Halgen — Апоморфина гидрохлорид

В этой картине ничего удивительного как будто бы нет. Если представить ее сегодня, а не в 20-е годы 20 века, конечно — в России. Впрочем, удивится лишь тот, кто знает, что в те давние годы и ломоть ситного хлеба был большой ценностью. Хлеб с воблой возглавлял обеденные столы большинства жителей Советской России. Кому-то доставалось еще мясо, кому-то — варенье или сгущенное молоко, но пирожные... Их не только никто не ел, но почти никто даже и не видел, для большинства они остались атрибутом прошлого, причем прошлого — чужого. И присутствие на столе этих кондитерских изделий могло говорить лишь о том, что это был стол людей из высшего слоя советского общества.

Так, конечно, оно и было. За столом восседали два очень солидных пожилых человека, с могучими окладистыми бородами. Таких бород теперь никто уже не носил, даже старики, подражая молодым — брились. Ведь, как пелось в песне тех времен «каждый молод сейчас в нашей юной, прекрасной стране».

Брились старики, конечно, не из солидарности с песней молодых, а затем, чтобы избежать возле себя шепотков со соловом «бывшие», сопровождавшихся подозрительными взглядами. Позволить себе выглядеть в 20-е годы точно так же, как и в 10-е могли лишь немногие. А чтоб принадлежать к немногим, надо, опять же, быть высшим слоем общества.

Разумеется, оба человека, заседавших за вкусным столом, и были элитой нового общества. Но в той же степени они были элитой и прежнего, разодранного революцией, мира. С тех пор вокруг поменялось все, кроме них, что указывало на двух бородатых людей не как на людей из прошлого, но как на человеков вечности.

— Владимир Михайлович, Вы, случайно, не читали книгу коллеги Булгакова с интересным названием — «Собачье сердце?!» — интересовался хозяин кабинета, у которого борода была чуть поменьше.

— Конечно читал, Иван Петрович. Занятно написано! И Вы, как я понимаю, полагаете, что своего профессора Преображенского автор списал с кого-то из нас с Вами. Ведь оба мы — профессора. Только Вы работаете с собачками, я — с людьми, а его герой работал и с собачками и с людьми! Выходит, одного Преображенского он сделал и из Павлова и из Бехтерева разом!

— И оба мы с Вами не питаем любви к советской власти, — заметил профессор Павлов.

— И все-таки, сравнивая Преображенского со мной, я нахожу различия! Филипп Филиппович не любил не только власть, он не любил людей вообще, хотя их и лечил. Ему нравился пес Шарик, но человек Шариков, которого он сам сделал, был ему отвратителен. Этот образ, право, напоминает образ злого иудейского бога, создавшего мир с людьми и навсегда отвернувшегося от него. Понятно, читая, мы разделяем убеждение профессора, что Полиграф Полиграфович — негодяй. Но каким еще быть человеку, которого никто, вообще никто, не любит! Вот и пролетариев вообще, если задуматься, никто и никогда не любил. Не любили их ни земляки в деревнях, из которых они вышли, ни буржуазия, для которой они сделались живым источником прибыли. Безразличны они были даже для Государя. Разумеется, не любят их и нынешние их предводители, такие, как Швондер. Они их просто используют для своей власти. Потому дурное и взяло в них верх, и получив крохи власти, они потребляют их лишь для преумножения своего же хамства, которые они желают видеть — великим. Но я все же вижу даже в хамах одну хорошую черту. Они если не любят, то, по крайней мере, уважают науку, разум. И потому я уверен, что с помощью знания мы найдем способ исправить этих людей! Найдем!

— Красиво Вы говорите, Владимир Михайлович. Дай Вам Бог удачи, — ответил Павлов, — В науке сейчас, кстати, сильно мнение, что все нутро человека — это суть отражение внешнего мира. Согласиться с ним я, конечно, не могу, у человека есть душа, данная ему Богом, и никто меня в этом не переубедит. Но все же элементы отражения внешней данности в человеческом сознании, безусловно, присутствуют. Иначе жизнь в нашей материальной реальности была бы просто-напросто — невозможна! В науке эти элементы отражения мы зовем — рефлексы, на языке латинян. Они, безусловно, представляют собой самые глубокие из проявлений животного начала в человеке. Глубже них — только начало Божье. Изучая рефлексы, я, похоже, подошел к чувству той грани, где заканчиваются они и начинается уже Богом данная сердцевина человека, его душа. Но написать о ней по-научному я еще не могу. Но я все же работаю с животными, про которых полагают, будто у них души нет, хотя я с этим мнением могу поспорить. Но Вы, дорогой коллега, трудитесь над людьми, потому Вам к человеческой душе — много ближе. Я хочу вложить в Ваши руки новый инструмент, а уж Вы распоряжайтесь им так, как подскажут Вам Ваш разум и Ваше сердце.

И Павлов повел Бехтерева в глубины своей лаборатории. За одной из ее дверей была клетка, где дремала рыжая беспородная собачонка.

— Сейчас мы ее разбудим, — шепнул профессор и, нажав на кнопку, включил безобидную зеленую лампу.

Собачка встрепенулась, заскулила, поджала хвост, и забилась в дальний угол клетки. В ее глазах виделась мольба о пощаде.

Иван Петрович погасил лампочку, собака тут же успокоилась, боязливо вышла из угла, несколько раз вздрогнула, улеглась, и снова погрузилась в прерванный сон.

Ученый закрыл дверь и тут же принялся объяснять странное поведение животного — коллеге:

— В течение месяца я сначала бил это животное током, а потом стал сопровождать удары электрического тога включением зеленой лампочки. Конечно, ей было больно, но что поделать, наука требует жертв. Теперь я бить током ее перестал, но видите, на простое включение лампочки она реагирует точно так же, как и на удар электричеством! Вот он — условный рефлекс!

— Почему же Вы взяли именно зеленую лампочку? — поинтересовался Бехтерев.

— Разумеется, для чистоты эксперимента. Ведь известно, что все прочие цвета сами по себе могут настораживать животных. Особенно — красный. А зеленый, как известно — самый нейтральный из всех цветов!

Иван Петрович распахнул дверь в другой отсек, где в клетке скучала точно такая же рыжая собачка. Павлов, как и в прошлый раз, нажал выключатель и включил зеленую лампочку. Собака не обратила на нее внимания, продолжая с интересом нюхать воздух и вилять хвостом.

— Два месяца назад это животное реагировало на зеленую лампу точно так же, как и предыдущее. Они, между прочим, родные сестры. Но я целый месяц током ее не бил, рефлекс не подкреплял, и он, как видите, понемногу угас.

В другой комнате были собаки с трубками, выведенными из их внутренностей — наружу. Загорание лампочки и звон звонка вызывали у них истечение желудочного сока, который мутными каплями падал на пол. У этих псинок профессор вызывал рефлекс на пищу, сопровождая кормления зажиганием лампы и звоном звонка. Еще в одной комнате были собаки с трубками, вшитыми им в углы ртов. Звон звонка и включение лампы вызывало у них обильное слюнотечение.

Наконец, Павлов отворил последнюю дверь. За ней уткнув голову в лапы сидел очень печальный пудель. Этот пес не был заключен за прутья клетки, ему, похоже, хозяин лаборатории предоставил то, чего были лишены здесь другие звери — свободу.

При появлении Бехтерева пудель заметно оживился, подошел к гостю, и внимательно его обнюхал. После чего — опять сник, отвернулся, и заковылял на свое место, низко опустив голову.

— На нем рефлексы изучать — невозможно. У этого пса есть цель, которая, очевидно — за стенами моей лаборатории. Очевидно, он желает отыскать потерянного хозяина, но найти его не может. Я решил ему помочь, подавал объявления в газеты, но хозяин так и не отыскался. Может, его и в живых уже нет. Вы же знаете, что в Петрограде тиф недавно свирепствовал, чахотка по сей день ходит, а уж о бандитизме и произволе властей я даже не говорю. Жаль мне этого пса. Да мне всех своих собачек, по совести говоря — жалко, но Вы же знаете, что наука требует жертв! Кстати, этот пудель, я зову его — Мотя, в чем-то отвечает на вопрос о присутствии души не только в человеке, но и в животных...

— Но вернемся к нашей работе. Вы предлагаете мне свой метод для перенесения его на человека. Но все же бить больных электрическим током по-моему не гуманно. Хотя некоторые европейские психиатры так и делают, даже понятие «электросудорожная терапия» придумали, но я — не сторонник таких методов...

— Нет, дорогой коллега, я не метод Вам предлагаю, а лишь — инструмент. Сделать из него метод — это уже дело Вашего ума, — пожал плечами Павлов.

— Что-то я вспомнил, как моя дочка Оля, когда была маленькой, любила пальчики сосать. А бабушке это не нравилось, и она решила ее от этого отучить, намазав ей пальчики горчицей.

— И что вышло?

— Ничего. Стала есть горчицу с пальчиков, а потом — все равно сосать пальчики, только и всего!

— Что же, тут налицо слабость сигнала, каким была горчица. Такие результаты у меня тоже бывают, если звонок — тихий или свет — тусклый. Зато когда свет чрезмерно яркий, а звонок — громкий, то опять же ничего не выходит, постановка рефлекса срывается. Это я называю запредельным торможением, — улыбнулся Иван Петрович.

Бехтерев задумался. Человека током бить — не желательно. А кормить горчицей — слишком слабо. Значит, надо просто-напросто найти другое средство, подходящее для лечебной практики. Чтобы в конце концов изменить для пациента картину внешнего мира, в вместе с ней — и ее отражение внутри него.

Контакты между цивилизациями всегда несут в себе элементы непредсказуемости, сюрпризы, чаще всего — неприятные. Если даже о народе, с которым намечается контакт, известно как будто бы все, все равно обнаружится что-то ранее не принимаемое во внимание.

Так торговля с Индией кроме перца и прочих пряностей принесла в Европу и черную смерть. От которой Европа едва не обезлюдела. Может, о недуге индусы что-то и рассказывали, но по их словам выходило, что он не более и не менее страшен, чем обычная простуда. Для них так и вправду было, ведь у всех обитателей джунглей за долгие годы совместной жизни с инфекцией выработался стойкий иммунитет.

Завоевание Латинской Америки подарило Европе сифилис. О нем никто не задумывался до тех пор, пока у любвеобильных идальго, вернувшихся из Нового Света, а также у их подруг, не провалились носы. И европейские доктора оказались вынуждены признать эту странную болезнь новой и неизлечимой, чем ничуть не обрадовали своих пациентов.

Африка осчастливила Европу целым букетом смертельно опасных недугов. Счастье, что уже обученные горьким опытом, европейцы не стали рваться в африканские глубины, в дебри густых джунглей. Впрочем, и того, что было подхвачено на побережье оказалось не мало, к примеру — знаменитый вирус СПИД, аббревиатуру которого мы в ранней молодости расшифровывали, как «Специфические последствия интернациональной дружбы».

Россия получила все многообразие мировой вирусологии и микробиологии — из Европы, вместе с ее уроками о ведении правильной жизни. На этом фоне куда скромнее выглядит белый порошок, пришедший к нам из глубин Азии. Он — не бактерия и не вирус, сам в нутро не полезет, его хочешь — принимай, а не хочешь — нет.

После знаменитых среднеазиатских походов вещество появилось в России. Уважая Гиппократа, доктора назвали его по-гречески — морфин, в честь античного бога сновидений. Порошок вправду творил сон лучше всех известных снотворных, а так же снимал любую боль и доставлял ощущение сладчайшего удовольствия. Никакого зловещего оттенка еще медицинское, а вовсе не полицейское, слово «наркотик» в те годы — не имело. Доктора рекомендовали морфин тем, кого мучат неутолимые другими средствами боли или даже тем, кто плохо спит. Для удовольствия его почти никто не потреблял, все предпочитали непонятному порошку проверенную многими поколений водку.

Все изменилось с началом Первой Мировой Войны. Огромное количество раненных требовало такого же огромного количества морфина. Заодно с раненными его принялись употреблять и здоровые, но измученные бесконечной, тоскливой войной. С фронта морфин проникал в тыл, где его потребляли и тыловые солдаты, и офицеры, а потом — и эстеты-декаденты, и большая часть интеллигенции. Лишь рабочие и крестьяне сохраняли верность «зеленому змию».

Доктора тем временем изучали это интересное вещество. Ведь при видимости результатов его употребления механизм действия морфина оставался непонятен. Очевидно, его молекулы замещали собой молекулы каких-то веществ, которые есть в организме и необходимы ему. Вот только — каких?

В процессе изучения кто-то из ученых докторов попробовал обработать интересный порошок простейшим веществом, соляной кислотой. А после проверил его действие на себе... И был потрясен! Пьянящее действие морфина было убито напрочь, зато в нем открылось сильнейшее рвотное средство! Едва справляясь со спазмами желудка, доктор сделал о том запись в своем дневнике. Когда оправился — пошел к аптекарю с предложением нового средства, вызывающего рвоту, которое можно применять, скажем, при отравлениях, вместо неэстетичного промывания желудка. Так «король сна» сделался «королем рвоты».

Бехтерев держал в руке склянку с этим веществом и в свой черед поражался изменчивости свойств молекул. Лекарство продавалось в аптеках, и на витринах над ним красовалась надпись русским по белому — «рвотное». Но нет, находились любители, которые, привлеченные словом «морфин» покупали этот препарат, принимали его внутрь, и вместо желанного удовольствия получали отвратительную рвоту. Впрочем, как будто, у кого-то такая реакция на производное морфина отбило желание потреблять и сам морфин, как говориться — «клин клином вышибают». Но это были — слухи, а Бехтереву предстояло поставить использование рвотного средства на научную основу. Использовать его точно так же, как Иван Петрович использовал в своих опытах электрический ток.

Перед тем, как начать лечить морфинизм, Владимир Михайлович решил научиться исцелять привычное русское пьянство.

— Вот, батенька, у меня есть новейшее лекарство, от которого недуг пьянства — как рукой снимает! — говорил он своему пациенту, горькому пьянице, — Проглотите, пожалуйста, порошочек! Смелее, смелее, поверьте мне, для здоровья он совершенно безвреден. А теперь примите от меня рюмашечку беленькой. Пожалуйте откушать, вот так вот!

Пьяница бодро глотал рюмку. И тут же его нутро бунтовало и извергало свое содержимое в подставленный беленький тазик.

— Вот видите, милостивый государь, как оно замечательно помогает! Только, конечно, не с одного раза, потому нам придется после завтра повторить лечение.

После десяти приемов порошка и водки бывший пьяница уже не мог даже смотреть на витрины питейных заведений — внутренности отчаянно сопротивлялись. Повторный курс лечения Бехтерев назначал через месяц, памятуя о том, что рефлекс может угаснуть. Но вскоре пришел к выводу, что подкреплять лечение можно и позже, через год. Все-таки человек — не пес, у него в добавок к рефлексу есть и желание излечиться.

Следом за пьяницами Владимир Петрович взялся и за морфинистов. Лечение проходило примерно так же, и тоже завершалось успехом.

«А ведь так, пожалуй, не только недуги исцелять можно, но и пороки! И врач может занять место священника. Только если священник говорил мирянину «ступай и не греши», а мирянин, не в силах себя преодолеть, продолжал грешить, то доктор вправду способен сделать так, чтоб порок оказался исцелен! Воистину, в умелых руках апоморфина гидрохлорид может сделаться чудеснейшим средством, которое через исцеления недугов тела будет исцелять и душевную немощь!» — писал ученый в своем дневнике.

Бехтерев, как всякий ученый, обладал могучей фантазией. И его воображение рисовало чудесный мир будущего, лишенный и пьяниц, и морфинистов, и злодеев, и даже нечестных людей. Сотворить такой мир сможет наука, в руки которой отныне вложен прекрасный инструмент — метод Бехтерева, основанный на применении апоморфина гидрохлорида! И заблудших людей в новом мире будут не сажать в тюрьмы, не расстреливать из наганов, и даже не ссылать туда, где Макар телят не гонял, но — вести в белую лечебницу, к доктору. И доктор их всех исцелит, и они сделаются полезными и полноправными членами общества! Раз метод уже есть, то надо сообщить властям о возможностях его применения. В первую очередь — карательным органам, чтоб они своих подопечных перестали карать, а вели к доктору на лечение!

Карательные органы появились в кабинете Бехтерева в лице начальника ОГПУ Геншиля Ягоды, который почему-то пришел в компании своей племянницы Берты.

— Хорошо, что Вы пришли! Признаться, я давно Вас ожидал, — приветствовал профессор чекиста, — Вы ознакомились с моим проектом, предлагающим провинившихся людей признать больными и лечить их, а не наказывать?!

— Ознакомился, — ответил Ягода, — Но мы, органы, весьма консервативны и потому склонны применять те методы перевоспитания и исправления людей, которые наработаны веками. А об успехе Вашего метода говорить пока преждевременно, тем более что на преступниках он пока даже не опробован. Ваши пациенты сами желают излечиться, а где подтверждение, что метод будет столь же полезен и при принудительном лечении?

— Но у меня же не было возможности проверить апоморфин, скажем, на ворах. Так предоставьте мне ее! Выделите группу заключенных! Сначала научусь исцелять воришек, потом — серьезных воров-рецидивистов, а там и до убийц и бандитов дело дойдет!

— Хорошо, Владимир Михайлович, я обязательно помогу Вам. Чем смогу. Дайте только время! — сказал зловещий начальник.

Они обменялись рукопожатиями. Геншиль отправился по делам своей тяжкой службы, а его племянница осталась у Владимира Михайловича. Он ожидал, что та пришла для какой-то конфиденциальной беседы. Так оно и вышло.

Дамой племянница Ягоды была не привлекательной. Ее выпученные глаза вместе с красной окраской лица делали ее похожей на вареного рака.

— Я Вам скажу, Владимир Михайлович, одну секретную вещь. Мой дядя не склонен поддерживать Вашу науку по той простой причине, что он имеет иной взгляд на людей, чем Вы. Он считает, что все качества человека заложены в него с самого рождения, и перебороть свою природу никому не под силу. Тем более нельзя побороть природу чужую. У кого природа дурна — того можно лишь уничтожить, но сделать это надо так, чтоб уничтожаемый принес еще пользу. Наверху эту теорию поддерживают, хотя и не говорят об этом, ибо она противоречит учению Маркса. Но стройкам нужны рабочие руки, а нанимать их за деньги нет возможности. Потому он едва ли пойдет Вам навстречу. Хотя... Если бы Вы были его родственником, то... Может быть, и пошел бы!

— Сударыня, о чем Вы говорите?! Как я могу быть его родственником? — воскликнул профессор. В его словах чувствовалась пропасть, разделяющая их. С одной стороны — русский ученый и дворянин, принятый мировым научным сообществом, классик учения о психике человека. С другой — местечковый еврей, пусть и вознесенный волей времени к вершине власти, но той же волей времени могущий в любой миг быть сброшенным обратно, А, может — и еще ниже, чем был вначале своего пути.

— Через меня, — храбро ответила Берта, и Бехтерев сразу понял, о чем она говорит.

Кого-нибудь абсурдность такого заявления, возможно, и шокировала бы, но только не психиатра с полувековым опытом. Уж он-то знает, зачем девушки выходят замуж за почтенных дедов! Конечно, Берта не нуждается в жилье или драгоценностях — ведомство ее дяди способно быстро и бесцеремонно конфисковать все, что ей приглянется без всякого внимания к жалобам обобранных. Но вот имя, дающее причастность к большой науке, конфисковать — невозможно. Конечно, Берта понимает шаткость и временность своего положения в верхах общества и жаждет его закрепить самым надежным способом — влившись в элиту истинную, ученую. Но в своих ученых дарованиях она сомневается, потому и решила выбрать самый простой и короткий путь к вершинам.

Что же... Не стоит сразу отвергать это предложение. Все-таки сам Владимир Михайлович давным-давно овдовел, а дети его — выросли и делают шаги в научном мире. Сын даже изучал под микроскопом консервированный мозг Ленина, отыскивая то сочетание его извилин, которое соответствует гениальности. Нет, детям сей странный брак ничем не навредит! Зато, быть может, Бехтереву все-таки с помощью Берты удастся сломать жестокую практику ОГПУ и множество людей будут ему благодарны! Как сказал Иван Петрович, наука требует жертв... Что до Берты, то если она желает иметь связь с наукой — пусть ее имеет. Владимиру Михайловичу с того ничуть не убудет! А ей, понятно — не прибудет...

— Что же, сударыня, я, пожалуй, — Бехтерев сделал паузу, наслаждаясь напряжением гостьи, — Соглашусь... Да-да, соглашусь!

Берта тут же уронила несколько слезин и обняла профессора. В этом чувствовалась картинность, искусственность, неумелая актерская игра. Это не прошло мимо внимания знатока душеисцеления (как переводится с латыни название науки — психиатрии) профессора Бехтерева.

Свадьбу, разумеется, отметили скромно. Конечно, без венчания, и не потому, что при новой власти венчаться было не принято и даже не потому, что Берта была по рождению — иудейка. Бехтерев бы потребовал — она бы и крестилась. Но нет, венец кладут на голову лишь раз во всей жизни. И теперь Владимир Михайлович с мольбой глядел в небеса, желая, чтоб настоящая его жена его теперь поняла. И простила...

Одну половину стола занимали ОГПУшники, в сторону которых профессор даже не смотрел. Вторую половину — ученые друзья Бехтерева. Ближе всех к нему был Иван Петрович Павлов.

— Иван Петрович, метод оказался в целом эффективен, но...

— Всегда во всем есть какое-нибудь «но», — улыбнулся Павлов, — Рассказывайте же!

— Ко мне уже приходило три моих пациента, два алкоголика и один морфинист. Нет, все в порядке, на водку и морфин они уже и смотреть не могут. Но ведь они меня просили о странной вещи — чтоб я вернул им возможность наслаждаться тем, что они прежде так любили! Они говорили о потере удовольствия от жизни, желании, чтоб все было по-прежнему. Я, конечно, их расспросил обо всем. Они говорили, будто у них внутри разверзлась яма. Место, откуда я убрал тягу к спирту и морфину, ничем не зарастает, остается как будто открытая рана! Я, конечно, советовал им больше внимания уделять житейским радостям, семье. Заняться спортом на худой конец, завести собаку, погрузиться в работу! Но и семью, и работу и спорт и собак надо любить, а избавление от порока — еще не повод к этому! Вложить же любовь к чему-либо я не могу! И получается, что я, как бульдозер, расчищаю больным площадки, на которых им надо строить дома. Но дома они строить — не умеют, не хотят и не могут! В итоге остаются пустыри, где со временем не образуется ничего, кроме помоек да зарослей сорных трав! Один из больных честно признавался мне, что когда пил — был добрым, а теперь сделался злым. Злым на весь мир, и жену с дочкой своих часто бьет, вымещая на них свое зло. А прежде — никогда не бил, даже пьяный! Так что сорная трава на пустыре души бывает еще и колючей!

— Понимаю Вас, понимаю, — согласился Павлов, — И понимаю, что мне Вы об этом говорите, чтоб просто с кем-то поделиться! Чем я, «собачник», могу вам помочь?! Если у собак и есть любовь, то мы о ней знаем мало, ничего не знаем. Наверное, надо дальше изучать человеческую душу, постигать ее глубины, где живет любовь. Это, батенька, явно — не животное, но — божественное. Вероятно, истинное лечение будет для больных тогда, когда после расчистки площадки Вы посоветуете проект дома, который можно будет на ней построить. Или, хотя бы, намекнете на такой проект. Вот... А пациентам Вы что сказали насчет возвращения к удовольствиям?

— Честно сказал, что действие лекарства будет длиться год. За этот год пусть они отыщут замену прежней радости. Или, в худшем случае, когда действие лекарства пройдет — смогут вернуться к тому же, что было...

Невеста о чем-то шепталась со своим дядей. Потом вывела жениха в коридор.

— Владимир Михайлович, у нас сегодня торжество, но я-то вижу, что Вы говорите и думаете только о работе! Потому уж разрешите и мне кое-что сказать на эту тему?!

— Конечно, голубушка!

— Дядя согласен дать Вам возможность для опыта. Чтоб продемонстрировать руководству ОГПУ пользу Вашего метода. Только подопытным будет не преступник, а сотрудник ОГПУ, заместитель дяди.

— Ничего не понимаю! Если Вы хотите, чтоб я вылечил его от морфинизма или пьянства, то — пожалуйста, но в чем же тут опыт? Или он — преступник, и мне надо устранить в нем преступные склонности?

— Нет. Дело в том, что он страдает... Как бы сказать... Содомизмом. То есть — педерастией.

Профессор потеребил бороду, посмотрел в потолок. Шокировать его было все равно, что потопить непотопляемый крейсер. Потому он тут же привел в порядок свои мысли и ответил:

— Хорошо, я этим займусь. Только пусть на прием принесет с собой фотографию любовника. Или любовников.

Через несколько дней на лечение явился высокопоставленный чин ОГПУ Николай Ежов.

Бехтерев подготовился. Будучи выпускником классической гимназии, он неплохо знал античность и возрождение с их искусством. Потому свой кабинет он наполнил статуями обнаженных Меркуриев, Аполлонов и вазами, расписанными гомоэротическими сценами.

Расчет профессора оправдался. Как только Ежов огляделся по сторонам, по его лицу пробежала довольная улыбка.

— У меня, батенька, имеется хорошее лекарство от Вашего недуга, — сказал ученый, и не поверить всемирно известному профессору было нельзя, — Извольте его принять!

Ежов послушно проглотил порошок, после чего Бехтерев велел ему разложить перед собой фотографии любовников. На всех них, конечно, были изображены персонажи в форме ОГПУ с солидными знаками в петлицах.

Заместитель Ягоды разглядывал их, и тут же по его лицу прошла судорога, а через мгновение он изверг из себя фонтан кислой рвоты. Огляделся по сторонам, снова скрючился, и разродился фонтаном еще больше. Посмотрел на фотографии, и с гримасой боли схватился за живот.

Когда рвота прошла, Бехтерев погрузил пациента в гипнотический сон. В котором внушал ему, что любовь к женщине — это проявление высшего начала мира, и она заложена в каждом существе мужского пола. Надо не закрывать ее, а наоборот — раскрыть.

Лечебное мероприятие прошло успешно, и Бехтерев предложил Ежову явиться через день для закрепления успеха. К концу месяца внимание будущего страшного наркома привлекали уже обнаженные Венеры, а при взгляде на Аполлонов Ежов бледнел и корчился.

И все же Бехтерев был критичен к себе. Он понимал, какую часть жизни занимало в Ежове его болезненное пристрастие. Он освобождал место, прежде занятое им... Но что появится вместо него? Конечно, есть вероятность, что пациент найдет женщину, которую страстно полюбит. Но такое счастье ведь даровано и не всем людям с природным, естественным влечением! Сколько пациентов рассказывало о жизни с надоевшими, злыми женами! Обычно такие люди находят выход в том же пьянстве, или, к примеру, усердии в работе. К чему приведет усердие Ежова, учитывая характер его работы, можно догадаться...

Берта рассказывала о положении дел в ОГПУ. Ежов женился. А жену ему, разумеется, подыскали органы. Едва ли ОГПУ женило его по любви... Вероятно, противоестественное влечение не оставляло его, только теперь от его утоления Ежова удерживали желудочные спазмы.

Вскоре Ежов явился к Бехтереву на прием.

— Как поживаете, батенька? — спросил Владимир Михайлович, как у всякого пациента.

— Ничего, жив-здоров. Женился недавно. Собираемся девочку удочерить, — отвечал чекист.

— Это самое больше не беспокоит? — поинтересовался профессор.

— Нет. Нисколько, — ответил Ежов, но в его глазах опытнейший психиатр прочитал напряженную внутреннюю борьбу. И острую, как гвоздь, ненависть пациента к самому себе. Апоморфин тут помочь не мог.

Бехтерев направился к стеклянному шкафу. Покопался в его содержимом... Разумеется, многие люди из будущего искренне посоветовали бы профессору взять в руку склянку с прозрачным, похожим на соль, порошком. Цианистым калием, ядом мгновенного действия. Ибо превратить Ежова, скажем, в ежа, как Преображенский превратил Шарикова в пса, Бехтерев, конечно, не мог...

Но у старого доктора, конечно, такие мысли не шевельнулись ни в сознании ни в подсознании. Он извлек склянку с успокоительными таблетками:

— Вот, батенька, принимайте два раза в день, утром и вечером. И запивайте водой.

На прощание Ежов, разумеется, сказал «спасибо». Но как-то нехорошо посмотрел на Бехтерева. Как на человека, который слишком многое знает, чего сам Ежов не хотел бы, чтоб кто-то знал.

В благодарность за работу Владимиру Михайловичу пообещали организовать начало эксперимента по излечению у заключенных одной из тюрем ОГПУ их пороков. Разумеется, опыт планировался на уголовниках, убеждения политзэков лечить апоморфином — бесполезно. До теории вялотекущей шизофрении, порождающей политическое диссидентство, оставалось еще полвека. Бехтерев принялся готовиться к предстоящему эксперименту. Главным он посчитал воссоздание обстановки той ситуации, на которую требуется выработать негативный рефлекс. Вору надо воссоздать ситуацию кражи, убийце — обстановку, в которой он совершил убийство. Над этим и раздумывал профессор.

В те годы жены профессоров не были обременены бытом. Как и жены генералов, директоров, министров. Только прежнее понятие «прислуга» было заменено на «обслугу». Потому, разумеется, в чадливое пространство кухни Берта даже не заходила. Там орудовали повар и две служанки. Продукты поставлял спецраспределитель Академии Наук, к которому с недавних пор добавился еще распределитель ОГПУ. Из него в квартиру Бехтеревых пришел ящик консервированной красной икры.

— Владимир Михайлович, пойдемте кушать, — предложила Берта профессору, склонившемуся над кипой листов с записями. Ученый обобщал опыт применения апоморфина гидрохлорида, собираясь написать о нем научный труд.

— Сейчас, дорогая, минуточку, — ответил профессор, заканчивая свою мысль на бумажном листе.

Неожиданно профессор задумался о заполнении внутренней пустоты, которая возникает у пациентов на месте гибельных страстей после лечения апоморфина гидрохлоридом. Что если он сам станет внушать пациентам цели и задачи для их жизней, подкрепляя это введением в их организм чего-нибудь, что доставляет удовольствие, например — кокаином? Но, конечно, не назовет пациенту применяемый препарат. И у того сложится положительный рефлекс, стойкая связь чувства удовольствия с какой-либо мыслью, с каким-либо предметом или действием? Если пациенты сами не способны на расчищенном месте возвести здание дальнейшей своей жизни, то в этом им тоже должен помочь доктор! Почему он решил использовать для закрепления именно кокаин? Потому что Бехтерев в своих исследованиях, посвященных этому дару далеких краев, давно определил, что кокаин чудовищно обостряет память на все, что сопутствовало моменту его употребления. «И снова — клин клином!» — усмехнулся про себя ученый. «Интересно, можно этим методом сделать высшее из всего возможное — вызвать у пациента любовь?! Любовь к женщине, которую он не любит, любовь к прежде ненавистному делу?!»

Владимир Михайлович сел за стол. Перед ним стояла вазочка с красной икрой.

— Откуда икра? — поинтересовался он.

— С Дальнего Востока, — улыбнулась Берта, — ОГПУ угостило!

Бехтерев взял ложечку.

— Помню, как-то был я во Владивостоке. Когда еще Транссиб был вокруг Байкала не достроен, и поезд на паром грузили. На пароме через Байкал интересно переплывать было! Вода там такая прозрачная, дно видно, хоть глубина — метров десять! И рыбы огромные видны, как под водой снуют! Теперь, увы, парома нет, и никто такой картины не видит!

Бехтерев положил ложку икры в рот, собираясь ее прожевать и продолжить рассказ.

Но продолжить ему не пришлось. Ученый схватился за горло, пробормотал «Берточка, что-то мне плохо!», и тут же обессиленно рухнул. Берта подбежала к нему, схватила за руку, потрясла голову, и бросилась к телефону. Что было уже бесполезно — Владимир Михайлович был уже мертв.

Таинственная смерть, как всегда, породила множество слухов и кривотолков. Но в числе предполагаемых отравителей никто и не думал назвать Ежова. ОГПУ умело заметать следы и не выносить сор из избы. Через год Николай Иванович Ежов получил заветные петлицы с большими звездами, а бывший его шеф Ягода — пулю в расстрельном подвале. Начался 1937 год...

Андрей Емельянов-Хальген

2014 год