vavikin — Суккубус 2.3

Дороти любила солнце. Любила море, свежий ветер. Любила, когда ей делают комплименты и вожделенно смотрят — как на женщину, а не как на ребенка, ставшую лишь недавно девушкой. Иногда она мечтала о богатстве: как материальном, так и духовном. Люди равны перед Богом. Люди равны перед людьми. Настанет день, и кто-то из этих красавцев постучится в двери ее дома. И сердце подскажет, какой сделать выбор…

Ждал зари я в нетерпенье, в книгах тщетно утешенье

Я искал в ту ночь мученья, — бденья ночь, без той, кого

Звали здесь Линор. То имя… Шепчут ангелы его,

На земле же нет его.

Дороти услышала эти строки, и сердце ее сжалось. Мужчина, читавший это, не был красив, но его голос… Он пробирался внутрь ее существа. Протягивал руку и прикасался к самому сокровенному, обнаженному, беззащитному. И Дороти ничего не могла поделать с этим. Она смела лишь смотреть. Смотреть и слушать. Слушать и чувствовать. Чувствовать и понимать, что это самый глубокий голос, проникавший когда-либо в ее мысли. И он не был гостем в сознании. Нет. Он был его неотъемлемой частью. Одной из рек, что неустанно наполняют безбрежный океан ее страстей.

Чтоб смирить в себе биенья сердца, долго в утешенье

Я твердил: «То — посещенье просто друга одного».

Повторял: « То — посещенье просто друга одного,

Друга, — больше ничего!»

Именно об этом и думала Дороти. Друг, которому не нужны тысячи ненужных слов, в которых нет ничего, кроме мусора. Их можно говорить часами, а в итоге не скажешь и доли того, что хотел сказать. Они лишь маска. Маска того, что глубже, чем слова, поступки и внешность. Возможно, в глазах есть доля правды, но они не более чем ворота, способные показать крупицу внутреннего мира человека. Переплести два взгляда. Соединить сердца. И в этом сплетении есть шанс, что родится дружба, или любовь, или…

Тьма, — и больше ничего.

И, смотря во мрак глубокий, долго ждал я, одинокий,

Полный грез, что ведать смертным не давалось до того!

Все безмолвно было снова, тьма вокруг была сурова,

Раздалось одно лишь слово: шепчут ангелы его.

Я шепнул: «Линор» — и эхо повторило мне его.

Эхо, — больше ничего.

И Дороти загрустила. Неужели она придумала свои чувства? Неужели это был лишь минутный обман — страх обрести и потерять? Страх пройти мимо и не ответить?

«Это ставней ветер зыблет своенравный,

Он и вызвал страх недавний, ветер, только и всего,

Будь спокойно, сердце! Это — ветер, только и всего.

Ветер, — больше ничего!»

Дороти закрыла глаза. «Прочь из моей головы, грусть! Прочь, тревоги и печали! Прочь, наваждение!» Она заставила себя открыть глаза и убедиться в том, что это была лишь минутная слабость, иллюзия, самообман.

Растворил свое окно я, и влетел во глубь покоя

Статный, древний Ворон, шумом крыльев славя торжество…

Да. Теперь Дороти смогла разглядеть лицо этого мужчины. Ничего особенного: строгая важность, суровость и гордость, потертый костюм, словно он только что сошел на берег после долгого путешествия. И эти стихи: разве в них был смысл, разве Дороти понимала именно то, что он хотел сказать? Или же содержание здесь не более чем берег у огромного моря, которое чарует и завораживает выразительностью своих волн?

Одинокий, Ворон черный, сев на бюст, бросал, упорный,

Лишь два слова, словно душу вылил в них он навсегда.

Их твердя, он словно стынул, ни одним пером не двинул,

Наконец я птице крикнул: «Раньше скрылись без следа

Все друзья; ты завтра сгинешь безнадежно! ...» Он тогда

Каркнул: «Больше никогда!»

Дороти вздрогнула. Мрачное волнение охватило мысли. Неужели это стихотворение и есть душа этого человека? Неужели чувства обманули ее, заставив принять за глубину, за бездонное море, то, что на деле было лишь бледным пятном? Ее душа в поисках отдушины сама придумала этого человека. Ее надежда, ее нужда… Больше никогда! Щеки Дороти гневно вспыхнули. Она всего лишь часть толпы. Часть слушателей. А это стихотворение… Черт возьми! Это всего лишь красивое стихотворение. Не больше! Нет!

Я с улыбкой мог дивиться, как глядит мне в душу птица

Быстро кресло подкатил я против птицы, сел туда:

Прижимаясь к мягкой ткани, развивал я цепь мечтаний

Сны за снами; как в тумане, думал я: «Он жил года,

Что ж пророчит, вещий, тощий, живший в старые года,

Криком: больше никогда?»

И снова тревога. Шепот, застрявший в горле. Нет! Не жги мне сердце! Не жги!!!

«Бедный! — я вскричал, — то богом послан отдых всем тревогам,

Отдых, мир! Чтоб хоть немного ты вкусил забвенье, — да?

Пей! О, пей тот сладкий отдых! Позабудь Линор, — о, да?»

Ворон: «Больше никогда!»

«Вещий, — я вскричал, — зачем он прибыл, птица или демон

Искусителем ли послан, бурей пригнан ли сюда?

Я не пал, хоть полн уныний! В этой заклятой пустыне,

Здесь, где правит ужас ныне, отвечай, молю, когда

В Галааде мир найду я? Обрету бальзам когда?

Ворон: «Больше никогда!»

Страх. Дороти сжала руки, представив, что сейчас стихотворение закончится, и они больше никогда не встретятся. Даже, если захочет, она не сможет его найти. Ни в аду, ни в раю не будет такого места, где ей удастся отыскать его. Отыскать прежнего. Того, кто заставил ее сердце биться сильнее. Он будет другим. Нет! Она будет другой… Останутся лишь его слова. Останутся лишь чувства… Такого не бывает!

Не хочу друзей тлетворных! С бюста — прочь, и навсегда!

Прочь — из сердца клюв, и с двери — прочь виденье навсегда!

Ворон: «Больше никогда!»

И губы Дороти повторили последние два слова. Всего лишь губы, но ей показалось, что ее голос прозвучал громче грома, сотряс стены, пытаясь дотянуться до чего-то незримого. До чьей-то души. До мыслей того, чей голос так глубоко проник в ее сознание.

И, как будто с бюстом слит он, все сидит он, все сидит он,

Там, над входом, Ворон черный с белым бюстом слит всегда.

Светом лампы озаренный, смотрит, словно демон сонный.

Тень ложится удлиненно, на полу лежит года,

И душе не встать из тени, пусть идут, идут года,

Знаю, — больше никогда!

Дороти поднялась на ноги. Окружавшие ее люди зашумели, но что значили все эти голоса по сравнению с какофонией чувств, кричащих внутри нее? Она не смотрела себе под ноги. Нет. Сейчас отдавленные пальцы и испачканное платье не значили для нее ничего. Главное — не упустить из вида того, кто так сильно взволновал ее сердце. Дороти остановилась. А что потом? Что она будет делать, когда заглянет в глаза этого человека? Когда останется с ним наедине? Новые волнения, но уже не мрачные. Нет. Теперь в них было что-то чарующее. Что-то откровенное, открытое настолько, что эта обнаженность могла бы показаться неприличной… Но только не сегодня. Только не здесь. Только не с ним. Губы Дороти вздрогнули.

Знаю, — больше никогда!

И она улыбнулась.

***

Припав к грязному стеклу, Дороти следила за Эдгаром. Комната, где он остановился на ночь, была маленькой и убогой. Кровать, стол, пара стульев. Горели свечи. Он что-то писал. Его ужин давно остыл. Бутылка вина почти допита. Ветер завывал за окном. Теплый ветер. Дороти подошла к двери и постучала. Никто не открыл ей. Сомнения сменились зудящей настойчивостью. Новый стук. Новая тишина. Еще стук. Еще тишина. Может быть, Эдгар уснул? Дороти вернулась к окну. Нет. Эдгар все так же сидел за столом. Стекло запотело от теплого дыхания. Почему он не открывает? Не хочет никого видеть? Но ведь она не кто-то! Она — Дороти Кемпбел! Она пришла, чтобы отдать то, что уже принадлежит ему, хотя он и не знает об этом. А что если он не захочет ее? Что если ему не нужна Дороти? Она попыталась вспомнить имя, звучавшее в стихотворении. Нет! Она не могла его забыть. Нет! Страх! Паника. Нет! Боже мой! Пожалуйста… Дороти отошла от окна, проклиная свою забывчивость.

— Кто здесь? — спросил мужской голос. Эдгар.

Он стоял на пороге, широко распахнув дверь. Сердце Дороти забилось в груди. Эдгар! Эдгар! Эдгар! Она подошла и заглянула ему в глаза. Проклятое имя! Оно крутилось у нее в голове, не желая срываться с губ. Порыв ветра растрепал ее черные волосы. Проклиная обстоятельства, Дороти вошла в открытую дверь. Слов не было. Никаких слов. А может быть, они и не нужны? Дороти вздрогнула. Мужская рука легла на ее плечо.

— Не бойся. Я не причиню тебе зла, — сказал Эдгар.

Зло. Как он мог подумать об этом? Как?! Дороти в гневе сжала свои маленькие кулачки. Проклятое имя! Почему она не может его вспомнить?!

Эдгар подошел к столу. Убрал с него бумаги, зажег потухшие свечи. Ужин, вино, лауданум. Дороти села за стол. Тишина. Минута, вторая, третья.

— Знаешь, в Ист-Энде есть заведение, где подобное молчание — закономерность, — сказал Эдгар.

— Я не была в Ист-Энде.

— Это в Лондоне.

— И чем там занимаются? В Ист-Энде?

— Курят опиум, — он указал на пузырек лауданума. — Хочешь попробовать?

— А ты?

Он сухо улыбнулся. Достал еще один стакан. Смешал спиртовую настойку опиума с вином. Дороти сделала глоток.

— До дна.

— Что теперь? — она поставила пустой стакан на стол.

— Теперь? — Его темные глаза сверлили ее взглядом. — Теперь ты назовешь мне свое имя.

— Линор, — выдохнула Дороти.

— Линор, — повторил он, и ей показалось, что его губы ласкают это имя. — Линор.

Счастье. Дороти улыбнулась. Ее молитвы были услышаны. Она вспомнила. Вспомнила! Вспомнила! Сердце металось в груди, не веря в удачу. Сердце… Взгляд… Все было таким проникновенным, словно самый счастливый сон, который теперь уже никогда не закончится. Утро не наступит. Нет! Они будут сидеть друг против друга, и это будет длиться вечность. Прекрасный полет не закончится. Чарующую тишину не нарушит громоздкость ненужных слов. Они будут молчать. Они придумают себе богиню безмятежности и станут поклоняться ей. Зачем нужен весь этот шум, если есть взгляд, способный рассказать намного больше, чем груды нелепых фраз, тысячи предложений. Пусть свечи сожрут плоть. Пусть ветер развеет их прах. Бумага и тушь. Слезы и лицо. Никогда снова. Ни разу. Только это. Только то, что сейчас. Только взгляд. Только дыхание. И никаких обстоятельств. Никаких причин. Все в прошлом. Эдемский сад завянет и расцветет вновь. Лед тает. Даже небеса и те иногда плачут. Плачут от счастья. И полет. Полет в вечность. Среди облаков. Вместе. И никогда порознь. Больше никогда. Больше никогда. Больше никогда…

Дороти поняла, что повторяется. Эдгар смотрел на нее. Слушал ее. И она говорила ему. Говорила так много. Так страстно. Так самозабвенно…

— Больше никогда. Больше никогда. Больше никогда…

Пальцы Эдгара прикоснулись к ее лицу. В них было тепло. В них была жизнь. Тленные миражи… Дороти обхватила их губами. Соль. Вкус слез.

— Линор.

— Больше никогда. Никогда. Никогда… — Она хотела летать. Летать высоко. Там, где небо плачет от счастья. Где ветер пронзает тебя насквозь. Где нет ничего разделенного. Только целые части. Только целые. Целые…

— Я скучал.

— Больше никогда. Больше никогда. Больше никогда… — Дороти поднялась на ноги. Кровать за спиной. Рука Эдгара в ее руке. И пусть постель станет их небом. Пусть простыни станут облаками. Пусть ветер пронзит их тело. Пусть станут они его частью. Нежной и теплой. Страшной и неистовой. Здесь. Сейчас… Дороти подняла бедра… В первый и последний раз… Мир закружился… Боли нет. Совсем нет… Губы. Дыхание. Жар. Плоть.

— Линор…

— Больше никогда. Никогда. Никогда…

***

Они лежали на кровати, наблюдая за тем, как догорают свечи. Пламя дрожало в расплавленном воске. Разгоралось, а затем затухало. Навсегда… Мрак… Окно… Утро… Это хмурое, неизбежное утро.

— Я люблю тебя, Эдгар, — шепнула Дороти. Он не ответил. Ее мягкие волосы струились между его пальцев извивающимися локонами. — Скажи мне!

— Сказать что?

— Что тоже любишь меня.

— Нет.

— Почему? — И снова молчание. — Это же просто слова, Эдгар.

— Не всегда.

— Что значит, не всегда?

— Все, кого я люблю, умирают. — Его руки опустились к ее груди, вычерчивая пальцами ровные овалы вокруг темно-коричневых сосков. — Ты пахнешь клубникой, Линор.

— Я хочу знать.

— Нет. Не хочешь.

— Ты разбиваешь мне сердце.

— Я всего лишь хочу спасти твою жизнь.

— Моя жизнь принадлежит тебе.

— Мне она не нужна.

— Тогда отдай мне свою.

— Не могу.

— Твое сердце принадлежит другой?

— Мое сердце не выдержит, если умрет еще одна женщина.

— Я не умру.

— Моя мать умерла, когда мне было три года.

— Я не твоя мать, Эдгар.

— Первая женщина, которую я возжелал, умерла раньше, чем я стал мужчиной.

— Сколько ей было?

— Много.

— Вот видишь!

— Нет, Линор. Видит Бог, я проклят, и человеческий разум не в силах постичь этого!

— Всего лишь две смерти…

— Миссис Стенард не была последней. Все умирают: мои любовницы, моя мачеха, моя жена… — Его руки опустились на ее живот. — И ты умрешь, если я позволю себе полюбить тебя.

— Обещаю, что этого не будет.

— Вирджиния тоже обещала…

— Твоя жена?

— Да.

— От чего она умерла?

— Туберкулез.

— Не очень-то похоже на проклятие…

— Всего лишь арабеск над пропастью.

— Всего лишь жизнь, Эдгар.

— Что ты знаешь о жизни?!

— Достаточно, чтобы жить.

— Что ты знаешь об искусстве?

— Достаточно, чтобы восхищаться твоими стихами.

— Иногда процесс важнее результата. Важнее жизни.

— Я просто хочу любить тебя.

— Искусство не терпит соперниц.

— Думаешь, искусство убило твою жену?

— Нет. Я сам. Своей одержимостью, необузданностью, мечтами. Я отнимал у нее жизнь, как художник отнимает у своей возлюбленной краски, перенося на холст, дабы увековечить ее неземную красоту. А она, бедная, кроткая, глупая, смиренно ждала, отдавая свою жизнь моим произведениям. Я сам погубил ее, Линор. Погубил во имя искусства. Медленно. День за днем. Я жаждал более безумной красоты, чем та, которую нам может дать земля. Но видит бог, красота — это всего лишь гротеск. Созвучие чувств. А люди… Люди — это всего лишь марионетки, пляшущие под ее вожделенную песню. И глупец тот, кто считает, что может покорить красоту. Нет. Красота всегда будет служить лишь одной госпоже — Искусству. А Искусство слишком эгоистично, чтобы любить кого-то кроме себя. И мы — всего лишь его слуги. Преданные, упоенные своей безумной влюбленностью.

— Ты так говоришь, словно искусство — нечто живое.

— Нет, моя дорогая Линор. Нет. Оно не более чем камень, холодный и безучастный. Камень, который ждет, когда мы вдохнем в него свою жизнь и жизни тех, кого мы любим.

— Ты волен не делать этого.

— Нет. Тот, кто рожден слугой, умирает слугой.

— Но ведь я не служу искусству.

— Но и не ты делала этот выбор. Оно обошло тебя стороной.

— Почему ты считаешь, что оно выбрало тебя?

— Потому что я слышу его. С ранних лет оно говорит мне, кто я.

— Ты всего лишь человек, Эдгар.

— А искусство лишь тень, но, тем не менее, оно выше каждого из нас.

— Думаю, я смогу это пережить.

— Ты не знаешь, о чем говоришь.

— Тогда покажи мне.

— Я не хочу видеть, как ты умираешь.

— Я не умру. По крайней мере не так. Обещаю.

— Почему я должен тебе верить?

— Потому что я люблю тебя.

— Вирджиния тоже любила.

— Я не Вирджиния.

— Но я все тот же.

— Со мной ты станешь другим.

— И отмечен был роком тот час, когда она встретила живописца и полюбила его, и стала его женою…

— Я не люблю живописца. Я люблю тебя.

— Я уезжаю завтра днем. Можешь поехать со мной.

— Если скажешь, что любишь меня.

— Я люблю тебя.

— Повтори.

— Я люблю тебя, Линор.

***

— Это особенное место, сэр. Уверяю вас!

Да. За последние два месяца скитаний по стране Дороти слышала десятки подобных историй. Иногда кладбище или церковь, иногда озеро или лес, иногда дом — неважно. Менялся лишь объект, но суть оставалась прежней. Страх, суеверия, ужас в глазах, паника… Десятки гримас, превращавших людей в безликих близнецов своих переживаний. Призраки, души умерших, проклятия — ложь. У этих историй не было начала. Все они возникали из воздуха, из рассеянного по нему праха, разнесенного людской молвой. Пьяные индейцы, тоскующие по былым временам своего господства, чернокожие рабы, мечтающие о свободе, перегонщики скота, наводящие ужас на молоденьких девиц своими историями, охотники за беглыми рабами, рыскающие по стране, словно стая волков в голодный год — все они превращались в один нескончаемый голос, в одну историю с множеством имен и деталей. Сначала Дороти слушала их с вожделением, боясь пропустить хотя бы одно слово, затем уделяла внимание лишь хорошим рассказчикам, способным завлечь, заставить слушать себя, но через два месяца у нее осталось лишь любопытство. Интерес узнать начало истории или ее окончание. Причины возникновения и причины смерти. Но чем больше она узнавала, тем отчетливее начинала понимать, что все эти истории созданы лишь для того, чтобы нести страх. В них не было правды. Не было логики.

— Я был там, сэр. Посмотрите на мои волосы! Они поседели, после того, как я побывал в этом проклятом месте, сэр!

Нет. Не было никаких духов. Не было проклятий и разгуливающих среди могил мертвецов.

— Да, я была там. Да, я провела в этом доме ночь. Да, мы гуляли с Эдгаром по этому кладбищу. Да, была полная луна. Да, выли дикие собаки… Да, да, да, да… Но ничего там не было! — вот что хотела сказать Дороти, слушая очередную историю. Ложь, ложь, ложь, ложь… И ни капли правды. Океан обмана и суеверий. Тысячи рек страха, питающих этот обман. Сотни якобы пролитых слез. Миллионы седых волос…

Старый негр допил вино и снова наполнил стаканы себе и своим гостям. Сквозь открытое окно было слышно, как фыркают привязанные лошади. В очаге на вертеле жарились дикие кролики, наполняя убогую хижину аппетитными запахами. Свечей не было. Лишь только огонь, лижущий шипящее мясо. Он то разгорался, то затухал, рисуя на стенах причудливые тени. Глаза негра были большими. Его полное лицо напоминало раздувшуюся жабу… Эдгар. Дороти смотрела на него, поражаясь, как этот импульсивный, живший на разрыв человек мог очаровывать людей. Они слушали его истории, затаив дыхание, боясь нарушить их музыкальность. Десятки историй, собранных за тысячи дней путешествий и скитаний. Они волновали. Они заставляли сердце биться сильнее. Великий мастер таинственности. Божественный певец меланхолии. Рассказы Эдгара проникали в самую глубь существа, в самое сердце, заставляя его трепетать, словно птица. Будь то ричмондский бар или хижина старого негра, они были к месту везде.

Звезды высыпали на небо. Вторая бутылка вина позволила ветру гулять в своих опустевших внутренностях. Негр раскурил трубку.

— Ваши истории цепляют за живое, мистер, — сказал он, выпуская из носа две струи густого дыма.

— К сожалению, большинство из них лишь плод воображения.

— Людям нужно чего-то бояться, мистер. Страх делает нас сильнее.

— Ты тоже чего-то боишься?

— Я уже слишком стар, чтобы бояться. — Тлеющий в трубке табак затрещал, разгораясь. Негр поднялся, снял с вертела кроликов и поставил на стол. — Ешьте.

— А ты?

— Старик Эбигейл не ест мяса. Давно уже не ест.

— Значит, у тебя тоже есть история?

— У каждого из нас есть история, мистер.

— Еще одно место? Кладбище? Дом?

— Люди, мистер. Не место. Оно не делает человека, человек делает его.

— Мне уже интересно.

— Боюсь, молодая леди не захочет слушать об этом.

— Поверь мне, Эбигейл, молодая леди слышала уже достаточно много, чтобы не бояться страшных историй.

— Иногда лучше один раз увидеть, мистер. — Старик выпустил из носа дым. — Иногда этого достаточно, чтобы пожелать больше ничего не видеть. — Он закрыл глаза, позволяя гостям закончить трапезу. — Я всего лишь беглый раб, — сказал он, когда с ужином было покончено, а гости поудобнее устроились в плетеных креслах. — Я родился в Калифорнии. Моей матерью была чернокожая женщина, вывезенная из Африки еще ребенком. Мой отец умер на плантациях, когда я не умел говорить. Моими хозяевами была семья французского живописца Леона. Их дети… Нет, не подумайте, у них были прекрасные дети: три мальчика и две девочки. Я видел, как они растут, учатся, взрослеют. Видел прекрасные картины, которые создавал мистер Леон. О! Видит Бог, я мог любоваться ими часами. Стоять за спиной господина и молча смотреть, как он наносит мазки на холст. Поверьте, человеку, который не умеет читать и писать, подобное искусство кажется чудом. Мне казалось, что сам Господь Бог наделил мистера Леона частью своей божественной красоты, позволив ему творить подобное великолепие. Шедевры! Сколько же в них было света и жизни! Волшебные пейзажи с диковинными животными. Бескрайние равнины. Безбрежные моря. Иногда мистер Леон сажал своих детей на колени и рассказывал им замечательные истории о местах и животных, которые были запечатлены на его полотнах. Я слушал их, боясь сделать лишний вдох, потому что мне казалось, что эти истории настолько хрупкие, что их может разрушить даже дуновение ветра. Однажды, я помню это, как сейчас, мистер Леон нарисовал африканские джунгли. Он подозвал меня и сказал, что это мой дом. Сказал, что здесь жили мои предки: моя мать, мой отец, мой дед… Высокие деревья упирались в небо. Причудливые разноцветные птицы вили гнезда. Диковинные животные сновали меж корней. Стадо полосатых лошадей пили воду из застывшей реки. А из высокой травы за ними наблюдали золотогривые львы. Это была охота. Мгновение, отобранное у времени, в котором даже птицы замерли, ожидая продолжения. А потом мистер Леон показал мне чернокожих людей в набедренных повязках. Они прятались за стволами старых деревьев, держа наготове свои примитивные копья. И я представил себя одним из них. Представил так хорошо, что ощутил своим телом окружившую их влажность. Услышал звуки снующих под ногами грызунов, услышал фырканье полосатых лошадей, плеск воды, шелест листьев. Почувствовал запахи: травы, животных… почувствовал свой собственный запах пота. Как его капли бегут по моему лбу, попадая в глаза. Как катятся они по моей спине… Клянусь, все это было таким реальным. Таким… — Старик выдохнул дым, качая головой. — Боюсь, мне не хватит слов, чтобы описать то, что я пережил в те мгновения… А потом началась война. Индейцы, англичане, американцы. Наверное, раб никогда не сможет понять причины подобных войн. Для него это всего лишь смерть, убийство, хаос… Я помню, как солдаты вошли в поместье мистера Леона. Усталые, грязные, злые, как стая голодных динго. Они до смерти забили плетью моего брата. Уничтожили картины мистера Леона, заставив его нарисовать новые. Пьяный индеец, надругавшийся над моей матерью, держал над грудой полыхавших полотен грудного ребенка мистера Леона, заставляя отца рисовать, как насилуют его жену. Один из солдат вспорол брюхо старшему сыну мистера Леона, попытавшемуся спасти своего новорожденного брата, и громко смеялся, наблюдая за тем, как мальчишка, волоча за собой выпавшие внутренности, бежит по двору, неся на руках младенца. Они убивали, насиловали, мучили… И безумие это казалось вечным… Казалось, что сам ад разверзся и поглотил нас… А потом пришли драгуны и вздернули дезертиров на цветущих деревьях. Помню, как один из них читал приговор, то и дело кусая красное яблоко, сок которого стекал у него по подбородку. Лошади ржали. Трещали ветви деревьев. Наши мучители раскачивались на ветру, а их вожак, окутанный клубами поднятой пыли, висел на главных воротах. Никто не смел войти в дом. Лишь когда ушли драгуны, и вороны начали клевать разлагающиеся тела мертвецов, моя мать осмелилась сделать это. Я шел рядом с ней. Повсюду была кровь, испражнения. Под грудами сломанной мебели лежали тела рабов и тех, кому они служили. Жужжали мухи. Их жирные личинки ползали в открытых в предсмертном крике ртах. Обнаженные женщины, изуродованные мужчины. И жара. Казалось, что весь дом пропитался запахом гниющей плоти… Мы нашли мистера Леона в главном зале. Он не хотел нас слышать. Не хотел замечать. Он все рисовал и рисовал, покрывая стены чудовищными картинами пережитого. Смерть. Ужас. Хаос… Его жена, дети, все, что он любил… Нет. У него остались лишь воспоминания… Мы похоронили его семью и друзей в фамильном склепе. Часть рабов разбежалась, часть осталась служить… — Эбигейл тяжело вздохнул и закрыл глаза.

— Ты был одним из тех, кто бежал? — спросил Эдгар.

— Нет. Я бежал много-много лет спустя. Когда появилась кузина мистера Леона и его рассудок окончательно помутился. Поверьте мне на слово, мистер Эдгар, в этом доме никогда больше не было счастья. Считайте меня сумасшедшим, но я верю, что сам Ад поселился в нем. Ад, способный свести с ума любого, кто осмелится проникнуть в его чертоги. И эти картины… Нет. Их не мог рисовать человек.

— Ты видел их?

— Лишь однажды, в тот день, когда мы с матерью осмелились первыми зайти в этот дом, но тогда это были только наброски.

— Так Леон продолжал рисовать их?

— Всю свою жизнь. И его кузина, взявшая на себя управление домом, помогала ему, как могла. Она говорила, что это единственное, что осталось у мистера Леона в этой жизни. Но Бог мой! Мистер Эдгар, это был настоящий ад. Из плоти и крови. Настоящей плоти и крови, мистер Эдгар. Рабов, солдат, бродяг, всех…

Дороти зажала руками рот и выбежала на улицу. Куски съеденного кролика испачкали дорожное платье. Далекие звезды не дарили свет. Тьма… Мрак… Зло… Чудовищные картины плясали перед глазами Дороти, и она никак не могла избавиться от них.

Эдгар вышел из хижины.

— Мы переночуем здесь, а утром отправимся в путь, — сказал он, обнимая ее за плечи.

— В Калифорнию? — спросила Дороти, надеясь, что он скажет: нет.

— В Калифорнию.

И Дороти снова вырвало.

***

Сентябрь. День. Кузина мистера Леона. Скорбь. Дороти смотрит на эту женщину. Ее свежее лицо выглядит слишком молодо для ее лет. Глаза. Темные, как ночное небо с вкраплением серых звезд.

— Дороти… — это Эдгар. Он стоит рядом. Гроб. Мистер Леон. Боль. Нет. Этот человек был безумен. — Всего лишь человек, — шепчет Эдгар. Нет! Плечи. Он обнимает за них кузину покойника. Дороти. В ее руках рука мистера Леона. Холодная. Скользкая. Мерзкая.

— Отпусти! — плачет она. — Умоляю, отпусти меня!

— Дорогая… — Эдгар. Он рядом. Его руки. Теплые. Нежные. Живые. — Он не держит тебя.

— Нет…

— Не держит.

— Пожалуйста…

Поцелуй. Губы. Так много чувств! Кузина мистера Леона. Она помогает Дороти подняться с пола. Эдгар. Он несет ее на руках. Диван. Забвение. Смех. Это снова кузина мистера Леона. Туман. Нет. Глаза снова подводят ее.

— Кто здесь? — Смех. — Кто здесь?! — Смех. — Кто здесь?!!!

Эдгар. Его лицо. Сон. Всего лишь сон…

— Он умер.

— Кто?

— Мистер Леон.

— Откуда…

— Я видела.

Эдгар. Он гладит ее лицо. Нежно. Заботливо.

— Это сон, Линор. Всего лишь сон…

Сентябрь. День. Кузина мистера Леона. Скорбь. Гроб. Обморок. Дом. Туман. Картины.

— Нет!!! — Дороти закрывает глаза. Она не хочет их видеть. Но нет. Рисунки. Повсюду. На веках. Внутри. Тьма. Нет. В них больше мрака. — Сон…

— Ты уверена?

— Сон…

— Обман.

— Сон…

— Жизнь.

— Кто здесь?

— Ад.

— Кто здесь?!

Тишина. Глаза — закрыты. Картины. Они внутри. В ней. На веках. Рисунки. Она видит их. Страх. Дети. Плач…

— Эдгар!!!

— Я здесь.

Сон. Всего лишь сон…

Сентябрь. День. Солдаты.

— Хватит!

— Нет.

— Хватит!

— Слушай…

Плач. Слезы. Соль. Боль. Все внутри. Все в ней.

— Не надо…

— Кто здесь?

— Пожалуйста…

— Кто это? — Стыд. — Кто это? — Пот. — Кто это? — Смерть. — Боже мой! — Женщина. Солдаты. Художник. Труп. Насилие. Рисунки… Сон? Нет… Петля. Смерть. Вороны. Плоть. Черви… Мухи жужжат…

— Линор?

— Я сплю…

— Спи…

— Да…

Мухи… Прочь! Вороны… Прочь!

Гроб. Кисть. Кровь.

Дыши… Дыши… Дыши…

***

Воздух со свистом наполнил легкие. Дороти открыла глаза. Пыльная повозка стояла возле высоких ворот. Рыжая лошадь била копытом сухую землю. Дом. Этот проклятый дом. Дороти видела его белоснежные колонны, своды, крышу. Она вышла из повозки. Где-то там гениальный художник создавал свои чудовищные шедевры, рисуя их с натуры. Дагерротип боли. Дагерротип безумия. Старая негритянка подошла к Дороти и сказала, что мадам и мистер Эдгар ждут ее в доме. Они поднялись по мраморным ступеням в портик. Белые колонны окружили Дороти. Двери. Высокие. Тяжелые. Дороти заставила себя перешагнуть через порог. Мозаичный пол блестел под ногами. Негритянка вела ее по длинному коридору.

— Картины… — Дороти запнулась.

— Они не здесь, — сказала служанка. Дороти кивнула. Еще одни двери. Еще одна гостиная. Эдгар встретил ее, предложив бокал вина. Мадам Леон отошла от окна. Годы и солнце высушили ее строгое лицо.

— Мистер Леон умер два года назад, — сказал Эдгар Дороти.

— Я знаю.

— Знаешь? Эбигейл не говорил нам об этом.

— Мне это приснилось.

— Сегодня?

— Не знаю. Последнее время мне часто снятся странные сны.

— Хочешь посмотреть могилу?

— Нет.

— Она всего лишь молодая девушка, Эдгар. Не требуй от нее невозможного, — сказала мадам Леон. Ее властный голос показался Дороти неприятным, усилив антипатию. Эдгар представил их. Присцила. Это имя было таким же сухим и надменным, как и вся эта женщина.

— Ты понравилась бы моему кузену, — сказала она, внимательно разглядывая Дороти. — Ему нравился подобный тип женщин, — она беззаботно взмахнула рукой. — Правда, в жены он выбрал совершенно иную пассию.

— Мне все равно, какие женщины нравились вашему кузену, — сказала Дороти.

— Конечно, дитя мое. Мне тоже было все равно кого привозить ему в качестве натурщиц для его шедевров.

— Эбигейл говорил, что он рисовал пейзажи, — вмешался Эдгар.

— Ах! Эбигейл… Этот беглый раб… Надеюсь, его когда-нибудь вернут обратно… — мадам Леон сухо улыбнулась. — А что касается пейзажей, так их рисовал совершенно другой человек. Несомненно одаренный, но безнадежно далекий от истинного искусства. Его художество могло волновать лишь рабов и детей, но потом… О, да… Потом он стал настоящим мастером. Зеркалом своей безумной души, если будет угодно.

— Эбигейл говорил, что вы поощряли его безумие.

— Безусловно. Даже когда он потребовал зарезать пару рабов, для того чтобы добыть материал для своих картин, я не смогла отказать ему в этом.

— Зарезать пару рабов?

— Не удивляйтесь, дорогой Эдгар, и уж конечно, не осуждайте меня. Эти картины… Ах! Уверена, вы все сможете понять, взглянув на них.

— Не ходи! — Дороти сжала руку своего возлюбленного.

— Юная леди! — в голосе мадам Леон зазвучали металлические нотки. — Не утруждайте себя нежными мольбами. Раз вы оказались здесь, значит, так должно быть.

— Я просто не хочу, чтобы он повторил судьбу вашего кузена.

— Юная леди! Судьбы всегда повторяются. Меняются лишь обстоятельства.

***

Фамильный склеп напомнил Дороти храм забытой богини, который она видела на картине неизвестного художника, устраивавшего выставку в Ричмонде месяц назад. Высокий купол. Облицованные мрамором стены… Она вспомнила свой сон.

— Я останусь снаружи, — сказала она Эдгару.

Он не стал спорить. Одиночество усилило чувство тревоги. Дом, склеп, все это место вызывало озноб. Словно предзнаменование чего-то недоброго. Неизбежного. Независящего от тебя. Дороти вспомнила старика Эбигейла. Он говорил, что сам ад поселился в этом доме. И как же ей было относиться к этим словам? Здесь? Сейчас? Когда она готовилась вступить в самый центр этой истории. В ее сердце. В ее душу. Дороти вспомнила закрытые двери в залы, где обезумевший живописец долгие годы создавал свои картины. Нет, она не сбежит. Если Эдгару суждено перешагнуть через этот проклятый порог, то она сделает это вместе с ним.

Из зарослей шиповника выбралась пара павлинов. Их пестрые хвосты, переливавшиеся в лучах заходящего солнца, добавили таинственности и нереальности происходящему. Красота и смерть… Желтобрюхая птица села на небольшой, поросший травой холмик, подняла свою маленькую головку к небу и затянула писклявую песню.

— Кыш! — Дороти махнула на нее рукой. — Пошла прочь!

Птица перелетела на ветку кипариса и принялась чистить перья. Дороти отвернулась. Снова эта писклявая песня!

— Ты издеваешься надо мной?

Птица замолчала, разглядывая Дороти своими маленькими темными глазками. Пару раз пиликнула и снова запела.

— Ну и черт с тобой! — Дороти неспешно пошла прочь от склепа. Жимолость под ногами была мягкой, словно ковер, на который хочется лечь и любоваться небом. Ароматы цветов наполняли воздух своим благоуханием. Дороти остановилась. Огромная маковая поляна резала глаз своей кровавой сочностью.

— Прекрасная могла бы получиться картина, не так ли, юная леди? — услышала Дороти знакомый голос. Мадам Леон и Эдгар стояли позади нее. — Мой кузен пожелал, чтобы о месте казни дезертиров ему напоминали цветы мака и эшшольции, а не высокие деревья, на ветвях которых болтались его мучители.

— Так их казнили здесь?

— И здесь же лежат их кости.

— Это чудовищно, — прошептала Дороти.

— Это прекрасно, юная леди!

И алый закат добавил крови этой поляне.

***

Двери. Старая служанка открыла их, не поднимая головы. Дороти видела ее взгляд. Напуганный, устремленный к своим собственным ногам.

— Чего она боится? — спросил Эдгар мадам Леон, когда служанка ушла.

— Глупая! Она думает, что картины могут забрать ее душу.

— А это не так?

— Конечно, нет. Им не нужна душа. Им нужно наше тело. Наш разум, — мадам Леон перешагнула через порог. Затем Эдгар. Дороти. — Рабы боятся этого места. Иногда предпочитают умереть от плети, чем зайти сюда.

— Но здесь чисто, значит, кто-то прибирается в этом месте?

— Конечно, прибирается. Я каждый сезон заказываю по несколько новых рабынь из Африки. Но, признаться честно, это так обременительно.

— Почему каждый сезон?

— Потому что картины их сводят с ума, дорогой Эдгар.

— А вас?

— Я похожа на сумасшедшую?

— Признаться честно, я заинтригован.

— Сначала взгляните на картины.

Дороти закрыла глаза. Ей почему-то показалось, что если она ничего не увидит, то ничего и не произойдет.

— Впечатляет! — услышала она голос Эдгара. — Эти пейзажи…

Дороти вздрогнула. Сны. Не нужно было смотреть на картины, чтобы представить, что изображено на них. Страх, боль, слезы. Видения возвращались. Видения, от которых невозможно спрятаться. Они были частью воспоминаний, от которых не помогут закрытые глаза. Все это внутри. Все это в сердце.

— Как много трепета в их лицах, — говорил Эдгар. — Как много отчаяния и безысходности!

Голова Дороти начала кружиться. Казалось, что голос ее возлюбленного доносится отовсюду. И еще десятки голосов вторят ему тихим шепотом.

— Нет! — прошептала Дороти. — Умоляю тебя, Эдгар, давай уйдем отсюда.

— Что такое, юная леди? — еще один голос отовсюду. Еще один десяток вторящих ему голосов. — Вам страшно? Уверяю вас, здесь нечего бояться. Посмотри, Эдгар, разве ее лицо не похоже на лицо вон той девушки? Или той? Или…

Дороти представила, как ожившие стены шевелятся переплетением человеческих конечностей, а их внутренности, словно змеи, ползают среди похищенных этим местом душ, впиваясь в них своими истекающими ядом зубами.

— Поразительная детальность, — продолжал восхищаться Эдгар. — Они все словно живые. Я словно чувствую их запах. Тепло их тел…

— Так оно и есть, Эдгар, — прошептала Дороти. Она уже не была здесь. Она находилась в аду обнаженных, скрюченных тел.

— Посмотри, Линор, эта женщина как две капли воды похожа на тебя!

— Это и есть я, Эдгар…

— Невероятно!

— Это и есть я… — Дороти хотела закричать, но панический ужас сдавливал ее горло.

— Еще одни двери, мой дорогой Эдгар. Они зовут тебя. Слышишь?

— Невероятно. Линор…

— Оставь ее. Этому месту нужна плоть.

— Но…

— Никаких «но», мой дорогой Эдгар. Разве ты не видишь, что вся твоя жизнь была прожита лишь для того, чтобы ты оказался здесь? Среди этой безупречной красоты.

— Я не могу…

— Ты должен вдохнуть жизнь в это место. Твоя судьба здесь. Оно выбрало тебя, разве ты не слышишь? Оно хочет, чтобы ты служил ему.

— Я служу искусству.

— Это и есть Искусство. Мистер Леон создал его облик. Ты же создашь его душу. Вы станете его отцами: кисть и слово, кровь и сердце, которое заставит ее течь по жилам. Разве не этого ты искал всю свою жизнь? Не за этим бежал, разрывая себя на части?

— Я не знаю…

— Это твоя судьба, Эдгар. Все, кого ты любишь, превратятся в прах, но то, что ты создашь сегодня, будет жить вечно. Оставь сомнения, тьма открывает пред тобой свои двери!

— Я не оставлю Линор.

— Так принеси ее в дар своему новому детищу! Вдохни в эту смерть жизнь этой юной леди, дабы услышать крик своего первенца!

— Я не могу…

— Еще одна жизнь, Эдгар!

— Нет.

— Еще одна…

— Я не позволю больше уходить тем, кого я люблю! Нет. Хватит боли!

— Тогда мы заберем твою жизнь.

— Да будет так.