santehlit — Своя игра

За ними шествует научный расчет, и уже,

в конце концов, исполнение венчает мысль.

/К. Э. Циолковский/

Привычные размышления о соотношении удачи и невезения в моей судьбе с некоторых пор стали для меня непосильной задачей — голова стала плохо соображать. Впрочем, нет, это я вру и пытаюсь себе польстить — на самом деле такой дурак я по жизни, а еще пытаюсь убедить себя, что невезучесть свою сам придумал! Тем не менее….

С Ольгой Александровной отношения так и не вернулись. Я видел: она ждет от меня объяснений, но все, что смог после возвращения из Ангарска — одарил начальницу уныло-храброй улыбкой. А что прикажите делать — кланяться? целовать ручки? или просто сказать какую-нибудь банальность? Ведь я практически бросил ее, увлекшись молоденькой девушкой. И теперь прощения просить как-то не то: осквернение памяти любви к той, которой уже нет — дело дурное и бесполезное. Это выше моих сил!

В июне мы много времени проводили вместе. Не то, чтобы это входило в мои планы — инициатива всегда исходила от нее. И потому — если женщина хочет, то почему глупому парню не пойти ей навстречу? Теперь этой инициативы не было, а я ходил горем убитый. И если бы не работа….

Первые дни после Ангарска чувствовал себя колхозной коровой, о которых много писал в своих материалах — неповоротливой, туповатой и закусанный мрачными мыслями, будто слепнями.

Не стану делать вид, что я не думал о своей великолепной подруге — с ней было много проще, чем… ну, чем с другими знакомыми дамами. С ней мне не приходилось из кожи вон лезть, чтобы развлечь ее, или следить за своими словами, или ломать голову, пытаясь сообразить, что она хочет. Ольга ничего не скрывала — она обо всем всегда говорила напрямик.

Теперь этих отношений нет, и надо было чем-то заняться — например, спасти мир от капиталистической заразы или построить коммунизм в одном отдельно взятом сельском районе. Просто так существовать я не мог.

В мае, помнится, пытался наехать на Увельский пищекомбинат. Думал — расчешу гриву самому товарищу Казанцеву, и статей моих будут бояться все руководители помельче. Не получилось — я об этом уже рассказывал.

Не получилось кнутом, почему не попробовать пряником?

Извлек из кармана авторучку, снял с нее колпачок, придвинул чистый лист бумаги — ну-с, что мы имеем? С головой непорядок, но мозги, слава Богу, у меня работают. В этом я был абсолютно уверен. Или ошибался? Или производительность у них теперь ничуть не выше, чем у мебели в кабинете?

Жара июля так подействовала? — у всех сотрудников вид усталый. Или они скорбели вместе со мной? Теперь в редакции редко можно услышать смех, а сплошь и рядом хмурые взгляды — мастера пера стали меньше прикалываться друг над другом. Что за приколы? Да, пожалуйста. Как вам такой тост — желаю собравшимся приятной смерти! Полезет выпивка в глотку? А ведь суть нормальная — что же лучше может быть приятной смерти? Теперь…. Трудно разыгрывать других, когда собственная жизнь кажется сплошным приколом. Мне это ужас как не нравилось.

За прежние годы жизни в Увелке успел заметить, что лето здесь поразительно соответствует характеру местных жителей — долгое, медлительное, душное, оно сонно ползает по выжженным до звона крышам, сочится изнуряющим зноем по улицам, от которого поневоле становишься вареным и расслабленным. Два засушливых из пяти предусмотренных в планах партии хлеборобных сезона жадно впитывают влагу из каждого клочка возделанной земли и заставляют разморенных людей искать хоть какую-нибудь тень, чтобы укрыться от немилосердного жара. В завершающем году 11-ой пятилетки неспешное южноуральское лето вне плана и уже в третий раз сходило с ума.

Я сидел в относительной прохладе кабинета и смотрел на чистый лист перед собой так, словно вся Увелка принадлежала мне — что не соответствовало действительности. Я владел только своими мыслями. Улыбнулся первой из них, но в этой улыбке не было дружелюбия. Она скорее говорила: «Настанет день, и все образуется, все встанет на свои места. Дайте срок!».

И сказали мне мои мысли — ты будешь избранным; не хочешь? мало ли чего ты там хочешь: будешь и все! пиши, давай! что писать? вот тебе тема — герой нашего времени: пиши очерк о полезном тебе человеке и сделай его героем; не умеешь? научишься — куда ты денешься? потянешь — не барышня; это только с непривычки кажется, что тяжело, зато сам в шоколаде будешь; не прибедняйся — ты этого хочешь; ах, объективности хочешь? честь журналиста страдает? тебе пока их лучше не знать — спокойнее будешь спать; вопросы есть?

Мысли коварные и ничуть своего коварства не стесняющиеся. Спорить с ними — занятие утомительное. Тем более подсказали (навязали?) на роль героя очерка Виктора Ивановича Захарова, председателя колхоза имени Ленина. Думаю, стоит попробовать, но, конечно же, все обстоятельно обдумав.

Увлекшись темой, потерял ощущение времени настолько, что не успел заметить, как пролетел рабочий день. Правда, он закончился в редакции, а для меня еще передача на радио.

С чего начать? — обдумывал я статью о Захарове, неторопливо шагая к узлу связи в радиостудию. — Следует ли рассказывать факты биографии или сразу о нынешнем результате жизненного пути? Председательство в колхозе — это исполнение мечты или ее кончина? Кстати, поражение — это не конец пути, если ты его пережил: знаю по себе. Интересно — а если Захарова как следует напоить, вывалит он все, что на душе, не помня, кто перед ним? и наутро будет о сказанном бурно жалеть. Или сожалеть будет о выпитом? А что до откровений со мной…. Возможно, он столько не выпьет.

Вступил в мысленную полемику с героем будущего очерка.

Чем же я заслужил ваше внимание, товарищ из редакции? Неужели всему виной мои стиль общения и манера одеваться? Или я вам подсознательно напоминаю какую-нибудь сволочь, с которой вы когда-то имели несчастье столкнуться?

Досадливо поморщился — такие вопросы могли бы возникнуть, выйди в свет статья о пищекомбинате. Тогда бы конечно — все от меня ожидали подвоха. Сейчас-то чего?

Могу объяснить, Виктор Иванович. Дело не во мне — дело в вас. Мне кажется — вы очень умно и искренне можете ответить на вопрос: кто ты есть, человек развитого социализма? Почему вы? Да хотя бы потому, что я еще не имею опыта общения с категорией людей подобной вам. Но, отзываясь на впечатления, хочу сказать — я на вашей стороне по основным вопросам социума. Вот такие вот классовые проблемы привели меня к вам. Нет, не пытайтесь с ходу что-то возражать, подтверждать или вслух размышлять над услышанным. Потом, когда будет время, спокойно, наедине с собой все это обдумайте.

Считаете, поможет? Хотя… в любом случае, о таких вещах задумываться следует. Очень много интересного можно узнать о жизни и о себе, если, конечно, не кривить душой и принимать все как есть. А вам не приходило в голову, что обо всем этом я за свою жизнь наслушался на партийных собраниях и районных пленумах — причем так наслушался, что меня от этих разговоров уже тошнит?

Настолько, что вы даже подумать об этом не решаетесь?

Это я вам сказал? Или вы сами придумали?

Если вы действительно могли что-то подобное, значит, я не «придумал», а «угадал».

Да ни хрена вы не угадали! Мы перестали об этом думать просто потому, что много об этом говорим — отпала необходимость. А вы вдруг решили меня жизни поучить? Может, хватит ерундой заниматься, и займемся своими делами? …

Я уже поднимался в радиостудию.

А когда «оттрындел» новости в микрофон и потопал домой, сильная фраза пришла на ум — «я услышал в обычно спокойном и размеренном голосе собеседника искреннюю боль и горечь».

Запланировал поездку в колхоз — добрался и разыскал Захарова. Наскоро обменявшись приветствиями, Виктор Иванович вдруг понес совершенно несуразную чушь о лесных ягодах, птичках и ежиках, непостижимым способом привязав все это к лесам поселка Дружный — где непременно и вот прямо сейчас товарищам из редакции надо побывать. А ему, простите, некогда…. И так ловко заморочил нам головы, что мы опомнились, только глядя на пыль из-под колес удаляющейся председательской черной «Волги».

— Каков! — укоризненно заметил Федя Акулич, изыскав, наконец, достаточно дипломатичное выражение для своих наверняка нецензурных мыслей. — Если нет для нас времени, неужели нельзя просто объяснить?

Я вздохнул и достал сигареты.

Интересно мы побеседовали с парторгом колхоза.

Иосиф Завадский:

— Я же шахтер на пенсии — решил вот в село перебраться. В сельском хозяйстве не великая дока, но в людях-то разбираюсь. Если все пойдет как надо, через пару лет мы тут понастроим….

Он рассказал нам о планах хозяйства.

— Если получится, будет здорово!

— А, правда, что паспорта всех колхозников хранятся в сейфе у председателя?

— Захаров раздал. Я с ним ругался, а он не послушал — вот райком-то задаст ему!

— И народ разбегается?

— Не то чтобы весь, но уехали… в основном молодежь.

— Жилье строить будете — вернутся. Специалистами с образованием.

Вспомнил нашу поездку сюда с Ольгой Александровной — как хотели меня женить доярки. Теперь я могу точно сказать — пустое! На женский вопрос забил прочно и основательно, чтобы поменьше усложнять себе жизнь.

Ну, чего ухмыляетесь? При моей работе это и правда только дополнительные сложности создает. Стоит взглянуть на мое лицо и сразу становится понятным, как мне все женщины безразличны. Кроме одной. Но ее уже нет.

Навязываться дамам теперь стало противно моей натуре. Затолкал свои чувства поглубже, где о них можно не беспокоиться. Хожу по жизни с обычной миной, выражающей покорность судьбе и готовность стоически перенести ее очередной неприятный сюрприз. Даже если случится такое, что женщина вдруг всерьез понравится, то я охотнее откажусь от мысли о взаимности, чем попытаюсь ее добиться.

Впрочем, важно не то, что есть на самом деле, а как я считаю сам. А я искренне убежден, что большинство женщин внимания не обращают на мужчин, которые их не добиваются — значит, оставят меня в покое.

Считаете — перекос у человека в мозгах? Да пусть будет! Все разъяснения и увещевания пройдут мимо — что-то исправить можно только естественным путем.

Отчаявшись добиться чего-то по телефону, Захарова решил выцепить на партийно-хозяйственном районном активе.

Покрутился перед зеркалом, изучая себя со всех сторон, и пришел к выводу, что выгляжу, как идиота кусок — патлы до плеч, печатка на пальце, кулон на шее, футболка, джинсы. О чем честно сказал вслух.

Присутствующий в кабинете Акулич не преминул плюнуть ядом:

— Что, если башка не похожа на прошлогодний стог, морда выбрита, а одежда чуточку шикарнее мешка из-под овощей — твоя затрапезная личность уже чувствует себя ущемленной?

— А тебе бы только поиздеваться! Кстати, твой галстук на шее в такую жару — перебор.

— А ты не забыл, куда мы идем? Тут все рассчитано — товарищей из райкома следует впечатлять!

— Тогда отправляемся!

Нам предстояло работать раздельно — Федя шел снимать актив, а я на Захарова. На неуловимого председателя колхоза имени Ленина, чтобы написать о нем очерк. И как это вообще делается? — дай бог памяти….

Прежде чем успел перебрать в уме возможные варианты от Аграновского, мы уже оказались в здании райкома КПСС. Незнакомый высокий мужчина приглашающе взмахнул рукой:

— Проходите, товарищи, в актовый зал, рассаживайтесь.

Где же Захаров?

— Сейчас разберемся, — решительно заявил Федя и потопал вперед, увлекая меня за собой.

Я-то хотел поискать снаружи, но вполне могло статься, что Виктор Иванович уже где-то сидит в кресле. Зал был наполовину заполнен, но позиция у входных дверей была неудобной — видны в основном затылки, и редко кто сидел вполоборота, высматривая входящих. С гордо поднятой головой двинулся вперед, чтобы от сцены внимательно рассмотреть всех присутствующих.

Вот он — лапочка! Протиснулся к креслу, в котором грузное тело Виктора Ивановича истекало потом.

— Я что-то пропустил? Здравствуйте!

Захаров пожал мою пятерню и отозвался охотно:

— Самую малость — занять место поближе к открытому окну.

— Что ж, будем маяться в духоте.

Собеседник едва заметно повел плечами.

— Самое то для рассуждений о судьбе урожая.

— Ну, может, полезное что услышим. Говорят, доктор наук приедет из Троицка.

— А вы все в хлопотах своих — ищите яркого представителя социалистического реализма?

— Яркого представителя я уже нашел — ищу ответ на вопрос: чем социалистические ценности отличаются от общечеловеческих? К примеру, есть вещи, которых нормальный человек просто не сможет сделать. Не может и все — что бы ни стояло на кону! Потому что после этого уже не идет речь ни о чести, ни о достоинстве — ты просто перестаешь быть человеком.

— И вам необходимо знать мое мнение, иначе вы просто умрете от любопытства на радость всем вашим врагам?

Я смахнул пот со лба и грустно кивнул:

— Да, это действительно так.

— Странной мне кажется ваша работа — это, когда врать не хочется, а приходится.

— Благодарю за комплимент. А теперь можно и о деле.

— Общечеловеческие ценности я одобряю, но у нас ситуация несколько иная. К примеру, орава моих колхозников — не самых худших людей, не трусов и праздных тупиц — хотят чего-то добиться в жизни, только не знают, что именно и как. В город стремятся на поиски счастья. Запереть в сейфе их паспорта и не «пущать» из села технически несложно, но кем бы я был после этого? Не говоря уж о том, что из нескольких сотен недовольных, получил бы настоящих, убежденных и непримиримых врагов, имеющих веские причины меня ненавидеть. И в лице моем колхозную власть. У себя под боком, между прочим. Мне это нужно?

— Но ведь побег народ из села!

— Но ведь не весь! У тех, что уехали доброй волею, есть хорошие шансы избавиться от молодецкой дури и вернуться. У озлобленных — никаких!

Захарову уже стукнуло пятьдесят, и его жесткие курчавые волосы выбелила и посеребрила седина, но на лукавом лице этого жизнелюбца еще не обозначилось морщин. Пронзительные карие глаза были по-прежнему молоды, а взгляд юношески безмятежен и тверд, ибо Виктор Иванович не привык терзать свой мозг отвлеченными проблемами. Но под этой внешностью скрывалось сострадательнейшее из сердец — одинаково отзывчивое на жалобы колхозников, плач ребенка или жалобное мяуканье котенка. И пуще всего на свете страшился он, как бы его эта слабость не была кем-нибудь подмечена.

Но безошибочным крестьянским инстинктом селяне очень скоро раскусили нрав председателя и, зная, что собака, которая громко лает, кусать не станет, беззастенчиво этим пользовались. Воздух то и дело сотрясали угрозы выгнать с работы или лишить трудодней, но ни с молочно-товарной фермы, ни из полеводческих бригад никто не был выгнан, и только один механизатор не получил зерна на трудодни в колхозе имени Ленина — был пойманный на его хищении.

Новая политика партии в селе приносила свои плоды.

Советская уверенность в завтрашнем дне порождала неуемную жажду жизни, алчную тягу к доступным благам, и колхозники со страстью, изумлявшей свидетелей-горожан, предавались радостям бытия. У них уже было достаточно денег, чтобы хватило времени и на развлечения — а развлекаться они любили. Дело всегда, по-видимому, можно бросить ради свадьбы, дня рождения или праздничного стола по случаю вручения грамоты — не проходило недели, чтобы в селе не возникало повода закатить всеобщую пьянку.

Виктор Иванович так и не сумел, вернее не смог до конца слиться с такой жизнью. Слишком большая часть его души была посвящена идеалам партии — но он отдавал должное этим людям, и со временем их открытость и прямота, свобода от многих условностей и умение ценить человека по его заслугам стали вызывать в нем уважение.

Многое изменилось в нем с тех пор, как райком рекомендовал, а коллектив избрал его председателем. В институте учился работать с землей. А, вступив в должность, должен был уметь вести хозяйство и управляться сотнями работников различных профессий. И у Захарова получалось — он умел и в самого непутевого из них вдохнуть энергию созидания. Быстро навел в колхозе порядок, придав сельскому производству на диво элегантный и респектабельный вид. Наверху сказали — у него талант. Но разве молено знать наверняка, в чем это выражается. Дела в хозяйстве идут хорошо — и это уже хорошо! ….

Липкий пот выступил у меня под мышками и заструился по телу — пора сваливать из этого пекла. Пригнувшись будто на киносеансе и неслышно, как кошка, пробрался между рядами. Партийно-хозяйственный актив внимал оратору на трибуне — и мне, коммунисту, прижать бы зад к свободному креслу. Но что-то изменилось в душе после Ангарска — я больше не принимаю жизнь так покорно. А ученый из Троицкого ветинститута вещал, как корнеплоды увеличивают надои. Вроде бы моя тема, но мне кажется, говорит он лишь потому, что ему нравится слышать свой голос. И никакого больше проку. Я мало что ненавижу в жизни, но про подобные активы в духоте ничего доброго сказать не могу.

Боже, ну и жара на улице!

Мне бы вернуться в тень конференц-зала, а я выплясывал веселую джигу по пути в редакцию. Сегодня хороший день, и солнце смеется вместе со мной — материал сложился!

Я говорю в пустой редакции секретарше Галкиной:

— Привет!

А она мне:

— Что у нас новенького?

— Корнеплоды поднимают надои.

Секретарша в приемной расхохоталась и хохочет: умирала со скуки и теперь готова забавляться каждому слову. Но мне не досуг.

Уселся за очерк в своем кабинете, думая о двух вещах — о материале и техничке, которая явится на уборку как всегда не вовремя и прогонит меня домой. Как я и думал, Галкина появляется следом: занесла на блюде фаршированные яйца под майонезом — лопай, мол, от корпоративного обеда остатки. Она из тех женщин, которые заботы о мужчинах считают делом насущным. Подождала-подождала слова благодарности от меня, а потом фыркнула да и вышла.

Строки ложатся на лист неспешно, аккуратно, словно торт глазурью покрывают.

Никогда не подумаешь, что в нашем районе за тридцать тысяч жителей. Увидел это число в газете и подивился — где же прячутся эти люди? Под землей? Я многих знаю и в райцентре и в селах, но на тридцать тысяч их точно не хватит.

Пару недель спустя, когда вышла газета с моим материалом о Захарове, все эти тридцать тысяч людей разом заговорили о… да-да, представьте себе, обо мне! Ну и город, конечно!

Забавно это все, однако. Не так, чтоб хохотать до упаду — но знаете, когда думаешь: вот это да! Как будто все знали Виктора Ивановича таким, как он есть, а я вдруг открылся с неожиданной стороны — настоящим мастером пера! Я еще никогда не оказывался в таком положении. Тридцать лет трудов и поиска вдруг открыли во мне Настоящего Журналиста. Бог свидетель, многое я бы отдал, чтобы оказаться сейчас в другом месте — слава, она порой угнетает!

В моем кабинете беспрерывно звонит телефон.

— Анатолий? Ну, ты загнул!

— А что не так?

— Да все так! Виктор Иванович такой человек…. Но ты-то хорош! — так слова подобрал, акценты расставил. И тему-то подобрал — человек социалистического реализма. Драйзер со своим «Финансистом» отдыхает!

— Погоди, переведи дух…

— Ну, если это не идеальный случай, тогда я уж и не знаю….

Голос понижается, будто пчелы в сотах жужжат:

— Теперь жди приглашения в райком — таких людей они мигом вычисляют.

— Могу я узнать, кто звонит?

— О! — восклицает респондент, хотя переживать так совершенно не из-за чего.

Помоги, Господи, но с этим нужно что-то делать.

Хотя… надо бы выкинуть все это из головы, если собираюсь играть свою игру.

Дома после ужина присел возле телефона подумать, чувствуя, как прорастает в моей груди горькое зерно, поселившееся там после смерти маркизы. Вечерами, если мы были не вместе, Ольга крутила мне диски в трубку, а я любил слушать.

Спасибо за день, спасибо за ночь.

Спасибо за сына и за дочь.

Спасибо за то, что средь боли и зла,

Наш тесный мирок ты сберегла.

Ты мне сберегла….

Боярский про счастье пел, а я теперь понимаю, что любовь не длится долго. Время от времени задумываюсь, что красавиц на Земле полным-полно, и можно несчетное число раз все начинать сначала. Проблема в том, что я слишком люблю себя, и женщина никогда не сможет занять такое же важное место в моей жизни. И еще — девушки, которые мне нравятся, обычно из тех, что порхают по жизни стрекозами, а с серьезными мне почему-то грустно. После трагедии с маркизой решил, что с женщинами завязываю навсегда….

Кошачий визг за окном возвращает меня в июльскую ночь. Не включая света, разбираю постель, раздеваюсь сам. Ложусь с мыслью — однажды проснусь знаменитым.

На пике славы приезжаем с Акуличем в колхоз имени Ленина. Шахтер на пенсии Завадский, увидев, смеется и бросается меня обнимать. Но я тут же делаю шаг назад, давая понять, что на такое не согласный.

— Погодите, а где Виктор Иванович?

— Председатель сегодня в Челябинске, но мне наказал — появится Агарков, выписать ему пять килограммов говядины в качестве премии от хозяйства.

Я изумленно выпучиваю глаза:

— Так полагается? И почем?

— Премия — это бесплатно.

Акулич присвистнул за спиной.

Никогда прежде не попадал в такую неловкую ситуацию — аж пальцы на ногах начинает сводить.

— Что вы имеете в виду?

Акулич влез с комплиментом:

— Старик, я думаю, ты стоишь таких неприятностей.

Держите меня! Нет, посмотрите на меня — во что превратился моряк-пограничник, инженер-механик, лейтенант запаса, журналист, коммунист и т.д. и т.п.

Прикидываю пути к бегству, исполненный решимости покинуть Половинку без куска мяса от Захарова ради спасения собственной души. Челюсти сжимаю с такой силой — едва зубы не трескаются. Горькое семя, поселившееся во мне после смерти маркизы, все растет и растет. Так больно сейчас, словно получил удар ногой в живот. В тяжелом ботинке. И боль не проходит. Неделя триумфа заканчивается худшим днем в году.

Тремя неделями раньше я написал очерк о замечательном человеке — три страницы текста о том, что значит руководить коллективным хозяйством в эпоху развитого социализма, оставаясь самим собой. Мне казалось, я поднял тему, не исследованную прежде, и сделал это очень тонко — какой же здравомыслящий человек расскажет правду о себе и времени, в котором живет? И на тебе! — кусок мяса в награду. Похоже, отношения с Захаровым дают трещину. С какой целью решил он всучить мне взятку? А это взятка — под видом благодарности и признательности!

И ровно в этот момент мне становится все безразлично.

Прихожу на работу с одной-единственной мыслью — свою игру надо продолжать.

Смотрю на себя в зеркало и улыбаюсь сразу всем лицом.    

Ой-ой, прячьте все ценное, люди! — я могу читать ваши мысли, как газету.

И расскажу о вас правду. Всю правду!

Холодок пробегает по телу, словно водой окатили.

Словно стихает пожар, вдруг разгоревшийся внутри.

Правду — повторяю про себя — чтобы просто почувствовать, как это звучит.

А потом: да ты, моряк, чокнутый с большой буквы «Ч» — таких забирают в психушку, замотав в смирительную рубашку.

Оказывается, я просто ничего не могу понять в этом дерьме, а возомнил-то….

Мне становится себя жалко.

С трудом проглатываю комок, подкативший к горлу.

А потом вдруг опять задумываюсь об этом страшном слове — «правда» — и чувствую, как вновь накатывает ужас, стирая все следы облегчения, которое вроде бы начал испытывать.

Для всей страны страдная пора, а в нашем районе уже начинается зубовный скрежет и заламывание рук — в засушливом июле урожай погиб практически во всех хозяйствах. Первые признаки «голодной зимы» в животноводстве появляются слишком рано. Засохшие поля перепахивают и засевают быстрорастущими культурами с надеждой на дождливую осень. Райком охватило кормовое безумие — даже в промышленные предприятия и советские структуры спускаются директивы: кому сколько заготовить и сдать в хозяйства сена. Только не сказано, где накосить его. В райисполкоме под руководством зампреда Ильина каждый вечер собирается оперативный штаб, где руководители предприятий райцентра докладывают о сданных снопах камыша. Михал Николаевич мало что смыслит в сельском хозяйстве, но покричать, картинно вращая глазами и ломая меж пальцев карандаши, умеет и любит.

Мне этот штаб карикатурный обрыд до самого не могу, но Ольга Александровна приказала — и не попишешь!

Вот в такой напряженный, можно сказать, судьбоносный для сельского хозяйства района момент, памятуя о «своей игре», напросился в гости на интервью к председателю колхоза «Рассвет» Очеретному Г. В.

Вечерней электричкой до Формачево, потом пешкодралом через сумрачный после знойного дня вековой бор, и вот оно чудо света районного масштаба — поселок колхозников Синий Бор. Широкие улицы, двухквартирные дома коттеджного типа, асфальт, тротуары.

Нашел нужный адрес. Открыл калитку — собаки нет. Постучал в дверь, потом в окно. Хозяин, прихрамывая, вышел на крыльцо. Поманил меня в дом, провел в комнату.

— Устраивайтесь, я сейчас вернусь.

Лампа включена, но все равно в доме полумрак. Лиловые шторы задернуты и скреплены булавкой так, что не осталось ни малейшей щелочки. Не знаю, это всегда так или только в честь моего визита. Присаживаюсь на узкий диванчик. Рядом журнальный столик, покрытый кружевной салфеткой ручной работы. Голые полы. Чувствую себя неловко в пижонском наряде. Хозяин — орденоносец, лучший председатель колхоза в области.

Григорий Васильевич возвращается несколько минут спустя, держа в руках поднос с чайником и чашками, которые позвякивают, когда он припадает на увечную ногу.

— Вам повезло: могу принять дома, пока на больничном.

Улыбаюсь. Хотя понимаю, ничего забавного нет.

Делаю глоток чаю — крепкий и вкусный.

— Большое спасибо, — говорю. — Очень хороший чай.

Он садится в кресло, вытягивая больную ногу, выжидательно смотрит на меня.

— Думаю, сначала мы поговорим о вашем происхождении, а потом перейдем прямо к делу, — вынимаю блокнот, просматриваю вопросы, которые подготовил заранее; они вдруг кажутся какими-то детскими, примитивными.

— Хорошо, — соглашается хозяин; выпрямляет спину, поворачивается ко мне лицом.

— Итак, вы стали руководить сельскохозяйственным коллективом по своему желанию, по воле обстоятельств или….

— По вине обстоятельств, — спешит с ответом Григорий Васильевич.

— А вы… никогда не мечтали стать кем-нибудь еще?

— О! Кем только я не мечтал быть. Но это же все мечты. А есть реальная жизнь.

В комнате так тихо, что слышно наше дыхание.

— Хорошо. Тогда… каково это, беззаветно работать на благо других? — откашливаюсь, смущенный пафосом своего вопроса. — Честолюбие?

— Это как… — он продолжает сидеть болезненно ровно. — Может… давайте перейдем к следующему вопросу.

— О, конечно, — просматриваю список. — Что вам нравится и что не нравится в вашей работе?

Он смотрит на меня так, словно попросил его произнести что-то непристойное.

— Думаю, больше всего мне нравится работать с людьми.

— Прокомментируйте эту мысль.

— Не стоит.

Чувствую — напряжение нарастает. Наверное, очерк о Захарове открыл мне эту дверь, но душа синеборского председателя запахивается — не того он ждал от меня, не того.

С улицы доносятся громкие голоса. Мы отвлекаемся от интервью.

Стараюсь отыскать в своем списке вопрос, который смог бы заинтересовать Очеретного, помочь расслабиться — да и мне тоже. Все никак не могу забыть, сколько времени потратил на Захарова. Но каков материал! А тут доверительная встреча с первого звонка и… нестыковка.

— И все-таки — что не нравится в вашей работе?

Мой собеседник громко сглатывает.

По дороге домой готов прибить себя. За то, что воображал, как запросто приду, видите ли, и потребую правдивых ответов. Как я мог подумать, что Григорий Васильевич проникнется ко мне полным доверием и откроет все то, что накопилось в душе у него за годы самоотверженного труда строительства коммунизма. В сердцах выбрасываю простенький редакционный блокнот с заготовленными вопросами.

Наверное, в этот момент понял, что такое позор профессионализма и какого он цвета. Позор вовсе не черный, как грязь — как я всегда думал. На самом деле — он цвета лиловых штор, которые висят на окнах дома председателя Очеретного.

Почему не получился наш разговор? Я-то рассчитывал на откровения. Похоже, Григорий Васильевич мне не поверил — в последний момент чем-то я его разочаровал. И не распахнулись тяжелые врата доверия!

Час за часом, день за днем думаю о своем фиаско в Синем Бору. Прихожу к пониманию — Очеретному не нужен был журналист, который напишет свой материал. Мне отводилась роль печатной машинки. Возможно, ему понравились мой слог и стиль в очерке, но суть материала быть должна от него — и никакой правки!

Но ведь так не бывает!

Битых четыре дня я торчу за столом в кабинете сельхозотдела. Двадцать листов исписал. Пишу очерк о кавалере орденов Трудового Красного Знамени, Октябрьской Революции Очеретном Григории Васильевиче. Господи! за успехи социалистического строительства в сельском хозяйстве его наградили орденом Ленина, но так и не дали Звезду Героя. Я надеялся — быть может, мой материал подвигнет власть имущих к справедливости.

Ответсек Галина ворчит — чем это я занимаюсь дни напролет и не даю материалов?

А я ворчу ей в ответ, что пытаюсь восстановить историческую справедливость.

Мало для того материала? Может быть. Но вот Кукаркин говорил — настоящий журналист послушает в форточку стрекот мотора, и готов очерк о механизаторе.

Заканчивая очередной вариант, готов разрыдаться от изнеможения. Возвращаюсь домой, падаю на свою кровать и начинаю думать, что произойдет, если мой очерк «заметят в верхах». Проваливаюсь в сон. И ночь напролет мучают кошмары.

На следующее утро прихожу, вычитываю — все не так.

Рукопись в урну, и снова — за рыбу деньги!

Эдак до паранойи два шага.

Проходит еще несколько дней — я ничего не пишу и не вычитываю об Очеретном. Последний вариант очерка — стопкой листков на краю стола.

Ольга Александровна вызывает в свой кабинет:

— У вас все нормально?

— Нормально.

— Ну и нормально. Только выглядите вы не очень.

— Жара достает.

— Это да. Почаще купайтесь.

— Обливаюсь на огороде.

— Вашу работу о половинском председателе отметили в райкоме.

— Спасибо.

— Это Деминой. И, кстати, сходите к ним в бухгалтерию — вас поощрили премией.

На улице жарко, но мне нужно выбраться на воздух из кабинета. Премия в райкоме — это повод.

— Это намек, — объясняет секретарь по идеологии Демина. — Проблемные материалы следует согласовывать с нами. Ведь газета лишь орган РК КПСС.

Я с пылающим лицом медленно произношу:

— Что проблемного вы нашли в очерке о председателе колхоза? Я хотел показать свою точку зрения… чтобы люди могли представить, как это выглядит для меня. Я… я надеялся, что это поможет формированию социалистических ценностей в умах человеческих.

— А если бы ваш герой был на плохом счету в партии. Представляете реакцию?

— Послушайте, я не пытаюсь противопоставиться партии. Я говорю об отношении...

— Представьте, что будет, если вашего героя уже собираются «песочить» на бюро?

В кабинете Людмилы Александровны повисает напряженная тишина — слышно лишь тиканье настенных часов.

— Думаю, ничего страшного, — тихо произношу. — Ведь это мое мнение, а не бюро.

Демина, маршировавшая по кабинету, устало опускается в кресло.

— Да я согласна. Просто хочу, чтобы вы поняли — мы здесь не в игрушки играем. Рука у вас профессиональная, а голову мы поправим. Над чем вы сейчас работаете? Над Очеретным? Прекрасный образ, но человек непростой. Будет правильно, если готовый материал до публикации вы покажите мне. Договорились?

Несколько секунд не слышу ничего, кроме стука собственного сердца. Медленно и осторожно мозг принимается перерабатывать услышанное. Мне предлагают работать под прикрытием — так, кажется, это называется. Или это цензура?

Вот тебе, старшина, и своя игра!

Демина не сводит с меня гнетущего взгляда, и я уступаю.

Зачем-то киваю. Против воли. С трудом перевожу дыхание, руки у меня дрожат….

Знаете, воспоминания могут быть почти такими же приятными, как сами события. В День Флота распечатал бутылку водки и достал фотографии. Все они из моих писем домой. Дембельский альбом порвал на КПП замполит Ершов — кабанчик опущенный! Потом студенческие фото — друзья, девчонки…. Я пил и вспоминал, с кем был просто знаком, с кем целовался, с кем переспал.

Перебираю карточки, просматриваю письма…. Как молоды мы были!

Усилием воли заставляю себя остановиться. Заталкиваю весь архив на место. И оставляю письмо маркизы. Но потом что-то щелкает в голове — упс! Нет, это громовой раскат раздается над Увелкой. Открываю окно — оно у меня в палисадник. Еще один удар грома потрясает небеса. И все смолкает. Знаете, бывает жуткая тишина такая перед первыми каплями дождя….

Стемнело. Я сижу у окна в своей комнате, в руках последнее и единственное письмо Ирины, но читать не могу. Во рту горько, будто разжевал кофейную гущу со дна чашки. Очень неспокойно на душе — хоть бы телефон зазвонил.

Постепенно мысли мои текут в нежелательном направлении.

Мой очерк об Очеретном перепечатала областная газета «Челябинский рабочий» — наверняка заслуга Деминой.

Вслед за моим согласием работать под ее контролем, события пускаются вскачь.

На следующее утро после разговора с ней взял, даже не вычитывая, последний вариант рукописи и отнес секретарю по идеологии Увельского РК КПСС.

Вернувшись в редакцию, обнаруживаю в кабинете гостя — на Ленином столе сидит здоровенный черный жук и стрекочет крылышками. Должно быть, в раскрытое окно залетел. Ну, здравствуй, хрен мордастый! Он обиженно шевелит усами на мое приветствие.

На работу настроения нет — играем в «гляделки» с тараканом.

Звонит телефон, мы оба от неожиданности подскакиваем.

— Анатолий Егорович, — говорит Демина. — Мне нравится ваша статья.

Голос у главного идеолога района странный — сдавленный какой-то.

Я молчу и не поправляю.

— По делам уезжаю — рукопись оставлю в приемной; можете публиковать.

— Хорошо, — шумно выдыхаю.…

Гроза за окном — гремит и сверкает. Водка закончилась. Спать пора.

С праздником Флота, братва!

А. Агарков

                                                                                                                                                               февраль 2016 г

http://anagarkov.ru