Coyot — Искушение петрово (часть V)

А тем временем река показалась из-за холма. Воды её выглядели густыми, словно бы застывшими. В них отражались сиреневые небеса с тугими пурпурными клубками облаков. В коричный воздух гор вплетался влажный аромат ив. И вскоре всё вокруг совершенно изменилось. Камни остались позади. Над рекой висела позвякивающая еле слышными бубенцами дымка. Травы на береговых лугах шевелились. По василькам и осоке струился свет. Ступать по траве было необычно — ноги словно утопали в пружинящем бархате. Но бархат этот обвивал и не хотел отпускать, волнуясь и вздыхая пыльцой.

Князь шёл уверенно, несмотря на высокую траву. Его бодрый голос разносился над водой, таял по лугам. Парфенопа одной рукой придерживала подол, другой — невесомую шляпу. Она молчала и шла след в след за князем. Пётр прорывался через вьющиеся стебли, отирая пот со лба рукавом телогрейки, выбиваясь из сил.

— Пришли, — вдруг остановившись, сказал князь, — дальше в воду.

Он снял свой цилиндр и швырнул его с косого берега в камышовые заросли. А затем начал спускаться к воде, на каждом шагу помогая графине переставлять тонкие ножки в высоких сапогах, совершенно не рассчитанных на освоение гор и оврагов. Когда они спустились к камышам, где было сыро, и все звуки тонули в кваканье лягушек, их уже ждала лодка. Вернее, это была и не лодка, а чудесным образом выросший и идеально держащийся на воде цилиндр графа.

— Эк, чудотворцы…, — Пётр покачал головой.

Как и в любой приличной лодке, в их цилиндре были сиденья и вёсла. Конечно, судёнышко выглядело подозрительно, но вскоре оказалось, что на воде оно держится прекрасно. Когда все трое оказались на борту, князь коснулся рукой глади воды, и цилиндр поплыл. В довершении ко всем чудесным свойствам, на их судне оказался поднос с графином вина и нарезанным сыром. Тут же были и сверкающие бокалы. И ещё, словно специально для того, чтобы вывести Петра из оцепенения, рядом с подносом красовался раскрытый портсигар. Серо-белые папиросы пухли от накрепко забитого табака, а одна из них лежала поперёк остальных, словно предлагая себя в качестве первой жертвы. Это возымело эффект — понурый Пётр распрямил спину и принялся покашливать. Он поджимал губы и не отрывал взгляд от табачных прелестниц.

— Ну что же, — протянул князь, довольно потягиваясь на сиденье, — отдадимся воле реки. Парфа, ты, должно быть, совершенно выбилась из сил?

— Ничего. Я знала, на что соглашаюсь. Только наш милый друг разочаровывает всё больше, — графиня повернулась к Петру, — нет, ну ты посмотри, сидит. Уж мог бы так не теряться — поди, не первый раз. Как белая горячка от водки, не так что ли?

Пётр на удивление быстро нашёлся с ответом:

— Да не скажите. Я-то тут и впрямь нахожусь. Уж не сон ведь, не наваждение — проверял.    

— Ну что за недовольный тип, — князь Лемурийский расслаблено прислонился к борту и окунул пальцы в воду,— что говорил ваш покорный слуга про настоящую игру, что нет — всё по боку.

Пётр спросил:

— Игра игрой, оно ясно. Но вы меня отпускать-то не собираетесь, как я погляжу?

В камышах зазвенела неведомая птица.

— Подожди, голубчик, ещё чуть-чуть. Вот, кстати, погляди по правую руку.

Князь Лемурийский указал на начинающийся по правому берегу лес. Красные огни нырнули в зеркале его руки. А Пётр увидел пушистые горбы пурпурного, глубоко зелёного и синего цветов кустарника. Взрывы разлапистых деревьев, косами завивающих свои ветви предстали его затуманенному взгляду. Их тугие плоды готовы были лопнуть от сока. И всюду росли цветы: они стелились, ползли, качались на ветвях, исторгали светящуюся пыльцу и брызги ароматного нектара. Синие в жёлтых кляксах существа, похожие на клубки шерсти лениво ворочались то тут, то там в волнующейся растительности. Грациозные олени наклоняли головы к воде. Пенье птиц звучало многократно повторённым эхом.

Князь с хитрой улыбкой наблюдал за реакцией Петра. Он налил вино в бокалы и предложил своим спутникам. На сей раз даже стеклянно хрупкая и избалованная соизволила сделать пару глотков.

— Закурим?

Лемурийский вставил самокрутку в мундштук и принялся мерно и тихо потягивать дымок. Пётр, лишь только взял папиросу в рот, сразу принялся её жевать. Прикурив, он окружил себя рваными клочьями сизого дыма, тянущимися во все стороны, от чего Парфенопа начала морщиться. Взглядом Пётр был прикован к картине дивного леса.

— Кстати, мы плывём всё медленнее, — заметил князь, — видимо река хочет почувствовать чужую волю. Любезный, не смог бы ты чуть поработать вёслами?

Пётр долго пытался совладать с двумя лёгкими, но очень длинными вёслами с широкими лопастями. Ему сразу вспомнилось румяные деньки детства на реке Шуя. Но теперь, поскольку больше в жизни ни на что, кроме выпивки, налегать не приходилось, гребец из сторожа был тот ещё. Лодка-цилиндр вертелась волчком, то и дело накренялась и не раз хлебнула воды. И всё же через некоторое время то ли Пётр приноровился, то ли течение реки перестало упорствовать, а может быть тут возымело место так пугавшее Петра чародейство князя, но, как бы то ни было, необычное судно пошло ровно вдоль берега с постоянной скоростью.

Тем временем лес становился всё гуще и краше. Ближе к воде он переходил в кустистые лозы. Песчаные откосы у самой реки светились нежной позолотой. И по тому песку бегали друг за другом, смеясь и танцуя прелестные создания. Дымка шелков вилась вокруг их тел, и зелёные венки мясистых листьев сминали волны золотых волос.

— За изобилие, друг мой, — в руках князя сиял полный бокал.

Пётр выпил и продолжал таращиться на берег. А лодка-цилиндр тем временем начала терять скорость и вскоре еле плелась, то и дело сносимая течением в сторону.

— Э, голубчик, засмотрелся, — рассмеялся князь,— греби быстрее, ежели хочешь быть дальше.

Пётр стянул телогрейку, потёр красные глаза и принялся грести пуще прежнего. На лбу его вновь появились градины пота. Хотя он даже и не заметил, что скорости их судно не сбавляло, а гребёт он теперь с удвоенной силой. И очередной чудный вид сменяется другим, ещё более чудным.

Не менялась только одна деталь — у бесконечно далёкого горизонта в небеса всё так же вонзались похожие на осколки стекла скалы. Трудно было представить себе их высоту, и то, что было за ними.

Леса по обоим берегам уже перестали быть похожими на леса в привычном смысле этого слова. Деревья, казалось, спаялись в колоссальные перекрученные сети бурых волокон и листвы всех оттенков. Из глубины этих зарослей лился ровный зеленоватый свет. Пурпурные и малахитовые птицы тучами испещряли небеса. Ручьи по руслам, выложенным гладкими камнями, устремлялись в спокойные воды реки.

Если бы Пётр не был во хмелю и не поддался бы полнейшей рассеяности мыслей, он бы вспомнил, пожалуй, как в детстве бабушка рассказывала ему про странное и далёкое место под названием «рай», или «небеси» и жуткий горящий «ад». И вот эти изобилующие жизнью и красками леса и холмы словно бы выплыли в реальный мир из бабушкиных описаний «рая».

Пётр тяжело дышал, но грёб исправно. А глаза его жадно выкатывались навстречу «священным» видам с берегов. Князь, праздно полоскавший зеркальную руку в воде, снова протянул Петру бокал.

— Ты бы отдохнул — а то аж чуть ли не пена изо рта.

Пётр бездумно уставился на Лемурийского, отпустил вёсла и принял бокал. Затем закурил.

— Он скоро так напьётся, что все на дно пойдём, — съехидничала графиня.

— Ничего, не волнуйтесь, сударыня, — прохрипел Пётр, откашлявшись после первых затяжек папиросой, — где наша не пропадала. Тем более нектары у вас э-эх. С таких-то по-дурному не закосеешь. Нектары, да, божественные.

Когда сторож произнёс последнее слово, князь и графиня обменялись быстрыми, но многозначительными взглядами. Пётр сиял пьяной кошачьей улыбкой, медленно моргая. Он настолько осмелел от выпитого, что теперь даже принялся коситься на туго стянутую замшевым корсетом грудь графини. А графиня, цокнув языком, продолжила:

— Знаешь что, друг милый, погреби-ка ещё чуть. Вон за тем поворотом река уходит в разлив. И если уж эти убогие виды заставили тебя так волноваться, то там ты точно свалишься без чувств…я надеюсь.

Пётр посмотрел на князя, словно прося взвесить слова Парфенопы. И посмотрел так, словно бы его уже и не приводили в трепетный ужас зеркальная кожа и кудри. Князь выказывал добродушие, и Пётр это замечал.

— Парфе виднее, друг мой. Я же говорил — эти места навсегда покорили её сердце, и она знает тут всё, — он потянул воздух и вдруг, став в одночасье серьёзным продолжил, — ну же, Пётр, на вёсла. Бодрее.

И вновь заскорузлые руки сжали чёрные древки. Река зашипела по бокам. Но в этот раз грести было ещё труднее. А за поворотом вода и вовсе обернулась густым киселём.

— Греби-греби, — Парфенопа сверкнула янтарём и изумрудом своих огромных глаз, — глядишь и впрямь до рая догребёшь.

Рай не рай, но русло реки повернуло, лодка-цилиндр выплыла на большую воду, и тут даже графиня не смогла сдержать очарованного вздоха.

Берегов в привычном понимании этого слова у реки больше не было. Вместо них бугрились по обеим сторонам её огромные белые валы. Это было похоже на густые облака, заменившие собою земную твердь. А из них в фиолетовые небеса устремлялись четыре светлые башни — две по одну сторону реки, две — по другую. Молнии всех цветов радуги беззвучно лизали серебряные шпили башен. Рядом с ними дрожали небесные хляби, и от той вибрации загорались россыпи звёзд.

У основания башен высились стены с тонкими высокими бойницами и сплетёнными из золотых лиан воротами. И здесь тоже были деревья, но другие — величественные, во много раз выше и разлапистее обычных дубов. Места вокруг не выглядели дикими, но казались ухоженными угодьями при замке. С лодки было не разглядеть, откуда растут могучие деревья. Казалось, прямо из облаков. Но, как заметил князь, почему-то вдруг перешедший на шёпот, высокие белые валы у самой реки скрывают от глаз равнины за ними. Он окрестил эти равнины «молочными».

Но незадачливый гребец был так увлечён фантасмагорическим зрелищем башен на облаках, что совершенно забыл про свою основную задачу — грести.            

И лодку начало сносить назад.

— Не забывай: чем сильнее ты гребёшь, тем больше ты видишь, — заметил на это князь, — мы вернёмся туда, откуда мы выплыли, если ты не соизволишь продолжить. Тебе не интересно, что там дальше?

Сторожу казалось, что если он и впрямь остановится, то свалится и больше не встанет. Ощущение это шло не то что бы от тела, но из неких до того не проявлявших себя тайников сознания. Здесь вещала даже не интуиция, а только-только начавшее проявляться чувство озарения. И хотя озарение, как всем известно, наступает мгновенно, проносится бурей, не оставляя после себя ни тени былых предрассудков, но вот бывают и такие озарения, совершенно противоположные первому виду по своей природе. Разумеется, зачастую это имеет силу именно в ситуациях, выходящих из любых рамок рационального.

И хотя все те умные слова, которые я так любезно и деликатно излил выше, напрочь отсутствовали в лексиконе Петра, он всё же чувствовал, что вот-вот узнает великую истину. Быть может — даже смысл всей своей серой жизни. Здесь, посреди кисельной реки, окаймлённой молочными берегами. «Чем сильнее ты гребёшь, тем больше…» гудело в воспалённом мозгу Петра. Вино штурмовало устои логики и здравомыслия. Но он грёб, повинуясь этому странному животному озарению.

И, словно ухватив его настроения за шиворот, река принесла ему новые искушения. Когда замки остались позади, вода вокруг фетрового судёнышка забурлила и заискрилась. Однако князь строгим тоном приказал Петру налегать на вёсла, что есть сил, и не обращать внимания на происходящее. Тот грёб. Он чертыхался и скулил, но грёб, словно от натуги его жил зависела целостность его самого как живого организма. Он чувствовал, что если перестанет, то и впрямь развалится на куски. А над поверхностью реки тем временем показалась голова молодой девушки. В прозрачной розоватой воде изгибалось её нагое стройное тело. Неожиданно Пётр обнаружил, что несколько девушек приближаются к лодке с разных сторон. Они нежно и смущённо улыбались, часто моргая от капелек влаги.

Воздух загустел, став подобным кисельной воде. Жаркие благовонные ветра неслись над рекой. Краска залила и без того борщовые щёки Петра — то ли от натуги, то ли от зрелища прекрасных обнажённых девиц. А та из них, что показалась первой, подплыла к самому борту и взялась за него рукой. У неё были тонкие пальцы и синие прожилки на бледной кисти. Потянуло речной тиной и мускусом.

— Ну, здравствуй, званый муж, — поплыл неземной шёлковый голос, — сойди к нам, как красные солнца сходят в пурпур вод.

Со всех сторон пронёсся лёгкими колокольцами смех. Девушка кивнула головой в сторону берега, приглашая путников (а вернее всего, одного Петра) следовать за ней. Лёгкие волны играли её длинными волосами, они то приоткрывали её аккуратную плотную грудь, то докатывали до самого подбородка.

Лодка прекратила всякое движение, словно каким-то особенным образом удерживаемая тонкой рукой. Все, кто находился на борту, словно перестали существовать для Петра. А он сам полностью ушёл в созерцание чудесного создания. Смех и ласковый голос стелился по заброшенным и запущенным долинам его души, наполняя их трепетом и верой в несказанную удачу. Одно то, что это чарующее юное создание назвало его «званым мужем» уже заставило его позабыть обо всём прочем. Где он, почему он, куда он — эти вопросы вдруг совсем перестали волновать его.