grog — ЭРОПЛАН

1.

Бригадир собрал все, что оставалось, подзанял сверх, и нашел-таки такого, кто принял спор: поставил на то, что хоть один пассажир, да выберется. А поскольку в судьбу не верил (как и в благоприятностную раздачу колоды шулерами поменьше), решил сам передернуть,— пойти «ва-банк». Правилами жизни подобное позволялось.

Те, кто с ним ватажили во время последней войны и выжили (несмотря на злостную привычку вожака соваться во многие сомнительные дела), поимели в городе и свой авторитет и личное дело. Бригадир в сравнении с ними обмельчал. К ним с такой дешевой несерьзностью не подступишься. Уже подумывал, не поспешил ли?

Вспоминал дела прошлые — славные, веселые. Вместе тесно, а врозь скучно, и дела не сделаешь. За общим столом еда то ли вкусней, то ли быстрей кончается, но пяток разиков, дождавшись своей очереди, ложкой черпнул и… вроде бы и велика общая миска, а уже по дну шкрябаешь. Так и общая доля. Не грабили (так… чуток…), не насиловали (почти), а всю роту, чтобы местные волнения успокоить, образцово-показательно под расстрел из поганых ружей подвели. Народищу на такое (и где прятались?) всегда соберется множество, всяких ихних представителей, чтобы засвидетельствовать, смотрят во все глаза, аплодируют. Бригадиру, как по ту сторону от поганого ружья стоять пришлось, так и по эту. Он тогда эту думу и продумал, приклад поглаживая, и в ствол заглядывая, закрепил под осечку, после которой не стреляют, что жизнь — лотерея. Не всякий раз осечка выпадает, запросто могло получиться, что наоборот…

Где честь, когда нечего есть?

Что из того, что, однажды, выспорив жизнь у лихо, теперь, словно уверовав в безразмерность отпущенного кредита, бился об заклад при любом случае? Что из того, что иной раз нешуточно выигрывал? Ведь предназначено спустить все до полушки, чтобы в общем жизненном счете остаться (как велено) «при своих». Но до чего ж легко на этих условиях снискать себе славу удачливого! Липнут, не замечая, что всякая настоящая выверенная везучесть может быть лишь за счет других. Что тут иное — показуха.

Чувствовал, что где-то «внутрях» словно надломилось — стержень какой-то. Стал задумываться — правильно ли живет, и живет ли вообще, и совсем странные мысли приходили — что сам он плод воображения, отнюдь, не своего собственного…

Мир стал видеть ярче и глубже, словно раньше только в одну краску было. Теперь даже кровь во множество оттенков. И слово стало… раньше слово словно вода — жиденькое, пресное, а теперь во всяком слоге смысл видел, да не один. Хотя и по-прежнему словами бросался, но всю их соленость и горечь уже ощущал.

Тот, кто много думает, о себе ли, об окружении, тот не движется — залип в круг без центра, кружит там рассеянно. Погрустнел, запал пропал. И дождь не так каплет, не так прыскает, словно висит в воздухе — только смущает. А ведь совсем уже собрался идти на болота в одиночку. Но уже и задумался, две сырости: снизу и сверху, пожалуй что, перебор. По совести, уж и не очень хотелось. Вернее, совсем перехотелось. Прислушался к собственным желаниям. Желаний было на удивление много — одно другое обгоняло, подножки друг дружке ставило — каша в голове. Решил, что по этому дурному случаю самое правильное будет — поддаться общему настроению, нажраться свиньей. И сразу спор в голове угомонился, примерилось остальное с неизбежным. Выдрессировал другие желания за много лет…

Но и здесь: жизнь — подлюка, углючиться не успел, сорвали с самого интересного…

Когда Смотрящий приглашает, отказываться не принято. Случались, конечно, отказчики — и где они теперь? Заказал отрезвляющее. Моментом влетел давно сидевший без заказов отрезвлянт — профессия в здешних местах вымирающая, принялся за дело… Сушеный гриб сиреневого цвета (Бригадир таких и не встречал), толстое упругое семя, почти круглое, очень похожее на напившегося клеща, еще какой-то обломышь корня (явно перележавший в котомке все мыслимые сроки хранения) — сдул с него крошки, обобрал налипшую ерунду, бросил туда же, добавил уголек из маленькой настольной печи…

— Это от поносу! — так объяснил. — Не все это пойло в себе способны удержать — выходит иногда верхом или низом.

Сложил в свою гробомолку, перетряхнул несколько раз, доводя до мелкой муки, добавил растворителя и преподнес.

Бригадир неосторожно нюхнул перед глотком и тут же ругнул себя за это — сообразил, почему «верхом выходит». Отставил на мгновение, собираясь с духом…

К пойлу отнесся с подозрением, помнил, как на первом году службы тоже чего-то подобного выпил. Тогда забродил, покрылся пузырями снаружи и изнутри. Если те, что на коже, лопались, да вызывали смех и шуточки, опасения не вызывали, то за те, что лопались внутри, было не до смеха — несколько катаров, вставленных во все мыслимые места, выводили нутряной газ — спички не поднеси! Да и не пожрать. И не согреться. Отгоняли от костра — кому охота? — рванет такая ходячая бомба — прощай обед!

— Прищепку дать? — озаботился отрезвлянт.

— Не надо, — невнятно проронил Бригадир.

Зажал нос двумя пальцами и влил в себя залпом, опрокинулся затылком к стене, да так и застыл. И все, кто рядом замерли, боялись спугнуть. Выпрямился, крякнул, прослезился. Не так оно и страшно.

— Вот это по-нашему! — похвалил отрезвлянт, явно заискивая — давно без работы сидел, суетился, других призывал полюбоваться.

— Наш человек — смотри — учись! Пыжится, а терпит! А иные пробку требуют заколотить.

Сунул к носу.

— Тебе не надо?

— Это с какого конца пробка? — спросил Бригадир.

— Универсальная. Но, если хочешь, у меня под всякие размеры есть. Показать? Подивишься!

— Не надо.

Смахнул влагу с глаз, огляделся, соображая — в каком заведении находится… Взгляд какое-то время цеплялся ко всему, замечая и то, что и по стыдливой нищенской трезвости не заметишь.

Первым делом уперся в картину…

Картина называлась: «Великий Грешник размазанный камнем упавшим с неба на Георгия-Победоносца». По названию нельзя было понять, упал ли камень на самого Георгия — был ли он тем самым «великим грешником»? — случилось ли это запамятное событие в день его имени, или кумовался он с кем-то, но не многое можно было понять и по самой картине. Художник был неопытный, грешил с пропорциями, из-под камня тоже мало что торчало — какие-то разности, что определению не поддавались, камень действительно был здоровенным. Почему-то от этой картины рот непроизвольно наполнялся слюной. Способствовала и иная нагладность — в хрычевне, подавали прекрасные «отжимные». Тут же, под ней, ловко плющили (обязательно с головы, чтобы выдавить дерьмо) отборных грибных уховерток, пропуская их меж двух каменных валиков, еще сочных развешивали на дымным очагом, чтобы отеклись и набрали запаха, иные — второсортицу — тут же выжаривали в масле до хруста.

Правильная грибная уховертка должна быть выплющена, не больше не меньше, как в толщину своего раздвоенного хвоста, все лапки аккуратно расположиться по краям, чтобы получился их ровный ряд — одна к другой. Это целое искусство — угадать нажим. Впрочем, сверить, соответствуют ли они толщине хвоста удавалось не всякому привереде. Их редко продавали вместе. Хвосты шли для денежных гурманов отдельно, совсем за иную цену.

Какой-то администрант, понятно разбогатевший на казенных поставках, вызывающе похрустывал хвостиками, павлином поглядывая на тех, кому, по бедности, удалось наскрести лишь на бесхвостую, да и ту, возможно, пойманную в запрошлый миграционный сезон. И запивал он свое-чужое самым, что ни на есть, «прозрачненьким». Большинство же довольствовалось пойлом мутным, что делается на серых грибах — и еда и питье — качественная вещь для завязывания подкожного жира, личный пищевой резерв… только вот заходит без аппетита.

Хорошо, что здесь засел. В этой хрычевне клиентов не обирают. Тех, кто «ушел на время», то сонное продолжение не с крыльца — с размаху, а аккуратное складирование тела, до возвращения духа, прямо здесь же, щтабельками, и то, когда надо освободить место за столами для новых, еще не опустошенных на душу и карман. Дни Никол для хрычевен самые наивыгоднейшие.

Глаз вылавливал все.

Заметил и комара. Чувства были обострены до предела. Комар был не из кусачих — хотя, не калека. Просто самец. Это можно было определить по полету, но не только по тому насколько его заносило в сторону на поворотах, а по уверенности — холостой беззаботной уверенности. Время комариных глупостей прошло.

Муха билась о стекло. Не все время. Иногда ей надоедало, она бомбардировщиком кружила по хрычевне, потом разгонялась и со всего маха опять в стекло. Бригадир подумал, что по теории вероятностей (в одном случае на миллион), она могла попасть в зерно натяжения стекла, и попробовал на взгляд определить ее вес, скорость, помноженную на массу, толщину стекла… лениво стал вычислять и… забросил. Переключился на иное.

Служка огромным ножом обрезал верхнюю, побитую белой плесенью корку тяжелых черных хлебов, которые только что подняли из подвала. Возможно, хлеба были еще позапрошлогоднего завоза, но не стали от времени ни хуже, ни лучше. Разве что теперь крошатся, а раньше были вроде замазки — хоть лепи с них фигуры. Такой продукт тащить за собой (если только ты не на машине) невыгодно. Бригадир частенько вспоминал свою «ласточку», горевал, после того, как на последнем лихом деле потерял ее, новой так и не разжился — не давали ссуд, ни под что не давали. А на жизнь, да под собственные кости, уже он сам не соглашался.

Вурлак-выкресток, наклонившись по-собачьи, хлебал с ковша, затем, почувствовав взгляд, выпрямился, вода густой паутиной засеребрилась в узенькой бороде.

Пара странноватых пришлых, темненьких на душу, неясных навыками, вроде бы неопасных (но тут каждый мог оказаться страшенным агентом Остстраха от Метрополии — кто признается?) сорили деньгами и тоже пытались найти проводников. Бесполезное дело — только не на Николу…

Пришлых отличала развязная неуверенность.

Шанс без шанса. Слепая надежда на то, что удастся доказать, будто эроплан свергся по вине местных, а не компании. Не по уровню подобные задания, если упал лесах. Не жди карьерного роста, в надежде, что при удачной неудаче выдернут из этой дыры. В Остстрахе — так: сделаешь дело, снимут с его финала и продвинут, а нет — на нем сидеть будешь до утери шкуры и всех приложений. Весь вид их говорит — неудачники по жизни. А кого еще поставят на разгреб пусть жареных дел, но насквозь провинциальных, в районах, где и местные, бывает, мрут мухами, куда тут чужакам! Где правдивого слова и под пыткой не вырвешь — а оно тебе надо, это слово? Сам ты что? Под счетчиком не ходил? Семью на кон не ставил? Нет? Ну, и не пытай других — пытай себя! Без вариантов. Не следователь по делам провинций, косящий под местного, более привычный к подобного рода перетрубациям, что засвеченным мог бы продержаться дольше — до второго егерского тоста, когда всем гостям полагается пить из рога.

Какой-то толстый, из тех, что и зимой голыми на снегу потеют, жаловался Хрычмастеру на свой теплообмен, бесконечно обмакивал лоб дорогими привозными салфетками, и уже целая горка навалена перед ним. Бесполезнейшее занятие, поскольку тут же восполнял потерю здоровенными глотками легкого хмельного, и было это ни что иное, как перегон жидкости в ничто.

Но внимательный глаз Бригадира заметил, что толстяк салфетками выстраивает нечто вроде карты, а сам город изображает кружка старой работы — литая, облепленная фигурками, погрызаными зубами от всяких времен. Теперь таких не делали, а того умельца, что копировал работу, говорят, зашибли исключительно по ошибке. Даже издали видно, что горка салфеток означает гору Фуфлон, отдельно разбросанные холмы поменьше, а то, что он как бы рассеянно водит пальцем по столу, разгоняя разлитое пойло, не иначе охранный водораздел. Бригадир понял, что Хрычмастер не иначе как имеет долю с той контрабанды, что идет сюда водой, а толстяк просто на просто, ему докладывается.

Посланец — личный мозгоклюй Смотрящего — взялся поторапливать. Бригадир отмахнулся. Раскусил породу. Знавал этаких... У своего дома чистый цепной кобель — не подходи, изорвет, а сорвется с привязи, только бегает по дворам и хвостиком машет, — сухарика выпрашивает, чем дальше от своей будки, тем терпеливее — все готов снести, словно телом меньше становится. Набегается (по делам ли Смотрящего, по личным ли) опять на цепь просится, и опять злой — не помнит, кто ему сухаря давал.

В хрычевне вызревало интересное — как такое пропустить? Тут всякий бы подождал — хотя развлечений на праздники много, но на все не попадешь, а здесь на дармовщину.

Веник, кроме всего прочего, поставленный следить, чтобы никто за игрой в одежде наизнанку не сидел, своих свернутых в рулон шляп не разворачивал, не сплевывал через плечо и уж, тем более, не стучал по дереву или кости, да не забывал вовремя отстегивать процент заведению, вдруг, привстал и двинулся к игровому столу. Начиналась свара, убытки. Вот-вот, должны были за словами выдернуться ножи. Причем, конфликтовали не какие-то там приезжие, не транзитники, а свои — матерые.

Один виноватил другого — сидящего напротив, своего соперника — в том, что выиграл он, не иначе как оттого, что загодя одел телогреечку «наничку», что она у него слажена таким хитрым швом: так что этак можно ее носить — удачу в игре приносит за счет остальных игроков. Обвинение серьезное. Вполне свободно дело могло кончиться тут же, не сходя, быстрой кровью, если бы Веник не вмешался, поперек не встал с печным ухватом. Заводилу к стене прижал, сам на второго косит, чтобы не поднырнул без правил, не воспользовался ножа вогнать. Стал ждать, что Хрычмастер решит. Хрычмастер свой авторитет на кон не выставил. Увидел, что рассерженного не унять, и второй завелся, решил — крови в хрычевне быть. Не надо их на улицу. Праздник все-таки. Раз оба такие дураки заводные — пусть режутся, но только не по-своему. Такое удовольствие надо растянуть.

Дурака учить, что мертвого лечить. В городе дураков больше — самая их вотчина. Невозможно разговаривать с человеком, который моментально становится в позу, а если их двое — нос к носу, да оба «родная кровь»? Это — зрелище! Диалог глухих, с горением глаз и таким сурдопереводом, что, жди, сейчас сойдутся ближе эти размахивающие мельницы, и начнется… крепеж слов на физиономиях. Иногда этим и кончается (если действительно родная кровь). Потом будут дуться друг на дружку, общаться через посредников, потом оттают — но не скоро, зависит от природной твердолобости. Но, бывает, что не развести, сойдутся — пошли в ножи. Тогда, по-зимнему времени, фуфаечный пух во все стороны, по-летнему — ошметки. По-летнему красочней получается, потому как, фуфайки кровь впитывают — не интересно.

Хрычмастер командует — ему решать, здесь его столы и посуда, и убыток его, и слава, если зрелище получится. Двое ссорятся — оба виноваты. Только что и знакомы не были, а уже готовы глотки друг другу грызть и даже забыли за что собственно, с чего началось. Четверть крови поединщиков, как положено, заведению, остальное — в городскую казну: под присмотр, да под дела Смотрящего. Брызги — кому попало. А самим поединщикам — ни шиша. И даже победителю от побежденного — шиш, только его может отрезать себе на сувенир. Но по новейшим временам это больше не модно. И правильно, что в казну, а не всяким частным интересам, а то нашлись бы умельцы ножа, взялись бы на этом свой бизнес делать — по улице не пройди. Всегда найдет к чему придраться, не туда шагнул, не так посмотрел, слово за слово... Гемоглобин всегда в цене, но теперь для личных нужд без справки не сбудешь. Бригадир помнил те годы, когда каждый житель свой нож точил и мечтал за его счет обогатиться. Транзитники тогда за кровь, как казалось, шальные деньги платили (не деньгами, конечно, а товаром), но потом товар этот разглядели, уже не так прибыльно стало казаться это дело, да и город поредел. Осмотрелись и решили, что закон должен быть и держатель его должен быть от общества. Так что, городского Смотрящего само время наверх выдавило.

Бригадир был опытен, держался в сторонке. Во всякие времена, и в те, когда вроде бы «ни уму — ни сердцу», а стороной пройти нельзя: всякого способна закрутить, втянуть в себя чужая смута. Не любит человек бывалый такие свальные дела — где все «ни за что, ни про что», где без всяких причин жизни теряют. В такую, если влетаешь, то вышвырнет из нее не раньше, чем грех на душу возьмешь, пырнешь того, кто, в общем-то, ничего тебе не сделал и даже не знал его раньше. Но здесь частенько самый ловкий и крепкий глупейшим образом уходит от руки не равного себе. Обидно! Какой-то мальчишка, который в иное время подойди к тебе робеет, даже по делу спросить — тихий и вдумчивый — в сей момент, с залитыми страхом и кровью глазами, тычет свой нож не глядя, лишь бы впихнуть во что-нибудь, лишь бы успеть… и, смотришь, вогнал тебе под сосок или в бок — в печень, и уже выходит толчками черная кровь. Еще стоишь на своих ногах, не понимаешь, как такое могло случиться, испуга нет… А вот тот напуган, едва ли сердце не лопается, ноги ватные, мямлит что-то. Смотришь на него с досадой, понимаешь, что убил он тебя, и не веришь в эту нелепицу. Все кругом кажется таким мелким, ненужным, и заботы вовсе не заботы…

Обидно погибать в чужой сваре. Обидно погибать и глаза в глаза. Перемелют потом тебе косточки, не так шагнул, не так сделал — не сподобился, разберут каждый финт. Со стороны видно все, и уже ясно, что оказался ты не столь хорош, как о тебе думали, огорчил ты всех — расстроил, что раньше не замечали в тебе слабинки, словно обманул, вроде как товар с гнильцой подсунул... Но всего обиднее погибать безвестно. Когда спросит кто-то, а в ответ пожмут плечами, ответят — сгинул, и тотчас на другое перейдут, про свои житейские мелочи. Хотя над каждым, в любой момент жизни может блеснуть тонкой рыбиной нож…

Пока бегали, искали Судника, принимали ставки, всем стало ясно — эти миром не разойдутся. Да и кому хочется быть вываленным в грязи знаменитой лужины шестой хрычевне — огромной, вонючей, даже, кажется, бездонной. Всякому отказнику, после заявочного вызова, прямиком туда.

Все должно быть максимально честно для тех, кто дерется и максимально интересно для тех, кто за этим наблюдает. Плохо, если быстро все закончится и скучно. Прозы жизни и так хватает, здесь должно быть не так, как в жизни — сошлись и… один тут же умер, еще не упав, а второй нет. Прозу надо оставлять для повседневности, здесь же, раз уж так удачно случилось, что двое публично решили сойтись, нужно, чтобы праздник получился во всем. Чтобы надолго этот Никола запомнилось. Для того и должность такая существует — «судник». Здесь неважно, чтобы по закону, а чтобы красиво рассудил: развел и свел. Чтобы даже умершему не так обидно — память осталась долгая, чтобы за кружечкой потом рассказывать — этот так шагнул, а тот этак, да — как!.. Доброму человеку всякий указ, что пальцем в глаз — слезу вышибает, потому как карманы выворачивает. Но судник — должность правильная.

Бригадир по сторонам поглядывал даже больше, чем на бойцов. Примерялся — сколько у кого приятелей, и что намерены делать, если пойдет, по их понятиям, не так чисто.

Спорщики начали разоблачаться. Остальные считать шрамы, и на их основании, биться об заклад, вырисовывая в рассуждениях свою собственную теорию — хорошо это, что шрамов много или, напротив, — плохо.

Бригадиру тощий больше нравился. Не потому, что любил чистых лицом, а тот вдобавок лицом спокоен. У круглого лицо в крапинках ожогов. Глаз поддергивается, все еще навзводе, а такое для поединка нехорошо. Тут полагается остыть. Физиономия попорчена кислотным грибом. Понятно, что не грибной человек — одежа не та, но в партиях хаживал. Вряд ли следопытом, — подумал Бригадир, — скорее из рядовых сопровождал.

Круглый снял надкожницу.

— Под болотную жевалку попал! — сказал-выдохнул кто-то.

У Бригадир не так давно тоже один из Косек под болотную жевалку попал, но не выбрался. Значит, этот круглый очень живучий, и уже стал сомневаться на кого ставить.

Тощий скинул нательное, и опять все ахнули. Пятнистый, что болотная многоножница в период случки. Значит, прошел испытание ядом для доказательства своей правоты.

Обещалось интересное. Два редких штучных человека должны сойтись, а останется один. Обеднеет мир или легче ему станет?

Когда дело забывчиво, тело заплывчиво. Вертись, крутись, кувыркайся, иначе пропадешь не за грибную понюшку. По этим не скажешь, чтобы дело забывали. У круглого, сразу видно, в руках и ногах силы больше. Взрывной. Тощий мутноватый, но видно, что относится к себе с бережением. Сосредоточен.

Круглый, с порченым лицом и телом, размял полуприсядуху. По манере можно было определить — нахватался у боевых лягух. То прыгал, то перекатывался ртутным шариком, в неожиданные моменты выплевывая руки и ноги.

Тощий тоже не удивил. Качнул тело оттяжными бросками в стороны со стандартным перебрасыванием ножа. Поняли, вряд ли освоил больше, чем два-три приема — да и были они, сразу видно, как и у круглого — чужими, купленными за деньги. Но еще заметили, что правая рука плохо работает, словно бережет ее. Дальше стоял ровно, разминал кисть руки, мял локоть, ревниво поглядывая на сложенное оружие и одежду — не утащил бы кто. Значит, одиночка.

Бригадир поставил на него по этой причине (не любил тех, кто кучкуется), а еще и потому, что разглядел у него повыше бедра характерную метку. После «доброй пиявы» живым остаться? Не поддаться на тот морок, который она со слюной в кровь впрыскивает, разжижает, когда сосет? Силен характером. Не так прост, как кажется. Вполне может быть, что играет неуклюжесть.

Судник ввалился, уже пьяненький, с ходу определил, что места маловато, даже если сдвигать все столы, на красивое не хватит. Потому как «широкую распальцовку» нельзя и «высоких попрыгунчиков» нельзя — потолок мешает. А единственное, что годиться для решения спора: «короткая пристяжная» Но, опять же, разница роста и веса. Ну, не будешь же рисовать на большем меньший силуэт, да засчитывать только те тычки ножом, которые попадают внутрь линии? Потому «короткая пристяжная» должна быть темной — ее в этом сезоне еще ни разу не делали. Надо как бы «размочить»…

Связали поединщиков кисть к кисти, на короткие (в локоть) ремни, чтобы оказались напротив. Левую кисть к чужой правой, правую — к левой. Тщательно завязали глаза. В правые руки разом ножи вложили — скомандовали начинать.

Теперь должны были хитро крутиться — полосовать или втыкать. По ремням, по натяжке чуять движение и пытаться угадать — куда. Обычно крутятся по кругу, бегая от ножа, доказывая, что смерть приходит с левой стороны, с той самой, на которую сплевываешь — от Черного Почтальона. Личный хранитель смотрит поверх правого плеча, к его шепоту надо уметь прислушиваться. Видно, круглый не внял собственному хранителю. Да и кричал ли тот, успел заметить?

Ахнули только один раз — когда тощий (это с завязанными-то глазами) рискованно перебросил нож с правой руки в левую, а во второй раз ахнуть не успели. Никто не сообразил, как это он умудрился руку вынуть из локтевого сустава (что резиновой стала на всю свою длину), но уже развернулся хитро — через спину, закрутился на эту собственную бескостную руку, войти с круглым в обнимку — то, чего каждый стремился бы избежать, ударить ножом за себя, да воткнуть так удачно, что круглый тут же замер и глазами замутнел. Не пикнул, смертного слова, как принято, не сказал, а только плюнул кусочком от прокушенного языка.

Бригадир заметил, что когда Круглый свой нож уронил, Тощий ногу свою чуть сдвинул, чтобы не воткнулся. И подумал — как это? ведь глаза же завязаны? Не урод ли, случаем? Нет ли в зале ментального слухача, который ему нашептывает, сбрасывает картинку? Пробежался взглядом по залу, вылавливая странности.

Тощий нож не выдернул — оставил. Бригадир одобрительно крякнул. Это, чтобы не брызгать по хрычевне, чтобы хозяину уборки было меньше, посетителям неудобств, а друзья все до капли сцедить. Похоже, только Бригадир, да Хрычмастер и оценили великодушие.

— Нечестно! — орали те, кто проиграл, и пошла кутерьма.

Бригадир, по дурной молодости, может, и поучаствовал бы, но теперь, когда заматерел, подобных дел сторонился — за них не платят.

Веник растерялся — которого тут дебошира первым выносить? Потом, некоторые еще, в запале, и ножи повыдергивали — порежут сверх тарифа, а он на полставки. Нерентабельно.

Хрычмастер сообразил — пойдет большое кровопускание, закроют хрычевню на карантин. Моргнул перевертышу. Тот вскочил — побежал через середину, и стало не только посуду, но и всех переворачивать вверх тормашками. Такое Бригадир в первый раз видел. И даже залюбовался зрелищем, пока перевертыш к нему не приблизился, и дальше уже не любования стало, картинка изменилась. Столы перевернуло и опустило, и Бригадира опустило мордой вниз (хорошо, на плоское). А перевертыш круг сделал и в двери. Тут все забыли: из-за чего грызлись и только мечтали, чтобы перевертыша поймать и так же им поиграться, как он со всеми. Но те, кто выбегал, вернулись еще более злые, перепачканные, значит, и там попереворачивал, покулял — теперь долго не покажется.

Не только один Бригадир сообразил, что это безобразие по знаку Хрычмастера сотворилось. Не из собственного же желания перевртыш поперек общества пошел? Явно кормежку свою отрабатывал. Некоторые подступились, облаяли Хрычмастера, но лениво, кто знает, что у него еще в рукаве припасено…