Halgen — Тайна хрущоб

За стройкой наблюдал полноватый человек средних лет. Под мышкой он держал папку, а своим строгим костюмом и шляпой походил на служащего, прибывшего из соответствующего министерства. Сказать к слову, служащим строительных учреждений в плане одежды приходилось хуже всего, ибо долг службы их обязывал к одной форме одежды, а необходимость частых поездок по стройкам — совсем к другой. Потому несчастные костюмы строительных начальников и начальничков были застираны не зависимо от срока ношения.

Присутствующий сегодня на стройке важный человек, похоже, не беспокоился о своей одежде. Поднявшийся ветер гнал в его сторону цементное облако, лютого врага любой одежды, а он лишь прищурил глаза. Нет, определенно он не был «штабной крысой», и необычный, лишенный равнодушия взгляд его глаз это подтверждал. То были глаза Создателя, Творца, быть может, такими глазами и сам Господь смотрит всегда на наш мир. Только взгляд сейчас был наполнен странной печалью, тоской непонятного расставания. Будто перед его глазами сейчас ничего не росло, не строилось, а наоборот — в мелкий песок разрушалось самое дорогое, что было на Земле у этого человека.

К архитектору подошел какой-то инженер, одетый очень похоже, только пыли на нем было не в пример больше. Это говорило о его месте работы, которым была, конечно, сама стройплощадка.

«Промышленность освоила выпуск стеновых панелей, свай, колонн, и всего необходимого. Это выпускается на конвейере. Специально организованные автоколонны перевозят бетонные детали без заминок, по четко отлаженному графику. Рабочие тоже перемещаются по площадке и выполняют работу по жесткой схеме. Одним словом, впервые в мире мы перенесли принцип Тейлора на стройплощадку, которая у нас сделалась тем же конвейером. Потому срок возведения здания уже сократился до трех месяцев, в дальнейшем думаем дотянуть и до месяца, а там — и до двух недель! Одним словом, производство квартир в стране сравняется, скажем, с выпуском картонной упаковки!» — с нескрываемой гордостью говорил он.

Архитектор спокойно кивал головой, и всем своим видом пытался изобразить интерес. Но было заметно, что его всевидящие глаза создателя сейчас немилосердно щиплет, и они готовы вот-вот уронить слезу. Что-то тут было не так, не должен смотреть так мастер на свое создание, светящее ему лучами радости.

Строительство продолжалось в новом ритме, который с опозданием на четверть века приплелся-таки с фабрик и заводов на стройку. Теперь можно надеяться на хоть и маленькую, но все-таки отдельную квартиру где-то на расстоянии автобусно-трамвайной езды от центра города. Макетчики архитектурных мастерских тоже хвалили новые дома — их вырезание из нового же пенопласта занимало считанные минуты, и дальше ими сколь угодно долго можно было играть на макетах реальной местности. Опять же, их можно заготовить и впрок, ведь в ближайшие лет 20 архитекторы все одно ничего нового не придумают, даже если захотят. Промышленность-то уже настроена именно на сооружение таких домов, для них выпускает днем и ночью различные «запчасти», которыми наполнены все склады, и перестроить ее не так и просто!

Архитектор Виталий Логутенко вернулся с площадки возведения самого первого в истории Руси типового крупнопанельного дома. Событие историческое, пиджак сам собой просится на дырку в области груди, где очень скоро засверкает награда. И не у него одного, конечно. Еще — у десятка причастных, и у сотни-другой непричастных…

Тут бы широкий пир, большой стол, наполненный редкими в те времена продуктами, который он всегда мог достать. Стол, конечно, будет — сослуживцы постараются, и ему тоже придется быть на этом празднике. Но он поскорее уйдет с него домой, и там в одиночестве, схоронившись от жены и сына в свой кабинет, будет предаваться воспоминаниям…

Вот он еще молодой архитектор Виталик Логутенко, занесенный ветрами революций и гражданских войн в Москву потомок запорожских казаков. С собой он привез и казачью лихость, свойственную его роду. С этой лихостью он быстро закончил университет, вторгаясь на просторы новых знаний так же легко, как его предки влетали на лихих скакунах в чужие земли. Видно, гулявшее по его крови солнышко русского юга несло ему и удачу. Она и привела его в мастерскую самого знаменитого архитектора начала 20 века — Алексея Викторовича Щусева.

Нигде еще он не видел такого обилия чертежей, как в его мастерской. Если прищурить глаза, то перед ними появлялась белая бумажная река. Пели свою скрипучую песнь карандаши, шуршали линейки, иногда пищали ластики. На первый взгляд слабо верилось, что здесь сотворяется что-то величественное, гениальное. Виталий уже видел здания, построенные архитектором, своим сознанием он понимал и связь между ними и скучными на первый взгляд чертежами. Но вот сердце понимать ее отказывалось, оно жаждало чуда, мгновенного сотворения здания по одному мановению руки. Быть может, для великого архитектора возможно и такое, но он нарочно так не делает, чтобы объединить как можно больше людей в совместном творении?!

Из рук самого мастера он торжественно получил карандаш, ватман, рейсшину, циркуль и прочие необходимые принадлежности. Циркуль, кстати, Щусев принес погруженным в стакан водки, которую надо было выпить до дна под аплодисменты остальных работников мастерской. Таков был обычай, позаимствованный, надо думать, у военных, которые так же обмывают звездочки, когда получают новое звание.

Потом Виталику надлежало нарисовать на ватмане символический круг, внутри него — равносторонний треугольник, а снаружи — квадрат. Это также было сделано начинающим зодчим. Его все похлопали по плечу, дальше, как водится на Руси — сильно выпили, попели русских песен. А на другой день началась работа.

Ему давали задания создавать отдельные архитектурные элементы, по виду которых и не поймешь, какое место в будущем здании они могут занять. Виталик старался, над его привычкой засиживаться в мастерской до глубокой ночи, а то и сутки напролет, многие из сослуживцев даже посмеивались.

Каково же было его удивление, когда в готовом проекте могучего здания он не находил плодов своего труда. Старательно искал, даже при помощи увеличительного стекла, но вся гладь ватмана была сплошь наполнена чужими линиями. Виталий расстроился, но взял себя в руки, и принялся трудиться с каким-то остервенением, не отрываясь от бумажных листов даже для пития чая и перекуров. Но и следующий проект не содержал в себе и следа его трудов, на нем не было ни одной линии, вышедшей из-под руки Виталика.

Следующее задание он уже делал без всякого усердия, просто привычно водил циркулем и карандашом по ватману. Чертил он что-то уже известное, поставив перед своими мыслями прочные железные ворота. Теперь он часто отвлекался, много курил и прихлебывал чай. «Уйду куда попроще, буду хоть летние ресторанчики проектировать! Там хоть увидишь свои мысли, пусть хотя бы и не в камне, а в дереве, даже в картонке», в сердцах размышлял он.

Однажды в курилке его застал старенький архитектор Сергей Петрович.

— Не обижайся на старика. У него — свои причуды. Он только с третьего раза включает работы молодых архитекторов в свои проекты. Это он называет «испытание гордыни». Уж не сердись на него!

— Я и не сержусь… — растерянно пробормотал Логутенко.

— Нет, сердишься! — замотал головой Сергей Петрович, — Но я-то его давным-давно знаю, можешь мне верить!

К удивлению Виталика, его последняя работа, представлявшая собой колонны для нового Дворца Культуры заняла свое положенное место на чертеже здания. Хоть и была она хуже двух прежних, бесследно растворившихся в призрачном папиросном дыму мастерской.

После этого он каждый день бывал на стройплощадке того Дворца Культуры. Даже когда еще там плескалось болотистое озеро, да шуршали камыши. И будущее этого клочка земли обозначал лишь легонький деревянный заборчик. Потом он видел котлован, слышал грохот сваебойных машин, плюющихся струями пара в остывшее позднеосенние небо. Видел упорный труд каменщиков, мужиков в белых передниках, возводивших еще здания прежних времен. Прочность будущей постройки была написана на их обветренных лицах, переливалась в их мускулах, и архитектор мог быть спокоен за будущую судьбу творения.

Наконец, здание выросло, и его лицо украшали колонны, рожденные карандашом Виталия. Когда он встал под ними, то обнимал каждую колонну, словно она была его любимой женщиной. Он даже поцеловал их шершавую поверхность, после чего у него долго скрипело на зубах. Скрип был ему приятен, и он донес его до самой мастерской, специально не ополаскивая рот.

В мастерской его ждал праздник. Как сказал сам Щусев — у него был День Рождения. Но, как сказал Сергей Петрович, таких «Дней Рождения» у него в году было по пять, а то и по семь. Об этом в разгар празднества поведал и сам Щусев. «Сегодня, конечно, праздник не у меня, а у Виталика. Сегодня он родился, как архитектор, а второе рождение бывает важнее, чем первое! Сегодня он познал, что есть наше ремесло. И не я принял его в зодчество, но оно само его приняло в себя!»

С той поры Виталик и праздновал по два Дня Рождения в год, причем о первом, так сказать — природном, он часто забывал. Но зато всегда помнил о своем явлении на свет, как архитектора, и до самой смерти помнил холодный, шершавый, скрипящий на зубах поцелуй своей первой колонны…

Проекты шли один за другим, и Виталий выполнял все более сложные и важные их детали. Иногда ему доверяли проектировать самому — например, какую-нибудь хозяйственную пристройку или трансформаторную подстанцию. На площадки он теперь отправлялся лишь по необходимости — не было времени.

Но знакомиться с шедеврами Учителя он время находил. Его удивляло, что здания Мастера так не походили одно на другое, принадлежали к разным стилям. Были среди них и удивительные по красоте неославянские каменные теремки, созерцание которых заставляло трепетать сердце. Попадались здания конструктивистские, напоминавшие скорее детскую игру, чем работу солидного зодчего. Была среди работ Щусева и одна особенно знаменитая, по сути — самое главное здание всей страны. Мавзолей дедушки Ленина, первая и единственная гробница с античных времен, самая последняя из построенных пирамид. Алексей Викторович говорил, что здание наполнено разнообразными секретами, а его архитектура полна тайных смыслов, но их он так и не раскрыл, и в ответ на вопросы лишь загадочно улыбался.

А потом переходил в разговоре на другую тему, и зачем-то в сотый раз спорил с Лениным об одном из его утверждений. «Разве важнейшее искусство — кино? В кино сходил, посмотрел, а потом и забыл. А то и времени не нашлось в кино сходить. Нет, важнейшее искусство — это наше, архитектура! Ведь мы творим мир, в котором живет человек, который он видит каждый день и час, желает он того, или нет. И этот мир меняет человека, пусть он даже того и не замечает!» — рассуждал зодчий.

Теперь они строили тяжеловесные здания, каждый камушек которых был наполнен горделивым величием, и имя этому стилю было — новый ампир. Трудно сказать, любил его Мастер более других своих стилей или менее. Он говорил о том, что каждый стиль для художника может служить средством воплощения высоких мыслей, ведь он — что чаша, которую надо наполнить. Но, вместе с тем, замечал, что обожает все, что устремлено к небесам. К небесам рвались русские каменные теремки 19 века, к небесам рвутся и ампирные шпили века 20. А конструктивизм остался где-то в стороне, и сам зодчий любил его именовать «мелкое хулиганство». Чувствовалось, что непростым хулиганством был для Щусева и тот странный стиль, но, вероятно, ему так и не удалось высказать в нем то, что Мастер собирался сказать. За это он, вероятно, на конструктивизм немного обиделся, и не любил о нем вспоминать.

Сам Виталий, познакомившийся с архитектурой в эпоху высоких шпилей и могучих колонн, сразу проникся ампиром, этим нескончаемым штурмом небес. Высота зданий стремительно росла, и уже поговаривали о сооружении вовсе небывалом, прорывающимся выше облачных кордонов Дворце Советов. К его проектированию еще не приступили, но Щусев нарисовал первый его эскиз. Он потряс даже тех, кто видывал множество архитектурных чудес. Разумеется, стройка не обещала быть быстрой и безболезненной. Дворец должен был стать своеобразным центром, вокруг которого должно было трудиться множество новых заводов и даже целых промышленных отраслей.

Но перед строительством Дворца требовалось построить новое здание для очень своеобразного заказчика, имя которого в те годы произносили лишь вполголоса, да и то заменяли его многозначным словом «органы».

Это слово имело столь сильное колдовское воздействие, что вся мастерская впала в ступор, и трясущиеся руки архитекторов не могли нанести на ватман даже простой линии. Так продолжалось до тех пор, пока работников не ободрил сам Щусев.

«Государство на то и государство, чтоб кого-то казнить, кого-то миловать, без этого нельзя. И если мы построим для тех, кто казнит и милует правильное и красивое здание, может они будут делать это тоже правильнее, то есть — справедливее! Даже если красота влияет на их справедливость всего-то чуть-чуть, несколько сотен жизней мы спасем, а что это, мало?!»

После этих слов архитекторы вцепились в свои карандаши и линейки. Здание выходило действительно — на славу. То есть оно получалось таким, каким и должен быть один из символов Советского государства тех времен. Строгие ряды колонн, идущие по всему зданию, чем-то напоминали часовых, которые, надо думать, сторожат идею справедливости. Строгий порядок в сочетании частей здания должен был способствовать такому же порядку в сознании каждого будущего обитателя этого дома. Это обратит здание если и не в Дом Правды, то хотя бы во что-то к нему близкое…

Щусев доверил Виталику чертить все здание целиком. Быть может потому, что у него по молодости меньше других дрожали руки. Разумеется, Мастер после долго проверял работу ученика, вносил в нее доработки и исправлял ошибки, которых на самом деле не было.

Вскоре Виталий с помощью мастеров изготовил точный макет здания. Так он и сделался первым человеком, которому довелось держать на руках знаменитую Лубянку. В точности, как грудного ребенка. Его он поставил в назначенную точку макета всей Москвы. И теперь ребеночек этот должен начать расти.

Опять привычный котлован, потом — свайный лес в его чаше. Наконец — первые ряды кирпичной кладки, когда еще не понятно, что и зачем здесь строят. Но вот, словно из недр земных, на белый свет вылезают ряды стен, островки колонн.

— Потрясающе меняется наш город, — сказала невысокая девушка, глядя на стройку, которая уже успела перерасти забор, — Кто же придумывает такую красоту?!

— Я, — ответил Виталик.

— Шутите?! — усмехнулась она и внимательно оглядела Виталика с головы до ног.

— Отчего же. Кто-то же должен быть архитектором. Не на небесах ведь они живут, и проекты бумажными самолетиками спускают!

— Верно, — задумчиво сказала она, посмотрела на стройку, а потом — на Виталика.

Так он и познакомился с будущей женой. На фоне Лубянки, которая тогда была еще и не Лубянкой, а всего-навсего стройплощадкой со скучнейшим номером 1256. Потом они часто вспоминали тот день и смеялись насчет того, что их свела новорожденная девочка-Лубяночка.

Любовь витала по этажам начерченного на бумаге Дворца Советов. Да, в таком гиганте могло заблудиться не только тело, но и душа. Дворец прекрасно входил в сновидения, легко вытесняя из них все, что помельче. Он высился в них сотворенной до конца Вавилонской башней, пронзающей Небеса, связующей между собой миры. Народу в Советском Союзе теперь жило поболее, чем во всем мире во времена легендарного Вавилона. И языки их никто еще не разделил, наоборот, совершалось великое объединение в русском языке. Так отчего не взяться за строительство новой Башни и снова рискнуть подняться каменной кладкой до самих Небес?!

К свадьбе был хороший подарок — утвердили еще одну часть проекта, и гигант сделался еще ближе к своему появлению в центре венца московских «высоток». На груди Виталия засверкала звездочка первой медали. Его жизнь выстраивалась, как и все его здания, как только-только рождающийся Дворец Советов.

Котлован, на этот раз — гигантский, с приличное озеро. Опять лес свай, на этот раз — настоящая тайга. Снова первые ряды кирпичной кладки. Великое, как известно, начинается с малого. Появилось и новшество — кирпичные блоки, то есть целые куски стен, приходившие с завода. Они значительно упрощали нелегкую работу каменщиков.

Жизнь Виталика расплылась между стройкой, домом и мастерской. Крики новорожденного переплетались со строями колонн, а те, в свою очередь — с пылью молодой стройки. Сил хватало, их от непрерывного труда как будто даже делалось больше. Ведь само сердце жаждало роста и удивительного здания и родного малыша.

Но вдруг все оборвалось. Словно черная шторка на жизнь Виталика спустилось вылетевшее из громкоговорителя слово «война». Спустилось, чтоб растечься толпами бегущего куда-то перепуганного народа, топотом солдатских сапог, направленных в сторону вокзалов, ревом чужих самолетов где-то в небе. От всего этого можно было растеряться.

Виталику на войне скоро нашлось место, он стал отвечать за маскировку города, то есть за сохранение всего построенного, в том числе и им, и его Учителем. Надо ли говорить, с какой бережностью он укрывал свои здания от чужих глаз и бомб?! Лично обходя замаскированные объекты, Виталий распоряжался где-то подправить сетку, где-то добавить еще какой-нибудь элемент маскировки. Несмотря на обилие маскировочных элементов ему всегда казалось, что здания видны, как на ладони, и его кожа чувствовала их уязвимость, как острую боль. Часами он летал над городом в маленьком самолетике-этажерке, и представляя себя своим же врагом, пристально рассматривал то, что простиралось под его ногами. Да, город было не узнать. Казалось, будто реки текут совсем иначе, чем им положено испокон веку, на месте густонаселенных жилых кварталов раскинулись леса и поля, а парки вдруг наоборот обратились в нагромождения крыш. Тот город, что виднелся сверху ничуть не походил на город, который присутствовал там, внизу.

Но Виталик помнил, что и у супостатов глаза бывают разные, и потому смотрел на свой город с разных сторон и с разных углов. Он сразу подмечал, где сетка чуть отогнулась, и из-под нее предательски выглядывает кусочек крыши, где кусочек дома почему-то оказался не замаскированным. Вернувшись на землю с безбожно качавшейся «этажерки», он сам направлялся в места, где находил дефекты маскировки, и вместе с бойцами ПВО заботливо укрывал свои дома нежной сеткой.

Конечно, маскировка не могла предотвратить падение на город вражеских бомб. Но она заставляла пилотов долго раздумывать и делать над городом лишние круги, во время которых тела их самолетов лишний раз подставлялись под огненные стрелы зениток. Потому Виталик тоже участвовал в войне. Хоть он и не сделал за нее ни одного выстрела, но мог радоваться при виде каждого объятого дымом вражеского бомбардировщика, черной кометой рушившегося с небес.

Война двинулась от города прочь, и Виталик отправился вслед за ней, оставив жену и малыша дома, ведь им больше не грозили вражеские бомбы. Двигаясь вслед за войском, он маскировал штабы, железнодорожные станции и множество всего громоздкого, беззащитного перед железными птицами. Видно, маскировщик он был и в самом деле искусный. Полные смертоносного груза вражеские бомбардировщики то бросали его не туда, то напарывались на огненные линии зениток, а иногда улетали не отбомбившись. Вероятно, там, за линией фронта, кому-то за такие полеты сильно попадало, кто-то лишался орденов и званий. Все это толкало вражеских летчиков на то, чтоб во что бы то ни стало разгадать хитрую маскировку русских. Но им это не удалось и до конца войны. Мир, видимый с неба, всегда оказывался иным, чем тот, который был на Земле.

Так Виталик и дошел до края войны, без всякого смысла замаскировав несколько домов в самом Берлине на прощание. Самолетов у противника уже не было. Или маскировал он уже от другого, нового противника, который вот-вот придет на смену разгромленному? Виталик об этом уже не думал. Ему разрешили отправиться домой, и он спешил. Чтобы обнять свое семейство и вновь извлечь уже успевшие пожелтеть чертежи Дворца Советов…

Домой он вернулся, снова ступил в забывшую его мастерскую. Но вернуться к любимой стройке не довелось — она была заморожена на неопределенное время. Слишком мало было сил у послевоенной страны, и слишком много чего надо было восстанавливать и строить заново.

К этому и подключился Виталий. Снова скрипел карандаш, шуршала бумага, опять перед глазами мелькали бесконечные стройки. Он решил восстанавливать таким образом, чтоб всегда выходило лучше, чем было. Заодно он внедрил и новую систему расчетов, которую придумал на войне, увидав, как здание рушится под ударом бомбы (замаскировано оно не было и ему была уготована роль приманки для неприятельских авиаторов). В тот миг он ощутил, что переживает каждая песчинка, каждая пылинка гибнущего здания, и формулы сами собой стали рисоваться в его засаленной фронтовой записной книжке. Виталий хотел так рассчитывать здания, чтоб сломить их было тяжело даже бомбам.

Вернувшись с войны, он обработал свою систему расчетов, дал ей научный вид. И теперь внедрял ее, тратя душевные силы, не потраченные на Дворец Советов. Единственным его утешением было то, что теперь Дворец выйдет лучше, чем вышел бы до войны. Тогда ведь такой элегантной системы расчетов не было!

«Теперь есть кому передать мастерскую, появился на свете архитектор лучше меня. Потому, Виталик, бери правление в свои руки. И помни, что я сразу почувствовал в тебе большого архитектора, ведь в тебе есть стремление к небесам и у тебя есть чувство истинной красоты!», говорил ослабевший, больной старик Щусев, когда Виталик навещал его дома. Что же, возраст берет свое, да и времена, в которые он жил, были лихими. Вскоре он умер, и его имя навсегда ушло в сотворенный им каменный мир. А Виталий Логутенко сделался живым продолжением Щусева, и не мог отказаться от этой роли, ибо был его учеником.

Сороковые годы с запечатанный в них войной вошли в историю. Начались пятидесятые. Все разрушенное было восстановлено, и можно было строить дальше, сначала — понемногу, восновном — жилые дома.

У Виталия неожиданно появилась молодая секретарша Ирина. Она смотрела на Виталика глазами, полными обожания, и всегда держала у себя на столе несколько фотографий, на которых красовались дома, построенные Виталиком. Когда он появлялся в приемной, она раскладывала их перед собой, но он проходил мимо, если обращая на нее внимание, то лишь в том количестве, которое положено службой. Понятно, у таких людей всегда много работы, и голова наполнена мыслями. Куда уж тут задумываться о секретарше!

Больше Ирочка не могла ничего придумать для привлечения внимания своего начальника. Он не терпел лишних слов, каждое мгновение своей жизни он тратил куда-то мимо нее. Но она полюбила этого человека, имевшего одно живое и множество каменных, исполинских тел, скрывающих в себе саму вечность. Связь с самой вечностью — это что-то невыразимое, порождающее такую же невыразимую любовь…

Но для самого Виталика Ира оставалась самой обычной девушкой, которая не стоит того, чтоб уделять ей лишнее внимание. Тем более, когда на тебе висит более 10 проектов. А еще преподавание в Академии Художеств. А еще и семья есть.

Ира ходила слушать его лекции в Академию, и дивилась вдохновению, с которым Виталик рассказывал про золотое сечение. Как будто ему и раскрылось это божественное откровение красоты, связующей землю с Небесами! Она почти не дышала и не моргала, неотрывно смотрела на своего кумира, а потом шла гулять по городу, неизвестно в который раз отыскивая здания, построенные по проектам Виталия. Строения смотрели равнодушно своими глазами-окнами, они не могли любить, слишком уж временно и приходящее это чувство, живая любовь, чуждо оно их вечности. Любить по-настоящему мог лишь живой Виталик, но он не любил…

Настал 1953 год, и вслед за ядовитыми брызгами знаменитых слов о «развенчании культа личности» полетели грозные постановления «о ликвидации архитектурных излишеств». Напрасно просоленный от пота Виталик в десятый раз заходил в оббитую кожей министерскую дверь. Напрасно он пытался еще и еще раз объяснить, что архитектурных излишеств не бывает, ибо все элементы здания — движения души его творца, а могут ли быть излишества души?!

Ему показывали колонки цифр — денежные суммы, в которые он, как в головорезное ложе, должен втискивать свои новые проекты. Выдвигали ему и еще множество требований — чтоб детали зданий было легко производить на заводах и монтировать на площадках, чтоб сроки строительства были не более трех месяцев…

С тех пор почти каждую неделю Виталий отправлялся в министерство, где ему надлежало совершить очередное жертвоприношение. После принесения в жертву красоты, пришлось жертвовать размерами, прочностью, звукопроницаемостью, долговечностью. В конце концов проект типового здания обратился в квадратную коробку, срок жизни которой должен был составить 20 лет. «Будем строить туман, дома-призраки, которых все одно не станет уже при нашей жизни», с грустью говорил архитектор. Министр пожимал плечами — он сам получал указания, не выполнить которые не мог.

Началась первая стройка. Ирина видела, что с начальником происходит что-то неладное, чувствовала его грусть. Она тайком отправлялась за ним на стройплощадки, и наблюдала за сгорбленной фигурой Виталика, смотрела на его наклоненную к земле голову. Она чуяла бурлящие в нем мысли, которым теперь не было выхода, и они обречены пылать в своем создателе до тех пор, пока не сгорят дотла.

Но поддержать своего любимого Ира ничем не могла. Однажды Виталик заговорил с ней, но по нему было заметно, что в тот момент архитектору было решительно все равно, с кем говорить. Просто Ира оказалась первой, кто попался ему на пути, когда он выходил из своего кабинета.

«Они думают, что приносят людям благо, дают им квартиры. А чтоб строить хорошие дома, как прежде, у страны нет средств. Надо и оборону строить, только-только ракетные войска стали создаваться, и космос осваивать. Оно, конечно, понятно. Только кем станет следующее поколение. Люди, родившиеся и выросшие в квадратных домах-призраках? Будут ли они, выросшие в домах с плоскими крышами, стремиться в космос дальше, чем их родители? Нужна ли им, живущим в районах, обреченных на исчезновение, оборона? Или они сразу сдадутся, а ракеты и прочая техника останется стоять на месте?!» — сказал он, глядя как будто на Ирину, но на самом деле — мимо нее.

В те дни Ирочка случайно познакомилась с веселым пареньком Мишей, который работал механиком на вагонах-холодильниках и раскатывал по всей стране. Он мог многое рассказать о разных народах страны. Особенно любил рассказывать о далеких азиатах, у которых даже в городах по сей день живут многие старинные обычаи, например — обмывание покойников проточной водой. В поездках у него было много времени, которое он посвящал чтению различных книжек, и потому многое знал об истории, философии да и о людской жизни. К тому же он умел играть на многих музыкальных инструментах, даже на гуслях.

С ним было интересно. Но Ирочку не оставлял печальный облик ее начальника. И оставить его она не могла.

— С чего это такую гадость строить стали? Кто ее придумал? — сказал Миша, указав на очередной новенький домик-коробку.

— Придумал этот домик… Он, мой начальник, Виталик! Прости, но я его люблю, и только его. Хоть он меня даже не видит. Но понятно, эти дома — его горе, он не хочет их строить, но его заставляют. А то, что хочет строить он — ему приходится держать в себе, иногда только перенося на бумагу. Даже макет сделать не может — нельзя мастеров от государственных заказов отрывать. Эти дома — его боль, его страдание, но ему приходится их строить!

Михаил сочувственно кивал головой.

— Я хотел в архитектурный поступать на заочное. Надо же где-то учиться, что-то закончить, тем более, что времени у меня на работе просто невероятно много. А теперь не буду. Все одно ничего придумать мне не дадут. Хоть такого таланта у меня и нет, но какую-нибудь малую штучку все равно придумать захочется, ведь человек — не шестеренка. А мне скажут, обидно так — «нельзя!» Так уж лучше сразу туда к вам не идти, чтоб это «нельзя!» не слышать!

Миша, похоже, обиделся. Ведь Ира дала понять, что любит другого, а Михаила никогда не полюбит. Потому о семье не могло быть и речи, ведь семейная жизнь все равно бы обратилась в полосу взаимных страданий. Но Ирина сказала, что хочет от Михаила ребенка. Пусть она пробудет всю безнадежную жизнь, этот сгусток бессмысленного ожидания, рядом с Виталиком не одна!

Что же, у Ирины начался первый месяц беременности, а Миша отправился в очередную поездку. Чтоб раствориться среди русских просторов, и иногда поглядывать на фотокарточку женщины, с которой его связывало несколько ушедших в прошлое дивных дней и ночей. К концу поездки воспоминания о полутемной комнате, наполненной пламенем свечей, в которой предавались любви два тела, поблекли и как-то вылиняли, а фотокарточка Иры где-то потерялась. Наверное, он ее уронил, когда вылезал на какой-нибудь станции, или ее выдуло в окошко ветром.

В следующую поездку он вез с собой фотографию уже другой женщины, которую не потерял. На ней он женился, и ушел с лихой работы, которая была хороша для молодого парня, но не для отца семейства. Ирина и ее ребенок, о котором он так никогда ничего и не узнал, остались где-то позади, среди железнодорожных лабиринтов и звезд чужих городов, летящих то навстречу, то назад, в прошлое. И хоть Ира жила в том же городе, что и Миша, теперь это не имело уже никакого значения. Все равно он прочно связывал ее образ со станциями и полустанками, со стуком колес и мерцанием лампочек на пульте управления…

Дома — коробки уже складывались в унылые пространства, заполнявшие собой широкие пояса вокруг старых городов. Некоторые маленькие города не имели в себе ничего, кроме них. Такие города были лишены души, и их народ был подстать домам, в которых он жил. Пьянство, беспричинная злоба и огненная жажда куда-нибудь уехать — вот что стало уделом народа «коробочных» городков.

Просачивались четырехугольные коробки и в центры старых городов, стремительно занимая места в рядах старых зданий, опустевшие из-за гибели прежде стоявшего там старого дома. Старинные дома, оплакивающие павшего собрата, недружелюбно глядели на забравшегося в их строй «гадкого утенка», но сделать с ним ничего не могли. Ибо воля камня заканчивается там, где заканчивается воля архитектора, а их архитекторы уже давным-давно смешались с землей.

«Ничего, лет через 20 наша страна станет богатой, и будем снова строить красивые дома! Это все — временное!», подбадривали Виталия в министерстве. Неизвестно, верил ли сам говоривший в свои слова, но Логутенко в них не верил. Он чувствовал невозможность возврата, которая гремела прессами заводов ЖБИ, пикала на первых калькуляторах жадных экономистов, стремившихся экономить на том, что не могло сказать слова возражения, на будущем. Она царила в головах выпускников архитектурных ВУЗов, обученных лишь чертить по линейке параллельные и перпендикулярные линии. Теперь таланты туда не идут, чтоб не страдать потом, когда придется своими же руками давить и душить свои мысли.

Да, блочно-коробочная архитектура в некоторой степени, конечно, будет развиваться. Будущие сооружения, наверное, сделаются больше и прочнее, рассчитывать их станут уже не на 20 лет жизни, а лет на 50, а то и 100. Но все они останутся такими же распластанными по земле, очерченными прямыми линиями, на чем и будет обрезан их смысл.

Обо всем этом размышлял Логутенко, когда бродил в одиночестве по новым кварталам. В мастерской делать было нечего — черчение прямоугольников не требовало его участие, такую работу мог освоить не только студент-архитектор, но даже любой прораб.

Но Ира не печалилась об отсутствии любимого. Ей было не до него. Все силы она отдавала дочке Вике, которую уже в годовалом возрасте носила смотреть дома, построенные тем, кому она поклонялась. Вика поднимала ручки, что-то кричала, только было непонятно, восхищалась ли она зданиями, или ее внимание привлекали сидевшие на карнизах голуби.

Ирочка наотрез отказалась от предложения переехать из своей комнаты в коммуналке в отдельную квартиру, помещенную, конечно, в пятиэтажке проекта Виталия Логутенко. Жизни в нутре позора и душевной боли любимого человека она себе просто не представляла. Так и жили в комнатушке втроем — она, мать и маленькая Вика, а за дверями стучали шаги соседей, и шипел унитаз близкого туалета. Часто мама повторяла одни и те же уговоры насчет переезда «Ведь предлагают! А не всякому предложат…», но Ирочка всякий раз отказывала. Иногда дело доходило до ссор. В конце концов дошло до того, что Ирочка натянула между своей и материнской половиной толстую ширму, и мама больше не вспоминала о переезде. Лишь иногда вполголоса повторяла, что «о тебе же забочусь!»

И так прошло много лет. Вика выросла и выучилась на киноинженера. Ее работой стало изготовление картонных и пластиковых декораций для съемок разных фильмов. Особенно любила она картины фантастические, где могла развернуть и свою фантазию. Космические корабли, поселения на планетах системы Альтаира, установки для мгновенного перемещения во времени и в пространстве. Мир будущего выходил из-под ее рук. Правда — мир не живой, его корабли никуда не летали, инопланетные станции оставались покоиться в съемочных павильонах на Земле.

Но Виктория верила, что люди будущего, посмотрев выцветшие ленты старых фильмов, при создании новой техники используют ее образы и сделают что-то подобное. Потому она чувствовала себя местом связи настоящего и будущего, живой дорогой сквозь века, а может — и тысячелетия.

Логутенко умер. Умер он рано. Наверное, сломила его тоска последних лет жизни, вогнала в землю. На его похоронах в числе родственников и сослуживцев была Ира. Она стояла чуть в стороне, прикрыв лицо платочком, избегая случайного взгляда с глазами вдовы Виталика. Ведь встреча их глаз вызовет неуловимый, понятный лишь женщинам спор о силе любви одной и другой. Конечно, Ирина не сомневалась, что любила его больше, ведь она смогла всю жизнь пройти рядом, подобно спутнику, не пересекая линии его жизни, и не превращая чувство в повешенный на самое сердце груз. Супруга, конечно, этого понять не могла, она жила со своим благоверным, как живут миллиарды людей, и любви в их жизни было ровно столько, сколько ее положено иметь в браке. То есть — средняя доза.

Потом прошло еще много лет, и Ира превратилась в бабушку, у которой уже никто и никогда не спрашивал, была ли она когда в браке и откуда у нее дочка. Вика вышла замуж, и, наплевав на просьбы и мольбы матери, переехала-таки в квартиру в блочном доме. Разумеется, уже не в пятиэтажку, но во что-то похожее. Ира осталась одна в четырехугольном пространстве, наполненном воспоминаниями о жизни, которая была нескончаемым ожиданием. Она ждала появления Виталика в мастерской, его внимания к ней, его слов, обращенных к скромной секретарше. Потом ждала, когда в Виталике пройдет тоска, и он сделается прежним — быстрым, веселым, полным бурлящей силы. Не дождалась. И теперь осталось лишь ожидать визиты дочки, которые случались все реже и реже.

На работе у Вики прекратились съемки фантастических фильмов — народ больше не рвался в космос, и тема дальних планет и звездных дорог сделалась немодной, а скоро — и забытой. Также ушла в прошлое и Вика со своими удивительными моделями предметов будущего. Разумеется, ей удалось найти какую-то работенку, делать чего-то там полезное или бесполезное. За деньги, разумеется. Но память о блестящих вещах будущего шла за нею всю жизнь…

Единственное, что сохранилось с тех давних времен — это квадратные пятиэтажные дома, давшие 9, 12, 16 — этажных потомков. Посеревшие, с прохудившимися швами между плитами, холодные, давно пережившие свой короткий век, эти строения и сегодня остаются средой обитания для множества людей. Которое уже не рвется в космос, и которому нечего беречь и защищать…

Андрей Емельянов-Хальген

2011 год