Ирина Хотина — Разве все уже сказано до меня?! Главы 25-26.

Мне сообщили об этом на сотовый в то самое время, когда я стояла в толпе встречающих в аэропорту. Сначала подумала, это чья-то глупая и страшная шутка. В моей жизни уже было нечто подобное, когда позвонили о наследстве, и я решила, что это чей-то неуместный розыгрыш. Тогда все оказалось чудесной правдой. Это тоже оказалось правдой. Но сейчас я отдала бы все свое наследство до последнего пени, чтобы эти слова оказались самой глупой, самой злой, но шуткой.

Когда я, совершенно разбитая, вернулась домой, об этом передавали все новостные каналы: «Сегодня утром в столице Сьерре Леоне, Фритауне, в гостиничном номере были найдено тело известного лондонского адвоката Максимилиана Ландвера и двух его охранников. Они были застрелены в упор. Как подозревает полиция, убийство совершено на почве ограбления. Целью поездки мистера Ландвера была проверка возможности инвестиционных проектов в алмазные месторождения этой страны. Как известно, через несколько дней должно было состояться его бракосочетание с Кэтрин Кремер, владелицей ювелирной фирмы «Кремерз Хаус», ставшей три года назад наследницей многомиллионного состояния Самоэля Штокмана, носившего в профессиональных кругах звание «Бриллиантового короля». По подозрению в убийстве задержано несколько человек».

    Я стояла в дверях кухни и смотрела оттуда на экран телевизора. Долорес, не замечая меня, возилась у плиты, доставая из духовки подрумяненный кусок мяса. При словах диктора о нашей предстоящей свадьбе на экране появилась фотография Макса и моя, из какой-то газетной публикации. В этот самый момент Долорес повернулась к телевизору и поняла, что все услышанное ею об убийстве имеет непосредственное отношение к хозяевам той самой квартиры, где она готовит праздничный обед. Раздался оглушительный взрыв, это она выронила из рук блюдо, на которое выложила мясо и овощное рагу: Максу мясо, мне овощи. Я рухнула там, где стояла.

    Их обнаружили служащие гостиницы в половине седьмого утра. Водитель машины, нанятый Максом на время поездки и ожидавший его у дверей отеля, чтобы отвезти в аэропорт на рейс к семи часам, был крайне встревожен длительным опозданием своего весьма пунктуального пассажира. Тело одного из охранников находилось у окна, другого — у двери. Их позы свидетельствовали о том, что они не ожидали нападения со стороны человека, стрелявшего в них. Оружие, из которого они были убиты, было найдено в номере, под диваном. Это был пистолет, не помню, какого калибра, с глушителем. Макс был застрелен из другого оружия. Он единственный, кто оказал сопротивление. Об этом свидетельствовали следы борьбы на его теле, а также сдвинутая и поломанная мебель. Убит он был, по все видимости, во время схватки, так как выстрелом с близкого расстояния ему снесло пол-лица. На полу был найден пластмассовый контейнер с маленьким алмазиком. Именно это обстоятельство дало повод полагать, что убийство было совершено с целью ограбления. К тому же при убитом не оказалось ни одной ценной вещи, ни денег. Нападавший был тоже ранен, в номере были обнаружены следы крови, не принадлежавшей никому из убитых. Не нашли и оружия, из которого был убит Макс. Вечер накануне он провел в номере у Генри Ленокса, горного инженера, с которым обсудил результаты поездки, после чего вернулся к себе. Выстрелов никто не слышал. Сам Ленокс не возвращался в тот день вместе с Максом в Лондон; несколько позже он вылетал в Намибию.

Все эти многочисленные детали описывал мне на следующий день по телефону местный комиссар полиции. Я понимала, что он поступает так из самых лучших побуждений, выказывая тем самым сочувствие моему горю, и не представляя, что своим подробным рассказом безжалостно разрывает мне сердце. А может быть, потому что он не видел меня, молча слушавшую его на другом конце провода и обливающуюся слезами без остановки.

Как только Долорес привела меня в чувство, слезы покатились из глаз бурным потоком. Говорят, это хорошо, после этого якобы становится легче. Не знаю. Мне было тяжело. Я знала, что могу их остановить только при одном непременном условии — если перестану думать о нем. А так как одна мысль о Максе сменяла другую, то и ревела я безостановочно. Это были слезы обиды на него, что не послушал меня и ввязался в эту авантюру. Это были слезы злости на себя, что отпустила его, не настояла на своем, не стукнула кулаком по столу. Ведь предчувствовала же эту страшную беду! Это был горький поток слез жалости к себе —— в одно мгновение из самой счастливой женщины на свете я превратилась в самую несчастную, а пожалеть меня не кому. Это мог сделать только он, а его-то как раз со мной рядом и не было.

И слезы лились реками, то замедляя, то, ускоряя свой бег. Словно в бреду мне вспоминался наш последний разговор о ребенке, и я чистила себя на чем свет стоит, что мысль о нем не пришла мне в голову раньше. Может быть, сейчас я бы уже носила в себе своего Максимку. Но потом поняла, что обманываю себя, никакой ребенок не сможет мне заменить его.

Ужас потери и полная безысходность привели к спасительному решению. Ведь все уже сказано до меня: «Они жили долго и счастливо и умерли в один день». Долго не получилось, всего два года, но зато как счастливо. Так что, имею полное право.

И я отправилась на кухню, к аптечке за таблетками. Методично выковыривая их из упаковок, я рассуждала о том, что иногда неплохо быть запасливой. Полгода назад у Долорес случилась трагедия, умер сын, молодой парень, от передозировки. Доктор выписал ей успокоительные. Я купила побольше, зная, что у нее осталось на родине еще двое сыновей, и тоже, похоже, наркоманы. А выходит, я покупала их для себя.

Бетти обнаружила меня, когда я выпила первую горсть, таблеток пять. Ей открыла дверь Долорес. Видимо, Элизабет, быстро оценив ситуацию, выбила у меня из рук следующую порцию.

Как потом она рассказывала, промывать меня не стали, посчитав, что от той дозы, какую успела принять, я не умру, а спать буду долго. Бетти вообще послал мне сам Бог, потому что пока я все эти дни лежала в бреду и слезах, она взяла на себя организацию похорон. Когда я периодически приходила в себя, то слышала ее спокойный и уверенный голос, отвечающий на телефонные звонки или ведущий переговоры о траурных церемониях с представителями разных фирм. И тогда накатывала очередная волна жалости к себе, ведь я осталась совершенно одна в чужой стране. Знакомых было хоть отбавляй, а близким человеком, способным мне помочь в любой ситуации и разделить со мной это горе, был только Макс.

— Кэтрин… — Это Бетти осторожно открыла дверь и заглянула в спальню. Увидев, что я лежу с открытыми глазами, она присела на краешек кровати. — Тебе лучше? Звонили из полиции, привезли тело. Похороны назначены на послезавтра. Полицейский инспектор хочет поговорить с тобой. Я попрошу его придти через час?

— Лучше через два.

Итак, у меня есть два часа. Хватит разводить бесполезную сырость, Екатерина Михайловна! Если не суждено умереть, значит, нужно жить. Вот только как жить без него? А почему без него? Кто сказал, что без него? Я никуда тебя не отпущу, слышишь, Макс? Ты всегда будешь рядом со мной. Мне же не просто так не дали умереть. Има, родная, помоги! Научи, что делать.

Я снова, как и раньше, увидела перед собой ее зеленые живые глаза, только на этот раз они были темными, как будто она скорбела вместе со мной. Я долго вглядывалась в ожидании ответа, пока в их глубине не возник золотой лучик, и с ним пришло знание: «ищи!» И мне стали показывать всю мою жизнь с ним, как в кино, только в обратном порядке, начиная от последнего телефонного разговора трехдневной давности. Кино крутилось быстро, но при желании я могла замедлить скорость. Мне стало понятно, что нужно найти какую-то ключевую сцену, даже не так, какие-то очень важные слова, которые навсегда свяжут его душу с моей. Где же это? Когда они были произнесены? Может быть, в этой ситуации?

Я увидела себя в машине, стоящей на обочине ночной дороги. Макса рядом не было. Он только что ушел от меня в непроглядную черноту. Это случилось месяца через три-четыре после того, как он переехал ко мне. Мы были на очередной вечеринке, но не в городе. Да, да, точно, как раз перед этим показ нашей с Аланом коллекции произвел фурор, и вокруг меня все время вертелись какие-то люди, говорящие комплементы, задающие вопросы, предлагающие потанцевать или выпить. А Макс как-то быстро отошел, найдя интересного собеседника, и предоставив мне самой заниматься своим досугом. Он даже не бросал взглядов в мою сторону. Если бы подобное со мной случилось в прошлой моей жизни с Павлом, я села бы рядом и слушала бы их пустую болтовню, пока не отшумит рядом не очень интересующее меня веселье. Но сейчас все было по-другому, и я, немного обидевшись на своего спутника, принялась развлекаться сама: танцы, шутки, анекдоты, смех. За весь вечер он ни разу не подошел ко мне, не улыбнулся, даже не посмотрел. Я же настолько привыкла ему доверять, что посчитала, будто он занят какими-то важными делами, оттеснившими его внимание ко мне на второй план, а то и на третий. Всю обратную дорогу мы ехали молча, как вдруг раздался вопрос, приведший меня в полное недоумение:

— Тебе понравился этот хлыщ?

— Какой хлыщ? Ты о ком?

— О Перси. О Персивале Доусоне. Ты провела с ним весь вечер. Вам было так весело, что я не решился подойти.

— Макс, ты с ума сошел!

— Да, я сошел с ума. — Он резко затормозил, выехав на обочину, и вышел из машины в темноту.

    До меня не сразу дошло, что он просто-напросто ревнует. Мне казалось, что если из нас двоих кто-то и должен мучится этим недугом, то это я. Но так как мне не хотелось страдать, я запретила себе ревновать его. Я видела старания Макса не давать повода, но мне и в голову не могло придти, что сама могу его дать. Выскочив вслед за ним из машины, я нашла его только по красному огоньку зажженной сигареты. То ли глаза привыкли к темноте, то ли появилось внутреннее зрение, но я отчетливо увидела его лицо, сведенное от боли. Я физически ощутила его боль.

— Прости меня. Слышишь, прости. — Я упала на колени и прижалась к его ногам.

Он не поднял меня, а сам опустился, и тихо-тихо сказал:

— Это ты прости меня. Я никогда ... никого ... не ревновал. — Он с трудом произносил каждое слово, сам удивляясь тому, что говорит. — Не знал, что это так больно. Кэтрин, я безумно боюсь тебя потерять.

— Не думай об этом никогда.

   У Макса и в самом деле была сильнейшая боль в области сердца, из-за чего он не смог сесть снова за руль. Я отвезла его в больницу, на ЭКГ не обнаружили никаких изменений. На следующий день все прошло.

   Я тогда постаралась не придавать большого значения его словам, чтобы не навлечь беду. Мы оба боялись потерять друг друга. И все же потеряли. Но это не то, не то.

   Кино стало раскручиваться дальше. Вот я в первый раз в его квартире. Вот он признался, что любит меня. А вот самое начало. Что он тогда мне говорил? «Не бойся! Я сделаю все, чтобы тебе было хорошо». И, действительно, делал. Но не то. Было сказано еще что-то очень важное, что потом никогда не повторялось, но подразумевалось всегда, и не только в постели. Вот, нашла! «Делай только то, что тебе нравится, остальное сделаю я».

   Макс, ты слышишь меня? Я буду идти, а ты сделай так, чтобы я не брела на ощупь. Я буду мечтать, а ты наполни мои мечты смыслом. Если я буду падать, поддержи меня. Если все же сорвусь и полечу вниз, расправь мне крылья, чтобы я не разбилась. И никогда, слышишь, никогда не оставляй меня. Я так хочу!

Об инспекторах из Скотланд Ярда я только читала в классической английской детективной литературе. Но чему удивляться, если с недавних пор сама моя жизнь стала похожа на роман. Еще несколько дней назад я бы сказала: на примитивный женский роман со слащавым хэппи эндом, а вот сегодня — это уже драма, по крайней мере, для меня.

   Из разговора с инспектором стало ясно, что рассматривается только одна версия, лежащая на поверхности — ограбление. Следствие интересует, с какой целью мистер Ландвер ездил в Сьерра Леоне, с какими людьми и фирмами имел дело, не собирался ли он покупать алмазы для экспертизы.

— Нет. Мы оговаривали этот момент. Качество камней хорошо известно. При нем делали промывку породы в нескольких местах, и он видел результаты. Подробности вы можете узнать у Генри Ленокса, он проводил экспертизу на месте.

— А в частном порядке? Может быть, он хотел сделать вам подарок перед... Простите, мадам. — Это у меня снова полились слезы.

— Не знаю. Я просила его не делать подобной глупости. — Сквозь рыдания отвечала я.

— По всей видимости, он вас не послушал. В номере нашли контейнер с алмазом. Ситуация, типичная для тех мест: сам же продавец убивает покупателя с целью ограбления. Тем более что ничего, кроме документов, подтверждающих личность мистера Ландвера, не нашли. Вы не в курсе, какой суммой он располагал, и что из ценных вещей было при нем?

— Ничего. Я сама сняла с него все, что представляло хоть какую-либо ценность. А из денег, по-моему, у него было немного наличных, кредитки. Может быть, чековая книжка, но я не уверена.

— Вы проверили счета?

— Нет. Я их перекрыла, но не проверяла. Мне было не до того.

— Хорошо, мадам. Я сам этим займусь. — Он немного замялся. — И последнее: необходимо, чтобы вы опознали его. В принципе, это простая формальность, служащие гостиницы уже произвели опознание, но у него сильно изуродовано лицо, поэтому желательны ваши показания.

    Всю дорогу до морга я размышляла над разговором с инспектором. В отличие от полиции, я склонялась к версии, что Макса убрала одна из бандитских группировок, контролирующих местный алмазный рынок, и угрозу которой, он недооценил. По вей видимости, он влез в такой гадюшник, что его убили без предупреждения. Ведь могли просто пугнуть.

С другой стороны, принимая версию полиции, я старалась понять, где и в какой момент в телефонном общении с Максом я упустила его желание приобрести эти ненавистные алмазы. Мне настолько внушала страх его поездка, что в своем стремлении исключить любую случайность и возможность нарваться на элементарных бандитов, я заставила его снять с себя все ценные вещи, вплоть до золотой цепочки с «маген Давидом». Наличных у него никогда не было много, так, на чаевые. А вот что с кредитками? Одна была моя, с того самого счета на представительские расходы, на каком я поддерживала необходимый минимум. А что с его?

В свое время, после того, как стало очевидно, что Макса интересую я сама, а не мои деньги, меня перестало волновать его финансовое положение. Безусловно, он хорошо зарабатывал на моем капитале, играя на бирже. Но сколько и куда он вкладывал свои деньги, мне было все равно. Только однажды он поднял вопрос о том, что в африканском проекте хотел бы выступить моим партнером, но мы даже не успели уточнить долю его участия.

Мои размышления прервал звонок сотового инспектора. Ему сообщили, что со счетов Максимилиана Ландвера сняты крупные суммы. Часть им лично, часть —— чеками и кредитками.

Неужто и в самом деле он задумал преподнести мне сюрприз? Наверное, он взял свою чековую книжку, когда перед аэропортом мы заехали к нему на квартиру, якобы за важными документами. Я тогда рассердилась за такую беспечность, к тому же обнаружила, что он забыл снять кольцо, которое когда-то подарила ему в пару к моему, его подарку. Эти кольца нам обоим нравились настолько, что мы решили не заказывать обручальные. Он, чтобы не сердить меня, без разговоров снял его и положил перед моей фотографией, что стояла на рабочем столе в его кабинете.

            Дура! Идиотка! Сама, своими собственными руками лишила его защиты, а теперь рву на себе волосы. Ведь столько нежности и любви вкладывала в эти знаки проявления своих чувств, а потом сама же их и сняла, открыв его настежь всякой беде. А ты тоже хорош! Зачем тебе понадобились эти алмазы? Ведь ты же прекрасно знал, как я не люблю их носить. Нет, теперь уже ненавижу!

               Но сколько бы я не занимала себя рассуждениями о версиях, просчетах Макса и своем недомыслии, было ясно, что за всеми этими размышлениями стоит слабая попытка абстрагироваться от того кошмара, который мне предстояло увидеть. Когда меня подвели к лежащему на холодном металлическом столе мертвому телу, я твердо знала, для чего мне дана эта пытка — принять ситуацию такой, какая она есть, и начать жить без него, без его советов, помощи, любви.

    Зрелище было душераздирающим. Я столько раз видела его обнаженное тело, столько раз целовала его и ласкала, но сейчас не могла вспомнить, хоть убей, ни одной особой приметы. Измененное посмертными знаками, оно казалось чужим, но это был он. Совсем ничего не осталось и от красивого лица, такого родного. Одна половина его представляла собой сплошную рану с зияющей пустой глазницей. Вторая была искажена маской страшной смерти, но это было его лицо, его разрез глаз, форма носа, длинные темные ресницы. Доктор попытался мне рассказать о входном и выходном отверстиях пули, об оружии, из какого она была выпущена. Но все это уже не имело никакого значения. Если до этого момента какая-то, пусть самая малюсенькая часть моего сознания отказывалась верить в реальность произошедшего, то теперь, после увиденного, все сомнения отпали, а надежды умерли. Больше слез не было.

    Когда я на последнем этапе включилась в процесс организации похорон, то поняла, какую сложную миссию взяла на себя Элизабет и при этом ничего не упустила. Более того, она огородила меня от печальных формальностей, от любопытных глаз посторонних и свела к минимуму мое общение со своими коллегами, журналистами. Вторым человеком, разделившим со мной всю тяжесть горя, и воспринявшим гибель Макса как потерю собственного сына, стал Бенджамин. Благодаря ему были соблюдены все необходимые еврейские традиции и обряды, о каких ни я, ни, разумеется, Бетти, понятия не имели. Он все сделал для того, чтобы Максимилиан Ландвер был похоронен рядом с родителями. Там же, недалеко, находилась и могила Самоэля.

    К моменту похорон первая волна шока и боли откатила, более того, откатила и вторая волна, вызванная новыми впечатлениями от случившейся трагедии. Теперь на первый план вышел умственный процесс: все взвесить, оценить, проследить и выстроить в единую систему, то есть заняться своим привычным делом. Поэтому когда вместе с Элизабет я заняла место в траурной процессии, не было ни слез, ни истерик, ни столбового оцепенения. Я очень хорошо знала, что хороню только физическое тело, а его любящая и преданная душа находится рядом со мной. Вот только как мне не хватало этого тела, его взгляда, его слов, его близости.

    Когда раввин отчитал молитву, и я подошла к краю могилы, чтобы бросить туда первую горсть земли, как будто резкий удар тока, снизу в подбородок, пронзил меня острой болью. В ту же секунду возникла мысль: как пуля, убившая Макса. От неожиданности я резко подняла голову, и в ту же секунду натолкнулась взглядом на внимательные глаза, притаившиеся в многолюдной траурной толпе провожающих усопшего в последний путь. Это были выжидающие глаза удава перед броском на добычу.

    Так вот откуда пришла беда! Вот ответ на все мои бесчисленные «за что?» и «почему?». Даже если Макс и не покупал бы эти чертовы алмазы, его бы все равно убили. Граната не простил обмана. Одна маленькая ложь стоила Максу жизни, а нам вместе — счастья. Мне не просто так показали глаза его смерти. За все, за все приходится платить, даже за самую малость.

Постаравшись незаметно выбраться из траурной толпы, Граната вернулся к машине, где его ждал Тимофей.

— Ну, что, полюбовался?

— Да уж, хороша! Идет бабам траур, когда он одет не по тебе. — Виталий Николаевич закрыл глаза, представляя ту, о которой говорил.

— И что теперь будешь делать? — Спросил Симаков. Его распирало элементарное любопытство. К тому, что убивают из-за денег, из-за сфер влияния, он давно привык, и даже мог просчитать во многих ситуациях, когда, кто и кого будет мочить. Но чтобы в наше время из-за любви, из-за женщины, такой богатейший и солидный мужик, как Граната, заказал своего соперника, а теперь пришел глянуть на результат трудов своих — такого он и представить себе не мог, когда собирал для него информацию и отслеживал все передвижения леди Кэтрин и ее жениха.

— Ждать! — Отрезал Граната, недовольный тем, что кто-то пытается лезть со своими праздными вопросами в его личную жизнь, в его переживания, в его любовь, ставшую страстью, сметавшую все преграды на своем пути. Вот и убийству этого адвоката он находил разумные объяснения, по крайней мере, для себя. Но потом смягчился, расценив, что без Тимофея его переживания и страсть не имели бы реального выхода. — Если начнет с ума сходить от одиночества, я ее утешу.

— А если оклемается?

— Тем более. Такая женщина без мужчины долго оставаться не должна.

— А если посчитает, что этим мужчиной должен быть не ты, а кто-то другой?

— Убью! — Тихо произнес Виталий Николаевич.

Сразу же после похорон, пока не начался поток людей, желающих высказать мне свои соболезнования, я позвонила в Сьерре Леоне тому самому обходительному комиссару.

— Добрый день, месье Жорес. Это Кэтрин Кремер.

— Здравствуйте, мадам. Еще раз примите мои соболезнования. Я только что говорил с коллегами из Скотланд Ярда. У них осталась только одна версия, ограбление. Вас, наверное, поставили в известность, что за день до гибели месье Ландвер лично снял со своего счета пятьдесят тысяч фунтов, по всей видимости, на приобретение партии алмазов. В течение нескольких часов после его смерти посредством кредиток со счетов была снята сумма в пятнадцать тысяч. Более того, в банк были предъявлены чеки с его подписью. Преступникам удалось получить еще пятьдесят тысяч. Сейчас мы пытаемся выйти на их след.

— Да, я в курсе. Но мне хотелось бы уточнить у вас кое-какие детали. Скажите, как часто в вашей стране используется в подобных преступлениях пистолет с глушителем? И не останавливался ли одновременно с месье Ландвером в той же гостинице или в какой-либо другой, европеец из стран бывшего СССР или Восточной Европы? И имел ли он контакт с моим женихом?

— Что касается вашего первого вопроса, то могу сразу сказать, что на моей памяти это второй случай. Как видите, не часто. Но преступник знал, на что идет, и хорошо подготовился. Относительно других приезжих я сообщу вам позже.

    Он позвонил мне через несколько дней с подробным отчетом, кто из европейцев в те же сроки, что и Макс, находился во Фритауне. Я сразу же отбросила норвежцев, французов и англичан. Не будет же Граната их нанимать в качестве киллеров. Остались двое россиян, двое сербов и поляк. Русские уехали за сутки до убийства и жили в другой гостинице, с Максом в контакт не вступали. Остальные остановились в том же отеле. Сербы просидели всю ночь в ресторане. По сведеньям, какие удалось собрать, они ушли оттуда под утро, в половине пятого, вместе с девицами, а те утверждают, что никто из них не отлучался. Там же в ресторане был и поляк, к часу ночи он был пьян настолько, что его отвел в номер служащий ресторана. У него был тот же рейс, что и у Макса. Несколько человек видели, как около шести часов утра его, плохо державшегося на ногах, грузил в машину какой-то здоровенный негр.

Я отметила про себя, что Макс был убит, согласно данным экспертизы, около пяти часов утра по местному времени. Месье Жорес назвал мне фамилию поляка, что-то вроде «пан Влодыевский». Но я не стала засорять себе голову вымышленным именем, а только попросила комиссара уточнить его вылет из страны. Меня интересовал его маршрут. Отследить передвижение раненного человека не так уж сложно. Он должен был как-то обратить на себя внимание. Каково же было удивление полицейского, когда через какое-то время он сообщил, что человек с данной фамилией не покидал Сьерре Леоне.

— Одно из двух: или вылетел по другим документам, или в связи с ранением остался и где-то лечится. А может быть, рана была смертельной, тогда следов не найдешь.

— Вы хотите сказать, что это и есть убийца месье Ландвера?

— Да, месье Жорес. Это было заказное убийство. Что касается ограбления, то оно было, по всей видимости, хорошо инсценировано.

— И вы думаете, что киллер после убийства пошел на риск, воспользовавшись кредитками и чеками месье Ландвера? Это слишком опасно.

— Нет, скорее всего, у него были сообщники из местных бандитов. Уж слишком велико было искушение попользоваться тем, что само попало в руки. Да и киллеру это было выгодно — хорошо укладывалось в разыгранный им спектакль. У вас есть шанс найти убийцу, если вы отыщите того, кто продавал Максу алмазы, и того, кто вывозил раненного поляка из гостиницы.

— Простите, мадам, вы знаете, кто заказал месье Ландвера?

— Да. Только доказать ничего невозможно. Для начала нужно найти исполнителя.

Г Л А В А    26. ВЫХОД    БРИЛЛИАНТОВОЙ КОРОЛЕВЫ.

По еврейским обычаям близкие родственники покойного в течение семи дней сидят дома, скорбя по ушедшему в мир иной и принимая всех желающих выразить свои соболезнования и разделить боль утраты. На мужчинах рвут рубаху, и они в эти дни не бреются. Женщины стараются нести свою боль в себе, но иногда она с плачем и стенаниями вырывается наружу.

Я тоже плакала, но по ночам. А утром спешила на кладбище. Зачем мне было это нужно? Не знаю. Мне так хотелось. Я знала каждый букет, каждый цветок, положенный на его могилу. Убирала увядшие и находила свежие, положенные чьими-то заботливыми руками. Букеты были разные, от скромных, но составленных с большим вкусом и любовью, до шикарных, подчеркивающих положение той, что его положила. Это были цветы от женщин. От разных женщин. Иногда я сталкивалась с кем-нибудь из них у его могилы, иногда кто-то терпеливо ждал, когда уйду я. Было ли у меня чувство ревности? Конечно, нет. Если они приходили сюда, значит, в свое время получили от моего Вальмона то, что не мог им дать ни один другой мужчина. И если я не испытывала никакой ревности к прежним связям при его жизни, неужели буду страдать от того, что кто-то скорбит так же, как и я?

Мне было даже немного жаль этих несчастных. Во-первых, ни одной из них он не принадлежал так полно и безгранично, как мне. А во-вторых, они теряли его дважды. Я тоже очень, очень боялась его потерять. И хотя знала, что я и есть та женщина, которую он ждал всю жизнь, сколько же мне пришлось изменить в себе самой, в своих взглядах, привычках, предпочтениях, чтобы соответствовать его желаниям. И все же я его потеряла.

Неужели наша программа — страха потерять друг друга — сработала так жестоко, и его забрала женщина, с которой не поспоришь? Хотя и на эту тему сказано все уже до меня. «Если Бог нас своим могуществом после смерти затащит в рай, что мне делать с земным имуществом, если скажет он: «Выбирай»?» Симонов выбрал «злую, ветреную, колючую, хоть не надолго», да его. И еще расставания, опасности, друзей, врагов и даже курского соловья... Там все закончилось благополучно, земные привязки оказались настолько сильными, что героя столкнули обратно на землю. Макс, может быть, и тебе следует хорошенько попросить? Я не была ни злой, ни колючей, и всегда была твоей, потому что любила, любила без меры. Я врала тебе, что не люблю, просто потому, что боялась заболтать это слово. Потому так редко произносила его. А сейчас говорила бы тебе его каждый день…

Так, или приблизительно так думала я и на седьмой день, когда утром пришла на его могилу и была поражена тому, что увидела. Цветы лежали совсем не так, как я оставила их накануне. Их было много, как обычно, но выложены они были по кругу, а не ровно по площади всей могилы. В центре же круга, в пустоте, в печали, во всем том одиночестве, навалившемся на меня, лежали два черных тюльпана. Мне было не важно, кто их сюда положил, кто постарался вот таким способом выразить свою боль. И уж конечно, я не страдала мистицизмом: дескать, мой любимый посылает мне свои приветы — хотя твердо знала, что его душа всегда рядом со мной. Я просто нашла зрительное выражение своих собственных мыслей, чувств, ощущений. И мне это настолько понравилось, что впервые за все эти горькие дни испытала радость и облегчение.

Нет, это не мистика. Это знак судьбы!

Через час ко мне присоединились Мишаня и Алан, вызванные мною сюда, на могилу к Максу. Им не надо было долго объяснять. Они все поняли сразу. Новую коллекцию я назвала «Черный тюльпан, цветок скорби».

В одежде — только два цвета, черный и оттенки серого, всевозможных видов тканей. И бриллианты. Черные бриллианты, с редким вкраплением белых, рубинов и изумрудов. А также детали ярко красного цвета, как капельки крови — губная помада, маникюр, туфельки.

Алан чутко уловил основную мысль: у каждой женщины были свои проводы любви. Неважно, какого стиля и направления в одежде она предпочитает придерживаться, чтобы оплакивать уход любимого и выразить свое горе.

   Труднее всего пришлось Мишане. За короткий срок он должен был создать совершенно новые модели, совсем не похожие на те, что мы делали раньше. Для него я определила главную тему — цветы. И прежде всего тюльпаны, как основной символ. Важное условие: в украшениях должны быть использованы по преимуществу черные бриллианты.

Мишаня гордился, что восстановил старую русскую технику с горячей эмалью. Мне же работы с ней казались аляпистыми и безвкусными. Поэтому, придерживаясь своего главного принципа — не выпускать за пределы мастерской непонравившиеся мне изделия — я без всякого сожаления отклоняла Мишкины идеи использовать эту разноцветицу. Но сейчас, после того, как он показал нескольких эскизов, я поняла, что она будет к месту, и предложила ее применять как можно больше. Это было колье из тюльпанов с черной и красной эмалью и черными, как сама скорбь, бриллиантами. А также из маков: по алой эмали россыпь черных сверкающих камней.

    Изготовление ювелирного изделия — процесс весьма трудоемкий. Хорошие мастера-модельщики всегда и везде ценятся на вес золота, с которым они работают. Но у меня были именно такие. Мы работали день и ночь. Через три месяца коллекция была готова.

В один из тех семи дней, когда я соблюдала траур и ко мне приходили каждый день десятки людей, пожелавших лично выразить слова соболезнования и печали в связи с потерей такого замечательного человека, как Максимилиан Ландвер, Бетти сообщила, что она проводила в кабинет не совсем обычную посетительницу — Эстер Ландвер. Я заволновалась: «Жена или дочь?»

Меня ждала женщина лет двадцати пяти. Мы смотрели друг на друга с нескрываемым любопытством. Только видно было сразу, что у нее к этому примешана большая доля настороженности. Я же испытывала чисто женский интерес: насколько она похожа на него. Нет, внешнего сходства почти не было. Пожалуй, глаза, черные, как у него. И еще меня поразила в ней какая-то неуверенность, скованность или робость. Может быть, потому, что она стеснялась своего роста, которым тоже вышла в папу? А может быть, не по себе ей было оттого, что пришла сюда?

Я тоже не знала, как себя вести. Но секунду поразмыслив, решила, что у меня нет перед ней никаких моральных обязательств, ее родители расстались совсем не по моей вине. Поэтому, легко протянув ей руку, усадила в кресло, а сама села рядом. Она, не переставая меня разглядывать, вдруг сказала:

— Я знаю, папа вас очень любил. Мы редко встречались с ним, только когда у меня были какие-нибудь проблемы и требовалась его помощь, когда деньгами, когда советом. Но в мой день рожденья виделись всегда, так было с самого детства. А два года назад он забыл о нем. Так и сказал, что забыл, когда позвонил через три дня. А когда мы встретились, я его не узнала. Сколько себя помню, он всегда казался мне немного вальяжным, иногда циничным или грустным. Интерес женщин к себе воспринимал как должное. В последние годы выглядел уставшим. А в тот раз все было наоборот. Он улыбался, и все время извинялся за свою забывчивость. И вообще, был какой-то другой, как будто помолодел лет на десять. Не трудно было догадаться, что у него кто-то появился и что он очень счастлив.

— А что при этом чувствовала ты? — Спросила я напрямую, желая определиться в ее отношении ко мне.

— Я была рада за него. — Потом она засмеялась и добавила: — Его забывчивость оказалась мне даже на руку. Желая загладить вину, он подарил мне машину, о которой я давно мечтала.

Она замолчала. Но ее упоминание об имуществе подсказало мне, что в первую очередь ее должна волновать эта тема.

— Эстер, твой отец, хотя и был отличным адвокатом, не оставил завещания. Но думаю, будет правильно, если его единственной наследницей станешь ты. Между нами может быть только один спорный момент. Это — дом, который мы приобрели вместе. Но я выкуплю у тебя его долю, если ты не возражаешь.

   Она не возражала. Она не возражала и против того, чтобы его личные вещи я оставила у себя. Она только попросила вместе с ней съездить на его квартиру, тактично предположив, что, может быть, и там мне захочется взять что-нибудь себе.

   И вот я опять стою у дверей, за которыми пережито столько счастливых мгновений. В голову лезут слова, сказанные, конечно же, до меня: «Сто часов счастья… Разве этого мало?» Когда-то я вслед за Вероникой Тушновой считала, что этого количества с избытком, особенно, если гоняться за ним по вокзалам и аэродромам, сиротливо ждать в прокуренном вагоне, или намывать его по крупицам из горького горя. Теперь мне хотелось кричать, что это неправда. Что в нетопленном доме, сколько не колдуй, счастье не появиться. А сто часов — это всего лишь четыре дня! Вот бы удивился Макс, узнай он, что когда-то я была согласна на такое ничтожное количество счастья. Он одаривал меня им щедро, горстями. Как будто знал...

Эстер никогда не была у него. В сущности, она его и не знала. Сейчас ей предстояло совершить одно из главных открытий в своей жизни. Бедная девочка! Поймешь ли ты своего отца? Отзовется ли в тебе его кровь, или вражда и ненависть твоей матери скроют все то светлое, что было в нем?

Мы вошли в кабинет, и Эстер, увидев фотографии на стенах, стала вспоминать, что раньше, в детстве видела их, а теперь у них в доме нет ни одной. Потом, поняв, что мне хочется остаться одной, пошла обследовать квартиру самостоятельно. Я села за письменный стол, где стояла моя фотография, а рядом лежало его кольцо.

Мишаня тогда выполнил мою просьбу и сотворил-таки маленькое чудо. На передней поверхности кольца была продолговатая площадка, а на ней сверкал каратник. Но Миша поместил его не в центре, а немного сдвинул в сторону. Рядом же вставил еще один бриллиантик, но поменьше. А всю площадку залил черной эмалью. Ведь кольца должны были одинаково подходить и мужчине и женщине. Как часто мы с Максом любили поспорить, кто из нас для кого больший бриллиант, а кто поменьше, каждый отдавая предпочтение другому. Поэтому и не стали заказывать Мишане новых обручальных колец — сочли, что они у нас уже есть.

Сначала я хотела взять его кольцо с собой, повертела, покрутила, и поняла, что сойду с ума, если буду держать его у себя. Потом сняла свое и положила рядом, решив, что они всегда должны находиться вместе.

    Тут до меня дошло, что в квартире стоит гробовая тишина. Ну, конечно, Эстер добралась до спальни! Я обнаружила ее в дверях этой комнаты любви. Когда она повернулась ко мне, лицо ее было искажено страхом и отвращением. Нет, правильнее так, отвращением к тому, что она увидела, и страхом, что это имеет непосредственное отношение к ее отцу.

— Мама всегда говорила, что он развратник.

— Не правда. — Я взяла ее за руку. Она не оттолкнула меня. Уже хорошо. — Ему были нужны от женщины и любовь, и уважение, и понимание, и, конечно, секс. Он умел любить. Твой отец был необыкновенный человек. Просто с твоей мамой у него не сложилось.

— И вы знали про это? — Она резко кивнула в сторону зеркал. — Он водил вас сюда?

Как же ей объяснить, что для него эта сфера отношений была совсем немаловажной частью жизни? Как ей сказать, что ее отец обладал необыкновенной сексуальной энергетикой? Что миллионы женщин мечтают о том, чтобы их спутники имели десятую, а то и сотую долю его возможностей. И что мне самой потребовалось достаточно много времени, чтобы в этом разобраться и понять, какое счастье выпало мне, женщине в сорок с большим хвостиком, быть любимой им.

— Когда-нибудь ты поймешь, насколько счастлива женщина с таким мужчиной, как твой отец. Поверь мне, не каждый может дать женщине в постели то, что она хочет.

— Но ведь это грязь! Мерзость и грязь! Неужели вы этого не понимаете?

Боже мой, девочка, ты и твоя мама ничего не перепутали? Это у нас, в России, секса не было, а у вас был, и даже сексуальная революция свершилась, к счастью для твоего папы, а то бы он, как истинный Вальмон, погиб гораздо раньше. Мне всегда казалось, что это про меня с моими комплексами Булат Шалвович написал: «Женщина, ваше величество, как вы решились сюда?.. Может, вы дверь перепутали, улицу, город и век?»… А ты, оказывается, заморочена еще круче меня!..

— Эстер, но ведь Бог зачем-то создал нас такими. И люди получают огромное удовольствие от близости.

   Макс, неужели ты хочешь, чтобы именно я объяснила твоей дочери, что было от нее сокрыто за семью печатями, чтобы я пробила ту стену ханжества, которую ее мать строила все двадцать пять лет ее жизни? Ты в своем уме? Ну, почему она так доверчиво смотрит на меня? Почему ловит каждое слово о тебе? Хорошо, я попробую. Я просто расскажу ей, какой ты был до меня и со мной. А главное, кем ты был для меня.

Мы проговорили полдня. Мне хотелось, чтобы она узнала о своем отце, о котором в ее семье в лучшем случае молчали, а в худшем — называли мерзавцем, каким он был на самом деле человеком, другом, мужем. Зачем мне было это нужно? Не знаю. Может быть, для него это значило несравненно больше, чем все мои слезы и скорбь.

«Моя скорбь», моя коллекция. Мы работали над ней уже два месяца, без выходных, только с перерывами на сон. За это время Эстер звонила мне несколько раз, но я не могла найти и минуты для встречи с ней, так как помимо всего прочего с головой окунулась в освоение новой для себя профессии — эмальерщицы. Что это такое? Простая ювелирная операция, к выполнению которой может быть допущен любой аккуратный человек. Так как я таковой была, то допустила себя к наложению эмали на золото лепестков и листьев.

Эту идею подбросил Мишаня, решив таким образом занять пустоту моих вечеров. Первая половина дня, а то и весь день незаметно уходили на массу организационных вопросов, связанных с работой мастерской и магазинов. Без Макса было трудно, многое он брал на себя. А вот ближе к вечеру и допоздна, руки, навострившись, ловко накладывали на золотые заготовки специальный раствор, чтобы Мишаня успел поставить их на всю ночь в печь, и на утро мастера, зачищая и шлифуя, превратили бы их в предметы искусства и роскоши.

Но сегодня Эстер проявила настойчивость, свойственную Ландверам:

— Кэтрин, ваша занятость — это отговорка? Если нет, я приеду к вам на фабрику.

Она смогла выбраться довольно поздно, ближе к шести. Мне было понятно ее желание и нетерпение увидеть то, чему ее отец посвятил последние годы жизни. И то, ради чего, собственно говоря, и погиб. Хотя дед и отец Эстер имели непосредственное отношение к бриллиантовому и ювелирному бизнесу, ее познания в этой области были весьма приблизительными, как у любой женщины, покупающей украшения в магазине. Она, как и Макс, получила юридическое образование и работала в адвокатской конторе, куда он ее в свое время пристроил.

Я провела ее по всей фабрике, как правильно она сказала, потому что от того маленького помещения мастерской, с какого мы начинали три года назад, уже ничего не осталось. Она своими глазами увидела, как из невзрачных и тусклых деталей, правда, отлитых из золота высокой пробы, спиленных с ювелирной елки после литья, с помощью специальных машин и приспособлений, а главное, руками мастеров творятся чудеса.

Наконец, мы оказались в святая святых моего королевства, в моей пещере сокровищ —    комнате-сейфе. Здесь было на что посмотреть! У меня уже накопилось некоторое количество готовых изделий. И Эстер, как любая женщина, принялась примерять их на себя. Ей все безумно нравилось, и тюльпаны, и маки, и незабудки, и розы, и неимоверные колье из переплетенных золотых ветвей, и масса других творений в сверкании черных бриллиантов. За этим занятием нас застал звонок Алана. Он сообщал, что закончил еще несколько моделей и хочет, чтобы я на них взглянула. Мы вместе с Эстер поднялась в его мастерскую на третий этаж.

У Алана также было свое святилище, где он хранил готовые модели, и охранял так же строго, как я свое, разве что замков было поменьше и не таких сложных. Это была небольшая комната, по периметру увешанная его работами. В центре стояла передвижная вешалка на колесиках, на которой сиротливо висели четыре изделия: два вечерних платья из темно серого шелка и два кожаных костюма, один с брюками, а другой с юбкой.

   Я аккуратно, боясь на них дышать, по очереди снимала одно за другим, разглядывая сама и показывая Эстер. Алан сокрушался:

— Жаль, девчонки уже ушли. Так хотелось, чтобы ты посмотрела.

И тут Эстер обратилась ко мне с просьбой, больше похожей на мольбу:

— Кэтрин, можно я примерю, хотя бы одно?!

От неожиданности Алан замер и уставился на меня, выкатив в испуге глаза. Потом суетливо отобрал у Эстер платье и отвернулся, предоставив мне самой отказать своей гостье в неуместной просьбе. Я же не могла найти слов, объяснить ей, что модели одежды — это не изделия из золота. И налезают не на всех, да и подходят далеко не каждому. Но потом решила: как начнет примерять, все поймет сама.

— Хорошо, попробуй.

Алану было чего бояться. Эстер была одета настолько безвкусно, а главное, бесформенно, что даже он не смог определить, что же на самом деле представляла собой ее фигура. Когда я впервые увидела ее в длинной юбке непонятно какого фасона, безразмерном блузоне и в грубых полуботинках, больше похожих на мужские, то с горечью подумала о том, что в формировании ее вкуса явно не хватало папиного участия. И перед глазами сразу же прошла вереница милых и смешных сцен из первой серии моего фильма: как Макс водил меня по магазинам, безошибочно выбирая только то, что подчеркивало достоинства моей фигуры, и тем способствовало развитию уверенности в себе. Потом, освоившись в новой среде, поняла, что он сотворил из меня, как выделил на фоне англичан, отдававших в одежде предпочтение темным тонам и скучному однообразию фасонов. То крупными мазками, то добавлением мелких, но точных деталей, он создавал из меня свой идеал женщины, и я помогала ему в этом, полностью положившись на его вкус. Как он тогда сказал? «Королева должна иметь соответствующий вид!» Но не будем о грустном!

Алан с нескрываемым раздражением из-за того, что я не смогла отказать в глупой просьбе этой непонятно откуда взявшейся особе, покатил вешалку в примерочную. И пока Эстер пыталась влезть в одно из его платьев, я отвлекала его просьбами показать мне готовые детали к другим моделям и их эскизы. Он, наверное, понял, что так ему будет легче переживать муки автора, чьи гениальные творения отданы на растерзания несведущей публике, поэтому стал уныло раскладывать передо мной листы с рисунками и объяснять уникальность своего кроя, отделок, рассуждать о качестве материалов и прочей ерунде, которая меня совсем не интересовала.

Когда его помощница подвела к нам тонкую изящную женщину в вечернем платье, я не сразу поняла, что это Эстер. Алан же врубился сразу, поэтому застыл на полуслове, выронив из рук папку с эскизами. Интересно, что его так заворожило: его творение на Эстер — или Эстер в его творении?

Как бы то ни было, перед нами была другая женщина. Ее длинные черные волосы, до этого собранные в низкий хвост, сейчас были высоко подняты и красиво заколоты, подчеркивая длину и грацию шеи. Я мысленно представила на этой шеи и груди черный блеск ожерелья, браслетов на тонких запястьях и перстней на пальцах. В голове моментально сложилась картинка. Я подвела ее к зеркалу и попросила:

— Эстер, вспомни что-нибудь с грустью о своем отце.

Эти печальные еврейские глаза. Вот она — «Моя скорбь». Передо мной было лицо всей коллекции.

        И вот, наконец, настал день показа. Элизабет сработала на пять с плюсом. Информация была размещена во всех соответствующих изданиях, разослана каждому, кто хоть однажды сделал покупку в «Кремерз Хаус». Более того, Бетти прекрасно поработала с траурными книгами, отправив приглашения всем, кто оставил запись с соболезнованиями. Не обошла вниманием и страницы Макса в интернете, куда до сих пор приходили стенания по его преждевременной кончине. Она и там поместила сообщение о показе с фотографией Эстер в колье из сверкающих черных тюльпанов, огромные печальные глаза которой смотрели прямо в душу. Всем желающим предлагалось приобрести символ его утраты и потери — черный тюльпан, тем более что «Кремерз Хаус» выпустил достаточное количество модификаций: букет, композиция из одного иди двух цветков, с разным количеством бриллиантов, что отражалось и на цене.

                И вот, зал полон, публика самая разнообразная. Тема грустная, но важная для всех — любовь и боль расставания с ней. Каждый человек, независимо от возраста, пола и социального положения, хоть раз в жизни переживал это чувство — уход любимого человека. Кто-то — к другому или к другой, а кто —то, как я, — в мир иной. Не важно как, больно одинаково.

                На подиуме под медленную, торжественную и скорбную музыку Альбинони модели в темном, с редким вкраплением красного, в изумительных украшениях, сменяли одна другую. Публика во все глаза и бинокли рассматривала каждую деталь. Хотя это совсем не обязательно — после показа все изделия будут выставлены в специальных витринах.

                Эстер стояла за кулисами, то и дело промокая слезы. И вдруг ее глаза широко распахнулись от удивления и, как мне показалось, восхищения. Это она увидела меня. Я была последней моделью в этом показе — использовала, что называется, служебное положение. И как полагается последней модели, на мне было свадебное платье. То самое, что Алан сшил к моей свадьбе, из белого шелка с серебристым отливом. Оно было абсолютно закрытым спереди, даже воротник стойка прикрывал шею, и с огромным вырезом во всю спину.

                Когда в преддверии самого счастливого дня в моей жизни я заказывала Алану этот «шедевр», решила посмотреть, что же на этот счет имеется в моем списке под названием «мечты сбываются». И вспомнила, как в юности на меня, да и не только на меня, сильное впечатление произвел наряд героини в одном из фильмов о высоком блондине. Правда, у нее платье было черного цвета, да и вырез ниже копчика. Я на такой не решилась. Но и того, что получилось, было достаточно. Макс был бы в восторге. Я пошла на эту авантюру, зная, что при виде обнаженной спины ему лишний раз захотелось бы к ней прикоснуться, а мне, даже в самые официальные моменты брачной церемонии, почувствовать его руки.

И вот теперь я выходила на подиум в этом самом наряде. Но сверх оригинальной версии в нем были три добавления. Во-первых, у меня на груди сверкал символ моей скорби, колье-брошь: в круге из черных и белых бриллиантов два черных тюльпана. Во-вторых, на голове — тончайшая черная паутина покрывала, в пересечение нитей которой вставлена сотня бриллиантов, играющих всеми своими бесчисленными гранями в лучах прожекторов. И третье — с меня снимают покрывало моего траура и под ним — настоящая бриллиантовая корона.

Я долго ломала голову: для чего Максу понадобилась та груда алмазов? Что он хотел из них сотворить? Какая такая задумка, на которые он был мастером, овладела им? Моей фантазии хватило на корону.

       Любовь моя, ты хотел видеть меня королевой? Я стала ей!

       Сзади меня выстроились модели в черном, а впереди я — Бриллиантовая королева в белом подвенечном платье. Зал, рыдая, устроил овацию.