Литаврина — Овод

Он был — Овод. И не прозвищу, а по земной сути своей. Он родился жарким летним днем из яйца, отложенного где-то заботливой матерью и где-то же укрытого ею от многочисленных и свирепых врагов, человеков и зверей, наполняющих мир. И все-таки, выйдя на свет, Овод изумился — и ласковому теплу солнышка, и медовым приманчивым запахам цветов и разнотравья. А больше всего — той упругой и мощной стихии, называемой воздухом, которая сразу подняла его вверх на прозрачных сильный крыльях и повлекла вперед — туда, к свету, к летнему теплу и дреме, к тем немногим благословенным дням, которым сужено было стать — жизнью.

Овод и не противился. Наоборот, с удовольствием ощущал в себе растущую силу крыльев, свою гибкость, легкость, свое стремление к цели — он еще толком не знал, к какой — все его существо настроилось на эту воздушную, легкую же, подарившую ему жизнь. И, повинуясь сильнейшему из всех инстинктов, — на продолжение себя в потомстве.

Конечно, в борьбе за благосклонность самки пришлось ему немало сражаться с такими же оводами. Пришлось сражаться и с более сильным противником, ежесекундно защищая собственную хрупкую жизнь. Самыми сильными и опасными были лошади — и люди. Правда, и кровь их, как оказалось, — самый сладкий нектар на свете — и была той дорого достающейся целью, к которой все оводы стремились, точно к желанному эликсиру жизни.

Тот, кто раз вкусил этого эликсира, подсаживался на него, как наркоман на иглу. Только кровь, кормящих молоком, содержала тот адреналин, тот сладостный привкус, тот заряд силы, что мгновенно делал любого самца — королем насекомого царства! Правда — ненадолго. Ровно как и наркомана — до следующей дозы. И оводу, как и его братьям, приходилось оттачивать свое искусство, умение увертываться от тяжелых рук и хлестких хвостов, уменье мгновенно прокусить кожу тонким хоботком, впитать в себя благодатную жидкость — и улететь прежде, чем толстокожее млекопитающее соберется огреть тебя со всей силы.

Сначала он пристрастился кормиться около пруда — туда в самые жаркие дни приходили пить молодые лошади.

Опасностей, правда, у пруда нашлось еще больше, чем на полянах. Скользкий обрывистый берег, где легко вязли тонике лапки, как в зыбучем песке — или болоте. Мальчишки, зачастую приезжающие на спинах лошадей — их мокрые рубахи и погибельные шлепки ладоней.

А главное — вода. Единственный в мире противник, способный отнять силу у его непобедимых, грозных, спасительных крыльев.

Стоило неосторожно коснуться воды, или попасть под самые густые брызги — крылья могли намокнуть так, что благо, если рядом была спасительная земля — даже спасительное деревце. И только неизъяснимая сладость молодого сока лошадиной крови гнала к пруду — и его, и сотни его братьев — таких же хитрых, увертливых, и таких же смертельно отважных.

Правда, осенью жара спала. Коней перестали приводить на пруд для полдневного водопоя. Исчез из вида оводов благословенный эликсир — и лишились смысла все опасности, с ним связанные. А лето тянулось дальше, скучное, однообразное, без риска и без ощущения ликующей мужской силы — словом, всего того, что предает ей главный смысл.

И вдруг Оводу повезло. Облетая по самому дальнему радиусу в поисках утерянного рая, он наткнулся на точно такой же, как думал, пруд — только теперь это m,был отгороженный открытый бассейн в детском пансионате, недалеко от его деревни. Целыми днями у пруда толклись дети. Оводов тоже хватало — но все-таки не было такой эскадрильи, как на лошадином водопое. А вот сока, благодатного сока жизни, было в детских нежных сосудах гораздо более, чем нужно. И единственным пришельцем издалека, поднаторевшим в борьбе с самыми матерыми из людей и звериной породы — не то, что здешние, никогда не видевшие ни лошадей, ни свирепых деревенских мальчишек — был он сам. Овод. Уже вполне готовый для славы лягушки-путешественницы.

Но и на старуху бывает проруха. Однажды днем, разомлев от порции детского нежного эликсира, овод не успел увернуться — и шмякнулся вместе с добычей прямо в воду.

Огромные волны оглушили его. Промокли не только крылья — промок он весь, и, еще держась на поверхности воды, ясно понял — еще одна волна окончательно сметет его на дно!

И тут в его крошечной головенке, которую-то и головой назвать по людским меркам никак нельзя было — вспыхнуло воспоминание — он вспомнил, как в лошадином пруду не спеша шагал по воде на тонких лапках невозмутимый большой жук-плавунец.

Сначала мокрые лапки не слушались. Как инвалид, тянущий непривычные протезы, он неловко дергал ими — одной и другой — без всякой надежды на успех. А все-таки не бывает упорства без всякой надежды! Овод и сам не заметил, как явственно продвинулся, наконец, вперед по воде аки по суху — где только он это подцепил! Никто не замечал его, жалкого, мокрого. В него попадали брызги, из последних сил приходилось увертываться от большой волны — но к вечеру он добрался-таки до бортика детской горки, опускающейся в пруд. Он был спасен.

Глава II.

Только к утру, совершенно обессиленный, он более-менее обсушил и лапки, и незаменимые свои легкие крылья.

Летом солнце вставало рано. Но дети, как и лошади у пруда, появлялись у своего выложенного плиткой бассейна ближе к полудню, после одиннадцатичасового завтрака. Овод не терял надежды, что ласковый, спасительный, надежный господин и защитник живого муха-солнышко успеет просушить его крылья настолько, что можно будет улететь незаметно для детей. И вновь развернется и засияет всеми красками, точно знамя, пестрое плотно незатейливой летней жизни — единственной отпущенной ему на этом свете!

Стремясь подобраться поближе к теплу, напрягал свои дрожащие, непривычные к такому усилию, ослабевшие после вчерашнего, лапки. Овод отчаянным усилием выбрался-таки на нижнюю ступеньку большой детской горки, с которой накануне прыгал в бассейн тот самый маленький виновник его мучений. Выбрался — и замер, отдыхая…

Мама в то утро за что— то поругала Даньку. За что — потом забылось. Главное, что настроение упало до нуля, и, отчасти и назло, Данька не явился на завтрак, а в одиночестве потянулся к бассейну. Там им и суждено было встретиться.

Увидели они друг друга сразу: небольшой, тощий и вихрастый первоклашка Данька Сибирцев — новичок в этом пансионате, куда мама притащила его отдохнуть от малопонятного, тяжелого и нервозного родительского развода. И — Овод, большой, красивый, уже расправивший прозрачные крылья, с подтянутым упругим брюшком и ловкими лапками — живая частичка живого прекрасного мира…

Первым желанием Даньки, хоть он и не собирался нырять поутру в прохладный бассейн, было смахнуть с горки этого кусаку. И вдруг, возможно, от утреннего расстройства, в голову полезли совсем уж несуразные мысли: а страшно, должно быть, тонуть в огромном бассейне — все равно, что для нас океан — этому беззащитному букашику! И летит он сюда, как настоящий первопроходец, Тур Хейердал или Федор Конюхов! А этот, к тому же, не утонул, выплыл, сам вылез на немыслимую высоту, такой жалкий и трогательный — и такой храбрый! Ему, наверное, так же тяжело, как было сегодня трудно Даньке, когда мать сурово выспросила — почему да как встречается с отцом? Так же трудно, как промолчать, когда мать, вслед за тем, принялась обзывать отца по-всякому, а под конец даже — матом. Матерные слова, хоть немного, Данька знал уже с детского сада— ходил к ним в группу мальчишка из многодетной семьи, которого всегда забирали последним. Но — про отца! Который, Данька знал отлично, любил его и жалел, и специально приезжал повидать из другого города — мать тогда еще не пустила его. И был он лучше, любимее и роднее, чем мамин друг — дядя Валерий, сухой и жесткий, как скамейки в школьном спортзале…

Данька с уважением взглянул еще раз на Овода. Ему захотелось подойти к краю бассейна, выманить храбреца на свой шлепанец — и так донести его до спасительной садовой травки. Ну и что ж, что кусака? Это ведь природа так придумала, а он вовсе и не виноват — на то он и Овод. Да что его укус для человека — так, красное пятнышко на коже. А человек ведь оглушает ударом — сразу!

Пока размышлял Данька, пока снимал шлепанец и подкрадывался к бортику бассейна — так, чтобы не спугнуть недоверчивого Овода — он и не заметил, как с другой стороны, от женской раздевалки, к бассейну подвалили богатенькие Буратино — пятилетний Егорка и его придирчивая нянька — настоящая фрекен Бок из «Карлсона». Егорка недовольно ворчал — утро выдалось прохладное, и купаться, видимо, ему совсем не хотелось. Но фрекен Бок еще загодя принялась читать ему нотации — дескать, родители «велели обязательно окунаться» каждый день для закалки организма — зачем же иначе они и ехали «в эту помойку»!

Нехотя Егорка собрался лезть на детскую горку — и тут увидел Овода! Увидела его и фрекен Бок — с другого бортика бассейна, И прямо-таки взорвалась от возмущения: «Я говорила матери, что здесь — полная антисанитария! Еще и мухи эти заразные везде! То ли дело у вас в коттедже!»

Егорка еще тянул: «Зато здесь бассейн…А там не бассейн, а надувная лужа»…

Но фрекен Бок не слушала: «Я немедленно иду к администрации! Пусть дома и лужа, зато чистая и ухоженная И толкаться в ней ни с кем не надо, и в очереди в душ стоять! И я сама могу тебя раздеть и вымыть — не то, что здесь дожидаться у мужчин под дверью»!

Слушая ее крик, недовольный Егорка схватил свой шлепанец и тяжело прищелкнул маленького храбреца, не успевшего улететь еще на влажных крылышках! С сухим и хищным оводом на водопое справиться бы, конечно, оказалось не так легко!

Данька дернулся на помощь Оводу — но не успел, так быстро и походя все прошло. Егорка тут же оживился — он шумно влезал на горку и грузно шлепался в бассейн с последней ступеньки. А Даньке все казалось, что, невзирая на шумного Егора и разъяренную фрекен Бок, и горка, и бассейн совсем опустели, став неживыми, каменными и холодными. Купаться расхотелось. И до конца лета Овод не выходил у него из головы…