Halgen — Подклеть

В обществе бушует идейный кризис. Власть способна множить лишь книжицы, усеянные цитатами полувековой давности, которые она по своему недоразумению именует — идеологией. Что написано в этих книжках все отлично знают, потому никто их не читает. Назначение их в том, чтобы в качестве фигового листочка прикрывать звенящую пустоту. Но природа пустоты не терпит, разными листочками ее не обмануть. Человеческая душа ее не терпит тем более. И тысячи людских пальцев, прыгая по жестким клавишам старинных машинок, стремятся заполнить ненавистный вакуум.

Кто-то обобщает родную историю, пытаясь вывести будущее своего народа из его прошлого. Русская история для такого автора — бегущая из прошлого нить, перерезанная яростными ножницами 1917 года. Автор старается честно, у него выходит Вобщем-то складно, но… Он сам учился уже много позже проклятого красного года, когда преподавание истории намеренно строилось таким образом, чтоб никто из студентов не мог понять души своих не столь уж давних предков. Конечно, по окончанию курса студент обязан знать имена всех исторических личностей и все происшедшие события, но вот возможности представить себя в облике русского человека даже 19 века он должен быть лишен. 16 века — подавно… 13 века — тем более…

Родную историю предстояло раскапывать заново, как сибирские кладбища мамонтов. Лишь поняв, какие мысли и чувства двигали сжигавшими самих себя «ревнителями древнего благочестия» или налагавшими на себя «царскую печать» скопцами, можно говорить о знании русской истории! Но историки 70-х годов (как, впрочем, и современные) относили этих людей к психически невменяемым. Они не могли (и не могут) осознать даже силу, заставлявшую когда-то казаков-землепроходцев покидать отчий край и мчаться в непролазные сибирские дебри. И потому находили (и находят) объяснение этому великому движению лишь в страсти к наживе через добывание шкурок пушных зверей…

Национальная идеология, конечно, должна рано или поздно восторжествовать. Но даже сейчас она не может представить завершенного проекта обустройства русского будущего. В 70-х же годах ей предстояло расти еще долгие десятилетия, а исторический момент давал беспощадно мало времени.

Другие диссиденты пытаются понять фантастическое по русским меркам материальное богатство Западной цивилизации. И приходят к выводу, что и мы можем получить то же самое, если «вернемся на столбовую дорогу человечества», с которой «были выброшены переворотом 1917 года». Подтверждения их рассуждений о заморских богатствах разлиты по всему обществу. Ведь «железный занавес» пронизан множеством щелей, сквозь которые просачиваются «туда» и возвращаются обратно артисты, дипломаты, ученые, моряки. Их сказки о тридесятых царствах подхватываются народной молвой, обрастают подробностями, вытесняют из русского сознания вечную мечту о Рае.

Впрочем, как в Рай всегда мечтают скорее попасть, чем принести его на Землю (что человеку сделать не под силу), так и в заморский мир тоже стремились попасть, а не принести его в Россию. Это — вечная досада западников, заставляющая их объявлять русский народ — «безнадежно испорченным». Как бы то ни было, но совместить родную географию и родную историю с «медовыми странами» у западников не получилось и по сей день.

В 70-е годы встречались еще диссиденты-марксисты, рассказывавшие сказку о «верном ленинском пути», испорченном Сталиным и не восстановленном Хрущевым и Брежневым. Определить этот «верный путь» никто из них не мог, но все они передавали из уст в уста предание об «утраченном завете Ильича».

Статус диссидента — престижен и почетен. Ведь даже детям в СССР рекомендуются книжки о борцах против государства. Разумеется, речь в них велась о борцах — коммунистах, сражавшихся против феодального (или буржуазного) государства. Однако после прочтения книжки в голове всегда остается главное, общий вывод. А он тут очевиден — правда никогда не бывает на стороне государства, она всегда у борцов с ним. Даже излагая историю казачьих восстаний Разина, Булавина или Пугачева авторы книг забывали, что повстанцы сражались вовсе не против государства, но — за Праведного Царя. А если и вспоминали об этом, то не скрывали насмешки над «наивными простаками» былых веков.

Потому само собой разумеющимся сделалось примыкание почти каждого советского человека к числу сторонников какого-либо из диссидентских лагерей. Интеллектуалы принимали сторону националистов, как носителей наиболее сложной идеологии. Обыватели, недовольные отсутствием в магазинах копченой колбасы и модных сапог, прислушивались к речам западников. Находились и последователи ленинских заветов, поминающие Троцкого и Зиновьева, но их численность была ничтожной.

Все три диссидентских течения готовы были скорее мириться с одряхлевшей властью, чем друг с другом. Взаимная неприязнь исключала их объединение, чем пользовались охранительные органы. Очевидно, что целью КГБ тех времен было не искоренение диссидентства, а поддержание баланса между течениями тихих противников режима. Ну и само собой, выведение из игры противников «громких», нарушающих правила игры, чаще всего — с помощью «карательной психиатрии». Благо, политические «беспредельщики» и в самом деле зачастую оказывались людьми невменяемыми. Никто из диссидентов о взятии власти, конечно, даже не помышлял, да подобное действие было и не возможно.

Ситуация переменилась с появлением принципиально иного сорта диссидентов, названных правозащитниками. Происходили они от западников, но в отличии от западников классических не рассказывали сказок о столбовой дороге в царство с кисельными реками да молочными берегами. Отказавшись от работы над проектом «светлого будущего» они, как будто, вообще отказались от какой-либо идеологии. В понимании того времени, разумеется. Поэтому противопоставлять им идеологию коммунизма, равно как и национализма, и даже — классического западничества было бессмысленно.

От советского государства они требовали вроде бы безобидную вещь — соблюдение писанных государством же законов, в первую очередь — конституции. В законах они (среди правозащитников было немало и профессиональных юристов) находили множество неточностей, изъянов, противоречий друг другу и конституции, и требовали их устранения. Вроде бы, этим они оказывали даже помощь государству, совершенствуя его правовую систему…

Но на деле неточность букв законов — это неотъемлемая черта русского права. Ибо русское правосудие со времен Русской Правды в первую очередь руководствовалось традиционными чувствами справедливости и общественной пользы, и только потом глядело на букву закона. В этом была основа того знаменитого стремления к справедливости начала 20 века, в жертву которому были принесены даже интересы государства (вспомним знаменитый суд над Верой Засулич). Советский Союз в значительной мере наследовал правовую систему дореволюционной России, только в ее главу поставил интересы государства.

Правозащитники сумели заставить работать против государства законы, им же созданные. Подобный случай не был новым в истории. К примеру, основатель протестантизма Ж. Кальвин умелым толкованием принятых христианской церковью книг Ветхого Завета заставил их тексты работать против христианской религии.

С диссидентами прочих течений правозащитники быстро завязали деловые отношения, предложив им защиту от охранительных органов государства. Такая забота взывала в ответ к благодарности, порождая зависимость всех противников власти — от правозащитников. Выступать же против них никто не осмеливался, нельзя быть врагом того, кто тебя же защищает.

Появление правозащитников сделалось ассиметричным ударом, противопоставить которому ничего не могли ни государственные органы, ни соседи по антиправительственному фронту. Взяв «коллег» из других лагерей под свою защиту, правозащитники смогли объединить их в более-менее единую силу, разумеется — во главе с собой. Но этого было мало, поле правозащитной деятельности требовалось расширять. Хотя бы для того, чтоб у среднего советского обывателя сложилась иллюзия, будто правозащитные организации в конечном итоге готовы отстаивать и его права. Сделать это было возможно через громкую защиту разнообразных меньшинств, присутствие которых неизбежно в любом обществе.

Защита прав меньшинств. Маленьких и слабых от больших и сильных. Что может быть благороднее?! И ведь любая идейная сила, покорившая умы и сердца миллионов людей, когда-то была меньшинством! И ранние христиане, и сторонники Мухаммеда, и первые буддисты, да и сами коммунисты. Да даже и внутри уже победивших учений наибольшими их приверженцами остается опять же — меньшинство. И святых мистиков в Христианстве, и суфиев в Исламе, и Будд в Буддизме всегда будет ничтожно мало. Ибо так устроен человек, ибо сказано: «Много званых, но мало призванных»…

Другое дело, что ни одно из идейных меньшинств никогда не нуждалось во внешней защите. Наоборот, своим пренебрежением к гонениям их сторонники всегда демонстрировали силу своего духа, и потому преследования со стороны государств были для них скорее радостью, чем тягостью. Именно через заметную для окружающих силу своего духа они привлекали новых и новых сторонников, переставая быть меньшинством. Защита же от преследований — суть медвежья услуга, срывающая терновые венцы мученичества. Тем более в ту пору, когда гонения и так весьма мягкие, не идущие ни в какое сравнение с цирками Нерона.

Силы, затрачиваемые правозащитниками на отстаивания прав различных меньшинств, были пропорциональны тем гонениям, которым малочисленные людские группы подвергались. Пропорциональны им были и политические дивиденды. Если составить список, то идейные противники коммунизма, как ни странно, оказались бы в самом его низу. Их преследовали лишь государственные органы, а сами преследования чаще всего носили такой характер, что о них не стоило бы и говорить. Например — вызов в местный «Большой дом» для беседы. В худшем случае — ссылка в какой-нибудь отдаленный областной центр. И не более того.

Более значительным приложением правозащитных сил стала защита различных религиозных сект, восновном — западного толка. Ибо большинство народа в качестве альтернативы предписанному сверху атеизму видело лишь Православие, и на западное сектантство не могло не смотреть так же, как смотрели на него предки, жившие в 19 веке.

И все-таки по объему привлекаемых усилий правозащитников лидировали вовсе не эти меньшинства, а одно очень специфическое меньшинство. Его отклонение от «генеральной линии» заложено не на уровне идей или убеждений, оно не в вере и не во взглядах. Если проецировать его на тело, то оно расположилось на уровне крестца.

В индуизме есть учение о семи чакрах, то есть — энергетических точках человеческого тела, где телесное и духовное сплетаются воедино. Самая нижняя из чакр под названием кундалини располагается в теле человека на уровне крестца. В ней с самого рождения человека расположена душа. Эта точка — отправная, из нее начинается движение души к сердцу, то есть — чакре анахате и дальше — к высшей чакре тела, сахрасраре, откуда она вырывается к Началу Миров, Брахману.

Пробуждению души и ее движению вверх помогает ряд духовных индуистских практик, именуемых тантризмом. Причем первые шаги тантризма связаны именно с эротическими практиками, ведь изначальное место обитания души находится на уровне гениталий.

Разумеется, ни таинственные слова на санскрите, ни тантрические практики никогда не были в ходу на Руси. Но русская традиция, как мы знаем, исходит из того же арийского корня, что и индуистская. Потому на Руси не могло не быть и родного, русского сакрального эротизма.

Русский эротизм сохранился в традиционных орнаментах, которые покрывали и резные избушки и старинные русские рубахи и платья. Верхний ряд орнамента, «хляби небесные» часто содержал изображения женских грудей. А в сердцевине узоров виднелась женская фигура, именуемая предками Мокошью. Женское начало мира. Народная традиция несла в себе множество эротических ритуалов, самый известный из которых — праздник Купалы. Одним из обрядов на этот праздник было общее обнаженное купание, за которым следовали ритуальные соития мужчин и женщин.

Очевидно, что русский эротизм был символичен. Единение мужского и женского начал означало единение Земли и Неба. Так русский небесный путь имел свое отражение и на этом, основном человеческом уровне. Ведь эротизм — он как фундамент, его не должно быть видно, но без него не устремит к небу свои этажи ни одно здание.

Христианская церковь, отрицавшая все телесное, разумеется, не могла одобрять русский эротизм. Ее идеалом был и остается человек, подчинивший всю плотскую и духовную энергию достижению небесной цели. Но, помня о слабости человека, Православие смотрело на традиционные эротические ритуалы, что называется — сквозь пальцы. Однако, поскольку все письменные источники прошлого были написаны людьми церкви, то и документов, содержащих упоминания об эротических ритуалах предков, до нас не дошло. Дошли лишь резные узоры да расшитые рубахи и платья.

Но вернемся к теме меньшинства. Поскольку соитие мужского и женского начал в Традиции означает единение Небес с Землей, то однополая «любовь» не может не быть преступлением космического уровня. Ведь символически замыкая небо на небо, а землю на землю, эта «любовь» отрицает основной закон Бытия, закон Небесно-Земного единства. Именно в этом и лежит основа неприятия гомосексуализма, заложенная в подавляющее большинство людей!

Кто-то, конечно, заметит, что традиции других народов относились к этому извращению половой жизни более чем терпимо. Разумеется, прежде всего, вспомнят обязательных в таком случае древних греков и римлян. Но вот доказательств древнего происхождения произведений искусства гомоэротического содержания никто представить не сможет. Также никто не представит и первоначальных текстов Платона, написанных его рукой. Есть основания предполагать, что это порождение поздней, развращенной Европы было искусственно введено в почти забытую культуру давнего прошлого, о чем я уже писал. Введено для того, чтобы европейцы эпохи Возрождения и Нового Времени могли находить авторитетное оправдание своим наклонностям.

Но оставим Европу. В настоящее время почему-то распространено мнение, что запрет на однополую «любовь» наложили отцы Христианской Церкви. Тем, кто это мнение разделяет, было бы неплохо почитать их труды. Из них недвусмысленно следует, что грех содомии по своей тяжести стоит в одном ряду с прелюбодеянием и непочтением к родителям. То есть с теми грехами, которые люди давным-давно привыкли прощать и себе и окружающим. Более того, под самим словом «содомия» в Средние Века понимался чаще всего не гомосексуализм, а некоторые гетеросексуальные половые отношения, не способные привести к зачатию. Однополая «любовь» в те времена действительно была исключительной редкостью, и причиной тому было само отношение к половому акту, как к священному действию, заложенное вовсе не отцами Церкви, но самой Традицией.

Что до тех немногих, в ком от рождения были заложены противоестественные наклонности, про кого В. Розанов написал статью «Люди лунного света»… Отрицание их природой главного свойства человека — утверждения единения Земли и Неба делало их недочеловеками в самом полном смысле этого слова. Их жизнь была незавидной, в людском обществе они были изгоями, что само собой несло им страдания. Что же, такое свойство тела, если оно дано от самого рождения, наши предки считали испытанием для духа, которое необходимо пройти, переборов самого себя. Конечно это испытание тяжелее, чем сухорукость, слепота или идиотия, ибо вместо сочувствия порождает отвращение. Но что делать, не нам судить о Божьих делах, и если такие рождаются на свет, значит так Богу угодно, сказали бы наши предки.

Разрушение пространства живой Традиции, то есть — деревни, нанесло народной душе непоправимый урон. Ведь гибла не только привычная жизнь, гибло само мировоззрение, доставшееся от далеких предков. Отрицание традиционной культуры как таковой привело и к отрицанию традиционного эротизма. Эротизм швейцарцев, голландцев и англичан сметал кальвинизм, наш эротизм смел коммунизм. Отныне эротическим энергиям надлежало быть запертыми в темнице, расположенной в самой глубине подсознания. Прорываться наружу им дозволялось лишь в измененном до неузнаваемости, говоря по-научному — сублимированном виде. И работать либо на стяжание земного богатства (на Западе) либо на построение счастливого будущего для всего человечества (в советской России).

Поединок дракона, каким стала запертая половая энергия, со стражем-сознанием не мог не закончится плачевно для второго. Ведь чем дольше дракон пребывал в заточении, тем большую силу он обретал. Прежде живительная сила, просидев на цепи жизнь целого поколения, переродилась и стала убийственной, испепеляющей. Если прежде Традиция указывала на хорошие, утверждающие Небесно-Земной союз отношения мужчин и женщин, перед которым все прочие удовлетворения плоти выглядели космическим преступлением, то теперь Традиции не было. Коммунистическая же (равно как и кальвинистская) мораль объявляло все связанное с вопросами пола — «плохим», а гомосексуализм — «очень плохим». Но если человека самой его природой тянет к тому, что обозначено, как «плохое», то «очень плохое» будет казаться ему чем-то особенно утонченным, даже элитарным. В таких условиях если что и может удержать людей от преклонения перед содомитами и желания пополнить их ряды, то, конечно, не биология (как ошибочно думают некоторые) и не пропаганда коммунистической морали, а память о Традиции, еще живущая в коллективном разуме народа.

В Советском Союзе гомосексуализм имел статус преступления, за которое полагалось уголовное наказание. Разумеется, этот закон был отблеском народной Традиции и выражал общее отношение народа к этой категории существ. Это обстоятельство и привлекло правозащитников, сосредоточивших вокруг недочеловеков столько сил и внимания, что они моментально приобрели вид чуть ли не главных жертв режима, страдальцев.

Человек — существо общественное. Недочеловек это человеческое свойство, увы, сохраняет. Общность, объединенная нарушением одного из основных законов Бытия, закономерно будет сплоченнее любой другой общности. Потому, что выхода из этой общности — нет. Идеи можно поменять, даже из закрытой национальной общности можно выйти, вступив в брак вне своего народа. Но поменять свое естество — практически невозможно. Вне своей гомосексуальной общности отщепенцу никогда не найти понимания и поддержки, более того — он может лишиться и самой жизни. Страх перед всем человеческим миром вызывает во-первых желание поглубже «зарыться» в среду своих, во-вторых порождает ненависть к миру, желание мести. И если общество достаточно рыхлое, связи между людьми в нем — не прочные, то подобные группировки пробивают его тело как пули. Ведь свинцовая пуля прошивает человеческие ткани именно благодаря намного большей плотности!

Потому при крахе СССР в наиболее выигрышном положении оказались правозащитники и в еще более выигрышном — их главные подзащитные. Первое, что совершили недочеловеки на идейном уровне — это извратили смысл одного из традиционных символов, обозначив себя словом «голубые». Ведь голубой цвет — это цвет Неба, цвет русских глаз, а также — молодости и мечты. Русская мечта всегда была связана с Небесами! Русский народ принял это глумление молча и безропотно, и сам в обиходной речи то и дело стал именовать недочеловеков словом, обозначающим прекрасный цвет!

Само появление слова «терпимость», безусловно, говорит о глубочайшем бедствии, о сокрытии Традиции на самом дне народной души. Тут уже невозможно говорить о каком-то будущем, о продолжении русского пути, если само название небесного цвета сделалось обозначением общности недочеловеков.

Для народа отныне провозглашалась новая добродетель — терпимость. Принять ее способны лишь те, в ком безнадежно угас пламень Традиции, в ком не слышно голоса крови, зова предков. То есть те, кто лишился принадлежности к народу, а вместе с ней — и души. Отсюда следует, что нетерпимость — это не порок, а сохранение в сердце отголосков голоса предков, сбережение человеческого начала. Разумеется, сама по себе нетерпимость не способна породить проекта будущего, но она способна отделить своих от чужих, объединить людей хотя бы «против», пока люди не могут объединиться «за». Даже объединение по принципу нетерпимости к присутствию недочеловеков, тем более — к их «элитарности», способно объединить достаточное количество людей. Собравшись вместе, мы сможем понять природу нашей нетерпимости, определить ее истинный источник и таким путем придти к осознанию своей принадлежности к Русской Традиции, к Русскому Народу.

Таким образом, на вопрос, для чего нужны омерзительные меньшинства в нынешнем обществе, я могу дать однозначный ответ — чтобы увидеть грязное дно Бытия, по которому следует как можно сильнее ударить, чтоб вознестись вверх. К Небесам и звездам.

Андрей Емельянов-Хальген

2014 год