Нюта — Холод.

   Рядом с печкой стоял старенький стеллаж, чудом оставшийся в живых позавчера после покушения на его «мясо и кости» топора пьяного Лехи — по заверению бабы Зины, такое дерево плохо горит, да и жалко: только этим летом она собственноручно покрывала его толстым слоем мебельного лака. Я оглядела его с верху вниз: на верхней полке стояли какие-то пыльные стекляшки, слегка смахивающие то ли на запившиеся рюмки, то ли на разоренные фужеры, и вызывали только дрожь своей ледяной физиономией. Ниже, на средней полке, как маленькие солнца, радовали глаз веселые и теплые бабины необработанной пряжи, окруженные планетами крепких клубков и звездной горсткой блестящих пуговиц. Эта галактика вызвала во мне смутные, но теплые детские воспоминания о моей бабушке. Перед глазами расплылся большой фамильный альбом, с красивым неизвестным мне собором на обложке, с пятнами пролитого мною чая на черно-белых карточках моих прадедушек, прабабушек и еще каких-то красивых дядь и теть. Мой нос вспомнил аромат бабулиных медовых ковриг, накрытых предательницей-салфеткой. Стало тепло…Вдруг приятный туман ностальгии разоблачительно развеялся, и мои глаза встретились с мертвыми синими зрачками шерстяной галактики.

    Мои взгляд сполз на самую нижнюю и самую большую полку стеллажа. На ней, прижавшись друг к дружке, грелись сотни забытых героев из десятков неизвестных романов. Как эти книги очутились в этой пустой, практически заброшенной комнатушке, где никогда не обитал ни один читающий человек, не знали ни я, ни замерзшие герои этих произведений. Тщетно пытаясь прояснить названия, я сощурилась, но осознав полный провал этой своей затеи, просто тупо рассматривала цвета книжных профилей, начала считать количество черных…12, 13… Вдруг по всей полке разлился фиолетовым пятном чужой, подозрительный, немного маниакальный взгляд. Ощутив его, я отвернулась немного вправо от стеллажа, и мои глаза встретились с глазами Лехи, вернее это были скорее не глаза, а два ледяных шарика, при заморозке которых кто-то неосторожно уронил по семечке и по капельке крови.

— Откуда на твоей хате столько чтива? — спросила я Леху на понятном ему языке, чтобы разрулить сложившуюся неудобную ситуацию.

— А ты правильно мыслишь: если лажова форма, можно использовать содержимое. Сейчас мы это опробуем.— Прогремел Леха, и семечки увеличились вдвое. Не получив ответа на вопрос, я не расстроилась. Видимо Алексей еще не совсем протрезвился на холоде, и его мысли летают высоко над этой печкой, стеллажом, всеми нами, в увлекательном мире непростой философской терминологии. Я уважительно кивнула Лехе и повернулась в сторону печки. Должна признаться, где-то в глубине души я его все-таки боялась. В это время огонек уже выглядел повеселее: от страницы к странице он жадно уминал стопку Женькиных конспектов за прошлый год, предусмотрительно принесенных ею из домашних архивов. Рукописи жевались отлично. Женька равнодушно наблюдала за уничтожением ее трудов, протянув свои худенькие синеватые ручки максимально близко к теплому печкиному рту. Казалось, ей совсем не было жалко бумаги, исписанной ее аккуратным, немного детским подчерком. Я взглянула на Женькину рыжую сумочку, валявшуюся на полу, из которой робко выглядывали две новенькие зеленые тетрадки и задиристо сверкали на трупы своих старших товарищей. «Ах, глупые! — подумала я. — Если бы вы знали, что примерно через год, а может быть и раньше, вас ждет та же учесть: ваша любимая хозяйка сгребет вас в стопку и без разбору бросит в печь на съедение огню». «Это ты глупая, — хихикнули в ответ моим мыслям развеселившиеся конспекты, — Мы будем рады сгореть дотла в горячих объятиях печки, и принести хоть маленькую частичку тепла своей госпоже! Это смерть гораздо достойней, чем постепенное пожелтение в пыльных, захламленных шкафах…».

    Вдруг нашу полемику прервал какой-то глухой, но громкий звук падающего предмета, доносившийся со стороны печи. Я резко повернулась и увидела, как в оживившемся пламени поверху кремированных останков Женькиной писанины лежит черный параллелепипед, корчившийся от острых, обжигающих укусов огня. Не успели мои высшие и наимудрейшие органы среагировать, как мои зрительные органы уже лихорадочно пересчитывали черные корешки на стеллаже…10, 11, 12…??? Да, этим черным параллелепипедом оказалась она, тринадцатая. «Но как? Кто? Зачем?» вопрошали мои высшие органы. Я посмотрела на Женьку — она как ни в чем ни бывало спокойно и невозмутимо ежилась, пустыми загипнотизированными глазами уставившись в печку, будто там показывали захватывающий фильм. Казалось, все, что ее интересовало больше всего сегодня — это оранжево-черное горячее облако, немного согревающее ее хрупкую и слабую фигурку. На стене, возле которой стояла Женькина табуретка, выросла огромная синяя тень. Вдруг она рухнула, и я увидела Леху, присевшего на корточки перед печкой. На коленях у него, словно груда кирпичей, лежала стопка не сосчитанных мною книг с полки в темно-голубых, зеленоватых и бордовых обложках. Судя по азартному выражению лица Лехи, их ждала участь тринадцатой черной книжки, которую уже практически не было видно. Мной овладело странное чувство, будто я узнала о смерти человека, с которым познакомилась минуту назад, даже не узнав его имени. В этом черном параллелепипеде, как в жилом доме №13, ни с того, ни с сего случился небывалый пожар, в котором постепенно погибали все герои, хорошие и плохие, гении и неудачники, слуги и господа. Я будто слышала их горькие крики и визги о помощи, из глубины печи раздавался чей-то жалобный плач, а я неподвижно сидела в сломанном кресле и ничем не могла их помочь.

    В это время Леха уже держал в руке новую жертву.

— Леша, зачем ты это? Это же книги! Они же живые! — не выдержав, я бросилась на Леху и вырвала из его грубых, цепких пальцев бордовый томик.

Леха находился в каком-то оцепенении, он явно не ожидал от меня такой наглости. Это придало мне немного уверенности, и меня понесло:

— Как можно топить печь книгами? Это же кощунство! Может, все тут сожжем? Что, вчера не сжег последний в доме шкаф, так сегодня за литературу взялся? А ведь книги тоже живые, как и мы … — вдруг у меня возникло чувство, что я говорю что-то не то…

— Да? А я думал, они мертвые, как мы! — вдруг заорал Леха в бешенстве и с грохотом сбросил стопку с колен на пол. — Вот что, милая, это жмурам хорошо, когда холодно, а я пока дышу, и мне нужно, чтоб дышал не только я, но и моя сестра. Ты только посмотри, как она вся съежилась! Она жива? Наполовину. Больно видеть! И что, я ради здоровья сестренки пожалею этого барахла? Этого никому не нужного хлама? Да будь я трижды проклят!

    Лицо Лехи раскраснело и выражало какие-то смешанные и противоречивые эмоции и чувства: боль, гнев, злость, отчаяние, жалость. Со стороны он был похож на щенка, у которого только что прямо из-под носа отобрали вожделенную косточку. В моей голове все смешалась. Мне было ужасно жалко книг, еще больше — Женьку, еще больше — состояния Лехи, вызывающего у меня какой-то животный страх и боязнь. Что он мог мне сделать? Максимум — запретить приходить сюда. Но, видимо, тогда у меня не было ни сил, ни большого желания спорить и доводить Леху до пика. Леха грубо выпихнул у меня из рук книгу в бордовой обложке. Я все же успела прочесть имя ее автора и название: жертвой Лехиной нервной истерики оказался мой любимый роман Булгакова «Мастер и Маргарита». Я с горечью наблюдала, как Леха в ярости раздирает книгу на страницы и бросает их в беспощадную печь. На глазах моих выступили незваные капли слез. Со страниц растерзанного романа в мою голову перелетела известная фраза « Рукописи не горят!». «Горят, еще как горят!» твердил в опровержении фразы Воланда трескучий огонь из печки. Я тут же вспомнила про Женькины конспекты…

   …В комнате становилось все теплее и теплее. Женька пригрелась и уснула, с головой погрузившись под плед. Леха курил у порога. Его лицо выражало серьезность и полную удовлетворенность. В комнате пахло трупами героев сожженных книг, вокруг лампы витали души мертвых бессмертных произведений…