Исповедь не повешенного

Держась за веревку, которой связаны за спиной мои руки, палач идет рядом. Меня стреножили словно лошадь. Неимоверных усилий стоит каждый шаг наверх. На ногах кандалы, из-за которых приходится долго забираться на помост.

Помост весь в занозах, но мои ступни настолько огрубели, что ничего не чувствуют. Здесь уже висят двое. Их тела чуть покачиваются, заставляя веревки скрипеть. Головы накрыты капюшонами. И лишь босые грязные ноги торчат из-под балахонов.

Палач толкает меня в спину. Сам знаю, я не должен смотреть на них. Делаю шаг, забываю про кандалы. Шаг слишком широкий. Меня клонит в сторону, почти падаю, но крепкая рука помогает устоять.

Когда я прохожу мимо второго висельника, успеваю увидеть лужу под ним. Я отворачиваюсь, не хочется думать, что и я вот так обмочусь, прощаясь с жизнью. Я слышу, как скрипит балка наверху, как трутся об нее веревки, издавая протяжный плач. Еще шаг, и что-то падает слева от меня. Я бы рад отскочить в сторону, но тяжелые гири, притороченные к ногам, не позволяют даже сдвинуться. Люди на площади ахают и вытягивают шеи, чтобы лучше рассмотреть, что стряслось. Балка переломилась под тяжестью покойника, и он упал прямо в лужу своей мочи.

Я иду дальше, в то время как труп утаскивают с эшафота за ноги. Я не горю желанием смотреть, как голова повешенного пересчитает все ступеньки, но зрителям на площади это наверняка понравится.

Мой палач кивает на табурет. Я взбираюсь. Теперь передо мной вся площадь и все люди, пришедшие потешить свои бесполезные душонки зрелищем неприглядным.

У края помоста стоят дети. Они тычут в меня пальцами и растягивают улыбки на лицах столь чумазых, что я смею предположить их уличное существование. У одного в руках обрывок веревки, на конце которого мечется тщедушное существо. Эта псина так же, как и я, приговорена. Стоит мальцу посильнее дернуть веревку, ей конец.

Чуть поодаль замечаю молодых женщин в чепчиках и чистых платьях. Это горничные или торговки, которым позволили на полчаса покинуть место работы, чтобы взглянуть на казнь. Глаза женщин горят, будто в ожидании страстного любовника. Останутся ли их глаза такими же яркими, когда меня вздернут? Я хотел бы узнать.

Почти вся остальная публика — сплошь мужчины. В грязных рубахах и жакетах, в пиджаках с потертыми локтями, во фраках и смокингах. Любопытные глаза буравят меня. В них — ненависть и жажда крови, ничего более. Может, еще азарт.

Я стою на табурете, и меня качает, словно маятник на ветру. Толпа колышется, перешептываясь. Я могу услышать их, если захочу. Но мне это не нужно.

Я вижу нескольких господ в высоких цилиндрах. Их лица напряжены, но в глазах я замечаю тот же искушенный блеск. Коляска ждет их на другом краю площади. Возница нюхает табак, дожидаясь хозяина. А кони мирно жуют овес в мешках, привязанных к мордам. Им одним невдомек, что творится на площади.

Перед тем, как накинуть петлю мне на шею, палач проверяет, цела ли она, дергает несколько раз. Потом смотрит наверх, не прогнила ли балка, но я-то знаю, мне так не повезет — балка не сломается и веревка не порвется.

Палач через голову набрасывает петлю, и я чувствую идущий от нее запах гнили и смерти. Затем он надевает на меня капюшон.

Из-под него я снова гляжу на площадь, изменилось ли что-то? И тут замечаю девушку, которая ярким пятном выделяется из толпы, хотя одета как большинство других — серое рабочее платье, передник, рыжеватые волосы выглядывают из-под чепчика, бледная кожа. На сгибе руки она держит корзину, покрытую белым полотенцем. Глаза ее трудно не заметить. Я тону в них, все переворачивается с ног на голову.

Я узнаю, что ее зовут Джулия. Она несла корзину яблок на рынок, но собравшийся на площади люд привлек ее внимание. Если бы она знала, что все они с нетерпением ждут, когда же вздернут третьего приговоренного, обошла бы это место за несколько кварталов. Но уходить поздно, и она стоит растерянная в океане колышущейся толпы.

Я узнаю, что утром ее избил собственный отец, и теперь руки и плечи ее под платьем в синяках. Я узнаю, что на спине под правой лопаткой у нее родинка.

Ее глаза напоминают мне оленя, которому охотники готовятся пустить пулю в лоб, чтобы добить. В них застыла мучительная тоска.

Я смотрю на Джулию, она плачет.

Мой палач еще раз проверяет веревку, и я теряю девушку из вида. Это и к лучшему. Мне не хочется встречаться с ее растерянным, виноватым взглядом. А еще больше мне не хочется, чтобы она увидела, как выпучатся мои глаза под капюшоном, и как вывалится мой язык, когда из-под ног выбьют табурет.

И все же искушение велико. Последний взгляд на Джулию — все, что мне нужно. Она стоит того, чтобы навеки остаться в моей памяти.

Слезы все еще катятся по ее бледным щекам.

Палач четко соблюдает правила ритуала — он спрашивает о моем последнем желании. Я долго молчу, просто потому что мне нечего желать. Я качаю головой. Внезапно налетевший ветер ерошит мои волосы, теребит ветхие одежды. Они на мне с первой минуты заточения.

Толпа недовольна. Этот ветер может помешать им увидеть, как задрыгаются мои грязные ноги, когда петля вгрызется в горло.

Чьи-то чепчики и шляпы взмывают в воздух. Женщины с криками разбегаются, придерживая пышные юбки. Собака срывается с поводка, и дети гонятся за ней.

Ветер крепчает.

Лошади встают на дыбы, и вознице с трудом удается сдержать поводья. Один из господ уже спешит к экипажу. Пригибаясь от ветра, он размахивает тростью, другой рукой удерживая цилиндр на голове.

Площадь опустела. И только Джулия все еще стоит там. Чепчик унесло ветром, и пожар ее волос вырвался на свободу. В корзинке теперь видны крупные краснобокие яблоки. А девушка все смотрит на меня и что-то шепчет.

Ветер превращается в настоящий шквал, и палача тотчас сбрасывает с помоста. Я остаюсь один — восковая кукла, стоящая на табурете с веревкой, затянутой вокруг шеи. Давно прогнившие балки издают протяжный вой над моей головой. Если они переломятся сейчас, то меня придавит. Висящий рядом покойник раскачивается так, что эти сумасшедшие качели вызывают у меня приступ морской болезни.

Мне виден край площади, где отставшие господа все еще пробираются к коляске. Их клонит к земле. Кто-то ползет на четвереньках. Меж тем коляску вместе с перепуганным извозчиком подхватывает небывалый вихрь. Они взмывают ввысь.

Яблоки из корзинки Джулии повсюду, вымощенная булыжниками площадь обратилась в море подпрыгивающих зеленых шаров с красными боками. Волосы девушки парят в воздухе, словно змеи, а глаза испускают зеленоватые искры.

Я такого еще никогда не видел. И я кричу. Но только потому, что мои глаза тоже превращаются в горящие факелы. Джулия поднимается на помост и протягивает руку, чтобы освободить меня от удавки. Яблоки продолжают покрывать площадь, но все больше их поднимается в воздух. Они кружатся в водовороте над нашими головами, вместе с лошадьми, повозкой и теми господами, которых тоже унесло в небо. Боюсь, все они разобьются, когда ветер стихнет.

Джулия снова что-то шепчет, и два коня медленно опускаются прямо перед ступенями, ведущими на эшафот. Глаза их безумны. Мне они кажутся мертвыми. Но стоит Джулии провести рукой по их мордам, и лошади уже готовы ей служить.

Я помогаю ей забраться в седло, затем сам сажусь верхом. Кони выбивают копытами золотые искры, так им не терпится понести своих седоков. Джулия дергает поводья, и кони взмывают в небо, где наравне со звездами по черному бархату скачут зеленые яблоки с красными боками.