vavikin — Суккубус 4

Глава первая

— Мы покинули особняк в ту же ночь, а утром Эдгар оставил меня. Он не сказал ни слова. Просто ушел, пока я спала. — Выцветшие глаза старухи смотрели куда-то вдаль, словно она снова и снова проживала отрывки своей молодости, успев порядком устать от них, но не в силах проститься с ними.

— Но ведь ты не вернулась в Ричмонд, — нахмурилась Маргарет.

— Нет. Я искала его. Надеялась. — Старуха закрыла глаза. — Но все, что мне удалось, — это отыскать его могилу. Здесь, в Балтиморе. — Губы ее дрогнули. — Здесь я и осталась. Рядом с ним. Кто-то же должен приносить ему розы и коньяк ко дню рождения… — Она откинулась на спинку кресла, не собираясь продолжать. Лицо ее осунулось, утратив то немногое, что еще теплилось в нем от жизни. Казалось, что рассказ отнял у нее последние силы.

Маргарет тронула Брендса за руку. Они вышли в сад. Был поздний вечер. Птицы смолкли, и лишь только сухой ветер шелестел листвой.

— Мне кажется, мы причинили ей боль, — сказала Маргарет.

Брендс не ответил. Он думал о доме. Думал о художнике. Думал обо всем, что узнал в последние дни.

— Вы с ним похожи, — сказала Маргарет.

— Кто?

— Ты и Эдгар.

Брендс вспомнил белого кролика. Вспомнил мормонов, вспомнил свое бегство.

— Я ни о чем не жалею.

— Ты ведь именно это и искал, да?

— Не знаю, но впервые в жизни мне кажется, что я на правильном пути. Моя судьба…

— Судьбы всегда повторяются. Меняются лишь обстоятельства. Помнишь?

Они замолчали.

— Я не вернусь назад, — сказала Маргарет скорее себе, чем Брендсу.

В эту ночь они легли в одну кровать. Их разгоряченные тела лоснились от пота. Руки сжимали руки. Губы впивались в губы. Это не было любовью. Нет. Всего лишь страсть. Дикая, необузданная, животная. Страсть, в которой каждый думал только о себе. Свечи сгорели. Простыни взмокли. Но пламя продолжало гореть. И лишь только утро сумело обуздать его неистовство. И сон. Без сновидений. Без грез. Без раздумий.

Они проснулись в полдень. Мышцы болели, но сознание было свежим и отдохнувшим. Маргарет открыла окно, впуская в застоявшийся воздух комнаты свежий ветер и пение птиц…

Они оделись, не произнося ни слова. Вышли из комнаты. Старуха сидела в кресле. Глаза ее были закрыты. Грудь не вздымалась. Брендс проверил пульс. Покачал головой. Поднял с пола старую шаль и накрыл лицо старухи. Маргарет всплакнула, но скорее ради приличия, нежели от боли утраты — старуха и так уже отняла у смерти пару лишних лет жизни. Они вышли в сад.

— Ей было девяносто восемь лет, — сказала Маргарет, вытирая слезы. — Знаешь, мне кажется, что последние годы она жила лишь для того, чтобы передать груз своей истории кому-то другому. И после ее уже ничто не держало здесь.

— Я уеду вечером, — сказал Брендс, глядя куда-то вдаль. — Я должен увидеть тот дом.

— Истории зовут тебя, да? Думаешь там твоя судьба?

— Ты можешь поехать со мной.

— Ты можешь остаться со мной.

— Не сейчас.

— Тогда я подожду тебя здесь.

Брендс промолчал. Маргарет смотрела вдаль.

— Только не слишком долго, — говорила она. — Год, может быть полтора, а потом, если ты так и не вернешься, я выйду замуж за какого-нибудь садовника и нарожаю ему кучу детей.

Брендс вспоминал Эдгара. Вспоминал белого кролика.

— Они вырастут и подарят мне внуков. Я состарюсь, похороню садовника и буду ждать, когда кто-нибудь придет ко мне, чтобы услышать мою историю. О художнике, о писателе, о своей бабушке, о старике Эбигейле, о молодости и о тебе, Брендс. Потому что, хочешь ты или нет, но моя жизнь изменилась благодаря тебе, и теперь ты часть моей истории. Часть моей жизни…

***

Жара и пыль. Брендс с жадностью ловил свежий ветер, врывавшийся в окна «Паккарда», но к полудню беспощадное солнце лишило его и этого, раскалив утренний воздух. Одежда взмокла, пропитавшись потом. На темной ткани появились белые пятна соли. Череда дней превратилась в нескончаемое дорожное полотно. Пыльное, бесконечное, затянутое у горизонта маревом. Иногда Брендсу начинало казаться, что он близок к тому, чтобы получить солнечный удар. Иногда он ненадолго останавливался, давая отдых мотору и своему организму. Голоса. Они звучали в его голове бессвязным эхом.

— Всего лишь солнце, — твердил Брендс, заставляя себя не участвовать в звенящих в ушах разговорах. Бег — вот что было его стихией, и эта дорога — это и была его жизнь. Такая же пыльная. И такая же, казалось бы, бесконечная. Жизнь Билли Брендса…

В одном из придорожных городков он остановился возле книжной лавки и долго упрашивал торговца найти хоть одну книгу Эдгара. Хоть одно стихотворение, которое он смог бы выучить наизусть и противопоставить несмолкающему рою голосов в своей голове. Раздраженный подобной настойчивостью, торговец закрыл лавку, выпроводив Брендса за дверь.

— Возьмите сборник антибританских памфлетов Френо, — посоветовал напоследок торговец.

— На кой черт мне сдался Френо!? — Брендс сплюнул в придорожный песок, забрался в «Паккард» и дал по газам, окатив торговца пылью.

В следующем городке он остановился у ювелирной лавки и продал пару украшений, которые успел стянуть у своей жены. Он представлял себя миссионером, солдатом удачи, человеком, свободным от мелочных обязанностей и мирских неурядиц. Калифорния, «Паккард» и старая карта — вот такой вот и была его жизнь. И никто никогда не сможет изменить его, удержать обязанностями и клятвами. Жизнь коротка, и лучше умереть, пытаясь отыскать тайны и события, чем состариться, сожалея.

***

«Суккубус». Выбитая в камне надпись заставила Брендса остановить машину. Волнение. Он прикоснулся к нагретому солнцем камню. Небольшой городок ждал его, а за ним его ждал дом художника. Никогда прежде Брендс еще не был так возбужден и увлечен одной единственной целью. Тайной. Судьбой. Нет. Он не мог проделать весь этот путь зря. Брендс запрыгнул в машину. Ожидание разрывало его на части. Сводило с ума. Он был, словно непоседливый мальчишка, неспособный дождаться момента, когда родители разрешат ему развернуть подарки.

Город, улицы, люди, дома… В другое время увиденное приятно удивило бы Брендса, но сейчас он видел лишь конечный пункт своего долгого пути — картины. Что они будут значить для него? Что если вся его жизнь была нужна лишь для того, чтобы сегодня он приехал в этот дом и вдохнул жизнь в заждавшиеся спасителя тени? Брендсу показалось, что всю свою сознательную жизнь он мечтал именно об этом. Стать настоящим творцом. Создателем. Может быть, поэтому в его книгах и было столько жизни? При мысли об этом ладони Брендса вспотели. Он станет лучшим творцом из всех. Он превзойдет Льюиса, Уортон, Драйзера, Хоуэлса. Он… Он… Он…

Брендс остановился. Высокие железные ворота преграждали ему путь. Мечты лопнули, как мыльный пузырь. Он снова вернулся с небес на землю. Как и всегда — мечты и реальность, и он твердо знает, где должна проходить грань между ними. Низкорослый негритенок выбежал к нему навстречу.

— Сеньор судья! — закричал он. — Мадам ждет вас, сеньор судья!

Негритенок, кряхтя, начал открывать тяжелые ворота. Дом. Брендс уже видел его. Негритенок замахал руками и побежал перед машиной, указывая путь. Вот он — фонтан. Вот он — портик и лестница. Вот они — своды и колонны. Двери. Негритенок проводил Брендса до них и убежал, сверкая голыми пятками. Жара сменилась долгожданной прохладой. Женщина. Она смотрела на Брендса, и выражение ее лица менялось от радушного к удивленному.

— Ты не Поллак, — сказала женщина.

— Я Брендс. Билли Брендс.

— Тебя прислал судья?

— Нет.

— Значит, Сопля опять все напутал!

— Сопля?

— Негритенок, что привел тебя, — женщина подошла к Брендсу. Высокая. Властная. — Так, почему ты здесь, говоришь?

— Я не говорил.

— Значит, самое время сказать.

— Я писатель.

— Я не спрашиваю, кто ты. Я спрашиваю, что привело тебя сюда.

— Любопытство.

— Всего лишь?

— Иногда этого достаточно.

— Тогда уходи.

— Нет.

— Что-то еще?

— Картины.

— Вот это больше похоже на правду.

— Я должен их увидеть.

— А что взамен?

— Все, что угодно.

— Тогда я хочу, чтобы ты помогал Сопле открывать ворота.

— Я способен на большее.

Женщина запрокинула голову и громко рассмеялась.

— Этот огонь сожжет твои крылья, Билли Брендс!

— Я всего лишь писатель, который ищет свою историю.

— Истории повсюду.

— Мне нужна эта.

— Она изменит тебя.

— Я не боюсь перемен.

И снова смех.

***

Пот. Брендс чувствовал, как он покрывает его тело. Холодный. Липкий. Женщина. Она лежала под ним. Тело обнажено. Глаза открыты. Руки вытянуты вдоль туловища. На лице застывшая маска безмятежности. Всего лишь статуя. Белый мрамор. Нет. В ней была жизнь. Брендс чувствовал тепло. Дыхание. Но все это было каким-то механическим, нереальным, не свойственным подобному моменту. Словно сон. Брендс вгляделся в лицо своей любовницы. Нос, рот, глаза, уши… Все казалось каким-то разрозненным, не связанным воедино. Лицо без лица, лишь характерные черты. И эта земля! Растрескавшаяся и выжженная солнцем почва, на которой лежали Брендс и женщина-статуя. И красное небо! Низкое, наполненное кровью. И все эти люди! И даже не люди, а такие же безликие силуэты, как женщина под ним. Гипсовые, мраморные, каменные. Они окружали Брендса. Десятки, сотни, тысячи. Их лысые головы скрывались за горизонтом, там, где кровавое небо соприкасалось с выжженной землей.

— Пойми меня! — потребовала женщина-статуя. Ее каменные руки обвили его шею, прижали к себе. — Слышишь? — спросила женщина-статуя, и удары ее сердца гулко разнеслись в голове Брендса. Тягучие, похожие на удар церковного колокола. Они заполнили его тело. Нет, не только они. Десятки, сотни, тысячи других сердец — дьявольская какофония звуков. Брендс закричал, зажимая руками уши. Женщина-статуя. Она уже не была под ним. Она была сверху. — Пойми меня! — требовала она, ритмично двигая бедрами. — Дай мне имя! Дай мне лицо! Дай мне чувства!

— Ненавижу! — закричал Брендс, и другие окружавшие его статуи начали оживленно перешептываться. Они склонились над ним, оставляя лишь небольшой клочок кровавого неба. Их руки прижали его к земле, лишая возможности освободиться. — Ненавижу! — орал Брендс, а женщина-статуя продолжала насиловать его, и лицо ее начинало обретать формы: дикие, необузданные, перекошенные злобой гримасы.

— Пойми меня! — голос и тот был пропитан ненавистью и отвращением. — Пойми… — голос сорвался на детский плач. Пронзительный, неистовый. И лицо. Теперь оно обрело черты младенца. Все еще нечеткие. Все еще размытые. Но Брендс видел, как они развиваются. Ребенок — девочка — женщина… Он закрыл глаза, чтобы не видеть этого лица. — Пойми меня! — звенел девичий голосок. — Создай меня!

Брендс трясся, словно в лихорадке. Теплые губы осыпали его лицо поцелуями. Женщина. В ней, несомненно, была страсть. Брендс чувствовал это своей кожей. И страсть захватывала его. Подчиняла помимо его воли. Разум кричал: «Нет!», а тело, высунув язык, задыхаясь: «Да! Да! Да!». И эти бедра! Этот жар! Брендс не хотел больше сопротивляться. Он открыл глаза. Брюнетка. Она была прекрасна в своей дикой, природной страсти. Брендс посмотрел на небо. Низкое. Кровавое. Бедра брюнетки задвигались быстрее. Ногти впились ему в грудь.

— Не останавливайся! — сказал он. — Не останавливайся!

И черный ворон, спустившись по спирали с неба, вцепился когтями Брендсу в глаза.

***

Ночь. Ветвь кипариса стучит в окно. Брендс проснулся, очнулся, вернулся к жизни… Темнота. Картины скрыты мраком. Сколько времени он здесь? Пару часов? Пару дней? Брендс поднялся на ноги. Тайны… Женщина… Статуи… Глаза! Он ощупал свое лицо. Нет. Никаких шрамов. Значит, сон… Двери, картины, жизнь… Брендс прикоснулся к груди. Четыре рваных полосы на левой и четыре на правой стороне. Что же реальность, а что нет? Луна. Ее серебристый свет лился сквозь окна. И снова картины: рисунки на стенах, мозаика на полу… Брендс закрыл глаза и попытался наощупь найти выход.

— Тебе помочь? — брюнетка. Он узнал ее голос. Вскрикнул. Отдернул руки. — Не бойся.

— К черту! — Он открыл глаза и побежал к выходу. Лунный свет серебрил обнаженное женское тело. Позади. За спиной. Брендс обернулся. Пустота.

— Я не причиню тебе вреда, — голос. Он был прямо перед ним. Возле дверей. Женщина. Брюнетка. — Я не смогу причинить тебе вред. Не после того, что между нами было.

— Ничего не было, — затряс головой Брендс.

— Не обижай меня, творец. Я знаю, ты не выносишь вида женских слез. — Темнота делала ее тело идеальным.

— Выпусти меня.

— Я твоя часть.

— Выпусти!

— Ты моя часть!

— Черт! — Брендс закрыл лицо руками.

— Не бойся ее, — голос за спиной.

— Это еще кто? — он обернулся.

— Не нужно бояться своих созданий.

Высокая женщина. Мадам Себила. Она вышла из темноты в полоску лунного света.

— Не понимаю, о чем вы.

— Понимаешь, Брендс. Твое тщеславие привело тебя сюда. Твои амбиции. Разве ты никогда не тешил себя мыслью, что достоин большего?

— Я всего лишь писатель, который ищет свою историю.

— Иногда истории находят нас.

— Это безумие.

— Обернись и посмотри на творение рук своих. Ты создал ее. Твой гений вдохнул в нее жизнь. Она — подтверждение твоей исключительности и твое признание. Разве не об этом ты мечтал всю свою жизнь?

Брендс обернулся. Темнота. Лунный свет. Безупречное женское тело. Черные волосы, рассыпанные по хрупким плечам. И глаза. О, да! Эти глаза Брендс искал всю свою жизнь. Глубокие, впитавшие в себя всю темноту ночи и звездного неба. Сколько же раз он писал о них! Поклонялся им! И вот теперь они смотрели на него. И это было чудо. Это была самая замечательная история из всех, которые Брендс когда-либо создавал. Его шедевр. Он смог превратить камень в женщину, безликость в прекрасное, бездушность в одухотворенное…

— Можешь выбрать для нее имя, — сказала мадам Себила, и Брендс испугался, что не сможет этого сделать, не нарушив созданной безупречности.

— Даже не знаю, — признался он.

— Может быть Нидда?

— Нидда? Пожалуй, нет.

— Ардат?

— Не знаю. Нет.

— Ламия?

— Ламия? — подхватил Брендс, и ночь обыграла это имя, придав ему особое очарование. — Думаю, это то, что нужно. — Брендс обошел вокруг своего творения. Осторожно прикоснулся к волосам, лицу. — Ламия, — он заглянул в ее глаза. — Ты самое прекрасное из того, что я создал в своей жизни.

***

Всю оставшуюся часть ночи Брендс не смог сомкнуть глаз. Волнение, дрожь, очарование — они воспаляли его мозг, прогоняя сонливость. И еще гордыня. О, да! Она переполняла Брендса. Он чувствовал себя творцом, равным если не Богу, то уж ангелам — это точно. Эйфория. Она напоминала чувства матери, держащей в руках своего новорожденного ребенка. Неподвластная, всепроникающая. Но если женщинам от рождения было уготовано создавать жизнь, то Брендс поднялся в своей исключительности намного выше подобной закономерности. Он был уникален. Да. И осознание этого пьянило сильнее, чем самое крепкое вино, которое ему доводилось пробовать. Его детище. Его творение. Он изучал его, пытаясь отыскать недостатки, но не находил таковых. Любой ребенок, каким милым бы он ни был, рано или поздно вырастает. Его кожа тускнеет, теряет свою первозданную бархатистость, руки грубеют, черты лица становятся более жесткими, портится осанка, появляются прыщи, дефекты, тело утрачивает гибкость, глаза — блеск… Но здесь… Здесь все было иначе. Брендс видел уже готовый продукт. Желанный, соблазнительный. Он вложил в нее все: свою жизнь, свои чувства, свою душу…

— Ты способен на большее, Брендс. — Себила. Она пришла в полдень, пробудив его ото сна, которым он забылся лишь поздним утром. Глаза. Брендс открыл их, вспоминая все, что случилось прошлой ночью.

— Где она? — Он вскочил на ноги, боясь, что это был лишь сон, боясь, что еще мгновение — и он поймет иллюзорность своих воспоминаний.

— Ты кого-то ищешь?

— Ламия. Где? — Брендс сел на кровати. Обхватил голову руками. Страх. Неужели это было не более чем наваждение, мираж? — Нет. Я помню ее!

Себила молчала, изучая его перекошенное страданием лицо.

— Я создал ее! Я! — Брендс вскочил на ноги. — Вы не смеете так поступать! Она принадлежит мне! Слышите?! Мне!

И снова молчание.

— Это жестоко… — Брендс подошел к окну. Яркое солнце слепило глаза. Мысли, чувства — все стало каким-то другим, изменилось. Он сам изменился. За одну ночь. За один взгляд. Женщина. Ламия…

— Ты сможешь создать их множество, — сказала Себила, даря Брендсу надежду.

— Так это был не сон? — он отвернулся от окна.

— Нет.

— Боже! — Брендсу хотелось броситься в ноги этой холодной женщине и целовать ее ступни, благодарить ее, молиться ей. — Значит, я действительно создал ее? — Он все еще стоял у окна, пытаясь побороть дрожь.

— И сможешь создать еще многих подобных ей. Даже лучше.

— Не смогу.

— Не разочаровывай меня, Брендс.

— Вы не понимаете. Она уникальна. Все другие будут лишь блеклыми копиями. Я отдал ей, все, что мог. Все!

— Ты просто боишься.

— Я просто это знаю.

— Значит такова твоя история, Брендс? Вдохнуть жизнь в одного суккуба и сбежать? Жаль. Я уже хотела сделать тебя частью чего-то большего.

— Что может быть более важным, чем то, что произошло в прошлую ночь?

— Ты действительно хочешь узнать это?

— Да.

— После, шанса уйти не будет.

Брендс посмотрел за окно и улыбнулся.

— Шанс есть всегда.

***

И снова дорога. Новый попутчик не нравился Брендсу. Невысокий, крепкий, с рыжими усами и отвратительным британским акцентом. Он без устали болтал о лошадях, женщинах и бридже, а когда они останавливались на ночь, упражнялся в карточных фокусах. Это было, как ритуал — фокусы, болтовня и дешевые скабрезности в адрес молодых девиц в закусочных, где им доводилось останавливаться.

— Какого черта ты рассказываешь мне все это? — спросил Брендс на третий день пути.

— Потому что это забавно, — смутился Гарольд.

— Нет.

— А кому-то нравится.

— Я не кто-то.

Они замолчали. Теплый ветер трепал их волосы.

— Ты видел картины? — спросил Гарольд, когда они остановились, давая машине отдохнуть.

— Видел.

— Ну, и?

— Что, ну и?

— Не глупи, Билли. Я видел, что там происходит. Я сам принимал в этом участие.

— Вот как? — сердце Брендса неприятно сжалось.

— Слышал историю про Эдгара? Говорят, он мог оживить их всех. Понимаешь? По-настоящему оживить, а не так, как это делаю я и те, кто собирается ночами в картинных залах.

— И как вы это делаете? — Брендс затаил дыхание. Осознание исключительности стало хрупким, как мыльный пузырь.

— Всего лишь образы, — вздохнул Гарольд. — К сожалению, все, на что они способны: ублажать, да удовлетворять фантазии. Даже лиц и тех нет. Только тела и силуэты, вобравшие в себя человеческие черты, если, конечно, вы мечтаете о людях.

— Вот как? — Брендс с гордостью вспомнил свое детище.

— Это еще что! — протянул Гарольд. — Видел бы ты, какие образы рождаются у проституток! Бесформенные, желеобразные массы. Без конечностей, без тел. Словно дьявольские медузы, вышедшие из вод самого Стикса! — Он брезгливо передернул плечами. — Сущий ад, скажу я тебе. Сущий ад… — он шумно выдохнул, покачал головой. — Билли?

— Да, Гарольд.

— Думаешь, Люсия сможет оживить их всех?

— Не знаю.

— Она же дочь художника. Кому, как не ей, закончить то, что начал отец?

***

Штат Мэн. Небольшой городок с населением чуть более тысячи человек, недалеко от канадской границы. Главная улица. Несуразный частный дом, ссутулившийся между парикмахерской и недавно отстроенной закусочной. Выкрашенная в белый цвет дверь. Толстая женщина лет пятидесяти с замасленным передником и французским акцентом. Пара стариков на втором этаже. Запах нафталина. Плотно закрытые окна. Десяток настенных часов. «Тик-так. Тик-так. Тик-так». — Их тихие шаги словно созданы для того, чтобы напоминать старикам о скоротечности оставшегося у них времени. Люсия. Брендс смотрел на нее, и в немощности своей она напоминала ему прабабку Маргарет. Глуховатая, пораженная старческим маразмом, с лицом, покрытым бурыми пятнами и всклокоченными редкими волосами. Она говорила о каких-то старых друзьях, решив почему-то, что Брендс их внук, которого они послали навестить ее. Он попытался возразить, но старуха, перекрикивая свою собственную глухоту, погрузилась в воспоминания своей юности. «Тик-так. Тик-так. Тик-так»… Брендс не знал, сколько провел времени в этой компании. Пару часов или пару минут — результат был один: головная боль от скрипучего старческого голоса. Страх, что эта старуха сможет затмить его величайшее творение, улетучился, стоило ему лишь взглянуть на нее. Осталась лишь усталость от проделанного пути и необоснованных тревог. Он пожелал старухе здоровья и спустился вниз.

Толстая женщина потчевала Гарольда свежеиспеченными пирогами и молотым кофе.

— Надеюсь, мама не очень утомила вас? — поинтересовалась она. Брендс покачал головой. — Ваш друг сказал, что вы писатель, но почему именно история нашей семьи? По-моему, в ней нет ничего примечательного.

Брендс сел за стол, взял предложенный кофе.

— Ваша мать никогда не рассказывала о том, кем был ее отец?

— В детстве нет. Лишь когда родилась Долорес, моя дочь, и стала поражать своими рисунками, мать сказала, что в ней, должно быть, проявился талант прадеда.

Брендс вздрогнул. Снова напряжение. Снова часы, отсчитывающие шаги до краха его тщеславия.

— А ваша дочь… Долорес… Я могу с ней встретиться?

Женщина смерила Брендса каким-то странным взглядом, словно он попытался разузнать что-то сокровенное для нее.

— Я даже не знаю… — Она засуетилась, вспомнив о готовящихся пирогах. Повод. Всего лишь повод, чтобы не смотреть Брендсу в глаза. Но история, казалось, сама рвется из ее рта. Девочка. Живопись. Мечты о славе. Внебрачная беременность. Аборт. Неудачный брак… — Она всегда куда-то бежала, словно боялась не успеть, — сказала ее мать, подливая Брендсу еще кофе. — То рисовала, не выходя неделями из своей комнаты, то пропадала на пару месяцев, польстившись на обещания очередного проходимца сделать ее знаменитой. Ее беда в том, что она всегда хотела чего-то большего. Понимаете? — Брендс кивнул, украдкой взглянул на Гарольда, словно он знал его историю и мог заметить сходство. — Вот такая вот она была, — сказала мать Долорес, усаживаясь за стол. — Ни дня покоя. Ни дня отдыха.

— Почему вы говорите о ней в прошедшем времени? — спросил Брендс.

— Потому что надеюсь, что все это осталось в прошлом. Новый муж Долорес любит ее, и, надеюсь, она любит его. Я рада видеть, что она наконец-то счастлива, а все эти картины — они причиняли лишь боль и страдания. Понимаете, почему я не хочу, чтобы вы встречались с ней и напоминали ей о ее прошлом?

— Понимаю.

Брендс допил кофе и попрощался.

— Какого черта ты делаешь?! — возмутился Гарольд, садясь в машину.

— Не стоит портить человеку жизнь.

— Себила никогда не простит тебе подобного благодушия.

— Мы едем обратно, — отрезал Брендс.

«Паккард» затарахтел, заглушая брань Гарольда.

Глава вторая

Закусочная «Обеды у Пита» славилась вовсе не своими горячими блюдами. Будь это единственным средством заработка Питера Самерсхеда, он бы давно разорился, отказался от пары любовниц, перестал обеспечивать жену с тремя детьми и подался в Техас ловить змей, втайне надеясь, что одна из них, впрыснув в его кровь яд, прекратит его бесполезные потуги в этом мире. Синяя вывеска с золотыми буквами над парадным входом радовала глаз своей новизной. Пит сменил ее пару месяцев назад, заменив старую, но куда более выгодную «Напитки погорячее». В тот день, решив, что жизни его пришел конец, он жутко напился и до полусмерти избил одну из своих постоянных любовниц, затем отправился домой и проделал то же самое с женой. Располневшая, с вечно сальными волосами и коровьим взглядом, она годилась лишь для того, чтобы рожать детей, да готовить. Пит как раз собирался объяснить это жене, когда в дверь его дома постучали. Пит замер — правая рука с засохшими на ней брызгами крови занесена для удара, левая сдавливает шею жены. Стук повторился — настойчивый, не терпящий отлагательств. Стук в третьем часу ночи. Пит открыл дверь. Полиция. Три пары холодных глаз, способных охладить любое пламя ненависти. Так, по крайней мере, показалось Питу. Он молча оделся и вышел. Сел в машину. Двое широкоплечих ребят по бокам, один за рулем.

— Я уже упразднил свое питейное заведение, — буркнул Пит, но ему никто не ответил.

Мотор урчал, дорога шумела под колесами.

— Вылезай.

Он подчинился. Сердце екнуло, желудок неприятно сжался. Он знал этот дом. Эту лестницу. Эту дверь. Вирджиния Хайлок — любовница, от которой он ушел сегодня в первом часу ночи, оставив ее собирать выбитые зубы и глотать кровавые сопли. Она лежала на полу, раскинув руки. Ее невидящие глаза смотрели куда-то в потолок. Височная кость была проломлена. Под затылком лужица крови. Светлые волосы спутаны, обнажая уродливую рану в черепе. Соседка, которая, очевидно, слышала ссору Питера и Вирджинии, бросала в его сторону опасливые взгляды.

— Где орудие убийства, мистер Самерсхед? — спросил лейтенант. Пит не ответил. Узкие губы лейтенанта дрогнули, пытаясь скрыть довольную улыбку. — Уверен, что если обыскать ваш дом, то мы найдем то, что ищем. — Пит почему-то тоже был уверен в этом. Нет. Он не убивал Вирджинию. Он знал это, и лейтенант, похоже, знал, но кому до этого было дело, кроме самой Вирджинии? Хотя ей, похоже, тоже было уже все равно. — Жизнь странная штука, мистер Самерсхед.

Лейтенант вывел Пита на улицу и сказал, что с этого дня, он либо будет работать на него, либо отправится в тюрьму. Так Пит стал главным продавцом алкогольной продукции в городе. И шел бы к дьяволу сухой закон!

— И знаешь, что Пит? — сказал напоследок лейтенант. — Сарай не самое лучшее место для того, чтобы спрятать орудие убийства.

Никто не вызвался подвезти Пита. Он шел пешком по ночным улицам, размышляя об очередном повороте, который сделала жизнь. Лейтенант Бизли, Вирджиния… Пит зашел в сарай. Пыльный «Форд», пустые бочки из-под пива, верстак… Тяжелый молоток лежал среди прочих инструментов. На его железной поверхности запеклась кровь, и прилипли светлые волосы Вирджинии. Пит сел в машину, доехал до ближайшего моста и выбросил молоток в реку. Вернулся домой. Вымыл руки. Толстуха жена сидела за кухонным столом, искоса поглядывая в его сторону. Пит налил себе выпить, а когда алкоголь согрел тело и успокоил нервы, отвел жену в спальню… Через месяц он узнал, что скоро в четвертый раз станет отцом, а еще через два месяца деньги потекли рекой, и он смог завести пару новых любовниц, с которыми снова поверил, что жизнь наладится.

Дэнни. Питу нравилось слушать, как этот парень рассказывает о Джо Оливере, Томе Брауне, Джелли Мортоне. Музыка юга. Кабаре «Роял Гарденс». Девочки. Гангстеры. И неумолкающий джаз!

— Ты самый веселый парень из всех, кого я знаю! — заявил Пит.

— Ну, раз так, тогда налей мне выпить, приятель.

— Черт, Дэнни! — Пит настороженно огляделся по сторонам. — Ты же знаешь правила, раньше десяти никакого спиртного.

— Я не заслужил исключения?

— Кофе с коньяком пойдет?

— Ну, кофе, так кофе! — Дэнни закурил. Пальцы, казалось, все еще пахнут Ивоной.

— Был с женщиной? — спросил Пит.

— Все-то ты знаешь.

— У тебя лицо сияет.

— Был за городом.

— С миссис Лерой?

— Ее муж купил отличный автомобиль, скажу я тебе.

Пит помрачнел.

— Не связывайся с этой стервой, Дэнни.

— Кто тебе сказал…

— Перестань!

— Хорошо. Что не так?

— Все не так. Сама эта сука не так. Поверь мне. Она пустит тебе кровь и даже глазом не моргнет.

— Разбитое сердце мне не грозит, дружище.

— А кто говорит о разбитом сердце?

— Пытаешься напугать?

— Не строй из себя гангстера. Пусть даже ты и приехал из Чикаго, здесь это ничего не значит.

Они замолчали. Ненадолго. На пару минут. А после…

После Дэнни сделал Питу предложение, от которого он не смог отказаться. Предложение, изменившее всю его жизнь.

***

Утро. «Кадиллак» завелся лишь с третьего раза. Фредерик Лерой был хмур. Он сухо поинтересовался насчет прошлой поездки его жены за город, делая упор скорее на выносливость и комфорт новой машины, нежели на то, чем занималась жена.

— Ивона сказала, что ваша жена скоро будет рожать? — спросил он.

Дэнни согласился.

— У меня есть знакомый акушер. Думаю, он согласится принять вас, как только настанет время.

— Я не так много зарабатываю, сэр.

— Перестань. Я оплачу расходы. Считай это моим подарком новорожденному.

— Вы очень щедры.

— Пустяк.

Дени остановил «Кадиллак» возле городского суда. Новое здание уходило тонким шпилем в небо. Левое крыло было еще не достроено, и сквозь открытое окно Дэнни слышал отборную брань бригадира, разносившего на чем свет стоит ленивых рабочих.

— Чертовы судьи! — пробурчал Фредерик Лерой, забираясь на заднее сиденье.

— Проблемы, сэр?

— Ничего такого, что тебе следует знать.

— Я умею не только крутить баранку, сэр.

— Занимайся своими делами, Дэнни.

— Человек, который строит этот город, нуждается в помощниках, сэр.

— Отвези меня в головной офис и помой машину.

Фредерик закурил, откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Дэнни улыбнулся. Настроил зеркало заднего вида так, чтобы видеть босса. Вспомнил Ивону и снова улыбнулся. Блеск солнца в седеющих висках Фредерика. Головной офис «Строительной Компании Лерой». Струя воды из шланга, смывающая пыль с глянцевой поверхности «Кадиллака». Жаркий день, переходящий в душный вечер. Марджи. Семейный ужин. Сон. Утро. Ивона. Дорогие магазины. Новое платье, пара туфель, коробки с нижним бельем. Солнце. Недостроенный квартал…

— Чего ты хочешь? — спросила Ивона, когда Дэнни остановил машину в тени высокого здания, которому только предстояло стать торговым центром.

— Поговорить.

— Ты это так называешь?

— Заткнись. Что было, то было. Сейчас всего лишь разговор.

— Свинья!

— Ты успокоилась?

— Тупоголовая скотина! Дай мне только время…

— Да заткнешься ты или нет?! — Дэнни влепил ей пощечину, сдавил горло. — Знаешь, что делали с такими, как ты, в Чикаго? — Она не двигалась, не дышала, лишь смотрела ему в глаза своими темными, как ночь, горящими ненавистью глазами. — Сколько гостей собирается в доме твоей любовницы и как часто?

Молчание. Дэнни тряхнул ее за плечи.

— Убери от меня свои руки, — шипение, подобно змее. Еще одна пощечина.

— Сколько?

— Ты даже представить себе не можешь, что они сделают, когда я расскажу им о тебе.

— Я задал вопрос. — Руки снова скользнули к покрасневшей шее.

— Много, — нет, не сломленный ответ, скорее вызов.

— И часто?

— Достаточно часто.

— Где твоя любовница достает для них спиртное?

— Они приезжают туда не пить.

— Я видел столы. Я могу достать больше и лучше.

— Себила не станет работать с тобой. — Тонкие губы изогнулись в змеиной улыбке. — Ты ничтожество. Можешь рассказывать ей что угодно обо мне, для нее это не будет значить ничего!

— А для тебя?

— Ты всего лишь никчемный шофер!

— Вот как? — Дэнни прижал ее к сиденью, забрался рукой под юбку. — Хочешь заняться этим прямо здесь?

— Я убью тебя!

— Шлюха.

— Свинья!

— Знаешь, как это делали в Греции?

— Ты не посмеешь!

— Значит, знаешь. — Он перевернул ее на живот, вытащил наполовину из машины и задрал к поясу юбку.

Ивона закричала.

***

Они лежали на заднем сиденье «Кадиллака» прижавшись друг к другу. Потные, тяжело дыша, облизывая сухие губы, чувствуя металлический привкус крови.

— Ты кончила?

— Да.

Дэнни гладил ее спутавшиеся волосы.

— Знаешь, как называют женщину после подобного акта?

— Нет. Как?

— Пташка.

— Пташка? Почему именно пташка?

— Не знаю. У меня этого прежде не было.

— А ты смелый для первого раза.

Черные волосы Ивоны запутались между пальцев Дэнни.

— Извини.

— Ничего. Ты сделал мне куда больнее до этого.

— Ненавидишь меня?

— Нет.

— Что тогда?

— Ничего.

— Уже лучше. — Дэнни прижался губами к покрасневшей шее. — Ив?

— Да.

— Ты устроишь мне встречу с Себилой?

— Да.

Дэнни взял ее за подбородок, повернул лицом к себе, поцеловал в губы.

Ив ответила на поцелуй.

***

Пит внимательно пересчитал ящики. Двадцать бутылок вторично выдержанного английского скотча бочковой крепости. Тридцать бутылок смешанных односолодовых виски. Двадцать пронумерованных бутылок коньяка «Наполеон», смешанных из спиртов белого винограда «Гранд-Шампань». Около ста бутылок кубинского рома. Сорок бутылок «Лондонского сухого» джина с добавлением корицы, апельсиновых корок, аниса и фиалковых корений. Пять бутылок бордосского красного вина урожая тысяча девятисотого года и пятнадцать бутылок амонтильядо…

— А твои новые друзья знают толк в выпивке! — подмигнул Пит.

Дэнни не ответил. Опустил брезент, скрывая от любопытных взглядов содержимое фургона, хлопнул Пита по плечу и забрался в кабину. Водитель, больше напоминавший гангстера, чем шофера, кивнул ему. Машина тронулась.

— Пит говорил, ты приехал из Чикаго? — спросил водитель.

— Да. Там играют отличный джаз. Здесь такого не услышишь.

— Что еще ты слышал в Чикаго?

— Много всякого.

— Капоне видел?

— Пару раз в «Роял-Гарденс».

— И какой он?

— Что — какой он?

— Как он выглядит?

— Зачем тебе?

— Просто проверяю.

— Среднего роста… с крепким рукопожатием.

— Удивительный человек, правда?

— Я недостаточно хорошо с ним знаком, чтобы делать какие-либо выводы.

— Я тоже. — Шофер протянул руку. — Меня зовут Бруно.

— Дэнни.

— Да. Я знаю. Пит говорил… — Машина подпрыгнула на ухабе. — Знаешь, если бы не пожар, я бы тоже, возможно, жил в Чикаго. А так, после того, как огонь сожрал моего деда, бабка собрала вещи и перебралась в Калифорнию.

— Мой дед тоже погиб в пожаре шестидесятого года.

— Но, тем не менее, бабка твоя осталась.

— Да.

— А какого черта ты уехал?

— Моя жена родом из этих мест.

— Побежал за юбкой?

— Марджи обещала работу, семейный бизнес с ее отцом, а когда мы приехали, ничего, кроме дома, не оказалось.

— Ну, так ведь всегда можно вернуться!

— Не стоит оглядываться назад, по крайней мере, до тех пор, пока можно идти вперед.

— Жена сказала?

— Нет. Слышал в какой-то песне.

***

Себила Леон. Ивона любила и боялась ее.

— Почему не приехал твой муж?

— Я не знаю.

Они шли рука об руку по аллее, окруженные многообразием растительной жизни и пением птиц.

— Как насчет судьи?

— Не знаю. Фредерик не хочет разговаривать со мной об этом.

— Что происходит с ним?

— По-моему, он боится нас.

— Боится? Он был бы ничтожеством, если не мы.

— Теперь уже нет.

— Что это значит?

— Он считает, что всего добился сам.

— Так напомни ему!

— Я пыталась.

— И что?

— Боюсь, если я стану более настойчивой, то он разведется со мной.

— Разве он не хочет стать мэром?

— Думаю, развод не сильно запятнает его репутацию в этом городе.

— Тогда он умрет.

— Мне все равно. — Ивона взяла Себилу за руку. — Если его не станет, то я навсегда смогу остаться здесь, с тобой.

— Этого не будет.

— Я устала.

— Как насчет твоего водителя?

— А что водитель?

— Он молод и амбициозен.

— Он глуп и нагл.

— Я бы не сказала, что он глуп.

— Вот как?

— Мы разговаривали с ним. Не долго. Но он мне понравился.

— И что он тебе сказал?

— Сказал, что я могу доверять ему. Сказал, что может сделать намного больше, чем достать пару ящиков виски.

— Не думаю, что его стоит посвящать в наши планы.

— Не думаю, что тебе стоит скрывать от меня, что ты спишь с ним.

Щеки Ивоны залились румянцем.

— У меня не было выбора.

— У него есть друзья и желание работать.

— Он заставил меня! Он сказал, что если я не подчинюсь ему, то он расскажет моему мужу обо всем, что происходит в этом доме!

— Я не ревную тебя.

— Нет?

— Нет. Чтобы он не делал с тобой, ты принадлежишь мне.

— Да.

— Всем своим телом. Всей своей душой.

— Без остатка.

— Ты убьешь его, если я попрошу тебя?

— Да.

— Ты отдашься ему, если я попрошу тебя?

— Да.

— Ты моя собственность, Ив. — Себила сжала ее лицо руками. — Встань на колени, любовь моя. — Черное платье собрало пыль. — Ты всего лишь животное, Ив.

— Я всего лишь животное.

— Грязная, четвероногая сука.

— Грязная, четвероногая сука.

— Если я приведу кобеля и захочу, чтобы ты отдалась ему — что ты сделаешь?

— Я отдамся ему.

— Если я захочу, чтобы ты до конца своих дней ходила за мной на четвереньках?

— Я буду ходить.

— Поднимись. — Себила поцеловала ее в губы. — Мне нужна твоя покорность, Ив.

— Я покорна.

— Значит, мы будем вместе.

— Навсегда?

— Пока не закончится твоя жизнь.

***

Судья Поллак надел серый неприметный плащ, натянул на голову фетровую шляпу и вышел из дома. До полночи оставалось полтора часа. Он не стал вызывать такси. Не стал выгонять из гаража свою машину. Излишнее внимание — вот что сейчас меньше всего было нужно Поллаку. Будь его мать жива, то она непременно гордилась бы тем, как далеко пошел ее сын. В его роду никогда не было тех, кто зарабатывал в день больше, чем сам мог бы съесть. Прадед — рыбак, злоупотребляющий алкоголем. Дед — рыбак, злоупотребляющий алкоголем. Отец — рыбак, злоупотребляющий алкоголем. Но вот сын… С раннего детства Поллак ненавидел запах рыбы и все, что связано с рыбой. Отец напивался и сваливал на него и на мать все свои неудачи. Долги, побои, старая лодка, налоги — во всем виноваты жена и сын. Когда Поллаку было четырнадцать, его отец упал за борт во время шторма и утонул. Лодку прибило к берегу. На вырученные от продажи лодки деньги Поллак смог получить образование. Смог получить шанс изменить свою жизнь. И вот теперь, в свои сорок пять лет, он был судьей растущего на глазах города. Долгим был этот путь. Долгим и темным, как ночь, когда звезды, загораясь на небе, лишь сгущают сумрак. И звезд этих с каждым годом становилось все больше. И чем выше поднимался Поллак, тем темнее становилось его прошлое. Бездна, в которую он не боялся заглянуть. Тайны, с которыми жить было лучше, чем с ненавистным запахом рыбы и алкогольной отрыжкой, напоминавшей своим вкусом горечь неудач и разочарований. Поллак не был ни красив, ни умен, но он хотел во что бы то ни стало изменить свою жизнь, а иногда этого желания бывает достаточно. Нужно лишь уметь жертвовать. Нужно лишь всегда уметь делать правильный выбор, твердо знать, чего ты хочешь и идти к этому, не взирая ни на что.

В эту ночь Поллак, как и всегда, знал, чего он хочет. Денег. Деньги и власть — вот что делает тебя сильным в этом мире. Все остальное относительно.

Лейтенант Бизли, одетый в штатское, протянул для рукопожатия свою волосатую руку.

— Мистер Поллак.

— Лейтенант.

Темнота скрывала их лица. Тема разговора была давно известна. Дэнни и Пит стояли чуть поодаль. Деньги. Деньги Себилы. Пять тысяч. Они жгли Дэнни карман.

— Вы рассмотрели наше предложение, мистер Поллак? — спросил судью лейтенант.

— Рассмотрел, — слишком уклончивый ответ, чтобы повисшая пауза не действовала на нервы.

Лейтенант Бизли достал конверт.

— Здесь пять тысяч, мистер Поллак.

— У нас слишком маленький город, Бизли.

— Город растет.

— Сомневаюсь, что на данном этапе ему нужен публичный дом.

И снова пауза. И снова тишина и игра нервов.

— Мистер Поллак, — Дэнни сделал шаг вперед.

— Кто это? — спросил лейтенанта судья.

— Это друг Питера Самерсхеда.

— На мой взгляд, это лишние уши и глаза.

— Этот парень приехал из Чикаго, мистер Поллак.

— Не каждый в Чикаго сутенер или гангстер. Даже в семье Капоне есть добропорядочные граждане. Они меняют фамилию и живут нормальной жизнью.

Бизли пожал плечами и протянул конверт. Поллак смотрел на него, но не спешил брать.

— Я понимаю ваши сомнения. — Дэнни подошел ближе. — Слишком большая ответственность за такие небольшие деньги. — Он забрал у Бизли конверт, достал из кармана еще пять тысяч. — Теперь здесь десять тысяч, мистер Поллак. И, поверьте мне, это только начало. Город вырастет быстрее, чем ваши дети озвучат свои претензии на ваше наследство.

— Не трогайте моих детей, мистер из Чикаго.

— Деньги и власть, мистер Поллак! Подумайте об этом.

Судья посмотрел на деньги, на Дэнни, на Бизли.

— Лейтенант.

— Да, мистер Поллак?

— Ваш новый друг либо слишком глуп, либо чертовски умен. Предупреждаю, глупцов в этом городе я не потерплю. — Он забрал у Дэнни деньги. — Подумайте об этом на досуге, мистер из Чикаго.

Дэнни не ответил. Пит сделал шаг назад, мечтая лишь об одном — раствориться в густой темноте и никогда не существовать, по крайней мере, в этой реальности, где ночь такая темная, а будущее такое зыбкое.

Глава третья

Билли Брендс лежал в кровати не в силах заснуть. Лунный свет бил в не зашторенное окно, наполняя комнату своей желтизной. Гарольд храпел на соседней кровати. Громко храпел, но причиной бессонницы Брендса был вовсе не храп. Себила Леон. Завтра вечером они вернутся в ее дом. Завтра Гарольд расскажет ей о том, что Брендс ослушался ее указания.

— Ты не ее раб, Билли. — Брендс вздрогнул, услышав этот голос. Знакомый голос. Женский. Идеально чистый, кристаллизованный концентрат невинности и порока. Способный очаровать как святого, так и самого безнадежного грешника.

— Кто здесь? — Брендс прислушался, надеясь, что слух сыграл с ним злую шутку.

Но нет. Голос повторился:

— Ты не рад мне?

— Ламия?

— Да. Так ты пожелал назвать меня.

Брендс сел на кровати. Протер глаза. Женщина. Идеал. Эталон красоты. Она стояла перед ним. Обнаженная. Желанная.

— Как ты оказалась здесь?

— Я всегда была рядом.

— Я думал, ты принадлежишь дому Леон.

— Я принадлежу тому, кто меня создал.

Брендс отвел глаза от этой безупречной наготы.

— Я не нравлюсь тебе?

— Нравишься.

— Тогда не стоит стыдиться своих желаний, Билли.

— Я не стыжусь.

— Но ты напуган.

— Долорес — в ней течет кровь художника.

— Ты боишься ее?

— Я боюсь, что она отнимет у меня то, что я создал.

— Меня?

— Да. Тебя.

— Тогда ты поступил очень глупо. Гарольд обо всем расскажет мадам, и она пошлет кого-нибудь другого.

— Что я могу…

— Много, Билли. Со мной, очень много. — Женская ладонь прикоснулась к щеке Брендса. — Посмотри на меня. — Брендс поднял глаза. — Мы должны остановить его, Билли.

— Как?!

— Вместе. — Женские губы сложились для поцелуя. Брендс отстранился. — Ты поможешь мне? — Тишина. — Ты поможешь мне…

Гарольд всхрапнул и перевернулся на бок. Прикосновение. Нежное, ненавязчивое прикосновение. Сон отступил. Веки вздрогнули. Ночь. Желтый лунный свет. Женщина… Гарольд протер глаза. Длинные черные волосы. Широко расставленные высокие груди…

— Кто ты?

— Кто я? — нежный голос. Порочный и невинный.

— Чего ты хочешь? — Гарольд вспомнил, что не одет. Вспомнил излишки веса.

— Чего я хочу? — женщина улыбнулась. Красивая улыбка от губ до бесовских огоньков в глазах.

— Это Брендс придумал, да?

— Брендс?

— Знаю, что он, — Гарольд натянул на грудь одеяло. — Думает, что сможет задобрить меня. Сколько ты стоишь?

— Я бесценна, Гарольд.

— Ну, точно! Брендс! Иначе откуда тебе знать мое имя?

Женщина не ответила, улыбнулась, повела хрупкими плечами.

— Вот только не пойму, где этот писака отыскал такую красоту в этом захолустье? — Гарольд сел, продолжая прикрываться одеялом. — У тебя есть имя?

— Выбери любое.

— Пусть будет Джанет.

— Хорошо, Гарольд. Теперь я — твоя Джанет.

— Когда-то давно я знал одну женщину по имени Джанет… — Гарольд запнулся, вспоминая стертое годами лицо. — Она была очень красива. Да. Очень красива…

Он закрыл глаза. Веселый смех. Яркое солнце. Блеск воды. Теплый песок. Женщина. Джанет. Настоящая Джанет, та, которую он помнил и любил. Ночь перестала существовать. Лишь только пляж и женщина, бегущая вдоль кромки воды. Ее дети. Еще совсем маленькие. Ее муж — брат Гарольда. И боль. Боль, которую ничто не может заглушить. Легкие, случайные соприкосновения. Ничего не значащие взгляды. Вечера возле камина. Семейный дом.

— Как такое могло произойти? — Джанет. Ее дрожащий голос. Они лежат в постели. В той самой постели, где эта женщина зачала от его брата двоих детей. — Как, Гарольд? — Она смотрит на него, касается его щеки. Ее кожа пахнет жасмином. Она прикрывает одеялом грудь. Щеки заливает румянец. Гарольд молчит. — Скажи хоть что-нибудь, — просит Джанет. Ее дыхание обжигает Гарольду лицо. Одеяло. Джанет отбрасывает его в сторону. Смущение. Бледные колени плотно сомкнуты. — Не бойся, — шепчет Джанет. — Твой брат ничего не узнает. — Она сгибает колени, разводит их в стороны. Боль. Она бьет в голове молотом страсти по наковальне сомнений. Виски пульсируют. Джанет! Джанет! Джанет… — Люби меня, Гарольд! — Вечера. Камин. Семейные ужины. Дети…

— Ты очень похожа на Джанет, — сказал Гарольд, разглядывая обнаженную женщину. Тени одна за другой ложились на ее лицо, усиливая сходство. — Я мог любить ее. Мог обладать ей.

Он поднялся на ноги, уже не стесняясь своей наготы. Годы. Они стерли воспоминания той ночи. Он сам стер все воспоминания. Осталась лишь боль. Боль и ненависть. И эта женщина. Она уже не была незнакомкой. Она стала Джанет. Той самой Джанет, лица которой Гарольд почти не помнил. Как и лица своего брата. Все было в прошлом. Но прошлое догнало его. Здесь, сейчас.

***

Юта поправила одежду, открыла дверь и вышла на улицу. Ночь только начиналась. Полная луна заливала землю своим золотистым светом. Отчим спал, укрывшись грязным одеялом. Мать спала вечным сном, перейдя четыре года назад в лучший мир. Юта сделала несколько шагов, остановилась. Пыльный «Паккард» вынырнул из темноты. Мужчина. Юта не видела его лица. Он разглядывал ее. Изучал.

— Как тебя зовут? — спросил мужчина.

— Юта.

— Я Билли.

— Привет, Билли.

— У тебя интересное имя, Юта.

— Я вся интересная, Билли.

Мужчина открыл дверку. Она неловко забралась в машину.

— Хочешь сделать это здесь или отвезешь меня куда-нибудь?

— Я бы хотел сделать тебе предложение.

— Какое предложение, Билли?

— Мне нужна девушка, которая поехала бы со мной в Калифорнию.

— В Калифорнию?

— Ну, да. Солнце, пляжи, дорогие вина…

— И что я должна буду делать?

— Стать ненадолго другим человеком.

— И все?

— Это не так просто.

— Я каждую ночь становлюсь другим человеком, Билли. Поверь, это намного проще, чем быть собой. Кого я должна изображать?

— Правнучку известного художника.

— Какое отношение к этому имеешь ты?

— Я должен был вернуть ее в родной дом.

— Почему же не вернул?

— Она не захотела.

— Поэтому ты решил найти кого-то другого?

— Именно.

— Что потом?

— Потом ты якобы захочешь вернуться в родной город, я заплачу тебе, и мы расстанемся.

***

Звуки, доносившиеся из-за закрытых дверей картинного зала, заставляли кровь стынуть в жилах. Брендс слушал, закрыв глаза. Скотч обжигал губы. Стоны, крики — дикая какофония безумия и страсти.

— Почему ты не захотел присоединиться к ним? — Ламия. Брендсу не нужно было открывать глаза, чтобы узнать ее божественный голос.

— Мне это неинтересно.

— Когда ты создавал меня…

— Когда я создавал тебя, это было другое.

— Прости меня.

— Простить? За что?

— За мою преданность тебе.

— К черту. — Брендс допил скотч, поморщился, налил еще. Стоны. Стоны в картинном зале. — Что будет с Ютой?

— Она не умрет, если ты об этом.

— Что будет, когда приедет Гарольд?

— Он не приедет.

— Что?

— Он никогда больше не сможет причинить тебе вред. — Женская рука забрала у Брендса стакан. — Я никому не позволю причинить тебе вред. — Губы. Они почти касались губ Брендса. — Позволь мне обнять тебя, Билли.

— Нет.

— Позволь отблагодарить тебя. Сделать своим господином.

Брендс оттолкнул ее:

— Не смей прикасаться ко мне!

— Ты просто напуган.

— Ты убила человека! Ты убила Гарольда!

— Ты мой создатель, и я всего лишь служу тебе. Тебе, твоим детям и детям твоих детей…

— Замолчи!

— Прости, Билли, но ты не сможешь ничего изменить.

***

Свет. Солнечный свет. Он заливал гостиные залы дома Леон.

— Ты хорошо служишь, Дэнни.

— Стараюсь, мадам Себила.

— Иногда одного старания мало. — Она обняла Юту, прижала к себе, выставляя на обозрение ее грудь. — Посмотри на эту юную девочку, Дэнни. Знаешь, кто она?

— Нет.

— Знаешь, кем был ее отец?

— Нет.

— Знаешь историю этого дома?

— Нет.

— Тогда почему ты здесь, Дэнни?

— Деньги.

— Что еще?

— Власть.

— Еще?

— Секс.

— Докажи. — Руки Себилы надавили Юте на плечи, заставляя ее встать на колени. Платье упало к поясу, обнажая грудь. — Сделай с ней все, что тебе когда-либо хотелось сделать с женщиной.

— Нет.

— Она будет покорной.

— Потому и нет.

— Ты очень странный, Дэнни.

— Весь этот дом странный.

— Хочешь узнать о нем больше?

— Я уже назвал все, чего я хочу.

— И, тем не менее, я познакомлю тебя с одним человеком. Он писатель. Из Детройта. Он знает об этом доме все, что нужно знать тебе.

— Как вам будет угодно.

— Да, Дэнни, как мне будет угодно. И, Дэнни?

— Да?

— Не разочаруй меня.

***

Ресторан «Ред Даймонд». Гастролирующий джаз-бэнд из Нового Орлеана. Столик недалеко от сцены. Ужин на двоих. Блеск столового серебра. Мими Уэлш и Фредерик Лерой.

— Не боишься, что нас увидят вместе?

— Нет, — он сжал ее руку. — Уже нет.

Взгляд через стол. Память через годы.

— Я больше не завишу от обстоятельств, Мими.

— А как же Ив?

— Ты ведь знаешь, я никогда не любил ее.

— Но ее деньги?

— Они больше не нужны мне. Я вернул ее семье все, что когда-то взял.

И снова память… Встреча. Этот странный дом свихнувшегося художника. Клятвы на верность. Страх… Нет! Он больше не будет бояться. Никогда! Теперь все в его руках. Вся его жизнь!

— Ты выйдешь за меня замуж?

— Что?!

— Будущему мэру нужна порядочная жена, Мими.

Память… Нет! Он не хочет знать, что связывает его молодую жену Ив и дом художника. Нет. Он не претендует на эту историю.

— Я хочу знать, Фредерик.

— Почему сейчас?

— Потому что ты предлагаешь мне стать частью твоей жизни.

— Ты не поймешь.

— Я постараюсь.

— Ты не поверишь…

Память…

Картины. Они сводят его с ума.

— Что ты видишь? — спрашивает мужеподобная женщина.

— Солдаты, — шепчет Фредерик.

— Ты видишь солдат?

— Да.

— Что они делают?

— Они насилуют женщин и детей. Белых. Они убивают их. Сжигают живьем. Вспарывают им животы и заставляют рабов насиловать умирающих в окровавленные раны.

— Тебе страшно?

— Да.

— Чего ты боишься?

— Их смеха.

— Ты ведь приехал с юга, Фредерик?

— Да.

— В какую форму одеты солдаты?

— Конфедерации.

— Может быть, среди них есть твой дед или отец?

— Нет.

— Почему же нет, Фредерик?

— Потому что эти солдаты… Они не люди… Нет. Сам дьявол прячется у них за глазами.

— Твой отец был другим?

— Да.

— А ты?

— Я тоже другой.

— Докажи.

— Как?

— Убей солдат! Убей их всех!

Холод клинка обжог сжатую в кулак руку Фредерика. Сталь блеснула, рассекая полумрак. Реальность перестала существовать. Он был там — в том времени, в том доме. Крался на цыпочках, ведомый лишь одним желанием, лишь одной страстью. Убить! Убить! Убить! И пролилась кровь. Солдат вскрикнул, зажал руками перерезанное горло и упал замертво. Фредерик взмахнул клинком, отсекая кисть его товарища. Дикий вопль заглушил стоны умирающих жертв. Фредерик занес клинок над головой, и опустил на зажимающего обрубок руки солдата. Тот метнулся в сторону, попытался уклониться. Сталь лязгнула по черепу, расцарапала щеку, отрезав ухо, и глубоко ушла в предплечье, разрубая кости. Лезвие застряло в агонизирующем теле. Солдат повалился на спину, увлекая Фредерика за собой. Грянул выстрел. Пуля просвистела где-то над головой. Фредерик освободил клинок, поднялся на ноги. Третий солдат опустил приклад винтовки на пол, достал патрон из подсумка, оторвал зубами часть гильзы, высыпал порох в ствол и протолкнул в него пулю. Выбросив вперед руку с окровавленным кинжалом, Фредерик бежал к солдату, перепрыгивая через разлагающиеся тела убитых хозяев дома. Солдат дослал пулю внутрь ствола, отбросил шомпол, взвел курок, достал капсюль, но в тот самый момент, когда капсюль был надет на шпенек, беспощадная сталь разорвала грудь, пронзая сердце. Солдат выронил винтовку, открыл рот в безмолвном крике, упал на колени и замер. Залитый кровью, с безумным взглядом Фредерик огляделся, ища себе новых жертв. Два пьяных солдата с винтовками «Ли-Энфилд» наперевес бежали к нему, готовясь к штыковой атаке. Один из них вырвался вперед, запутался в выпотрошенных кишках чернокожей женщины и упал к ногам Фредерика, чертыхаясь на чем свет стоит. Холодная сталь вонзилась ему между лопаток. Крик. Бесплодные попытки вытащить клинок. Фредерик наступил на него, освобождая несущее смерть лезвие. Еще солдат. Фредерик уклонился от ржавого штыка, распоровшего ему бедро. На нетвердых ногах солдат пробежал дальше, выругался и начал разворачиваться для новой атаки. И снова блеснул кинжал. Выбивая солдату зубы и рассекая надвое язык, он пробил ему череп и забрал никчемную жизнь. Оставался еще один. Не обращая ни на что внимания, он насиловал белую женщину. Она лежала под ним, не сопротивляясь. В ее глазах не было жизни. Лишь только сердце гоняло по венам кровь, поддерживая жизненные процессы, но все остальное было уже мертво. Она видела, как Фредерик приближается к ним. Видела кинжал в его руке.

— Убей меня, — прошептали ее губы. — Убей меня.

Фредерик занес кинжал. Голые, покрытые красной сыпью ягодицы солдата ритмично вздымались между ног женщины.

— Убей меня.

Фредерик медлил.

— Убей же, черт возьми! — закричала женщина. Солдат обернулся. Клинок опустился на его спину, пробил грудную клетку, проткнул тело женщины и лязгнул о пол.

Фредерик закричал. Реальность снова стала зыбкой.

— Что же ты наделал? — спросила мужеподобная женщина. — Посмотри, ты же убил эту женщину!

— Я не хотел.

— Теперь ты такой же убийца, как и все эти солдаты.

— Нет.

— Посмотри, — ее сильные руки сжали ему голову, направляя взгляд. — Видишь?

— Нет, — Фредерик задрожал. — Этого не может быть. Нет. — Там, на оживших картинах, усеявших стены, среди диких безумных сцен, изуродованных гримасами лиц, было и его лицо. Лицо солдата.

— Теперь ты принадлежишь этой комнате, Фредерик. Теперь ты часть этой истории.

Он молчал. Он был слишком напуган, чтобы думать. Только факты. Только картины. Только лица. И он один из них…

— Почему ты дрожишь? — Мими сжала его руку в своих ладонях.

— В ту ночь…

— В какую ночь?

— Когда я сделал Ив предложение. Мы отправились за город. Там есть один дом. Да. Ив говорила, что ее родители и его хозяева были очень дружны. Она настаивала, чтобы я познакомился с одной женщиной. Себила Леон. Ив провела с ней много времени, когда была ребенком. Очень странная женщина. Она сказала, что хочет поговорить со мной наедине. Сказала, что хочет показать одну комнату. Очень странную комнату… — Фредерик замолчал.

— И? — Мими нервно прикусила губу. — И что было потом, милый?

— Потом? — он посмотрел ей в глаза. — Я не хочу об этом вспоминать. Скажу лишь, что после той ночи я чувствовал себя рабом этой женщины еще долгие годы.

— Я понимаю. Ты был молод и…

— Это был не секс, Мими.

— Нет?

— Нет. За всю мою жизнь у меня были лишь две женщины. Ты и моя жена. Но в ту ночь… В ту ночь я пережил нечто настолько ужасное, что сломило мою волю. Пятнадцать долгих лет я был безропотной марионеткой на службе той женщины и моей жены… Я жил надеждой, ожиданием, что когда-нибудь смогу разорвать этот круг, избавиться от этой зависимости. И вот сейчас я чувствую, что это время пришло. Сейчас я окреп и силен, как никогда, и прошу тебя лишь об одном — быть рядом со мной в этот период жизни.

— Когда ты собираешься обо всем рассказать своей жене?

— Сегодня.

— А той странной женщине?

— Надеюсь, я смогу избавить себя от этой необходимости.

— Значит, ты все еще боишься ее?

— Нет, Мими. Не ее… Этот дом… Клянусь, в моем нынешнем положении, с моими деньгами и моим влиянием, мне проще сжечь или снести с лица земли этот дом, чем снова вернуться туда.

***

Перекрестки. Однажды каждый из нас оказывается на перепутье. Дорога впереди. Дороги по бокам. Дорога позади. И выбор. Выбор внутри нас…

Был вечер. В комнате было душно, пахло потом и сигаретным дымом. Две девушки с белой, как снег кожей ласкали друг друга, заняв скрипучую кровать. Недалеко от них, на стуле, сидел лейтенант Бизли. Сигарета дымилась в руке. Лоб покрывала испарина. Бруно, тот, что был всегда похож на гангстера, стоял возле окна. Иногда он заглядывался на проходивших внизу по тротуару девиц, иногда на тех, что лежали на кровати. Дэнни и Пит сидели за столом в дальнем углу комнаты.

— Хочешь выпить?

— Пожалуй.

Молчание. Пара рюмок кубинского рома. Пара сигарет.

— Странно все это, — сказал Пит. — Твоя жена в больнице, ты здесь…

— Я же не акушер, к тому же, какое это теперь имеет значение?

— Да. Ты прав. — Пит вздохнул, налил еще две стопки. — Знаешь, чего я боюсь, Дэнни?

— Чего?

— Что после того, что случилось, ты уже никогда не станешь прежним.

— Ничего не изменилось, Пит. Почти ничего.

— Знаешь, вчера я предложил одной из своих любовниц работу в нашем борделе. Странно как-то предлагать человеку, к которому испытываешь какие-то чувства, стать шлюхой… А потом я позвонил лейтенанту Бизли, и она отдалась ему у меня на глазах. Я сидел на этом самом месте, смотрел на них и думал о том, что в этом мире нет ничего вечного. Все меняется, Дэнни, и мы меняемся вместе с этим. Посмотри на меня! Разве год назад я мог подумать, что все будет именно так?

— Тебе страшно?

— Немного.

— Это хорошо.

— Чего уж тут хорошего?!

— Страх помогает сохранять форму.

— Я всего лишь старый ковбой, Дэнни, который пытается не выпасть из седла.

— Не волнуйся. До тех пор, пока ты мне нужен, этого не произойдет.

— А что потом?

— Потом не случится. — Дэнни налил ему еще одну стопку. — Выпей, Пит. Сейчас, похоже, тебе это нужно больше, чем мне.

***

Билли Брендс вошел в палату Марджи, пытаясь подобрать нужные слова. Хрупкая, бледная, со спутанными белыми волосами и усталым видом, она лежала на кровати, и в ее голубых глазах была грусть. Грусть и что-то еще. Не слезы, нет. Что-то во взгляде. В этом прямом открытом взгляде матери, потерявшей первенца.

— Кто вы? — спросила она Брендса.

— Я друг Дэнни. Билли.

— Почему он не пришел сам?

— Думаю, ты знаешь, почему.

— Я должна его увидеть… Должна рассказать ему… — губы Марджи задрожали, в глазах заблестели слезы.

— Не надо. Не делай этого, — попросил Брендс.

— Не делать что?

— Не вини себя.

— Да что ты понимаешь?! — Марджи закрыла лицо руками и расплакалась.

Брендс молчал.

— Уйди, пожалуйста, — попросила она.

— Нет.

Слезы кончились. Марджи вытерла щеки.

— Побудешь немного со мной, Билли?

— Для того я и здесь.

***

Фредерик Лерой. Дэнни остановил «Кадиллак» у тротуара. Бруно. Отклеившись от витрины цветочного магазина, он сел в машину.

— Здравствуйте, мистер Лерой.

— Я вас знаю?

— Это не важно.

— Что все это значит, Дэнни?

— Делайте, что он хочет, мистер Лерой.

Фредерик повернулся к Бруно.

— Вас послала она, да? Себила?

«Кадиллак» вздрогнул, трогаясь с места.

— Скажите ей, что я уже принял решение.

— Вот сами и скажите. — Бруно улыбнулся и похлопал его по плечу.

Пауза. Страх.

— Уберите от меня свои руки!

— Успокойтесь.

— Не трогайте меня! Я никуда не поеду! Слышите?! Шофер! Шофер, черт тебя побери! Останови машину! Слышишь?! Немедленно останови машину!

Паника. Борьба на заднем сиденье.

— Помоги мне, Дэнни! Помоги же мне!

— Не сломай ему шею, Бруно.

— Чертов предатель! Дэнни! Я уволю тебя! Я сгною тебя в тюрьме!

Крики. Пыльная дорога. Тяжелые ворота. Негритенок. Себила Леон. Закрытые двери. Звон ключей. Картины. Тишина.

Бруно налил себе выпить.

— Почему он замолчал, Дэнни?

— Не знаю.

— Что она с ним делает?

— Просто верь ей.

— Как ты?

— Как я…

Картины. Фредерик зажмурился, чтобы не смотреть на них. Свет. Солнце…

— Слишком ярко!

— Всего лишь день, Фредерик. Открой глаза. Тебе нечего бояться.

— Нет.

— Значит, ты все еще помнишь?

— Помню.

— Тогда почему ты решил снять оковы, раб?

— Потому что… Потому что я больше не боюсь тебя.

— Так открой глаза и докажи мне это.

— Нет.

— Значит, ты все еще боишься.

Фредерик вздрогнул. Руки Себилы легли на его плечи.

— Почему ты решился на это? Зачем нужно было вставать на моем пути? Разве я дала тебе не все, о чем ты мечтал? Разве не оправдала твои ожидания?

— Я хочу стать свободным.

— Ты знаешь, я не могу позволить тебе этого. Твоя дорога, Фредерик — это всего лишь часть пути. Не ты начал его, и не тебе его заканчивать.

— Отпусти меня.

— Я дам тебе еще один шанс.

— Пожалуйста.

— Не будь дураком, Фредерик. Не заставляй меня искать тебе замену. Служи мне, научи своих детей служить и детей своих детей, и я прощу твою минутную слабость.

— Нет.

— И твоя жена простит. Не заставляй ее отдаваться другому.

— Все уже давно отдано. — Фредерик открыл глаза и повернулся к Себиле. — Ваши деньги больше не принадлежат вам. Я сам сделал свою жизнь. Сам! И я больше не раб! Нет! Я — хозяин!

— Ты всего лишь лицо на стене, Фредерик. Всего лишь картина.

— Ты не посмеешь!

— Ты даже не знаешь, что тебя ждет.

— Отпусти меня.

— Слишком поздно.

Фредерик отступил назад. Выход. Он был где-то здесь. Он знал это. Дверь. Где же эта чертова дверь? Картины. Они кругом. Повсюду. И голоса. Голоса солдат. Их лица. Дыхания. Глаза. Эти безумные глаза!

— Я уже убил вас однажды!

Солдаты оставили своих жертв. Клинок. Где же клинок в его руке?! Только плоть. Только сжатые кулаки и дрожь в ногах. И солдаты. Неестественно, не подчиняясь времени, они приближались к нему какими-то странными рывками, то замирая, то мгновенно преодолевая расстояние в несколько шагов. И жертвы. Нет. Это уже не были жертвы. В том же хаосе, где время утратило стройность и первозданный порядок, жертвы поднимались с пола, волоча за собой вываливающиеся внутренности. Их конечности, с перерубленными костями, висевшие на сухожилиях, извиваясь, тянулись к горлу Фредерика. Он отступал назад. Отступал, подчиняясь законам свихнувшегося времени. Шаг — пауза. Шаг — зловонное дыхание обжигает лицо. Шаг — он падает. Пауза. Боль. Пол слишком холодный. Пауза. Ветер. Он продувает мозги в расколовшемся черепе. Пауза. Кровь. Густые капли падают на пол. Кап-кап. Кап-кап. Кап-кап. Пауза. Тело скованно немотой. Чьи-то пальцы роются в его голове. В его мозгах. Пауза. Кровь. Пауза. Глубже. В самый череп. Пауза. Пустота. Холод в зияющей ране. Пауза. Ошметки раздавленного мозга и кровь падают на пол. Пауза. Кап-кап. Кап-кап… Пауза… Кап-кап. Кап-кап.… Пауза… Пауза… Пауза…

***

Вечер. Брендс остановил «Паккард», вылез из машины. Мимо, сверкая розовыми пятками, пробежал негритенок и, словно какое-то дикое животное, нырнув в заросли шиповника, скрылся.

— Билли? — голос Себилы. — Мне нужно с тобой поговорить. — Она взяла его под руку. — Не возражаешь?

— Нет.

Закат окрасил небо в бледно-розовый цвет. Ветер раскачивал сочные бутоны роз и гардений.

— Как дела у Марджи?

— С ней все будет в порядке.

— Это хорошо.

— Да. Она сильная.

— Билли?

— Да?

— Сегодня день больших перемен, Билли. Фредерик Лерой, муж Ивоны, думаю, ему нужна замена.

— Он умер?

— Сошел с ума, Билли.

— И что теперь?

— Теперь я предлагаю тебе занять его место.

— Почему я?

— Потому что тебе это под силу. Ты станешь миллионером, Билли. Ивона выйдет за тебя замуж, родит тебе детей. Ты станешь хозяином этого города. Ты, твои дети и дети твоих детей.

— У меня уже есть жена.

— Подумай об этом, Билли.

— Я всего лишь писатель.

— Значит, мне придется поговорить об этом с Дэнни. Как думаешь, фамилия Маккейн достаточно благородна для того, чтобы править десятками тысяч людей?

— Думаю, фамилия здесь не имеет значения.

— Да. Ты прав. И вот еще, Билли, когда будешь в городе, привези ко мне жену Дэнни. Не хочу, чтобы из-за нее возникли проблемы.

— Проблем не будет.

— Ты уверен?

— Я позабочусь об этом.

— Хорошо, Билли. Думаю, Дэнни будет не против. Можешь забрать эту женщину себе. В конце концов, твои руки — это не самое худшее, что может случиться с ней после развода. Но помни, Билли, если ты решишь оставить ее, то я должна буду первой узнать об этом. Потому что никто не должен стоять у нас на пути. Никто.