раз посмотрим на людей, пришедших в кинотеатр.

    Заняв места, они тушат свет, смотрят на большой экран, надевают 3d очки, включают погромче звук.— И все это, чтобы максимально погрузиться в атмосферу фильма и испытать самые глубокие переживания. Жизнь предоставляет возможность получше. Она лишает нас памяти и помещает в эпицентр событий. Но кто сказал, что это не наш собственный выбор? Накануне рождения, как перед походом в кинотеатр, мы знаем, что с нами ничего не будет, и просто хотим испытать себя. А потом забываем об этом и в приступе страха ищем выход. В плане реализма жизнь — это идеал, к которому кино может только стремиться. Но этот идеал достижим лишь в условиях кромешной темноты. Вот почему тьма неведения так нужна зрителю.

    Однако в жизни мы не только зрители, но и актеры. И выходя на сцену, мы хотим перевоплотиться в своего героя и сыграть его роль правдиво. А для этого нужно еще там, за кулисами убедить самих себя в реальности происходящего. Поверить в иллюзию. И на какое-то время забыться ролью, как сном, в котором нет места иной реальности. Это действительно возможно. Некоторые актеры, режиссеры и сценаристы настолько вживаются в роль, что даже продолжают играть, уходя со сцены. И скоропостижно умирают, если выбрали роль с трагическим концом. Старательно играя свои роли в кинотеатре вселенной, мы еще больше убеждаем друг друга в реальности спектакля. К черту обстановку и реквизит! Самозабвенная игра, театральное искусство в его чистом, первозданном виде — вот лучший залог зрелища самой высокой пробы. А теперь представьте себе, что каждый человек прекрасно сознает, что мир — иллюзия. Вот он — Свет. Что тогда? Никто не покажет свое настоящее лицо. Ни один преступник не совершит преступление и никогда не узнает, насколько ничтожна его душа. Тьма проявляет величие и слабость души.

    Итак, неведение — это не препятствие, а всего лишь необходимое условие, на которое душа соглашается с целью приобрести жизненный опыт и в полной мере себя испытать. Мы стремимся забыться, чтобы сильнее почувствовать. Но чем сильнее мы чувствуем, тем больше забываемся. Это замкнутый круг души. Так фильм становится реальностью.

    Стремление к силе духа объясняет не только, почему душа погружается в неведение, но и почему она не ищет легких путей. Чтобы в этом убедиться, обратите внимание, какие фильмы смотрят больше всего. Настоящего ценителя кино привлекают не слащавые истории, а трагедии и комедии, ужасы и боевики. Несмотря на многообразие сценариев, везде так или иначе присутствует конфликт, борьба, преодоление и трансформация. В противном случае зритель не ценит фильм, даже если в него вложено много сил, времени и любви. В жизни происходит то же самое. Как часто, выросшие в тепличных условиях, дети-пустышки не ценят своих родителей. И, напротив, дети из неблагополучных семей испытывают к своим родителям глубокие чувства, пусть иногда и противоречивые. Мы можем сколько угодно проклинать крест, который несем на своих плечах. Но это самообман. Теряя память, мы начинаем думать, что мир навязал нам свои условия. Это все равно, что сидеть в кинотеатре и во время тяжелых сцен обвинять режиссера в том, что он снял триллер. Да, снял, но пошли на триллер мы сами. Как только мы превыше всего начинаем ценить силу духа и соглашаемся с тем, что сами выбрали себе сюжет, мы обретаем свободу. Свобода не в том, чтобы выйти из кинотеатра. И не в том, чтобы каждую секунду помнить, что все понарошку. Свобода — это принятие и пропускание через себя потока жизни просто потому, что мы сами выбрали этот путь.

    —Да,— протянул я.— Красиво получается. Аналогия с кинотеатром заставляет по-новому взглянуть на жизнь.

    —Взглянуть мало,— сказал старик.— Нужно развернуться к ней лицом, вместо того, чтобы подставлять зад и получать по нему пинки судьбы. А то смотрите, что получается. Если во время страшной сцены кто-то закроет глаза, включит свет, спросит, чем все закончится, или выйдет на улицу, такого человека сочтут малодушным. Зачем вообще было приходить в кинотеатр? Но ведь именно так и поступают разочаровавшиеся в жизни люди. Ведь употреблять спиртное и наркотики значит закрывать глаза. Искать просветления и досрочной встречи с Богом значит включать свет. Посещать экстрасенсов и гадателей значит спрашивать, что будет дальше. Кончать жизнь самоубийством значит бежать на выход. Все это — проявления малодушия, неспособности пропустить через себя поток жизни. Фильм, конечно, можно посмотреть и при включенном свете. И в кинотеатр ходить не обязательно. Просмотр дома позволяет в любой момент нажать на паузу или вообще выключить телевизор. Но вы же понимаете, что эффект от посещения кинотеатра намного больше. Так же как и вероятность, что зритель досмотрит фильм до конца.

    Еще один способ разоблачить иллюзию и успокоить душу — это увидеть чудо. Оно призвано убедить нас в нереальности происходящего. Чудеса любят дети. Они готовы часами слушать сказки и смотреть фильмы в жанре фэнтези. Это нормально. Так же как и то, что они готовы расплакаться при первом же испуге. Решение любой проблемы у них всегда наготове. И знаете, какое? — Большой дядя, который прогонит ужас. Но вырастая, мы так и остаемся в душе боязливыми детьми. Меньше всего на свете нам действительно хочется взрослеть, потому что это значит становиться тем самым дядей, который прогоняет ужас. Поэтому мы мечтаем о магических способностях. Мы хотим стать сверхлюдьми, чтобы решение любой проблемы давалось легко и безболезненно. Но боль — это всего лишь чувство, которое испытывается с большой силой. Если хотите узнать, что бывает, когда сила исчезает, сходите на фильм в жанре боевика, где герои летают и никак не могут умереть. Спецэффекты впечатляют. Но зритель ничего не чувствует. Перед лицом настоящей трагедии он спасует и убежит в кусты.

    Все еще хотите творить чудеса? Тогда я приоткрою вам самый большой секрет. Чудеса не происходят. Они показываются, как в кино. Научитесь играть с сознанием других людей и перевоплотитесь на их глазах в кого захотите. Или станьте невидимым. Тогда вам не нужно будет покупать билеты в общественном транспорте. Вы научитесь решать свои проблемы за счет других людей. Или, лучше сказать, не разучитесь. Вот почему чудеса так редки в нашей жизни. Они как подсказки, возможные потому, что жизнь — тот же фильм. И они призваны напомнить людям, что мир не так уж реален. Но стоит переборщить с дозировкой, и жизнь станет слащавой до безобразия.

    Старик замолчал, глядя куда-то в пустоту прямо перед собой. Все его тело била мелкая дрожь. Глаза горели. Казалось, он только что побывал в трансе и теперь никак не мог прийти в себя. Куда подевался самодовольный гном в теплых тапочках, окруживший себя поэзией дерева? Еще минуту назад устами этого человека со мной говорила великая душа. Но она ушла, покинула это тело, и передо мной снова сидел старик, в одночасье подряхлевший на двадцать лет, с трясущимися руками и головой. И только в его глазах еще догорали язычки недавнего пламени. Я сидел и смотрел в них. Осознание сказанного медленно, как расплавленная медь, заполняло мой ум, а потом безудержно полилось через края в разгоряченном потоке слов:

    —Да. Как часто мы цепляемся за комфорт и стабильность, наивно полагая, что в этом счастье. Сидим в темном зале кинотеатра и со страху сжимаем в руках подлокотники кресел при виде ужасной сцены. Ходим на курсы психотерапии и учимся представлять себе жалкое будущее с кучей денег и улыбающимися лицами близких, чтобы убедить самих себя, что ради этого мы и пришли в полный страданий мир. Но разве это могло вдохновить наши души родиться, подарить жизнь другим и умереть в муках тела? Смешно. Сидя в грандиозном театре вселенной, мы закрываем глаза, затыкаем уши, а потом еще удивляемся бесцельности прожитых лет, обвиняя Создателя в изощренной жестокости или вообще теряя в Него всякую веру. Нет. Это в себя мы теряем веру, опускаем руки и цепляемся за свои немощные тела, в которых и жить-то по-настоящему не хотим. И чтобы компенсировать себе нехватку смысла, идем в кинотеатр, жрем попкорн и ублажаем собственное воображение псевдострадательными историями с хорошим концом. Боже, как это глупо! Ведь в мире столько нерешенных проблем.

    Похоже, старик заразил меня своим пылом, и теперь мне пришла очередь остыть. А старик все смотрел и смотрел, как я прихожу в себя. И в глазах его светилась любовь.

    Потом он заговорил снова:

    —Кто-то сказал, что «жизнь — это компьютерная игра: сюжет убогий, но графика обалденная». Все верно, за исключением сюжета. У многих он совсем не так убог, как у автора этих строк, если ужать десятки лет жизни в пару часов просмотра на экране. Что, кстати сказать, и происходит, когда мы умираем, если верить свидетельствам очевидцев, переживших клиническую смерть. Альтернатива в том, чтобы саму жизнь сделать историей. Свобода состоит в осознанном приобретении опыта, ради которого мы пришли в этот мир. Просматривая в кинотеатре фильм, мы постоянно следим за развитием жизненной истории, чтобы извлечь урок и чему-то научиться. Просматривая собственную жизнь и задаваясь вопросом о скрытом смысле, мы делаем то же самое. Поэтому путь к свободе начинается с глубокого самопознания.

    Вопрос только в том, как отыскать человеку собственную дорогу в жизни. Ведь если он будет сидеть на месте, с ним ничего так и не произойдет. И если он честно будет ходить изо дня в день на работу и с чувством исполненного долга ложиться спать, жизнь также не станет историей. Она становится таковой, лишь когда мы прислушиваемся к голосу своего сердца, выбираем то, что любим всей душой. Но чтобы прожить подлинную историю, недостаточно осознать свою природу и найти роль. История — это путь. И у него должна быть цель. Далекая и такая, чтобы вдохновляла на большие свершения, стала ветром в парусах плывущего корабля. Бесполезно пытаться распланировать путь, страшась неизвестного. Это не наша забота. Река жизни сама выведет к цели. Все, что нужно сделать, чтобы пуститься в плавание — это, подобно Нео в Матрице, познать самого себя. Осознав свою природу и задавшись целью по-своему сделать мир лучше, мы становимся творцами собственной судьбы. В результате мы приходим к пониманию своего предназначения и по собственной воле ступаем на путь служения миру.

    Самая большая загадка нашего мира заключена в его противоречивости. Чтобы испытать себя, мы ныряем во мрак неведения и живем как в реальности. Но тьма и сила переживания мешают нам сыграть роль и одержать победу над самими собой. Поэтому мы устремляемся к Свету. Однако это стремление может привести к остановке всего фильма, если не полюбить его всей душой. Вы никогда не задумывались, почему в нашем мире так много хороших людей, а мир погибает у нас на глазах? Ответ очевиден. Нам страшно. Наши души слабы. И мы хотим поскорее убраться из дурацкого кинотеатра. По большому счету нам глубоко наплевать на мир, в котором мы живем. Не потому, что мы плохие. А потому что слабые. Поймите. Как только тьма рассеивается, становится ясно, что нет плохих и хороших душ. Есть только сильные и слабые души. Мир погибает, потому что мы боимся его защищать. А боимся, потому что нам не хватает понимания и любви. Аналогия с кино показывает, что жизнь прекрасна. В нее стоит играть, снова и снова приходя в этот чудесный мир. Я надеюсь, теперь вы это понимаете.

    —Да,— вырвалось у меня,— но что я могу сделать?

    —Мы можем,— тихо поправил старик.— Это хороший вопрос, и я на него отвечу. Каждый человек может стать героем собственной истории и внести свой вклад в спасение мира, если осознает свою роль. Но далеко не каждый предрасположен к самопознанию. Чтобы сделать первый шаг, он нуждается в помощи. И кто, как не мы с вами может ее предоставить? Самопознание — это целое искусство. И преподать его может лишь Пифия, слуга светоносного Аполлона. Только Пифия знает, как наставить героя на путь.

    Постигнув, наконец, замысел старика и очарованный перспективой, я спросил:

    —Если я вас правильно понял, вы хотите передать мне это искусство?

    Старик кивнул.

    К моему горлу подступил ком, на глаза навернулись слезы. И в пульсирующем сознании застыли выжженными буквами слова, запечатлевшиеся на всю жизнь:

    «Я ЗНАЮ. ЭТО МОЕ.

    И Я БУДУ ЖИТЬ ЭТИМ

    ДО КОНЦА СВОИХ ДНЕЙ.»

    Где-то в комнате старика, на краю моего внимания, мягко тикали старомодные деревянные часы с маятником. Но для меня сейчас время как будто остановилось. По моим влажным глазам и глубокому вздоху старик понял, что сейчас творилось в моей душе. И не стал разменивать это переживание на слова, потому что знал, как никто другой: такое случается с нами только раз в жизни. Однажды приходит время, и бутон души раскрывается, чтобы осознать предназначение цветка.

    ГЛАВА IV

    На обратном пути я чуть было не проехал на электричке нужную станцию, всецело уйдя в себя. Такое случается, когда сильные впечатления переполняют сознание и уносят его в открытый океан мыслей. Там оно блуждает, подобно утлому суденышку, пока не прибьется течением к берегу какого-нибудь воспоминания.

    Сначала в моей памяти возник образ девушки, с которой я познакомился при странных обстоятельствах. Мы встретились в кругу общих знакомых. Подвозя девушку домой, я очень удивился, когда узнал, что она недавно поселилась рядом со мной в соседней квартире. Мы стали встречаться, но через полгода я ушел. Не красиво, но с этим ничего нельзя было поделать. У девушки были способности медиума, и как-то мне захотелось поиграть в маятник. Я сделал круг с буквами, а подруга взяла нитку с маленьким магнитом и стала держать его в центре круга. На моих глазах в неподвижной руке девушки маятник начал раскачиваться в одну сторону больше, чем в другую, явно указывая на одну из букв. Потом маятник замер, и все повторилось снова. Так продолжалось, пока не набралось одиннадцать букв. Вот эти буквы в той последовательности, как их показала невидимая рука, раскачивавшая маятник:

    ДУХ — ЦЕЛЬ — ВОИН

    Едва появившись, воспоминание растаяло, словно мираж. Все перемешалось, как на картине, нарисованной песком, при переходе к следующей сцене. И вот уже новое воспоминание выросло перед глазами. Мы бредем с отцом по проселочной дороге, и отец говорит, что пойдет по пути ученого до конца. Он убежден, что мир не случаен, и будет всю жизнь сражаться со сторонниками дарвинизма.

    Внезапно я понял, что мой отец — герой настоящей истории. Несмотря на годы бедности, он всегда был верен себе. Ценя превыше всего интеллект, он осмелился замахнуться на универсальные законы мироздания. Уже больше тридцати лет отец шел навстречу своей мечте — общей теории эволюции. Он искал в природе знаки присутствия высшего разума, в то время как его сокурсники и сослуживцы строили карьеру и в своем узком кругу посмеивались над безвестным математиком.

    Теперь отец предстал передо мной в новом свете. Не деспотом, но человеком глубокого внутреннего устремления. На пути к цели он часто воспринимал материальную сторону жизни как досадную помеху и, не задумываясь, преодолевал ее усилием воли. Раньше такое отношение к жизни вызывало у меня отторжение. Но после разговора со стариком я понял, наконец, к чему стремился отец. Было в стремлении постичь эволюцию что-то благородное и высокое, несмотря на всю его кажущуюся безнадежность.

    Посмотрев на отца другими глазами, я неожиданно вспомнил, как он в детстве дал мне почитать рассказ Эрнеста Хемингуэя «Старик и море». Этот рассказ показался сейчас мне ключом к пониманию отца, красивой метафорой его жизненного пути. Отец был таким же сильным и гордым человеком, как старый рыбак по имени Сантьяго, которому по ночам снились львы. Гордость заставляла отца идти своей дорогой, ставя перед собой большие цели. И она же мешала ему приспосабливаться, выполняя чужие поручения. Отец хотел вести за собой, а не идти следом.

    Подобно Сантьяго он мечтал поймать большую рыбу. Искать ключ к пониманию эволюции на мелководье какой-то одной отрасли знания не было смысла. И отец уплыл далеко от берега, в открытый океан отвлеченной логики. Прошли месяцы, прежде чем однажды отцу пришла в голову идея. Такая же сильная и благородная, как рыба-меч, попавшаяся на крючок старому рыбаку.— Идея, способная изменить современное научное мировоззрение, подчинив существование человека космическому закону.

    Она увлекла отца еще дальше от берегов устоявшейся науки. Но он не отпускал ее, потому что никогда не умел проигрывать. Плывя следом, он, так же как и Сантьяго, чувствовал, что в одиночку ему не справиться, и хотел, чтобы ему помогли. У Сантьяго был мальчишка по имени Манолин, плававший со стариком в океан с пяти лет, пока его не отправили к более удачливому рыбаку. У отца был я, и мне еще в школе приходилось выслушивать его лекции на тему науки.

    Подобно старому рыбаку, отец сейчас плыл назад, к покинутым берегам. Ему все-таки хватило терпения и силы духа, чтобы написать общую теорию эволюции. Но она сильно отличалась от того, чем была в жизни. Результаты многолетней работы уместились на нескольких страницах. Это была не рыба, а только ее костяк. Отец хотел бы нарастить его мясом фактического материала. Но лучшие годы жизни были отданы теории, и силы иссякли.

    Хемингуэй заканчивает свой рассказ на том, что Сантьяго приплывает с уловом, но от рыбы остались лишь кости, после того как ее на обратном пути дочиста обглодали акулы. К старику приходит Манолин и говорит, что поймал с другим рыбаком удачу. Теперь мальчишка уверен в себе и решает никогда больше не оставлять Сантьяго одного. А потом старик засыпает, и в счастливом сне к нему снова на берег выходят благородные львы. Потому что он все-таки победил.

    Сейчас я чувствовал себя тем самым мальчишкой, который отправлялся в море с другим рыбаком. Как ему тогда хотелось плыть рядом с Сантьяго, так мне теперь — рядом с отцом. Но, к сожалению, это было невозможно. Отец никогда не общался со мной на равных. Нужно было или безоговорочно принять его точку зрения, или просто помалкивать. Я так не мог. У меня был свой путь, и однажды наши дороги болезненно разошлись. Теперь я был сам по себе. Но почему тогда время от времени я видел на горизонте его корабль? Не потому ли, что двигался в том же самом направлении? Или мне это только казалось, и просто хотелось побыть рядом? Вопрос давно уже прозвучал в моей голове. Но ответ пришел только сейчас, в рассказе Хемингуэя. Я плыл с другим рыбаком за своей удачей.

    Вернувшись от старика домой поздно вечером, я машинально накормил соскучившегося кота, усадил его на колени и включил компьютер. В памяти всплыл другой вечер. Несколько лет назад я тоже сидел за монитором и разглядывал на диске сборник красивых фотографий. Особенно мне понравились морские закаты. Одна фотография просто завораживала. На ней два буксира плыли бок обок в открытое море навстречу садящемуся солнцу.

    Эта фотография была сейчас квинтэссенцией моего состояния. Ведь я тоже отправлялся в плавание. Направление указала Пифия, служительница Аполлона. Дорога вела за Солнцем. И ступал на нее я не один. В глубины души меня вел проводник, подобный Вергилию из «Божественной комедии» Данте.

    Фотография приобрела для меня такое большое значение, что я страстно захотел ее снова увидеть. Но, казалось, это было невозможно. Диск, каких выпускалось много, давно потерялся. Оставалась слабая надежда, что кто-нибудь выложил его в интернете. Но название и год издания стерлись из памяти. Весь следующий день я потратил на тщетные поиски. Чего только не найдешь в интернете, но такого старья, похоже, не было даже там. И вот, когда надежда почти умерла, я вспомнил одну вещь. На том диске мне сначала попались на глаза фотографии не закатов, а африканских львов, что не характерно для подобных изданий. Введя в строку поиска закаты заодно со львами, я попал на один сайт и сперва даже не поверил глазам. Там были те самые фотографии!

    Вопреки обстоятельствам мне удалось нарушить закон Гераклита, сказавшего, что нельзя дважды войти в одну реку. Глядя на те же фотографии, что и десять лет назад, я чувствовал, будто попал в собственное прошлое. И постепенно ко мне пришло осознание того, что прошлое можно исправить, если захотеть и поверить. Можно снова оказаться рядом с отцом и на этот раз не уйти с обидой на сердце из дома.

    Засидевшись далеко за полночь, измотанный, но счастливый, я неотрывно смотрел на фотографию моря. Вслед уплывающим кораблям. Как если бы одним из них был я сам, а другим — мой спутник. Кто именно: отец или старик,— сейчас я сказать не мог. Ответом послужило звяканье входного колокольчика, неожиданно раздавшееся из ноутбука. Это был старик. Заинтригованный, я снял трубку.

    Но вместо того, чтобы узнать о цели визита, я излил старику душу. Осмысление прожитой жизни и воспоминания об отце переполняли меня чувствами, которыми хотелось с кем-нибудь поделиться. Лучшего слушателя, чем старик нельзя было и желать. Ведь это благодаря ему я принял свою судьбу и решил вслед за отцом посвятить жизнь поиску смысла. Отец был математиком, я — историком, но мир-то один.

    Я рассказал старику про маятник, поделился мыслями об отце и показал фотографию. А закончил следующими словами:

    —Если помните, в нашу первую встречу вы сказали, что у каждого, кто всерьез берется за астрологию, должен быть мотив.

    —Еще как помню,— произнес старик, и видно было, как при этих словах он сразу весь обратился в слух.

    —Так вот, только сейчас я осознал, что на самом деле мною движет.

    —Очень интересно, продолжайте,— проговорил старик и не в силах сдержать овладевшее им возбуждение нервно поерзал на стуле.

    —Сначала я думал, что из-за вмешательства отца не знаю, чего же хочу от жизни, и поэтому ступаю на путь самопознания. Но вы открыли мне глаза, и я впервые увидел отца совсем в ином свете. А увидев, понял, что его путь — это и мой путь, даже если у каждого из нас своя дорога к общей цели. Все эти годы я жил через силу и только сейчас сознательно выбрал поиск высшего закона, или Творца. Я пойду вслед за отцом до самого конца, чего бы мне это ни стоило. И как это ни парадоксально, только сейчас, зная, как много придется сделать, я впервые чувствую себя по-настоящему свободным.

    Пока я говорил, старик одобрительно кивал, и глаза его светились от радости. Выслушав меня, он сказал:

    —Теперь мне ясно, что поведет вас к цели. И не даст свернуть с пути, когда станет тяжело. Ваш подлинный мотив завязан тугим узлом непростых взаимоотношений с отцом. Здесь и любовь к нему, и восхищение его способностями, но и недостаток общения с ним, чувство собственной вины за годы, проведенные врозь. Да-да, чувство вины, самое сильное из всех чувств. И чтобы искупить его, вы пойдете до конца. Даже если конца нет и однажды избранная вашим отцом дорога никуда не ведет, вы все равно по ней пойдете. Потому что по ней отправился ваш отец. А еще потому, что когда он позвал вас с собой, вы не были готовы, и он остался один.

    Я слушал старика, как слушает свой приговор человек, осужденный на вечное скитание. Слова отзывались щемящей болью в моем сердце, и никуда от них было не деться. Старик говорил правду. Я знал это и, как иссохшая земля, впитывал каждое слово, глотая немые слезы.

    —Вижу, вы приняли жизнь как есть, сначала умом, а теперь и сердцем. И сила вашего переживания лучше любых слов говорит, как нелегко вам это было сделать. Вы приняли в жизни самое трудное, с чем столкнулись — своего отца. А через него и Отца другого — Небесного. Все мы — его дети. И жаждем с Ним встречи. Ищем знаки его присутствия вокруг себя, когда реальность мира перестает сковывать наше сознание и сквозь пелену забытья проступает потребность общения с Творцом.

    И тогда человек, посвятивший себя науке, поднимает вопрос об эволюции. Вопрос о всеобщих законах развития. Зрелый и честный вопрос. Однако многим ученым не хватает ни духу, ни честности, чтобы его задать. Они отводят глаза в сторону и делают вид, что есть вопросы поважнее. Они мнят себя хозяевами этого мира и считают, что вправе усомниться в его закономерности.

    Но по мне, так лучше всю жизнь посвятить поискам, чтобы хоть на шаг приблизиться к пониманию природы творения, чем коснеть в чувстве собственной осведомленности. Мир и наше существование в нем — это величайшая загадка, которая не дает покоя пробудившемуся ото сна человеку. Человеку, однажды осознавшему, что он ничего не знает.

    Я хочу, чтобы вы знали. Приняв жизнь без остатка, вы стали воином, у которого только одна цель — выдержать испытание, чтобы взрастить дух. Я ждал этого момента не так скоро. Но он наступил, и теперь я могу вам сказать еще кое-что. Да, у настоящего воина только одна цель. Но если он беззаветно ей следует, к нему приходит награда.— Не деньги, не слава или признание и даже не счастье. Все это — покой, с которым воин раз и навсегда прощается, ступая на путь, так что покой ему даже не снится. Нет большей награды, чем сам путь, который дарит любовь к жизни.

    В жизни, как и в фильме, события и предметы эфемерны. Вставая со своих кресел, или уходя со сцены, мы прекрасно это понимаем. Но значит ли это, что мы уходим с пустыми руками? Отнюдь. Когда мы покидаем кинотеатр, значение приобретает только одна вещь.— Память о пережитых сценах. Так и в жизни. Каждый человек может стать героем собственной истории. Я имею в виду не слащавую киноленту с избитым сюжетом, а действительно глубокий фильм, к которому после смерти захочется возвращаться в своих воспоминаниях снова и снова, перебирая в памяти отдельные сцены, как бусины на четках монаха.

    На этом старик умолк. И я не спешил снова нарушить ночную тишину. Слишком уж много сегодня было сказано и пережито. Я чувствовал, словно сквозь меня за последние несколько часов пропустили двести двадцать вольт тока. Так и перегореть недолго. Моя голова трещала по швам и напрочь отказывалась соображать. Чтобы закруглиться, я, наконец, спросил:

    —А с какой целью вы позвонили?

    —Просто так,— произнес старик, загадочно улыбаясь.— Не знаю, что на меня нашло. Но вижу, не зря, потому что теперь вы готовы.

    —Готов к чему? — спросил я.

    —К следующему шагу, разумеется,— ответил старик и подмигнул.

    —И что мы будем делать? Рисовать душу? — произнес я с надеждой в голосе, как мальчишка, выпрашивающий у строгих родителей долгожданный футбольный мяч.

    —Поживем, увидим,— усмехнулся старик и пожелал мне приятных сновидений.

    Слегка разочарованный от того, что так и не получил вразумительного ответа, я пошел спать. Но сон долго не приходил. Я лежал на спине и слушал, как за окном шуршали проезжавшие мимо машины. Свет фар проникал в комнату, и на стенах играли тени.

    Странная штука — жизнь,— подумалось мне. Вот перед человеком открывается путь. Созданы все условия. Но человек не идет. Как будто чего-то ждет. Ох, и неразумная же душа! Да ведь это его путь, увлекший в земную жизнь. Так, может, человека подтолкнуть ради его же блага? Потом он спасибо скажет. Как говорится, не может — научим, не хочет — заставим. А вы попробуйте. И человек упрется, приложив силы в обратном направлении. Вернуть его на путь будет еще трудней, чем наставить. Теперь я знал это. Выстрадал на примере собственной жизни. Отец хотел меня направить. И что вышло? Он стал мне чужим. Я ушел от него, ушел куда глаза глядят. Завел себе новых друзей. Но был ли я среди них своим? Чувствовал ли себя на своем месте? Увы, нет. Чтобы принять судьбу, мне потребовалось понять именно это. Как бы прекрасна ни была перспектива, как бы благороден ни был мотив, нельзя насильно устремить человека к Свету. Он предпочтет забытье. Так устроен мир. И ничего с этим не поделаешь.

    Но что, если встать с обратной стороны и толкнуть героя во тьму? Возможно, он и развернется под действием той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо. Однако, и в том, и в другом случае человек оказывается несамостоятелен, словно камень какой. Пни его, он и покатится, будучи игрушкой в игре высших сил. И так будет продолжаться до тех пор, пока человек не захочет обрести свободу и пойти собственной дорогой. Он волен выбирать, разрушать этот мир или созидать, а заодно и себя вместе с ним. Единственное, чего он не может,— стоять на месте, как бы этого ни хотелось.

    —Ну вот и все,— подумал я, засыпая.— Чтобы я кого-то толкнул на путь. Да ни в жизнь! Спасибо тебе, отец, за этот бесценный урок. Где ты сейчас идешь? Что тебе нужно? Слышишь ли ты меня? Видишь ли теперь? Вот он я, стою перед тобой. Я вернулся, потому что обрел, наконец, свободу.

    Слова вырвались из моей груди и полетели в ослепительно голубое небо криком счастливой птицы.— Той, что вдохнула полной грудью пьянящий воздух свободы, расправила крылья и поймала ветер судьбы. Я стоял на берегу моря и смотрел, как восходит солнце. Почему-то я был подростком, но меня это нисколько не удивляло. А на берегу сидел человек. Со спины лица его не было видно, но в очертаниях угадывалось что-то знакомое. Человек обернулся, и я в тот же миг узнал своего отца. Он посмотрел на меня глазами, невыразимо уставшими чего-то ждать. И тогда я побежал ему навстречу.

    Наконец, мы встретились и обнялись. Отец улыбнулся. А потом он увидел что-то за моей спиной, и это заставило меня обернуться. Там, откуда я пришел, стоял лев. Большое, сильное животное внимательно смотрело в наши глаза. Отец хотел, было, меня заслонить и сделал неуверенный жест рукой, но я произнес,— подожди,— и пошел ко льву.

    Отец бросился следом, но лев тоже сделал огромный прыжок, и в следующее мгновение мы оказались в его власти. Я прижался к его морде, обняв ее, насколько хватало длины моих рук. А потом посмотрел на отца. Его лицо преобразилось и просветлело. Он протянул руку льву открытой ладонью, и животное лизнуло ее своим языком. На моих глазах рука отца приняла очертания львиной лапы, а следом за ней и все тело приобрело новый, животный облик. Я хотел сказать,— ух ты, как здорово! — но, к своему изумлению, услышал только львиный рык, донесшийся из моей пасти. Глядя на своих спутников, я больше не знал, который из них был отцом. Не было больше отца, и не было сына.

    Я чувствовал, как в моих жилах течет львиная кровь, и то, что когда-то было человеческими руками, наливалось теперь звериной силой. Мы поднялись на холм. За ним нашему взору открылась уходившая за горизонт равнина, на которой были другие львы. И тогда мы побежали, чувствуя, как перебираем лапами землю, заставляя ее вращаться все быстрее и быстрее.

    Мы бежали, не зная усталости, опьяненные собственной силой и счастливые. Бежали пасть в пасть, не выпячиваясь, но и не отставая. Один посредине и двое по краям. Но уже очень скоро я почувствовал рядом еще чье-то дыхание. Нас было уже четверо, потом пятеро… Мы шли ровным строем. Голов в нем продолжало прибывать, а бег становился все быстрее. И каждый из нас чувствовал каким-то особым, звериным чутьем — настал день великой охоты.

    ГЛАВА V

    Сказанные стариком напоследок слова насчет следующего шага что-то да значили. Но что именно — оставалось загадкой. Казалось, можно трогаться в путь, коль скоро мотив и цель прояснились. Но не тут-то было. Старик не спешил выходить на связь. А я уже грезил предстоящим путешествием, несмотря на учебу в аспирантуре.

    На третью неделю ждать больше не было сил, и я позвонил старику первым. После приветствия он поинтересовался, как идут дела в университете. Я отделался ничего не значащей фразой и тут же спросил напрямик, когда мы встретимся снова. Старик усмехнулся. Видно было, что он рад моему вопросу. Но ответ меня озадачил и даже расстроил:

    —Встретимся не раньше, чем вы допишете диссертацию.

    —А какое отношение она имеет к игре? — удивился я.

    —Самое непосредственное. Если бы не аспирантура, мы бы не встретились. Я хочу, чтобы вы расставили все точки над и, прежде чем отправитесь в свободное плавание. Так что забудьте на время про все наши разговоры и спокойно доучивайтесь.

    —А что потом?

    —Потом, как говорится, кончил дело, гуляй смело,— ответил старик, расплываясь в широкой улыбке, словно чеширский кот.

    Скрепя сердце я согласился, что так действительно будет лучше, и мы разошлись каждый по своим делам. Чтобы не бередить себе душу, я больше не звонил. И все-таки старик никак не выходил из моей головы. Между нами возникла незримая связь, и мне не хотелось, чтобы она ослабла даже на время. Поэтому я зачастил к нашей общей знакомой в кабинет Востока. Там я мог спокойно дописывать диссертацию и одновременно чувствовать, что мои новые друзья никуда не делись.

    Через три месяца диссертация была готова, все формальности утрясены. До защиты оставалась неделя, и я, наконец, снова позвонил старику, правда, совсем по другому поводу. Среди аспирантов на кафедре было заведено приглашать на защиту родственников и друзей, чтобы они оказали моральную поддержку и помогли на застолье по случаю защиты диссертации. Мне, понятное дело, захотелось позвать старика, который вполне мог сойти за деда, чтобы не вызывать лишних вопросов. Вот я и набрал по скайпу его имя.

    На экране появилась картинка.— Та же уютная комнатка, то же лицо с живыми глазами, которые загорелись радостным огнем, когда я предложил пойти на защиту вместе. Старик, не колеблясь принял мое приглашение, как если бы мы расстались только вчера. Будто и не было вовсе долгих месяцев ожидания, пока я напишу диссертацию. Долгих не только для меня, но и для старика. Для нас обоих приглашение было лишь поводом возобновить общение после вынужденного перерыва. Мы условились встретиться за час до защиты у входа в главное здание университета, а уже оттуда вместе отправиться в гуманитарный корпус, которого старик еще не видел. На том и попрощались.

    Повесив трубку, я впервые за много недель позволил себе, наконец, расслабиться и больше не гнал прочь мыслей о старике. Чувство невыносимой усталости и вместе с тем облегчения заполнило меня без остатка. Еще недавно я был подобен марафонцу на последних километрах пути, когда финиш то и дело маячит на горизонте, но до него еще надо добежать. Мои сокурсники ждали защиты как трамплина, чтобы совершить большой прыжок в научный мир. Я же скорее отбывал тяжелую трудовую повинность, которая должна была вот-вот закончиться, от чего казалась еще тяжелее. В моем уме соблазнительно маячила только одна перспектива.— Стать, наконец, свободным, чтобы ничто больше не мешало приехать к старику домой, поудобнее устроиться в одном из его кожаных кресел и задать главный вопрос.— Как же все-таки нарисовать душу?

    Ждать оставалось совсем чуть-чуть. Последние дни перед защитой я провел в приятных хлопотах. Надо было забрать из типографии размноженные авторефераты, приобрести новый костюм и галстук к нему в придачу. А потом еще затариться продуктами и выпивкой для застолья. Защита диссертации больше походила не на испытание новоиспеченного кандидата, а на большую финансово-хозяйственную операцию со строгим регламентом. Впрочем, я все-таки позволил себе некоторую вольность, прикупив двум своим университетским руководителям по бронзовой сове на память. Вместо того, чтобы пораньше лечь спать накануне защиты, я долго резал салаты и ссыпал их в кастрюли, которые предстояло везти на следующий день в университет. Только далеко за полночь я забылся тревожным сном, а когда наутро проснулся, пора было уже вызывать такси.

    Когда мы подъехали к университету, старика еще не было. Я попросил таксиста подождать, чтобы здесь же не выгружать провиант, поскольку гуманитарный корпус отстоял от главного здания на приличном расстоянии. Вскоре подтянулся и старик. К моему удивлению, водитель помог ему вытащить из багажника какой-то ящик. Как оказалось, там была куча бутылок сомнительной наружности. Поздоровавшись, старик заговорщицки мне подмигнул и, кивнув в сторону ящика, с гордостью произнес:

    —Здесь вино и наливки собственного приготовления. А еще самогон. Ох, и погуляем же мы сегодня!

    Я улыбнулся, представив себе лица преподавателей, когда старик вытащит из-под полы горючую смесь.— Неужели кто-то отважится ее выпить? Пока я обдумывал такую возможность, мы сгрузили ящик в мое такси и поехали на защиту.

    Официальная часть дня прошла без особых происшествий. Оппоненты, как водится, слегка меня пожурили, но диссертацией остались довольны, и ученый совет единодушно постановил присудить мне степень кандидата исторических наук.

    Перед банкетом все ненадолго разбежались. И только мой научный руководитель никуда не спешил. Звали его Сергей Михайлович. Он отвел меня в сторону, чтобы поздравить с удачной защитой. Но это была лишь прелюдия к чему-то еще. Очень скоро стало понятно, что шеф хочет пристроить меня в один исследовательский институт. И тут я увидел поодаль старика, посматривавшего в нашу сторону и без слов все понимавшего. Здесь и сейчас решалась моя судьба, и оттого приму я предложение или нет, зависело все. Не только место моей работы, но и будущий круг друзей. К своему научному руководителю я, признаться, испытывал самые теплые чувства. И отказывать ему в такой момент было как-то неудобно. Однако принять его предложение в присутствии старика значило раз и навсегда поставить крест на наших встречах. Почему-то я знал это наверняка. И надо было выбирать. Я страшился неизвестности, но еще больше меня пугала перспектива стать винтиком в огромной научной машине, которая не даст возможности отправиться со стариком в путешествие, чтобы нарисовать душу.

    Не знаю, что бы я сказал своему научному руководителю, но в тот самый момент, когда надо было отвечать, меня выручил приятель с кафедры, который отстрелялся днем раньше и теперь пришел посмотреть на мою защиту. Не понимая всей важности момента, он еще издали мне закричал:

    —Слушай, ты штопор взял? А то на столе куча бутылок, но открывать их, похоже, нечем.

    Я в ужасе охнул и с надеждой посмотрел на Сергея Михайловича. Но он только с досадой развел руками. Штопора у него не было. Я извинился за форс мажор и пошел искать чертову железяку, так ничего и не ответив насчет института. Положение спас старик. Он, словно фокусник, вытащил штопор из внутреннего кармана пиджака, когда я проходил мимо.

    —Пошли, подсоблю,— просто предложил старик.

    И мы отправились на кафедру откупоривать бутылки. Сначала открыли шампанское из моих сумок. Я купил его ни много, ни мало, в самый раз, чтобы поддержать непринужденный разговор с людьми, которые на протяжении вот уже нескольких лет терроризировали меня на своих лекциях, зачетах и экзаменах. Легкое игристое вино, бокала по три на человека, не больше. Однако старик обвел мою обойму спиртных напитков скептическим взглядом и покачал головой:

    —Маловато будет. Твоими бутылками только аппетит дразнить. Примерно такой же горючей смесью в начале второй мировой советские солдаты пытались поджигать немецкие тигры. Нет, тут нужны снаряды потяжелее, чтобы пробить броню университетских профессоров старой закалки. Посмотрел я на эту гвардию, пока ты защищался. Все такие солидные. Ну ничего. Вот тебе подкрепление.

    С этими словами старик ухнул на сервировочный стол свой ящик.

    —Да кто же такое будет пить, рискуя своим здоровьем? Даже молодежь, и та поостережется. Нас же на смех подымут.

    —А мы до времени бутылочки-то припрячем у меня под столом. Не сумлевайся, я свое дело знаю. Мои настойки еще ни разу не давали осечки.

    Я открыл на пробу одну бутылку и принюхался. А старик победно ухмыльнулся, видя, как мои брови поползли вверх.

    —Да ведь это черт знает что такое! — воскликнул я обалдело.— Запах просто отменный. Я такое держал только раз в жизни, когда меня угостили сливовым вином, привезенным из самой Японии.

    —А то,— крякнул старик, и, пока никто не видит, сделал большой глоток прямо из горла.

    Я хотел было тоже попробовать, но старик бесцеремонно отнял у меня бутылку:

    —Тебе пока еще рано. А то потом шампанское не захочешь пить со своими преподавателями.

    Я напустил на себя обиженный вид и процедил сквозь зубы, едва сдерживая улыбку:

    —Ладно, ладно,— еще посмотрим, чье бухло раньше кончится.

    —Ха. Кто бы сомневался. Конечно мое,— отрезал старик, порядком хмелея уже после третьего затяжного хлебка.— Спорим?

    —Спорим. Вот только на что?

    —Давай так. Если раньше выпьют твои бутылки, ночуем у меня. Ну а если мои, едем к тебе.

    —Идет,— ухмыльнулся я,— подумав про себя, что лучше бы, конечно, наоборот, поскольку исход пари был очевиден. Ведь чтобы выпить ящик старика, хватило б и нас двоих. Оставалось только не ясно, как старик ухитрится подсунуть свое пойло профессорам.

    Пока же я удовольствовался тем, что, поочередно откупоривая бутылки, шумно втягивал носом вылетавший из них аромат и читал самодельные этикетки, привязанные к горлышкам разноцветными веревочками. Вот вино Изабелла, пахнувшее на меня краснодарским двориком, где я рос. А вот малиновая настойка, и перед глазами сразу встал дом старика с небольшим садом на двенадцати сотках. Никогда бы не подумал, что всю эту красоту можно спрятать в маленькую бутылку.

    Открыв последнюю, мы спрятали настойки старика под стол, как раз вовремя, чтобы вернувшиеся первыми участники застолья ничего не заметили. Впрочем, что-то они все-таки учуяли. В комнате еще не выветрился тонкий аромат, и вошедшие стали неосознанно водить носами в поисках чего-то вкусненького. Но тщетно. На столах красовалось лишь знакомое Абрау Дюрсо в окружении нарезки и двух-трех видов салата. В общем ничего особенного. Народ расселся по своим местам, и началось застолье.

    Преподаватели, новоиспеченные кандидаты и просто гости оживленно произносили тосты, пили, ели и в перерывах разговаривали о том, да сем. Во главу стола, разумеется, посадили заведующего кафедрой. По правую руку от него разместился зам, к слову сказать, мой научный руководитель, а дальше сидели я и старик.

    Пока народ наедался, в моей голове снова всплыла необходимость нелегкого выбора между разными жизненными путями, которые олицетворяли собой два человека, сидевшие подле. Они словно зажали меня в тиски, и за напускной внешней улыбкой на лице, в моей душе шла нешуточная борьба. Умом я понимал, что по окончании аспирантуры кандидату наук прямая дорога в институт. А там, глядишь, мой шеф станет со временем заведующим кафедрой и при удачном раскладе перетащит меня в родной университет. Однако мое сердце противилось такой перспективе. Оно страстно желало не служить, пусть и на лучшем круизном лайнере науки, а плыть скромным суденышком в открытое море, лишь бы капитаном был старик. Но что он мог дать мне кроме путешествия, о котором я тогда еще не имел ни малейшего понятия? Рано или поздно старый джокер раскроет свои карты и бросит на стол припрятанного в рукав туза. Игра закончится, и куда я тогда пойду? Что буду делать? Можно было, конечно, попробовать усидеть на двух стульях сразу. Но я так не хотел, да и не мог. Значит, все-таки прощай кафедра и учителя, прощай alma mater, которая, что ни говори, подарила мне множество открытий и радостных минут. Но как сказать это шефу в такой праздничный день, когда все поднимают бокалы за здоровье славной науки? — За Ее Величество Историю и за ее верных слуг, ряды которых пополнились еще одним достойным кандидатом.

    С такими вот мыслями, не дожидаясь очередного тоста, я грустно допил в одиночку свой бокал шампанского и потянулся за бутылкой, чтобы налить еще. Но она оказалась пуста. В поисках шампанского я обвел взглядом наш стол. Взять выпивку из-под носа у заведующего кафедрой было как-то неудобно, и тогда я поглядел в сторону старика. Увидев, что там в этот момент происходило, я и думать забыл о своих проблемах. Старик вовсю любезничал, если не сказать флиртовал. И с кем — с Надеждой Александровной! С преподавательницей английской истории восемнадцатого века, который она любила так, как если бы сама в нем родилась. Такая же чопорная и строгая, но не лишенная обаяния, она невесть сколько проработала на кафедре и на заслуженный отдых пока что не собиралась, как этого ни хотелось подрастающему поколению выпускников. Если бы только старик знал, сколько она попила студенческой крови, в том числе и моей, то не стал бы предательски рассыпаться перед ней в комплиментах. И уж тем более не стал бы доставать из-под стола свой шедевр винодельческого искусства. А он, сволочь такая, достал.

    Но самое удивительное случилось затем. Надежда Александровна, которая, с ее слов, ни разу в жизни не проехала нужной станции метро, которая столько лет преданно служила советской науке и являла собой образец безупречного сотрудника кафедры. Эта самая Надежда Александровна с раскрасневшимся лицом хихикнула, спрятав смешок миниатюрной ладошкой, поправила выбившийся локон седых волос, и едва слышно сказала улыбающемуся старику:

    —Ой, ну если только самую малость этого вашего самогона.

    —Обижаете, Надежда Александровна. Какой же это самогон? Вы сначала попробуйте мою Изабеллочку, а потом говорите.

    —Раз сами гоните, значит самогон,— настаивала женщина, а сама уже потянула губы к краешку бокала и по-детски осторожно отхлебнула, словно боясь обжечься.

    Последовала долгая-предлогая пауза, пока вино стекало с языка в область колышушейся груди и дальше. Надо было видеть глаза пожилой преподавательницы в этот момент. Видеть, как в них зажегся огонь, не показывавшийся доселе. Ни разу за те пять лет, что я ее знал. Маска служаки на какое-то время спала с лица, обнажив другую женщину. Веселую проказницу, которая повертела перед собой стакан вина, а потом взяла, да и жахнула его весь, без остатку. Допив, она хлопнула стаканом по столу, обратив на себя внимание всех собравшихся, и произнесла:

    —Еще!

    Старик торжествующе на меня посмотрел. Видал наших! — без слов читалось на его самодовольной физиономии. Потом он снова обратился к соседке:

    —А я вам что говорил. Нет, вы скажите!

    —Да,— протянула Надежда Александровна, еще пребывая под действием волшебного послевкусия, и облизала губы.— Вино и впрямь необыкновенное.

    —А можно попробовать мне,— вступил в разговор Сергей Михайлович.

    —И мне,— поддержала его начинание еще одна выпускница.

    —Я первая,— отрезала Надежда Александровна.

    —Конечно-конечно. Дамы вперед,— одновременно и подчеркнуто галантно проговорили старик с шефом, и вино из-под стола полилось рекой.

    Я сидел и смотрел, не узнавая окружавших меня людей. Восемь долгих лет я воспринимал их как церберов, безжалостных и благонадежных. А вот подиж ты, не разглядел за привычно-деловыми выражениями настоящие лица, показавшиеся сейчас мне такими близкими. Наблюдать за ними было еще интереснее, чем пить самому. Но тут старик по-свойски пихнул меня острым локтем в бок и проговорил:

    —Давай, сынок, выпей для храбрости.

    Вязкая, темно-красная жидкость согрела мне грудь, растворив терзания. В моей голове снова все стало ясно, как в далеком детстве перед тем, как броситься под велосипед, чтобы спасти котенка.

    —Ну конечно,— закричал во мне пьяный мальчишка,— конечно, старик. И ты еще сомневался. Оглянись вокруг. Что ты видишь? Ты видишь людей. Таких же как ты. Но стоит тебе пойти с ними по одной дороге, и ты возненавидишь их всей душой. Потому что это не твой путь. Он не хорош и не плох. Просто не твой. И он может разрушить самое ценное, что у тебя есть,— любовь к жизни. Решение очевидно. Так чего же ты ждешь!

    —Твой выход,— прозвучал в моей голове уже стариковский голос.

    Уйдя в себя, я и не заметил, как подошла очередь мне встать и сказать тост. И я встал. Обвел взглядом всех собравшихся и произнес, беря в руки бутылку старика:

    —Уважаемые преподаватели. Любимые мои учителя и теперь коллеги. Я бесконечно благодарен вам за все. Дай вам Бог здоровья, долгих лет жизни и творческих успехов. Сейчас я чувствую себя джином, запечатанным в одну из таких бутылок. Университет меня взрастил. Университет дал отстояться и набрать крепости, как хорошему вину. Университет подготовил меня к свободному плаванию. И университет этот — вы, уважаемые учителя. Однако, когда вино сделано и разлито, закупорено и запечатано сургучом, нужна еще одна маленькая вещь.— Нужен штопор, чтобы открыть бутылку, так сказать, высвободить творческий потенциал.

    И глядя в глаза старику, я закончил:

    —Так давайте выпьем за то, чтобы каждый кандидат наук нашел штопор и осушил бокал своей души до самого дна.

    —До дна,— пьяно заорал старикан,— и все стали чокаться.

    Пока народ дегустировал очередную настойку, старик наклонился к моему уху и прошептал:

    —У тебя музыка есть?

    —Какая музыка?

    —Танцевальная. Хочу пригласить Надежду Александровну на танец.

    —Да что ты?

    —Ну да. Она, бедняжка, сто лет не танцевала с настоящим мужчиной.

    —А ты откуда знаешь?

    —Чутье, дорогой, чутье. Ну так что?

    —Если только на телефоне, благо он музыкальный. Полифония и все такое. Главное, погромче включить.

    —Давай!

    Я открыл папку с песнями любимого Криса Ри, одна из которых стояла у меня на звонке, и показал, на какую жать кнопку. Старик сунул телефон в левый карман пиджака. Не вынимая оттуда руки, он громко, так, чтобы всем было слышно, пригласил Надежду Александровну на танец и нажал кнопку. В комнате повисла гробовая тишина, в которой угрожающе громко зазвучала музыка и Крис Ри запел в старике хрипловатым голосом:

    «Вот уж день подошел к концу,

    И тени стали длиннее.

    А солнце сияет на славу,

    И в багряном зареве заката

    Небо переливается

    Множеством разных цветов.

    Я смотрю на тебя, любовь,

    И причина известна мне,

    Отчего мы с тобой так давно —

    Наше чувство крепчает,

    Словно вино.

    И ты знаешь теперь —

    Навсегда я с тобой,

    Навсегда ты со мной.»

    Взгляды всех собравшихся устремились на Надежду Александровну. Она смущенно сглотнула и вжалась в кресло, от чего приобрела формы, еще более округлые, чем те, что появились у нее на старости лет.

    —Ну же, голубушка, давай,— так и подмывало меня сказать,— покажи им всем кузькину мать!

    И она показала. Плечи распрямились, спина выгнулась. Словно великосветская дама на балу восемнадцатого века, Надежда Александровна поднялась со своего кресла и сдержанно кивнула, выражая согласие в лучших традициях аристократического общества. Старик уверенно подхватил ее под руку, и они поплыли. Будто и не мы вовсе, университетская молодежь, а старые ветераны были королями бала.

    Старики закружились в танце под блюз, и только для них звучали сейчас эти слова:

    «Наша любовь будет сиять

    Сквозь ветер и дожди,

    И даже на исходе дня

    Продлится до зари.

    Пускай года уходят прочь,

    Мы с каждым днем моложе

    От той любви,— ее, увы,

    Не передать словами.»

    Пока старики танцевали, мы встали кругом и прихлопывали, как на свадьбе. Да-да. Это была именно свадьба — ума и сердца, долга и увлечения, служения и творчества. По крайней мере так мне тогда казалось. Потом песня кончилась и пошла другая, более заводная. Старик и не думал выпускать даму из рук, превратившись в танцующую музыкальную колонку. Тут и преподаватели помоложе тоже пустились в пляс, подумав про себя, что если уж Надежде Александровне можно, то им и подавно. И только заведующий кафедрой, так и не попробовавший стариковского приворотного зелья, от греха подальше ретировался из комнаты. И правильно сделал. Без него стало как-то веселее.

    За главного остался Сергей Михайлович. Мы сидели с ним рядом и смотрели, как танцует народ. И тут он неожиданно мне сказал:

    —А знаете, я тут подумал, пока вы бегали за штопором, и потом. Не надо вам в институт. Ну чего вы там не видали. У меня было предостаточно времени, чтобы узнать вас поближе. И вот что я вам скажу. Обычно люди науки всю жизнь работают над чужими темами, а то и просто пишут по указке сверху и лишь в конце жизненного пути позволяют себе заняться чем-то действительно интересным. Я вот еще школьником хотел изучить язык племени маори. Хотя зачем это было мне нужно, сейчас уж не вспомню. А вы норовите сразу перейти к самому интересному. Пишите, как хотите и что хотите. Наверное, так и надо. Не знаю.

    Я слушал шефа, не перебивая, а потом сказал:

    —Какой же вы замечательный наставник.

    И мы чокнулись, выпив еще по стаканчику Изабеллы. Поставив стакан, шеф причмокнул языком и спросил как бы невзначай:

    —А откуда взялось это вино?

    —Из краснодарского края.

    —Так, значит, с Надеждой Александровной танцует ваш родственник? Вы ведь тоже оттуда будете.

    —Точно. Это мой дедушка.

    —Да, необычный у вас дедушка…

    Такой вот получился напоследок у нас разговор. Скоро список песен на моем телефоне иссяк, танцы закончились, и собравшиеся разошлись по домам. Вот ушла Надежда Александровна, и старик проводил ее до гардероба. Следом за ними Сергей Михайлович. Я сидел, ни о чем не думая. Старик вернулся, подсел рядом, по-пацански толкнул меня плечом и произнес:

    —Ну что, птенец гнезда Петрова, полетели?

    —Куда?

    —Спрашиваешь. К тебе конечно!

    —А, может, лучше к тебе?

    —Э нет. Уговор дороже денег. Ты хоть одну мою бутылочку недопитую на столе видишь? А я шампанское вижу.

    —И где же?

    —Да вон одна стоит непочатая, на председательском столе.

    —Ладно, твоя взяла,— сказал я устало, только сейчас заметив, что мы перешли на ты.— Ко мне, так ко мне. Если, конечно, ты готов уснуть на раскладушке в старой коммуналке, где…

    —Сейчас я усну даже за столом,— перебил меня старик, и мы пошли с ним ловить такси.

    Поймать машину оказалось не сложно. Рядом с университетом располагался большой цирк, и таксисты частенько поджидали там случайных клиентов. Старик попросил водителя помедленнее провезти нас через центр города, и мы поехали. Погода стояла по-летнему теплая, и ничто не мешало любоваться вечерней Москвой в открытые окна автомобиля. Старик сидел молча, предавшись каким-то воспоминаниям. Я не хотел его беспокоить и, глядя на огни большого города, стал слушать радио. Диджей сменил трек и, как по заказу, для нас в который раз зазвучала сегодня песня Криса Ри:

    «Что чувствуешь ты?

    Теперь, когда знаешь,

    Как сбыться невинной мечте.

    И как далеко пойдешь?

    Ты не знал, как играть,

    В ту игру, что хотел.

    И вопрос прозвучал:

    Кого же ты любишь —

    Действительно любишь?

    О чем размышляешь

    По прошествии дня?

    Чего же ты хочешь —

    Действительно хочешь?

    На ответ тебе день.

    Хватит и одного.

    А не знаешь,—

    Узри яркий день,

    Светом солнца залитый,

    Как будто дождем

    Во время летнего зноя.»