Halgen — Наука про свет

— Стой! Куда ты?! Нельзя! — прикрикнула из окошка мать.

Петя знал, что ему — нельзя бегать. И знал, что жить ему — немного. Разумеется, родители пытаются скрывать от детей такие знания о их будущем, принесенные доктором в очках пенсне и с бородкой клинышком. Но, конечно, сокрыть такое у них никогда не выходит. Не вышло и у родителей Пети, и он знал о своем больном сердце, которое не оставляло надежд на многие лета жизни.

Как всегда бывает в таких случаях, Петя много раздумывал о том, что он увидит, когда его глаза последний раз взглянут на белый свет. Где и когда он умрет — ему неведомо, он не знает, какие земные предметы будут его окружать. Но он не сомневался, что последним, что нырнет в его застывающие глаза, будет луч света. Потому он много смотрел на солнца и на все проявления света — радугу, солнечные зайчики, и даже на свечи. Особенно любил он радугу. Детской, легкой любовью, которая вызывала в нем такое же легкое удивление насчет того, почему он не может к ней подлететь, или хотя бы пройтись по ней.

Особенно же Петя удивился, когда узнал, что радугу можно сделать и самому. Надо только получить водяную пыль, хотя бы набрав воды в рот и дунув ею навстречу солнечному лучу. На мгновение в воздухе повиснет радуга. Настоящая, со всеми семью ее цветами — красным, оранжевым, желтым, зеленым, голубым, синим и фиолетовым.

Наблюдая за радугой, Петя заметил, что у нее нет четких границ, по которым можно было бы сказать, где она заканчивается, и где — уже — не радуга, а сине-серое дождевое небо. Красный с одной стороны и фиолетовый — с другой, расплывались, не имея четких границ. Потому радугу так тяжело нарисовать на картинке — сколько не старайся, а выйдет все равно непохоже, получится что-то чужой вроде накладки, портящей картину…

Зимой Петя из резиновой груши и шланга смастерил первый в своей жизни научный прибор. Этот прибор распылял воду, и если день удавался ясным, то в водяном облаке красовалась радуга. Петя не пропускал ни одного солнечного дня, и разглядывал радужные цвета. Он все более убеждался, что там, где кончается радуга, тоже есть свет. Только невидимый. Кому же он светит? Быть может — мертвым, которые его хорошо видят своими застывшими глазами, и у них тоже есть свое солнышко! Значит, путешествуя по радуге, можно из мира живых попасть в царство мертвых, а потом — вырваться из него обратно в живой мир. Славное путешествие, если научиться кататься по радуге! Значит, и он, когда умрет — тоже будет смотреть на Солнце, которое — и здесь, и там, и будет знать, что оно продолжает светить и живым! Боязнь смерти — это боязнь темноты, но если знаешь, что там — тоже светло, то чего ее бояться?!

«Вот воды-то набрызгал!» — приговаривала мама, но сына не ругала. Не принято было в их семье его ругать, близость к смерти избавляла Петю от недовольств всех людей, и даже — родителей.

Петя читал книжку немца по фамилии Герц, переведенную на русский язык. Да, первая книжка, которую он читал сам, по своей горячей воле, была ученой. Разбирать ее было не легко, но все, что он в ней не понимал, Петр чувствовал каким-то удивительным чутьем, поселившимся внутри его. Прочитав несколько страниц, он снова пускал водянистые облака, и рассматривал радугу. «Свет — это электромагнитные колебания. Но что и внутри чего колеблется? Волны на море — колеблется вода, а здесь — что, если свет — основа всему?!» — удивлялся Петр.

Герц делал предположение о том, что вся материя — это сгущенный свет, сплетение разнообразных колебаний. Рядом с Петей трещала покрытая изразцами печка, некогда она была сердцевиной не только деревенских избушек, но и всякой городской квартиры. Петя взял полено и попробовал его на зуб. Твердое, тяжелое, плотное. И сунул его в печку, но не так, как делал это тысячи раз прежде, а — задумчиво, старательно. Оставил дверцу открытой и наблюдал, как огненные поцелуи покрыли деревяшку, и она принялась обращаться в свет и жар. Петя грел руки, и размышлял о том, что та же мысль, что пришла Герцу, могла вообще-то придти любому обывателю, а уж истопнику какому-нибудь, так вообще — в первую очередь. Но — не пришла, ибо думают истопники вовсе не про тепло и свет, а про что-то другое, житейское. Например, о ценах на дрова.

Университетские знания наматывались на внутренний мир Петра, как нити — на катушку. Все осталось прежним, но только мысли, которые он прежде выражал десятками слов, а иногда — картинками, теперь могли лечь на его стол несколькими рядами формул, из которых все сразу становилось ясным.

Чем русская наука отличается от, например, немецкой? Умных голов в Германии, положим, не меньше, чем у нас. Но что сделает одна лишь голова без умелых рук? Которые могли бы соорудить такое, чего прежде никто не сооружал, в одном единственном экземпляре, вроде как — подковать блоху?

Конечно, и у немцев много умелых людей. Но… Русские умельцы все же чуть умелее, чем иноземные. Если немец может исполнить все точно по чертежам, то русский — много больше, и без чертежей, которые ему лишь закрывают внутренний взор. Таким мастером был Иосиф Тимченко, приехавший из украинских глубин в город Одессу в поисках моря. В мыслях волнами шелестели страницы книжек о морских скитаниях, парусниках, штурвалах, канатах. Будущее ему рисовалось точно по книжке — попасть на корабль матросом, а там и до капитана дослужиться. Сжать огромными ручищами штурвал (Иосиф был убежден, что штурвал крутит именно капитан), закурить трубку и запеть лихую морскую песню. Без нее — никак. Море ему виделось в волнах золотой, пшеничной степи. Только по такому морю парусник не пройдет, кораблю требуется море настоящее, водяное…

И вот море глянуло Иосифу в глаза. Свет отраженного в нем солнца тут же вспыхнул в душе степного романтика, и ноги сами понесли его к волнам, по которым так легко добежать до кораблика, что белеет на горизонте.

Иосиф не сомневался, что море узнает в нем своего человека, и сразу примет на свою гладь. Как он узнал его, хоть прежде читал о нем лишь в книжках, которые за копейки покупал на базаре степного городка.

Но… Море, вероятно, его не узнало, и плеск его волн оставался равнодушным к судьбе Иосифа. Ни на один из пароходов его не взяли — кому нужен юнга, первый раз увидевший море? Да, он знал много морских слов, но все они — из ушедшей парусной эпохи. А о технике он не имел даже самых крошечных познаний. Например, он интересовался, где у парохода — колеса. Слышал, что в пароходах колеса бывают, а про архимедов винт — не ведал. «Надо тебе подучиться, с техникой познакомиться. Вот тогда и придешь!» — утешительно сказал капитан, протягивая на прощание презент — маленький костяной кораблик.

Прижав этот кораблик к сердцу, Иосиф пошел по Одессе. Прочь от моря, опять в сторону степей, откуда приехал в этот город. Ясно, что дома он технику не освоит, а чтоб серьезно учиться здесь у него нет денег. Но… Так получилось, что он шел мимо Университета, и даже — мимо его мастерской. А на ней красовалась табличка «Требуется ученик мастера». Как всякое начало великого — невероятно простое, и табличка тоже простая, бумажная.

«Здесь и технике научусь, и еще деньги получать буду, а через годик снова на пароход приду», — смекнул украинский паренек.

В мастерской он остался навсегда. Руки у паренька оказались и вправду золотыми, скоро из-под них стало выходить много единственного и неповторимого. Приборы, постигающие суть мира, щупающие его тайные, глубокие основы.

Иосифа Тимченко и пригасил Петр Лебедев для сотворения весов, которые взвесят… свет.

Что легче солнечного зайчика? Даже невесомый воздух — и то его тяжелее. Ну а о пушинках-соринках-пылинках и говорить не приходится, они тяжелее светового лучика настолько же, насколько Земля тяжелее их. И попробуй исключи вообще всю земную материю из сердцевины прибора, ведь даже вакуум, и тот не бывает абсолютным. По всему, опыт у профессора и мастера не мог и не должен был получиться.

«Значит, весы должны быть такими, каких прежде не было», — спокойно сказал Тимченко. И через несколько дней перед Лебедевым стояли весы, показывающие вес луча света. Ничтожные доли микрограмма. Без электроники, время которой было еще далеко. При помощи одной лишь механики. И многие детали были тоньше подковок знаменитой блохи, подкованной легендарным Левшой.

Множество ученых людей скептически рассматривало устройство, стараясь обнаружить подвох. Все они были убеждены, что взвесить свет — невозможно, и весы из лаборатории Лебедева казались им чем-то вроде фокусного ящика. Разумеется, демонстрация весов не уничтожала их убеждений, но и обнаружить секрет «фокуса» им тоже не удавалось. Приходилось через силу кивать головой и сквозь зубы бормотать сдержанные поздравления.

Профессор же ходил возле весов скорее не радостный, но — задумчивый. «Если эти весы чуют видимый свет, то учуют и невидимый. Значит, теперь я могу поймать невидимые лучи!», — говорил он сам себе.

Лучи, которые связывают здешний мир с темным Потусторонним, делая его светлым. Лебедев рассчитал длину волн таинственных лучей, которую сможет получит в лаборатории и уловить своим датчиком — от 2 до 4 нанометров, и приступил к созданию прибора. Его чертежи ложились в умелые руки мастера, и скоро на столике стоял миниатюрный приборчик из двух платиновых пластинок и проводов. Каждый, увидевший приборчик, мог бы воскликнуть «до чего ты проста, гениальность!»

Петр повернул рукоятку, между платиновыми пластинками проскочила молния-искра. От световой вспышки весы были защищены, но стрелка на них дернулась. Несомненно, она показала давление невидимого света. Невидимые лучи, произошедшие от искорки, конечно же, были светом!

Побледневший Петр Николаевич рухнул на пол. В его груди как будто заклокотала сама душа, в своей радости не заметившая, как она уже почти покинула тело. Кто-то звал доктора. Да, торжество духа бывает и таким. Петр увидел, как мгновенно погас земной свет, и он словно провалился в облако мрака. Но тут же сквозь него прорвался могучий золотой поток, окруживший профессора со всех сторон. Он сам сделался светом, и проносился сквозь световое пространство.

Лебедев пришел в себя, открыл глаза, и увидел на стене отблески заходящего солнца, рисовавшие прощальные, красные пятна на потолке и стенах. «Там светлее, чем здесь!» — пробормотал он. Физик отходил от клинической смерти, вызванной слабостью его сердца, которое не смогло вместить в себя столь большую радость.

Время от времени в комнате появлялись доктора и просили профессора не волноваться, успокоиться. Он уже успокоился, хотя и немного улыбался, раздумывая о том, что прыжок на Тот Свет и обратно тоже помог ему в науке. Словно небесная сила услышала молитву его слабого сердца и сотворила то, что человек сделать не в состоянии.

Через пару дней с ним попрощался Иосиф Тимченко. Он возвращался в Одессу. Его помощь пока была не нужна. Он пообещал, что при первом же приглашении вернется обратное, и сделает что-нибудь еще диковинней, чем уже сотворенное. Пожали руки, и Тимченко с маленьким чемоданчиком отправился на вокзал. Чтоб уехать из Москвы навсегда.

Остаток жизни Петр Николаевич изучал свойства невидимого луча, наблюдая, как аккуратно он соотносится с законами оптики, присущими видимому свету.

Лебедев задумался о фонарике, который даст излучение с постоянной длиной волны. Таким светом, наверное, и Землю насквозь просветить можно, и на Небеса посветить, связать мир здешний с миром потусторонним…

Этот прибор профессор рассчитал и даже начертил на бумаге. Но смастерить его не смог бы и чудо-мастер Иосиф Тимченко. Ибо на пути к нему должно еще свершиться много-много световых вспышек во многих умах, и много умелых мастерских рук должны превратить эти вспышки в материальную плоть. Еще не было ни подходящих материалов, ни достаточных источников энергии, и еще много чего не легло в людские руки. Сотворить все это одному человеку не под силу, тем более, если век человека не долог. Вскоре Петр Николаевич Лебедев умер…

Его остывшее тело один из учеников обнаружил в лаборатории возле прибора, рождающего невидимый свет. А за окном тем временем сквозь завесу быстрого летнего дождика, над крышами ныне убитого центра Москвы, сияла радуга. Ее цвета расплывались в водянистой пелене, связывая миры…

Вернувшийся же в Одессу Иосиф Тимченко задумался, как при помощи света связать прошлое и настоящее и позволить человеку творить множество миров. Тогда уже существовала фотография, по-русски именуемая светописью. Но, принимая в себя прошлое, светопись лишала его жизни, подобно живописи и скульптуре. А как вынести оттуда, из былого, его жизнь с ее силой, и наполнить ею настоящее?!

Иосиф размышлял в своей лаборатории, рассматривая фотокарточки, сделанные знакомым фотографом. Что если множество пластинок, «схвативших» каждый миг движения, прошедший сквозь объектив камеры, склеить вместе, а потом прокручивать со скоростью движения?

Но где взять камеру, которая смогла бы так неистово молотить снимки? Где найти светописца, у которого хватило бы для такой съемки магниевых «птичек»?

Может сделать сами снимки крошечными, а показывать их в большой, наполненной людьми камере-обскуре сквозь луч света?

Иосиф несколько недель не выходил из мастерской, превращая бездушные металлические кусочки в ожившие рисунки своих мыслей. Пружинки, медные и стальные пластинки находили себе место в выходящем из-под его рук творце световых миров.

Так и легли в его руки две привычные для 20 века вещи — киноаппарат и кинокамера. Запершись ночью в темной комнате, Лодыгин порезал несколько фотопластинок и приготовил из них первые метры кинопленки.

Первые кадры — скромная людская толпа, идущая по набережной. Шагают привычно и буднично, больше гуляя по своим мыслям, чем ощупывая глазами окружающий их мир. Лишь два человека бросили в сторону камеры удивленные взгляды. Что это такое? Вроде, похоже на камеру-обскуру. Но где же тогда горящий магний, и где позирующие в ожидании «птички» фигуры фотографирующихся?

Вечером Тимченко с семьей просматривали эти первые кадры. Сын пытался потрогать световые фигуры и удивленно проводил рукой по гладкой стене. Отныне люди прибрежной толпы, чьи жизни уйдут в прошлое, смогут ожить в темной комнате игрой светового луча. На последних кадрах Иосиф заметил на фоне моря кораблик, который не видел во время съемки. Наверное, был сильно занят. Он сразу вспомнил знакомый силуэт — на него он когда-то шел, чтоб сделаться юнгой, которым так и не стал…

Иосиф доложил о своем изобретении по научной линии. Общался со скучным, как муха, чиновником, равнодушно выдавшим ему авторское свидетельство. Увы, образом этой «мухи» и явилось ему русское государство, не принявшее себе одну из нитей нового века.

Через несколько месяцев стало известно о создании французами Люмьерами того же, что создал и Тимченко. Или чего-то похожего, рожденного другой цивилизацией, и потому — иного по своей сути. Что же, так в нашей истории случалось не один раз…

Тем не менее, русский мир продолжил жизнь, как мир света. Русский ученый Басов воплотил мечту Петра Лебедева и создал лазер, излучающий волны видимого и невидимого светового спектра с постоянной частотой.

Электромагнитные технологии начали изменять всю технику, порождая множество новых методов работы с материей. Количество переходит в качество, и к завершению 20 века русская цивилизация получила возможность создать принципиально новую технику, решающую все проблемы этого мира, в том числе и проблему продовольственную. Физики-теоретики говорят о возможности создания при помощи электромагнитных волн проходов в 11-мерном пространстве, и проникновении за пределы видимого мира. Так, больше века назад Петр Николаевич Лебедев начал Великий Русский Путь, который, в конце концов, проведет нас сквозь Небеса…

Андрей Емельянов-Хальген

2012 год