vavikin — Суккубус 6. Эпилог

Глава первая

Кэтрин Розенталь. Линден выглянул в коридор. Тишина. Пара дежурных ламп. Тени… Долгая ночь… Линден закрыл за собой дверь. Повернул ключ. Теперь его никто не побеспокоит. Он достал из кармана кусок скотча, подошел к кровати и заклеил женщине рот. Кэтрин открыла глаза. Что-то промычала, увидев Линдена. Он облизал ей щеку. Проверил ремни на ее руках и лодыжках. Смазал вазелином руки и запустил их между ее ног.

— Тихо. Тихо, — шептал он. — Тебе же нравится. Я знаю, что тебе нравится.

Кэтрин не двигалась. Толстое лицо санитара покрылось потом. Он изучал ее тело, ковырялся в нем, как когда-то это делал Фрэнк. Как когда-то это делал ее собственный муж. Глубже и глубже. О, да. Это возбуждало Фрэнка — чувствовать, как его плоть заполняет ее тело. Он просил потерпеть. Просил позволить воплотить свои желания в жизнь. А Томас спал в соседней комнате. Их сын спал в соседней комнате, в то время как отец насиловал его мать.

— Расслабься, — говорил Фрэнк. — Еще совсем чуть-чуть…

Этот ублюдок всегда считал себя хорошим любовником. Толстый, с вечной одышкой и похотливым взглядом. Он требовал от Кэтрин страсти. Требовал самоотдачи в постели. Нет. Кэтрин не была монашкой, но Фрэнк… Ему не нужна была жена, не нужна была женщина, с которой он мог бы провести в постели ночь. Он хотел иметь свою личную куклу для удовлетворения извращенных фантазий. И это уже не был секс. Нет. Скорее что-то ненормальное. Ненатуральное до боли в кишках и рвотных позывов. Он предлагал, просил, заставлял… А потом появилась эта шлюха Эмери, и Кэтрин впервые поняла, что хочет убить кого-то. Она планировала это несколько месяцев. Узнавала подробности, обдумывала детали. Она не торопилась. Нет. Ей некуда было торопиться. Уже некуда…

В ту ночь Фрэнк был пьян и необыкновенно разговорчив. Он строил планы на рождество и размышлял о том, в какую школу им следует отправить сына. Они поднялись наверх, в спальню, и он долго пыхтел, изучая анатомию тела жена. Затем пресытился, устал, грузно повалился на кровать. Кэтрин дождалась, когда он уснет. Спустилась на кухню, взяла нож и перерезала ему горло. Он лежал под ней, выкатив глаза, так и не осознав, что произошло. Мертвый. Покорный. Залитый кровью, словно собственным дерьмом.

Кэтрин приняла душ. Оделась. Вызвала такси и поехала к Эмери…

Такой была ее история.

— Теперь притворись мертвой, сука, — прохрипел Линден.

Кэтрин лежала, чувствуя, что ремни больше не стягивают тело. Других чувств не было. Совсем не было. Линден повернул ее на бок, склонился к самому уху и пообещал, что в эту ночь его хватит еще на несколько раз. Кэтрин выудила из его нагрудного кармана шариковую ручку, и когда он попытался снова пристегнуть ее к кровати, воткнула ручку ему в глаз.

***

Странный это был допрос. Очень странный…

— Так вы хотите сказать, что Маккейн и его брат изнасиловали вас? — спросил девушку Вест. Мокрая. В разорванной одежде. С трясущимися руками…

— Да, — Кристин мотнула головой. — То есть, нет… Я не знаю! Они, наверное, чем-то опоили меня…

— Кто?

— Маккейн и Брэдли! — она замолчала. Закрыла глаза.

— И как именно они это сделали, мисс Ллойд?

— Я не знаю.

— Они дали вам какие-то таблетки или что-то еще?

— Нет. Они, наверное, подсыпали что-то в вино.

— Значит, вы пили только вино?

— Да.

— Много?

— Я не была пьяна, детектив!

— Хорошо. И что было потом?

— Потом?

— После того, как они дали вам что-то выпить.

— Он отвел меня в какую-то галерею.

— Кто?

— Маккейн. Он сказал, чтобы я не боялась.

— Не боялись чего?

— Заниматься с ним сексом.

— То есть вы были не против?

— Нет. Он… Мы… Мы делали это прежде. За день до этого.

— Значит, он не принуждал вас к сексу?

— Нет. То есть… Там был кто-то еще. Понимаете? Он хотел, чтобы я сделала это не только с ним.

— Вот как? И кто это был?

— Я не знаю. Я убежала.

— То есть Маккейн отпустил вас?

— Нет. Я вырвалась. Ударила его… — Она попросила у Веста сигарету.

— Это все, мисс Ллойд?

— Нет, — ее взгляд стал каким-то заискивающим. — Я выбежала на улицу. Заблудилась. И… Я не знаю, что они мне дали, но это было ужасно!

— Они поймали вас?

— Не они, — она сжалась. Уменьшилась до неестественных размеров. — Тени.

— Что, простите?

— Тени. Мне, по крайней мере, так показалось.

***

Комната. Дальняя комната в конце темного коридора. Ночь. Поздний клиент одевается и бормочет какие-то оправдания. О своей жене. О своих детях.

— Избавь меня от этого, — говорит Кэрри. Выглядывает в коридор. Смотрит на далекую, закрытую дверь. Клиент кашляет за спиной. Просит позволить ему выйти. Идет, боясь прикоснуться к ней, словно она прокаженная.

— Пять минут назад мы лежали в одной кровати, — напоминает Кэрри.

— Простите, — он опускает голову. Краснеет. — Мне, правда, очень неприятно.

— Знаешь что? — советует Кэрри. — Сделай в следующий раз это себе рукой — и совесть в порядке, и деньги на месте.

Он смотрит на нее щенячьими глазами. Уходит.

Тишина. Кэрри одевается. Ждет.

Анта. Вместе они подходят к закрытой двери. Подбирают ключ из связки, которую Кэрри стащила вечером у охранника.

— Я хочу, чтобы ты осталась здесь, — говорит Анта.

— Но мы же договорились…

— Я должна сделать это ради Ероси. Понимаешь? — Она открывает дверь. Заходит. — По-моему, просто комната…

Но час спустя…

Кэрри бежит. Страх пронизывает позвоночник. Ужас. Она слышит, как он шлепает босыми ногами по лужам за ее спиной. Крик. Дикий крик. Он вырывается из горла. Разрывает утреннюю мглу, эхом барабаня о стены домов…

Рой. Кэрри бросается ему на шею. Бормочет что-то бессвязное.

— Все хорошо, — он гладит ее волосы. — Все хорошо…

***

Кевин. Тощая крыса схватила с его ладони кусок хлеба, отбежала на несколько шагов назад и съела.

— Что он делает? — Тэмми смотрела на Джесс. Смотрела на Ламию.

— Заводит друзей.

Крыса закончила с трапезой. Маленькие глазки вопросительно уставились на человека.

— Не уходи. Пожалуйста! — взмолился Кевин. — Нам есть о чем поговорить. Я рассказывал тебе о своей маме? О! Она пекла такие пироги с черникой, что просто пальчики оближешь… — он смущенно посмотрел на крысу. — Ну, или лапки. У тебя есть имя, дружок? А? Нет-нет, у тебя должно быть имя. Я же должен тебя как-то называть, дружок. У всех моих друзей были имена. Понимаешь?

Тэмми отошла от окна. Старый, заброшенный дом пах гнилью.

— Зачем ты мучаешь его, Джесс?

— Я всего лишь хочу понять. — Рассвет дробил тело суккуба. Преломлял стройность. — Хочу, чтобы кто-то показал мне.

— Показал что?

— Что такое любовь. Что такое страсть. Я думала, что знаю. Всегда думала, что знаю. Но люди… Они очень странные. Понимаешь? Некоторым из них от тебя нужен секс. Некоторым любовь. А некоторым совсем ничего не нужно. Они не хотят тебя. И я не знаю, как это исправить. Совсем не знаю…

— Джесс?

— Да, Тэмми?

— Ты не думала о том, что иногда нужно уметь принимать вещи такими, какие они есть… — Она вспомнила похороны. Вспомнила, как гроб с телом Джесс опустили в землю. — Иногда в нашей жизни происходит что-то, что мы не можем изменить. И как бы сильно мы не пытались исправить это, нам все равно не удастся убежать от правды. И люди… Некоторые люди… Которых мы любим. С которыми хотим быть рядом… Иногда они должны уйти, Джесс. И мы… Мы должны понять это и отпустить их.

***

Кларк. Биатрис поднимается с кровати, закуривает сигарету.

— Ничего. Бывает, — говорит она. Улыбка безобразит ее губы. Она достает кожаную плеть. Протягивает Кларку. — Можешь отхлестать меня, если это поможет тебе снова стать мужчиной.

— Я ничего не чувствую, — говорит Кларк. Он смотрит на плеть. Смотрит на голую Биатрис. Тело. У него есть имя. У него есть жизнь. Оно кровоточит, потеет, возбуждается и остывает. Возможно, когда-нибудь оно родит детей, обрастет жиром и станет чем-то тленным, разлагающимся, кормящим червей… Но сейчас оно полно страсти, чувств, желаний…

— Кларк?

— Да?

— Я хочу тебя.

Он забирает у нее сигарету, тушит о свою ладонь.

— Никаких чувств, — он смотрит ей в глаза. — Совсем ничего.

Она одевается. Он может придушить ее. Может порезать на куски и спустить в унитаз. Но голос… Тот голос, заставивший шлюху раскаяться. Тогда в той комнате, где были странные картины… Голос сильнее Кларка. Голосу не нужны мышцы. Не нужна сила. Он, как пророк, проникает глубже. В самую сущность. И слово его — кинжал. И мысли — рука возмездия.

— Я могу убить тебя, — говорит Кларк. Биатрис оборачивается. Он пробует на вкус ее взгляд.

— Ну, если это тебе поможет… — она улыбается. Чертова мышь, плоть которой он может разорвать на части, но никогда не доберется до ее души! И этот голос… Будь он проклят! Зачем он показал ему все это?! Зачем сделал его слабым?!

Кларк одевается, садится в машину и мчится по ночным улицам к дому Грегори Боа. Охранник говорит, что он опоздал. Говорит, что лучше прийти завтра. Прислужник дьявола! Иуда!

— Вот тебе твое серебро! — Кларк бросает ему все деньги, что у него есть. Бежит по лестнице. Охранник догоняет его, разворачивает к себе лицом. Кларк достает нож. Вонзает в брюхо охранника и проворачивает, проворачивает, проворачивает…

Девушка. Кэрри. Она стоит в дальнем конце коридора. Возле той самой двери, за которой тот самый голос. Кларк подходит к ней. Смотрит в ее глаза. Темные-темные. Его руки в крови. Его нож в крови. Девушка открывает рот. Пытается что-то сказать. Страх… Но глаза не врут. В них нет чувств. Нет эмоций. Глаза демона. Темные. Бездонные. И Ад смотрит на него сквозь них. И врата открыты… И демон падает на колени и умоляет о пощаде… Дверь. Кларк входит в комнату. Тени. Сам Ад пред ним в обличье ночи…

— Какого черта?! — Анта. Два шага в сторону. Попытка вырваться. Нож на пол. Кларк сильнее стали. Он душит Дьявола.

— Ну, кто сильнее? Кто?!

И смерть. И Ад. И звук шагов…

Распотрошить! Убить!

Крик Кэрри — демон убегает.

— Хозяин мертв твой! — кричит ему вдогонку Кларк.

Нож рассекает грудь поверженной. И ищет душу… Ангел? Нет. Всего лишь человек.

Смех Кларка.

— Боже! Это просто жизнь!

***

Доктор Бэкслэнд позвонила Кингу утром. Детектив слушал ее молча, словно судью, который зачитывает приговор.

— Хорошо. Я приеду, как только смогу, — он положил трубку. Закурил. Вест принес два стакана кофе.

— Снова бессонная ночь?

— Хуже. — Он выпил кофе. Докурил сигарету. — Не возражаешь, если я отлучусь ненадолго?

— Нет.

— Спасибо, Джек, — он уже почти вышел. Почти закрыл за собой дверь.

— Я знаю, Клайд.

Пауза.

— Что ты знаешь, Джек?

— Знаю, куда ты едешь. Знаю, почему.

— Вот как?

— Это не грех, Клайд. Она всего лишь твоя сестра.

— Замолчи! Замолчи, пока об этом не узнал весь отдел. — Плечи его опустились. — Хотя какая теперь разница…

Они приехали в клинику Бернарда Сноу вдвоем. Дождь барабанил в окна палаты Кэтрин Розенталь. Лужица темной, почти черной крови засыхала на полу. Коронеры толкались, пытаясь вынести на носилках тучное тело санитара из палаты. Доктор Бэкслэнд, утратив свою прежнюю сдержанность, жужжала возле собравшихся назойливой мухой, готовая обвинить в случившемся первого встречного, лишь бы он не имел отношения к вверенному ей отделу.

— Шариковая ручка, детектив. Представляете?! Она воткнула ее санитару прямо в глаз! — Вест игнорировал ее. — Вот видите! — не унималась доктор Бэкслэнд, показывая на простынь и засохшие на ней капли крови. — Это случилось здесь. Да. Здесь. А потом, — ее указательный палец вытянулся в сторону лужицы крови на полу. — Потом он упал вот сюда. Видите? Ах, мистер Кинг. А вы еще спрашивали у меня, можно ли отпускать эту женщину! Да она больная. Господи! Больная на всю голову.

— Она была буйной… — Вест прочитал имя на халате доктора. — Доктор Бэкслэнд?

— Господи! Ну, конечно, она была буйной. Иначе, зачем думаете, здесь эти ремни?! Мы привязывали ее к кровати каждую ночь, а иногда день…

— И в эту ночь, конечно, все было, как и раньше?

— Ну, да… — доктор Бэкслэнд замялась. — Наверно. Я не знаю…

— А, это? — Вест указал на грязно-желтое пятно в центре кровати. — Как вы думаете, что это?

— Моча?

— По-моему, это сперма.

Тюбик смазки, потревоженный топотом ног, выкатился из-под кровати. Плейбойевский заяц на этикетке озорно подмигивал собравшимся.

— Применять при анальном сексе, — прочитал Вест, осторожно убирая тюбик в пакет для улик. — Думаю, это принадлежало убитому санитару

— Черт, — доктор Бэкслэнд всплеснула руками и замолкла.

***

Винсент. Часы на приборной панели «Мустанга» показывали четверть пятого. Дворники монотонно смахивали с лобового стекла редкие дождевые капли. Уличные фонари все еще горели, освещая черное дорожное полотно, по которому, извиваясь, словно змеи, бежали блестящие на свету ручьи. Девушка. Она шла по тротуару. Босые ноги шлепали по лужам. Больничный халат, вымокший до нитки, облеплял худое тело. Золотые волосы спадали на плечи слипшимися прядями. И взгляд. Такой потерянный. Такой безнадежный. Винсент свернул к обочине. Остановился. Вышел из машины.

— Подвезти? — спросил он девушку. Она не ответила. Он представился.

— Кэтрин.

— Что?

— Мое имя — Кэтрин.

Они сели в машину.

— Куда поедем, Кэтрин?

— Я не знаю. — Она смотрела прямо перед собой. Ее дыхание было ровным. Большие твердые соски натягивали мокрую ткань халата. Узкие губы плотно сжаты. Высокие скулы. Голубые глаза…

— Я живу один, Кэтрин, — осторожно предложил Винсент. Она вздрогнула, повернулась, посмотрела на него.

— Мне нужен Томас.

— Томас? — Винсент разочарованно вздохнул. — Кто такой Томас?

— Мой сын. — Кэтрин снова смотрела перед собой. — Вы можете отвезти меня к нему?

— Конечно. — Винсенту совсем стало грустно. — Вы знаете адрес?

— Детский дом имени Джерома Хопкинса.

— Вот оно как… — Винсент посмотрел на часы. На странную женщину. — Вы собираетесь пойти туда в таком виде?

— Да.

— Не думаю, что это хорошая идея, Кэтрин. Не знаю, что с вами случилось, но выглядите вы, мягко сказать, не очень. Да и время сейчас не самое подходящее для визитов. Понимаете, о чем я?

— Нет.

— Назовите мне ваш адрес, и я отвезу вас домой, а утром… Утром вы сами решите, что вам делать.

— Детский дом имени Джерома Хопкинса, — повторила Кэтрин.

— Я же говорю вам…

— Детский дом имени Джерома Хопкинса.

— Черт! Вы что, ненормальная? — Молчание. — Вот что, давайте я отвезу вас к себе, вы переночуете на диване, а утром мы подберем вам какую-нибудь одежду и решим, что делать дальше. — И снова молчание.

***

Щелкнули замки. От кирпичной стены за спиной повеяло холодом. Решетки по бокам. Решетки впереди. Кларк сел на кровать. Тишина. Лишь только лампы гудят, словно пчелиный рой. И больше ничего. Никаких чувств. Никаких мыслей. Его плоть мертва. Его душа мертва. Есть лишь инстинкты. Чистые. Непорочные. Сердце гоняет по венам кровь. Легкие перекачивают воздух. Кишечник высасывает из переработанной желудком пищи полезные вещества. И все. И больше ничего. Совсем ничего…

Дежурный спустился в подвал. Достал из холодильника изуродованное тело Анты. Он сильный. Он заставит себя смотреть на нее. Заставит себя не бояться… Черная кожа залита кровью. Глазницы пусты. Рот открыт и из черной пасти на дежурного смотрит обрубок языка. Сердце вырезано, вырвано из тела, так же, как и другие внутренности. Мышцы разрезаны. Белые кости блестят в дрожащем свете.

— Я не боюсь. Нет, — дежурный закрыл глаза. Джесс. Джесс Паленберг. Он все еще видел ее. Живой. Восставшей из могилы. И эта женщина… Шлюха… Разрезанная. Разорванная на части. Она совсем не похожа на Джесс. Джесс задушили… Дежурный открыл глаза. Анта. Ее шея. Руки убийцы оставили на ней свой след. Яркий. Четкий. Цвета спелых слив. Они забрали у нее жизнь, а после лишили тела. Уничтожили, превратив в груду ненужного мяса и костей…

Дежурный закрыл холодильник. Поднялся наверх. Мир. Что стало с ним в руках безумия? Хаос. Он правит порядком. Подсылает ночами в квартиры людей страхи, заставляя их трепетать в своих кроватях.

— Я не боюсь, — дежурный стиснул зубы. — Не боюсь!

Автомат загудел и выплюнул холодный кофе. Вот они, страхи — мираж в пустыне хаоса и смерти. Галлюцинация перед лицом неизбежности. Попытка выжить в бурлящем море крови. Твоей собственной крови. И смех. Смех и презрение. Они смеются над тобой — все те, кому ты признался в своих слабостях и страхах. И это эхо. Оно звенит. Звенит внутри тебя чувством собственной неполноценности. И враг твой, самый страшный враг — это ты сам. Он выжигает тебя изнутри твоими собственными страхами, твоей нерешительностью, твоей слабостью…

Дежурный поднялся на ноги. Взял связку ключей. Кларк. Убийца. Он смотрел на него сквозь стальные прутья решетки.

— Я не боюсь тебя, — сказал дежурный. Кларк ничего не чувствовал, лишь слышал голос. Далекий, шепчущий о чем-то важном. О жизни, смерти… Мышцы вздрагивают. Кларк встает. Подходит к прутьям. Запах пота, страха. Инстинкты. Логика. А между ними лишь решетка. Здесь жизнь. Там смерть. Здесь страх. А там лишь пустота. И смысла нет доказывать что-либо. Себе, друзьям, родным. — Смотри в глаза мне! — Кларк подходит ближе. Дыханье. Пустота. Пустыня. Он — песок. Кричит дежурный. Кларк сжимает его горло, вгрызаясь в плоть… Кровь. Тишина… Окончен спор. Спор хищника и жертвы. Спор инстинктов. Безумец слеп в безумии…

Голгофа. Крест. Покой.

***

Вода в ванной была горячей, но Кэтрин не чувствовала ее тепла. Винсент принес ей халат и полотенце, на мгновение задержал взгляд на ее груди, видневшейся под слоем пены, и вышел. Перекрыв холодную воду, Кэтрин смотрела, как кипяток наполняет ванну. Клубящийся пар заполнил комнату. Зеркала запотели. Тело начало покрываться красными пятнами. Томас! Кэтрин выбралась из ванной. Никакой боли. Никаких чувств. Она надела халат. Винсент встретил ее стаканом скотча и улыбкой.

— Выпей. Тебе надо согреться, — сказал он.

Она взяла из его рук стакан. Скотч обжег потрескавшиеся губы. Томас! Она распахнула халат. Легла на кровать.

— Послушай, если ты не хочешь…

Она раздвинула ноги. Скотч вылился на кровать. Пустой стакан скатился по одеялу и упал на пол.

— Ладно. — Винсент разделся и лег рядом.

Томас! Губы коснулись ее лица. Влажный язык облизал губы. Винсент взгромоздился на нее, придавив к кровати. Ничего. Никаких чувств. Лишь только комната вздрагивает толчками. Томас! Винсент ворочает ее. Швыряет по кровати, как куклу. Затем вздрагивает. Корчится. Затихает…

Пустота. Пустота перед глазами. Пустота внутри тела. Томас! Мальчик улыбается ей. Ждет ее. Никто больше не разлучит их. Никто больше не посмеет забрать его у матери. Винсент засыпает и начинает тихо похрапывать. Кэтрин встает с кровати. Включает свет. Одежда Винсента велика ей, но она не думает об этом. Ключи от «мустанга». Она роется в карманах его куртки…

— Кэтрин?

Она прижимается спиной к стене. Томас! Винсент берет ее за руку. Она вырывается. Падает. Встает и бежит.

— Кэтрин!

Вода в раковине капает слишком громко. Винсент смотрит на Кэтрин. Приближается к ней.

— Я всего лишь хочу помочь.

Нож. Она находит его в раковине за своей спиной. Лезвие режет онемевшие пальцы. Кровь течет на грязные тарелки.

— Кэтрин, — Винсент протягивает к ней руку. Она не двигается. Томас! Винсент касается ее щеки. — Это всего лишь я, — он улыбается. Обнимает ее. Целует в губы.

— Я порезалась, — говорит она.

— У меня есть бинт. — Он ведет ее в ванную. Смотрит порезы. — Больно? — спрашивает он, посыпая раны антисептиком.

— Я ничего не чувствую, — говорит она.

— Такого не бывает, — улыбается он.

— Совсем ничего.

***

Кинг и Вест приехали в детский дом имени Джерома Хопкинса за час до Винсента и Кэтрин. Томас был грустным и молчаливым, словно чувствовал — что-то не так.

— Смотри, — Кинг распаковал игрушечный «Кольт», купленный по дороге. — Это модель 1911А1, вариант «дефендер». Укороченные ствол и рукоятка. Шесть патронов калибра 0,45. У меня и у моего друга дяди Джека такие же. Держи, — он протянул игрушку Томасу. — Дядя Джек расскажет тебе, как он работает.

— Клайд?

— Все нормально, Джек. Ты пока посиди с ним, а я пройдусь. Посмотрю, что к чему.

Они встретились с Кэтрин в холле. Компания молодых девушек из обслуживающего персонала болтала возле большого окна. Морщинистая женщина за стойкой регистратуры читала книжку. Двери входа были открыты, и за ними седовласый врач в бледно-голубом халате расхаживал взад-вперед, разговаривая с кем-то по телефону. Откуда-то издалека доносился детский смех и эхом тонул в высоких сводах. Кэтрин остановилась.

— Не надо, — попросил ее Кинг. — Не убегай.

— Томас.

— Я знаю.

— Я должна увидеть его.

— Почему?

— Потому что… — она замолчала. Никаких чувств. Никаких эмоций.

— Тебе нужно вернуться в больницу, Кэтрин.

— Нет.

— Я знаю, что там случилось. — Кинг подошел ближе. Кэтрин попятилась.

— Почему вы мучаете меня?

— Все хорошо, Кэтрин.

— Почему вы мучаете меня?! — закричала она. Девушки у окна замолчали. Морщинистая женщина оторвалась от книги.

— Я просто хочу помочь.

— Нет!

— Тебе нужна помощь, Кэтрин.

— Я сказала — нет!

Седовласый врач, прервав телефонный разговор, поинтересовался, что происходит. В голубых глазах Кэтрин не было страха. Не было эмоций. Лишь только холодная стеклянная безразличность.

— Я не боюсь боли, — тихо сказала она. — Не боюсь унижений. Я ничего не чувствую. Совсем ничего. — Она нащупала в кармане нож. Пальцы сжали холодное лезвие. Кровь из порезов пропитала светлую ткань куртки.

— Кэтрин, — Кинг заставил себя не смотреть на эти пятна. — Кэтрин, пойдем. Я отведу тебя к Томасу.

— К моему сыну?

— Да, Кэтрин. К твоему сыну.

***

Дверь была закрыта, но сквозь толстое стекло Кэтрин видела, как улыбается Томас. Он не был похож ни на нее, ни на своего отца. Просто мальчик. Просто ребенок, у которого еще все впереди. Он может мечтать. Может надеяться.

— Когда я вырасту, то стану как ты и дядя Клайд, — сказал он, забираясь на колени к Весту. — Я приду к вам, и вы научите меня всему, что знаете.

— Ну, если только дядя Клайд, — Вест улыбнулся. — Я к тому времени уже выйду на пенсию, куплю домик где-нибудь в тихом месте и буду ловить форель.

— А кто же будет ловить негодяев?

— Всегда кто-то приходит на смену.

— Я приду, — лицо Томаса стало серьезным. — А до тех пор, дядя Джек, ты никуда не уйдешь. Обещаешь?

Кэтрин отвернулась от двери, посмотрела на брата.

— Он стал совсем взрослым, Клайд.

— Нет, Кэтрин. Он все еще ребенок. Просто ребенок…

***

Они привезли Кэтрин в семнадцатый участок в начале одиннадцатого. Пресса щелкала фотоаппаратами. Комиссар успокаивал беременную женщину. Офицеры столпились вокруг санитаров, помогая им вынести носилки. Порывистый ветер то и дело сдувал с безжизненного тела белую простыню, обнажая изуродованное тело дежурного. Кинг обнял Кэтрин за плечи, продираясь сквозь толпу.

— Какого черта?! — попытался остановить их седеющий лейтенант.

— Мне нужно отвести ее в камеру! — проорал Кинг. Вест тронул его за плечо.

— Иди. Я поговорю с ним.

Двери были не заперты. Пятна крови засыхали на кафельном полу. Кларк. Он стоял за решеткой, и кровь, казалось, покрывает все его тело.

— Что за… — Кинг взял Кэтрин за руку. — Стой здесь. Я сейчас приду.

Он вышел, прикрыв за собой дверь.

***

— Я убил их, — сказал Кларк. — Убил их всех. — Кэтрин смотрела на него, на засыхавшую на нем кровь. — Бойся меня, — велел ей Кларк. — Бойся, потому что я могу забрать у тебя все, что есть. Любовь, жизнь, душу. Я оставлю лишь страхи, боль, ужас. Слышишь? Даже демоны боятся. Ты почувствуешь это. Почувствуешь, когда я приду за тобой.

— Я ничего не чувствую, — тихо сказала Кэтрин.

— Ложь!

— Совсем ничего… — Она достала из кармана кухонный нож Винсента.

— Это не спасет тебя, — заверил ее Кларк. — Не облегчит твои страдания.

— Никакой боли. — Кэтрин смотрела на порезанную руку. — Никаких чувств.

— Ты будешь страдать, сука! Будешь корчиться и молить о пощаде. Только кровь может искупить наши грехи. Только боль и страх смерти отбросит мелочи, приблизив к сути!

— Возьми, — она протянула нож Кларку. Он вывернул ей руку, воткнул острие в ладонь.

— Кричи! — Сталь разорвала плоть. Вышла с другой стороны ладони. — Умоляй! Бойся меня! — Кровь капала на пол. Густая. Теплая. — Страдай! — Зубы Кларка скрипели. — Страдай же! — он смотрел Кэтрин в глаза. В эти голубые глаза. Холодные. Безучастные. — Я разорву тебя. Растопчу твои почки ногами. Вырву кишечник и заставлю сожрать собственное дерьмо, — шипел Кларк, но глаза Кэтрин говорили ему, что все это не имеет смысла. Вся его сила, весь его праведный гнев не смогут сломать это гнетущее безразличие. Он зарычал. Вырвал нож из ее ладони и воткнул в ладонь собственную. Боль. Далекая, тупая боль пронзила тело мелкими иглами.

— Совсем ничего, — Кэтрин смотрела на свою изуродованную руку. Кларк провернул нож в своей ладони. Снова боль. Боль и ярость.

— Смотри мне в глаза! — прохрипел он. Вытащил нож и воткнул себе в ногу. — Ты не сильнее меня! Видишь?! Не сильнее!!! — Кровь из разрезанной артерии ударила Кэтрин в лицо. Она отошла назад. — Куда ты? — закричал Кларк. Без ответа. Происходящее потеряло для Кэтрин смысл. Никаких чувств. Никаких страхов. — Не смей уходить! — верещал Кларк, бросаясь на решетку. — Я достану тебя! Клянусь, я достану тебя! — он бил ножом в стальные прутья, грыз их зубами. — Вернись! Вернись! Вернись!

Кровь залила пол в его камере. Кэтрин все еще была близко. Безразличная. Безучастная. Он просунул сквозь решетку руку и попытался дотянуться до нее. Его пальцы почти коснулись золотых волос. Его собственное тело, словно бросало вызов его ярости. Кларк срезал с руки часть плоти. Еще чуть-чуть. Кусок мяса, кожи и мышц упал к ногам. Еще. Боль отступала, тело сдавало позиции, протискиваясь все дальше и дальше между стальных прутьев. Лилась кровь. Блестели белые кости. Еще совсем немного. Еще совсем… Кларк увидел, как его пальцы коснулись золотых волос. Синие, скрюченные. Он попытался сжать их, но они отказались повиноваться ему. Стали чужими. Лишними. Вся рука больше не принадлежала ему. Кларк почувствовал, как подгибаются ноги. Он упал в лужу собственной крови и забился в предсмертной судороге.

Глава вторая

— Плоть. Свежая, влюбленная плоть. — Ламия смотрела, как Тэмми пробирается к Кевину. Пол под ее ногами был застлан птичьим пометом и человеческими испражнениями. Грязные лохмотья и груды мусора источали невыносимую вонь. Крысы разбегались в стороны. Мыши затихали в углах.

— Кевин!

Он не слышал Тэмми. Сидел, укрывшись старым одеялом, и рассказывал своему новому другу историю своей жизни: любовь, секс, удачи и поражения… Тощая крыса, забравшись на его поджатые к груди колени, слушала, вглядываясь своими маленькими красными глазами в его глаза. Он пах жизнью. Пах мясом. Его полные губы обещали быть мягкими и сочными. Его кровь — теплой и густой, способной утолить жажду, голод…

— Кевин! — Тэмми споткнулась и едва не упала. Пол под ногой провалился. Старые доски оцарапали икру. — Кевин!

Тощая крыса обернулась, посмотрела на нее, спрыгнула с колен своего ужина и скрылась под грудой тряпья у противоположной стены.

— Нет! — Кевин бросился следом за крысой. — Не уходи! Пожалуйста, не уходи! — он искал крысу, разбрасывая в стороны старую одежду и обувь. — Нет! — заскулил он, понимая, что крыса убежала. — Нет. — Он повалился на бок, свернулся калачиком и тихо заплакал.

— Посмотри, во что ты превратила его, Джесс! — сказала Тэмми суккубу. Она опустилась на колени рядом с Кевином и по-матерински обняла его. — Все будет хорошо. Все будет хорошо.

Он прижался к ней.

— Крыса ушла, — пожаловался он. — Все уходят… Всегда уходят…

— Ты обещала, что отпустишь его, Джесс!

— Я отпускаю. Он может идти. Забирай его.

— Забирать?! Да он спятил, черт бы тебя побрал! Ты свела его с ума, Джесс! Ты свела его с ума!

— Я просто хотела понять…

— Ненавижу тебя!

— Я думала, ты любишь меня.

— Ты — чудовище, Джесс! Монстр! Посмотри, что ты наделала! Посмотри, во что превратила его!

— Не понимаю, почему это для тебя так важно?

— Потому что он человек, Джесс. — Тэмми сильнее прижала Кевина к своей груди. — Когда ты умерла, я проклинала Бога за то, что он забрал тебя, но сейчас… Клянусь, я хочу, чтобы ты снова оказалась в могиле, Джесс.

— Почему?

— Потому что это неправильно, Джесс! То, что ты делаешь. Неправильно!

— Я могу исправить это.

— Ну, так исправь! Исправь, черт тебя возьми! Иначе, клянусь, я до конца своих дней буду ненавидеть тебя. До конца своих дней…

***

Пробка. Такси. Дождь барабанит по крыше. Кристин. Озноб. Он пробирается под кожу. Глубже. Куда-то в самую суть. Дом, семья, жизнь — все кажется каким-то обсмеянным, опороченным, но в тоже время нужным, незыблемым. И хочется верить, что память врет. Что это сон. Всего лишь сон… Картины, тени, ночь… Настанет утро и принесет возможность все забыть, заполнить пустоту и тучи разогнать, лицо подставив лучам солнца… Но что-то новое внутри терзает душу. То родилось недавно… А может, было там всегда, дремало лишь? И, притаившись, выжидало тот момент, когда настанет время? Страсть? Похоть? Что это? Любовь? Все то, что было так недавно — нужно ли оно теперь? Рой. Милый Рой. Плохой любовник и бездарный муж. Забыться. С ним. Найти в его руках заботу и покой вернуть.

***

— Впустишь или будем стоять на пороге? — спросила Кристин.

Рой пожал плечами. Отошел в сторону. Кристин вошла. Дверь за спиной закрылась.

— Сердишься на меня?

— Нет. Уже нет.

Она обернулась. Почему он не кричит на нее? Почему не обвиняет?

— Рой…

— Я знаю.

Она сжалась. Уменьшилась в размерах.

— Что ты знаешь, Рой?

— Все.

— Все? — она хотела услышать это. Хотела, чтобы он открыл карты первым.

— По крайней мере то, что ты рассказала полиции, — сказал он.

Кристин забыла, что нужно дышать. Забыла, зачем пришла сюда.

— Это нечестно, — она выдохнула. Закрыла глаза. — Кто рассказал тебе?

— Всего лишь новости.

Молчание.

— Ты хочешь, чтобы я ушла?

— Хочу показать тебе кое-что. — Рой подошел к заваленному бумагами столу. — Посмотри.

— Что там?

— Работа твоего отца и старика Олдмайера.

— Мой отец врач.

— Я имею в виду твоего родного отца.

— Я его не помню.

— Но идешь по его стопам.

***

Тайны. Загадки. С раннего детства Микки Олдмайер верил, что мир вовсе не тот, за кого себя выдает. Мир притворяется, врет, играет. И люди. В них нет правды. Лишь только маски — изощренные, хитрые, которые с годами становятся более натуральными, более естественными. Мать, отец, братья… Микки был последним ребенком в семье. Его рождение поставило крест на Саре Олдмайер как на женщине. И брак, этот счастливый брак дал трещину. Разошелся по швам. Разъехался. Оставив лишь горечь неискренности, да пепел воспоминаний в семейном фотоальбоме. Иногда, в каком-то странном, непостижимом для Микки исступлении, Сара набрасывалась на него, обвиняя в том, что его отец пьян или спит с другой женщиной. Она била его, порола ремнем, запирала на весь день в подвале… А ночью… Ночью приходил отец. Он сажал Микки к себе на колени и говорил, что любит его… Странная это была жизнь. Неестественная. Ссоры по будням, идиллия в рождество, любовь на глазах у соседей и ненависть, когда мать с отцом оставались наедине. Маски. На всех лицах. На всех людях. Они лежат на тумбочках у кровати, когда мы спим, и плотно надеты на лица, когда выходим из дома. И Микки больше всего на свете хотел научиться срывать эти маски. Разоблачать, показывать людей такими, какие они есть. И не важно, что про него скажут. Он — меч правды, жало истины в теле лживого мира. И это его выбор. И это его путь.

Он устроился на работу в «Хот-Ньюс», когда ему было двадцать пять. Молодой, энергичный. Тайны, сплетни, загадки… Он копал глубоко, до самых костей. Он знал родной город, как патологоанатом знает анатомию человека. Вот это — легкие, вот это — сердце, это — мозг, а это — аппендикс, который можно вырезать, и ничего не изменится. Ни жены, ни детей — Микки отдал себя работе всецело, без остатка. Срывать маски. Разоблачать ложь… Но чем дольше он делал это, тем больше понимал, что ложь невозможно победить. Она часть этого мира. Главный орган, без которого наступит смерть. Вот — желудок, вот — печень, вот — почки. Все в среднем состоянии. Все можно вылечить. Или заменить. Последняя мысль пришлась Микки по душе. Рыба гниет с головы. За долгие годы работы журналистом он знал это, как никто другой. А головой в этом городе был Старик. Дэнни Маккейн. Вот уж чью маску воистину стоило сорвать с лица. Лживый, мерзкий, продажный. Вся его жизнь была вымощена кровью и человеческими жизнями. И Олдмайер начал копать. Копать глубоко, к истокам, к центру этого зла. И годы потеряли смысл. И время стало чем-то абстрактным.

***

Особняк мадам Леон. Джастин Ллойд приехал сюда, надеясь найти истоки. Художник. Родной город выдавил его, как тело выдавливает из себя занозу, инородное тело. С гноем, болью. Ему не было места в той жизни, в том мире, где сестры рожают детей, где на праздник жарят индейку, где радуются ненужным подаркам и смысл жизни настолько прост, что, кажется, незачем жить. Ллойд был другим. Всегда был другим. С самого детства. Он жил в мечтах, рисовал мечты и надеялся, что когда-нибудь они станут явью. Мечты о чем-то другом — более нежном, более страстном, более влюбленном, чем то, что у него было. Словно что-то глубоко внутри зовет его куда-то. И невозможно не слышать этот зов. Он, как бой барабанов ночью. Горят костры, черные тени пляшут на полянах. Женщины отдаются мужчинам. Мужчины убивают за женщин. Дикие. Страстные. И блеск в глазах. Черных, как ночь, глазах на черных, как деготь, лицах. И что-то животное, рожденное инстинктами. Оно бьет сквозь кожу каплями пота. И женщина. Высокая, властная. С распущенными черными волосами, доходящими до эбонитовых ягодиц. С ореолом павлиньих перьев, искрящихся в свете костров. С высокой грудью и молоком, не выпитым младенцами, которое струится из больших сосков, стекая по животу, туда, где находится то, ради чего люди готовы убивать друг друга. Богиня! Хозяйка этого безумного царства ночи. И пляшут тени. Жар костров и запах тел. Определен избранник. Вертел, плоть, огонь. И запах мяса. Сочный. Кости добела обглоданы. Желудки сыты. Он стал пищей — тот, кто смел вкусить ее любовь, познать жар тела… Накормил завистников. Тех, что молча наблюдали за соитием богини той и смертного, избравшего минуту страсти сытому желудку. Но завтра… Завтра будет избран новый. Таков закон. Закон природы, страсти, бытия… Их были десятки — подобных картин. Ллойд рисовал их, закрывшись на чердаке, пряча от посторонних взглядов. Его фантазии. Его мечты. Он ненавидел и любил их. Они были всем. Они забирали у него все. Друзей, женщин, деньги. Его дети. Его безумие. Его страсть. И от этого невозможно было сбежать. И понять это невозможно. Оно просто есть. Внутри него. Как сердце, без которого невозможна жизнь, но о котором ты не думаешь, пока оно не напомнит о себе болью. И с годами этой боли становилось больше. Эти видения, эти картины — они словно больше не хотели быть затворниками. Они рвались на свет божий, умоляя Ллойда рассказать о них миру. И это была боль. Нестерпимая. Всепроникающая. Боль, от которой не спасали ни вино, ни препараты, ни огонь, в который Ллойд бросал свои творения. Все возвращалось. И сочность, краски, их становилось больше. Рисунки четче. И реальней то, что рисовал Ллойд на картинах… И вот он был здесь, возле дома, где жили пращуры, и ждал ответов.

***

Высокий негр открыл ворота. Дом. Ллойд видел его. Монолитный. Величественный. Вобравший в себя все самое лучшее от греко-римской архитектуры.

— Следуйте за мной, сеньор, — сказал негр.

Они свернули с дороги, ведущей к дому. Теплый ветер ласкал своими прикосновениями нежные бутоны магнолий и базиликов. Сочная жимолость стелилась под ногами мягким ковром. В зарослях шиповника щебетали птицы. Высокие дубы рождали длинные тени…

— Прошу прощения, — засуетился Ллойд. — Может быть, вы меня с кем-то спутали, но мне назначена встреча…

Негр остановился. Посмотрел на него сверху вниз.

— Вас зовут Джастин Ллойд, сеньор?

— Да. Джастин Энтони Ллойд.

— Значит, ошибки нет. Сеньор Билли ждет вас в фамильном склепе.

— Ждет где? — опешил Ллойд, не поспевая за размашистым шагом негра.

Они вышли на поляну, в центре которой стояло высокое мрачное здание с обложенными черным блестящим мрамором стенами. Был яркий солнечный день, но это здание, казалось, поглощает весь свет, которое небо отрядило для его освещения. Солнечные лучи достигали мрамора и тонули в их необъятной тьме, притаившейся за внешним блеском.

— Нам сюда, сеньор, — сказал негр, подводя Ллойда к короткой лестнице с лицевой стороны, за которой простирался окруженный колоннами портик. Тяжелые двери в его глубине были открыты, и изнутри веяло холодом. Не могильной сыростью, вобравшей в себя запахи тлена, а вселенским, первозданным холодом, который можно почувствовать, если долго вглядываться в ночное небо. Безграничная, безбрежная даль космоса, в конце которой пустота и мрак.

— Сеньор Билли? — тихо позвал негр старика, склонившегося над одним из гробов.

— Я знаю. Можешь идти, Сопля.

Ллойд улыбнулся.

— Вы называете этого здоровяка Соплей, мистер Брендс?

— У него нет другого имени, Джастин. — Старик обернулся. В полумраке его лицо выглядело моложе своих лет. Так же, как голос. Спокойный, мягкий. — Моя жена… — сказал старик, отходя от гроба, — она хотела, чтобы мы дали ему имя, но смерть, к сожалению, забрала ее слишком рано.

— Я сожалею, мистер Брендс.

— Оставь это. Ты все равно не знал ее, чтобы сожалеть, — старик взял его под руку, словно не он, а Джастин был древним и дряхлым. — Прости мой цинизм, но порой мне кажется, что все в этом месте проклято, даже люди, которые приходят сюда.

— Но вы ведь тоже живете здесь, мистер Брендс.

— О! Мой крест уже ждет меня, мой мальчик.

— Простите, но я не особенно верю во все это.

— Думаешь, до этого есть кому-то дело? Когда Ад придет за тобой, он не будет спрашивать, во что ты верил, он будет смотреть, как ты жил и что сделал.

— Я всего лишь хотел кое-что узнать, — Ллойд начинал дрожать. Холод пробрался к нему под одежду, обнял тело. — Моя прабабка. Долорес. Она рассказывала мне о вас, мистер Брендс. Говорила, что вы приезжали к ее матери, искали ее. Могу я узнать почему?

— Книга, мой мальчик. Я всего лишь писал книгу.

— И поэтому вы до сих пор живете в доме моих предков?

— Это тебе тоже Долорес рассказала?

— Кое-что она. Кое-что узнал сам.

— По телефону ты сказал, что занимаешься живописью?

— Немного.

— Твоя прабабка тоже рисовала. Ты знал об этом?

— Да. Незадолго до смерти, после того, как умер ее муж, Долорес написала пару странных картин. Но откуда вам известно об этом, мистер Брендс?

— Она рисовала не только в старости, мой мальчик. Когда я приезжал, ее мать жаловалась, что живопись убивает ее.

— Убивает? — Ллойд вздрогнул, но уже не от холода.

— Да. Она говорила о странных поступках, которые совершала Долорес. Очень странных. Понимаешь? Особенно по меркам того времени.

— Я этого не знал.

— Вот так вот. А потом, судя по всему, она вышла замуж и забросила живопись до смерти своего мужа.

— Она была очень несчастной, мистер Брендс.

— Все мы несчастны, пока наши творения живут лишь в нашей голове.

— Вы говорили, что вы писатель?

— Я говорил, что я когда-то писал.

— Разве это ни одно и то же?

— Нет.

— Считаете, что у вас не было таланта?

— Считаю, что моего таланта хватило лишь на один шедевр.

— И вы успокоились?

— Скажем так, мое тщеславие успокоилось.

— И вы смогли избавиться от этого?

— От чего, мой мальчик?

— От мыслей, видений, от картин, которые приходят в голову, жизней…

— Да.

— А я не могу. Во мне словно что-то горит. Словно что-то рвется и рвется наружу…

— Может быть, гормоны?

— Не разочаровывайте меня, мистер Брендс. Я знаю, что вы так не думаете.

Они вышли на улицу. Солнце ласкало замерзшие тела. Ветер качал алые маки и эшшольции.

— Видишь эту поляну? — спросил старик.

— Похоже на скорбь или бессильную ярость.

— В чем-то ты прав, — голубые глаза старика на мгновение ожили, вспыхнули странным призрачным блеском. — Хочешь услышать историю?

— Что за история, мистер Брендс?

— История этого места, мой мальчик. Но после ты должен пообещать, что уйдешь и никогда не вернешься сюда.

— Что во мне такого особенного, мистер Брендс?

— Я не знаю.

— Что было особенного в моей прабабке?

— Слушай историю, сынок. Слушай, пока я не передумал.

***

Ночь смазала краски, высосала сочность, оставив лишь оттенки серого. Ллойд перелез через забор, прокрался вдаль освещенной аллеи к дому, заглянул в окно. Истина. Впервые в жизни он чувствовал, что она где-то рядом, где-то близко. Его жизнь, его фантазии — все это было здесь, в этом доме. Ответы, которые он искал. Слова, которые хотел услышать. Старик убедил его, что он не безумец. Убедил, что его жизнь нечто большее, чем просто картины. Но старик не сказал всей правды. Не захотел или не знал — теперь это неважно… Кто он? Что он? Зачем он? Теперь это все здесь. В этом доме. За этими окнами. Ллойд припал к одному из них — темнота. К другому — ночь. Он шел вокруг дома, зная, что рано или поздно найдет ответы. Рано или поздно. Рано или поздно… Ллойд остановился. Недалеко от люминесцирующей глади бассейна негр, Сопля, лежал, зарывшись головой между ног белокурой женщины. Выгнув спину, она тихо постанывала.

— Чуть пониже. Да. Вот так хорошо…

Где-то далеко взревел автомобильный клаксон. Негр вскочил на ноги и нырнул в кусты.

— Куда же ты?! — прокричала женщина. Услышала-таки рев клаксона и спешно одернула юбку.

Яркие фары вспороли темное брюхо ночи. Черный «Корвет» остановился возле самого входа. Мужчина и женщина. Они вышли из машины и отдались друг другу, не снимая одежды, не тратя времени на разговоры и предварительные ласки, словно животные, возжелавшие друг друга и дико, с каким-то гортанным рычанием, эгоистично удовлетворявшие свою страсть. Не больше минуты продолжалась эта безумная гонка за оргазмом, затем они ушли в дом. Ллойд опустился на землю, слушая, как журчит в фонтане вода. И не было ни зова, ни барабанов, ни костров внутри. Даже разочарование стало каким-то тупым и далеким.

***

В баре было душно. Ллойд заказал выпить. Накопленные деньги кончались, но это не беспокоило его. Он пил в одиночестве. Вернее не пил, а просто хотел побыть наедине с собой. Снующие между столов официантки были молоды и кокетливы. Ллойд выбрал одну из них, достал карандаш и нарисовал ее лицо на бледно-голубой салфетке. Выпил. Попросил повторить заказ.

— Хорошо рисуешь, — сказала официантка, увидев на салфетке свое лицо. Он улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ. — Мы закрываемся через час.

— Я подожду.

Они шли по ночному городу, и Ллойд впервые в жизни чувствовал себя свободным. От прошлого, от мыслей, от бесконечного беспокойства. Пенни — так звали официантку, улыбалась и без умолка рассказывала о своем детстве, работе, планах на будущее.

— Мой первый парень был настоящим козлом, — сказала она. — Я влюбилась в его глаза. Представляешь, променять девственность на какие-то глупые голубые глаза?! — Она засмеялась и начала рассказывать, какой толстой и неуклюжей была в детстве. — Зато сейчас мужики сходят от меня с ума! Я где-то слышала, что есть такой тип женщин, которые расцветают после двадцати. Так вот, это, наверное, про меня!

Они дошли до ее дома. Поцеловались.

— Не хочешь зайти? — спросила Пенни.

— На кофе? — улыбнулся Ллойд.

— Ну, может быть, и не только…

Небольшая кровать с трудом вмещала двух человек. Они лежали, прижавшись друг к другу, слушая, как громко стучат их сердца.

— Ты не подумай чего… — сказала Пенни. — Я обычно не привожу сюда мужиков, просто…

— Просто я первый художник, которого ты встретила.

— Ну да! — она засмеялась, затем смолкла, о чем-то задумалась.

— Пенни?

— Не надо. Я знаю, ты уйдешь утром, и я больше никогда тебя не увижу.

— Дело не в тебе.

— Все так говорят. — Она улыбнулась. — Даже художники.

— Я бы остался, но этот город… он мне чужой, понимаешь?

— Понимаю. У тебя жена, трое детей и ты хочешь вернуться к ним.

— Нет. Нет у меня никого.

— Тогда останься здесь. Найдешь работу. Я слышала, что в газету требуются фотографы. Ты ведь говорил, что работал в фотоателье, тем более ты хорошо рисуешь. Ну, закрытые слушанья и все такое…

— Пенни!

— Ты не останешься, да?

— Я подумаю.

— А если я сделаю так? — она нырнула под одеяло.

— Не нужно, Пенни.

— А я хочу!

— Пенни!

— Заткнись…

***

Микки Олдмайер встретил Ллойда улыбкой и снисходительным взглядом.

— Значит, говоришь, ты увлекался фотографией?

— Да, сэр.

— И с каким оборудованием ты имел дело?

— Обычно «Cannon AE-1», у него автоматическая экспозиция, конструкция модульного типа — пять главных и двадцать пять вспомогательных узлов, контролируемых компьютером, и к тому же невысокая цена. Была и «Minolta XM» со сменным видоискателем. Но лично мне по душе был «Pentax K-1000» — у него механический шторный затвор, простата и высокая надежность, температурный диапазон от минус двадцати до плюс пятидесяти. Короче, всегда можно носить с собой.

— Впечатляет, — Микки поднял свои седые брови. — Могу я узнать, где ты работал прежде?

— Штат Мэн, сэр. Небольшое фотоателье городка с населением две с половиной тысячи человек.

— Что ж, понимаю. Большой город — большие амбиции. Решил попробовать свои силы?

— Никаких амбиций, сэр.

— Зачем же тогда ты уехал из родного города?

— Искал родственников, сэр.

— Нашел?

— Они умерли, сэр.

— Сожалею.

— Не стоит. Я все равно не знал их, сэр.

— Логично. — Микки закурил. — Ну, может быть, их знал я?

— Боюсь, это долгая история, сэр. Билли Брендс…

— Брендс? — седые брови поднялись еще выше. — Билли Брендс? Ты его знаешь?

— Он живет в доме моих предков, сэр.

— Поместье Леон…

— Да, сэр.

— Что ж, думаю, это правда долгая история. — Микки вдруг засомневался. — Можешь описать, как выглядит Билли Брендс?

— Я могу нарисовать, сэр.

— Ну, нарисуй, — Микки протянул ему карандаш и листок бумаги. Изучил созданное Ллойдом лицо. — Похоже.

— Я еще видел там женщину.

— Женщину?

И еще одно лицо родилось на белой глади листа.

— И мужчину, — Ллойд рисовал быстро. Очень быстро, подчеркивая лишь важные детали и отбрасывая ненужное. — Вот. Вы их знаете?

— Женщину — нет. А мужчина… — Микки недоверчиво смотрел на художника. — Это Джейкоб. Внук старика Маккейна.

— Кто такой Маккейн, сэр?

— Заноза в моей заднице. — Микки затушил сигарету. — Так, что ты там говорил о той женщине?

— Я говорил, что видел ее, сэр.

— И все?

— Не совсем, сэр, — Ллойд на мгновение засомневался.

— Говори.

— После того, как Брендс выставил меня, сэр, я дождался ночи и пробрался к этому дому. Не подумайте чего плохого, сэр. Это было просто любопытство. Просто…

— Продолжай.

— В общем, там я и увидел эту женщину. Она приехала вместе с мужчиной… Джейкоб, да? — Микки кивнул. — На черном «Корвете». И… Они занимались сексом, сэр.

— На улице?

— Да, сэр.

— Ах! Какой бы это мог быть кадр!

— Что, сэр?

— Я говорю, если бы ты смог это сфотографировать, то цены бы такой фотографии не было!

— Вы хотите, чтобы я сделал это, сэр?

— Возможно. — Микки смотрел на черно-белый набросок женского лица. — Ты мог бы нарисовать его более четко?

— Конечно, сэр.

— Микки.

— Что, простите?

— Называй меня Микки. Все, с кем я работал, называли меня по имени. И никакого: сэр.

***

Лаялс остановил машину. Ночь. Тени. Запах гардении от женского тела. Белое бунгало.

— Ты уверена, что Джейкоб не знает про это место?

— Забудь про Джейкоба. По крайней мере сегодня. — Себила вышла из машины. Теплый ветер раскачивал одинокую пальму. Лаялс обнял ее. Сжал в руках полные груди.

— Не здесь, — она выскользнула из его объятий.

— Что ты задумала?

— Хочу показать тебе кое-что, Лаялс. — Она отошла от него, обнажила грудь и поманила за собой.

— Ты сумасшедшая!

Дверь в бунгало была открыта. Они вошли. Мебели нет. Лишь только большой ковер в центре. И девушка. Обнаженная. Она лежала на мягком ворсе, лаская себя.

— Лаялс, — позвала Себила, сбрасывая одежду.

— Что ты задумала?

Она обняла его, впилась поцелуем в его губы, потянула вниз, на ковер, помогла раздеться, прижалась своей грудью к его груди.

— Возьми меня, Лаялс, — прошептала она.

— Я не могу, — он покосился в сторону девушки.

— Она всего лишь шлюха Боа, Лаялс. Всего лишь пес. Верный пес для наших утех. — Себила укусила его в шею. Сильно. До крови. — Когда-то, Лаялс, во мне было столько силы, что я могла бы свести тебя с ума одним только взглядом, но сейчас… Сейчас я слаба… Понимаешь? Всего лишь женщина. Женщина, которая хочет приручить тебя. Показать тебе что-то… Чтобы ты был моим. Понимаешь? Только моим. — Она поцеловала его, раздвинула языком его сжатые губы и там нашла его язык. Девушка. Девушка за ее спиной. Лаялся вздрогнул, когда на начала ласкать его. — Тебе нравится? — спросила Себила. Он не ответил. — Нравится. Вижу, что нравится. — Себила отстранилась от него. — Посмотри на меня. Посмотри на меня, Лаялс! — Он открыл глаза — потерянный, сбитый с толку взгляд. — Ты принадлежишь только мне, Лаялс.

— Да.

— Только мне. — Она поцеловала его, впилась зубами в его губы, пока теплая кровь не наполнила их рты. — Но если ты когда-нибудь предашь меня, Лаялс, я убью тебя.

Приглашенная девушка начала тихо постанывать. Себила схватила ее за волосы и оттолкнула в сторону.

— Ты только мой, Лаялс. Только мой…

***

Олдмайер курил, искоса поглядывая то на фотографии, то на фотографа.

— А у тебя талант, Джастин. Определенно талант! — он ударил кулаком по столу. — Будь я проклят, если это не пахнет скандалом!

— Очень хорошо, — Ллойд неуверенно мялся с ноги на ногу. — Слушай, Микки, если уж ты в таком хорошем расположении духа, то, может быть, не станешь возражать, если я возьму на завтра отгул?

— Отгул?! — Олдмайер выпучил глаза. — Мы ведь только начали, сынок! Погоди, мы еще покажем этому городу, кто есть кто на самом деле!

— Да я понимаю, просто…

— Девушка? — Микки расплылся в умиленной улыбке. — Что ж ты сразу не сказал?! А то уж я старый болван собирался познакомить тебя со своей племянницей. Очень, кстати, ничего. Ну, это так, на случай, если не заладится с этой… Как там ее у тебя зовут?

— Пенни.

— Да! В общем, если не заладится с этой девушкой, то…

— Спасибо, Микки.

Оставшись один, Олдмайер позвонил редактору и попросил задержать набор утреннего выпуска. Достал пишущую машинку «Оливетти». Вставил в ролики чистый лист, сунул в зубы сигарету и включил воображение…

— Нет, — сказал Белами, пробежав глазами текст статьи и просмотрев фотографии.

— Что значит — нет?

— Извини, Микки, но мы порядочный журнал, а не какой-нибудь там «Хастлер».

— Чушь!

— Это твоя статья — чушь! Посмотри, о чем ты пишешь!? Какой-то третьесортный адвокат развлекается с двумя шлюхами…

— Это не третьесортный адвокат, Белами. К тому же, одна из этих шлюх — любовница младшего Маккейна, а это уж точно не последний человек в городе.

— Ты пилишь сук, на котором сидишь, Микки!

— Я всего лишь хочу, чтобы люди знали правду.

— Нет, черт возьми, ты просто хочешь очернить порядочных людей! Не знаю, откуда у тебя это желание, но запомни, никто не безупречен, Микки! Никто! Ни ты, ни я!

— Если хочешь, я могу написать о себе.

— К черту!

— Или о тебе.

— Пошел вон отсюда!

Белами выбросил статью и фотографии в урну и налил себе выпить. Скотч был дорогим и чертовски хорошим. Он обжигал губы и трезвил мысли. Белами посмотрел на урну, выудил оттуда фотографии и убрал в стол. Настенные часы показывали начало одиннадцатого, и для визита к Старику было уже слишком поздно, но утром… Утром он обязательно навестит Маккейна и отдаст ему фотографии, заложив тем самым еще один кирпичик в фундамент своего благополучного будущего.

***

Рем. Ллойд выследил его через пару дней после того, как Себила и Джейкоб объявили о том, что ждут первенца. Священник был странным. Слишком молодым. Слишком непохожим на других священников. Он встречался с Лаялсом. Встречался со Стариком Маккейном. Несколько раз Ллойд видел, как Рем встречается с другими священниками, такими же странными, как и он сам. Но пиком безумия, его последней точкой, было строительство дома, которое возглавлял Рем. И дом этот воистину был странным. Одного взгляда на него хватало, чтобы понять, что его хозяева не собираются жить в нем, скорее наоборот. Они готовят его для чего-то определенного. Чего-то особенного, что произойдет лишь однажды, а потом дом будет уже не нужен.

***

Слишком много фотографий. Слишком много ненужных фактов. Чем бы ни занимались Маккейны — это их личное дело. Оккультизм, коррупция, гомосексуализм и прочие причуды — Белами знал, единственное, что его волнует в этом мире: это он сам, его жена и двое детей, будущее которых напрямую зависит от того, что он делает, и насколько прочен фундамент под его ногами. Поэтому Белами звонил Старику. Звонил снова и снова. И долг Старика Маккейна рос. И Белами знал, что это надежное капиталовложение.

***

Бруно был стар. Год за годом на протяжении последнего десятилетия он наблюдал, как его некогда крепкое тело превращается в жидкий студень. Он уже не был мужчиной, тем самым мужчиной, который любил женщин, драки и скотч. И пусть Старик Маккейн говорил, что он значит для него больше, чем десяток молодых псов, Бруно знал, что это всего лишь привязанность и старая дружба. Ведь он и Дэнни, они были вместе с самого начала и вместе дошли до конца. А что это конец, Бруно не сомневался. Сколько им оставалось в этом мире? Пять? Десять лет? Сдобренных маразмом, болью в суставах и примочками от пролежней. Нет. Бруно хотел еще пожить. Хотя бы последний раз в жизни почувствовать себя тем, кем он был когда-то раньше. И Белами дал ему этот шанс. Белами со своими звонками, жужжащими, как назойливая муха в кабинете Старика. И эта парочка — журналист и фотограф — они могли уничтожить все, что Бруно и Маккейн создавали последние пятьдесят лет, втоптать в грязь их заслуги, их жизни. Старик никогда не говорил ему о своих слабостях, но Бруно слишком хорошо его знал, чтобы не видеть — сейчас Старик слаб, уязвим, и вместе с ним уязвима их империя. Не власть и закон, не деньги, не сильные мира сего, а всего лишь журналист и фотограф взяли Старика за горло и прижали к стенке. И это был момент истины. Кульминация последних пятидесяти лет. Шанс. Шанс для Бруно. Шанс снова почувствовать себя живым.

***

Ллойд проявлял фотографии, когда Бруно постучал в дверь. Негромко. Терпеливо. Сложив за спиной руки, он стоял, опустив голову, дожидаясь, когда ему откроют. Он не хотел пользоваться оружием. Нет. Только старость и опыт против молодости и напора. Его кулаки были сжаты. Суставы хрустнули, когда он ударил Ллойда в лицо. Схватил за ворот рубашки, подтянул к себе и ударил еще раз, но уже лбом. Кровь хлынула из сломанного носа, запачкав дорогой костюм Бруно. Ллойд упал на колени. Закрыл лицо руками. Бруно пинал его до тех пор, пока тело фотографа не обмякло. Затем закрыл дверь, осмотрелся. Он никуда не спешил. Женщина Ллойда ушла четверть часа назад, поэтому у него было время. Он собрал в охапку одежду в спальне, перенес в черную комнату, где фотограф проявлял свои снимки, и поджег ее. Пламя охватило стены, негативы, фотографии. Бруно вернулся в спальню и поджег тяжелые шторы. То же самое он проделал в гостиной. После, достал из кармана припасенную веревку, обмотал один конец вокруг шеи фотографа, другой привязал к ножке тяжелого дивана, поднял Ллойда на руки и выбросил обмякшее тело в окно.

***

Пенни вернулась ближе к вечеру, когда пожарные уже сматывали шланги, а зеваки начинали добавлять к увиденному несуществующие подробности, рожденные воспаленным воображением. Микки обнял ее и отвел в сторону, избавляя от ненужных расспросов. Она не плакала, лишь держалась двумя руками за свой большой восьмимесячный живот, словно это было единственное, что у нее осталось.

— Думаю, нам лучше уехать отсюда, — сказал Микки.

Он увез ее в загородный дом своего друга. Позвонил Белами и сказал, что увольняется, уходит на пенсию, бросает все и с этого дня ловит рыбу и разводит цветы. Вернулся в город, снял все деньги, что у него были, и отправил родственников отдыхать в Рио. Потому что следом за Ллойдом прийти могли и за ним, за его семьей, за каждым, кто ему дорог…

***

Соленые воды начинали отдавать вобравшее в себя днем тепло. Температура воздуха поднималась. Волны бесшумно лизали причал. Бруно сидел в машине, вглядываясь в ночное небо. Он не состарится. Нет. Не превратится в беспомощную развалину. Жизнь дала ему еще один шанс. Еще одну возможность. И он не упустит ее. Нет. Он будет держать ее крепко, двумя руками…

Бруно закурил. Отпустил ручной тормоз, позволив машине медленно катиться под уклон. Капот «Олдсмобила» разрезал океанские волны. Тяжелая машина нехотя погружалась на дно. Соленая вода, просачиваясь сквозь щели, заполняла салон. И жизнь начинала стремительно отматывать свою пленку назад. Жизнь Бруно…

Глава третья

Кевин вздрогнул. Глаза его закатились так сильно, что на поверхности остались лишь бледно-желтые белки. По телу волной прокатилась судорога. Затем еще одна и еще. Он бился в припадке, заставив Тэмми вжаться в противоположную стену и в бессилии нервно заламывать руки.

— Что ты делаешь?! — накинулась она на Джесс. Суккуб молчал. Тело его стало прозрачным, утратило формы. — Что ты делаешь?!

Кевин затих. По лицу градом катился пот. Обветренные губы начали кровоточить.

— Где я? — голос его был тихим, надломленным. Тэмми снова обняла его, прижимая к себе. — Как я оказался здесь? Что случилось? — он снова вздрогнул, дернулся, словно во сне и тихо засопел.

— Он умер? — туповато спросила Тэмми.

— Ты что, не слышишь, как он дышит? — скривился суккуб.

— Ну, я не знаю.

— Глупая баба! С ним все будет в порядке.

— То есть… Ты хочешь сказать, что вылечила его?

— Называй это как хочешь.

— Джесс!

— Не надо, не благодари. Я сделала это не ради Кевина, а ради себя. Он все забудет. Ты забудешь.

— Но, Джесс…

— И я не Джесс — Суккуб растаял, лишился форм, стал тенью.

Тэмми вздрогнула. Затряслась, растянувшись на полу в припадке. Затем стихла. Что-то пробурчала сквозь сон, обняла Кевина и начала тихо похрапывать.

***

Ночь. Часы тикают, отмеряя неизбежность. Кристин и Рой. Молчат. Бумаги на столе. Диван скрипучий. Звон стаканов.

— Выпьешь?

Скотч из бутылки. Дешевый скотч. История. История Кристин о том, что было в доме. И…

— Знаешь, — Рой улыбается, — порой мне кажется, что мы коварней демонов.

Взгляд. Взгляд Кристин.

— Не веришь мне?

— Ну, почему же…

— А мне плевать…

Скотч обжигает губы. И тишина. Порой в ней смысла больше, чем в словах. Мгновение способно изменить часы, недели, годы… Три факта против тысячи: страсть, ненависть и страх… Желать и презирать, всем сердцем ненавидеть, но мысли гнать, что все закончено… Рой гасит свет. Объятия.

— Не надо.

— Что не так?

— Не знаю. Не сейчас.

Скотч по стаканам и в желудки. Еще. Еще чуть-чуть…

— Вот так. Вот так…

Любить, но думать о другом, лицо его представив пред собою…

***

Лаялс. Брэдли встретил его стаканом бренди, дымящейся сигаретой и отсутствующим взглядом.

— Кто это с тобой, Кинсли?

— Друзья.

— Твои друзья? — взгляд Брэдли скользил по лицам Левия, Джордана и Кэнди. — Лично я их не знаю.

— Ты и Рема не знал, но он был.

Брэдли пожал плечами, впуская их в дом.

— Что за Рем?

— Священник.

— Этого мне только и не хватало.

— Он присутствовал при рождении твоего брата.

— Мы с ним не братья.

— С каких это пор?

— И никогда ими не были… — он опустил голову.

— Брэдли?

— Это неправильно, Кинсли. То, что он делает — неправильно. Так не должно быть. — Он посмотрел на адвоката, Левия, Джордана, Кэнди. — Не должно.

— Я знаю, Брэдли.

— Ты ничего не знаешь. Я сам не знаю. Женщина, сестра детектива, который занимается нашим делом, она сбежала из психиатрической клиники, убив санитара, чтобы увидеть своего сына. И в этом есть логика. Даже у сумасшедших есть логика, Кинсли! А здесь… Здесь только безумие…

***

Брендс усадил правнука на колени. Слез уже не было, но Брэдли все еще всхлипывал. Маленький, съежившийся от страха, десятилетний мальчик.

— Тени. Тени. Тени. Тени… — шептал он, прерываясь лишь для того, чтобы сделать вдох. Брендс гладил его светлые волосы, покачиваясь в такт неслышимой мелодии. — Тени. Тени. Тени. Тени…

— Тише, мой мальчик. Тише.

— Тени… — мальчик всхлипнул и неожиданно затих. — Они сожрут меня.

— Они не тронут тебя.

— Они придут за мной, когда я буду спать.

— Я научу тебя, как стать сильнее их…

***

— Безразличие. — Брэдли закурил, выпустил дым через нос. — Вот чего они больше всего боятся — безразличия.

Они замолчали. За окном шумел дождь. Приступ кашля выдавил из глаз Кэнди слезы и забрызгал носовой платок кровью.

— Черт! Похоже, я сдохну раньше, чем закончится эта история, — она засмеялась.

— У тебя рак? — спросил Брэдли.

— Вот только не надо сожалеть. Ладно?

— Сожаления — это всего лишь слова.

— Вот это ты верно подметил.

— Так говорил мой прадед.

— Клевый он был у тебя мужик, я смотрю. Жил в доме с призраками, втянул Рема во всю эту катавасию, создал демона для своих утех… И хоть бы хны! Ты посмотри, а?!

— Может, заткнешься? — одернул ее Джордан.

— Пусть говорит, — махнул рукой Брэдли. — Хоть кого-то не сводит с ума это безумие — и то ладно.

— Думаешь, мы сходим с ума? — серьезно спросил Левий.

— Не знаю, но судя по тому, что рассказал Лаялс Кинсли и тому, что я прочел в дневнике Рема, по-моему, ваш друг священник — прямое этому доказательство.

— Считаешь его безумцем?

— Считаю, что он просто очень сильно хотел поверить и находил свою веру там, где на самом деле ее не было. Все свое детство я провел в этом доме и знаете, что я понял? Злу нет до нас дела, пока мы сами не начинаем искать его. Порой мне кажется, что если построить свою жизнь так, чтобы каждый день был наполнен чем-то полезным, а в голове не оставалось места для пустоты и меланхолии, то зло, будь то настоящее или выдуманное, никогда не поселится там.

— Но мы не можем, — неожиданно серьезно сказала Кэнди, и новый приступ кашля согнул ее пополам.

***

Рой спал. Дождь шелестел по крыше. Рассвет был хмурым. Глаза Кристин — открыты. Под одеялом грудь и нагота. Немного боли в голове от выпитого, но мысли трезвы…

Кристин оделась. Рой открыл глаза.

— Уже уходишь?

— Да.

— К нему?

Молчанье…

«Эксплорер» давит грязь. Дорога. Дом мадам Леон. Маккейн…

***

Дверь открыл Брэдли.

— Он здесь? — спросила с порога Кристин.

— Да.

— У себя?

Брэдли указал на закрытые двери в картинную галерею.

— Дня два уже там.

— Я хотела…

— Я знаю. — Брэдли взял ее под руку. — Пойдем, я дам тебе его одежду.

— Он что там — голый?

— Спускался голым, а в залах нет одежды… Ты же знаешь…

Они поднялись наверх в комнату Маккейна. Брэдли открыл шкаф.

— Возьми, что нужно.

— А что он любит?

— Возьми, что любишь ты.

Кристин выбрала светлые джинсы, рубашку и черную футболку — то, во что был одет Маккейн, когда она увидела его впервые.

— Брэдли, — тихо позвал женский голос из темноты.

— Ты что-то сказал? — спросила Кристин.

— Нет, — Брэдли подошел к окну. — Спускайся вниз. Ты знаешь, где его найти.

— Мне дверь закрыть?

— Как хочешь…

Звук шагов… И тишина. Лишь тучи черные метаются по небу, да ветер бьется в окна, объявив войну теплу за ними… И снова голос:

— Брэдли?

— Я здесь, Ламия.

— Ты скучал по мне?

— Не больше, чем по тем, кого не знаю.

— Ах, Брэдли! — тень вздрогнула. — Прошу, не мучай же меня.

— Исчезни с глаз долой.

— Я отпустила Смита.

— Что с того, его не знал я.

— Он человеком был… Его спасла я и нашла любовь в глазах той девушки, что за него меня просила.

— Я не прошу.

— Но жизнь моя принадлежит тебе.

— Мне не нужна она.

— Но может быть, другим придется кстати?

— Ты не спаситель.

— Верно. Я служу тебе. Меня твой прадед создал, и служила я его гордыне, но ты другой. Понять пыталась долго я, что хочешь ты…

— Внизу есть женщина… Рак легких. Сможешь ты ее спасти?

— Смогу.

— Еще одна… Безумная…

— Ты жизни хочешь им иль смерти мне?

— Все понемногу.

— Вы люди странные…

— Так ты спасешь их?

— Да, но стоить будет жизни мне.

— Тогда не жди.

— Не пожалеешь?

— Нет.

— Так больно понимать это.

— Ты просто демон.

— Да, — тень распадается. — А ты такой же, как и Брендс.

— Я не тщеславен.

— Нет. Твое тщеславие другое просто.

***

Кристин открыла двери.

— Ты? — спросил Маккейн.

— Не рад?

— Я видел мать свою, она сказала, что придешь ты.

— Я принесла одежду.

— Все так просто…

— Возьми.

— Дай руку.

— Я хочу сказать…

— Молчи! — целует в губы.

— Дай мне уйти.

— Ты хочешь?

— Нет.

Дрожат картины. Стекает краска с них, рисуя новый мир. Себила в нем средь персиков и буйства жизни.

— Я первой Евой стать могла бы, — говорит. — Но предпочла свою свободу, став гонимой.

Она обнажена. В глазах порок. Эдемский сад поет многоголосьем птичьим. Адам и Ева. Между ними спор. Он говорит: она служить должна ему. Она: с тобой равны мы. И улетает, к соглашенью не придя. Вослед ей ангелы летят и в Красном море вернуть пытаются. «Я не вернусь». «Тогда на Ад обречена отныне ты, страдать и сеять горе»…

Маккейн дрожит.

— Кристин, ты видишь?

— Нет.

Горят костры. Поют шумеры, воспевая демонов своих: Лилу, Ардат Лилит… Одна из них Себила… О ней традиции евреев, что она мужчиной овладеть помимо его воли может, родить детей ему. И потому Талмуд «Шабат» советует не ночевать одним им в доме… Адам и Ева в отлученье многих лет родили духов, дивов и лилит — здесь и Себила. А иудейский быт обрек Лилит вредительницей стать деторожденья. Как Ламашту. Считалось, что она у новорожденных кровь пьет, а Иова, назвал ее Саба — царица Змаргада… Но «Берешит рабба» сказал, что в прах она обращена была еще до сотворенья Евы. «Зогар» же уверяет: Самаэлева жена она и матерь демонов…

— Кристин, ты понимаешь?

— Нет.

— Легенды…

— Лишь то, что хочешь видеть ты.

— Возможно да.

— Давай уйдем.

— В тот мир?

— Здесь лишь картины.

— А как же моя мать?

— Она мертва. Но, если хочешь, я покажу тебе ее могилу.

— Правда?

— Да.

***

Когда двери в картинный зал открылись, Лаялс увидел за ними красную пустыню, невысокий холм и пять крестов под кроваво-красным небом. На одном из них висел Рем. На другом — Билли Брендс. На третьем Дэнни Маккейн.

— Твой крест ждет тебя, Лаялс, — сказал черный ворон.

И в этот момент адвокат увидел будущее. Пять крестов. Пять проклятых жизней. И на последних двух крестах висели он и Джейкоб Маккейн. И это был Ад. Их Ад. Ад, который они создали для себя сами.

***

Тело Кэтрин вздрогнуло. Изогнулось, словно в предсмертной агонии. Белая пена наполнила рот.

— Тормози! — заорал Кинг. — Тормози, черт бы тебя побрал!

Он выскочил из машины, открыл заднюю дверку.

— Кэтрин!

— У нее, наверное, припадок, — Вест помогал ему разжать ей рот. Ее зубы скрипели так сильно, словно кто-то включил кофемолку.

— Кэтрин!

Она затихла. Тело ее обмякло.

— Пульс ровный, — сказал Вест.

Кинг закурил.

— Я думал, она умрет, — признался он. — И знаешь, на какой-то момент мне показалось, что так оно будет лучше. Я имею в виду умереть, чем жить той жизнью, которая у нее была. Но когда… Когда она затихла. Я вспомнил Томаса. Вспомнил, как мы росли. И…

Кэтрин открыла глаза. Голубые-голубые, как чистое небо.

— Что происходит?

— У тебя был припадок, — сказал брат.

— Припадок? Черт. Помню только, как уложила Томаса спать, вошла в спальню и… — она побледнела.

— Кэтрин?

— Мне приснилось, что я сошла с ума… — Она посмотрела на Кинга, словно ожидая, что он рассмеется, но он не смеялся. — Клайд?

— Это был не сон, Кэтрин.

— Черт, — она закрыла глаза.

— Кэтрин?

— По-моему, я обмочилась.

***

Черное, словно медуза, испачканное кровью и слизью, оно лежало на руках Кэнди.

— Черт возьми! Это что, было во мне?! — она бросила омерзительный сгусток на пол и растоптала ногами. Дышалось легко и свободно. — Будь я проклята, Брэдли, но, похоже, твой странный дом вылечил меня!

— Это не дом, Кэнди. Это не дом…

Левий долго смотрел на него, дожидаясь ответов.

— Нет, святой отец. Пусть эта история останется со мной…

***

На старом кладбище было тихо. Молодые дубы шелестели листвой. Старая церковь обрушилась, но вход в нее вместе с дверным проемом странным образом продолжал стоять, и время от времени порывы ветра хлопали высохшей дверью. Маккейн, Лаялс, Кристин, Левий и Брэдли стояли возле могилы Барбары Локидж.

— Так ты говоришь, гроб пуст? — спросил Маккейн Лаялса.

— Я уже не знаю. Может быть, Старик тогда спятил, опоил нас чем-то и заставил поверить во все эти бредни. А может быть, мы и сами хотели поверить в это…

Где-то высоко в небе прокаркал ворон. Он кружил, расправив свои черные крылья над собравшимися людьми, словно наблюдая за ними.

— Если хочешь, — сказал Лаялс, — мы можем откопать гроб и посмотреть, что там на самом деле.

— Нет.

— А я бы хотел…

Кэнди за рулем старого «Шевроле» нетерпеливо посигналила.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал Левий.

— Куда ты теперь? — спросил Лаялс.

— Не знаю. У Рема осталось кое-какое наследство на севере. Увезу туда Кэнди и Джордана.

— Ты уж присматривай за ними.

— Да уж как-нибудь.

***

Грегори Боа сжал грудь новой девочки, расстегнул ей блузку, потеребил соски, пока они не стали твердыми.

— Так как, ты говоришь, тебя зовут?

— Жо-Жо.

— Жо-Жо… — его толстые губы обласкали это имя. — Твои волосы, Жо-жо. Это парик, да?

— Да.

— Жаль. Многим нравятся рыжеволосые сучки. — Он снова сжал ее груди. Ударил по ним ладонью, оставив красный след. — Покажи, что ты умеешь, Жо-Жо.

— Закрой глаза.

— Глаза? Это я люблю.

Жо-Жо повернулась к нему спиной, достала из сумочки нож.

— Ну что же ты? — торопил Боа.

— Уже иду.

Сталь проткнула ему шею, выйдя с другой стороны.

— Это тебе за Анту, сволочь!

Боа захрипел, упал на пол. Кровь заливала дорогой ковер. Теплая, свежая кровь…

Коридор. Жо-Жо открыла дальнюю дверь проклятой комнаты.

— Я отомстила за тебя, Анта, — тихо сказала она в темноту. — Я отомстила за нас всех.

И мертвые, безжизненные картины слепо взирали на нее, щерясь со стен своим уродством.

***

Джордан остановил «Шевроле», подняв облако пыли. Был вечер, но вывеска придорожного отеля уже мигала неоновой подсветкой.

— Мы не собираемся останавливаться здесь, — сказал Левий.

— Я ненадолго.

Он пересек небольшой дворик, открыл дверь, поздоровался с управляющим.

— Снова ты?!

— Не рады?

— Мест нет.

— Я к Джин.

— Джин тоже нет, — управляющий сдвинул брови, выудил из-под стола початую бутылку пива.

— Как нет?

— Вот так вот, — управляющий дернул худыми плечами, словно по его телу прошла предсмертная судорога. — Сбежала вчера с каким-то актеришкой. Позвонила через два часа и сказала, что уже взрослая и сама вправе решать.

— Вот как…

— Вот так. — Управляющий глотнул пива, предложил Джордану.

— Нет, спасибо.

— Скажи, а, правда, что в Лас-Вегасе могут поженить в течение часа?

— По-моему, да.

— Значит, не соврала, чертовка!

Джордан помрачнел.

— Правда, не хочешь пива?

— Нет. Спасибо.

— А то, смотри, у меня в холодильнике найдется пара бутылок.

— Всего доброго, сэр. — Джордан помялся, махнул рукой и поплелся к своей машине.

Управляющий сел в кресло, открыл газету.

— А вот и я, — вбежала Джин, сияя улыбкой. — А где все?

— Уехали, — махнул рукой отец.

— Как уехали?! Куда?

— Не знаю. Не понравилось им, что бассейна у нас нет! Гм!

— А-а-а.

— Актеришки вшивые! Черт бы их побрал!

— Да, — Джин нахмурилась, прикусила губу. — А, может, нам сделать бассейн? Ну, чтобы они это… У нас останавливались… А то скучно как-то. А?

— Иди, мой посуду!

И уже себе под нос:

— Скучно ей! Черт!

Эпилог

Чикаго. 1921 год.

Марджи отложила книгу, выключила свет и обняла мужа.

— Не спишь?

— Почти что.

— А мне все кажется, что я что-то забыла. Лежу и думаю.

— Может проще встать и посмотреть?

— Глупый! Разве все посмотришь?! Там столько вещей!

— Себя не забудь.

— Это точно, — она отыскала в темноте его губы. — Нет, все равно с этим переездом мы обязательно что-то оставим здесь. Что-нибудь очень важное.

— Ну, купим потом, на новом месте.

— Есть вещи, которые нельзя купить, Дэнни. Как фотографии, понимаешь?

— У нас все будет хорошо, Марджи.

— Правда?

— Обещаю…

Конец