Coyot — Искушение петрово (части VI-VII)

Вёсла безропотно опустились в воду и более не двигались, а лодку потянули к берегу четыре пары женских рук. Две девушки плыли впереди. Они то и дело оглядывались, лукаво улыбаясь, чтобы посмотреть Петру в глаза, подуть на угли животного пожарища. Красное вино, красные угли и губы, красная река и небеса. Вспомнилось Петру, как восхваляли на плато какого-то пурпурного короля. И весь этот край вообще создавал некое «красное-белое» настроение, окаймляя иконоподобный образ свой зелёными лозами изобилия необузданной сочности. Всё было преисполнено яркими красками, сладкими запахами и овеяно тёплыми несущими пыльцу ветрами.

Алкоголь, однако, притуплял память нещадно. Воспоминания о пережитом то накатывали волной ясного осознания, то проваливались в пучины абсурда. И тогда Пётр не верил ни во что вокруг, и раздражался, начинал злиться, но не мог показать того из-за сильного шока. Разум его по-прежнему бунтовал против столь неправдоподобной смены жизненных сцен.

У Петра не возникал вопрос о том, как этот край смог обрести свои идеальные формы и наполниться безграничным очарованием. У него вообще не возникало ни вопросов, ни ответов. Он действовал спонтанно и будто во сне, когда выступаешь не хозяином своей воли и суждений, а как бы наблюдаешь со стороны за играми блуждающего разума. И вот от такой беспомощности он и раздражался. Хотя вероятнее всего, что средний рационально мыслящий человек, попади он сюда, вообще сразу сошёл бы с ума или поддался паническому животному ужасу, часто ведущему к трагической развязке.

И вот, наконец, стараниями речных нимф лодка-цилиндр была вытащена на мель. Сами же нимфы эти стояли по колено в реке, излучая голубоватое внутреннее свечение. Капельки воды веселились в этом удивительном свете, сочась из аккуратно убранных назад волос, скользя по плечам, груди и бёдрам. Одна из девушек, та, которая заговорила с Петром, подошла к лодке и поклонилась.

— Милый Пётр, меня зовут Парфенопа, и я приглашаю тебя сойти на берег. Мы зовём тебя в наши чертоги.

Девушки посмеивались и игриво косились на Петра.

— Властвуй над нами, бери что хочешь и даруй что можешь. Наши доблестные друзья привезли тебя сюда ради твоего избавления, спасения жизни, — продолжала она, и в голосе её звучала торжественная тайна, — Понимаешь, в наших землях ты можешь стать королём по одному только своему желанию. И если ты до сих пор ещё не так страстно желаешь этого, то только потому лишь, что потрясён и выбит из привычной колеи. Я и все мы здесь понимаем твоё замешательство. Однако стоит лишь поверить, милый Пётр. Только поверить в себя. Чаши весов должны уравновеситься. Не может быть постоянной чёрной полосы.

Пётр обернулся увидеть зеркало глаз князя Лемурийского или хотя бы вечно недовольное лицо Парфенопы, чтобы спросить совета, но… Странным показалось уже хотя бы то, что речная красавица представилась тем же именем, что было у графини. Ещё более странным было отсутствие спутников на лодке: там, где сидела Парфенопа, лежало лишь пара мозаичных черепков. И рядом — осколок зеркала.

А ещё Пётр увидел в небесах мост. Он соединял два берега, возвышаясь на колоссально высоких и тонких опорах. Сам мост был узким и почти прозрачным, словно из стекла. Конструкция ломала все представления о законах строительства и архитектуры, противоречила законам логики. Но, несмотря ни на что, изящностью своей во много раз превосходила всё, что довелось видеть Петру за полвека своего существования.

Горбатый резной мост в самой высокой точке своей касался облаков. И по нему явно что-то двигалось, приближаясь. Нечто, что невозможно было разглядеть детально из-за расстояния, переходило с того берега.

Но тут девушки запели, и отвернувшийся было Пётр, снова переключил внимание на них. Он покачивался, всё более проникаясь виноградным теплом. А голоса шестерых сирен плели узоры в мутнеющем воздухе. Пели они хотя и на неизвестном Петру языке, но необычайно красиво и сладко… впрочем, таким было всё в том краю.

В довершении ко всему с фиолетового неба пошёл дождь из цветочных лепестков. Они устилали воду, скользили по телам, наполняли лодку. Жёлтые, белые, красные — словно там где-то встряхнули ковёр небесного луга. Песня лилась между парящими лепестками, она была ими, порождала их. Звуки преобразовывались в цвета. Серпы облаков закручивали спираль в небесах. Оттуда-то и шёл цветочный дождь. Спираль затягивала пространство, искривляя и всасывая небосвод, скалы, тучи и звуки. Ревел горн, трубили морские раковины. И повторяющийся припев то нёсся ярым полным жизни галопом, то вертелся тайным заклинанием, то плавно тянулся стройным шестиголосьем.

Перед глазами Петра закручивалась эта курящая благовониями и манящая радужными мистериями картина. Он отуплённо улыбался, покачивая рукой, словно улавливая такт песни девушек. И постоянно хмыкал, несмело радуясь. Но в то же самое время смятение переполняло его. Он был затравлен. И, безусловно, пьян.

Долго ли так продолжалось или нет — трудно сказать. Почему трудно? Да дело, наверное, в том, что время мы чувствуем по его наполненности. Чем больше событий попадает в сферу внимания сознания за единицу времени, тем больше этого самого времени, кажется, проходит. События неразрывно связаны с самим понятием времени. Они и есть качество субстанции. И, разумеется, Пётр, оказавшийся в фантастическом переплетении жизненных вариаций, давно уже утратил способность мыслить линейно и сортировать воспоминания на «правда-неправда». Ему казалось, что пели свою песню девы очень долго, и что за это время с невидимые силы успели с ним произвести какие-то манипуляции. Манипуляции же эти, как думал пьяный Пётр, непосредственно касались здравости его ума и ограничения личной свободы, ломки воли.

И тогда им овладело новое чувство — обида за самого себя. Всё, что творилось вокруг, казалось ему несправедливым, уничижающим его достоинство. Так чувствует себя тот, кто знает, что его обманывают, и позволяет себя обманывать только из-за нехватки внутренних контраргументов. Явились двое на крылатой колеснице, отвезли в тмутаракань, а теперь ещё и бросили посреди реки, в окружении голых баб. Нет, ну последнее было не то что бы уж совсем плохо петровскому животному, но как-то уж слишком абсурдно, недозволенно его дубовым понятийным кодексом. Охмелевший разум видел в этом колкую хохму. Но то, что было дальше, могло расцениваться при таком взгляде хохмой над всеми хохмами.

А было вот что. Заслушавшись прекрасных юных дев, Пётр совершенно обмяк и «поплыл» духом. И тут земля дрогнула, лодка-цилиндр зашаталась и перевернулась на бок, от чего гребец её вывалился за борт. Он с криком вынырнул и, падая и матерясь, устремился к берегу. И снова всё вокруг задрожало, вода зашипела. Вскоре источник землетрясения обнаружил себя в клубах тумана. С высокого стеклянного моста на землю ступил колоссальных размеров слон. Белый слон приближался к Петру, ведя за собой пёструю толпу существ всех форм и размеров: карлики с головами петухов, рыцари в золотых доспехах верхом на страусах, скоморохи, мертвецы с торчащими костями и гирляндами благоухающих цветов, пажи, фрейлины, пещерные люди, пираты, гигантские улитки и киты на двух ногах. Стаи разноцветных птиц запорошили небеса, а рыбы выпрыгивали из реки, сверкая медью и серебром.

Девы повернулись к этой процессии и завели новую песню — песню приветствия. А та из них, что назвала себя Парфенопой, оказалась совсем рядом с дрожащим в воде Петром и начала шептать ему на ухо:

— Смотри, достойный, вот и народ, и трон пришли к королю. Тебе осталось только взойти на этот трон и властвовать, как тебе хочется и разумеется. Знай, ты имеешь права делать это точно так, как умеешь и желаешь, ведь столь разношёрстной и дикой стае сложно представить себе монарха лучшего. Бей их, люби их, ешь или учи их — все у твоих ног, всё в руках твоих — пусть они не дрожат.

Белый слон, нёсший шатёр на своей горбатой спине, подошёл совсем близко — так, что от его дыхания срывало гребни волн в реке, и они становились бабочками и мелькали повсюду. Слон протрубил и тяжело опустился на оба передних колена. Он был увешан бусами из бирюзы и изумруда, розовое пламя лотосов клокотало на его вздымающихся боках, а на концы каждого бивня неведомые мастера нанизали по три золотые сферы. Когда слон делал взмах ушами, в небесах взрывались звёзды и планеты, и плавленый металл из их глазниц лился за горизонт.

Разукрашенный хобот коснулся земли, приглашая взойти на вершину горба — туда, где громоздился шатёр. Дальше картины принялись одна за другой проноситься перед Петром, как смятенные сновидения. Вот тёмные глаза гигантского животного влажно блестят в тумане. Вот Парфенопа берёт Петра за руку и ведёт его вверх по развёрнутой дорожке. Рука её оказалась горячей и сильной. Несколько золотых вспышек спустя они оба стояли на могучей спине белого слона у выхода из шатра, а внизу были видны живые волны, приветствующие Петра пёстрыми знамёнами. Затем два белых бивня с золотыми сферами взмыли вверх и вспороли ткань небес. В воздухе разверзлась, слепя неимоверно ярким светом, щель. Края пространства вокруг этой щели начали сворачиваться, подобно порванному холсту. И слон ступил в сияющий проём.

Навстречу им, прямо из слепящего света, вышел князь Лемурийский. Зиждущееся на крохотном кусочке разума, не задавленного снотворным алкоголем, восприятие Петра запечатлело даже не самого князя, а некую карусель бликов. Смотреть на струящееся в ярком свете зеркало было до тошноты противно. Затем послышался голос самого Лемурийского:

— Ну что, друг мой любезный, король званый? Можно ли тебя поздравить?

Князь очутился у входа в златотканый шатёр. Он похлопал Петра по плечу, неотрывно глядя в его заплывшие, но, тем не менее, выпученные, глаза. Пётр же дрожащим и сиплым, словно рваные меха, голосом ответил:

— Спасай… Ради всего святого спасай!

— От чего спасать-то? — рассмеялся князь, — от трона что ли? От жизни в праздном блаженстве спасать? Ты в своём ли уме, Петро?    

Пётр не ответил, но взгляд его, преисполненный отчаяния и кровавого тумана, сумел сказать князю многое.

— Эх, брат, — как-то неожиданно посерьёзнев (что было, однако, в его манере) потянул князь, — вот сколько смотрю я на вас, сколько брожу среди ваших жизней по заросшим тропинкам судеб, так и не удивляюсь, почему это всё тропинки заросшие, а не дороги белокаменные. Ведь когда счастье вам в руки летит, когда вон оно, в форточку стучится золотым клювом, вы его за чуму гоните. Не знаю, ох не знаю, то ли разучились радоваться, то ли забили вас так, что не верите в само счастье. На заре вашей оно козлоногим было, вакхическим, так сказать. Ну и что? Утопили в вине, крови, в новых, гляди ка, идеях. Жертвой его на алтарь заклали. Потом, когда идея эта пришла в дом, начали счастье за грех считать, да наказывать себя… мол, всем велено мрачными быть, ибо мир сей — детище мрака. Потом всё взяли да разложили по атомам да логарифмам. И тогда для счастья места не осталось даже на полях тетрадочных. А оно-то вот — оно как озарение. Нет его, и ничего не предвещает. А потом раз — и со всех сторон. Не планируют его, не строят и не думают: брать али нет.

Парфенопа, та, что вышла их речных вод, одной рукою нежно и аккуратно поддерживала шатающегося Петра под локоть, другой — поглаживала его запястье. Шёпот её легким бризом подхватил речь князя.

— Брать или нет? Погляди, званый муж, всё тут только для тебя. Для кого же ещё, как не для мудрых, способных алмазы отделять от угля, мы открыли ворота?

И сад дивной красоты встал вокруг них. Деревья в том саду были стройные и высокие. Они источали ароматы смол и свежих листьев. Прозрачные плоды освещали ветви трепещущим светом. Медовые соты набухали в недвижных тенях, курлыкали в малиннике птицы. Сад проносился мимо. Открылось взору тёмное зеркало пруда с чёрным и белым лебедями на нём.

— Покой, не правда ли? — вмешался в шёпот видения голос князя,— не о нём ли ты мечтал, Пётр? За всю свою жизнь ты ведь ни разу не познал покоя… нет, не забвения, а именно покоя — не путай их. Умиротворение было чуждо твоей реальности.

— Смотри дальше, званый муж, — прошептала Парфенопа.

И словно шёлковая вуаль соскользнула с лица. Откуда-то сверху пролился свет тысяч свечей. Полумрак зашевелился золотыми тенями. Пётр, Парфенопа и князь, по-прежнему находясь на спине громадного белого слона, созерцали вокруг себя убранство сказочного храма. Мускус и сандал курились в высоких ступах. Из переливчатого полумрака алтарей, с расписанных стен и стел глядели на Петра блаженные создания, преисполненные перманентным экстазом. Иконы наслаждений. Ряды книг и фолианты рукописей высились со всех сторон. А на подиуме в центре залы под шёлковым куполом находилось широкое ложе.    

Зеркальный князь взметнулся в воздух и в одно мгновение оказался у ложа. Он поднял шёлковый занавес, и хищная улыбка засияла на его лице. В толщах пушистых подушек, расшитых золотом перин и пледов, в нежной истоме возлежали рыжеволосые девы. Хна замысловатыми узорами ползла по их обнажённым бёдрам, вычерчивала переплетённых змей на белых плечах. Гроздья солнечного винограда свисали с тугих лиан, и всё словно медленно текло, шевелилось, просило прикосновения.

Но вскоре улыбку князя Лемурийского смыло волной недоумения и досады — Пётр, вместо того, чтобы поддаться похоти и принять предложение престола и власти, закрыл глаза руками и весь дрожал. Тогда князь вскричал и неистово засверкал глазами.

— Ах, мало, значит, тебе? — закричал он, — тогда бери!

Зеркальная рука схватила саму ткань пространства за оборванный край и потянула. Панорама неестественно вздрогнула. Стены храма, колонны и ложе с огненными девами пошли складками, и вскоре всё вокруг поползло по швам. Со всех сторон полетели в Петра режущие звуки, диссонирующие созвучия труб, горнов, цимбал. Над головой, заслоняя небосвод, вскинулись рубиновые крылья чудовищной птицы. Они складывались и расправлялись, вызывая ветер. Мощный поток подхватил Петра и закрутил в искрящихся спиралях. Пётр закричал, только вот крик, слетев с губ, превратился в треск и шум битого стекла.

Он вдруг очутился в своей убогой квартире. Пахнущая мокрыми тряпками прихожая. Перед ним была почерневшая от сырости и времени деревянная дверь. Она содрогалось от мощных ударов снаружи. Пётр, словно повинуясь чужой воле, посмотрел в мутное око дверного глазка. Око показало ему убогий жёлтый подъезд, освещаемый одной только лампочкой с верхнего этажа. И там во мраке шевелилась огромная чёрная масса. Пётр узнал в ней своего сына. Тот долбил ногами по двери и громогласно матерился. Мастодонтовый отпрыск казался трёх метров росту. Через свистящие дверные щели бил удушающий запах перегара.

— Опять припёрся, тварюга такая! — задребезжала из другого конца коридора петрова жена, — весь в батю, ну весь! Хрен спиртовый! У, сучара!

Сморщенное бесформенное существо в засаленном фартуке злобно пучило ледяные глазища на Петра. Того передёрнуло, липкий холодный пот начал обволакивать тело.

От очередного удара в дверь со стены посыпалась штукатурка, и Пётр пригнулся. А когда стал распрямляться — ударился головой обо что-то. И тут он с великим ужасом заметил, что квартира его изменилась до неузнаваемости. Всё произошло в один миг: стены покрылись трещинами и мокрыми волдырями, потолок стал на метр ниже, а по плинтусу разрасталась блестящая плесень. Это была уже и не квартира вовсе, а смрадная пещера, каменная яма. Запах кошачьей мочи и сырого цемента ударил в ноздри, минуту до того втягивающие благовония и цветочную пыльцу.

Куда бежать? Что происходит? Что правда, а что вымысел? Пётр не мог, да и не хотел в этом разбираться. Он бросился от двери туда, где, как он помнил, должна была находиться спальня. От страха и выпитого вина ноги его подкашивались, и он то и дело шлифовал стены плечами. В дверях комнаты вновь показалось жутковатое подобие его жены. И от этого Пётр даже подскочил. Он свернул на кухню. Однако не нашёл убежища и там. Пол оказался липким, словно покрытый смолой, а в открытое окно лезли ветви деревьев, разрастаясь во все стороны прямо на глазах. «Вставай на вах-х-х-ту, с-с-сторож», — трещали ветви. Сквозь них мигали автомобильные фары, и слышались кривые сигналы гудков. Сзади тонкой дрелью зудела жена. «Весь в батю, сукин сын!». И тяжёлые удары в дверь перемежались с надрывным матом. «Вставай в очер-р-р-едь, стор-р-р-ож! Вставай на вах-х-х-ту, гр-р-р-ажданин! У, сучара!».

На столе стояла полу пустая бутылка водки.

— Выпей меня, Петруша, — прозвякала она, — выпей и вернёшься!

Пётр схватил бутылку за горлышко, размахнулся и с животным воплем швырнул в окно — в гущу ветвей и ночной мрак, разрываемый светом фар. Вновь его вопль обратился в треск стекла, и картина кухонного окна свернулась в воронку.

Вспышка, ещё одна — и зеркальный перелив превратился в торжествующую улыбку князя Лемурийского. А вместо заплесневелых стен смрадной квартиры вокруг там и тут — какие в воздухе, а какие на земле — кружились в танце нимфы. Небесный купол, окроплённый алмазными брызгами и радужными узорами, неспешно вращался, словно весь мир находился в драгоценной шкатулке.

И снова тонкие нежные руки Парфенопы скользнули по плечам сторожа. И её ласковый голос замурлыкал песню.

— Теперь послушай, Пётр, — вкрадчиво произнёс зеркальный князь, — мы предлагаем тебе сделать выбор. Последний этап игры подходит к концу. Два Начала внимательно следят за твоим решением. И да славится поднебесный закон, что всё есть благодать бескорыстная.

С этими словами он протянул Петру изумрудный клевер с четырьмя лепестками, который всё это время носил при себе. А в глазах его отражался вызов. Взгляд его словно говорил: «не могу понять, дурак ты или нет, но сейчас, наверное, ты мне это покажешь».

— Принимай, Петро, царствуй и блаженствуй. А взамен умри в той своей жизни. Ты был свидетелем чуда сего мира, а также, только что — созерцателем прежнего упадка своего и позора.

Пётр глядел на князя, улавливая в нём своё разрозненное отражение. И казалось, что эти клочки его «самости» некогда были цветущей и чистой душой, ясным сознанием, а цельная картина благих качеств его совершенно забылась ныне. И что счастье можно подобрать с земли, отряхнуть и принять в сердце — как же неестественно это звучало для перепуганного сторожа, какой насмешкой над всей жизнью казалась сейчас идея князя. Счастье, как учила Петра жизнь, даётся мученикам в лишь конце пути, но с тем условием, что путь тот вовсе не торный и идущий по нему никогда не ищет забвения и иллюзии натоптанной дорожки. Да и не был Пётр совсем глуп, он просто безотчётно рвал душу свою по дороге, в конце которой не видел ни рая, ни ада, ни соломки подстеленной.

— Ну, берёшь? — отражение зелёного клевера — ключа от королевства — плясало по зеркальным пальцам.    

И тогда, схватившись за волосы, и задрожав всем телом, Пётр процедил:

— Отпусти, бесовщина! Отпусти, проклятый! Не нужно ничего, ой не нужно!

Князь Лемурийский, словно и не слышав его вовсе, всё так же улыбался и протягивал четырёхлистный клевер. Но окружающие звуки постепенно смолкали, «шкатулочное» вращение прекращалось. Всё замерло, внимательно вглядываясь в скрюченную фигурку Петра. Тот контрастировал на фоне пейзажа сказочного мира в своей драной водолазке и кирзовых сапогах, дёргая себя за рыжую бороду. И тут до князя с большим запозданием дошёл смысл только что произнесённого. Но верить в отказ он не хотел.

— То есть как? — глубоко вдохнув, переспросил князь, — Возьми, вот ключ. И я уйду. И больше ты ни меня, ни милую Парфу не увидишь и не услышишь… если, конечно, сам не изволишь. И не мели ерунды.

Но стена между Петром и миром Лемурийского уже выросла, и все слова впустую разбивались об неё. Нимфы падали с небес, поскальзываясь в лужах тающих радуг. И какофония музыкального мира становилась всё хаотичнее, путанее, однако тише и тише. Всё будто бы рассыпалось. Неморгающими глазами князь наблюдал, как клевер в его руках меняет мясисто-зелёный окрас на высохший бежевый. В лице князя читался один только вопрос — «как же так?».

Князь что-то говорил, но Пётр уже не внимал ничему, что происходило вокруг — внутри него вещал доселе неслышимый голос. Вещал внятно и громко. Вещал о том, что безумное путешествие кончено, и вскоре ему предстоит очнуться в привычном мире. И, боясь пропустить хотя бы одно безгранично значимое слово, которое нёс голос, Пётр зажмурил глаза, согнулся и ждал. И ждать пришлось недолго. Князь не обманул — выбор предоставлялся абсолютно честно, и никто никого не пытался принуждать или винить.

В красном небе неслась колесница. Кучер надрывно кричал на лошадей и всем своим грузным телом подпрыгивал на сиденье. Кони постепенно замедляли бег, шлейф от голубых копыт истончался. Вскоре колесница приземлилась в двух шагах от сторожа. Дверца с утончённым, даже мелодичным скрипом отворилась, и Пётр полез в пахнущий ладаном полумрак салона. Правильность действий не вызывала у него сомнений.    

VII.

Багровое небо растворяло сирень заката. Тени скал хищно расползались по каменной долине. Князь Лемурийский и графиня Парфенопа сидели на узорчатом ковре, а вокруг темнела бескрайняя пустошь. Веяло речной прохладой.

— И всё-таки как странно, — нарушил тишину князь, — как же всё это странно, Парфа. Мы даже не просили взамен его душу, как того требуют законы жанра. Не делали двусмысленных намёков. Мы показали ему рай. Рай, Парфенопа!

Блики призрачного света метались по его губам. Парфенопа долгим взглядом из-под вуали изучала своего компаньона. В ней не осталось и следа прежней капризности. Она казалась просто уставшей, слабой и болезненно нежной. Красные лепестки губ на мраморном лице придавали ему особую трагичность. Принявшая сокрушительный удар хищница ткнулась подбородком меж согнутых колен и тяжело вздохнула.

— Видимо этот наш рай, — задумчиво продолжал князь, — оказался слишком сложным для него. Кто бы мог подумать — рай может оказаться слишком сложным! Рай можно не понять, не разглядеть… Огрубевшая душа просто не отличит алмаз от гранита, не заметит окно в стене.

Его рассуждения прервал тихий истомлённый смех Парфенопы. Она провела тонким пальцем по линии узора ковра и, не глядя на собеседника, ответила:

— Да, князь, с тем, что сказка эта оказалась непроходимой в своей путаной изощрённости для нашего Петруши, я согласна. Но ты послушай себя — неужели сирена сама зачаровывается своей же песней?

— Прости, твои слова взывают к вопрошанию, — удивился князь.

Парфенопа загадочно улыбнулась.

— Я просто всё думаю, кто же действительно выставил себя дураком? Кто, князь?

А в это время над гаражно-парковочным комплексом пролетала колесница. Свет голубых копыт таял в хмурых осенних сумерках. Колесница удалялась, и ветер, сквозя в пустом салоне кареты, хлопал расшитыми шторами. Послышалось резкое «Кра!», и экипаж стал неотличим от стаи тёмных птиц.

На востоке, за заводскими трубами и облысевшими деревьями сквера оправлял мокрые перья рассвет. И непонятно откуда взявшийся туман, словно последняя просьба земли поспать хотя бы ещё чуть-чуть, стелился холодным одеялом. Дымка вилась меж горбатых фонарных столбов и сырых кустов, шуршала вдоль кирпичных стен. Она заползала в приоткрытую дверь сторожки. И там внутри сидел, привалившись к стене, Пётр. Сидел, а казалось ему, что и не сидел он вовсе, а плыл и растекался, подобно утреннему туману: без формы и направления, вне родной стихии — капля воды, зависшая в воздухе, несомая непостижимыми высшими силами.

Думать о произошедшем он не мог — всё его существо никло в омут спасительного забытья. Возможно, когда-нибудь много дней спустя, он и смог бы сопоставить события той ночи одно с другим, смог бы смириться с видом маски коварной реальности, поразмышлять над ней с позиции своей бытовушной философии за папироской и стопарём. Но не теперь. Теперь он чувствовал только усталость. И все помыслы его были о том, как бы добраться до дому и завалиться на бок. Дышал Пётр тяжело, хрипло, то и дело оттопыривая не гнувшимися пальцами ворот. Он медленно сползал по стене с табурета набок, бездумно глядя на чёрный брезентовый пол.

В дверь постучались. И, ничуть не ожидая ответа, на пороге появилась грузная женщина. На ней был сигнально красного цвета жилет с телогрейкою под ним, а на ногах — валенки. Женщина протиснулась внутрь и уверенно залепила рукой по стене, из которой торчал на проводах выключатель. Замигал свет. Сторож медленно перевёл мутный взгляд с пола на неё. Та сопела и пучила серые совиные глаза. Это была Зоя — дневная сменщица сторожа.

— Петь, — сипло протянула она, разведя руками и вжав большую голову в большое тело, — ну ни дня, ё моё.

Пол под её ногами натужно запел. Она прошлась по каморке, раздвинула шторы и остановилась возле сползшего с табурета Петра. Перекрестилась.

— Ты чего это? Слышь, эй! Вставай давай. Фу, а вонища то, вонища! Как у чёрта в заднице. Пьянь, ну пьянь.

Она не ругалась, она говорила вполне мирно. Зоя была из тех, чью речь нельзя почувствовать — шутит она, ругается ли, читает объявление — всё звучало на один мотив, так, словно жизнь удивила и раздосадовала её уже всем, чем только могла и при том очень давно, и отныне никакая тягота не в силах выбить её из колеи. Она помахала толстой рукой у носа, поморщилась. Потом подошла к мусорному ведру, думая лицезреть там бутылку из-под белой, но, не обнаружив внутри ничего кроме селёдочной головы, удивлённо взвела брови.

— Знать пришёл уже никакенный. Ну, иди-иди, чего развалился? Или хреново тебе, Петь, а?

И Пётр поднялся с пола. Он покачал головой, не глядя на Зою и, шатаясь, тихо вышел на улицу под всё ещё тёмное, но уже медно-розовое небо. Женщина сипела ему во след ещё долго, пока он не покинул территорию гаражного комплекса. И когда неверные ноги вывели его на одинокую дорогу, зияющую ямами в асфальте, он остановился и задумался. Потом отошёл на обочину и сел на холодную каменную плиту, зашуршав листьями. Вокруг седели стены железобетона. Со стороны завода потянуло жжёной резиной. В мокром воздухе плавали отравленные призраки, треща ветвями забрызганных и вымазанных гудроном лип.

Пётр обхватил голову руками и зашатался из стороны в сторону.

— Дурак, — потянул он, — дурак, ай дурак.

Никто его не слышал — кому было дело до него, до разбитой одинокой дороги, по которой он двигался, не ведая ни пути, ни цели?

— Дурак, ну дурак. Ай какой, какой дурак! — звучало уже с надрывом.

И грязные призраки шипели, заходясь в зловонном хохоте. Эхо шума битого стекла прокатывалось вдалеке. А Пётр всё сидел и шатался. Крепче и крепче сжимал он голову, словно желая раздавить её, взорвать котёл отчаянного потрясения, неодолимого невежества и залепившего все входы и выходы похмелья. И «дурак, дурак, дурак, дурак». Обвинял ли Пётр кого-то, клеймил ли себя, выговаривался ли грязным призракам, не умея подбирать слов? Но не было больше ни колесницы, ни зеркал благоуханной реки с младыми нимфами на медовых берегах. И белоснежные башни пышных дворцов оборачивались копчёными трубами завода в мутном полу воздухе.

— Дурак! Ну дурак!

А где-то в небе, над стаями мокрых птиц, над косматыми туманами и холодными потоками, с недостижимой высоты смотрели вниз и смеялись во весь дух Шут и Маг.                                                                                                    

                                                                                                                                21.12.10