Halgen — Служивые

Мимо детей то и дело проходили люди в белых халатах с лампочками и инструментами в руках. Тут все серьезно, здесь обитают волшебники, переносящие человеческое слово и музыку сквозь тысячи километров! Кто бы сомневался, что это — чудо, и без колдовства здесь, конечно, не обходится!

Большинство детей, конечно, скорее хотели стать подобны радиоволшебникам. Потому вернувшись домой доставали книги по радиотехнике, отправлялись в походы на свалки радиозаводов в поиске деталей. Свалки радиозаводов превращались в людное место, становились клубами радиолюбителей. Детские углы немногочисленных отдельных квартир и многочисленных коммунальных комнат обрастали паутинами проводов, увешанных гроздьями радиодеталей.

Многие радиолюбители достигали в своем искусстве такого мастерства, что уже как будто не отличались от радиолюдей... И все же — отличались. Ибо то, что для них было предметом любви, для работников радио оставалось прежде всего — службой. Которую надо выполнять при любой погоде и в любом настроении.

Многие помнят удивительное качество громоздких изделий, изготовленных в середине века. Качественны были и электронные лампы. Но когда в схеме ламп сотни, вероятность выхода из строя одной из них все равно — велика. А поломанная лампочка разорвет всю цепь. Потому цепи дублировались, для одних радиопередач подключали одну дублирующую цепь, а для других — и две.

Речь главы партии и правительства была столь ответственным днем, что с самого раннего утра люди радиоцентра были уже на ногах. Срочно заменяли все лампы на новые, чтоб, не дай Бог, какая из них по старости не приказала долго жить в самый важный момент передачи. Оборудование включали, проверяли снова и снова. По всему радиоцентру носился взмыленный мастер. Старенький мастер, по ответственному случаю поставили самого опытного, помнящего еще первую в истории страны радиопередачу, собравшую толпы народа у подвешенных на столбы репродукторов.

Внимание. Передача началась! Первые слова Генерального Секретаря и Председателя Совета Министров понеслись в эфир. «Перегибы сталинской политики»...

Никита Сергеевич Хрущов старался вовсю. Ему уже рассказали, что эта речь сделается одним из тех дел, которыми он войдет в мировую историю. Войти в историю ему страсть как хотелось. Накопленная за долгие годы страсть выходила из него потоком злых слов. И потоком липкого пота, обильно увлажнявшего блестящую лысину, которую он успевал промокать лежащим под рукой полотенцем.

Вероятно, Никита Сергеевич искренне полагал, что делает полезное дело. Едва кто-то шептал ему на ушко о пользе какого-нибудь мероприятия, оно совершалось тут же, с истовой энергией и силой. Распахать целину плугами, предназначенными для подзолов северной России. Чтоб потом ветры разнесли черной пылью весь плодородный пласт. Взрывать атомные бомбы на своей территории, прогнать пехотную дивизию через эпицентр ядерного взрыва в надежде, что результатом испытаний кроме радиоактивной пыли и сотни солдат, превращенных в инвалидов, сделается еще великий страх у заокеанского противника. Сеять кукурузу на землях, непригодных для ее жизни, чтоб потратив немереные силы вывести из оборота тысячи гектаров земли.

Кто подсказал ему идею доклада, кто подготовил его текст? Должно быть, кто-то из серых, неприметных личностей, заполняющих правительственные и начальственные коридоры, до боли похожих друг на друга. Шептун на ухо в историю не вошел, да он и не ставил себе такой цели. У него все вышло, и это, надо думать, радовало его до самого последнего мгновения мало кому известной, но все же богатой на события жизни.

Репродукторы теперь висели не только на столбах. Уже давно они стали атрибутом каждого жилища, даже — немного устаревшим, ибо кое у кого появилось новое техническое чудо — телевизор КВН с лупой. Передач по нему показывали мало, шли они не каждый день, но видеть живых людей в мертвом ящике — это уже было чудом. Многие мечтали о такой обновке, но купить телевизор было не то что сложно, а почти — невозможно. На телевизоры вставали в длинные очереди. Мальчишки-радиолюбители, понятно, пробовали сделать телевизор самостоятельно. Но главную его часть, кинескоп, было нигде не достать и на свалки радиозаводов их еще не выбрасывали.

Народ внимал репродукторам. Кто-то ронял слезы, кто-то заходился в истерике, кто-то проклинал уста, эти слова произносившие. И все чувствовали, как внутри каждого человека и всего народа что-то хрустело, трещало, ломалось.

Тот, по кому били слова этой речи, бессильно лежал в мавзолее. Пнуть мертвеца может и осел, и дурачок, все одно ни у кого ничего не прибудет и не убудет. Иное дело, когда удар, целящий в мертвого, бьет по много большему. По древней идее, которой худо или славно служил умерший человек, и на которой, вне зависимости даже от него, держится жизнь всего народа.

Идея отца — это идея служения. Испокон веку отец отдавал все свои силы служению своему роду, его жизни в суровых русских условиях. Отдавая всего себя без остатка, он, конечно, требовал такого же служения и от домочадцев. Некоторые отцы совершали большее — становясь воинами они служили всему народу, или, становясь священниками, служили самому Господу.

Образ отца в семье — он как отражение образа Бога. Ведь идея любой веры — это идея служения. И все обряды всех религий мира направлены лишь на одно — заставить людей не просто верить, но принимать свою веру, как службу. Службу ради службы, занимающую все время и берущую все силы человека без остатка. Необходимость служения Богу в христианстве утверждается той высшей службой, которую сослужил для людей сам Господь. Пришедший на Землю в человеческой плоти и позволивший людям себя распять, принеся самого себя в жертву за грехи людские.

Если семья — крошечная модель Бытия, то страна — тоже модель, много большего размера, чем семья, но бесконечно меньшего, чем Небо. И во главе страны должен стоять строгий, но бесконечно заботливый и любящий своих детей отец. Именно поэтому царь не мог быть ни холостым, ни разведенным. Он обязан был быть женатым, и лучше всего — многодетным, хотя последнее часто вело к спорам при передачи престола и к междоусобным войнам. Но царь, показавший способность заботиться о своей семье, может позаботится и о семье огромной, в весь народ.

У царя нет свободного времени, каждое мгновение его жизни — служение. Царь-батюшка не может любить одних своих чад больше, а других — меньше. И первый боярин и последний бродяга для него по определению — равны. И Государь наделен удивительной способностью думать обо всех-сразу. Только людей — много, они толкаются, как дети за столом в крестьянской многодетной семье, и не каждый может донести сразу свои прошения и челобитные, свои жалобы и обиды.

Детям царской семьи прежде всего объясняли, чего царю делать нельзя. Прежде всего, Государю возбраняется злословить о своих предках. Ведь проклиная их, Государь будет проклинать саму идею царя-отца, что не замедлит отозваться на нем самом. Правда, во времена Романовых некоторым подданным позволялось безнаказанно поносить былых государей. Так появились на свет труды Карамзина, давшие основу художественной книге А.К. Толстого «Князь Серебряный».

Но сами государи предков поносить не могли, не имели на то право. Скрепя сердце, Екатерина Вторая не проронила ни одного худого слова о ненавистном супруге. Александр Первый тоже не сказал дурного о своем нелюбимом отце Павле.

Но 20 век все переменил. Сначала среди народа небывалое распространение получили карикатуры на царя Николая Второго и злословия о нем. После октября 1917 года проклятия в адрес былых царей из права превратились в обязанность, сделались своего рода «символом веры» коммунистического человека.

В том же поколении насаждалось и безбожие. Но настоящими безбожниками те люди так и не стали. Просто в их сознании «плохой» «Николай Кровавый» заменился на «хорошего» Ленина, а слово «Бог» поменялось на «коммунизм». Русский народ, как известно, всегда почитал дух более, чем букву, на которую испокон веку он привык не обращать большого внимания. На роль отца бездетный Ленин, конечно, не годился. Но вскоре подоспел Сталин, и народное сознание разглядело отца — в нем. И он это понял.

Сталин, подобно поздним Романовым, ходил в военной форме, что, конечно, символизировало его непрерывное служение. По народу ходили слухи о том, что любимое блюдо товарища Сталина — простая гречневая каша. И о том, что раздумья о народном счастье лишают его времени для сна, каждую ночь на булыжник Красной Площади падает квадратик света от никогда не угасающего окошка сталинского кабинета. И о том, что в своей военной форме Вождь временами ходит среди простого народа, и его никто не узнает. Попробуй, узнай в живом человеке того, кого видел только лишь на портрете! Много что говорили про Сталина, и все утверждало в нем — заботливого отца, служащего без устали своему народу. Потому каждый человек тоже обязан в меру своих сил и способностей нести свою службу.

Война укрепила образ отца. Подобно Богу-Отцу, Сталин принес на заклание своего старшего сына Якова, и едва не отдал Родине младшего сына Василия. Потому Сталин и присутствовал незримо в рядах пехотинцев, идущих под свинцовый град вражеских пулеметов. «За Родину, за Сталина!»

Понося Сталина лысый преемник налагал проклятие и на службу, которую он принес народу. И, конечно, не задумывался, что вместе с ней он заодно проклинает и миллионы больших и малых людских служб за Родину и за Сталина.

Очевидно, Хрущов предполагал, что почитание отца — неисчерпаемый клад русской нации. Проклятия в адрес Сталина не сотрут образ отца из народа, но заставят искать его в другом человеке, то есть — в самом Хрущове. Чтоб подсказать народу этот путь, Никита Сергеевич пообещал построение коммунизма за 20 лет. Далекое, божественное теперь сделалось близким и бытовым. Только коммунизм в его представлении тоже пах скорее не небом, а подсобкой продовольственного магазина. Бесплатный проезд в транспорте, бесплатная еда в столовой. Такой коммунизм скорее был соблазном, обещавшим в будущем уклониться от службы, которая многим сделалась в тягость.

В Хрущове народ отца не почувствовал. Подтверждение тому — легкое и безболезненное, без единого выстрела и даже без разбитого носа, его смещение. Потеря отца — это трагедия, это массовый плач, это смертельная давка на похоронах. Потеря же Хрущова была скорее — комедией. Превращение всесильного правителя в пенсионера-огородика Никиту, стоящего с граблями на своей грядке.

С этих времен лишенное Отца государство потеряло свое лицо. Представить его теперь можно было лишь в виде какого-то нагромождения чиновников и разнообразных начальников, которые почему-то обязаны честно служить. Кому служить и зачем служить — обыватель уже не раздумывал. Самого себя от службы народу индивидуум уже освободил. Осталась служба семье.

Но и семье непутевые отцы-шестидесятники служить не смогли. Службу ей они понимали по примеру своих отцов, у которых для семьи оставалось очень мало сил и времени, все отдавалось общему делу. Столько же сил отдавало своим семьям и новое поколение отцов. Их жены работали, одновременно с воспитанием детей, что, конечно, было оправдано в суровые военные годы, но сделалось опасным в мирной жизни. При этом службе общему делу поколение новых отцов не отдавало ничего, работа виделась им лишь местом, где они получают деньги, предназначенные для семьи. Избыток сил они направляли на самих себя.

Советская система перекрывала народу доступ к многим соблазнам. Но знание о них волей-неволей просачивались и в щель под железным занавесом, и сквозь информационную шторку. Через слухи все доходило до ушей каждого, а запретность многих плодов лишь усиливало их вкус. Соблазны и стали тем местом, где сосредотачивались силы многих людей, свободных от всякой службы. Ведь военное поколение не интересовалось соблазнами вовсе не потому, что о них не ведало, а потому, что все его силы шли в иную сторону. На служение общему делу.

Семейные жизни отцов-шестидесятников клеились плохо. Многие разводились, женились, снова разводились. Благо, что женитьба — всего лишь штамп в паспорте, а места для штампов в советских паспортах было очень много. Сами мысли о народе, как о целом, вызывали в их душах страх, который они передавали своим детям.

Ни в одной лучшей армии мира не бывает, чтоб все бойцы были как на подбор — самоотверженные, честные, верные, доблестные и т. д. Всегда найдется сколько-то разгильдяев, сколько-то трусов и паникеров, сколько-то корыстных людей, в разгар боевых действий торгующих краденым со склада бензином. Равно как и среди христиан во все времена, включая и ранние, попадались и распутники, и лихоимцы, и даже настоящие злодеи. Но это было не страшно, пока таких людей было — мало. Пока их совестили и упрекали, пытались перевоспитать, их число не становилось опасным. Кого перевоспитать не получалось — приходилось терпеть. Но психологическое положение терпимых было таким, что пополнить их число ни у кого не вызывало желания.

Дивизии, в числе бойцов которых были и непутевые — побеждали. Плохие солдаты получали иногда награды наряду с лучшими бойцами, но при этом их мучила совесть. Христианство держалось многие века. И, в числе прочего, христианская мудрость породила и учение о коллективном спасении. Утверждающее, что духовными подвигами праведников спасутся и последние грешники.

Но гибель идеи Отца и идеи Служения сделало так, что праведников в вере и героев в армии стало как раз — меньшинство. Теперь уже те, кто желал честно служить, выглядели дурачками, изгоями среди прочих людей. При этом всякий не желающий сам служить честно, считающий честных служак людьми низшего сорта, искренне верил, что всегда отыщутся те, кто будет готов служить вместо него. И находились. Но ничто не бывает вечно.

Так родилось наше поколение, в котором сама идея службы с самого начала убита «мудрым» отцовским воспитанием, утверждавшим истины вроде «своя рубаха ближе к телу», «плетью обуха не перешибешь» и так далее. Пословицы эти — старые, пропитанные многовековой мудростью. Да вот только беда, творили их совсем в иное время, и выражали они не интересы индивидуума, но интересы общины. Которые для общинника, конечно, были выше интересов государства, про которые он мог лишь сказать «не моего ума дело». Но они же превосходили и его личные интересы, про которые в те времена говорить и думать было не принято.

В результате появилось на свет наше поколение, страшащееся всякого умаление личных интересов, как черт — ладана. Слово «служба» вызывает у нас нервные мурашки. Не идти в солдаты для нас в свое время было не просто желательно, но — необходимо. Те, кто вынужденно надевал солдатскую форму, вызывал в нашем поколении сочувствие, близкое к жалости. А во время службы о нем говорили так же, как говорят о человеке, заболевшем мучительной болезнью. Впрочем, страх перед солдатчиной был оправдан — порочный круг замкнулся, и в армию шли в основном лишь молодые маргиналы, многие из которых не скрывали своих уголовных наклонностей. Ни в одной войне такая армия, конечно, победить уже не может.

Восстановление Православной Веры нашло выражение в открытии многочисленных церквей. Но кому ходить на богослужения, если люди шарахаются от самого слова «служба»? Вдобавок, если человек и окажется в церкви, то велика вероятность, что встретит он священника, который вовсе не служит Богу, а просто «работает». Зарабатывает деньги для своей семьи. То есть, повстречается с духовным отцом, который — точная копия отца родного. Не любящего и нелюбимого. И новые храмы делаются похожими на новенькие танки советских кадрированных дивизий. Были такие части, состоящие из штаба, батальона охраны и множества ангаров с новенькой, пахнущими заводом боевой техникой. Предполагалось, что в случае войны места в боевых машинах займет народ, знакомый с военным делом хотя бы из курса начальной военной подготовки. Остальному научатся, было бы желание. На войне учатся быстро. Но в конце 80-х новая, не побывавшая не только в походе, а даже на полигоне техника пошла под газовый нож металлоломщиков. Наполнить собой ее нутро оказалось — некому.

Ныне понятие «народ» воспринимается людьми ни как нечто, чему необходимо служить, а как людская масса, по головам которой надо лезть, чтоб показать себя. Если прежде природные дарования воспринимались их носителем как средство принести народу наибольшую пользу, то теперь — как что-то вроде лесенки, позволяющей подняться выше сгрудившихся вокруг тупых голов.

Демонтаж понятия «отец народа» привел, в конце концов, и к демонтажу самого народа. Не бывает субъекта без объекта. И наоборот — тоже не бывает. Иногда мне кажется, что наше поколение, лишенное идеи службы, а, значит — лишенное веры и в Бога, и в себя, как в народ, уже не сотворит ничего великого. Безотцовщина — вот причина нашей беды. Не семейная безотцовщина, сироты, к несчастью, встречались всегда. Но — безотцовщина идейная, презрение к своим отцам, чаще всего его заслуживающим. Потому единственный подвиг, на который мы еще способны — это сделаться хотя бы хорошими отцами. Увы, даже это смехотворное по прежним меркам дело, теперь под силу далеко не каждому. Еще наше поколение может сотворить идеи, воплотить которые ныне — некому, и потому их придется оставить для потомков. Быть может, они им помогут как предтеча для создания уже их собственных, новых идей.

Отцы-шестидесятники ныне доживают свой век на грошовые «пензии». При этом истово поддерживают существующую власть, исправно ходят за нее голосовать (чем и определяется пресловутое «большинство на выборах»). Ибо понимают, что служить им уже никто не будет, по той причине, что служить — некому. И единственная мысль, которая еще осталась для них — это простейшая формула «как бы не было хуже». Впрочем, иначе как пошуршать бумажкой в избирательном участке, послужить защищаемой власти они все одно ничем не могут. Ибо не понимают самого слова «служба».

Андрей Емельянов-Хальген

2014 год