В странах, где нет смертной казни, смертный приговор выносится и выглядит так: «Куративные возможности исчерпаны». Это значит, что лечить человека больше нечем. Такое может случиться с ребенком, подростком, взрослым, стариком. И еще это значит, что больной больше не интересен медицине, и это не принимается сознанием.
Врачу мешает жалость, всякие эмоции в работе мешают — это аксиома, и это совершенно правильно. Врач держит в голове сотни диагностических признаков, протоколов лечения и дозировок препаратов. Как бы он ни сочувствовал, как бы его ни просили помочь, бывает, что протоколы лечения просто кончились, и теперь врач нужен к другому больному, которому нужна койка. «Вы же врач. Надо спасать людей, а не ставить на них крест. Вы плохой врач». И люди ищут другого врача, потом знахаря, святые места, пока еще не пришла Ее Величество Боль.
И больной остается дома. К этому моменту человек уже частично умер — у него осталась одна ипостась из прежнего множества — больной. Навсегда больной. Он больше не профессионал, не партнер по путешествиям, у него нет будущего, и это понимают все вокруг. Общение становится деревянным, потому что обычная болтовня здоровых людей наполнена планами. Здоровым неловко и страшно. Они бодрятся и подбадривают, но с облегчением закругляют разговор и идут дальше, стряхивая мрачные мысли.
Как человек воспринимает свалившийся на него приговор? По-разному, но даже окруженный любящими родственниками или друзьями справляется с этим один. Для любящих родственников его горе — страшное испытание еще и потому, что рушится их жизнь, и в ней, в этой новой неустойчивой реальности, еще надо понять роли. Больше нет мужа, жены, отца, матери, брата, сестры, страшно сказать, нет сына или дочери. Больше нет человека, который ходит на работу и в кино, в университет или школу, которому надо выбирать подарки на день рождения. Есть больной. И родные справляются с этим одни. Очень скоро все это перестает интересовать всех действующих лиц этой истории, потому что приходит Ее Величество, а наркотические обезболивающие — препараты строгой отчетности. Их не выписывают по запросу. Все давно посчитано и отражено в документах, незыблемых, как скрижали Моисея: должно помогать столько-то. Выписал лишнее — уголовное преследование.
В «Трагическом восприятии жизни» Унамуно написано: «Главное в
жизни — это жалость. Если тела привязывает наслаждение совместное, души
привязывают совместное ощущение боли». «Если ты не будешь обманывать, будешь помогать другим, жить порядочно, может быть, когда ты умрешь, тебя оставят в Вермонте», — написано на плакатах в штате Вермонт. Там жила Елизавета Глинка и посещала больных в хосписе Вермонта. В хосписе было чисто, пациенты ярко рассказывали о своей жизни, слушали, как им читают вслух, а в России 90-х не было даже понятий «хоспис» и «паллиативная медицина». Естественно, не готовили и врачей для паллиативной медицины. Елизавета Петровна выучилась в Вермонте.
Когда она вернулась в Россию, в Москве начали строить Первый московский хоспис. Это было в 1994 году. Только в 1994 году. Не знаю, как у вас, но у меня от заботы о людях в государстве — флагмане человеколюбия и заботы о снижении смертности в больницах стынет кровь в жилах. Главным врачом Первого московского была Вера Васильевна Миллионщикова. Елизавета Петровна и Вера Васильевна стали работать там вместе.
Религия и кредо: человек должен страдать только от угрызений совести. Хоспис начинается с обезболивания. С обезболивания сколько надо, потому что иначе человека нет. Нет личности. Возможно, это самое страшное. Хоспис продолжается онкопсихологом и работой с родными. Результат работы хосписа — результат сострадания, терпения и упрямства, чтобы человек умер личностью. Возможно, это самое главное.
: Ого! Меня косплеят! Таки ходят и лелеют! Тады может лучше сразу водки?
Все сообщения мини-чата
Регистрация
Забыли свой пароль?
