grog — Мысли о Боге и рядом

«Мысли о Боге и рядом»

Святость такая хитрая штука, полностью от веры зависящая. Любой может обрасти святостью словно скорлупой. И будешь ты Святой без лицензии. А нужна она тебе? Ищи — кому ты нужен.

Божись только собственным прикормленным богом, а не чужими.

Будь ты хоть трижды Христос, а сволочь, которая потом опохабит последний твой час, всегда найдется. Не задумывайся — ей свой крест.

Богу кукиш в кармане не покажешь — он все видит. А насчет того, что думки ведает, не беспокойся — мало ли чего удумаешь? Богу жить не нашими мыслями-заботами — мелковаты. Потому и не живет средь нас.

Бог копирует не тех, кто ему поклоняется, он с теми, кто за счет своей выдумки одевает его в плоть и кровь. Как человек хочет походить на выкроенного им Бога, так и Бог подстраивается под выдумку. Человек должен отодвигать от себя Бога, как некий идеал, к которому надо стремиться, и чем, на первый взгляд, недосягаемее он, тем мощнее можно взять разгон в попытке его догнать. Не ради ли этого когда-то человек в собственных сочинениях означил Бога как «свое подобие», думал ли, что Богу льстит то, что ему подражают? А кому бы не льстило?.. Человеку, например, льстит.

Бог — нем. До тех пор, пока люди перестанут говорить за Бога, пристраивая в его речи собственные желания. Бог — слеп. Любой, наблюдая за человечеством столько веков, счел бы нужным выколоть себе глаза. Бог — глух. Должно быть, с тех пор как появились «говорящие новости», и лжа вырвалась на свободу. Впору задуматься: «Глухой, слепой, немой — не стал ли он таким для собственного спокойствия?» Следует ли это тому, что пока живы люди, Богу на земле не быть?..

Само время изменилось. Заразившись цинизмом, время требовало полного понимания, расчета по всем пунктам, оно требовало верить во что-то не со страха божьего, не веры ради веры, не другого эфемерного, а материального, оно хотело понимать то, во что требуется верить, разложить его по полкам и проставить ценники.

Бог — противоречив, в этом он бесспорный чемпион, но эти противоречия отступают, если приходит понимание, что он не несет ответственности ни за то, что он создал, ни за то, что делается его именем…

Для понимания Бога, человеческая жизнь должна быть не каплей в море, а самим морем. Но тогда и он, Человече, стал бы Богом, и такое понимание ему не понадобилось…

МЫСЛИ И РЕПЛИКИ ЛИТЕРАТУРНЫХ ПЕРСОНАЖЕЙ:

— Никто не может быть бессмертен, даже у бессмертного какая-то сущность должна каждый раз умирать, иначе он не живой. То, что живешь, понимаешь только когда умираешь. Каждый раз, раз за разом!

— Ты это брось. Бог, он всегда есть — хоть Аллах он там или Кришна. Он — во что верят, а исчезает с верой — вот тогда и уходит, чтобы вернуться в последний час.

— Бог есть всегда — как бы он не назывался. Везде!

— Тогда бог на кончике моего ножа!

Петька подбрасывает нож и ловит на средний палец — острое как жало лезвие протыкает кожу, — течет по пальцу, по тыльной стороне кисти, потом к локтю и капает на доски пола, а Петька все удерживает нож, балансирует — веселится.

— А сейчас его там зажало, и он захлебывается моей кровью! — заявляет нагло. — Оспоришь? Или дать ему захлебнуться? Думай! Либо есть, и сейчас там, как вездесущий, либо его нет, и тогда переживать нечего?

— Бог есть и в твоей мозговой дотации не нуждается…

— Мы только за счет веры держимся. Уйдет от нас вера — последнее уйдет. Не в бога верим, и не в половину его лукавую, во что-то покрепче. В то, что до нас было и после нас останется…

— Кому молится Бог, когда ему самому худо?

— Этого не знаю, но догадываюсь — о чем просит.

— И о чем же?

— Оставьте миру лазейку!

— Все русские суеверия, какое не возьми, связаны с земной жизнью, все они приземленные и пытаются наладить либо быт, либо что-то исправить, либо жить в гармонии с существующим рядом незримым миром. Вера же связана с только загробной жизнью, тем, что будет после и непонятно когда. Что ближе? Так уж повелось, что русские издревна предпочитали суеверия вере. Думаю, настоящему русскому — а это определение условное — оное рисуется больше мировоззрением, чем национальностью — суеверие много ближе по характеру, по личному опыту. Это также входит в раздел суеверий, все они приземленные, если угодно — земные. А вера… Вера — инструмент сдерживания, вера, должно быть, заключается в том, что все это делается во благо и надо прощать во имя чего-то — последующей ли загробной жизни, где все всем отпустится по их грехам, по той ли причине, что от этого всем живущим будет лучше, по иным, которых множество, и каждая может стать главной…

— Церковь выдохлась! Когда она говорила таинственными латинскими изречениями, это было сродни шаманству, за набором слов казалось скрытым большее, чем там есть — слова лечили наравне с наговорами, пусть даже и без ласки, пусть и несмотря на непривычную строгость интонаций… А вот когда саму библию перевели — этот полукодекс, но особенно «Ветхий завет» — эту истерию и мистерию одновременно, сделали доступной, вот тут и стало понятно, что здесь гораздо большая вера нужна…

Бог так поживает, как кто понимает. Лоб той верой мажут, которая больше скрипит…

— У Михея написано: для сирот не Петр с ключами и вопросником у ворот, а сам Бог встречает, особую калитку отворяет — одну для воинов и сирот... Мы сироты государства нашего.

— Ну, хорошо, ты говоришь — «Бог есть». Пусть есть, если тебе так хочется — мне все равно — не могу опровергнуть, не могу подтвердить, как и ты, кстати, а значит, это вопрос чьей-то веры, и исключительно, когда сильно приспичит. Мне не припекло, потому скажи, каким боком это должно меня затрагивать? Что ты опять взъелся? Ближайшая-то задача проста до чрезвычайности — прожить жизнь достойно! Соображаешь? Другие, отвлеченные, вношу в раздел задач сомнительных, они мне не по характеру…»

Библия тоже начиналась со свитков. Чем не Евангелие? «Благая весть» — не так ли? Пусть будет «Евангелие от Михея»… Места самые тому подходящие. Чем не Русская Мекка? Здесь до сих пор веруют, что Христос — что бы он на самом деле ни был, чей бы ни был, кому бы не служил, а «не осудит». Одновременно как бы условие ему выставляют — не осудит, по той причине — это если правду про него говорят — что «всепрощающ он». Ну, а ежели врут, то понятно врут и про все остальное — чего жалеть тогда? Тем боле, по Правде — общей и собственной — надо молиться, как прежде, в первую очередь Солнцу, его встречать и привечать, первый луч, тот, который проникает через тайную дыру в избу. Так извечно — столетиями… Пробку вынуть, луч на лицо себе поймать и приласкаться… Перво-наперво — Солнце, а остальное уже по новым обычаям, чтобы отстали. Солнце не в обиде, ему не до этих мелочей — оно, рано или поздно, все покроет… Живи и радуйся пока оно ни ближе, ни дальше, а сохраняет порядок вещей.

Все эти современные игры в язычество и рассматривал как игры... Только игры. Один раз напрочь отрезанное, засохшее обратно не приживешь. Православие было живым и прививалось на живое — на тело язычества, внедрялось в него, как привитый росток на яблоню, а потом, когда окрепло, стало отрезать иные ветви, обращая себя в новый ствол, и постепенно, словно выдавило из себя все, заставило забыть, оставило кормиться только ее плодами. Но лучшими своими чертами Русское Православие обязано Язычеству — тому, что переняло от него — иного быть не могло, поскольку взросло оно на его корнях.

По большому счету, — церковь от секты лишь тем и отличается — сколько находится ее счету — на какую сумму всего сосчитано: имущества во владении, коем она вольна распоряжаться, вертеть по всякому, сколько душ, которыми опять же вертит, как хочет, сколько реальных дел, которые отметились в истории пограничными столбами. Такие ценности, как земли, культовые здания, административный аппарат — его возможность дотягиваться, руководить самыми отдаленными уголками, опять же древностью собственного устава и устоявшимися традициями… Рассматривая по маленькому, все это возможно приобрести, слепить или подогнать. Но основой являются люди. То, что церкви теряют, а секты наращивают. Некоторые секты, войдя в согласие, возможно, в скором времени объединятся — либо будут проданы под это или другое, как продаются и объединяются корпорации, и опять будут проданы еще не один раз в угоду каких-то теневых целей — их рядовые доноры-пайщики этого и не заметят.

Не безбожник — гораздо страшнее, он находится в постоянной готовности придумывать бога, примеряя на себя чужие религии, случаясь, по несколько разом, словно пытается создать на их основе нечто универсальное — не для других, исключительно для себя.

— Я тебе, Сашка, так скажу… — роняет на привале слова мудрости Седой, когда-то перенявший от Михея образ мыслей его и словесность: — От Бога — прямая дорога, от черта — крюк. Так сложилось, что, по профессии своей, не прямой дорогой, а крюками ходим. А все почему? Чтоб уцелеть, да службу сослужить. Значит, получается, черту мы ближе, — едва ли всерьез разъясняет давно думанное. — Чертова разведка! Чертовы и хитрости. Но Богу служба! — со значением задирает Седой кривой ломаный палец. — Иначе бы, Бог леса уровнял, а так есть где прятаться… и нам, и черту…

«Мне на этом свете бога не переспорить. Но начнут на том свете стыдить, так им и скажу: Что богатство — слой сажи на костре: ветерок, и сдуло, капель с неба, и вбило, или что вера ваша — пусть слово веское и любое злато переживет. Но суть человека, судить его надо не по вере, а по делам, к которым он сам себя приставил. Первая оценка — цена тех дел, нужны ли они были, вторая — как с этими делами справился…»

— Сперва про бога. Я так понимаю, земля русская вся под Богом. Этого никто не отменял. Но от недавнего времени либо сам бог обмельчал, съежился, либо, как воскликнул когда-то какой-то немецкий урод — «Бог умер!», и уроды местные, неместные и вовсе непонятные, поняв свою безнаказанность, подхватили, с ожесточением взялись резать русского бога на куски. Многорукому бы, типа какого-нибудь Шивы, лишние руки, считай, с рук, но бог Русь — это бог-человек, языческий ли, христианский, никогда не мутировал, отличался лишь собственными размерами и столь же несоразмерным отношением ко всему: любить, так любить, драться, так драться, прощать, так прощать. А жив он был — что, собственно, заставляло биться его исполинское сердце — верой, что является исконной принадлежностью земли русской — для всех ее обитателей, и неделим, как она сама.

Ницше как-то назвал религию — гигиеной души. Правда, это касалось буддизма или синтоисткой веры, которым сложно называться Великими Религиями (по крайней мере, с точки зрения европейцев), поскольку они так и не покинули мест своего зарождения, не бросились завоевывать новые плацдармы, а тихо, вроде приливов и отливов, разливались и втягивались обратно, оставляя небольшие лужицы. Христианство и Мусульманство распространялись же вроде пожара, пожирая, как топливо, достаточно терпимые языческие, двигались все дальше и дальше, пока не схлестнулись. Причем, мусульманский пожар, зародившийся позже и в местах, которые до времени не вызывали пристального внимания христиан, занятых поисками собственных «врагов веры», больше соответствовал духу и стремлениям людей, которые позже стали его основой.

Если синтоисткую и буддийские религии можно сравнить с черепахой, христианскую с коровой, то мусульманскую с играющим гепардом. В какую сторону совершит следующий скачок неизвестно и ему самому. Во времена современные, христианская «корова» перестала быть бодливой и едва давала молока, но для гепарда она великовата. Черепаха — вне схватки, надеется пережить всех. Но есть еще одна религия — религия «скорпиона», что все время собственного существования умудряется жалит саму себя. Древняя, чуждая всем остальным, да и принадлежащая лишь тому роду людей, которые к роду людей себя не причисляют… подобно скорпиону жалит и саму себя, может десятки лет казаться мертвой и оживать в благоприятных для себя условиях, захватывая в собственное «охотничье пространство» государства, а то и цивилизации. Каждый раз, до следующего…

— Под одним Богом ходим, хотя не в одного веруем, — говорит Денгиз Сергею.

— Мой бог — воля, но сейчас я неволен в своих поступках, поскольку их диктуют мои Честь и Долг, — отвечает Сергей.

— Честь и Долг хорошие стремена для Воли, — соглашается Денгиз.

Всяк, пожив здесь, становился интуитивным язычником, для которого, как раздраженно писал архиепископ новгородский спустя 550 лет после введения христианства на Руси: «суть мольбища — лес, камни, реки, болота, озера, холмы — всякой твари поклоняются яко богу и чтут…» Эх, не понял архиепископ, либо лукавил. Не покланялись, а черпали с этого. Найди свое дерево — прижмись к нему спиной, либо обхвати позади себя руками, прочувствуй тем, с чего растешь, без которого сдуешься — прочувствуй, как соки жизни текут вверх от твоей земли, которая до поры отпустила тебя погулять по свету, но придет время, опять возьмет к себе в родное лоно. Почувствуй жизнь дерева, озера, слейся с мудростью камня и достанет тебе от этого здоровое, и заберут они от тебя худое — больное. Так что, не иначе как лукавил архиепископ, не покланялись божественному, а роднились с ним, не молили, не выпрашивали, а черпали взаймы, до времени, пока все вернешь, пока ляжешь, и сам будешь отдавать, но чтили — это верно. И казалось, что никогда не вычерпаешь и всегда вернешь. Но пришли иные хозяева на мир, поманили денежкой — своим новым-старым богом. И пошли под корень те леса, которые топора не знали, и вдоль рек-вен взялись срезать, отчего они мелели, и сами реки резать… стало загаживаться все и вся, но пуще души…

* * *

Кто знает, может, некая Сущность или малая часть от Этого наблюдала за ними, и позволила себе улыбнуться — веселили «Его Величество Неясность» все эти разговоры, и множество других, происходящих в разных концах света. Как всякие ухищрения людей в стремлении избежать того, что избежать нельзя…