Кирилл Коротких — дом

проникновение извне…»

Jah Division

    Петро Себла рассматривал старый двухэтажный дом, стоя в прилегающем саду, под самой высокой яблоней, прячась от весеннего дождя. Дом выглядел довольно обветшалым, и казалось, стены его рухнут под тяжестью кирпичной крыши, сложатся, как если бы это был карточный дом. Пожелтевшая штукатурка на стенах дома давно потрескалась, и наружу проглядывали, словно шрамы, старые белые кирпичи. Чуть постояв под яблоней, Петро Себла пошел дальше по тропинке сквозь не большой сад, иногда проводя рукой по ветвям деревьев. С далекого призрачного детства ему очень нравился запах весенних яблонь, запах вновь зарождающейся жизни, который так поднимал настроение, и навевал приятные воспоминания об этом доме. Он до сих пор помнил каждый изгиб дерева, каждую ветку, мелодии шороха листьев на ветру.

    Петро подошел к входной двери, и громко постучал кулаком по двери три раза. Из-за двери послышался какой-то шорох, и еле слышное ворчание. Через несколько мгновений старая дубовая дверь, когда-то выкрашенная в коричневый цвет, а ныне облезлая и потрескавшаяся, с жутким скрипом отворилась, из-за неё выглянула горбатая старушка.

    — Кого это черт в такую рань привел? — сказала старушка, вглядываясь подслеповатыми глазами в Петро.

    — Елизавета Олеговна, это же я! Петро! Петро Себла. Неужто, вы меня не узнаете?

    — Ох, милок! Ох, счастье-то какое! — завопила тут же Елизавета Олеговна и тут же обняла Петро, — Дед! Выходи! Петро приехал.

    — Ох, радость то какая! — раздался откуда-то из недр дома старческий хриплый возглас.

    — Ну, ты проходи, Петро. Что уж тут стоять-то. Проходи, милок, проходи.

    — Спасибо большое, Елизавета Олеговна, — ответил на приглашение Петро, входя в дом. Старушка приняла его пальто и повесила его в прихожей на крючок, рядом со старым болоньевым пальто и темной потертой куртки.

    — Ну, ты проходи на кухню, сейчас я чай травяной тебе заварю. Как раньше. Помнишь?

    — Как же не помнить то? Конечно, помню, — ответил Петро, и заулыбался.

    — Дед? Ну, где ты там? — снова завопила Елизавета Олеговна на весь дом.

    — Да, иду я уже, иду, — послышалось ворчание из подвала.

    Из настенных часов выскочила кукушка, и часы пробили полдень. Послышался скрип подвальной лестницы, и через минуту на кухню вошел старик, тяжело дыша, и неся в руке какой-то мешок.

    — Здравствуйте Афанасий Данилович! — поздоровался Петро, встав из-за стола.

    — Ну, здравствуй Петро, — проговорил старик, — как твои дела?

    — Хорошо. Не жалуюсь.

    Они сели за стол, Елизавета Олеговна разлила всем травяной чай, и поставила на стол свежеиспеченные пироги.

    — Ну, рассказывай какими судьбами? Надолго ли к нам? — спросил Афанасий Данилович.

    — Проездом я в ваших краях. Вот и решил на денек заскочить. А вечером обратно в город.

    — Как же? А может все-таки до утра останешься? — спросила Елизавета Олеговна.

    — Да у меня то время есть, вот только вас стеснять не хочу.

    — Ну, как же ты нас можешь стеснять-то? У нас места много, да и комната твоя по-прежнему не тронута. Все как прежде. Все как раньше. Я вот только там пыль иногда вытираю, да полы протру, а так ничего и не трогаю. Даже книги те же на столе лежат.

    — Хм. Книги. Забавно. Я вот только не давно вспомнил, что книгу, которую я все никак не могу найти, я здесь забыл. Что ж, тогда с удовольствием приму ваше предложение.

    — Вот и словно! — ответила Елизавета Олеговна, — А я тогда к обеду крольчатину приготовлю, как ты любишь. Да ты ешь, милок, пироги то.

    — С удовольствием.

    — Как в городе то жизнь? — спросил Афанасий Данилович.

    — Ужасно, Афанасий Данилович, просто ужасно. Грязь, смог, вечный дым, пробки. Смрад — одним словом. Скучаю я там по вашему милому дому, по саду яблоневому, по чистому воздуху, по речке. Эх, помнится, как вы, Афанасий Данилович, меня на рыбалку водили летом, когда я еще совсем маленьким был. Так я соскучился по этой маленькой речушке.

    — Ох, помню, помню, как ты прыгал с разбегу в этот ручей, когда я только удочку закидывал, всю рыбу, бабка, распугивал, шкодник эдакий, — засмеялся Афанасий Данилович, — А помнишь, как я учил тебя на велосипеде то кататься? Как потом каждый день бабка тебе коленки зеленкой мазала, да так что все ноги, как у жабы, были зеленого цвета ?

    — Конечно, помню, — ответил Петро, и все дружно засмеялись.

    Ему тогда лет шесть было, когда Афанасий Данилович ему из города привез небольшой двухколесный велосипед, и начал его учить кататься на нем по ухабистым деревенским дорогам. Из-за кочек Петро было по началу очень сложно держать равновесие, и он постоянно падал, но ни разу даже не вскрикнул от боли, не смотря на разбитые колени и исцарапанные ладони, на оборот он смеялся над своими неуклюжими потугами и падениями вместе с Афанасием Даниловичем, и его внучкой Катей. Каждый раз, садясь на велосипед (летом он любил кататься на нем в городском парке по утрам, пока еще над городом не разыгрывалась знойная жара), он вспоминал то, как в детстве он катал Катю на багажнике, положив для удобства одеяло, по полю и до самой речушки, где они купались и разводили костер, на котором жарили хлеб с салом, которое им каждый день собирала в сумку Елизавета Олеговна. Он тогда, еще будучи несносным мальчишкой, дарил звезды Кате, собирал букеты полевых цветов, а она всегда приходя домой, непременно ставила их в белую вазу в своей комнате, и старик со старухой все никак не могли нарадоваться, глядя на них.

    — Пожалуй, я выйду покурить, если вы не против, — сказал Петро.

    — Там на крыльце стоит ведро, так ты окурки туда кидай, — ответила Елизавета Олеговна.

    — Хорошо.

    Петро вышел на крыльцо, прислонился спиной к перилам и закурил. Дождь продолжал моросить, и сад погрузился в еле заметный туман, превращаясь на глазах в некий таинственный волшебный лес. Петро вспоминал, как они в детстве с Катей всегда уходили в такую погоду в лес, что был расположен по ту сторону речки. Кате всегда казалось, что в том лесу непременно обитают сказочные животные, которых только можно увидеть во время весеннего дождя. И как-то однажды вечером у печки, по возвращению домой с прогулки по лесу, Афанасий Данилович посадил детей к себе на колени, накрыв их пледом, и поведал о том, что действительно лес тот полон таинств и загадок. Петро Себла знал, что это всего лишь сказки, но Афанасий Данилович так вдохновенно рассказывал о причудливых животных, о шабашах ведьм, о плясках лесных фей, что заставлял верить детей во все те небылицы, о которых он рассказывал. И даже сейчас по телу Петро пробежали мурашки от воспоминаний об этих жутких, и в то же время добрых и красивых историях о лесных жителях.

    Петро выкинул окурок и вошел в дом. Елизавета Олеговна убирала чашки со стола, а Афанасий Данилович, слегка нахмурившись, смотрел в окно.

    — Может ты хочешь посмотреть свою старую комнату, Петро? — спросила Елизавета Олеговна, — ты ж поди устал то с дороги? Пойди, отдохни чуток, а я пока обед приготовлю.

    — Да я вовсе не устал, что вы. Но вот комнату с удовольствием посещу. Соскучился я по ней несказанно.

    — Ну, пойдем, я тебя провожу, — сказал вдруг Афанасий Данилович, встал из-за стола и, взяв под руку Петро, по-старчески кряхтя, повел его на второй этаж.

    — Мы туда так и не заходим. Только бабка иногда уборку там затеет. А так все осталось на своих местах. Что в твоей комнате, что в комнате Катюшки. Мы же уже старые, и нам очень тяжело подниматься на второй этаж — продолжил Афанасий Данилович, тяжело ступая по ступеням крутой лестнице, ведущей на второй этаж.

    — От неё по-прежнему вестей нет? — спросил безнадежно Петро, хотя он и так прекрасно знал ответ.

    Афанасий Данилович лишь вздохнул, да покачал отрицательно головой. Они подошли к одной из трех комнат, которые располагались на втором этаже. Одна из комнат принадлежала Петро, вторая Екатерине, а третья использовалась в качестве гостевой комнаты. Впрочем, гостевой комнатой на памяти Петра Себлы никто так и не воспользовался, и чаще всего они с Катей, будучи детьми, просто устраивали там игровую залу. Старик достал связку ключей, нашел нужный, и отворил дверь в комнату Петро. Шторы на окнах были задернуты, и из-за образовавшейся многодневной пыли, у Петро создалось ощущение, что он попал не в старый захолустных дом, а в некий старинный средневековый замок. Петро стоял в проходе, и смотрел на свою комнату с вожделением, с таким, с каким маленький ребенок смотрит на подаренного ему щенка.

    — Ностальгия? — спросил лукаво Афанасий Данилович, и слегка подтолкнул Петро локтем внутрь комнаты.

    — Да, — ответил весело Петро.

    — Ну, ладно. Оставлю тебя наедине со своими чувствами, а мне еще надо сделать кое-какие дела. К обеду позовем.

    — Спасибо.

    Афанасий Данилович вышел из комнаты, оставив Петро в одиночестве, и закрыл за собой дверь. Петро стоял и оглядывал свою комнату. Все действительно осталось нетронутым со времени его последнего посещения этого дома, столь дорогого его сердцу. Даже матрас, на котором он постоянно спал, лежал в том же месте у окна. Он еще с детства полюбил спать на полу. И непременно у окна. Ему нравилось лежать и смотреть на ночное небо, каким бы оно не было. Пусть то лил дождь, или ярко светила луна и небо было бы сплошь усыпано бесчисленным количеством звезд, или снег бы шел не переставая — ничто так не умиротворяло Петро перед сном, как вид ночного неба. В углу слева от окна стоял тяжелый дубовый письменный стол, на котором по-прежнему покоились любимые книги, тоскливо дожидаясь своего хозяина, который бы снова с трепетной нежностью стал бы перелистывать уже пожелтевшие от беспощадного времени страницы. Петро сел за стол, и стал смахивать со своих любимых книг пыль. Здесь был и «Фауст» Гёте, здесь был и «Степной Волк» Гёссе, и томик Хемингуэя, и каждая из его книг хранила свою заветную тайну. Он раскрыл Фауста на тринадцатой странице, и оттуда выпал засохший, и, превратившийся в гербарий, четырехлистный клевер.

    Ему как раз в тот день исполнилось тринадцать лет, когда они с Катей, взяв провизию, по обыкновению отправились в лес. Чуть задержавшись в поле (они собирали цветы), Катя нашла этот четырехлистный клевер, и тут же вручила его Петро, сказав при этом, что отныне ему будет сопутствовать только удача в жизни. «Ах, лучше бы она оставила его себе», — подумал с горечью Петро, и положил лист обратно в книгу, на свое законное место. В книге Гёссе хранился небольшой рисунок, который Катя нарисовала, будучи уже вполне зрелой девушкой и весьма одаренной художницей, изображавший бегущих по степи волка и волчицу с лицами Петро и Кати, влачивших по земле, зажатую в зубах, сеть с земным шаром. А что касается Хемингуэя, то «Острова в океане» была его самой любимой книгой вообще. Он любил море всем своим сердцем, несмотря на то, что ему пока так и не довелось там побывать, но вот-вот у него будет отпуск, и он обязательно рванет на море, прихватив с собой «Острова в океане», тем самым осуществив мечту детства. Тогда еще, много лет назад, он пообещал Кате, что обязательно отвезет её на море. Ему так и представлялась картина, на которой он сидит на пляже, а она, прикрыв глаза, лежит у него на коленях, подставив свое грациозное тело ласковым и в тоже время жгучим лучам солнца, и он будет читать ей свою самую любимую книгу. Он представлял себе, как они будут кататься на лодке, она будет сидеть впереди, прикрывшись от жаркого солнца зонтиком, а он будет грести веслами… Но, как известно, жизнь все же иногда идет наперекор желаниям. Сначала он отправился в город учиться, пообещав ей, приезжать каждые выходные, затем через два года уехала она, никому ни чего не пообещав, лишь оставив ему послание, выведенное на его столе, на слое пыли: «Я потерялась. Не выдержала, не дождалась и потерялась». Катя легко открывала дверь его комнаты шпилькой для волос, и когда Петро отсутствовал, она всегда сидела в его комнате, и либо рисовала, либо читала его любимые книги.

    Петро распахнул окно, впуская в комнату запах дождя и яблонь, стянул с себя ботинки, и лег на матрас, подложив руки под голову. «Вот ведь как бывает то!», — думал Петро Себла, глядя через окно, как с неба льет дождь, — вот так живешь себе тихо и мирно, радуя родителей первыми шагами, первым словом «мама», первой улыбкой, и думаешь, что так будет продолжаться вечно, но нет — автокатастрофа и все тут. И у тебя новый дом. И вроде новая семья, и все к тебе хорошо относятся, но все равно ты каждый день ощущаешь себя чужим. Ох, где же ты Катя? Мы же вдвоем с тобой в этом вареве варились с самого начала. Они то хоть тебе родные дед с бабкой. Это я должен был уйти, а не ты. Мы ж росли вместе. Как брат и сестра. Ты была мне самым дорогим человеком на земле. Где ж ты теперь? Я проклял того водилу, из-за которого наши с тобой родители погибли, хотя и знаю, что ты бы этого не одобрила, ты выше этого. Но парой, знаешь, как мне нестерпимо хочется взглянуть на своих родителей. Сидеть рядом с ними, и делиться своими победами и поражениями. Хотя я и знаю, что я в любой момент могу сюда вернуться, и мне здесь будут всегда рады, но все же. Черт! Куда же ты подевалась? Хоть бы оставила хоть одну подсказку, где тебя искать! Неужели ты вот так легко могла со всем расстаться? Да я знаю, что мы виделись все реже и реже, но таковы обстоятельства, и ты прекрасно это знаешь, и мы должны были пройти через это. И я не верю в то, что ты вот так легко могла сдаться. Это подло с твоей стороны».

    В дверь тихо постучали.

    — Да, — отозвался Петро.

    — Можно войти? — спросил из-за двери Афанасий Данилович.

    — Конечно.

   Афанасий Данилович вошел в комнату, и сел на матрас рядом с Петро Себла, тот тоже принял сидячее положение.

    — Одиноко тебе здесь, Петро, не так ли?

    — Да, — ответил Петро, ничуть не удивившись вопросу Афанасия Даниловича.

    — Я тебя понимаю. За последние несколько лет дом словно на сквозь пропитался одиночеством, хотя другого мы со старухой моей и не ожидали. Всему рано или поздно приходит конец. Вот только не знаем мы, когда конец был. То ли он настал в тот день, когда наша дочь с мужем и с твоими родителями погибли, оставив нам на попечения Катю и тебя, то ли тогда, когда вы исчезли. С тобой то проще. Ты хоть досягаем, хотя бы иногда подаешь признаки существования. А вот с Катей все гораздо сложнее. Когда ты уехал в город, она просто места себе не находила, да и мы ей не могли ни чем помочь. Что ей до нас? У неё в одночасье весь мир рухнул, она перестала писать, она постоянно была в этой комнате. Я даже не уверен, что она читала что-нибудь. Сколько раз я не заходил в комнату, она постоянно лежала на этом проклятом матрасе, да в небо смотрела, когда у неё дел никаких не было. Что она там видела — Бог её знает. При тебе то она вида ни какого не показывала. Та еще актриса была! — как-то горько ухмыльнулся Афанасий Данилович, и продолжил, — да, только нервы то у неё не железные, вот и не выдержало сердце девичье. Да и нам, знаешь ли, очень тяжело было. Мы и так то, только благодаря вам с Катей, еле пережили потерю дочери, так еще и вы разбежались, — Афанасий Данилович вытер рукавом старого свитера, скупую старческую слезу, — вот тут то старухе моей плохо и стало сердцем. Еле выжила. А мы с ней всю жизнь вместе прошли, и столько выдержали и пережили вместе, и если с ней что станется, так у меня в подвале всегда ружье наготове, что б чуть что сразу вслед за ней поспешить. А то как же она там без меня? Ух…

    — Афанасий Данилович, ну что вы такое говорите? — удивился Петро и положил руку старику на плечо.

    Афанасий Данилович отдернул плечо, и закричал:

    — Молчать! Что ты можешь знать глупец? Любила тебя наша Катюша, души в тебе не чаяла! А ты уехал. И постоянно уезжал. Да и не был никогда здесь по настоящему! И не будешь. Я знаю, что ты уедешь завтра, и бабке моей снова худа сделается, и снова она будет сидеть вечерами, смотреть на яблони, да на тропинку, дожидаясь, что кто-нибудь из вас вернется, и сможет похоронить нас, поскольку мы уж как полвека назад поклялись друг другу, что уйдем на тот свет в один день. И уйдем рано или поздно без всяких надежд и веры на вас. А теперь послушай меня, пожалуйста, — сказал Афанасий Данилович уже спокойным голосом, — выйди через заднюю дверь по-тихому, и так что б бабка не видела, и уезжай с четырехчасовым поездом обратно. И прошу тебя, ни когда не возвращайся.

    Слеза упала на грудь старику, но он даже и виду ни какого не подал.

    — Но, — начал было Петро.

    — Уезжай, я сказал. Твое пальто лежит у двери.

    Петро Себла встал с матраса, оглянул в последний раз некогда родную комнату и вышел из неё, оставив старика одиноко сидеть на старом прохудившемся матрасе, взял пальто с пола, что лежало у двери, тихо спустился по лестнице и вышел через заднюю дверь во двор. Так он шел до самой железнодорожной станции под дождем, неся свое пальто в руке. «Вот и всё. Последние концы в воду! И что это и есть та самая долгожданная свобода? Черт бы меня побрал! Теперь и дома нет. И ни кого нет. И бежит на неведомый зов волк степной, оставляя позади себя весь мир», — думал Петро Себла, бредя под проливным весенним дождем к станции. До поезда оставалось чуть больше часа, Петро зашел в деревенский магазинчик и купил себе небольшую фляжку коньяка, и спросил разрешения подождать поезда в магазине. Он стоял по привычке у окна и попивал маленькими глотками коньяк. «К морю. К морю», — шумело у него в голове. За несколько минут до поезда, отправляющегося в город, прибыл поезд из города, и люди из неё высыпали под дождь — кто, неся в руке зонт, кто просто прикрыл голову пакетом. Петро стоял и смотрел на разбредавшихся людей безразличным и замутненным взглядом. Затем он увидел, как к платформе приближается его поезд, он выскочил из магазина и побежал на платформу, по дороге выкинув куда-то в кусты остатки коньяка. Заскочив в вагон, он занял первое попавшееся свободное место, и устремил свой взор на удаляющийся в противоположную сторону поезд. Тут и его поезд тронулся, и тогда он увидел на платформе одиноко стоящую девушку. «Как удивительно похожа она на Катю», — подумал Петро, и поезд его повез прочь, сметая на своем пути обрывки воспоминаний…