sotnikov — хромые рассказы

К утру плач затих. Небо высветлилось солнцем. Тоненького, исхудавшего паренька, Марьиного соседа, вынесли шесть дюжих мужиков. На щеках убитого Лёньки давно высохли предсмертные слёзы, и остались от них только белые полосы как ленточки соломенной шляпы. Короткие кудри причесали наверх обмывальные бабы, а Ерёма ещё гребешок свой оставил в Лёнькиных волосах — чтобы он расплёл потом сам тугие колки на затылке.

Олёна созвала молодых девок да стареньких бабок, привечая их на поминальное пение — а в первом ряду шустрящая прежде Полянка смиреннее всех подвывала. За голубые ручьи, за зелёную трень с одуванчиками, и ещё про золотое жнивьё — которое не вызрело, но дойдёт в самый раз к осени. Да про бедного юношу: счастлив он должен быть, уходя от людей в память светлую.

Отец вымел начисто комнатку сына, и все следы из-под веника ему в ноги ссыпал. Если вдруг затоскует сильно, то пусть подышит горечью дома — может, вернётся. Божий отрок ожил ведь, а его Лёнька ничем не хуже. Вон как выстроился детский отряд, приготовившись ударять в барабаны. А позади самых юных стоят почти взрослые горнисты, и тянутся на цыпках, чтобы героями выглядеть. Такими же как дядя Лёня.

... –дядя— ...Ерёма опёрся на красным бархатом доски обитые: вспоминал, сгоняя мошек с лица Лёнькина, что никто мальца не звал дядькой — всей детворе он ровесник. Когда к Марье в дом приходил, то садился тихо с Умкой играть. А лишь только Олёна пройдёт мимо, он, кажись бы, до макушки краснеет — ну девка и трепала его за чуб: уж очень парнишка нежный. Такого забудешь любить — но драгоценностью поставишь за стекло, оберегая.

На погосте дед Пимен сказал за всех мужиков, что рядом стояли: — Спи, Лёня, закрой глазоньки, а я напою тебе величальную песнь. Ты хорошо ушёл в другой мир — товарищей не предал, себя оправдал — к богу плывёшь в белых одеждах, и светлая душа твоя жить заново начинает. А те непоседы, коими ты случаем человека обидел — и не грехи вовсе. О кровниках своих совсем позабудь: порвём мы зачинщиков войны как луговых лопухов и подле околицы развесим. А если ты, Лёнька, сей миг на цветущем лугу мнишь о всеобщем прощении, то с облаков тебе не видать чёрных душ, потому как ты теперь чистый младенец. Прости уж нас за мщенье умысленное, которое будет без корысти, хоть и проклято господом. Земля тебе пухом, сынок, и небо благодатной аминью.-

Мужики большую могилу вырыли, края обили. После долгих дождей земля напиталась водой, глинистое дно сокрылось по щиколотку — копачи вбили чурбаки, досок постлали. Из города на похороны подъехал генерал, но завалящий, похожий на позднего галчонка — синий, сопливый. Такие по деревенским погостам ездят. С ним ещё пухленький газетчик был, агитатор славы. Когда военный бросил горсть рыжей грязи на алую холстину гроба, то серая стылая тень метнулась к нему и столкнула вниз, а десятки рук стали забрасывать очумелого старикашку — он плакал и кричал: пускай! зарывайте вместе, пожалуйста! — Пока одна милосердная душа опомнилась: — постойте! Нельзя его с Лёнькой! — полуживого генерала вытянули да бросили под ноги. Священник Михаил увёл его от греха...

   =========================================================

...Видел я ночью Олёну. Будто — не уходи! — прокляла она, ползая на пороге у моих ног. А то ли война, или просто разлука — но баба цеплялась за мои колени рыжими волосьями перевивов, распустив их неводом от горизонта до самых деревенских окраин. Потом, ведьма, схватила за шею тисками рук — и тычет! тычет меня носом в белые сиськи, от которых младёной пахнет, обсохшим Умкиным молоком.

Я в сердцах оглянулся назад: а у дверей большой залы, в уютном полумраке осеннего терема, под тихим эхом стенных ходиков — пацан мой стоит. Слова он наперекор не сказал — только из глаз его горестным ручьём истекала душа добрая, размывалась по полу возле моих сапогов.

Прошу сына — скажи напоследок — а у него молчание на цепочке шейной распято: пыхтит оно довольно, ухмыляется нашей разлуке. — скажи, гад!! — ору, чтобы голос пацаний услышать в ответ, чтоб оболгал он меня непрощаемой ненавистью — уйти будет легче. А тут на нас в Олёнкиной утробе захныкал ребёнок, беззаботный крикун: мы все к нему, да стукнулись лбами — аж бульбы памятные выскочили в синяках, болью хохочем.

Из-за этого сна я пробудился на полу, свалившись с кровати. Открываю глаза — а надо мною смеётся Умка, и нагло лает Санёк, виляя хвостом. Они уже умытые, собраные в школу. Пару раз широко зевнув, я проводил их за ворота.

Через полсотни лет и мы с Олёной будем подшучивать над своими нынешними заботами — не мысля о возврате прошедших мгновений с тем чтобы исправить совершённые ошибки. Наш опыт сладок: вместе со всей кутерьмой, что прожили, и ещё много раз проживём. Потому что родились мы поздно, через десятки лет после зачатия. Но нам повезло — другие так и остаются в зародышах, оглядывая великий мир из заспиртованного окошка кунсткамеры.

===========================================================

До утра окровавленный Ерёма метался по спящему посёлку, в грязных норах укрываясь от случайных людей. Ко вторым петухам он затих возле церкви, пригрелся под крыльцом. Сбежавший из неволи отец Михаил, и на помощь ему дядька Офима, заволокли Еремея в приход, с головою накрыли старой рогожей — будто кучку старого хлама. Здесь его и обнаружили милицейские охранники, рьяной толпой ввалившись во храм по доносу. Дергачом отбивался от них расхристанный Мишка поп, железными скребуками молотил по спинам Офима; но силы неравными были. Избитого, смиренного беднягу заперли до суда в каземате...

А Янко выжил; и мучительной силой приполз на полусогнутых ко знакомому двору куда ране бегал за самогонкой, к бабке Ульяне. Шоркал калиткой долго; пока не закричала старуха, стоя у окна — геть отсюда! — и ещё высунулась, будто угадывала кто это хулиганит по соседским дворам. — Я здесь! я!! — заорал Янко, прося место в тепле у печи, милостыню зля. — Чужого не впущу! — взомутилась Ульянка; стала бегать по комнатушкам, визгливо поминая прошлое спокойствие, в котором нет места дуракам. — Хорошо жили без вас, навязались на голову нашу.

— спаси, милая... — простонал Янка, стягивая ладонями распоротый живот, что с ним волокся неживо.

А бабка всё его переспрашивала — кто да кто: и не впустить грех большой, и вороги за это убьют, придучи с ружьями злыми — вот она плакала, хитрила, словно обманываясь перед богом ли, Янкой.

Но он упал возле её забора, и пёс трусливый всё никак не мог замолчать — а вдруг да соседи выглянут, потому впустила мужика старая баба. — Яночка, миленький, ты уж вечерком потише уйди.

Потом он лежал в её белой кровати, на любимых пуховиках; в бреду порывался на бой — и Ульянка пела над ним успокоительно: — Живи, родной, пока не оздоровеешь. Старуха я — авось не убьют, а убьют — так не жалко, старуха я, — повторяла она, оглаживая русые Янкины волосья...

Утром ранним капитан Круглов устало оклемался в своём кабинете; встал, чуть откатив кресло. Прошёл к двери закрыть замки — один, другой, да ещё цепь собачью повесил на ручку. Дрожа от нетерпения открыл сейф, шприц достал и маленький пакетик.

Потом Май сидел, откинувшись на мягкую подушку, и слагал стихи про свет да разум в своей душе.

К полудню в его кабинет постучались гости. Он впустил их.

— Вы так светло улыбаетесь, гражданин капитан. — Рафаиль остановился на пороге, впервые увидев весну в сердце железного человека.

Май вскинулся вверх, пристав на цыпочки, и очертил руками большой круг. В него захватил сушу, океан и небо; сел на экваторе, а ладони приложил к полюсам. — Мир прекрасен: чистый синий, тёплый зелёный, чёрный бездонный. Я оглядел его вчера, я знаю.

Он вновь затанцевал с глобусом, выплёскивая из него на пол озёра, и землю на светлый ковёр.

Рафаиль поглядел назад и усмехнулся невесело: — Капитан нам сейчас не помощник. — А отец Михаил осуждающе покачал головой.

Май улетел в небеса, вымок на облаках, до дыр обтёр штаны, по радуге катаясь. В сейфе кабинета прятался злой дев, и Круглов подписал с ним договор. Человек железный оплавился в огне страстей, горячий дымок поднимался над въедливой трухой окалины...

Ульяна привела к себе в дом бабу Стракошу с корзиной снадобий. — Занемогла, — объяснила соседям. А пока ведунья готовила на плите своё варево, Ульянка расказала болезному мужику последние сельские новости. — Судить будут душегуба, — порадовалась она.

=========================================================

— Расскажи мне сказку.

— На ночь? Хорошо, расскажу.— Он уже надоел мне своим неукладываньем: слишком много рук и ног его развалились по маленькой кровати, все они мешали ему заснуть — елозили, ворочались, пузо чесали. Если б он хоть задремал, хоть чуточку в сон, то они бы уже не разбудили его; яркие красочные видения затягивают любого человека похлеще болотных чертей.

   Ах вы, мои бесеняточки — подумалось мне — ну сейчас я тебе расскажу, покажу даже лица пройдох — и скорчил гримасу.

— Ты что?— малыш подтянул одеяло к носу, намеряясь спрятаться, как будто от ночных призраков можно укрыться такой малостью.— Тренируюсь. Не бойся.— Я протянул к нему обычную человеческую руку, а погладил шершавой ладонью с длинными когтями.

— А я и не боюсь. Только ты почему-то сейчас другой.

— Да просто задумался,— я, улыбаясь, уже спрятал свой серый хвост за спиной; с головой погрузился в сказку. Она кипела во мне, переливаясь через край, и я приоткрыл крышку, чтобы горячий обжигающий пар обволок комнату таинственным туманом, в котором кто зло и оскаленно, кто с улыбкой — проплывали фигуры людей, со зверями, с вещами — уходя приходя не прощаясь — и у них было общее: старинные платья, распады материй стекали с их тел вместе с кровью, тут же кинжалы, сабли и шпаги — это убийцы, шепнул мне малыш, обхватив горько мою шею — но во мне уже проснулись затаённые садистские склонности, и я не жалея вылил всю сказку на него, хоть сам обжигаясь в объятиях.— айяйяйяй,— заверещал он противным голоском слегка придавленного башмаком, но очень напуганного этим гнома, он с мясушком выдернул на моей пижаме три пуговицы, вцепившись в меня как заморская обезьяна, попавшая на северный полюс.— ойёйёй,— закричал я, чувствуя его припадочные щипки да укусы, и почему-то в этот момент мне всерьёз захотелось душить его до рыдающей боли, чтоб сам он почувствовал, какие страдания людям приносит. Ведь жил я спокойно допрежде в раздумьях, в равнодушной медлительной лени, мне совсем не хотелось бежать, помогать, а тем более воевать с кем-либо. Как говорится: долой друзей, долой подруг — я сам себе хороший друг. И так было. И было б всегда, даже досмерти. Если б не он — маленький выродок. Ведь взрослый дух — это не детский дух. Когда они желают играть и беситься, нас тянет к телевизору или к рюмке. У поколений разные развлечения. Я всё это до мозга костей понимаю, а глупый мальчонка не хочет понять. Да, я состарился: но не могу же я вечно носиться по дому в зелёных соплях с голой жопой. Теперь мне понятны муки семейных садистов, которые увечат своих малолетних детей. Терпением терпением терпением наполни господь мою доверху чашу. Аминь.

========================================================

   Я шёл быстро, нарошно грякая сапогами по асфальту, чтобы распугать всех невидимых тварей, и сжимая в кулаке маленький перочинный нож, ещё днём найденный на дороге. Гроза настигала меня: она хлопала поначалу детскими новогодними пищалками, от которых ни грома, ни молний — а так, развлеченье; но потом забабахали петарды, как будто небеса мне грозились — стоять и не двигаться — а я больше ускорил шаги, и казалось что уже самые молнии выбиваются спод моих сапогов, рикошетя свеченьем на небе. В чёрных кустах на обочине заверещал как младенец перепуганный заяц, прибитый ударом к земле; а когда он немного отошёл от контузии и распрямил свои тряпошные уши, то бросился ползком к моим смелым и бодрым ногам — все животные ищут спасенья у сильного. Тут я воспрял угасающим духом, подбросил в сердечную топку дровец, и укрыл бедного зайчишку за пазухой. А за ним прибежала лиса, рыжие рвя на себе волоса — спасисохрани, мол, я тебе пригожусь: и полезла в рюкзак, где я сало хранил, от себя хоронил, чтоб на чёрный денёк. Следом волк с обезумевшей пастью — слюни хлещут, что бешеный. В общем, всех я собрал под себя, как защитник природы; а молнии хлещут то справа, то слева. То прямо над мной норовя. Мне страшно, и боязно вусмерть: взмолился сначала — пощади — а после вспомнил, какой на себе целый мир я несу. И полегчело разом. Что я — уж не я. А святой богатырь, которому дядька с небес всю силу свою воспослал, чтобы землю хранить, от врагов берегить. И громы-молнии с ужасом всем — это мелкое так, испытание.

=======================================================

   Почему-то все мне говорят, что надо попроще жить, а попросту просто. Не увлекаясь идеями и творениями, чтоб не забивать свою голову вселенской ерундой. Вот есть жизнь, в которую я родился, и для того чтобы в ней означить себе неприкосновенное место, нужно всерьёз подстраиваться под окружающих людей, не шутя и без смеха. Ведь если я буду жить не таким как все, то кто же из этих всех захочет видеть меня рядом с собой, кто захочет дружить и любить? Может, именно поэтому меня носит с рюкзаком в одиночку по глухим переулкам. Поэтому я и меняю так часто работу, чужа к добрым людям в любом колективе, хоть в самом сплочённом.

   Большинству людей вокруг нужна стабильность — в жизни и в работе, в общении и любви. Они приемлют перемены, но только если те приведут их к улучшению благостояния, к радостям и развлечениям. А так как заранее неизвестно, чем закончатся все эти реформы общества и сознания, то люди не хотят терпеть и страдать ради великого — будь даже кратенько. Они так долго жили в коммунистическом недоедании и демократической нищете, что любая видимость потребительной стабильности приводит их в состояние сытого довольства. И те лидеры общества, называющие себя маргиналами, которые зовут людей оторваться от сладкой кормушки, ничем не отличаются от остальных, в сонной истоме хрюкающих у корыта. Ведь и богатеи бизнеса, и светские звёзды, и громкоголосые политики не в силах уже отказаться от своей развращающей роскоши и искусительной славы. Нет нынче в народе того, кто мог бы повести к высшим идеалам — все слабы да изнежены.

   Сильными могут быть только одиночки. Кто привык во всём на себя полагаться, и не ждёт особого подспорья из тылов, забитых под завязку полевыми кухнями с рисовой кашей. Но одиночки по сути характера живут в основном для себя, абсолютно не страдая от жёсткого своего эгоизма — и совсем не намеряются вести за собой в светлое будущее коллективы и народы. Они сильны своими волевыми натурами, но безответственны в действиях: им что сморкнуться — положить под ноги бунту сотню человеческих трупов. Мёртвых. Ведь кто не жил с людьми, не чаял их радости и беды — не сможет понять нутро другого человека. Живого.

=========================================================

   — Я бы с удовольствием от тебя переселился,— говорю утомлённо ему, подгрызая несъедобный колпак шариковой ручки.

— А куда?— он вылупил глазки, не понимая чем помешал.

— В другую квартиру.— Вздохнул я оттого, что другой у меня нет. И выгнать его уже стыдно: страшно даже — на улице волки.

— А у тебя ещё есть квартира?— он глядел на меня как бездомный скиталец на злую собаку: что ей нужно, всё здесь — конура, и ошейник, и миска.

— Нету, пацан.— Ты свободу мою прикарманил: нянчись с тобой до доски гробовой — хотя вслух я ему не сказал, боясь удерёт от обиды.

— А ты меня не любишь?— он смотрел бирюзово, словно я бросил тыщи людей за порогом, которых любил и любили они.

— Люблю. Но понимаешь…— Ты всё же понять должен: мне хватает сумятицы буден, рассветов закатов людей, я от жалости принял тебя в свою жизнь — но теперь ты гремишь в ней как бубен. А она ведь не твоя.

— А хочешь, мы поиграем с тобой в тишину?— он давно уже крутил пуговицу на рубашке и докрутился: пуговка вырвалась с ниткой.— Вот,— протянул её мне, потому что спрятать теперь было некуда, а то бы конешно.

Я засмеялся: трепетным видом своим он стал похож на незадачливого бедокура, который хотел сделать приятное — и вот опять вляпался.

— Чего у тебя пуговицы постоянно рвутся? ты наверное нервный.

— Не знаю,— от моего смеха и его оттянуло: он будто раздался, расплылся — тот сжатый комочек, и губы полезли к ушам от улыбки.— Когда в школе меня отвечать вызывают, то я их кручу, вспоминаю.

Тяжело и муторно говорить с человеком, а особенно с человечком, который виноват в придуманной вине, и не понимает в какой и за что — а оттого трусливо смущается, льстит, лебезит даже. Мальчишка ведь не был таким больно взрослым, и не умел подстраиваться к чужому паршивому настроению, а со мной научился.

— Может быть, в зоопарк сходим?

— Ооооо! Давай.

   В саванне лев. Он не совсем уже жёлтый, как его красиво показывают в телевизоре, подманивая колером неживого цвета — он теперь прелый словно листва    осенью, а когда в его владениях начнутся затяжные дожди, то весь львиный прайд вместе с детёнышами — а особенно малыши, потому что они всегда бегают где ни попадя — так вот все они станут грязно коричневыми.

— Какие же они смешные и добренькие котята.

— Руку из клетки вытащи.

А тут обезьяны. Шимпанза почти чёрная, и только задница, которую она мне нагло показывает смеясь иль заигрывая, красного яркого оттенка — будто наждачкой натёрта. Горилла нам ничего не показывает: она громко стучит себе в грудь кулаками, вызывая наверно на бой, и по тому, как вокруг неё сгрудились нервные зеваки, чувствуется напряжение битвы — вот сейчас, только дайте подальше уйти.

— Куда мы с тобой убегаем?

—Это не убёг а плановое отступление.

   К розовому слону. Почему он розовый, не знает даже молоденький служитель, который рядом убирает какашки зверей. Но слон очень симпатично оттеняется оранжевой стенкой своей большой конуры и её же жёлтой крышей. Видно, что бойкие потешные маляры получили от начальства крупный заказ, а потом ещё и мандюлей за перевыполнение плана. Но слона в обратно перекрашивать не стали, потому что — вопервых — от запаха краски он впадал в африканскую спячку — а вовторых — его смешливый для гиганта вид привлекал в зоопарк всё больше посетителей.

— Ты зачем слоника пальцем скоблишь?

— А может он оттерётся.

   Не может. Его уже жираф с длинной шеей вылизывал шершавым языком, перекинувшись по-соседски через забор. Бесполезно, ни одного нет серого пятнышка. Зато у самого жирафа полно бурых пятен на солнечной шкуре — он был бы похож на ходячую берёзу, пускающую ноги корни то там то сям, но его маленькая головка совсем не походит на её пышную крону. А вообще-то жираф очень добродушный.

— Куда ты полез, шмакодявка?

— Сейчас я скачусь с его шеи!

   Осторожно. Хорошо что не в пасть крокодилу. Тот рот свой зелёный раззявил, который питается всякими жертвами. И нет никакого с ним сладу — крокодил не подчиняется даже царевичу льву, он на звериные собранья не ходит, и при каждом строгом выговоре надолго ложится на самое дно. Попробуй достань.

— Я поймаю его на большого червя!

— Оставь хоть сандалики.

   Ничего, бегемот всегда выручит. Эту толстую кожу дублёную никому не удастся прогрызть. На ней зацепиться и не за что — со всех сторон кругл бегемотик, и хоть с виду он нежен да ласков, так что кажется можно пинками в болото загнать: но злопямятен очень толстяк — оскорблений чужих не прощая, затопчет.

— Какой неуклюжий топтун!

— От тебя только мокрое место останется.

========================================================

Мы сегодня с ребятами монтировали оборудование на частном пивном заводике. И вот стоя на десятиметровой высоте, на купольной крыше одной из огромных бочек, глядя в небо бледное апрельское, я подумал: а для кого и для чего работаю? Есть ещё ведь на свете красивый труд не только заради заработка, но в усладу своей ненасытной душе, которая уже не просто подачливо просит, а грозно требует от ленивого тела весомых свершений — а то доведу тебя, мол, до бесцелья, и с тобою прикончу себя. В самом деле: ну что за геройство напоить пивом дворик, иль город, а то и весь мир? У пьющего мужика через год вырастет пузо, через три года появится тяжёлая одышка и отвратительные толстые ноги, а вскорости следом вылезут рожки на лбу, подаренные прежде любимой женой, которая и сама раньше боготворила супруга — но не мужеподобную пьянь.

   А всё я ведь подлец. Виноват, маюсь каюсь. В юности мне бы и в голову не пришло корить себя за такие грехи, кои дойдут до моей души через тысячи ответвлений — но я знаю что на каждой ветке как воробьи, на судьбу нахохлившись, сидят алкаши — а в корнях сам я устроился, пёс сатаны. И грызу свою жалкую кость, обмишурясь в земном назначеньи.

   Когда я стану дряхлым, до того что уже не порадует меня и голубое благостное небо, то выйдя на улицу пойду куда глаза глядят шаркая стоптанными ботинками, и не потому шаркать буду что ослаб телом очень, а оттого как я над душой всю жизнь измывался, и она мне теперь недобром своим платит, жалким насилием. Возрадуйся — прошепчу я себе — а изнутри тот старый пёс мой ощерится, вяло отрыжкой зевнув. Замолись — попрошу я себя — но он лапой во мне отмахнётся, всего лишь надеясь на скорую сонную смерть. И проходя рядом станут улыбаться друг другу хорошие люди, а взглянув на меня отведут глаза, чтоб не портил я им скорбеющей панихидой чудесный денёк.

   Но если будут сейчас в моей нынешней жизни серьёзные благотворные делишки, пусть даже грош подать нищему а лучше мильён на дитячий приют, то воспоминания об них согреют в старости моё хладное сердце. И не синь-грозы небесного суда пугают меня жестокими проклятьями ада — я страшусь только собственной ненависти к самому себе, негасимой вендеты ужасной.